и откровенным сомнением. - Туфы - лавы, лавы - туфы, - говорил он, поглядывая на модель, - все это мы знали и раньше. Еще студентом я читал в популярной статье: "Вулкан - это гора, которая создала сама себя". Когда-то здесь было ровное место, потом возникла трещина. За пять тысяч лет произошло штук семьсот извержений, и вот из лавы и пепла выросла куча почти в пять километров высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров изучает эту кучу, изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие это любопытно и наглядно, но что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды - то, что было открыто мыслителями без аппаратиков. Виктор обычно отмалчивался. Он совсем не был уверен, что его работа значительна. Но однажды за него ответил летчик. - Помнится, - сказал он, - когда я летал над Ленским трактом от Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной ямщик. И один у него был разговор: "Скучное ваше летное дело. Вот я бывало на тройке с колокольчиком, да в зимнее время, в сорокаградусный мороз... на весь тракт моя упряжка первая. Какие кони были - звери! Чуть зазеваешься - вывалят в сугроб или в полынье искупают. Вожжи в руках - как струны. Не езда - песня! А что ваш самолет? Печка на крыльях, жестяной ящик. Дернул за рычаг - он идет, дернул за другой - садится. Никакого тебе геройства". Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился. - К чему эта басня? - спросил он. - А мне сдается, - сказал летчик с расстановкой, - что вы, товарищ Грибов, тоже из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: "Гений, мыслитель, догадка!" В общем, этакая игра ума, скачки с препятствиями. Верно, люди в прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили. Но ведь с техникой дальше уедешь, товарищ Грибов? Как вы думаете? Начальник станции пожал плечами. - Отставной ямщик Грибов, - сказал он с невеселой усмешкой, - сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить талант и знания. Пока что мы видим только туфы и лавы. Самолеты летят по трассе, проложенной ямщиками, товарищ пилот. Грибова было нелегко распознать. Даже близкие знакомые ошибались в нем, считая его холодно-равнодушным, рассудительным человеком с рыбьей кровью. На самом деле Грибов был решителен, смел, даже дерзок и азартен. Страстный боец по натуре, он вел сражения за письменным столом. Он был неустрашим в мыслях - это ценное качество для ученого. Грибова отметили еще в институте. Его дипломный проект был опубликован как научная работа. Способности математика сочетались в этом человеке со способностями юриста. Он легко видел слабости противника и в спорах побеждал всегда, хотя не всегда был прав. Его работа в самом деле была грандиозна и смела. Грибов хотел предсказывать извержения, установив математически связь между процессами на Солнце, в океане и под землей. Эта связь действительно существует, но она очень сложна. Чтобы предсказать извержение, Грибову надо было привлечь астрономию, метеорологию, физику, океанографию, геологию. Люди осторожные говорили, что такая работа непосильна и потому бесполезна. "В науке нужно копить новые факты", - утверждали они. "Кому-нибудь нужно копить, кому-нибудь и осмысливать", - возражал Грибов. - Я готов поверить, что эту работу завершит Грибов, - сказал один из его товарищей, - только не Александр Григорьевич, а его внук или правнук. Здесь хватит работы на сто лет. - Пусть так, - говорил Грибов, - но я вложу свою долю. В глубине души, конечно, он надеялся сделать все. Результатов пока не было, но Грибов и не обещал быстрых успехов... "Главное - дело идет", - утешал он себя. Другие не решались приняться, а он взялся и постепенно продвигается вперед. На Камчатку Грибов приехал, чтобы наблюдать вулканы. Однако его личные наблюдения не могли играть большой роли. Ему нужно было знать все, что говорила по этому вопросу мировая наука. В списке использованных материалов у него значилось тысяча двести книг, статей, диссертаций и отчетов. С точки зрения Грибова, работа Виктора была тысяча двести первым материалом, которому он, Грибов, в своей книге посвятит три строчки. Грибова удивляло и раздражало внимание зимовщиков к восковой горе, но он не завидовал нисколько. Сам себя он считал будущим генералом науки, а Виктор в его глазах был чертежником, топографом, ведущим картографическую съемку под землей. Когда сотни топографов закончат работу и на основании их трудов будет составлена карта, генерал положит ее перед собой, обдумает... и красной стрелкой изобразит свое решение - указание для многих тысяч людей. Разве может генерал завидовать топографу? Смешно подумать. Он неизмеримо выше этого. И все же Грибов мешал Виктору, не преднамеренно, но очень часто. Зимой на станции было не много работы, но все-таки работа находилась, и Виктор не освобождался от нее. Нужно было разбирать коллекции, писать месячные отчеты, составлять таблицы. В эти дни Виктор не вылетал на вулкан. Хозяйственные заботы требовали мужской силы: то привезти дров из лесу, то напилить их, наколоть, починить крышу, расчистить дорогу, разгрести снег. К таким делам неизменно привлекались Виктор и Ковалев. Полет на вулкан, естественно, срывался. На станции еще летом были установлены дежурства. Дежурили все, в том числе и Грибов. Но научных сотрудников было только четверо. Значит, через три дня на четвертый Виктор оставался дома. А на следующий день, глядишь. Грибов сам собрался вылететь к морю для измерений, а там что-нибудь еще... И выходило, что за неделю Виктору удавалось побывать на вулкане раза два. Съемка продвигалась черепашьими темпами. Виктор был в отчаянии, он боялся, что не успеет закончить ее до извержения. И однажды за столом, выслушав очередное распоряжение, он очень мягко попросил освободить его от хозяйственных работ. - А как вы это представляете себе? - возразил Грибов холодно. - Товарищ Шатров занимается наукой, а Катерина Васильевна пилит за него дрова? Товарищ Шатров улетает, а начальник станции за него дежурит? У нас здесь нет прислуги и нет бар. Все выполняют черную работу, я тоже. Почему давать вам особые привилегии? Вы такой же сотрудник, как все остальные. Прав я или неправ? Виктор смутился, не знал, что ответить. Но тут на помощь к нему пришла Катерина Васильевна. - Формально прав, а по существу - издевательство, - заявила она громогласно. - Пользуешься тем, что человек не умеет постоять за себя. Тебе-дежурства не мешают, ты над книгами сидишь, а Вите они съемки срывают. Лично я согласна дежурить за Шатрова, и Петр Иванович не откажется. ("Не откажусь", - подтвердил Спицын.) А дрова мы со Степой напилим вечером после полета. Сделаем, Степа? - Сделаем, считаться не будем; - поддержал летчик. Грибов оказался в меньшинстве. - Для меня все сотрудники равны, - сказал он, - я со всех одинаково требую. Хотите работать за себя и за Шатрова - дело ваше. Но скажу откровенно, Катерина Васильевна, так не воспитывают молодых ученых. Так их портят, зазнайство им прививают. Потакая Шатрову, ты ему больше вредишь. Пожалуй, была еще одна причина, усилившая неприязнь Грибова к Виктору, причина совсем не деловая - миловидная девушка Тася. На вулканологической станции, где жили только взрослые, Тася была одновременно и заботливой хозяйкой и балованным ребенком. По утрам, когда в сенях слышался ее тонкий голосок, всем казалось, что стало светлее, словно солнце проглянуло сквозь заиндевевшие окна. Днем, среди занятий, из лаборатории доносились обрывки песен. У Таси не было голоса, но песня рвалась у нее из души, от избытка молодости, бодрости и здоровья. И, слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицыны, переставал хмуриться раздражительный летчик, даже Грибов, поборник суровой дисциплины, не прерывал неуместных рулад. Тася была только помощницей, самым необязательным человеком на станции, но без нее не обходилось ни одно дело. Она надписывала этикетки для воскового вулкана, вычерчивала схемы для диссертации Грибова, вела журналы просвечивания, раскладывала по папкам бесконечные протоколы. Без нее Виктор все растерял бы и перепутал. И когда обугливались пирожки Катерины Васильевны, кто спасал их? Тася. И когда никто не хотел слушать истории Петра Ивановича, кто задавал вопросы, ахал, изумлялся? Опять та же Тася. Без нее и рассказывать было неинтересно. "Тася, подержи", "Тася, принеси", "Тася, приготовь", - слышалось на станции с утра до вечера. Все исполнялось быстро, точно, с охотой, без малейших возражений. В крайнем случае, Тася позволяла себе сказать: "Если можно, немножко погодя..." Тася выросла в деревне, кончила среднюю школу в районном селе и дальше Петропавловска нигде не бывала. Она видела в своей жизни пароходы, автомашины, самолеты, а поезд и трамвай - только в кино. До девятнадцати лет Тася ездила на собаках, затем ей довелось подняться на вертолете. Она была единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на борт без необходимости, просто чтобы показать, как выглядит Камчатка с воздуха. Тася две недели говорила только о полете и за обедом накладывала Ковалеву тройные порции. На сто километров в окружности станция была единственным научным учреждением, и Тася очень гордилась своей работой. На сто километров в окружности было семь человек с высшим образованием, четверо из них - на станции. Самые интересные люди во всей округе жили здесь: Ковалев и Спицыны побывали во всех концах страны. Грибов и Шатров путешествовали не много, но зато были подлинными, прирожденными москвичами. Они могли рассказывать про Кремль, про Красную площадь, про высотные дома, про улицы, переулки и мосты, названия которых встречаешь в книгах. - А что такое Солянка? - спрашивала Тася, надписывая чертежным шрифтом наклейку для восковой горы. Но больше всех на станции Тася уважала Грибова. Остальные были интересными людьми, а Грибов - настоящим ученым. Тася видела у него на столе книгу, изданную Академией наук. На обложке было напечатано "А.Г.Грибов", в конце приложены выводы на китайском, французском и английском языках и послесловие известного академика, рекомендовавшего отнестись со вниманием к гипотезе молодого ученого. Книга называлась "Ритмы солнечной активности и движения подкоры". "Что такое солнечная активность?" - спросила Тася. Грибов начал объяснять, увлекся, прочел целую лекцию. Лекции читать он умел. Он говорил четко, убедительно, картинно. Солнечные пятна, протуберанцы, землетрясения, воздушные массы, планеты и атомные ядра служили ему материалом для размышлений. Тася была хорошей ученицей, но только ученицей. Мир в ее голове был разложен по полочкам: тут - ботаника с растениями, тут - геология с вулканами, тут - физика с атомами. Грибов открыл ей природу во всем многообразии, переплетении, движении, изменчивости. У Таси дух захватило от восхищения. Вот это была настоящая наука! Молодой ученый показался великаном, перекидывающим из руки в руку горы, материки и звезды. Тася робко попросила книгу Грибова на недельку, внимательно прочла ее до конца, но не поняла ничего, только прониклась глубочайшим почтением к автору. На каждой странице там пестрели формулы, а Тасе математика давалась с трудом. Готовясь к экзаменам в институт, она часами сидела над одной задачей по геометрии с применением тригонометрии. - Такой ученый - и такой молодой! - рассказывала она по вечерам в деревне. - Ни одного седого волоса, лоб чистый, высокий... И нос такой тонкий, красивый, с горбинкой. А какой обходительный! Вчера вечером хотел меня проводить... только я убежала, неловко было. Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей: - Однако, я не против... пусть засылает сватов. Если он по душе тебе, препятствовать не будем. Тася покраснела и замахала руками: - Да что ты, что ты!.. Одно сватовство у тебя на уме! Как ты могла подумать? Он такой человек... такой человек... - И мы не какие-нибудь! - обиделась тетка. - Отец твой, покойник, депутатом райсовета был, в Петропавловске на съезде выступал. И дядя у тебя - лучший охотник на селе. Никто больше его мехов не сдает. У нас всего навалом, медвежьими шкурами стенки обиты, а у начальника твоего - голые доски. Нечем ему гордиться перед нами. - Ах, тетя, ничего ты не понимаешь! - вздохнула Тася. С тех пор она перестала упоминать дома о Грибове. Но по вечерам, сидя над задачками, частенько задумывалась, забывала про вычисления и долго с мечтательной улыбкой глядела поверх тетрадки. А Грибов? Сдержанный, скрытный, он ни с кем не говорил о Тасе. Положение начальника обязывало. Грибов считал, что он не имеет права влюбиться в подчиненную, что это подорвет его авторитет... Но сердце не считается со служебным положением. Присутствие Таси радовало строгого начальника. Прежде за работой Грибов не замечал времени, теперь по вечерам он начал поглядывать на часы. Поэтому он с такой точностью вызывал Тасю на урок ровно в восемь. Ему приятно было смотреть на тонкие брови, сдвинутые на переносице, приятно было, подметив растерянность Таси, намеком подсказать решение и увидеть лестное восхищение в удлиненных глазах. Еще приятнее было показывать свои работы, объяснять сегодняшнюю только что найденную идею. Никто никогда еще не выслушивал его так почтительно. Он вспоминал своих знакомых и учениц. Задорные московские студентки всегда готовы были спорить, слушали недоверчиво, а иногда и невнимательно. Только эта скромная девочка поверила ему всей душой, в сущности, только она поняла масштаб его как ученого. С приездом Виктора отношение Таси к Грибову не изменилось, но свободного времени у девушки стало меньше. Нужно было чертить разрезы, переписывать журналы, проявлять снимки, готовить воск, золу, краску, подписи для модели. Восковой вулкан был для Таси понятнее, чем дебри математики, и вообще с Виктором было куда проще. С ним можно было поспорить, даже пошутить, например спросить как бы невзначай: - А есть у вас девушка в Москве? Виктор хмурился, смущался: - Что за глупости! Нет никакой девушки. - А вчера вы дали мне переписывать журнал, и там между страницами стихи лежат про какую-то Елену. Ее звали Еленой, Леночкой, да? Виктор сердился, говорил, что чужие бумаги читать нельзя, невежливо. И вообще надо работать внимательнее. Изобразив на лице раскаяние, Тася пережидала, чтобы буря улеглась, потом начинала снова: - Куда вы ходили с ней? В Большой театр? Виктор вздыхал. Один раз он пригласил Елену на "Пиковую даму" и напрасно прождал ее под колоннами Большого театра до второго действия. Тася тоже вздыхала. Никто не посвящал ей стихов. Должно быть, это очень приятно. И в театр ее не приглашали никогда. Пьесы она видела только в клубе, в исполнении самодеятельных кружков, а сцену Большого театра - в кинохронике. Но это совсем не то. Самой бы побывать там, войти в ложу, сесть в кресло, облокотиться на бархатный барьер... - Скажите, а можно пойти в театр в платье с короткими рукавами? С начальником станции вести такие разговоры было невозможно. К Грибову приходила робкая школьница, присаживалась на край табуретки, упавшим голосом докладывала: - Номер двести семьдесят три у меня не выходит, Александр Григорьевич, там, где в конус вписана пирамида... - Почему вы задержались? - спрашивал Грибов, глядя на часы. Тася рассказывала о сегодняшних работах Виктора... Грибов слушал, расхаживая по комнатке. - Лавы - туфы, туфы - лавы! - говорил он. - Все это знали: и Заварицкий, и Павлов, и Карпинский - великие ученые, которые силой своего ума пронизывали горы. Они увидели это мысленно, а теперь приборы подтверждают. Наш Шатров крохобор, он мелкий собиратель фактов. Факты - только сырье, материал для размышлений. Если вы хотите стать настоящим ученым, Тася, вам нужно заниматься математикой всерьез. Математика приучает нас думать последовательно и точно. Давайте посмотрим, почему вы застряли с этим конусом... Виктор действительно собирал мелкие факты. Именно в том и состояла его задача. Но напрасно Грибов уверял, что все эти факты давным-давно известны. Конечно, ученые и раньше знали, что Горелая сопка - типичный слоистый вулкан, сложенный лавой и туфом. Но только Виктору удалось открыть, что между слоями лавы прячутся пласты самородной серы, что в одной жиле - богатая хромовая руда, а в другой - пустоты с кристаллами горного хрусталя. Конечно, ученые и раньше знали, что в центре вулкана должен быть канал, по которому поднимается лава, что застывшая лава часто закупоривает этот канал, образуя каменные пробки. В тысяча девятьсот втором году, например, во время извержения на Мартинике вулкан выдавил эту пробку, и на вершине горы выросло что-то вроде обелиска, как бы памятник в ознаменование катастрофы. Этот обелиск видели, рисовали, фотографировали. Все понимали, что от прежних извержений должны были где-то под кратером остаться пробки. Но только Виктор установил, где и как они расположены в Горелой сопке. С особенной тщательностью Виктор проследил вулканический канал начиная с жерла. Оказалось, что от вершины вулкана вниз идет цепочка высоченных пещер с раскаленными стенами. Между пещерами много трещин, узких расселин, иногда встречаются довольно широкие трубы. В трех километрах ниже кратера основной канал изгибался двойным коленом. Именно здесь образовалась последняя пробка, наглухо закрывшая выход лаве. Под этой пробкой аппарат обнаружил пустоту. Видимо, охладевшая, покрывшаяся коркой, но еще жидкая лава нашла другой выход, и уровень ее резко упал. Но корка застряла в канале, и получился каменный тампон. Так в стакане из-под простокваши остается ободок на том уровне, где была сметана. Все это Виктор узнавал постепенно, день за днем. Он должен был сдерживать нетерпение, словно человек, который читает приключенческий роман на малознакомом языке со словарем и за вечер успевает перевести две-три странички. Виктор работал последовательно, не разрешая себе забегать вперед. "Не меняй в пути планы", - говорил его учитель Сошин. Эти слова в дневнике Виктора были обведены красным карандашом. Съемка велась послойно, от вершины к подножию. В первое время Виктор успевал за день снять пласт метров в сто - двести толщиной. Но чем дальше от кратера, тем шире становился вулкан, и объем работ все увеличивался. На уровне каменной пробки Виктор оставался целую неделю, и целую неделю вся станция старалась догадаться, что же будет найдено ниже. А ниже была огромная пустая камера. В ней без труда уместился бы средневековый собор или современный высотный дом. Дно у пещеры было совершенно гладким, и под ним канал исчезал; во всяком случае, Виктору не удалось его обнаружить. Едва ли он мог ошибиться. Просвечивающие лучи сильно поглощались газами, поэтому всякие трещины, поры, пустоты резко выделялись на фотопленке. До сих пор канал всегда получался угольно-черным, как металл на рентгеновском снимке. И вдруг - ни малейшего намека. Виктор несколько раз проверял себя. Наконец решил, что ошибки нет и можно продолжать съемку. Он еще раз измерил местоположение гладкого дна пещеры. И тут неожиданно выяснилось, что за это время дно поднялось на три метра. "Как же это понять? - спрашивал себя Виктор. - Может быть, на дне пещеры жидкая лава? Да, конечно, только так. Она прибывает, и уровень ее поднимается. Весь канал под пещерой заполнен лавой, поэтому он и не заметен на снимках. Лава обычная, базальтовая. Она не выделяется среди окружающих ее пластов застывшего базальта. Чтобы отличить жидкую лаву от застывшей, требуется особенная съемка. До сих пор не нужно было ее применять, но теперь придется попробовать". Станция была встревожена. Лава внутри горы на высоте двух километров! За несколько дней она поднялась на три метра, скоро заполнит пещеру и подойдет к пробке вплотную. Что произойдет тогда? Не приближается ли извержение? По вечерам в столовой не утихали споры. Грибов нападал, Виктор защищался, Спицыны отстаивали свое независимое мнение. Иногда даже летчик вступал в разговор, но большей частью он поддерживал Виктора кивками. Тася разрывалась. Она была согласна с Виктором, но сочувствовала Грибову. Виктор считал, что извержение должно произойти немедленно, Грибов был категорически не согласен. На Солнце мало пятен, уровень океана не меняется. И вообще, по теории Грибова, в этом году извержения должны быть в Андах, а на Камчатке только в следующем. Пусть у Виктора другие данные, - он может ошибаться. Крапинки на пленке еще не доказательство. Может быть, пленка подпорчена, может быть, отсырела и на ней еще до съемки были пятнышки. Грибов говорил, как всегда, спокойно, чуть свысока, с легкой иронией. Он держался как учитель, разъясняющий ошибки самоуверенному ученику. Виктор горячился, выходил из себя. - При чем здесь пленка? - кричал он. - Как вы не понимаете? Это же очень просто. Лава поднимается, вскоре она заполнит пещеру, переплавит или вышибет пробку - и путь открыт! - А где у вас газы? - спокойно возражал Грибов. - По вашим сведениям, лава уже на пороге, а мы видим: вулкан еле-еле курится. Все-таки нельзя, дорогой, отбрасывать прежнюю науку. Горелая сопка действует не впервые, обычаи вулкана выяснены задолго до появления ваших приборов. Вы не раз читали, что события здесь начинаются легким землетрясением, затем следует взрыв, извержение пепла с молниями, с грозой, с вулканическими бомбами. При этом потоки лавы невелики, видно, она с трудом доходит до вершины. Потом, через несколько месяцев, гора прорывается сбоку, и лава стекает через новый выход. Итак, мы ждем землетрясения, которое откроет путь газам. Так ведет себя машина, которая называется Горелой сопкой. Хладнокровная рассудительность Грибова подавляла Виктора. Спорить он не умел. Почему-то лучшие возражения приходили ему на ум после полуночи, когда все уже спали. Тогда он тихонько вставал, зажигал лампу и торопливо записывал в дневник: "Это верно, что вулкан - машина, причем машина тепловая и больше всего похожая на паровой котел. Попробуем разобраться в механизме Горелой сопки - нашего природного котла. Топка находится где-то на большой глубине, уголь заменяется внутренним теплом Земли. Подземный жар плавит лаву, подземное давление выдавливает ее наверх в пещеру. Пещеру можно сравнить с цилиндром. Здесь давление пониженное, из лавы выделяются газы. Но лава все еще поднимается вверх и сжимает газы, теперь она действует, как поршень. Пещера закрыта сверху каменной пробкой; допустим, что это клапан. Когда газы сжаты до отказа, они вышибают клапан. При этом часть лавы выливается, как газированная вода, когда выбита пробка. Хуже всего, если пробка слишком прочна. Тогда дело кончается плохо. Бывали случаи, когда вулканы целиком взлетали на воздух. Это как бы взрыв котла с засорившимся клапаном. Может ли Горелая сопка взорваться на этот раз? Подсчитаем, какое нужно давление газов для того, чтобы развалить гору. А впрочем, считать нужно не так. По прошлым извержениям мы знаем, что большая часть лавы выливается через боковые кратеры. Горелая сопка лопается сбоку, и при этом давление не так велико, не больше шестисот атмосфер. Интересно, какое давление над лавой сейчас?" Пожалуй, прав был Сошин, чье изречение Виктор записал у себя в дневнике: "Противники придираются к ошибкам, они указывают, над чем надо работать". Если бы не возражения Грибова, Виктор нипочем не взялся бы за очень трудное и сложное определение плотности газов в пещере. А результаты получились многозначительные. Давление газов доходило до пятисот десяти атмосфер. Оно было гораздо выше, чем в самом совершенном паровом котле. А так как паровой котел, называющийся Горелой сопкой, лопался при давлении в шестьсот атмосфер, Виктор уверенно сделал вывод: извержение начнется очень скоро - двадцатого, двадцать пятого декабря и, возможно, газы прорвутся не через верхний кратер, а сбоку, сквозь стенки вулкана. - Нельзя отбрасывать всю прежнюю науку, - твердил Грибов. - Извержения Горелой сопки проходят всегда одинаково. Вулкан - это машина. Машина не может действовать каждый раз по-новому... И вечером, как обычно, Виктор отвечал Грибову в своем дневнике: "Да, вулкан машина, но машина, которая работает без наблюдения человека. Никто не чистит, не смазывает, не регулирует ее. Вулкан действует нерасчетливо, он сам себе засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности клапана. На вулканах Гавайских островов лава не застывает, там извержения