иты неширокие ворота. Лава заползает туда огненным языком. Чтобы закрыть пробоину, нужно не больше сотни кубометров лавы. Это совсем немного, за десять секунд вулкан выливает столько. Но эти кубометры нужно уложить в три слоя, один на другой. Простая задача, но вулкану она не по плечу. Покорная законам физики, лава течет только вниз. Слой не громоздится на слой. Десять, сто, тысяча кубометров стекает на восточный склон... На снегу появляется темная дорожка, вьется дымок над опаленными кустами, пламени не видно при дневном свете. Новые удары сыплются с неба, меткие бомбы расширяют проход... и вот уже весь поток заворачивает направо. Напрасно беснуется вулкан, напрасно грохочет кратер, выдавливая все новые порции лавы. Лава течет на восток. Река спасена! Все это было сделано без Грибова. В Петропавловске, на заседании у Яковлева, он повторил свое предложение - отвести лаву, взрывая борта потока. Поступила только одна поправка. Ее внес инженер Кашин, немолодой, плотный, с выправкой офицера. Это он посоветовал, чтобы лаву отводили не подрывники, а самолеты с воздуха. Так получалось безопаснее и быстрее. Ведь в безлюдную местность к вулкану людей пришлось бы сбрасывать на парашютах вместе со взрывчатыми веществами, запасами пищи, палатками. Затем на совещание пригласили командира авиачасти - статного седоусого полковника с орденами во всю грудь. Полковник внимательно выслушал пояснения, просмотрел карту, фотографии, коротко сказал; "Есть. Можно сделать", и тут же по телефону продиктовал приказ: "Объявить боевую тревогу в пятнадцать ноль-ноль, вылетать поэшелонно, курс на квадрат двадцать девять, цель..." Грибов почувствовал, что он уже сыграл свою роль. Его предложение передано в твердые и опытные руки. Все будет сделано безукоризненно. Вечером полковник позвонил Грибову в гостиницу и с отменной вежливостью сказал: - Спасибо за ваше предложение, товарищ. Вы были совершенно правы, материалы дали точные. Нам удалось повернуть лаву. Грибов мог бы торжествовать, но радость его была омрачена. Он побывал на почте и получил письмо Дмитриевского. Профессор писал, что статья о Викторе задержана. Некий Тартаков ставит палки в колеса. Сначала он препятствовал из трусости, боялся опубликовать спорную идею. Его разоблачили, теперь он уперся, старается доказать, что был прав по существу, заручился поддержкой профессора Климова, затеял дискуссию, а для дискуссии у Грибова слишком мало материалов. "Поэтому желательно, - писал Дмитриевский, - развить ваши соображения о прочистке вулкана подробнее. Очень важно также получить поддержку местных организаций". "Получить поддержку местных организаций..." Грибов подумал о Яковлеве. И, не откладывая, позвонил в обком. - Приезжай сейчас, - сказал Яковлев. - Правда, насчет времени у меня туговато, могу уделить минут двадцать. А если долгий разговор, перенесем на послезавтра. Грибов решил, что уложится в двадцать минут. Но начал он все-таки исподволь, от Атласова, чтобы постепенно привести собеседника к мысли о том, что прочистка вулкана - неизбежный, последовательный и разумный шаг, очередной этап вулканической науки. - А для чего это нужно? - спросил Яковлев. - Как для чего? Чтобы не гибли люди. Я приводил в статье примеры. Везувий, проснувшись в семьдесят девятом году нашей эры, уничтожил три города со всеми жителями. В тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Исландии из трещины Лаки изливалась лава. Лучшие луга были засыпаны пеплом, и пятая часть населения погибла от голода. То же произошло в Индонезии в начале девятнадцатого века, когда вулкан Темборо завалил пеплом остров Сумбаву. В той же Индонезии в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году взорвался остров Кракатау. При этом морская волна уничтожила все население окрестных островов, множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. В начале нашего века вулкан Мон-Пеле на Мартинике сжег пепловой тучей город с двадцатитысячным населением. Нужно еще продолжать? - А почему все примеры сплошь иностранные? Грибов пожал плечами: - Не все ли равно? Просто это наиболее яркие примеры. У нас вулканы находятся в безлюдных местах, и при извержениях жертв немного. Вы же сами это знаете. - Знаю, потому и спрашиваю. Значит, ты предлагаешь прочистить вулкан. Предприятие грандиозное, обойдется в несколько миллиардов. А посмотреть по-хозяйски - стоит ли городить огород? Ты говоришь, что вулкан - испорченная машина. Прочистим ее, наладим, а что дальше? Машина будет безопасна? Но у нас она и так причиняет мало вреда. Другое дело те страны, где у подножия вулканов - города и густо населенные местности. Там речь идет о жизни десятков тысяч людей. Но тогда твоя статья не деловой план работы, а совет, обращенный к иностранным правительствам, совет, который, они, конечно, не выполнят. Не так уж ценят капиталисты жизнь простых людей, чтобы вкладывать миллиарды в технику вулканической безопасности. - Если так рассуждать, не нужна наука о вулканах, - запальчиво возразил Грибов. - А я этого не говорил, - протянул Яковлев с укоризной. - Ты сам повел разговор не о науке в целом, а о конкретной практической задаче - о прочистке вулканической машины. Из практики я знаю, что всякая машина что-нибудь производит. Для того и строят их, для того и чистят. Прочищать вулкан, чтобы вертелся на холостом ходу, не расчет. Но неужели такую махину нельзя приспособить к полезному делу? - Это не получается... - начал Грибов. Яковлев остановил его жестом, мягко, но настойчиво: - Ты думал об этом раньше? - Лично я не думал, но давно известно... - Если не думал, не спеши возражать. У меня такое предложение: отложим этот разговор. Если через два месяца ты придешь ко мне и скажешь, как сегодня: "Прочистить вулкан можно, но использовать нельзя", мы поместим твою статью в областной газете под заголовком: "Ученые о науке будущего". Два месяца ничего не изменят, но мне хочется, чтобы ты подумал. Грибов был обескуражен. Он так рассчитывал на помощь Яковлева, и вдруг - двухмесячная отсрочка! Грибов пытался спорить, но Яковлев был тверд. - Не нужны мне твои скороспелые доводы. Подумай не торопясь, - повторял он. В дверях, уже прощаясь, Яковлев задержал Грибова: - Помнится, ты спрашивал меня, какие у тебя недостатки. Пожалуй, я скажу на прощание. Ты много и хорошо думаешь о науке, а о людях меньше и хуже. Ты не забывай: наука для людей, а не люди для науки. Ты у народа, так сказать, снабженец по ученой части. Только у снабженцев рыба, масло или шерсть, а у тебя знания, наблюдения, теории. Так помни, что теории твои должны быть не только красивы, но и нужны позарез, чтобы звонили из газет, из трестов и справлялись, поступят ли в срок идеи товарища Грибова. Не забывай потребителя! Бывает такой грех даже у врачей: на что уж человечная специальность, а иной врач лечит и видит перед собой не больного, а интересный случай. И ты, боюсь, в эту сторону клонишь. - По-моему, вы преувеличиваете... Яковлев охотно согласился: - Вероятно, преувеличиваю! Потому и говорю тебе. А если бы не преувеличивал, толковать было бы бесполезно, ты бы не понял. А ты поймешь, ты умница. Ты уже начал понимать. Думай о людях - и придумаешь. Я в тебя верю. Каждый день Грибов твердил себе, что надо вплотную сесть за задание Яковлева, тщательно все продумать и прийти к ясному выводу. Но ясного вывода не получалось. Энергии под землей полным-полно, об этом известно десятки лет, но извлечь ее, использовать, приструнить до сих пор не удавалось. Лава чуть не запрудила реку. Может быть, строить из лавы плотины? Но как направить ее в те места, где плотины нужны? Спускать лаву в реку и согревать воду? Но зачем? До ближайшего города сотни километров, для теплой воды далековато. Да и не понадобится там столько теплой воды, даже если весь город перевести на вулканическое отопление. Построить электростанции? В Италии, Исландии и других местах есть небольшие электростанции, работающие на подземном тепле. Но эти станции не имеют никакого отношения к прочистке вулканов. Они используют пары, выделяющиеся из трещин. Это небольшие паровые мельницы, притулившиеся возле вулкана, подбирающие крохи с его стола. Допустим, мы поставим два десятка электростанций на склонах Горелой сопки. Что изменится от этого? Извержение пойдет своим чередом и разрушит их. Расположить еще одну большую электростанцию в кратере, использовать пары, выходящие из жерла? А что делать с лавой, что делать с пеплом? И снова и снова Грибов твердил себе: "Невозможно, бесполезно, бессмысленно! Ничего не выйдет!" Но он был добросовестным человеком и скрепя сердце продолжал ненужные, по его мнению, поиски. Однажды под вечер, когда окна уже посинели и движок завел свою ночную песнь, кто-то постучал в дверь. Сотрудники станции входили в дом без спроса, стучать мог только гость. Тася открыла. На пороге стоял незнакомый человек в заиндевелой шубе, с сосульками на усах и на воротнике. Он козырнул и представился: - Кашин Михаил Прокофьевич, инженер. Строю рабочий городок на Первомайском руднике, в ста десяти километрах отсюда. Решил завернуть по соседству. Он снял шубу, и Грибов узнал того инженера, который на заседании в Петропавловске предложил бомбить вулкан с воздуха. Гостя пригласили к столу, напоили горячим чаем. Кашин с удовольствием выпил стаканов шесть. От жары и кипятка его лицо стало совсем красным. Он разговорился, стал рассказывать о своей работе на Куйбышевстрое, на Ангарстрое, в Шахтстрое, в Дальстрое. Названия знаменитых строек то и дело мелькали в его речи. - А теперь вот заехал на Первомайский, - сказал он под конец. - Пусто у нас сейчас, материалы завозят не торопясь, рабочих обещают к весне. Живу, как волк в лесу, сторожу строительную площадку. Семья на материке, в Ростове, да и незачем везти сюда: дети учатся, жена детям нужна. Сам бы поехал в отпуск - далеко. Занесло меня невесть куда, на край света... - А зачем вы сюда приехали? - спросила Тася с вызовом. Она не любила, когда ее родную Камчатку называли краем света. Кашин ответил с возмущением, забыв, что только сейчас жаловался: - Инженер Кашин от трудной жизни не бегает, за чужую спину не прячется. Куда послали - там работает, что приказано строить - строит. Такая судьба наша строительная: мы под дождем ставим дома, чтобы люди сидели в тепле, вычерпываем болотную жижу, чтобы люди с удобством ехали в автобусе. Кому-нибудь надо ехать, а кому-нибудь и тропки протаптывать. Партия послала Кашина тропки протаптывать - инженер Кашин от партийных заданий не отнекивается. - Он сердито посмотрел на Тасю и повернулся к Грибову: - Я, собственно, по делу. Яковлев просил меня заехать к