лась смена, он брался за телефонную трубку: - Станция, алле! Дайте мне Степу. Это ты, Степан? Как дела у вас в Пекле? Сто двадцать два процента? Ах ты чертяка! А ты не брешешь, часом? А у нас сто двадцать семь. Да-да! Думал меня обогнать? Мало каши ел! Тебе еще учиться и учиться! Мовчан побывал в лавопроводе вскоре после прорыва газов. Под землей шла обычная работа. В сыром и жарком пару тускло мерцали электрические лампы, суетились рабочие в мокрых костюмах, что-то грохотало, клокотало, шипело, журчало... Мовчан провел там полчаса, а после этого отвел Ковалева в сторонку и сказал ему с возмущением: - Слушай, Степан, зачем ты терпишь? Подавай заявление "по причине плохого здоровья" и прочее. Я сам пойду к Михаилу Прокофьевичу. Я своих учеников в беде не оставляю. Доброму человеку не место в этом пекле. Переведем тебя на Примус. У нас там воздух чистый... Ковалев вежливо отказался. "Не всем же на вольном воздухе, кому-нибудь надо и в пекле", - сказал он. А через два дня жители Примуса получили от него письменный вызов на соревнование. Мовчан был задет. - Ах ты дерзкий мальчишка! - воскликнул он. - Что задумал? Тягаться с Мовчаном? Я бакинских мастеров ученик, а ты кто? Машинист без году неделя! К концу первой недели Примус дал сто тринадцать процентов плана, лавопровод - сто один процент. Мовчан ходил гордый и повторял несколько раз на дню: - Конечно! Куда Степану! Что такое Степан? Доходяга, зубрила! Однако в душе Мовчан все-таки был встревожен и следующие дни внимательно следил за своими "хлопцами", напоминая им то и дело: - Смотрите у меня, орлы, не опозорьте Примус! Степан, он тоже не дремлет. Степан действительно не дремал. Он явился в больницу к Котову с предложением: - А что, если нам поставить коробку скоростей? Тогда на легком грунте скорость можно прибавить, на тяжелом снизить. Давайте попробуем. Не выйдет - переделаем по-старому. С коробкой скоростей "вышло". И, на удивление Примусу, Ковалев в следующую неделю дал сто двадцать шесть процентов. Правда, и Мовчан не ударил в грязь лицом - показал сто двадцать девять. В штабе строительства на стене появился график, отображающий борьбу Примуса и Пекла. Бригада Мовчана была изображена синей линией, под цвет неба, бригада Ковалева - красной, как остывающая лава. Каждый вечер, получив суточную сводку, секретарша начальника приставляла к стене табуретку и красно-синим карандашом удлиняла ломаные линии, символизирующие борьбу, поиски, открытия и споры двух бригад. В первые дни синяя линия уверенно шла поверху. В это время ковалевцы с трудом осваивали новый метод, а мовчановцы работали точно по графику. Но потом красная линия стала подниматься все круче и круче, почти сравнялась с синей. Синяя метнулась вверх - обеспокоенный Мовчан увеличил скорость бурения. Но этот скачок не был продуман и подготовлен. Дело кончилось аварией, пришлось вытаскивать бур на поверхность, чинить, спускать заново. Это неудачное приключение отразилось на графике плоской площадкой - так изображался простой. Красная линия прикоснулась к синей, но все же опять отстала. Ковалевцев замучила температура. Целую неделю Мовчан ликовал и каждый вечер повторял по телефону одну и ту же шутку насчет крыловской лягушки, которая пыталась сравняться с волом и лопнула. Но однажды Мовчан услышал, что у Ковалева рекорд - двадцать четыре метра в смену, сто пятьдесят процентов плана. Он не поверил своим ушам. А Ковалев сделал очень простую вещь: он вдвое удлинил зубья и продвигался вперед теперь не по двадцать, а по сорок сантиметров. С той поры красная линия уверенно пошла вверх, поравнялась с синей и обогнала ее. Мовчан места себе не находил, пробовал новые методы и отвергал их. Синюю линию лихорадило, она давала скачки и срывалась, а красная устремлялась все выше и выше, догнать Ковалева было уже невозможно. Мовчан после своей смены не уходил из диспетчерской, давал указания, поправлял ошибки. Сам он бурил прекрасно и в удачные дни не отставал от Ковалева, но сменщики его были слабее и не работали лучше, когда Мовчан стоял у них над душой, кричал, высмеивал, вырывал рычаги из рук. В сущности, он был неважным учителем, больше полагался на способности и