сводятся к колебаниям уровня лавы в кратере. Изредка она переливается через край, но это всегда видно заранее. Наш вулкан не такой аккуратный, это неряха, который валит мусор на крыльцо, а потом не знает, как выйти из дому. Если это машина, то, во всяком случае, неисправная. Это паровой котел с засоренными трубами. Если не откроется клапан, котел лопнет. Конечно, хотелось бы угадать, в каком месте он лопнет. А впрочем, по прошлым извержениям известно, что наш котел лопается сбоку. Возможно, лава уже пробивает себе дорогу, просачивается между пластами. И если проследить возникающие ответвления, можно узнать, где прорвется новый кратер". В ближайшие дни Виктор попробовал найти эти ответвления, наудачу направляя лучи под центральную камеру. Но, напрасно потеряв три рабочих дня, он решил продолжать методическое обследование вулкана. Между тем подошло двадцатое декабря. Прошло двадцать первое и двадцать второе. Все сотрудники станции - и те, что верили Виктору, и те, что не верили, с волнением следили за Горелой сопкой. Всю ночь на крылечке скрипел снег. Кто-нибудь из зимовщиков, накинув шубу, старался разглядеть на звездном небе очертания горы. Двадцать четвертого Тася после завтрака загородила дверь столом и категорически заявила, что сегодня полет отменяется. Извержения ждали весь день, и ночью почти никто не спал. То же было и в следующие дни. Но белоснежный конус вулкана все так же безмятежно курился, как будто знать ничего не хотел о предстоящем извержении. Числа тридцатого за обедом, взглянув на сконфуженно молчащего Виктора, Грибов торжественно сказал: - Итак, занесем в журнал, что вулкан подвел Виктора. Светопреставление переносится на будущий год. - Но позвольте... ведь я называл примерные числа, - слабо защищался Виктор. - Я тоже могу назвать примерные числа, - иронизировал Грибов. - В среднем извержение Горелой сопки бывает один раз в семь лет. Первого января наступает седьмой год. В течение года начнется извержение. В крайнем случае, через год или через два. Некий средневековый звездочет предсказал год своей смерти и, видя, что намеченный срок проходит, уморил себя голодом. Виктор чувствовал себя в положении этого звездочета. Каждые полчаса он дышал на стекла, надеясь увидеть начало извержения. Горелая сопка не хотела сжалиться над ним. Подошел канун Нового года, и зимовщики на время забыли о вулкане. Катерина Васильевна забросила пробирки и, засучив рукава, хлопотала у плиты. Станция наполнилась запахом жареного сала и горячего теста. Летчик, как всегда сосредоточенный, вскрывал консервные банки. Спицын извлек откуда-то заветную бутылку шампанского и теперь набивал снегом свободную кастрюлю. Виктору поручили самое ответственное дело - расставлять рюмки. - Сегодня мы выпьем за то, чтобы в наступающем году Горелая сопка лучше слушалась Виктора, - сказал Грибов. И как раз в эту минуту рюмки согласно звякнули, как будто чокнулись. Медленно раскрылись дверцы буфета, словно кто-то вышел оттуда, качнулась висячая лампа, мелкой дрожью задрожали табуретки. - Что это? - спросил Виктор, с недоумением глядя на раскрытый буфет. Катерина Васильевна крикнула в кухню: - Мужчины, кто там ходит, как слон? У нас пол трясется. Несколько мгновений Грибов прислушивался к дробному стуку, затем решительно протянул руку Виктору: - Это землетрясение! Значит, вулкан все-таки проснулся. Поздравляю вас. Молодец! Все кинулись на утоптанную площадку перед домом. Ночь была морозная, темная. В лесу взволнованно гудели лиственницы. Мрак окутывал горизонт и с запада подступал к вулкану вплотную, но на востоке розовело зарево, метались пляшущие огоньки, алой струйкой стекала лава, словно кровь из глубокой царапины. Над огоньками висел густой дым, как при лесном пожаре. Освещенные снизу ржаво-коричневые клубы поднимались километров на восемь в стратосферу и там растекались плоской тучей. Вспыхивали молнии; при их беглом свете массы клубящегося пепла казались еще мрачнее. - Тася, бегите за журналом! Катерина Васильевна, приготовьтесь записывать наблюдения! - скомандовал Грибов. Сам он прислонился к освещенному окну и карандашом стал набрасывать знакомые очертания вулкана. Все еще шумели лиственницы, потревоженные землетрясением, люди разговаривали взволнованным шепотом, и только движок, снабжавший станцию током, стучал отчетливо и равнодушно. Потом к этому стуку присоединился посторонний звук, похожий на жужжанье рассерженной пчелы. Увлеченный рисованием, Грибов не сразу обратил на него внимание. Но звук становился все громче... - Подождите! - крикнул Грибов. - Куда? Кто разрешил? Но было уже поздно. На фоне багрового зарева мелькнул черный силуэт, похожий на стрекозу. Геолог Шатров и летчик Ковалев мчались на вулкан. Издалека это выглядело красиво, вблизи - страшновато. Клубящийся дым черным пологом закрыл все небо. Молнии разрезали его от края до края. Небесный гром сливался с подземным. Пляшущие огоньки оказались огненными фонтанами. Они вылетали из нового кратера на высоту тридцатиэтажного дома и рассыпались в небе искрами, словно гаснущие ракеты. Через несколько секунд сверху со свистом начинали падать раскаленные камни. Некоторые были еще совсем мягкими, - ударяясь о землю, они превращались в лепешки. На десятки километров в окрестности шел дождь из теплого пепла. За минуту на ладони набиралась целая горсть. Новый кратер открылся на восточном склоне, а ветер дул от моря на запад и сыпал пепел на гору, поэтому никак нельзя было подойти к кратеру. Ковалев долго лавировал, стараясь спрятаться от пепла за массивом горы, но все-таки последние километры пришлось лететь в черном тумане. За полгода летчик изучил каждую рытвину на вулкане. Еще в пути он припомнил безопасную нишу на крутом склоне оврага, который Виктор назвал Солянкой, и сумел найти ее в полутьме. Пепел сюда не залетал, камни падали мимо. Обезопасив вертолет, Виктор и летчик выбрались из оврага и увидели невдалеке два кратера. Второй, нижний, прорвался, пока они были в пути. Из него беспрерывным потоком шла густая лава. Она переливалась через края кратера, как тесто из квашни, и медленно сползала по склону, освещая скалы зловещим красноватым светом. Поток лавы был похож на застывающий металл и несколько ниже кратера действительно начинал застывать. На его поверхности появилась темно-вишневая корка, и только по трещинам пробегало мерцающее пламя. Верхний кратер действовал реже. Из него периодически вылетали грозные фонтаны раскаленных камней, а в промежутках - клубы пепла и пара. При этом гора гудела и дрожала, а изнутри слышались удары, словно кто-то могучим молотом бил по раскаленным камням. - Все правильно, - сказал Виктор. - Скоро прорвется третий кратер, еще ниже. Так было при всех прежних извержениях. Кратеры возникали один за другим, а потом из самого нижнего целый год шла лава. На склоне оврага Виктор разместил большой аппарат с экраном, а маленькие самопишущие приборы решил поставить ближе к кратеру. Но как туда добраться? Выше кратера густо падал пепел, ниже могла прорваться лава. Поколебавшись, Виктор ринулся наверх, летчик за ним. Несмотря на мороз, здесь было жарко. От теплого пепла уже начал подтаивать снег. Пепел падал на лицо, засорял глаза, с неба сыпались камешки. Ковалев догадался прикрыть головы парашютами. Так они и шли, словно носильщики с тюками на голове. Потом оказалось, что парашюты прожжены в нескольких местах. Они вернулись через полчаса, задыхаясь и кашляя от серного газа, но очень довольные. Четыре самопишущих прибора были установлены, четыре глаза следили за извержением. Один из них нацелился на подземный поток лавы, другой - на верхний кратер, третий - на нижний, четвертый - на то место, где мог прорваться еще один кратер. Расставив приборы в безопасном овраге, Виктор занял место у главного аппарата, рядом пристроился летчик с полевым биноклем. Один шарил лучами под землей, другой следил за тем, что происходит снаружи. - Новое извержение из первого кратера! - сообщал летчик. - Струя пара и вулканические бомбы. - Под кратером - газовый пузырь, - отзывался Виктор. - Теперь уже прошел... Лава идет... Углубляет русло, вероятно, проплавляет... Под вторым кратером вихрь, вроде водоворота. Вижу газы... Они скопились перед лавой. Вот на том обрыве прорвется третий кратер. Впервые в мире человек наблюдал внутренность вулкана во время извержения, впервые мог изучать путь лавы под землей. Она прорвалась по прослойке ископаемого льда. Виктор проследил весь поток лавы от поверхности до пещеры. Уровень лавы в пещере понизился на несколько метров. Это было понятно - ведь часть ее уже вытекла через кратеры. Но сегодня поверхность озера не была гладкой. Вся она вздувалась пузырями, а у восточной стенки возникла воронка в том месте, где лава стекала к кратеру. - Одним глазком заглянуть бы туда! - сказал Виктор летчику. - Представляешь, что там творится? Высокие отвесные стены освещены красным светом. Внизу лава, как расплавленный металл, вся в пузырях, бурлит... Пузыри лопаются с треском, брызги обстреливают свод, падают огненным дождем... Крутятся горячие вихри. Впрочем, там больше тысячи градусов, газы светятся. Нам показалось бы, что вся пещера охвачена пламенем. Да, увидеть такое зрелище не удавалось никому. Даже Виктор со своим аппаратом не видел, а представлял себе, догадывался, что делается внутри вулкана. А видел он только темные черточки, пятнышки и тени на светящемся экране. Огненное дыхание кратера обжигало лицо, ноги леденели в мокром снегу, но наблюдатели не замечали ни жары, ни стужи. Наступил Новый год. Виктор вспомнил об этом, когда ему понадобилось взглянуть на часы, чтобы записать, что еще один, третий по счету, кратер прорвался в 0 часов 25 минут, на двадцать пятой минуте новорожденного года. Оба наблюдателя следили за крутым обрывом, к которому под землей подбиралась лава, и видели рождение кратера во всех подробностях. Земля вздрогнула, шевельнулась, потом раскрылась, словно створчатая дверь, и длинный язык огня полыхнул изнутри. Но самое страшное, что все это происходило безмолвно. - А где звук? - спросил Ковалев. - Еще не дошел сю... Но Виктор не успел договорить. Грянул удар. Раскаленные камни шрапнелью рассыпались по склонам. Вулкан выстрелил в третий раз. Полчаса спустя Виктор снова направил аппарат на центральную пещеру. - Здесь происходят главные события, - сказал он летчику. - Сначала лава сжимала газы, теперь открылся второй клапан, сжатые газы гонят лаву наружу. В точности, как в двигателе: один такт - сжатие, поршень надвигается, второй - расширение газов, поршень отступает. - У нас наоборот, - заметил летчик. - Сначала всасывание, потом сжатие, а потом взрыв и выхлоп... Виктор посмотрел на него внимательно. - Может быть, и выхлоп, - сказал он с расстановкой. - Очень может быть. Уровень лавы понижается, газы скоро дойдут до нового канала. Сейчас давление в пещере около шестисот атмосфер. Представляешь, что будет, когда газы вырвутся оттуда? Возле нас произойдет главное извержение. Пожалуй, пора уносить ноги. Летчик быстро вскочил, словно ожидал этих слов: - Есть уносить ноги! Но сначала нужно было снять приборы. Подхватив тюки с парашютами, смельчаки снова ринулись навстречу ветру, словно нырнули в море пепла. Первый аппарат, нацеленный на подземное русло лавы, стоял неподалеку, снять его было нетрудно. Второй, наблюдавший за верхним кратером, пропал, его расплющило вулканической бомбой. Но третий остался в целости. Виктор снял его и передал Ковалеву. За эти минуты ход извержения заметно изменился. Лава пошла медленнее, зато над верхним кратером взлетали все выше фонтаны бомб, похожие на букеты огненных цветов. Склон горы дрожал непрерывно. Виктору захотелось как можно скорее убраться из этих ненадежных мест. Он даже подумал, не бросить ли четвертый аппарат, обойтись без него. Но как раз этот аппарат был самым ценным: он запечатлел на пленке всю историю рождения кратера. Такая съемка производилась впервые в науке. Все сложилось на редкость удачно. Извержение заметили во-время, приборы успели поставить прежде, чем прорвался последний кратер. Второго подобного случая можно было ждать