вам. Он говорит, вы придумали что-то необыкновенное. Слушая объяснения Грибова, инженер хмурился: - Обстановка затруднительная. Какие же у вас предложения? - Пока ничего определенного, - ответил Грибов. - Видите сами: если мы прочистим вулкан, пар пойдет у нас наверх, лава будет вытекать сбоку. Допустим, пар можно направить на паровую турбину, поставить там электростанцию. А что с лавой делать, я не знаю. - Действительно, куда ее девать? Ведь это целые каменные реки. Их убирать следует, иначе они запрут выход, придется пробивать канал заново. А главное, работать надо при высокой температуре. Внутри, вероятно, около тысячи градусов. Как там дышать, как не сгореть заживо? О людях не подумали, Александр Григорьевич. - Турбины тоже меня смущают. Пепел все засорит, забьет. Бывает, что пепла больше, чем пара. И пар нечистый: тут и хлористый водород и сернистый газ, они будут разъедать турбину. - Все-таки хуже всего температура. Как работать при тысяче градусов? Это же доменная печь! - Очевидно, мы согласны с вами, - сказал Грибов. - Давайте напишем совместное мнение товарищу Яковлеву. Напишем, что вы, как инженер, и я, как геолог, оба считаем, что практическое использование вулкана невозможно. На лице Кашина выразилось недоумение. Он в задумчивости нахмурил брови и сказал после долгой паузы: - Прошу извинить меня, товарищ Грибов, вижу, что взял неверный прицел. Я понял так: посылает меня Яковлев к ученому-теоретику, никогда не видавшему стройки, чтобы я объяснил ему, вам то-есть, что на практике получается и что не получается. Оказывается, дело выглядит иначе: оба мы одной веревочкой связаны. Вам, геологу, и мне, инженеру, дано партийное поручение - покорить вулкан. Нет, я совместное мнение писать не буду. Инженер Кашин от партийных поручений не отказывается. Прикажут строить на океанском дне - буду строить на океанском дне. Прикажут строить на вулкане - буду строить на вулкане. Давайте понатужимся, разберемся как следует. До сих пор мы рассуждали, какие есть препятствия, попробуем обсудить, как эти препятствия преодолеть. На фронте бывало люди из окружения выходили. Поищем, нет ли здесь выхода. Что нас смущает? Лава. Много этой лавы? - Порядочно. В сутки - около миллиона кубических метров, четверть кубического километра за весь период извержения. И на каждый килограмм - триста калорий. - Калории пригодятся, найдем, куда их применить. На худой конец устроим оранжереи. На Везувии растут лимонные рощи, могут и у нас расти. Почва подходящая. Будем охлаждать лаву водой, получим воду и пар, а где пар, там и электричество. Видимо, надо предусмотреть резервуары, где лава будет отдавать тепло. - Но резервуары эти на один раз. Лава застынет, придется строить новые. - Верно, неудобство. А нельзя ли эту лаву использовать на что-нибудь? Нет ли в ней полезных элементов? Что такое лава, какой у нее химический состав? - Обыкновенный камень, только расплавленный. Когда остынет, получается базальт. Если много газов, может быть пористый камень, пемза, например. - Пемза... базальт! Так чего же лучше? Мы плавим базальт на заводах, тратим топливо, а здесь даровое литье, природное. Тогда поставим завод базальтового литья, будем отливать химическую посуду, строительные детали, наконец, блоки для стен, плиты перекрытий. Разве плохо? Вот уже одно возражение долой. Что еще у нас? Эта беседа была первой, и после нее Кашин зачастил на станцию. Он приходил каждое воскресенье и целый день проводил с Грибовым. Они спорили о проблеме пепла, проблеме едких газов и кислотоупорных турбин, проблеме остывания лавы, проблеме строительства при высоких температурах. И как-то так получалось, что Грибов, автор идеи, все время натыкался на препятствия, а Кашин, порывшись в памяти, находил выход. "В Днепропетровске видел я на металлургическом заводе..." - вспоминал он. "В прошлом году в журнале "Строительная индустрия" читал я, что в Мурманске применялись уже..." "Один инженер говорил мне, что у них в Семипалатинске очень нужны были..." Кашин немножко напоминал Петра Ивановича Спицына. Оба они охотно рассказывали друг другу случаи из жизни. Только все приключения Спицына происходили в горах, пустынях, тайге, а приключения Кашина - на строительных площадках, были связаны с жесткими сроками, нехваткой цемента, неумелыми рабочими, испорченными кранами... - Помнится, в двадцать девятом году, - говорил он, прихлебывая чай с вареньем из жимолости, - строил я пятиэтажный дом в Харькове... Работать я тогда только начинал, бетонировал в первый раз. И решили мы для быстроты бетонировать по два этажа сразу: первый и второй. Приготовили замесы, уложили бетон, утрамбовали. Вибраторов в те времена еще не было, трамбовали мы колонны длинными такими железяками, вроде кочерги; называлось это "штыковать". В общем, выдержали, как полагается по ОСТу, двадцать восемь дней, сняли опалубку, и обмер я. Бетон донизу не дошел - то ли сухой был, то ли штыковали плохо, - и стоят у меня колонны на честном слове, у иных нижней половины нет совсем. Испугался я. Думаю, плохо дело, не миновать суда. Шутка ли - два этажа ломать и заново делать! Конечно, и я виноват: надо было простукивать, через щелки смотреть. Мне это в голову не пришло. Счастье, учитель у меня был в том же городе. Поехал к нему. Он говорит - можно починить, только надо брать цемент высокого качества, бетон пропаривать. Обошлось. По сей день дом стоит. - Тоже беспокойное у вас дело, - сочувственно замечал Спицын. - Ничего, - говорил Кашин. - Эти беспокойства зря не пропадают. От них умнее становишься. Сколько я крови испортил с теми колоннами, но зато на всю жизнь запомнил, как надо бетон чинить. И пригодилось. В сорок четвертом году послали меня восстанавливать взорванный немцами завод. Приехал туда - страшно посмотреть: стальные фермы винтом закручены, бетонные балки разбиты, сложены пополам... Инженеры говорят, что если взрывать, дробить и вывозить мусор, на полгода хватит уборки. А я думаю: хорошо бы использовать все, что осталось, не взрывать, не выбрасывать, а поднять на место, поставить и починить. Вот тогда и пригодился мой опыт двадцать девятого года. В общем, завод дал продукцию на два года раньше правительственного срока... - Что же вы теперь на стандартные домики перешли? Не скучно? - спрашивала Тася. Она так и не могла простить Кашину пренебрежения к ее родной Камчатке. - А в нашем деле стандартных домиков не бывает, - говорил Кашин наставительно. - Пускай сто одинаковых домов - они все по-разному строятся. Пусть планы одинаковые - материалы разные. Пусть материалы одинаковые - грунты разные. Пусть грунты одинаковые - рабочие разные. И даже если рабочие те же самые, на первом или на десятом доме они работают по-разному, приноравливаются, учатся. Я сам четвертый десяток лет учусь... Кашин, вероятно, мог бы рассказывать ночь напролет, но он сам прерывал воспоминания и, выпив свою норму - пять стаканов чаю, - говорил Грибову: - Пойдем, потолкуем о пепле. Ночью мне не спалось, я и составил план... Со временем у нас образуются огромные отвалы. Но ведь пепел теплый. Мы его уложим на снег, а снег растает, ручьи побегут вниз и пепел понесут. Верно? А у подножия запланируем поля, и пепел на них пойдет как удобрение. Кроме того, можно наладить производство пемзобетона. Это очень ценный материал, для холодных мест незаменимый. - Интересно у вас получается, - сказал Грибов однажды. - Можно подумать, что вы уже строили когда-нибудь электростанцию на вулкане. - У Маркса написано, - серьезно сказал инженер: - "Прежде чем построить дом, каждый архитектор строит его в своем уме". Я вижу будущую вулканическую станцию, знаю, где будет стоять бетонный завод, какие понадобятся бригады, куда посылать их в первую очередь. Дайте мне проект и приказ, я завтра начну работы. И добавил немного погодя: - Очень мне хочется выстроить эту станцию... не только в уме. - А как вы думаете, придется? - Я думаю, придется. Этакая махина работает без пользы, швыряется зря камнями, лаву плавит. Нельзя терпеть такую бесхозяйственность. Если бы к Москве поближе, давно бы взяли в оборот наш вулкан. Пришло лето. Весенние ручьи омыли сопки, вынесли в океан остатки грязного снега, смешанного с пеплом. Зеленью оделись леса и луга. В густой молодой траве затерялось вечнозеленое пятно возле горячего источника. Давно растаял лед на реке и уплыла вниз по течению льдина, чуть не погубившая Грибова. Через реку теперь приходилось перебираться на лодке. На лодках люди уезжали со станции, на лодках приезжали. Однажды в речную гальку уткнулся серый нос некрашеного дощаника, и на берег вышла молодая женщина в меховой шубке, пожалуй не по сезону теплой и слишком нарядной для путешествия на лодке. Волоча тяжелый чемодан, женщина поднялась на откос и спросила: - Где мне найти товарища Грибова? - Грибов уехал вчера в Москву. Совсем уехал. Вы с ним разминулись, - сдержанно ответила Тася, полоскавшая белье в реке. И добавила подозрительно: - А вы родня ему? - Нет, меня прислали сюда на работу, - сказала незнакомка. - В таком случае, я сейчас провожу вас. У нас новый начальник - Катерина Васильевна Спицына. Приезжая пошла за Тасей, озираясь с некоторой опаской. Но ничего страшного она не видела. Бревенчатый дом, похожий на подмосковную дачу, небольшой цветничок, дорожки, грубая скамейка, сараи. В комнате, куда провели новую сотрудницу, было чисто: пол выскоблен, койки застелены, наволочки сверкали, как снежные вершины сопки. Тася распахнула окно. Сразу за домом начинался лес, и оттуда доносился густой запах смолы. - Но здесь прелестно! - воскликнула молодая женщина. - Раньше в этой комнате жили мужчины, - сказала Тася, - но в этом году их меньше. Приезжая вздрогнула. - И Шатров тоже? - А откуда вы знаете его? - спросила Тася насторожившись. - Мы учились вместе... в институте. Меня зовут Кравченко, Елена Андреевна. Шатров не говорил вам обо мне? - Нет! - отрезала Тася, враждебно глядя на расстроенное лицо Елены. Нет, Тася ни за что не отдаст приезжей последние стихи Виктора! Эта красивая москвичка не заслужила стихотворного привета. Такая безжалостная! Наверно, еще будет гордиться, что человек страдал из-за нее. А неоконченное письмо, которое осталось между страницами дневника, пожалуй, стоит ей показать. Пусть знает правду о себе. Через несколько минут Елена перечитывала затертый листок бумаги: "Какая ты, Елена, хорошая или плохая?.. Теперь я понимаю тебя лучше... Ты всегда была очень сильной, сильнее нас. Ты умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было, и ты плыла по течению, делала все, что вздумается, иногда хорошее, иногда плохое". Хорошо, что Виктор не