чутье, а если ученикам не хватало чутья, помочь не умел. Только через две недели, перестроив бурение по советам Кашина, мовчановцы начали догонять Пекло... Но тут вмешались непредвиденные силы... И Мовчану, и Ковалеву, и многим другим пришлось остановить свои машины. Вулканстрой прекратил работу. "По сведениям Центральной службы подземной погоды обстановка под территорией Советского Союза устойчивая. В Армении возможны толчки силою до 3 баллов. Подземные напряжения возрастают в северо-западном углу Тихого океана. В следующем месяце ожидается землетрясение в районе Камчатки и прилегающих островов. Сила и сроки его уточняются. Зам. нач. Службы подземной погоды А.Грибов". Это сообщение было напечатано на четвертой странице всех центральных газет. Конечно, его прочли старики-пенсионеры, прочли и покачали головой: "Ай да ученые, до чего додумались - о землетрясениях сообщают, как о каком-нибудь собрании! Назначено, дескать, на завтра". И школьники, активные члены географических кружков, вырезали это сообщение, чтобы наклеить его в очередной бюллетень рядом с заметкой о дереве баньян, занимающем площадь в полгектара. Но люди среднего возраста, занятые службой, не обратили внимания на заметку. Гораздо больше их интересовала наземная погода - от нее зависела своевременная уборка хлебов и воскресная поездка за город. Однако был в Москве человек, которого взволновало короткое сообщение. Это был делегат партийной конференции Иван Гаврилович Яковлев. "Вот как, землетрясение! - подумал он. - А когда я уезжал из Петропавловска, ничего не было известно. Какой это А.Грибов? Наверно, наш, камчатский. Надо будет съездить к нему, разузнать подробнее. Вечернее заседание в шесть вечера. Пожалуй, я успею..." Предсказание землетрясений! Самое слово "предсказание" кажется каким-то таинственным. Подумать только, что в трезвой, деловой Москве среди слесарей, шоферов, бухгалтеров, ткачих, артистов, физиков, инженеров есть еще и предсказатели! Эти загадочные люди, как и все другие, едут в метро на работу, чтобы от девяти до пяти, с перерывом на обед, предсказывать будущие бедствия. Узнав адрес в киоске справочного бюро, Яковлев без труда разыскал на улице Павлика Морозова трехэтажное здание со стеклянными стенами. Он показал вахтеру свой делегатский билет и спросил, как найти Грибова. - На второй этаж, пожалуйста, на антресоли, - сказал вахтер. - Только сейчас обеденный перерыв. На втором этаже Яковлев попал в широкий коридор, где на дверях висели будничные таблички: "Бухгалтерия", "Отдел кадров", "АХО". В конце коридора был буфет, оттуда разносился запах пирожков и солянки. На стене висели приказы, отпечатанные на папиросной бумаге, и объявления. Пришли три девушки, прикрепили кнопками ярко раскрашенную стенгазету "За точные предсказания!" и вслух начали читать последний отдел "Кому что снится". Алешину - что он предсказал небывалое землетрясение в районе Зоопарка. Балабановой - что она чемпион по всем видам спорта. Грибову - что у дальневосточной группы документация лучше, чем у балтийцев. - Досталось Грибову, - заметил Яковлев. И одна из девушек возразила с обидой: - Нашли кого ставить нам в пример - балтийцев! У них все спокойно. Сделали документацию, положили в архив, проверяй раз в полгода. А у нас каждый месяц подвижки и все прежние цифры насмарку. Звонок оповестил о конце перерыва. Захлопали двери, и коридор опустел. Яковлев увидел узкую лестницу, поднялся по ней и вышел на антресоли. Узенький балкончик окружал громадный светлый зал, где стояло множество столов. Вся комната была наполнена деловым шумом. Шуршали листы, стрекотали аппараты, раздавались выкрики: "Кому Камчатку? Кому Закавказье?", "Сюда, сюда!", "Девочки, кто взял мои карандаши?", "Товарищ начальник, можно вас на минутку?" Яковлев любил разбираться в незнакомых делах. Он задержался на антресолях, с интересом наблюдая деловую суету. Работа начиналась, очевидно, там, где стрекотали телеграфные аппараты. Невидимые руки выдавали из окошечка клубки телеграфных лент, напоминающих праздничный серпантин. Лента попадала на конвейер. Машина резала ее, наклеивала на аккуратные бланки. Бланки проваливались в другую машину, похожую на