десятки лет, как солнечного затмения. Разрозненные и взволнованные наблюдения Виктора у экрана главного аппарата не могли заменить фотодокументов. Драгоценную пленку необходимо было достать. Так нет же, он не уступит страху. Он знает, как нужен науке четвертый аппарат, и добудет его! - Беги к самолету, грузи все приборы! - крикнул Виктор. - А я побежал за последним... - Стой, я помогу тебе... - начал летчик. Но Виктор взял его за плечи и толкнул к оврагу. Ковалев заколебался, однако подумал, что, прежде чем взлететь, нужно еще вывести вертолет из ниши, развернуть его, запустить моторы... Пригнувшись, как при обстреле, Ковалев побежал к вертолету. Стало как будто тише, мелкие камешки не падали вокруг. Под гору было легко бежать. Уже через минуту Ковалев прыгнул в овраг, и тут за его спиной грянул громовой раскат. Падая, летчик перевернулся. Он увидел лопнувшую гору, словно вывороченную наизнанку. Вулкан выплеснул целое озеро лавы. Стало светлее, чем днем. Ковалеву показалось, что на фоне раскаленной лавы мелькнула человеческая фигурка. Вероятно, только показалось... Услышав рокот моторов над лесом, все работники станции бросились к лужайке, где обычно садился вертолет. Через несколько минут металлическая стрекоза повисла в воздухе. Как всегда, спуск происходил очень медленно, слишком медленно для тех, кто нетерпеливо ожидал рассказа очевидцев. Но вот колеса стали на землю. Открылась дверца, на снег спрыгнул молчаливый Ковалев. Его окружили. Посыпались вопросы: - Видели? Сняли? - Сколько всего кратеров? - Где вас застал последний взрыв? - Страшно было? Ковалев молчал. - А где Шатров? - спросила Тася с тревогой. Ковалев снял шлем и ответил, опустив голову: - Остался. Погиб смертью храбрых. Так говорилось о летчиках, его товарищах, отдавших свою жизнь в боях с захватчиками. 3 Погиб смертью храбрых! Крупные, не очень ровные буквы врезаются в черную базальтовую глыбу. Звонко, безостановочно стучит молоток. Из-под зубила дождем сыплются искры. Надпись высекает Ковалев. Губы его плотно сжаты, зубы стиснуты. Под левой скулой прыгает желвачок. Летчик рубит базальт с ожесточением, как будто эта глыба виновата в смерти Виктора. Но под могильным камнем нет ничего. Виктор остался там, где сейчас застывает поток лавы, одетой потемневшей, но еще горячей коркой. За спиной летчика Спицыны. Катерина Васильевна плачет навзрыд, слезы струятся по щекам. Ее мужественное лицо сделалось рыхлым и старообразным. Петр Иванович стоит без шапки и сгорбившись, от этого он кажется совсем маленьким. Ветер шевелит его седые волосы. На лице у старика горькое недоумение. - Зачем? - шепчет он с упреком. Мы никогда не примиримся с тем, что молодые воины гибнут в битве. Зачем смертью храбрых погибают храбрые, а не презренные, никому не нужные трусы? Зачем разбиваются о скалы гордые соколы, а не рожденные ползать ужи? Зачем орел живет тридцать лет, а ворон, клюющий падаль, - триста? Поодаль на камне сидит Тася. Она не плачет, это не принято в их суровом роду, и молча, немигающими глазами следит за рукой Ковалева. Губы ее шевелятся, девушка твердит наизусть стихи - некогда забытое в журнале съемок "Послание к Елене". В черных глазах Таси - осуждение. Она с негодованием думает об этой недостойной Елене, не сумевшей оценить такого человека, как Виктор, отравившей своим равнодушием последний год его жизни... В уме у Таси складывается романтическая история: Виктор был в отчаянии, у него опустились руки, он не берег себя, нарочно шел на опасность... Но это неверно. На самом деле с того момента, как началось извержение, Виктор ни разу не вспомнил о Елене. Он был занят делом, беспокоился об аппаратах, думал о механизме вулкана, боялся испугаться, подавлял страх. Он вовсе не хотел умереть, но слишком мало заботился о своей безопасности. И дорого заплатил за это. - Был человек - и нет человека, - говорит Спицын упавшим голосом. - Канул в воду, словно камень. Камень канул в воду, но по воде бегут круги все дальше и дальше. В большой аудитории в Москве поднимаются со своих мест студенты, чтобы почтить память старшего товарища. О гибели Виктора говорят в геологических институтах, в далеком Ташкенте Сошин рассказывает новым практикантам: - Прекрасный парень был, честный, скромный, требовательный к себе. Но, очевидно, не в меру безрассудный... Забыл, что геолог обязан быть осторожным. У геолога одна-единственная цель - разведать недра. Он должен беречь себя, чтобы не сорвать работу. Черноволосый худощавый паренек, совсем не похожий на Виктора, горячо возражает: - Есть случаи в жизни, когда рисковать необходимо. - Нет правил на все случаи жизни, - соглашается Сошин. В хорошо обставленной московской квартире на широкой тахте лежит Елена Тартакова. Она уже выплакалась, устала от слез и теперь, ни о чем не думая, с тяжестью на сердце смотрит на стены, увешанные туркменскими ковриками, на стулья орехового дерева с резными ножками, на мужа в полосатой пижаме. Вот он обернулся к ней, поднял на лоб очки, сказал с укором: - Как тебе самой не стыдно! Хныкаешь целый час! И о чем, спрашивается? Глаза красные, опухла, вылиняла, противно смотреть. Почему ты лежишь в туфлях на диване? Ты порвешь каблуками материю. Опять придется обивать заново. - Да, да, я знаю! - кричит Елена срывающимся голосом, - вещи надо беречь! Ты говорил это мне тысячу раз! Все надо беречь: обивку, мебель, глаза и цвет лица... Я для тебя тоже вещь, ты привел меня сюда, чтобы хорошо одевать и показывать гостям. Но эта глупая вещь портит другие вещи. Она не хочет быть украшением, у нее есть душа. А душа - это не фарфор и не обои, и тебе до нее дела нет! Тартаков собирает бумаги и уходит в другую комнату. Он ценит спокойствие, не хочет тратить силы на семейную сцену. - У тебя плохое настроение. Выпей валерьянки, - говорит он и плотно затворяет за собой дверь. Оставшись одна, Елена снова начинает плакать. - Только он, только Витя любил меня по-настоящему! - шепчет она, и ее себялюбивые слезы капают на вышитую подушку. В двух километрах от квартиры Тартакова в полукруглом доме у Калужской заставы расхаживает по своей комнате профессор Дмитриевский. Напрасно надрывается будильник, расписание сегодня нарушено. Целый день профессор думает о Викторе. Ему тяжело, грустно, его томят сомнения - не он ли виноват, генерал геологической науки, пославший молодого солдата навстречу смерти. Может быть, он сам должен был бросить работу на год, изучить подземный рентген и поехать на Камчатку. Теперь поздно думать об этом, дело сделано, Виктора не воскресишь. Написать в Ташкент, чтобы оттуда послали работника на смену Виктору? Но нет, второй раз профессор не возьмет на себя такую ответственность. Самому поехать? Но его не отпустят в середине учебного года. И все равно, прежде чем он освоит новое дело, прежде чем он доберется до Камчатки, извержение придет к концу. И он ходит из угла в угол, заложив руки за спину, думая все о том же. Наступает вечер, в комнате постепенно темнеет, но Дмитриевский забывает зажечь свет. - Что же делать? - спрашивает он себя. Но вот, повернувшись на каблуках, профессор подходит к телефону, набирает номер... - Телеграф? Запишите телеграмму. Срочную: "Камчатская область. Село Гореловское. Начальнику вулканологической станции. Прошу тщательно собрать все материалы, связанные с работой Виктора Шатрова, и переслать в Московский университет на имя декана Дмитриевского. Прошу также, не откладывая, сообщить биографические сведения для большой статьи в "Университетском вестнике" о Шатрове и значении его исследований для советской вулканологии". Тася получила эту телеграмму вечером после работы и не поленилась вернуться на станцию, хотя до нее было шесть километров. Но Грибова не было дома. Он измерял толщину пепла на ближайших холмах. Спицына увидела надпись "срочная" и решила вскрыть телеграмму. - Конечно, нужно собрать все бумаги, даже черновики расчетов, - сказал Петр Иванович. - Об этом мы Тасеньку попросим. А восковую модель запакуем и отвезем в Москву. Она должна стоять в Политехническом музее. Это хорошо, что там интересуются. Значит, работа не останется без внимания, каждую букву проверят. - По-настоящему, не проверять, а продолжать надо! - сказал Ковалев. - Аппараты у нас есть, как они ставятся, я знаю, видел тысячу раз, помогал, сам ставил. Пожалуй, аппарат я настрою. Но что и как снимать, не знаю. Какие-то расчеты были у Виктора. А расшифровка - совсем темное дело. - Он смотрел на пятнышки и сразу диктовал, - вставила Тася. - Этому надо учиться в институте. Может быть, вы могли бы разобраться все вместе? Но Спицына не поддержала ее: - Трудно сейчас разбираться, самое горячее время. Да и Грибов не даст. У него свой план наблюдений. - А мы не позволим ему ставить палки в колеса! Он все время мешал Шатрову, теперь радуется небось! - запальчиво сказал летчик и быстро обернулся. Дверь отворилась, в столовую вошел Грибов. - О чем речь? - спросил он отрывисто. - Телеграмма? Покажите! Грибову совсем не нужно было измерять пепел - он уходил, чтобы подумать наедине. В жизни его произошла катастрофа. Именно катастрофа - не ошибка, не оплошность, а глубокое поражение. Грибов лежал на обеих лопатках и сознавал это. Погибший Виктор победил его. Был ли Виктор умнее? Нет. Способнее? Нет. Больше работал? Нет, нет, нет! Не Шатров победил Грибова, а метод Шатрова победил. Искусный ямщик отстал от самолета. Жгучий стыд терзал Грибова. Как получилось, что он не оценил Виктора, он, гордившийся своей проницательностью! Тысячу двести научных работ взялся он взвесить и просмотрел самую главную, ту, что делалась у него под носом. Не только просмотрел - ведь он мешал Шатрову, третировал его, одергивал, высмеивал. Люди скажут: "В трудной борьбе с Грибовым Шатров сделал свое открытие". Но потом же он поздравил Виктора. Да, поздравил задним числом, когда только слепой упрямился бы. Эх, если бы Виктор был жив, Грибов сумел бы исправить положение! Он бы сделал работу Виктора главной, помогал бы ему ежечасно. Ведь тот был неопытным ученым, знал теорию недостаточно глубоко. Но исправлять положение поздно. Виктор ушел. Сколько он совершил бы еще открытий после такого удачного начала... А что делать теперь Грибову? Бросить свою теорию, сжечь записи и расчеты, идти за Виктором? Нет, в его работе есть своя ценность. Круговорот тепла в природе надо понять и описать математически. Но для предсказания извержения это уже не имеет значения. Грибов честно старался найти новый, правильный путь, а в голове его еще всплывали какие-то уточнения, убедительные примеры, доводы, выводы, относящиеся к прежней работе. Мысленно он начинал отстаивать свою правоту. И вдруг вспоминал: не нужно, поздно, извержение уже предсказано. Часа два Грибов бродил по черным от пепла сугробам, под конец замерз и решил идти домой. Он вернулся на станцию и в сенях услышал нелестное высказывание о себе. "Неприятный тип этот Ковалев, - подумал Грибов. - Давно надо было поставить его на место. Предлагает то, что я хочу предложить, и меня же хулит..." Но эти мысли тотчас же подавила привычная педагогическая: как должен держать себя начальник - обрезать или не заметить? Пожалуй, лучше не заметить. Он трижды медленно перечел телеграмму, обдумывая, как распределить работу. - Материалы мы отошлем, - сказал он наконец. - Тася упакует бумаги, Ковалев отвезет их в Петропавловск. Но статью о Шатрове я предлагаю написать здесь. Я знаю профессора Дмитриевского. Дмитрий Васильевич добросовестный человек, но очень занятой. Начатая статья может пролежать в столе у него полгода. Мы сделаем быстрее. Статью я беру на себя. Кроме того, пока не прислали заместителя Шатрову, нужно кому-то изучить аппараты и продолжать его работу. Это я тоже беру на себя, поскольку у всех других определенные обязанности. - А может быть, лучше мне взяться за это? Я технику знаю и видел, как Виктор работал, - возразил Ковалев. - На аппаратах могут самостоятельно работать только геологи! - бросил Грибов с раздражением. - Что ты будешь снимать? Все равно тебе нужна нянька. - Ну, тогда установим сроки, когда мы обсудим статью, - не унимался Ковалев. В его прищуренных