послал это письмо. Вероятно, год назад Елена обиделась бы, разорвала его в клочки, презрительно хмыкнула бы: "Подумаешь! Учить меня захотел!" Но сейчас слова Шатрова находили в ней отклик. Елена сама спрашивала себя, что она за человек, где ее место в жизни. И вот в письме ответ: "Все любят жить, но иногда бывает - нужно отдать жизнь... Каждый может быть смелым и сильным, если сумеет победить себя..." Круглые бледно-сиреневые пятна расплывались на строках. Елена часто моргала, стряхивая слезы с ресниц, и шептала, всхлипывая: - Я буду сильной, Витя! Я буду смелой... обещаю тебе. В этот час Грибов еще не был на пароходе. Он сидел на диване в небольшом домике Яковлева и с нетерпением переспрашивал его сынишку, скоро ли вернется отец. - Небось заговорился с кем-нибудь, - отвечал мальчик. - Знаете, какой он у нас? С ним по улице нельзя пройти: каждый встречный - знакомый, и у всех к нему дела... Грибов беспокойно ходил по комнате. За окном он видел серую гладь бухты и тяжелый силуэт парохода. Его широченная труба курилась, словно кратер Горелой сопки. Отплытие через час... Успеет ли Яковлев вернуться? - Да вот папа, у калитки! Прощается! - воскликнул мальчик. В самом деле, Яковлев прощался с каким-то человеком в рыбацком брезентовом плаще. Увидев Грибова, он поспешил навстречу, широко улыбаясь и протягивая руку: - Заставил ждать? Прошу прощения. Интересный дядя попался. Ловит рыбу электричеством. Ты слыхал про эти опыты? Пропускаешь ток, и рыба плывет неудержимо от отрицательного полюса к положительному. Вот он и предлагает расставить по всем берегам электрические ловушки и уверяет, что рыба сама пойдет в невод. Заманчиво! - Я хотел поговорить с вами, но уже поздно, - сказал Грибов. - Пароход отчаливает через час. Еду в Москву добиваться правды. Статья не прошла, вокруг нее споры... Но мы написали уже новый доклад. У меня большая просьба. Я оставлю вам копию, может, вы сумеете просмотреть на досуге... Яковлев раскрыл довольно толстую папку и прочел вслух: "Предложения по использованию вулканического тепла". - Ага! - сказал он. - Стало быть, появились предложения? - Да, мы полагаем, что на базе вулканического тепла можно поставить мощную электростанцию, завод каменного литья и оранжерею. Предложения нашлись. Вынужден признаться, в споре с вами я был неправ. Выражаю восхищение: вы не специалист, но сразу ухватили самую суть. Яковлев улыбнулся: - В этом моя специальность - ухватывать самую суть. Таких, как ты или этот электрорыбак, ко мне приходят сотни. Конечно, я не бог, не могу быть судьей и в геологии и в рыболовстве. У меня свой подход. Помнишь, я твердил тебе: думай о людях. Прежде всего я спрашиваю: какая польза людям от нового предложения? Ты предлагал обезвредить вулкан. Для нас это не самое срочное дело. От извержений вред невелик, своевременное предупреждение нас устраивает полностью. Теперь ты заговорил об электростанции - это выглядит иначе. Электричество нам необходимо. Если за счет вулканов можно электрифицировать Камчатку, мы с тобой союзники. Можешь рассчитывать на мою поддержку. Пиши, телеграфируй. - Придется и писать и телеграфировать, - сказал Грибов. - Предстоят большие бои. Дмитриевский пишет, что против нас выступила целая коалиция: профессор Климов, Глушенко из министерства, доцент Сыряев, инженер Лесницкий, Тартаков из "Университетского вестника". Проект только рождается, а противник уже налицо. Заранее готовлюсь к схватке... - Чтобы сдвинуться, надо победить инерцию. Все идет своим чередом, - сказал Яковлев. - Закон природы! Новое пробивает дорогу, старое сопротивляется. Грибов нахмурился, лицо его стало жестким, губы сжались. Мысленно он уже начинал спор за будущую электростанцию. - Это сопротивление вредное, - сказал он сердито. - Я эту публику знаю, сражался с ними еще из-за моей теории. Профессор Климов - это шкаф со старой энциклопедией. Он знает все, что было написано о вулканах за последние двести лет. У него богатейшая память, но, кроме памяти, нет ничего. Как справочник - незаменим, но он глубоко уверен, что великие ученые сказали уже все. Каждую новую мысль он будет опровергать, потому что она не сходится с такой-то и такой статьей такой-то знаменитости. Глушенко - в своем роде. По его мнению, изобретателей надо воспитывать, школить и закалять. "Правильное все равно пробьется", - говорит он и мешает пробиться всем подряд. Так и высказывается откровенно: "Кто меня обойдет, тот человек стоящий", Лесницкий - изобретатель и к тому же неудачник. Он уже много лет предлагает строить подземную электростанцию под Москвой, использовать глубинное тепло. Техника еще не может строить такие шахты, но Лесницкий фанатик и не понимает возражений. Для него мы соперники, мы отодвигаем его проект. Сыряев самый неприятный. У этого нет своего мнения, он верит Климову на слово и повторяет каждое слово, усиливая его. Климов доказывает, а этот бьет обухом. Верующий дурак в десять раз хуже умного врага. С умным можно поспорить и если не переубедить, то хотя бы договориться. Сыряев безнадежен: он верит, что нас надо уничтожить... и уничтожает. Тартакова я не знаю... Дмитрий Васильевич пишет, что это просто карьерист. А карьеристы всегда держатся за старое, потому что старые дубы могучи на вид, кряжисты и получают много света, а новое только народилось, оно тоненькое, слабое, возле него и поживиться нечем. - А ты злой, - заметил Яковлев. - Впрочем, надо быть злым, когда воюешь за новое. Но ты не только словами воюй - дело делай. - Он еще раз тряхнул руку Грибову, но, передумав, накинул плащ на плечи. - Пожалуй, я провожу тебя до пристани. На улице им в глаза ударило солнце. Оно поднялось высоко над горами, и поперек бухты легла сверкающая золотом дорожка. - Хорошо! - сказал Яковлев с удовольствием. - Правда? - Хорошо... - согласился Грибов. - Я вернусь сюда обязательно. - А как моя землячка? Так и простились? Грибов развел руками: - Не моя вина... Насильно мил не будешь. Не по сердцу пришелся. - Он тяжело вздохнул. Яковлев посмотрел на него внимательно. - Удивляюсь! - сказал он. - Половинчатый ты человек. Редакторы тебя не признали, профессора отказали - ты засучив рукава лезешь в бой, не считаясь с авторитетами, не взирая на лица. Тут у тебя и смелость, и дерзость, и упорство, и ум. А от девушки ты отступаешься сразу: "Насильно мил не будешь". Где же твой боевой характер, где же твоя воля? - А что делать? Уезжаю! Больше не увидимся... - Как будто почты нет. Сядь на пароход, напиши письмо, пошли радиограмму, фототелеграмму... - Вы думаете, стоит послать? - Конечно! Есть такие широкие бланки, там можно целую поэму написать убористым почерком. Они спустились на пристань. Берег здесь обрывался круто, как бы нырял в бухту, и пароходы стояли вплотную возле улицы. Мачты были вровень с крышами. Казалось, с разбега можно перепрыгнуть на палубу. Пароход, на котором уезжал Грибов, выпустил струю белого пара, и басистый гудок разнесся над водяной гладью. Грибов заторопился и прыгнул на трап. Разнесся еще один гудок - прощальный. Заверещали блоки, поднимая трап, заклокотала вода под пристанью, и маленький портовый катер, напрягая силы, повел пароход в сторону. Судно отплывало, кренясь на один борт, потому что пассажиры стояли на одной стороне. Все кричали и махали руками. Среди брезентовых комбинезонов, ватных курток, плащей, мундиров Яковлев отыскал черное пальто Грибова и крикнул: - Думай о людях! ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 На Москве-реке ледоход. Реке тесно в гранитном русле. Мутно-желтая вода подбирается к перилам, хочет выплеснуться на набережную. Поспешно бегут старые льдины. Немногие сохранили незапятнанную белизну; чаще встречаются грязные, засыпанные сором. Льдины толкаются, как испуганные овцы, тычутся в гранит, лезут друг на друга, ломают и топят одна другую. Они торопятся, но все равно от весны им не уйти. В эти дни на набережных людно. Каждому приятно посмотреть, как улепетывает надоевшая зима. Останавливаются у перил дети, старики и молодые. Профессор Дмитриевский, глядя на реку с балкона, размышляет о перемещении геологических плит и платформ. Если бы люди жили миллионы лет, им казалось бы, что куски земной коры колыхаются, словно льдины. Они могли бы заметить, как погружаются Англия и Голландия, как, перекосившись, всплывает Скандинавия, приподняв западное плечо, как проваливается длинная цепь африканских озер, как Пакистан твердым углом толкает Памир... Мы слишком малы и недолговечны, чтобы замечать эти движения, могучие и неотвратимые, как время. Но и не видя, мы знаем о них, изучаем, даже измеряем. Сегодня у Дмитриевского праздник. Из редакции прислали гранки - типографский черновик будущей книги "Движения земной коры". На столе лежит толстая пачка продолговатых листов, еще сыроватых на ощупь. Дмитриевский с нежностью гладит шероховатую бумагу, слегка выпуклые колонки текста. Двадцать лет размышлений превратились в эти четкие строчки. У профессора светло на душе и чуть-чуть грустно - не подводит ли он итог своей научной жизни? Двадцать лет - большой срок и для человека и для книги. За двадцать лет в науке о земной коре изменилось многое, многое пришлось переписывать заново. Взять хотя бы главу о вулканах. Когда-то в рукописи стояло: "Нужно увидеть, что происходит в вулкане и под вулканом во время извержения... Такова неотложная задача науки". А в гранках окончательная редакция иная: "На очереди - проблема укрощения и регулирования вулканов. Уже в настоящее время на сопке Горелой началось строительство электростанции на базе использования вулканической энергии". Да, лед тронулся. Строительство началось, несмотря на сопротивление всяких тартаковых. Такая была война, а теперь все в прошлом. Как суетился этот Тартаков! Писал клеветнические письма, обвинял Дмитриевского в семейственности. Но все-таки склочника разоблачили, сняли с работы. Интересно, где он сейчас?.. А Тартаков в это время стоит на мосту. На одной льдине он увидел разводы, похожие на букву "Е", и вздохнул, вспомнив о Елене. Все пошло вкривь и вкось с тех пор, как она уехала на Камчатку. Со зла он ввязался в неравную борьбу с явно полезным проектом. Его опровергли, надо было во-время отступить, заявить: "Да, да, я с самого начала верил в идею, но в проекте были слабости. Теперь они убраны, можно принять за основу предложение Грибова". А он зачем-то упрямился, искал обходные пути. Ну, вот и пришлось преподавание оставить, квартиру освободить, дорогие вещи сдать на хранение знакомым. Сейчас ему предлагают ехать на Камчатку. Насмешка судьбы! Он будет строить ту электростанцию, против которой боролся. Но, может быть, он встретит Елену? Все-таки они любили друг друга... Тартаков провожает глазами льдину с буквой "Е", пока она не ныряет под мост. Тогда он отшатывается, бледнея. Ему кажется, что мост плывет, льдины плывут, почва уходит из-под ног. Все плывет, нет ничего твердого в этом мире... А инженеру Кашину ледоход напоминает строительный транспортер - гибкую ленту, которая подает кирпичи на верхние этажи. Мутно-желтая река тащит за горизонт громадные белые кирпичи, как будто где-то там, вдалеке, гиганты-строители выкладывают ледяной дворец. Когда пройдет лед по камчатским рекам, пора будет приступать к строительству. Интересно, готовы ли рабочие чертежи?.. И, уже не думая о ледоходе, он пересекает улицу и входит в здание, на котором написано: "Гипровулкан" - Государственный институт по проектированию сооружений на вулканах. ...