шкаф с белыми дверцами. А из нее выскакивали стопки продырявленных карточек. Сотрудники сортировали их и передавали по рядам. - Иван Гаврилович, ты ли это? Здравствуй, здравствуй! - Грибов сдержанно улыбнулся и дважды пожал руку гостю. В этом выразилась его особенная радость. - Вот, гляжу на вашу работу. Настоящий цех, - сказал Яковлев. - Да, это самый большой отдел - отдел обработки. - А там в углу телеграф? - Даже радиостанция. На нас работают больше трехсот глубинометрических станций во всех концах нашей страны и в странах народной демократии. Ведь землетрясения не считаются с государственными границами. Центр может быть в Румынии, а отзовется на Украине. Эти станции присылают нам шифрованные сообщения. Номер станции, местоположение, место съемки, глубина - все обозначено цифрами. А вот расшифровочная машина, наша гордость. Она сама читает и наносит данные на карточки. - А зачем дырочки? - Для машины дырки удобнее цифр. Мы складываем карточки по станциям, так они хранятся в архиве. Допустим, нужно выбрать самые глубокие землетрясения по всем станциям. На это есть специальная сортировочная машина. Она просматривает сто тысяч карточек в час и по дырочкам отбирает нужные. Как видишь, и девушки наши привыкли к карточкам - смотрят на свет и переносят все данные на печатные бланки. Самое важное - цифры подземного давления. Их расставляют на картах каждую на свое место и потом проводят линии равного давления - изобары, наподобие топографических горизонталей. И тут уже для опытного глаза сразу видна обстановка. Если изобары идут плавно и параллельно земной поверхности, значит, все в порядке. А если изобары искривляются и сгущаются - это уже опасное место, по-нашему "очаг". Сейчас его берут на заметку, дают ему номер и на карте красят цветным карандашом. Чертежницы так и говорят у нас: "появился цвет". Это значит - опасность налицо. Когда появляется цвет, мы уже настороже. Сейчас же на все станции, близкие к очагу, идет приказ: сообщать сведения каждые сутки. - Понятно, - сказал Яковлев. - Где закрашено, там будет землетрясение. - Не совсем так, - поправил Грибов. - Не все очаги опасны, попадаются ленивые, неподвижные, где обстановка не меняется веками. А бывает очаг живой, где идет процесс, давление все возрастает. Тут уже начинается сопротивление материалов. Ведь земная кора - это камни. При большом давлении камни не выдерживают, дробятся: Мы сейчас же высчитываем, каково разрушающее давление, и смотрим, близко ли оно. Чем ближе, тем ярче красится очаг: сначала желтым цветом, затем зеленым, синим, черным и, наконец, красным. Когда появилось красное, пора давать тревогу. Значит, камни на пределе прочности и вот-вот разрушатся. А когда они разрушатся, равновесие будет потеряно. Массивный кусок земной коры, или по-геологически "плита", съедет вниз. Бывает и наоборот - плиту выпрет наверх. Тут и происходит землетрясение. Самое трудное - это угадать момент. Каждый очаг живет по-своему. Иной раз на карте все сплошь красное, а потом напряжение перераспределилось, и, глядишь, красное чернеет, черное синеет и все рассосалось, как бы выздоровела земля. Или так еще: садится плита, напряжение в одном углу все нарастает, а срывается другой угол, противоположный. Тут стандарта никакого нет. - Я вижу красное и черное, - сказал Яковлев, указывая вниз, на ближайший стол, за которым работал старичок небольшого роста, с седым ежиком и острой бородкой. - Это как раз мой помощник, руководитель дальневосточной группы. Что получается у вас, товарищ Карпович? Держа развернутую карту в обеих руках, старик поднялся на антресоли. - Вот посмотрите, Александр Григорьевич, все идет, как вы говорили. Массив садится, жмет на юго-западный угол. По-видимому, здесь и будет самый центр землетрясения, южнее острова Таналашка. - Съемку надо делать четыре раза в сутки. Заготовьте приказ всем камчатским станциям. - Приказ я заготовил. Да все не то, Александр Григорьевич, сбоку снимаем. Вот если бы на Таналашке сидел глубинометрист... - Вы же сами знаете, это остров чужой. - А не попробовать ли по дипломатическим каналам, Александр Григорьевич? Дело-то серьезное. Напишем: так и так, дескать, общая