глазах Грибов увидел глубокое недоверие. - Допустим, на аппараты десять дней, на статью еще десять, - сказал Грибов, не повышая голоса, и вышел в лабораторию. - Десять дней - невелик срок. Посмотрим, как он возьмется за дело, - сказал летчик за его спиной. В тот же вечер, разбирая вместе с Тасей папки Виктора, Грибов неожиданно спросил: - Скажите, Тася, довольны мной товарищи? Тася смутилась. Кажется, это был первый вопрос Грибова, не относящийся к математике. Отвечать честно или щадить Александра Григорьевича? - С вами трудно, - тихо сказала она. - Вы... отделяете себя. Про вас говорят: "Его прислали сюда служить, а он держится, как будто станцию подарили ему". - Кто говорит? Ковалев? Тася почувствовала, что перед ней приоткрылась дверка в сердце Грибова. Можно было сказать "да", ругнуть Ковалева и вступить в союз с Грибовым, польстив его самолюбию. Но нет, Тася не хочет дружбы, основанной на слабостях. Она не унизит Грибова, потакая ему. - Все так думают, - сказала она громко. - И я тоже, если хотите знать! - Она высоко подняла голову, но не видела ничего, слезы туманили ей глаза. - Хорошо, - отозвался Грибов сухо. - Можете идти. Мы закончим завтра. Грибов лежал на спине. Глаза его были широко раскрыты. Он глядел на синий прямоугольник окна. Начинался рассвет. Из тьмы проступили пазы бревенчатых стен, тумбочка, спинка кровати. За перегородкой ворочался и скрежетал зубами во сне Ковалев. Прежде в соседней комнате спал и Виктор... О нем, ушедшем, и раздумывал Грибов сейчас. Виктор победил дважды - как специалист и как человек. Виктора все-любили, а его, оказывается, считают зазнайкой. Как сказала Тася: "Держится, как будто ему подарили эту станцию"... Несправедливые, слепые люди! Его считают эгоистом, а для него выше всего работа. Почему они не заметили? Потому что он не хвастался, не говорил красивых слов? Впрочем, слова никого не убедят. Доказывать нужно делом. А как? Он выполнит обещание, через двадцать дней напишет статью, через десять выйдет в поле с аппаратом. За десять дней изучить подземную съемку - задача не из легких. Так зачем он теряет время? Скоро утро. Сегодня ему уже не заснуть... По ночам движок не работал - электричества на станции не было. Грибов зажег жужжащий фонарь, поставил на стол аппараты - большой с экраном и один из маленьких, - вынул из-под крышки инструкции, разложил найденные вечером конспекты Виктора. - Романтика кончилась! Начинается технология, - сказал он вслух, беря в руки отвертку. Он не понимал, что дорогая ему романтика смелой мысли нужна ученому всегда при обдумывании фактов. И безразлично, как добыты факты: увидены глазами или записаны прибором. Вздохнув, Грибов начал отвинчивать первый винт. С непривычки отвертка соскакивала, винты выскальзывали из пальцев. Перед ним открылся хаос переплетенных проводов - желтых, красных, белых, коричневых, - множество радиоламп, прозрачных, посеребренных, матовых, какие-то пластинки, металлические кубы. Стало страшновато. Как разобраться? Справится ли он? Грибов уже не верил в себя так, как неделю назад. Однако разобраться было нужно. "Попробуем по инструкции", - сказал он себе и начал читать с первой страницы: "Общие сведения об аппарате ПР-57. Аппарат ПР-57 предназначен для просвечивания земных недр, подземной и подводной геологической съемки, для поисков полезных ископаемых - твердых, жидких и газообразных, для определения состава, структуры и физического состояния горных пород, находящихся в глубинах. Аппарат ПР-57 состоит из следующих основных частей: а) блока питания, б) генератора лучей, в) излучателя с магнитной линзой, г) приемника с усилителем, д) канала фотозаписи, е) канала изображения..." "Где же здесь эти каналы и блоки?" - спросил себя Грибов, глядя на путаницу ламп и проводов. Развернув приложенную к инструкции схему и с трудом припоминая давнишние занятия в кружке радиолюбителей, он начал сличать выключатели, лампы, сопротивления и емкости на схеме и в аппарате. Постепенно дело пошло на лад. Устройство аппарата уже не казалось таким таинственным. Грибов отыскивал лампы все быстрее, с удовольствием постукивал по ним отверткой, говоря про себя: "Это лампа 6ХС! Точно! Входит в канал изображения. Здесь я присоединяю его, здесь настраиваю частоту, здесь изменяю направление. Возьмем угол, для примера двенадцать градусов... установили, включаем... И вдруг голубая искра озарила аппарат. Что-то зашипело, задымилось. Запахло горелой резиной. Красноватые огоньки ламп медленно померкли. Грибов покраснел и закусил губу. Кто знает, что там случилось, в темном лесу емкостей и сопротивлений? Он пощелкал выключателем, лампы не загорались. Вывинтил предохранители, глянул на свет... но нет, проволочки были целы. Дело обстояло сложнее... Может быть, все разобрать и снова собрать? Но что это даст? Грибов в растерянности глядел на мертвый аппарат. - Омметр возьми! Грибов вздрогнул и обернулся. В дверях стоял Ковалев. Надо же было ему явиться как раз теперь! - Почему не спишь? - спросил начальник станции с неудовольствием. - Я говорю, сопротивление надо измерить, - повторил Ковалев. Подойдя к столу, он вынул из чемоданчика для инструментов прибор с подвижной стрелкой, похожий на пенал. - Вот, смотри, как это проверяется. Он оттеснил Грибова и начал прикасаться проволочками прибора к различным зажимам. Чувствительная стрелка колыхалась, отмечая неповрежденные места. Но вот найдена точка, где цепь порвана. Стрелка лежит неподвижно. - Ну, вот и все. Пустяки, сгорело сопротивление. - Ковалев показал маленький цилиндрик, выкрашенный зеленой краской. - После завтрака пойдем в ангар, у меня там паяльная лампа. Наладим быстренько. - Я не знал, что ты так разбираешься, - с трудом сказал Грибов. - У меня на вертолете электрика посложнее. Приходится разбираться. - Дай теперь я сам проверю. Грибов ожидал попреков - вот, мол, взялся не за свое дело, портишь, ломаешь, тебе же говорили... Но: летчик не воспользовался его промахом. - Конечно, проверяй сам, - сказал он. - Технику изучают руками. Тут одной головой не обойдешься. Мало запомнить - нужно покрутить, сломать и исправить. Только не трогай ничего под током. Высокое напряжение - не игрушка. Ударит - не обрадуешься. На восьмой день, несколько ранее назначенного срока, Грибов вылетел на вулкан с аппаратом. Вокруг Горелой сопки на десятки километров все почернело. Скрытый под теплым пеплом снег таял, и по склонам бежали ручейки. Ели в лесу стояли серые, словно после пожара, ветви их ломались под тяжестью пепла. После взрыва, во время которого погиб Виктор, три боковых кратера слились в один. На боку горы образовалась как бы рваная рана. Из нее непрерывно шла густая, вязкая лава. Сползая по склонам, она постепенно застывала, превращаясь из густого теста в поток горячих, грохочущих камней. А по ночам над кратером виднелось бледное зарево, очень похожее на ночное зарево большого города. Ковалев посадил вертолет в том же овраге и вынес аппарат на тот же склон, где его устанавливал последний раз Виктор. Летчик ревниво следил за Грибовым, то и дело поправлял его: - А Виктор точнее подгонял уровни... Виктор глубже забивал костыли... Грибов усмехался про себя: "Вот до чего дошел - подражаю Шатрову... Ничего не поделаешь. Записался в ученики, слушай наставления!" Он решил начать со съемки пустот - самой простой для подземного рентгена. Когда экран начал светиться, он направил лучи на вершину горы. К его удовольствию, на экране появился закругленный конус, повторяющий знакомые очертания. Только здесь небо получалось черным, а гора - серебристо-зеленой. Прерывистая черная линия вела от вершины внутрь горы. Это было жерло, оставшееся от прежних извержений. - Мы проследим его вглубь, до пещеры, - сказал Грибов, направляя лучи все ниже и ниже. Однако вскоре канал потерялся. Напрасно Грибов крутил ручки аппарата, направляя лучи во все стороны. Не было никакой центральной пещеры, о которой так много и подробно говорил Виктор. Неужели Виктор ошибался? Нет, скорее ошибается Грибов - ведь он такой неопытный съемщик. Однако газы и пустоту он сумел найти. Настройка в порядке, отчетливо видна черная ниточка жерла. Почему же она обрывается? "Скорее всего, лава маскирует канал! - догадался Грибов. - Очевидно, она заполнила всю пещеру, поднялась по каналу, но до вершины не дошла, потому что основная масса ее вытекает через боковой кратер". Объяснение было правдоподобным, но как его проверить? - Ты не помнишь, каким способом Шатров отличал горячую лаву от застывшей? - спросил Грибов у Ковалева. Но летчик не знал тонкостей съемки и ничего не мог подсказать. Грибов погрузился в вычисления. Ковалев молча следил за тем, как ползает стеклышко по логарифмической линейке. - Понятно, - сказал Грибов наконец. - Трудная штука. И там базальт, и здесь базальт. Но у горячей лавы изображение будет нечеткое, дрожащее. Любопытно... А ну-ка, попробуем. Он настроил аппарат на другую частоту, навел лучи на поток движущейся лавы. На экране появилось черное небо, под ним - светящаяся струя. Она дрожала, как воздух в летний день над нагретой землей. Конечно, совпадение было случайным, потому что все изображения на экране были условными. Они зависели от отражения и преломления просвечивающих лучей. Не меняя частоты, Грибов снова направил лучи на жерло, и под черной ниточкой появилась дрожащая светлая струйка. - Есть лава, - заметил с удовлетворением Грибов. - И, между прочим, этот столб может служить нам указателем. Чем он выше, тем давление больше. Когда столб начнет уменьшаться, извержение пойдет на убыль. А кончится оно, как только уровень лавы опустится ниже бокового канала. Значит, столб этот - для нас и манометр и водомерное стекло. Только на паровых котлах приборы ставят снаружи, а здесь они спрятаны внутри, в середине вулкана. Но теперь мы можем видеть их. Интересно получается! - Да? Интересно получается? - переспросил летчик выразительно. Грибов понял, что он подразумевает. - Значит, ты признаешь, что работа Шатрова, которую ты отрицал, интересна и ценна? - спрашивал Ковалев. - Будем прилетать сюда регулярно, - сказал Грибов твердо. - Через день, не реже. Больше ничего не было сказано. Они сели рядом и закурили. Оба были людьми сдержанными и немногословными. Но Грибов почувствовал: рождаются новые отношения. Он заново знакомится с этим исполнительным и придирчивым пилотом. И вовсе его не нужно ставить на место. Начальник станции сам поставил себя на место, когда сумел преодолеть самолюбие и продолжить работы Виктора. Грибов должен был выполнить еще одно обещание - написать статью о значении работ Шатрова. Сначала казалось, что это совсем не трудно. Материал под рукой, стоит только просмотреть протоколы съемок и последовательно изложить их. И в первый же вечер Грибов набросал на листочке план: "Тяжелая утрата. Коротко - биография. Аппаратура просвечивания. Съемка. Восковая модель. Предсказание извержения". В эти немногие фразы укладывалась вся жизнь Виктора. Грибов начал писать, дошел до половины и усомнился. Отвечает ли он на вопрос Дмитриевского? Как будто не совсем. Работа Виктора описана, а значения ее не видно. Биографы часто допускают такую ошибку. Говорят о замечательных достижениях героя, не вспоминая о его учителях и учениках. И получается, будто у самых обыкновенных родителей вдруг появляется сын-гений и сразу всех просвещает. Нет, чтобы показать значение работ Шатрова, нужно найти ему место в ряду других ученых-вулканологов. Но тогда, пожалуй, придется пересказывать всю историю сопки Горелой, повести рассказ от бородатого казака Атласова, камчатского Колумба, искателя "неведомых землиц", богатых пушниной. Атласов не был ни ученым, ни вулканологом, но именно он открыл вулканы на Камчатке. История изучения сопки Горелой начинается с него. Потом пришел студент Греко-Латинской академии Крашенинников, ровесник и сподвижник Ломоносова, разносторонний ученый-натуралист. Он описал вулканы в своей книге о Камчатке. В истории науки это был описательный период. В те времена ученые знакомились с земным шаром, составляли списки растений, животных, рек и гор. За открытием следовало описание - естественная