Из окна Гипровулкана, с третьего этажа, смотрит на набережную Грибов. Он озабочен, хмурится, вздыхает. У Грибова свои заботы. "Все движется... ничто не стоит на месте", - думает он про себя и досадливо морщится. Чем он недоволен? Целый институт работает над покорением вулкана. Сегодня с утра Грибов обошел этаж за этажом. В чертежном бюро он видел знакомый профиль Горелой сопки, повторенный на кальке десятки раз. Многоцветные карты, геологические и топографические, схемы дорог, планы жилых поселков, замысловатые конструкции и сложные детали - вся продукция учреждения была выставлена на чертежных досках. Грибов осмотрел все и остался доволен. Работа шла как следует. Затем по крутой винтовой лестнице он спустился в подвал, в лабораторию. Здесь пахло кислотой, жженой резиной, озоном и сыростью. Гулкое помещение со сводчатым потолком тянулось на десятки метров и все было заставлено странными сооружениями. В одном углу журчала вода, текущая по лоткам, в другом гудела раскаленная печь, и горячие камешки, которые выскакивали из ее пасти, звонко щелкали по стальному листу. Далее огромный вентилятор гнал потоки пыли на бешено крутящееся колесо. Тут же стояли пачки лопастей различной формы. Были здесь лопасти вырезные, круглые, удлиненные, с острыми и с закругленными краями. И здесь работа шла, не требуя вмешательства Грибова. А он был не из тех начальников, которые успокаиваются, сказав; "Давайте-давайте, делайте-делайте, старайтесь-старайтесь". Он ушел из лаборатории и сейчас, стоя в своем кабинете у окна, твердил с горечью: "Да, движется, не стоит на месте..." Но вот он обращает внимание на прохожего, который смотрит на ледоход, подняв плечи, засунув руки в карманы. Его поза выражает недовольство и даже возмущение. "Знакомая фигура. Кто бы это мог быть?" - думает Грибов. Он силится вспомнить, но телефон отвлекает его. А недовольный человек действительно знаком Грибову. Это летчик, вернее бывший летчик, Ковалев. Рука его комкает в кармане бумагу, на которой синим карандашом написано: "Уволить с 1 апреля". Жалобы не помогли. Все комиссии признали его негодным. Он все еще надеялся, поехал в Москву, дошел до высшего начальства, но сегодня главный врач сказал ему: - Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на двадцать процентов. Нельзя вам летать! - Да нет, я вижу хорошо! Я волновался на комиссии... - пробовал возразить Ковалев. Но врач улыбнулся в ответ: - Это и плохо, что вы видите хуже, когда волнуетесь. Лечиться надо всерьез. Да вы не горюйте, вы свое сделали. Можете выйти на пенсию и отдыхать. - Рано мне отдыхать! Я моложе вас лет на двадцать. Вы же не отдыхаете... Врач развел руками: - Каждому свое. Есть специальности, связанные с возрастом. Возьмите, например, спорт. Для бокса, борьбы, спринтерского бега лучший возраст двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят на третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают тренерами, растят учеников, своих спортивных наследников. И в авиации необязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме... - На аэродроме? Никогда! Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительный разбег... Рванувшись вперед, стальная птица устремляется в голубой простор. Острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее... а на опустевшем поле стоит унылый человек, тоскливым взглядом провожая серебряную точку. Нет уж! Чем жить так, томясь, завидуя, тоскуя и каждый день видя недостижимое, лучше порвать сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет! Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал, будто его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали его. Спешат? Конечно, они имеют право спешить, у каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться. Начинающий пенсионер!.. Говорят - заслужил покой. Выбросили, сдали в утиль! Сами радуются, смотрят на ледоход. А что хорошего? Бестолочь... Бегут по реке льдины, суетятся, толкаются, торопятся. Куда? Все равно добегут до Коломны или до Рязани и там растают. А в памяти назойливо повторялась одна и та же строчка из слышанного когда-то стихотворения: "Жить, говорит, будешь. Петь - никогда". "Ну что ж! - сказал Ковалев сам себе. - Если петь не придется, жить все-таки нужно". Он вынул записную книжку, раскрыл ее на страничке, где были записаны поручения, и поставил галочку возле слов; "Зайти к Грибову в Гипровулкан". В небольшом кабинете Грибова было тихо, чисто и пустовато. На широком письменном столе не лежало ни одной папки. В шкафу за стеклом виднелись пустые полки. - Здесь нам никто не помешает. Рассказывай, - сказал Грибов. - Да я, собственно, не для разговоров пришел. Письмо просили передать, - угрюмо ответил Ковалев. Грибов положил конверт на стол, собираясь прочесть после, но, взглянув на почерк, не утерпел и тут же разорвал конверт. На лице его появилась сдержанная улыбка, потом выражение досады, брови сдвинулись, на лбу показались морщины. - Ну зачем она мудрит? - воскликнул Грибов с неудовольствием. - Степа, у меня просьба; Тася тебя уважает. Скажи ей, довольно откладывать! Я уже не так молод, мне пошел четвертый десяток. Мы ждали, чтобы Тася кончила техникум, теперь надо ждать, чтобы она построила электростанцию. - А почему ты убеждаешь меня? Приедешь на Камчатку, поговори с Тасей откровенно. - В том-то и дело, что я не поеду на Камчатку. Я решил уйти из Гипровулкана. - Почему? Ты не хочешь довести дело до конца? Ведь замысел твой. Грибов задумчиво барабанил пальцами по стеклу. - Замысел мой, и все-таки я ухожу, - твердо сказал он. - Я сам не сразу понял это. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только художник задумывает картину и сам же пишет ее. В производстве так не бывает. Я геолог и был очень нужен, пока шли изыскания, а сейчас работа пошла строительная. В Гипровулкане инженеры спорят - применять ли шахтный бур или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти трубы. А я сижу рядом с ними и поддакиваю. Конечно, я автор замысла, меня уважают, со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. У меня нет своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь меня спрашивают все реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я - квалифицированный геолог, зачем мне переучиваться на строителя? Прав я или нет? - Безусловно, - хрипло ответил Ковалев. - И вот недавно, - продолжал Грибов, - меня пригласил к себе профессор Дмитриевский. Ему поручено сейчас большое дело - служба подземной погоды. Ее задача - предсказывать подземные катастрофы: извержения и землетрясения. Дело необычное, сложное, нужное и ответственное. Дмитриевский зовет меня к себе заместителем. Я подумал... и согласился. Зачем я буду консультантом при своем собственном проекте? Я геолог, мне следует работать в геологии. Каждый должен быть на своем месте. Правда, Степан? - "На своем месте"! - с горечью воскликнул Ковалев. - Выбираешь! Привередничаешь! А если у человека нет своего места? Если тебя в загривок, с лестницы пинками, что выбирать тогда? Возможно, прежний Грибов промолчал бы, пожав плечами, но теперешний научился прислушиваться к людям. - С медициной неладно? - догадался он. - Наотрез. Окончательно. - Пошлют на лечение? - Да нет, дело безнадежное. Молодость не вернешь. Я оттягивал как мог... - Степа, может быть, надо помочь? Как у тебя материально? Поговорим как мужчины, не стесняясь. - Не беспокойся, в помощи не нуждаюсь. Обо мне позаботится государство. Думаю о другом. Есть голова, есть руки... на что их употребить? - Но тебя с удовольствием возьмут на любой аэродром. Ты же мастер на все руки - и летчик и механик. Перед Ковалевым снова возникло видение серебристой стрелы, утопающей в небесной синеве. Он почувствовал тоску и томление. - Нет, я уже решил, поищу другое пристанище... - Послушай, - сказал Грибов после некоторого раздумья. - Сейчас в Москве Кашин. Он начальник Вулканстроя. Там организуется учебный комбинат. Может быть, ты выберешь себе по вкусу краткосрочные курсы? Если хочешь, я поговорю с Кашиным... или сам поговори, ты же знаешь его... Подумай. Торопиться тебе некуда. Но ты говорил когда-то, что хотел бы видеть законченную электростанцию на Горелой сопке. - Спасибо, я подумаю, - сухо сказал Ковалев и встал, чтобы проститься. "Жить, говорит, будешь, петь - никогда". Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так. На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная классная доска, мел и тетради... Но в тетради заносились силуэты самолетов, топографические знаки, записи про тягу, сопротивление воздуха, антициклоны. А теперь что? "Бурение производится: 1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов, гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых. 2. Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды, соляных растворов, минеральных вод. 3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и кабелей. 4. Для взрывных работ..." Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А все-таки с полетами им не сравняться... Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы. - У нас насчет дисциплины крепче было, - укорял их Ковалев. - После обеда на занятия строем ходили и с песней... Называлось - часы самоподготовки. Бывало приведет старшина в класс: "Садись! За посторонние разговоры - два наряда вне очереди". Порядок! Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше - остепенятся. Солидный человек может заниматься в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со знаниями. А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий, длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками, улыбается. Старшина летной школы сказал бы: "Внешний вид у него отсутствует". Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой... Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит: - Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги, одним словом, металлический лом - это и есть машина? Нет. Если вдуматься - перед вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке да с огнеметом, пшик будет от того змия. За что я люблю машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело. "Болтовня это все!" - думает Ковалев и говорит: - Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок? Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил - и свободен. Можно отдохнуть, погулять. Однако Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот. Куда ни кинешь взгляд, всюду первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период. Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится, глядя на утраченное небо, тоскливо вздыхает. Трудно человеку без песни! - Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай. На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур... Понимаете, что это значит - на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной машину: "Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович..." У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух, хорошо ли работают у него моторы, по шуму, лязгу, грохоту понимал, как идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло. Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня... - А ну-ка, Степан, попробуй ты. На том же месте Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой. - Опять прозевал! - кричит Мовчан. - Эх ты, голова с кепкой! Привык к привольной жизни на небе! Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы Мовчан этой привольной жизни! Но Ковалев проштрафился на земной работе, против этого не поспоришь. - Вы не кричите, объясните толком, - хмуро говорит он. - Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья. - Не верю я в чутье, - твердит Ковалев. - Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к станку? Хмурый, кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку ответил - и достаточно. Пятерка - это сто процентов плана, а люди шестьсот дают, находят новое, умом раскидывают... Должно быть, душа у них к делу лежит. Для них работа - праздник. Ты пойми: то, что в учебнике есть, я тебе растолкую, но бурение учебником не кончается, оно особого чутья требует - подземного. Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье - это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное - воздушное. Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не видит! И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу. - О чутье в уставе ничего не написано, - говорил он. - Есть люди разные. Одни головой думают, другие - печенкой. Я из первых... Когда мне словами объясняют, я понимаю, а насчет чутья, нюха, сознаюсь, не мастак. Я человек, а не легавая собака. Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и Там использовать, газы отвести вверх и тоже использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь. Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах зазвучало новое слово - Вулканстрой. Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки... Потянулись на Камчатку умелые люди - машинисты, электрики, бетонщики, каменщики, плотники, арматурщики, монтажники, шоферы... И повара, чтобы кормить эту армию, и парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира. Пожалуй, только один человек видел все заранее - инженер Кашин, некогда выстроивший вулканическую станцию в уме, а теперь строивший ее на местности в натуральную величину. Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод, - только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили соорудить не один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать частей. Так надежнее и безопаснее. Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на вулкан двенадцать буровых вышек со станками, обеспечить их горючим, запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад, поставить для людей сборные домики, выдать теплые полушубки, валенки и продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин, великий мастер заглядывать в будущее. Печатное истолкование пунктира выглядело так: ПРИКАЗ по Управлению Вулканстроя. С 1 июля с.г. приступить к бурению паропроводов на северном склоне сопки Горелой на отметке 4410. Для выполнения этой работы создать высотную группу. 1. Начальником высотной группы строительства назначаю инженера Мурашова Д.А., старшим буровым мастером Мовчана Г.О. 2. Тов. Мурашову с 20 июня с.г. начать переброску людей и механизмов на отметку 4410. 3. Начальнику транспортного отдела обеспечить колонну автомашинами и тракторами. 4. Начальнику технического снабжения обеспечить колонну оборудованием, буровыми и строительными механизмами, запасными частями, строительными и горюче-смазочными материалами. 5. Начальнику столовой N_3 выделить повара для походной кухни и выдать ему продукты на 10 суток для трехразового усиленного питания всей высотной группы. Управляющий трестом Вулканстрой - М.Кашин. Машинистки размножили приказ, прикололи его кнопками на доске объявлений в конторе. И сразу десятки людей пришли в движение: счетоводы начали выписывать продукты и детали, кладовщики открыли склады, шоферы заправили машины горючим, подали на погрузку. И вот по склонам Горелой сопки, пыхтя, пыля, лязгая гусеницами, обрушивая потоки щебня, буксуя, подтягивая друг друга на канате, поползли тракторные колонны с грузом для высотной группы. - Эй, ребята, сюда ко мне! - Завяз, что ли? - А ну-ка, нажмите. Все как один. Разом... взяли! Тракторы уже были на середине склона, а в кабинете Кашина не переставал звонить охрипший телефон: - Михаил Прокофьевич, поддержите! Почему нам выдают БУ (бывшее в употреблении)?.. У нас же ответственное задание! Запорем скважину, кладовщик отвечать не будет. - Михаил Прокофьевич, Кислицын бюллетенит... грипп. Разрешите послать Степанюка. - Михаил Прокофьевич, машины еще не выделены. В Транспортном отделе настоящие бюрократы. Мы же не можем грузить после полуночи! И Кашин терпеливо, не повышая голоса, отвечал каждому, звонил сам, выслушивал оправдания, распоряжался. Он знал, что в печатном приказе нельзя изложить все, что-то приходится объяснять на ходу. И эти добавочные хлопоты тоже подразумеваются в черточках пунктира. У Ковалева была своя доля забот. Во-первых, он сдавал экзамен по буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал, ругал свою "заскорузлую старческую память", в последнюю минуту листал конспекты. Он считал себя человеком пожилым, солидным и боялся осрамиться, ответить хуже зеленой молодежи, на которую ворчал так часто. Но все сошло благополучно. Ковалев, получив пятерку, сразу с курсов отправился на склад. Как староста группы, он обязан был считать вещевые мешки, горные ботинки с шипами и банки с консервами - трехдневный неприкосновенный запас пищи. Группа бурильщиков должна была выйти в понедельник на рассвете. Но в субботу вечером на курсы пришел приказ: Мовчану с лучшими учениками на следующий день в десять утра явиться на площадку базальтолитейного комбината. Комбината, собственно говоря, еще не было. Но площадку для него уже отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором, вплотную примыкающий к склону горы. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось, что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов. Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников, инженеры во главе с начальником строительства уже собрались возле базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно глядели на откос. "Что они там высматривают?" - удивился Ковалев. Но расспрашивать постеснялся. Инженеры молчали; казалось, они прислушиваются к чему-то. Ковалев прислушался тоже. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз, послышались новые удары, все более отчетливые. И тут гора раскрылась, как в арабской сказке, и изнутри выглянула зубастая морда какой-то неведомой машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы и не могло сделать ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой машины вышел обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и редкими усами, желтыми от табака. - Поздравляю с победой! - Кашин обнял человека, явившегося из-под земли, потом обернулся к бурильщикам: - Познакомьтесь, товарищи! Это инженер Котов, конструктор электродискового проходческого комбайна. А это наши бурильщики, старший мастер Мовчан... Мовчан засыпал вопросами конструктора: - Вы говорите - режет камень током? Каким током? Я видел, как металл режут и сверлят искрой. У вас тоже искра? Ах, вот как, у вас раскаленные зубья. Значит, вы берете температурой? Из какого же материала зубья? Они должны быть тугоплавкие. Металлокерамика? Это, конечно, подходит. И сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное давление растет? Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой машины, взвесить этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на "огнедышащего дракона". - Нравится? - спросил Кашин. - Спытать надо, - ответил Мовчан, скрывая нетерпение. - Испытать придется, - сказал Кашин. - Для того вас и вызвали. Комбайн этот будет сооружать штольню для выпуска лавы - очень важный объект. Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому пришлось по вкусу? - Разрешите мне, - заторопился Мовчан. - У меня к новым машинам призвание. - А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник? - Отличники есть, опытных машинистов нет. - А Ковалев? Ведь он человек солидный. Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они не встречались уже несколько лет. - Про Ковалева я скажу, - начал Мовчан. - Ты не обижайся, Степан, я выложу всю правду, как есть. Ковалев работник усидчивый, ровный, исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет настоящей охоты к делу. Сто процентов давать будет, а сто двадцать от него не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я возьму его с собой в комбайн. - А что вы сами думаете, товарищ Ковалев? - Я человек дисциплинированный, работаю, где поставят. Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и очень гордился этим. - Тогда мы сделаем так, - решил он. - Наверху двенадцать скважин - широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана. А Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь на курсах и знакомьтесь с делом. А в среду мы проводим вас в путешествие к центру вулкана. В своей жизни Ковалев много странствовал. Он налетал около миллиона километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходах. Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять километров, - от площадки лаволитейного завода к огненному сердцу вулкана. Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не совершал. Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана. Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда оркестр заиграл гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу... Котов потянул рычаг на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Их кромки были раскалены, даже при дневном свете можно было различить оранжевое сияние. Зубья входили в базальт с трудом, как нож в замерзшее сало. Наконец они вонзились до отказа. Надрезанные камни откололись почти одновременно. Трехгранные обломки с грохотом выкатились по желобу из-под комбайна. Котов снова включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров. Новый цикл: зубья вонзаются, откусывают, сбрасывают камни, машина делает шаг вперед. На каждый шаг - шесть минут, за полчаса - метр, два метра в час. Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу. Провожающие разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали, когда машина отвоевала очередные двадцать сантиметров. Так началось это медлительное путешествие: два метра в час в лучшем случае, как предел. Бывший летчик странствовал на этот раз среди камней. На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла вперемежку с вулканическими бомбами, прослойки льда. В машине имелось маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла. Но Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре он научился узнавать породы по сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего, по туфу легче, еще легче - по пластам погребенного льда. Лед легко таял и скатывался по желобу аккуратными треугольными плитками. Больше всего затрудняли путь кристаллические жилы. Они встречались изредка в глубине вулкана и состояли из той же базальтовой лавы, но застывавшей медленно, постепенно, так, что в растворе успели вырасти кристаллы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что в них попадались ценные минералы и пустоты с гнездами прозрачных, цветных и лаково-черных кристаллов. У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки, плывущие по транспортеру. Путешествие вглубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое. Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения, сгубившего Виктора Шатрова, под ним - пепел и лава извержений 1953, 1945, 1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и Атласова и еще более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку. Вероятно, люди во все времена старались не приближаться к вулкану. Но все же следы их пребывания остались. В пепле XVIII века обнаружилось кремневое ружье, возможно принадлежавшее кому-нибудь из сподвижников Атласова. В пепле XV века нашлась костяная острога, в пепле XI века - каменные наконечники копий. Котов старательно собирал такие находки. У него образовалась большая коллекция. Поутру, приступая к работе, он говорил Ковалеву: - Сегодня мы в начале девятого века. Камни, которые мы режем, - старше Рюрика и Киевской Руси. Через несколько дней мы попадем в пятый век, в те времена, когда гунны громили древний Рим. Но Горелая сопка существует пять тысяч лет. Мы еще найдем изделия доисторических художников. Комбайн странствовал по минералогическому и одновременно по археологическому музею. Кроме того, он продвигался к высоким температурам. На поверхности стояло прохладное камчатское лето с температурой десять-пятнадцать градусов. В центре вулкана находилась расплавленная лава, нагретая до тысячи ста - тысячи трехсот градусов. В среднем жара возрастала на один градус на каждые семь метров - в пять раз быстрее, чем обычно под землей. Правда, в первые дни температура вообще не поднималась, а падала. На девяносто седьмом метре машина вступила в толщу льда, и в разгар лета Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза. На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные путешественники прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и двадцатью шестью градусами, которую климатологи называют "зоной комфорта". Вслед за тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла - сегодня тридцать градусов, завтра тридцать два, послезавтра тридцать пять. Стены туннеля дышали жаром, как протопленная печь. Вступили в строй мощные вентиляторы. Они гнали в забой прохладный воздух. Прохлада спорила с жарой, техника - с подземным зноем. В километре от входа температура стен превысила сто градусов. В обеденный перерыв рабочие варили яйца вкрутую или кипятили себе чай, ставя котелок на камни. А позади, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы, осталась "зона комфорта" и даже лед. В перерыв некоторые любители прохлады ходили обедать туда. Они успевали остыть и даже продрогнуть. В забое рабочие ходили в несгораемых асбестовых костюмах, похожих на водолазные. В них было неудобно работать, передвигаться трудно, потому что приходилось таскать на спине ранец с холодильником, аварийный запас кислорода и термос с холодной водой, чтобы напиться, не снимая шлема, даже обрызгать себя при желании. Но при всех ухищрениях температура в костюме была не ниже пятидесяти градусов. Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, протирал очки. Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопки, рукоятка, большой рычаг... Так каждые шесть минут. За шесть минут - двадцать сантиметров. - И как только вы выдерживаете? - удивлялись соседи по общежитию. Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал лобовую атаку, когда гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг - переносить жару! Ковалев быстро освоился с комбайном, и Котов доверил ему рычаги. Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: "Полегче! Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь - рукоятку..." Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро и громко, будто убеждал собеседника и сердился на непонятливость. Часто обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна в туннель, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывая в окошечко. Вероятно, из-за своей непоседливости он и передал рычаги так охотно новичку. Самому Котову трудно было высидеть неподвижно несколько часов. Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна, и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя. Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об уличном движении, об орошении пустынь, о статистике и строении гор, но вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в один узел, и узел этот - электродисковой комбайн. - Сохнет Каспийское море, - говорил, например. Котов; он начинал разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно уже знает, о чем идет речь. - Сохнет и сохнет. Уровень падает, гибнут рыбные угодья. Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры, из Онеги, из Оби. Неверно это. Пресная вода - драгоценность, она нужна для орошения. Решать вопрос надо простейшим способом: поставить десяток комбайнов и гнать туннель от Батуми к Дербенту, чтобы заимствовать воду из Черного моря. Идти по кратчайшему пути, не стесняясь, прямо под хребтом. Чем глубже, тем богаче недра. По пути мы обязательно наткнемся на руды. Туннель себя оправдает, я уверен. На другой день он говорил, шурша газетой: - Новая задача строительства - обеспечить всех москвичей загородными дачами. Пусть отдыхают на чистом воздухе. А почему воздух в городе не чистый? Я скажу: главный отравитель - уличный транспорт с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома и сады. Метро - это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее, и полная безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для грузовых и легковых машин, а все пересечения сделать в разных уровнях. Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в месяц может дать три километра подземной дороги и больше. Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался о Родных, остроумном авторе, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку - незаконченный роман в две с половиной главы, - и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву по хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти почти без затраты энергии: половину пути катиться вниз, набирая скорость, а затем с разгону подниматься вверх... - Мы еще построим хордовые туннели, - уверял Котов. - Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду, например, из устьев северных рек на юг, в пустыни, туда, где требуется орошение. Котов раскладывал карты, исчерченные разноцветными линиями. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на триста лет вперед. Кажется, дай ему волю - он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все дороги заменил бы туннелями. На все это было в далекой перспективе. Пока что Котов строил свой первый туннель, его комбайн сдавал ответственный экзамен. И надо было видеть, с каким волнением Котов относился к успехам и неудачам своего детища! Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, занятый любым разговором, Котов слышал машину. В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую нужно сменить заблаговременно. На людях он не стеснялся рекламировать машину, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто после смены говорил: - Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше и мы будем быстрее резать. Правильно? Надо отрегулировать подачу, а зубья чуть-чуть наклонить... Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники смотрят на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и подводных камнях. Ковалев был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше. И он оставался после смены на часок, на два, на четыре, помогал отрегулировать подачу, чуть наклонить зубья, и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался: - Пожалуй, хуже стало: заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется задержаться вечерком, переделать по-старому. После неудачной пробы Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день, два, и он готов был к новым опытам. - Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все пояски на зубьях, надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены... Начиная со ста семидесяти градусов температура круто пошла вверх. До сих пор она за смену поднималась на один-два градуса, а теперь стала повышаться на десять-двенадцать. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа в глазастых шлемах - одно в костюме большого размера, другое - в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву подземно-рентгеновские аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта. Здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза. - Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя! - А я все время знала, что это вы, Степан Федорович. Нарочно говорила басом. - Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает. - Значит, вы теперь на подземном комбайне? Ковалев горестно махнул рукой: - Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо. Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит рану. Ковалев сам перевел разговор: - Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была? - Все лето в разных местах. Последнее время на побережье, километров двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой, восточная часть под океаном. - А теперь к нам? - Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам прикреплен товарищ Тартаков. - Она показала на своего высокого спутника. - Жалко, лучше бы ты... - Нет, он гораздо лучше, - горячо запротестовала Тася. - Он настоящий ученый, в Москве в университете лекции читал... Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал. - Хорошего лектора из Москвы не отпустят. - Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек... и культурный, любит театр, сам играл на сцене... - А зачем это геологу? Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков - тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе. Но те споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась. Мысли Ковалева пошли иным путем. "Почему Тася так расхваливает этого москвича? - подумал он. - А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!" И он сказал вслух, как будто не к месту: - Когда я был в Москве, видел там Сашу Грибова. Тася встрепенулась: - Ну, как он? Собирается к нам?.. - Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Саша его заместитель по Сибири и Дальнему Востоку. - Значит, не приедет!.. Ковалев пытливо заглянул ей в глаза. - Вот что, девушка, - сказал он, - я человек одинокий, в летах, этих ваших сердечных тонкостей не понимаю. Саша ждет тебя, томится, тоскует. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит? - Никто! Я сама... - возразила Тася запальчиво. - Камчатка, родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду! - Это заскок, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего села. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь - поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно. - Непонятливые вы, мужчины! - сказала Тася с горькой обидой. - Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь... А если я все брошу, чтобы варить ему обеды, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович... - Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась. Ковалев молчал смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например... Но тут в разговор вмешался Тартаков. - Что я вижу? - воскликнул он. - Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка... как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу... и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе... Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно было, возникли очи недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы. Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской. В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал про московский балет, напевал арии, называл девушку Эвридикой и все твердил, что это он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира. Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - посещение Гипровулкана. Ковалев описывал ей многолюдные залы, заставленные чертежными досками, и особенно лабораторию, которую Грибов показал ему. - Это не лаборатория, это настоящий цех, научно-исследовательский завод, - восхищался Ковалев. - И Грибов там полный хозяин. Не понимаю, почему он ушел оттуда. Я бы остался... - Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. - Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу - в бюро, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится. Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Грибов толковал о своем месте в жизни, Мовчан - о чутье... И эта девчонка туда же... Призвание, линия! - "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для себя, и... все, как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим бросовое, третий сорт... - Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть... Но Ковалев уже взял себя в руки. - Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася. Но Тася обратила внимание и через несколько дней решилась возобновить щекотливый разговор. Она приступила к нему издалека - пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права. - А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы. Ковалев невольно рассмеялся: - Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения. - Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами. - Значит, летать под твоей маркой? Ну нет! Ковалев - летчик-миллионер, у него свое имя есть... Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единственный раз, один час счастья. За этот час можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами. И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление: "Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид второй группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве..." Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно. И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков. Ковалев кинул взгляд в окошечко... Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах... Ведь если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту... Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочее спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать? Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой "Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал слово: "...телом!" Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части... Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару. И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару... Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, а каждый рычаг - в смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего, металла. Кажется, начинается... Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий... Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное... Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга. Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается удержать окошко... Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть герметическую дверь, и пар устремляется туда. Теперь дверь открыта, но давление в кабине слишком велико. Пар пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели... Ничего не поделаешь, надо терпеть... Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы - трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед! Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед... только вперед! Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск... Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться. Только бы не потерять сознание, во-время включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или... Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают: - Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось? Ковалев кричит что есть силы: - Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу... Трещину удалось закрыть через полчаса. Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он мог бы свариться заживо. Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь: - Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю! - Погоди! Как ты себя чувствуешь? - Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем, что нашей машине: не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы... Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов. - Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих. В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали - он не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его. - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату. - Лучше, чем говорят доктора. - К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю. "Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев. Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку. - Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два - на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц, полтора, пока мы подготовим машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении: "Уволить с первого октября". Не возражаете? А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и укреплением окошка... Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал его. - Сделаем, - сказал он. - Для Ковалева не бывает нелетных погод. Не бывает нелетных погод... Эти слова он говорил, когда требовалось доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами сейчас он пробивается к сердцу вулкана. Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой - миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого места. Вулкан коварен и беспокоен, он встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, он может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. "Надо пробиться вперед", - сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник! "Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод". Получилось в рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами... Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо. 2 В таком городе, как Москва, два человека могут прожить всю жизнь и не встретиться ни разу. Территория Вулканстроя была гораздо обширнее Москвы. Недаром Ковалев несколько месяцев не мог найти Тасю. Она была тут же, на строительстве, только за двести километров от городка, в разведочной партии. Тартаков, отправляясь на Камчатку, думал, что встретит Елену в первый же день. Но Елена не попадалась на улицах городка. В списках сотрудников Вулканстроя не оказалось ни Тартаковой, ни Кравченко. Только случайно два месяца спустя Тартаков узнал, что Елена работает на уединенном острове Котиковом. Она жила тоже в Камчатской области, но ехать к ней было не ближе, чем из Москвы в Горький, и гораздо труднее. Инженеры Вулканстроя знали свой участок, в лучшем случае - соседние. Чтобы объехать всю стройку, нужно было потратить неделю. Пожалуй, только Кашин имел возможность осматривать ее каждый день, даже не выходя из своего кабинета. Он делал это с помощью нового аппарата - видеофона. Эти телефоны, передающие изображение, были в то время новинкой, как радио в 20-х годах. В довольно громоздких аппаратах рядом помещались иконоскоп - передатчик изображения и кинескоп - приемник изображения. В городах видеофоны еще не могли вытеснить телефонную сеть. В сущности, при обычных телефонных разговорах нет необходимости видеть собеседника. Но на крупных заводах и в особенности на больших, разбросанных стройках видеофоны пришлись к месту. И Кашин с удовольствием поставил такой аппарат рядом с письменным столом. Теперь, не тратя времени на разъезды, он мог видеть, что происходит на самых отдаленных площадках. Это было так легко! Протянул руку, вставил вилку в штепсель - и видишь" пенистые гребни волн, простор океана, портовые краны, похожие на журавлей, вместительные грузовые суда, тяжело осевшие в воду. Поворот ручки - и на экране появляется вереница машин, идущих по шоссе. Еще поворот - железнодорожная станция, забитая составами, толкутся маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком... Еще поворот - подмостки длинных пакгаузов, мешки, прикрытые брезентом, деревянные строения, запорошенные белой известковой или серой цементной пылью, - центральный склад стройки... Новый поворот - и перед глазами широкая улица, ряды двух- и восьмиквартирных сборных домиков с крутыми крышами, прямоугольные узоры фундаментов, над ними - краны. Там, где возвышается один из кранов, строится клуб, другой обозначает больницу, третий - будущий горсовет будущего Вулканограда. После жилого городка Кашин осматривает мастерские - механические, авторемонтные, арматурные, столярные. Визжат дисковые пилы, распиливая дрожащие доски. Грохочут бетономешалки, мотая угловатыми головами, сплевывают в кузовы самосвалов серый студень бетона. Затем на очереди базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами рыжей и черной глины. Но Кашин хорошо знает, как преобразится этот пустырь. Вот отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья, отсюда пар пойдет на турбины, а горячая вода - в оранжереи, на южный склон горы, где уже торчат железные ребра будущих строений. Кашин распорядился, чтобы видеофоны стояли не в кабинетах начальников, а на строительных площадках. - Ведь я не врач, - сказал он. - Мне не важно, как выглядят мои инженеры. Как выглядит площадка - вот что меня интересует. Кашин осматривал всю стройку, а прорабы видели только его лицо, высокий лоб, сливающийся с лысиной, заметные мешки под усталыми глазами, и, дожидаясь своей очереди, слушали ровный, никогда не повышающийся голос: - Отодвиньтесь, товарищ Власов, вас я уже видел, хочу посмотреть склад. Теперь разглядел - порядок. А что это за кучи справа? Нет, вы не туда смотрите: от меня справа, от вас слева. Экран искажает? Хорошо, я буду у вас завтра с утра и посмотрю, кто искажает: экран или вы... Я вас спрашиваю, сколько уложили бетона в фундамент. Не сколько уложите, а сколько уложили... Я вижу, вам придется сдавать дела. Чхубиани справится с двумя участками. Что? Хотите кончить опору? Нет, так не выйдет, чтобы вам досталось легкое, а тяжелое другому. Сдавайте дела немедленно, по состоянию на сей час. Дать отсрочку? Да нет, зачем нам обманывать друг друга? Вы же слабый инженер, поучитесь работать у Чхубиани... Завтра вам дадут два вагона стекла, товарищ Лапшин. Приступайте к изготовлению рам для парников. Как вы разместили новых рабочих? Нет, временных бараков я не разрешаю, это самые долговременные сооружения на свете. Сейчас тепло, пусть рабочие неделю пробудут в палатках, но через неделю должно быть готово настоящее жилье. В следующую среду я проверю. Вы же знаете, я никогда не забываю проверить. Неподалеку от оранжереи - вход в лавопровод. На экране - длинная галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она упирается в стенку. Но это не забой, в стене видна стальная дверца. Вот она открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне, с гаечным ключом в руках. - Здравствуй, Ковалев! Как там погода, летная? - спрашивает Кашин. И бывший летчик, подтянувшись, рапортует: - Температура грунта плюс триста пятьдесят. Прошли за смену девятнадцать метров. - А вот я посмотрю сейчас, близко ли вам до конца. Ковалев своей цели не видит, но Кашин может взглянуть на нее. Видеофон мгновенно переносит начальника строительства в палатку геологов-разведчиков. Черноволосая девушка сидит у аппарата. Это Тася. Аппарат обыкновенный подземно-рентгеновский. На его экране, как обычно, серые полосы различных оттенков - пласты горных пород. Среди них - косой след, словно ход дождевого червя. Кашин с удовлетворением глядит, как ползет к нижней кромке темное пятнышко - электрический бур. Еще поворот - и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу - лето, а наверху - нетающие льды. Сейчас там пасмурно, вершина в облаках, идет густой снег, вместо вышек видны смутные тени. Перед Кашиным возникает лицо бурового мастера. Из-под меховой шапки, усыпанной снегам, торчит задорный чуб, блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы. Так и хочется сказать: "Экий бравый парень! Что за молодец!" - Как дела, Мовчан? - спрашивает Кашин, невольно улыбаясь. - Лучше всех, товарищ начальник! Правда, старик-вулкан ворчал ночью и на крышу камни кидал. Но нас не запугаешь. Мы, Мовчаны, лихой народ, запорожских казаков потомки. Дед мой самых горячих коней объезжал. Другие подойти боятся, а деду чем злее конь, тем приятнее. Но старому и не снилось, что внук его сядет на вулкан верхом и будет шпорой его горячить. - Ну, ну, распетушился! Видел я твою шпору. Отстает. Сколько процентов сегодня? - Сто семнадцать, товарищ начальник. - А у Ковалева сто девятнадцать. - Не может быть! Тогда завтра у нас сто двадцать будет, даже сто двадцать пять. Это я, Мовчан, говорю. - Что же, так и запишем. - Запишите, товарищ начальник. - Запишем и проверим... Дал слово - держись!.. При горной болезни ощущаются головная боль, головокружение, слабость, сонливость, одышка и тошнота. Все эти неприятности зависят от недостатка кислорода и подстерегают человека выше трех-четырех километров над уровнем моря. Бригада Мовчана работала на высоте четырех тысяч четырехсот метров. Когда она прибыла наверх, по календарю стоял июль, но вокруг лежали снега, и ртуть в термометре держалась ниже нуля. Вода в кастрюлях кипела при восьмидесяти градусах, и повар жаловался, что приходится варить пищу вдвое дольше, чем полагается, и все-таки она полусырая. Конечно, можно было бы создать для повара нормальные условия - построить герметическую кухню и поддерживать в ней привычное давление, температуру и влажность. Можно было создать нормальные условия и в домах бурильщиков. Но ведь должен был кто-то, работая снаружи за стенами, собирать из бетонных блоков дома, электростанции, устанавливать мачты, монтировать паропроводы, турбины, решетки, генераторы. Должен был кто-то доставлять и блоки, и мачты, и лопасти турбин по снежным склонам, вести тракторы-тягачи с прицепами, нагружать, перемещать, сваривать, укладывать... Герметические домики были запроектированы, но оказалось, что резкие переходы от привычного давления к пониженному и наоборот действуют неприятно. Предлагалось также проводить рабочий день в высокогорном воздухе, а вечер и ночь - в нормальных условиях. Но, допустим, нужно во время работы зайти в контору. И как быть инженеру, который выходит из конторы десять раз в день? Вечером сидеть взаперти? А если тебе хочется навестить друга в соседнем домике, если нужно провести комсомольское собрание, собрать кружок, организовать турнир? В конце концов, жители высотного городка распахнули настежь герметические окна и двери... дня три помучились и привыкли... Все-таки легким не хватало воздуха. На всякий случай тяжелые баллоны с кислородом стояли на всех строительных площадках и в каждой комнате у изголовья кровати. В перерыв вместо перекурки рабочие шли к баллонам, заряжали подушки и с удовольствием вдыхали бодрящий газ. - Вдохнем по маленькой, - балагурил Мовчан. Иные неумеренные потребители кислорода прикладывались к подушке каждые пять минут. Дышали до легкого опьянения. Таких дразнили "кислородичами". Их пробирали на производственных совещаниях, высмеивали в стенгазетах и после двух предупреждений "спускали с горы", то-есть переводили на работу в долину. Это считалось величайшим позором. "Спущенные с горы" по неделям ходили в контору, давая торжественные обещания исправиться и никогда в жизни не прикасаться к подушке, лишь бы их вернули на "Примус". Это Мовчан окрестил Примусом высотный городок. В километре от буровых находился кратер, и в первый же выходной бригада отправилась на экскурсию к жерлам. Правда, спуститься в кратер в этот день не удалось... Вулкан беспокоился, дымил, как паровоз на подъеме, и с грохотом извергал рои каменных бомб. Земля под ногами дрожала и гудела. Рабочие с уважением прислушивались к отзвукам подземной бури, и Мовчан сказал, прикрывая шуткой опасливую неуверенность: - А я и не знал, что мы ночуем на примусе. С той поры и пошло: "Примус" и "Примус". "Опять разжигают Примус" - шутили рабочие, когда их домики вздрагивали от подземного удара. "Живем на Примусе" - с гордостью говорили высотники обыкновенным людям, работающим в долине. Диспетчер кричал по телефону: "Эй, Примус, как с монтажом? Почему не даете сводку?" И никто не улыбнулся, когда Кашин сказал на летучке: "Примус опять подводит. Надо накачать его как следует". Жители Примуса поднимались раньше всех на стройке, потому что на макушку вулкана солнце приходило на полчаса раньше. Пока рабочие умывались, делали зарядку и завтракали в столовой, розовый свет озарял ледники на соседних вершинах, спускался по бугристым склонам, и тьма стекала вниз, в долину. Постепенно становились видны светло-желтая паутина дорог, рабочие поселки, сверкающие крышами из свежего теса, прямоугольники взрыхленной земли на строительных площадках, молочные извивы реки и далеко на горизонте серо-голубой простор Моря с дымками пароходов. Мовчан работал в диспетчерской. Он нажимал цветные кнопки, и, повинуясь его указаниям, послушные механизмы поднимали тяжелые трубы, ставили их одну на другую, увеличивали и уменьшали нагрузку, прибавляли и убавляли скорость. Сидя за пультом на вершине вулкана, выше всех на стройке, Мовчан чувствовал себя значительным лицом. Это для него дымят пароходы, доставляя из-за моря механизмы и нефть. Для него стараются тракторы, волоча по склонам обсадные трубы. Инженер Кашин сел за письменный стол, чтобы ему, Мовчану, отдать приказ. Хлопочут секретарши, машинистки, радистки, диспетчеры, чтобы этот приказ дошел до сведения Мовчана. Кто добудет пар? Он, Мовчан. А без пара не будет электростанции. Поистине важное задание получил потомок запорожских казаков. Только одного соперника признавал Мовчан на стройке... и каждый день, как только заканчива