угроза... Неужели не пустят двух человек, только двух - глубинометриста и радиста? - Да ведь пробовали мы, товарищ Карпович. Опять начнется волокита с визами, стоит ли допускать, куда допускать, кого допускать. Нет уж, будем надеяться только на плавучие базы. Есть у нас суда "Аян" и "Алдан". Пусть выходят в море, разработайте для них программу. А карту несите в зал заседаний. Через полчаса обсуждение. Будем уточнять дату. Яковлев остался на обсуждение. Ему захотелось знать, что будут возражать Грибову другие специалисты. Основной доклад делал Грибов. Начал он с общих вопросов, может быть, потому, что в зале сидели не только работники института, но и Яковлев и другие посетители. - Мы собрались, - сказал Грибов, - для того, чтобы уточнить сроки предстоящего землетрясения в северо-западном углу Тихого океана. Окраины этого океана - постоянный очаг беспокойства, или, как говорят в нашем учреждении, "вековое цветное пятно". Здесь проходит граница между двумя разнородными массивами земной коры - океанским дном и материковыми глыбами. Граница эта наклонная, материки наползают на дно, подминают его под себя, или же дно ползет под материк, приподнимает его. Движения эти прерывисты, проходят в постоянной борьбе давления и прочности. Пока давление слабее прочности, земная кора неподвижна. Но как только давление, нарастая, превосходит предел прочности, происходят поломка, сдвиг и встряска, которую мы именуем землетрясением. Под беспокойным Тихим океаном обстановка меняется все время. Сейчас мы знаем около тридцати красных и черных пятен - все это возможные землетрясения ближайших лет. На этот раз речь идет о северо-западной островной дуге. Давление здесь направлено на юг, дуга ползет в океан, напирая на плиты океанского дна. И дуга и плиты - это каменные массивы. Камень ползет на камень, камень крошит камень. Естественно, каменные поверхности шероховатые, природа не полировала их. На каменных массивах выступы; где выступы, там давление сильнее всего, именно там и происходят разрушения. Мы насчитываем сейчас четырнадцать основных выступов на островной дуге. Разрушения будут или в них, или против них. Итак, имеется четырнадцать возможных центров землетрясения. По нашим измерениям наибольшую опасность представляет выступ номер шесть - Таналашкинский, где напряжения ближе всего подошли к пределу прочности. Очаг находится на глубине ста двадцати километров. Наблюдения за последний месяц показывают... Грибов начал называть цифры, водя указкой по таблицам, и Яковлев уже не мог следить за каждым словом: для этого надо было знать методы расчета. Но общий ход рассуждений казался ему убедительным. Найдено слабое место, оно будет разрушено в первую очередь, напряжение возрастает по такому-то закону, предел прочности такой-то, пройден будет такого-то числа. "Однако посмотрим, что скажут другие", - подумал Яковлев. И другие нашли что сказать. Математика сделала свое дело, на сцену вышел теперь человек - предсказатель, мастер, который должен был взвесить голые цифры и сделать вывод. А вывод давался нелегко, несмотря на все совершенство аппаратов. Задача казалась очень четкой. Найдено слабое место, узнай, когда будут разрушения. Но посыпались вопросы, и четкое стало расплывчатым, гадательным. Вокруг цифр возник спор, как вокруг какого-нибудь стихотворения: хорошо или плохо, достоверно или не очень, правдоподобно или надуманно. Стройный расчет Грибова был погребен в горе предположений, от него ничего не осталось. Но Грибов снова встал и начал невозмутимо отвечать. Он отводил возражения, стряхивал их, словно сор. - Уважаемый товарищ спрашивает, не может ли быть центр катастрофы на выступе номер один. Нет, не может, ибо этот вариант проверен, рассчитан и отвергнут. Возможность, о которой говорил товарищ профессор, тоже рассчитана. Грибов выложил на стол папки с таблицами. Нет, он не услышал сегодня ничего нового. Все это высказывалось ранее, все выяснено. Когда он успел сделать столько расчетов? Это не он делал, в учреждении имеется электронная счетно-решающая машина. Она одна заменяет тысячу вычислителей, можно давать ей задания не скупясь. Такие же проверки выполняются для каждого землетрясения. Вот