ступень во всякой науке. Потомки Крашенинникова нанесли на карту сопку Горелую, измерили ее высоту, перечислили породы, из которых она сложена, установили их возраст. Новые исследователи добавляли новые сведения, как будто все они решились написать одну книгу и вписывали кто строчку, кто две, кое-что исправляя при этом, зачеркивая, уточняя. Когда описание в основном было закончено, появилась возможность перейти к объяснению. Требовалось понять, что же такое вулкан? Почему он извергает пепел и лаву? Откуда берет энергию? На Камчатке за эту задачу первым взялся профессор Заварицкий. Ее старались разрешить ученые, наблюдавшие из года в год действующие вулканы. И ради нее же приехал сюда Виктор Шатров. Что он успел сделать? Разрезы и восковую модель. Таким образом, он продолжал работу по описанию, заполняя чистые страницы, предназначенные для сведений о внутренности действующего вулкана. Но, помимо того, на основе этих сведений Виктор выдвинул и новое объяснение, причем объяснение правильное, потому что, исходя из него, он сумел предсказать извержение. Отныне катастрофические извержения уже не так страшны. Катастрофа, известная заранее, - не катастрофа. Виктор погиб, но спас десятки тысяч людей, тех, которые живут и будут жить на опасных склонах вулканов. Пусть живут не страшась. Их предупредят заранее о приближении подземного врага будущие предсказатели извержений. Значит, Шатров завершил длинную цепь: открытие - описание - объяснение - предсказание. Путь пройден. Нужно ставить точку или тире? Что такое работа Виктора - вершина или ступень? И если это очередная ступень, что же последует за ней? Грибов задумчиво листал дневник Шатрова. Это было интересно и жутковато. Виктор погиб, но в полный голос говорил с бывшим противником. Оживали старые споры, но сейчас слова Виктора казались значительнее, - потому ли, что он отдал жизнь, как бы подчеркнув кровью каждое слово, потому ли, что Грибов сам поработал с аппаратами и убедился в их силе? Во всяком случае, Грибов с большим вниманием перечитывал знакомые и незнакомые ему доводы. "...Если вулкан - котел, то это котел неисправный. Его никто не чистит, не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо - он сам себе засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности..." "Правильно сказано, - думал Грибов. - Именно так: паровой котел с засорившимся клапаном, нелепый котел, который лопается при каждом извержении. Конечно, опасно жить и работать возле засорившегося котла. Но... _нельзя ли его прочистить_?" Мысль родилась неожиданно и вызвала усмешку. Прочистить вулкан - легко сказать! Этот страшный котел выбрасывает дым и пепел в стратосферу, на высоту до пятнадцати километров. Он способен поднять в воздух сотни миллионов тонн пепла. Расплавленные шлаки целый год выливаются из этой природной печи. Какой же кочергой шуровать в ее топке, каким совком выгребать золу? Где там прочищать кратер - к нему и подступиться опасно! Виктор попробовал близко подойти, и вот чем это кончилось... И Грибов отогнал бы странную мысль о прочистке вулкана, если бы перед этим он не спрашивал себя настойчиво: что же должно последовать за работами Виктора? Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за описанием следовало объяснение, за объяснением - исправление и переделка. Так было и в науке о растениях и в науке о человеческом обществе. Прежде чем предсказывать извержения, ученые научились предсказывать наводнения, бури, заморозки. Предсказывать не для того, чтобы бежать от стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются со всяким врагом. Мало предупредить - нужно еще собрать силы и отбить нападение. Может быть, со временем люди, живущие у вулкана, скажут ученым: "Вы предупредили нас об извержении - за это спасибо, но мы не хотим убегать от каждого извержения, бросая дома и сады на милость лавы и пепла. Научились предупреждать - попробуйте отбить врага; описали, объяснили - теперь исправляйте". Вот как стоит вопрос. Не "возможно ли", а "настоятельно необходимо". А если необходимо, следует подумать всерьез. И когда вдумаешься, препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во время извержения. Сейчас клапаны, выпускающие лаву, открыты. Они закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут в них. Вот тогда, в период затишья, можно не торопясь прочистить трубопроводы вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый кратер и лава вылилась по заранее подготовленной трубе... Неделю раздумывал Грибов, прежде чем наконец решился сесть за стол и написать: "Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в науке о вулканах. После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения об опасности - борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее". Нет, человек не камень, упавший в воду. Садовник уходит - цветут посаженные им сады. Каменщик уходит - в домах, которые он строил, растут дети. Уходит ученый - остаются его мысли, его выводы, другие ученые проверяют их, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили: "Можно ли прочистить вулкан?" Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитал статью. - Ох, уж эта молодежь! - шептал он, покачивая головой. В этих словах было восхищение и негодование. Затем он добавил, вздохнув: - Такова правда жизни. Я мечтал предсказывать извержения - для них этого недостаточно. И Дмитрий Васильевич размашистым почерком написал на первой странице: "Уважаемый товарищ редактор! Прошу вас поместить в ближайшем номере..." Однако в ближайшем номере статья не появилась. На пути ее, как каменная стена, встал приличный на вид человек, хорошо одетый, благообразный, - временный редактор "Университетского вестника" доцент Тартаков. В этот день он пришел домой расстроенный, швырнул на диван пальто, не повесил его в шкаф на плечики. Он даже не заметил, что на столе его любимые оладьи. Наконец-то он выучил Елену пропекать их как следует! А Елена сегодня нарочно сделала оладьи, чтобы задобрить мужа. Назрел крупный разговор. Елене давно хотелось уйти из управления. Работа там скучная, канцелярская. Время идет, и Елена забывает геологию, превращается в секретаршу. Через два-три года она растеряет знания и уже никогда не напишет научный труд об океанском дне. Нет, нужно решиться и бежать из управления, пока не поздно. Место нашлось - можно уехать в экспедицию на Каспийское море на шесть месяцев. Но начальник отдела не отпускал Елену. Нужно было, чтобы Тартаков повлиял на него, попросил, постарался переубедить. А Тартаков неохотно просил за других, даже за жену. Кроме того, он любил домашний уют и предпочитал, чтобы жена сидела дома. Разговор предстоял нелегкий. И, заглядывая в глаза мужу, Елена думала: "Кажется, не в духе. Придется отложить..." - Слушай, ты училась с неким Шатровым? Елена вздрогнула... Суп пролился на скатерть. - Шатров? Да, был такой. Но он погиб как будто... - Да, погиб. И его начальник, какой-то Грибов, прислал нам двадцать страниц похвал. Если верить этой оде, твой Шатров - второй Обручев. Я прочел и говорю: вместо статьи дадим некролог на предпоследней полосе, тридцать-сорок строк... - Сорок строк! - А что? Сорок строк в нашем "Вестнике" - большая честь. Ведь этот Шатров не академик, даже не кандидат наук. Он молодой геолог, работал первый год. Большая пресса о нем не писала. Это все Грибов раздул. Под видом статьи о Шатрове он хочет протащить свою идейку. - Какую идейку? - Пустяки, фантасмагория! Он предлагает обезвредить извержения, уверяет, что это вытекает из работ Шатрова. Обезвредить извержения! Елена подумала, что Грибов хватил через край. Но из чувства противоречия она сказала: - А разве это невозможно? - Может, и будет возможно лет через двести. Не мое дело разбираться. Я редактор "Вестника". Когда наши профессора получают награды, я должен сообщить, за что именно. Если погиб выпускник нашего факультета, я даю о нем сорок строк в черной рамке. А измышления какого-то Грибова меня не интересуют. Я направляю их в бюро изобретений, и делу конец. - Направил? Избавился? - Да нет, понимаешь, статью рекомендовал Дмитриевский, а он у нас декан. Старик сходит с ума, а отвечать придется мне. - Ну, так не печатай, откажись. - Легко сказать - откажись. Старик упрям, он будет настаивать, обвинит меня в хвостизме... - Но если, по твоему мнению... - Ах, Лена, при чем здесь мое мнение? Я публикую статьи, а не свои мнения. Вопрос стоит иначе. Опубликуешь - скажут: напечатал бредни. Откажешь - скажут: зажал ценное предложение. - Действительно, положение безвыходное! Тартаков был слишком взволнован, иначе он заметил бы иронический тон Елены. Услышав о безвыходном положении, он самоуверенно рассмеялся: - Ты еще плохо знаешь своего супруга, Ленуська! Для него нет безвыходных положений. Мы пошлем статью на отзыв профессору Климову. Климов - научный противник Дмитриевского; конечно, он выскажется против. Один голос - за, один - против; я имею право сомневаться. Чтобы разрешить сомнения, я обращаюсь в бюро изобретений. Изобретения никакого пока нет, из бюро затребуют дополнительные материалы. Материалы нужно еще подготовить. Напишем письмо Грибову. До Камчатки путь не близкий. Пока Грибов пришлет материалы, пока бюро изучит их, пройдет еще полгода. Через полгода "Вестник" не может печатать некрологи, это слишком поздно. Елена слушала со стыдом и грустью. "И такого человека я выбрала в мужья! - думала она. - Верила каждому слову. Он так красиво рассуждал о науке, о браке и чувствах... На самом деле ничего не чувствует, зубы заговаривает, любит удобную жизнь, свои вещи, свой покой... Вот сейчас покоя ради грабит погибшего, отнимает у Виктора посмертный почет". - Предатель! - закричала она. - Ты предаешь человека, который был в тысячу раз лучше тебя. Виктор жизнь отдал за науку, а ты торгуешься - тридцать строк или сорок, одно - за, полтора - против. Знаешь, что я сделаю? Я пойду в университет и расскажу о твоих интригах... - Прежде всего не кричи так, соседи слышат. - Нет, я буду кричать! - Лена, прекрати истерику сейчас же! Я не дам тебе пальто. - Тогда я уйду без пальто. - Лена, подожди, поговорим! Ни слова в ответ. Часто-часто протопали каблучки по ступенькам, гулко хлопнула наружная дверь. Тартаков постоял на пороге, но не решился бежать за женой в домашних туфлях. Пожав плечами, он вернулся в комнату. - Истеричка, взбалмошная баба! Пусть померзнет на улице. Остынет - одумается. Где еще она найдет квартиру с такой обстановкой! И, совершенно успокоенный, он сел за письмо к профессору Климову. Дмитриевский был очень удивлен, услышав в одиннадцать часов вечера звонок. Телеграмма? Но почтальоны звонят гораздо решительнее. Звонок был робкий, коротенький. Так звонили студентки, приходившие на консультацию. Дмитрий Васильевич, кряхтя, накинул пальто поверх пижамы и снял цепочку. За дверью стояла незнакомая молодая женщина, промокшая и без пальто. Со слипшихся прядей волос на плечи падали крупные капли. Лицо было мокро то ли от тающего снега, то ли от слез. - Извините меня, пожалуйста, - начала Елена. - Мне сказали, что вы в отпуску и не бываете в институте. Я так торопилась... Я боялась, что он погубит статью... - Подождите, девушка. Я не знаю, какая статья и кто "он". Зайдите сначала. - Нет, не приглашайте меня, я боюсь наследить. Я говорю про доцента Тартакова. Это мой муж... И Елена с возмущением передала разговор о статье Грибова. Дмитриевский слушал, хмурясь все больше. - Такой хлопотливый, такой обязательный на словах!.. - вздыхал он. - Ну нет, не дадим загубить идею. До ЦК дойдем, если понадобится. - Спасибо вам! - Елена протянула руку старику. - Подождите, куда вы торопитесь? Давайте обсудим, как сделать лучше. Тартакова-то мы сметем... но ведь он ваш муж. Может, лучше мне поехать с вами сейчас, поговорить с ним, убедить по-хорошему и вас заодно избавить от семейных неприятностей? - Нет, ни к чему это. Я уже не вернусь к Тартакову. Твердо решила. Всю дорогу думаю об этом. Поеду к маме в Измайлово, а там видно будет. - У вас пальцы холодные. Зайдите, погрейтесь хотя бы. Я вам кофе сварю. - Спасибо, не беспокойтесь. Я крепкая. В горах ночевала в палатке. Мы были на практике вместе с Виктором... Шатровым... Сейчас-то я в управлении работаю, бумаги подшиваю. Но с этим тоже кончено. Профессор подумал, потом решительным движением протянул ей плащ: - Возьмите. Вернете, когда сможете. Тогда поговорим... Когда Елена ушла, он долго смотрел ей вслед, покачивая головой. Потом сказал себе: "С характером женщина! А что, если... Да нет, не выдержит. У нее порыв. Сегодня убежала, завтра простит и вернется. А жаль... если простит". 