анализы, вот цифры, можете ознакомиться. И возражения отпали. Сомнения были исчерпаны, вопросов не находилось. Только какой-то старик, прятавший глаза за выпуклыми очками, ехидно спросил: - Если не ошибаюсь, уважаемый докладчик - один из авторов проекта Вулканстроя? Почему он предложил такое ответственное строительство в сейсмически опасной зоне? Яковлев покачал головой. "Ишь ты! До сих пор есть противники", - подумал он. Вопрос был явно не по существу. Но Грибов ответил без запинки. - Горелая сопка, - сказал он, - находится в самом безопасном месте. Она стоит на жестком узле, там, где пересекаются два горных хребта, две островные дуги. Одна дуга упирается в другую, и перемещения здесь ничтожны. Это очень надежное место. Но поскольку разговор зашел о Вулканстрое, я хотел бы сказать несколько слов. Строительство, конечно, придется прервать. Наша задача - как можно позже нарушить нормальную жизнь Камчатки и как можно быстрее после землетрясения отменить тревогу. Речь идет не только о простое машин, но и о людях, их здоровье и спокойствии. И это главное. "Это хорошо! - подумал Яковлев. - Грибов стал думать о людях". Больше никто не пожелал высказаться, и слово взял председатель: - Я предлагаю, товарищи, одобрить доклад Александра Григорьевича. Значит, ждем землетрясения через четыре-пять недель южнее острова Таналашка. Сила восемь-девять баллов. Цифры и сроки поручим докладчику уточнить. Чем ближе подходило землетрясение, тем тревожнее было на Камчатке. Что может быть надежнее, прочнее земли? И вдруг она должна приподняться, встряхнуться, качнуть дома. Люди потеряли доверие к земле, с опаской поглядывали себе под ноги, как будто шли не по дороге, а по скользким камням. Землетрясение должно было произойти в нескольких стах километрах от Камчатки. Сам полуостров не мог сильно пострадать, опасались только за прибрежные районы. Отсюда вывозили детей, женщин и стариков. По всем дорогам внутрь страны шли машины, нагруженные чемоданами, корзинами, мешками. Прибрежные города опустели, но казались многолюднее: больше работы было на улицах. Здания обводили канавами, предохраняющими от трещин, углы укрепляли сваями, а окна и двери - стальной арматурой, как бы прятали дома в гибкую стальную корзину. В ямах с песком хоронили хрупкие и дорогие вещи, приборы, аппараты. - Держитесь, - говорил Яковлев строителям. - Предстоит генеральная проверка. Это землетрясение лучше всякого ревизора. Сразу покажет качество работы. Яковлев был назначен начальником штаба по борьбе с землетрясением. Целые дни он проводил в вертолете, проверяя, как подготовлен каждый поселок, каждый завод. Подземные толчки угрожали не только домам, они могли привести в движение, "оживить", как говорят геологи, оползни и обвалы. Чтобы случайные путники не были засыпаны каменной лавиной, списки всех неустойчивых склонов вывешивались в колхозах, опасные места огораживались канатами и флажками. За четыре дня до срока прекратились работы на Вулканстрое. Буры были извлечены из скважин, подъемные краны положены наземь. Ковалев отвел свой комбайн от забоя. Весь лавопровод пришлось укреплять мощными стальными распорками. Вулканстрой замер. По городку гуляли скучающие рабочие. Кашин велел инженерам и бригадирам быть наготове при штабе. Но срок, в сущности, все еще не был известен. Землетрясение могло начаться через два дня, могло задержаться на неделю. Какая-то деятельность все еще шла, и в штаб к Яковлеву беспрерывно звонили по телефону: "В порт вошли пароходы, приступать ли к погрузке? Когда начнется землетрясение?" "Рыболовецкая флотилия готова к выходу в море. Разрешается ли выходить?" "В районном селе больной. Можно ли везти в город на операцию?" "Горная речка прорвала плотину. Стоит ли чинить или подождать?" "Когда будет землетрясение, какого числа, в котором часу?" "Дата уточняется", - неизменно отвечал секретарь. "Уточняем дату", - говорил и Яковлев, если он был в штабе. А после нескольких тревожных звонков он приказывал секретарю: "Соедините меня с Москвой, с Грибовым. Что он возится, в самом деле! Пора наконец установить точный срок". Грибов собирался сам поехать на Камчатку, но оказалось, что это нецелесообразно. Предсказатели