4 Начинающий конькобежец чувствует себя на катке прескверно. На льду и так скользко - того гляди, упадешь. А тут еще, как будто нарочно для неустойчивости, под ноги подставлены узкие и шаткие пластинки. Новичок напрягает каждый мускул, чтобы сохранить равновесие. О скорости нечего думать. Лишь бы доковылять до раздевалки, снять коньки, освободить натруженные ноги. Но понемногу приходит мастерство. Коньки уже не мешают конькобежцу, они становятся как бы частью его тела, продолжением ног. Так было и с Грибовым. В первые недели аппарат тяготил его. Измерения доставались с трудом, результаты их ничего ему не давали. Грибову очень хотелось сбросить "коньки" и встать на ноги, продолжать исследования прежними, привычными методами. Но со временем он разобрался в тонкостях, стал свыкаться с аппаратом, применял его чаще и чаще, начал ставить задачи, без аппарата невыполнимые. Он даже наметил программу просвечивания хребтов Камчатки и в одном из своих отчетов написал: "Будучи подземным рентгенологом..." Видимо, Грибов уже считал себя специалистом и защитником новой съемки. Между тем извержение шло своим чередом. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава. Текла неделю, вторую, третью. В конце концов наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки. Сначала они посещали вулкан каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей. - Если можно, в другой раз, - сказала девушка. - Я давно уже не готовилась. - Если можно, отложим, - сказала она и на следующий день. - Вы мне дали большую работу. Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но это упорное отнекивание удивило его. До сих пор Тася находила время для любых поручений. Он стал присматриваться. Ему показалось, что Тася избегает его, старается не оставаться с ним наедине. - И вот сейчас, увидев, что Тася отдаляется, Грибов почувствовал, что она необходима ему, что вся его жизнь потеряет смысл, если он не будет видеть восхищенных глаз, прямого пробора на головке, склонившейся над тетрадью, если не сможет рассказать Тасе о новом Грибове, который сформировался за последний месяц. И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе: - Сегодня я сам пойду на почту. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ. Проводите меня, я плохо помню дорогу. Они вышли, когда уже темнело. Над пышными сугробами по темно-синему небу плыл латунный месяц. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье - самая подходящая обстановка, чтобы объясняться. Но Тася, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп. Грибов с трудом поспевал за ней. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь Грибов упал на косогоре. Тася задержалась, чтобы помочь ему. Они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему. - Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, - сказал Грибов. - У нее сейчас двойная нагрузка: она и химик и геолог. - А почему она работает за Петра Ивановича? - спросила Тася. - Вы же знаете Петра Ивановича. Он милейший человек, но ненадежный: устанет и бросит дело на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет. - Не понимаю я такого чувства, - сказала Тася. - Любовь - это восхищение. А тут всего понемножку: кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости... - Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет - вы его разлюбите? - Если болен - не виноват. Но вы сказали "ненадежный", это совсем другое. Грибов опустил голову. Он понял, что Тася говорит не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение. Грибов был задет за живое. - А что особенного в Катерине Васильевне? - воскликнул он. - У Петра Ивановича свои недостатки, у нее свои. Женщина как женщина, хороший работник... На Камчатке таких тысячи. И Тася поняла, что речь идет о ней. - Ну и пусть, - сказала она упавшим голосом. - Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему... Они смотрели в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать. - Гордая вы, Тася... Многого требуете... Тася, отвернувшись, махнула рукой: - Почта там! - показала она. - Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни... Прощайте. Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Столько неожиданного открылось в ней за последнее время! Была робкая ученица, молитвенно влюбленная, краснеющая. И вдруг эта тихоня режет горькую правду ему в глаза. Вдруг у этой скромницы такие требования к людям. "Любовь - это восхищение", - сказала она. Да нет, неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не смеет разлюбить? "Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему"... И вот ушла, растворилась в темноте... Лыжи еще скрипят, если позвать - услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко: с того берега слышны голоса, лают собаки как будто рядом. Короткий треск. Выстрел, что ли? Но кто же будет охотиться ночью? Похоже на раскаты грома или на грохот ломающихся льдов. А до ледохода далеко, февраль на дворе. И все-таки река выглядит странновато - вся она дымится, как будто снежное покрывало промокло и сушится на солнце. Полынья, другая, третья, разводья, целые пруды... Оттепель? Какая же оттепель сегодня - от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу. - Тася, вернитесь на берег! Не отзывается. Из упрямства, конечно. Зря он отпустил ее одну. - Тася, Тася! А вдруг она провалилась? Грибов неловко спустился на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их; все трещит, качается, колыхается... - Тася! - крикнул Грибов в отчаянии. Откуда-то набежала вода, лыжи стали прилипать к промокшему снегу. Грибов скинул их. Конечно, это было ошибкой. Треск... хлюпанье... и он очутился по горло в воде. Ледяные струйки побежали за шиворот, под одежду. Грибов хватался за лед и проламывал его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля... Он закоченеет через несколько минут... Снова ломается лед... Нет, не выбраться! Грибов отгонял эту мысль. "Нет, невозможно! Не могу умереть, я еще так молод... У меня вся жизнь впереди. Начатая диссертация... Тася... А Виктор был моложе и все же погиб..." Ноги и руки немели, уже не сгибались пальцы. Грибов отчаянно боролся, локтями прошибая лед. И вдруг рядом лыжные палки... - Держитесь, держитесь, Александр Григорьевич! Это Тася! Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палку, Грибов ползком выбрался из воды. Лежа на мокром льду, он барахтался, словно тюлень, и никак не мог подняться на ноги. - Скорее на берег! - волновалась Тася. - Вы промокли насквозь... Сейчас же разложим костер. - Спасибо, Тасенька! - бормотал Грибов, чувствуя, что благодарности здесь неуместны. - Глупая я! - говорила меж тем Тася. - Оставила вас одного. Дошла до середины, слышу - вы кличете. А мне невдомек, даже отзываться не хотела. Но тут вижу - лед тонкий, полыньи и разводья кругом, долго ли до беды. Повернула назад. Опять крики, какие-то жалостливые. Бегу все шибче, дух захватывает. Спасибо, во-время поспела... Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег! Лес рядом, сейчас разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас. Она действовала умело и" проворно. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухие елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек. Тася подсунула к нему верхушку елки, и огонь взметнулся сразу. Костер разгорелся во-время. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает его мокрое лицо. - Послушайте, Тася, откуда на реке вода?.. Это бывает у вас? - Не знаю, Александр Григорьевич. Не до того сейчас... Бегайте, бегайте! Да трите щеки, с морозом шутки плохи. Куртка у вас мокрая. Вот колья, развесьте ее... И не жалейте сучьев, я еще принесу. Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова. - Тася, мне нужно на станцию. - Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких! Совсем не думаете о себе!.. - А вы думайте не только обо мне! - сердито ответил Грибов. - Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видно, лава свернула на северный склон, дошла до реки, а теперь плавит лед и кипятит воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные поселки. Тася тоже заволновалась: - Но как же быть, Александр Григорьевич? Через реку теперь не переберешься. - Я и говорю - надо бежать на станцию. Там вертолет, для него река не препятствие. Я сам полечу с Ковалевым... Осмотрим реку, все выясним и через час будем в районе. Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила: - Не обижайтесь, я вас не пущу! Как вы дойдете? Вы и лыжи потеряли. Я добегу гораздо быстрее. Что передать Степану Федоровичу? Грибов не мог не согласиться: - Передавайте, чтобы летел сюда. Отсюда пойдем над рекой, а там - в зависимости от обстановки... - Хорошо. Я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев наломаю про запас. - Не теряйте времени, Тася! У меня самого руки есть. Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. Глядя ей вслед, Грибов вздохнул: "Плохи твои дела, товарищ начальник! Вытащили тебя из воды, как щенка... Воображаю, как она смеется над тобой!" Грибов оказался прав: воду согревал вулкан. Словно илистая река, лава засорила прежнее русло на восточном склоне и пробила новый путь на север. Здесь склоны были круче, лава потекла быстрее и вошла в лес. Под напором горячей каменной реки с треском рушились вековые лиственницы. Они падали, не сопротивляясь, как деревенский плетень, смятый танком. Кусты и ветки вспыхивали, словно спички. Огонь шел верхом, опаляя хвою, обгорелые сучья кувыркались в воздухе, над лесом клубился дым. Даже низкие тучи стали ржавыми. А под пламенем у самой земли было совершенно черно то ли по контрасту, то ли потому, что солнечные лучи не пробивались сквозь дым и огонь. Через лес лава прошла к ущелью, где река прорезала древние базальты. В пути поток охладевал, покрывался плотной коркой и к реке подползал сплошной серой массой, напоминающей грязь. На краю ущелья, нависая над рекой, эта масса трескалась, корка разламывалась, обнажая красное светящееся нутро. Отдельные глыбы с грохотом валились в воду. Вода вокруг них бурлила и кипела, узкое ущелье было окутано теплым паром. Именно отсюда потоки теплой воды потекли вниз по реке, создавая в низовьях половодье среди зимы. Еще более серьезная опасность нависла над верховьями. Поток лавы мог запрудить реку, превратить всю долину выше ущелья в ненужное водохранилище и погубить рыболовство. В летнее время в верховья сплошными косяками идет дорогая красная рыба: кета, горбуша, кижуч, чавыча. Как известно, рыбы эти мечут икру только там, где они сами родились. Неожиданно возникшая плотина отрезала бы их от родных ручьев. Грибов послал тревожные телеграммы в районный центр и в Петропавловск. В области забеспокоились. На станцию начали приезжать рыбники, гидрологи, инженеры. Прибыл и один из секретарей обкома - Иван Гаврилович Яковлев. Он приехал на собачьей упряжке, без провожатых, сам распряг собак, накормил их вяленой рыбой и только после этого вошел в дом. Низкорослый, скуластый, круглоголовый, с узкими, как будто хитро прищуренными глазами, он был похож на местного охотника. И Спицына, увидев его, спросила: - Как охота, друг? Что добыл? Соболя есть? Яковлев перезнакомился со всеми сотрудниками, поговорил с каждым в отдельности, осмотрел станцию, побывал в ангаре, перелистал журналы, разобрал восковую модель вулкана, попросил продемонстрировать просвечивающий аппарат, сам попробовал пустить его в ход и сказал при этом Грибову: - Есть просьба к тебе: весной, когда с вулканом будет меньше хлопот, приезжай с аппаратом к нам в Петропавловск. Нам нужна своя энергетическая база. Попробуй поискать поближе к городу нефть или хорошее угольное месторождение. А то безобразие: возим уголь морем за тысячи километров. Потом он потребовал, чтобы Грибов проводил его в ущелье, где лава падала в реку, и дорогой сказал: - Повезло тебе, начальник. Замечательный народ у тебя, золотые люди, один к одному. Помощница твоя, Катерина Васильевна, горы сворачивает. Навали на нее вулкан, на своих плечах унесет. Муж ее интереснейший человек. Я бы таких людей обязал в непременном порядке после пятидесяти лет описывать свою жизнь. Поучительного в ней много. А то ведь забывается, пропадает... И с пилотом тебе повезло. Такая капризная машина у него, а работает, как метро. Ты же с ним не знаешь забот: приходишь, садишься - и через полчаса на месте. Премируй обязательно. И лаборантку, мою землячку, тоже. Уйдет она учиться - семь человек на ее место придется брать. Вообще, не понимаю, где у тебя глаза. Думаешь, вернешься в Москву, найдешь девушек лучше? Как бы не так! Образованнее найдешь, а лучше - нет. Такие цветы не растут на асфальте. Грибов покраснел и поспешил переменить тему: - Все у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный. Спицына действительно ценный работник, а муж ее гораздо слабее. Ему помогать приходится. Яковлев помолчал, потом продолжал более сдержанно: - Я понимаю, ты идешь рядом со мной и думаешь: "Экий дядя восторженный, всех он хвалит". А на самом деле здесь не восторженность, а метод. Кто мы с тобой по должности? Руководители. У тебя вот на станции четверо, ты можешь изучать их не торопясь, во всех подробностях. А у меня часто бывает так: приходит посетитель, требует совета, помощи, указаний... А что он за человек? Тут не до подробностей. Значит, ищешь главное. А самое-самое главное - это способность приносить пользу Родине, народу, на самом деле замечательная способность. Конечно, один горит ярко, а другой коптит, как говорится в учебнике, "коптящим пламенем без доступа воздуха". Но это уж моя обязанность вывести на чистый воздух, мозги продуть, если потребуется, чтобы человек загорелся, засверкал, осветил все вокруг. А когда ты понял, на что человек пригоден, чем он хорош, тогда ставь второй вопрос: чем он плох. Но это вопрос второй, с него начинать нельзя. Сначала нужно сдвинуть сани, потом уже тормозить. А если с самого начала тормозить, никуда не уедешь. Такое правило на Камчатке. Как в других местах, не знаю. - А если поедешь не в ту сторону? - Для того и поставили тебя, начальник, чтобы не спутал направление. Но, я вижу, тебе об этом думать не пришлось. Ты получил людей готовенькими, хорошее в них не растил, плохое не гасил. Тогда советую присмотреться. Плохое тоже во всяком есть, может и подвести. - А что плохого во мне? Яковлев погрозил пальцем: - Я же говорил - начинаю с хорошего. Хорошее вижу: в своей области мастер, дело любишь, знаешь. А ругать в первый день не буду. Присмотрюсь - скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный. На краю ущелья он долго смотрел, как трескается полузастывшая лава и валятся в реку темно-красные пласты, вздымая каскады брызг и клубы сырого пара. - Каково! - воскликнул он под конец. - Богатырская природа! Так и хочется, засучив рукава, схватиться с ней: кто кого? Экая сила! Прет и прет... Это же целая река, приток нашей. Интересно, сколько здесь лавы? - Кратер выбрасывает миллион кубометров в сутки, - ответил Грибов. - Сюда доходит примерно десятая часть. Гидролог был у нас вчера, он говорит, что через неделю река будет запружена. Вероятно, после этого лава повернет на восток, пойдет по руслу. - Подумай, сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три плотины, но такой производительности нет нигде. За неделю запрудить такую реку! Как же все-таки спасти ее, товарищ начальник? - Вчера мы советовались с инженером, - сказал Грибов. - Мы полагаем, выход есть. Конечно, никакими стенами лаву не остановишь. Но если взорвать несколько бугров, лава свернет на старый путь, к востоку. - Но там, на востоке, другая излучина той же реки. - Двадцать пять километров лава не пройдет. - Почему? - Извержение идет на убыль, - сказал Грибов подумав. - Пожалуй, можно подсчитать, сколько еще лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это. - Тогда условимся, - решил Яковлев, - завтрашний день тебе на расчеты. А за это время я доберусь до шоссе, пересяду на машину. К вечеру буду в Петропавловске. Послезавтра утром ты прилетишь туда с расчетами. Значит, послезавтра, в одиннадцать утра... Грибов рассуждал так: если сравнивать вулкан с котлом, то кратер - кран этого котла. Но жидкость вытекает только до той поры, пока уровень ее выше крана. Подземное давление выдавило лаву из-под вулкана и подняло ее на высоту четырех километров. Этот столб, открытый Грибовым при самой первой съемке, служит манометром подземного давления. По наблюдениям последнего месяца известно, что уровень все время падает. Значит, понижается и давление. Можно подсчитать, когда уровень лавы дойдет до бокового канала и сколько кубометров успеет вытечь до этого часа. Предстояли довольно трудные измерения. Нужно было просмотреть все прежние снимки и записи, проверить общий ход извержения, измерить количество вытекающей лавы, вычислить объем пустот, заполненных лавой, определить, вытекает ли она только сверху или подземное давление добавляет снизу новые порции. Работы оказалось по горло. Вечер Грибов провел над рабочими дневниками, на следующий день затемно вылетел на вулкан, чтобы с рассветом начать съемку. На Горелой сопке он работал до сумерек, вернулся к ужину и сказал Катерине Васильевне: - Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь. А ты, Степа, не проспи. В пять утра летим на вулкан, сделаем проверочную съемку и оттуда - курс на Петропавловск. Он ушел в лабораторию, нужно было спешить с расчетами. Минут через двадцать в дверь тихонько постучали. Вошла Тася, поставила на стол кофейник и тарелку с горячими пышками. - Может, вам прилечь на часок? - сказала она заботливо. - Вы и прошлую ночь не спали. На свежую голову лучше считать. - Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки!.. - Ужасно гонят они с этими сроками. Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой: - Очень хорошо, что гонят, просто великолепно! Это и есть настоящая работа. Я вспоминаю, как было прежде: я высказывался, со мной спорили, я доказывал, мне возражали, все оставались при своих мнениях и расходились. Мой начальник говорил: "Ничего, лет через десять все увидят нашу правоту". Никто не торопил меня. Честно говоря, мы были очень слабы и потому никому не нужны. Но теперь наша наука окрепла, прикоснулась к земле, показала свою силу... И все изменилось. Раньше я делал расчеты, чтобы отстоять свое мнение, а теперь моих расчетов ждут живые люди - жители прибрежных деревень, рыбники, подрывники, которые будут спасать реку. Они волнуются, торопятся, торопят меня, стоят над душой. Нет, это чудесное чувство, когда у тебя стоят над душой, Тася! Тася слушала с удивлением. Всегда она думала о Грибове как о чистом мыслителе, мудром и равнодушном, а он, оказывается, вот какой - работяга, торопящийся к сроку. Кто ищет, тот не сразу находит дорогу, может ошибаться. Но, ошибаясь и исправляя, он делает дело для живых людей, для "стоящих над душой". Тася впитывала каждое слово. Но Грибов замолк, задумался. Девушка в нерешительности стояла у двери. - Когда вернетесь и будете посвободнее, я попрошу вас помочь мне с тригонометрией. Хорошо? - Конечно, пожалуйста. Грибов уже погрузился в расчеты. Он ничего не заметил. Тася вздохнула и вышла. Горелая сопка родилась пять тысяч лет назад, после большого землетрясения, изменившего подземные пути лавы. Лава нашла новый выход через глухую таежную падь. Однажды утром земная кора лопнула здесь, опаленная роща с треском и стоном взлетела на воздух, из-под земли выплеснулось огненное озеро. Небольшая речка, протекавшая в пади, и пруд, в который она впадала, превратились в горячее облако, и ветер унес его к океану. У речки было стойбище охотников, добывавших острогами кету; от них не осталось даже костей. По преданию, египетские фараоны строили свои пирамиды всю жизнь. Чем дольше жил фараон, тем выше становилась пирамида. Так и вулкан терпеливо воздвигал сам себя. Каждые семь-восемь лет он взламывал земную кору и выбрасывал столько тонн пепла и лавы, что можно было бы выстроить тысячу пирамид. Конечно, по сравнению с Горелой сопкой фараон был жалким ничтожеством. Они были ровесниками, но вулкан прожил в сто раз дольше, вырастил пирамиду в сто тысяч раз больше пирамиды Хеопса. Голова вулкана поднялась почти на пять километров, вечные снега увенчали ее седой шапкой, облака ползали ниже, задевая за плечи. Кто был равен вулкану? На всю Камчатку он смотрел свысока. Люди трепетали перед ним. Только отдельные смельчаки из местных жителей взбирались до половины горы. О вулкане сочиняли страшные сказки, будто в кратере живут грозные великаны, которые по ночам руками ловят китов, а потом жарят их на костре, отчего из жерла валит дым. Потом на Камчатке появились русские. Они взошли и до половины горы и до вершины, побывали в кратере, заглянули в жерло. Все чаще и чаще навещали они грозный вулкан. Вились вокруг горы на своей жужжащей стрекозе, ползали по ее бокам, выслушивали, выстукивали, старались угадать волю вулкана. Но когда вулкан выразил волю, люди бежали без оглядки. А тот, который замешкался, поплатился за это жизнью. До сих пор люди никогда не перечили вулкану, в первый раз они выступили против него двадцать четвертого февраля. В этот день вулкан сердился и ворчал с самого утра. Выбросы газа следовали один за другим, лава шла быстрее, словно вулкан торопился доделать запруду. Все новые и новые пласты валились в кипящую реку. Во второй половине дня тучи разошлись, и в бледно-голубом небе показались серебристые птицы. Стремительные, с отогнутыми крыльями и приподнятым хвостом, они неслись к вулкану, словно стрелы, пущенные с далекого берега. Птицы шли тройками, на расстоянии друг от друга. Это были гиганты среди птиц, но по сравнению с вулканом они казались мошкарой. Вот первая тройка поравнялась с горой, и вдруг одна из птиц камнем ринулась вниз, прямо в кратер, словно бабочка, летящая на огонь. Вот-вот врежется в лаву, опалит крылья... Нет, во-время повернула, взмыла вверх с рокотом, и в тот же момент возле кратера раздался взрыв, со свистом взлетели куски лавы, частым градом застучали по скалам, в воздухе повис черный туман. Издалека поглядеть - как будто темный цветок распустился на склоне. Как только первая птица свечкой взлетела вверх, на вулкан обрушилась вторая, за ней третья... Первая тройка пристроилась в тыл последней и, облетев вокруг сопки, вторично вышла на цель. Получился как бы хоровод. Два могучих врага сошлись лицом к лицу. С грохотом лопались черные скалы. Поле сражения затянуло дымом и пеплом. По снегу поползло, расплываясь, темное пятно. Это оседала пыль, поднятая взрывами. Некоторые бомбы угодили в застывающую лаву, пробили корку, и на темном фоне появились красные точки, словно капли крови. Гремели самолеты, гремел вулкан, как шрапнель летели осколки камней, горячие и остывшие. Пожалуй, самолеты были все-таки слабее. Голос вулкана покрывал рев моторов, кратер вздымал фонтаны камней раз в пять выше. Бомбы могли поднять в воздух тысячи кубометров базальта - вулкан выливал миллион кубометров каждые сутки. Но зато самолетами управляли разумные люди, а вулкан был слеп и неразумен, как всякая стихия. Людей поражает неуемная сила бури. Вот она прошла над лесом, на ее пути - вывороченные с корнем осины, сломанные пополам сосны. Покалечены сотни деревьев, повалены десятки... Десятки деревьев! Но два лесоруба с электрической пилой за восемь часов повалят столько же. Чему же здесь дивиться - могучей силе ветра или ничтожной его работе, бестолковой трате энергии? Людям бы этакую силу, они бы горы сравняли с землей. Попадая в поток, бомбы вырывали воронки, вулкан без труда заполнял их лавой. Когда бомбы разрушали края потока, на темном фоне появлялись светлые заливчики, только и всего. Но вот удачное попадание - правый вал разворочен, в нем проб