должны были понять и предугадать, что произойдет на глубине ста километров под островной грядой. А разбираться в этом можно было с одинаковым успехом и за сотни километров от острова Таналашка - на Камчатке, и за десять тысяч километров от него - в Москве, лишь бы связь работала как следует. Связь с Москвой была налажена, а на Камчатке ее пришлось бы налаживать заново. В Москве были читающие и счетно-решающие машины, проворные чертежники, опытные техники, специалисты-предсказатели. И Грибов остался в Москве, в генеральном штабе, чтобы вести сражение мысленно, разгадывать замыслы подземного врага на карте и отвечать на тревожные звонки. - Когда будет землетрясение? - спрашивала Камчатка. - Дня через четыре, может быть позже. - А точнее? - Точнее определить нельзя. - Может быть, землетрясения не будет вовсе? - Будет обязательно, - твердил Грибов терпеливо. - Если доска стоит на ребре, она упадет неминуемо через секунду или через час. Потерпите. Нельзя рисковать жизнью людей или их здоровьем. Однажды Грибов услышал в ответ: - Вот именно, нельзя рисковать здоровьем людей! Я главный врач больницы. По указанию штаба, больных из хорошего здания пришлось переселить в палатки. Идет дождь, в палатках холодно. Больные нервничают, и здоровье их ухудшается. - У вас и сейчас идет дождь? - спросил Грибов. - Нелепый вопрос! - крикнул раздраженный врач. - Какое это имеет значение? Дождь шел, теперь прекратился. Я спрашиваю вас о землетрясении! - Значит, дождь прекратился? Обиженный доктор выругался и повесил трубку. - Прогноз погоды мне! - сказал Грибов своей секретарше. - И позовите Карповича. А еще через несколько минут, записывая цифры, он говорил своему помощнику: - Вы видите, дождь у них прекратился, небо прояснилось, барометр идет вверх. Институт прогнозов говорит, что к вечеру давление повысится на двадцать миллиметров, то-есть примерно на тридцать граммов на каждый квадратный сантиметр. Сколько же придется на весь массив, считая по триста тысяч тонн на квадратный километр? Выдержит эту нагрузку наш выступ номер шесть? Нет, конечно! Можете давать радиограмму: "Семь-восемь вечера, когда давление дойдет до семисот восьмидесяти, землетрясение будет". Правильно я считаю? Грибов ошибся на девятнадцать минут. В восемнадцать часов сорок одну минуту по времени камчатского пояса, не выдержав добавочной нагрузки, ненадежный выступ раскрошился. Потеряв опору, остров Таналашка вместе со своим подводным основанием опустился на один метр. На один метр упала массивная каменная плита объемом в пять миллионов кубических километров. Падая, она толкнула смежные плиты, всколыхнула океан, поколебала соседние страны. Землетрясение почувствовали все жители Аляски, Чукотки, Камчатки, Японии, Алеутских и Курильских островов. Затухающая волна обошла весь земной шар дважды и была отмечена всеми сейсмическими станциями от Шпицбергена до оконечности Южной Америки. Все жители Камчатки запомнили миг, когда вздрогнули горы, долины и здания. И много лет спустя они рассказывали приезжим, где были в эту минуту, что подумали, что почувствовали, что предприняли, придя в себя. Тасю землетрясение застало на временном глубинометрическом пункте. Тревогу подняли лошади. Они начали биться, сорвались с привязи. Тася погналась за одной из них... и тут услышала гул. Затем земля вздрогнула, как-то вывернулась из-под ног. У Таси закружилась голова, на секунду она потеряла равновесие. Но тут гул затих, земля снова стала неподвижной, и Тася увидела все на своем месте - горы, лес, небо, палатки, навес для инструментов. Только шест радиоантенны свалился. И, глядя на него, Тася расхохоталась. Землетрясение свалило шест! Гора родила мышь! Тася хохотала все громче, мстя стихии за напряжение, за свой невольный испуг. Ждали его, ждали, трепетали, готовились, а оно пришло... и шест повалило. Воевода Топтыгин чижика съел!.. Мовчан был в кабинете Кашина на инструктаже. Когда грянул удар, пол заходил ходуном, чернильницы подпрыгнули на столе, со стены сорвалась картина, балки над головой угрожающе заскрипели. Мовчан был человеком действия. Услышав скрип, он не стал рассуждать, упадет ему крыша на голову или нет. Он высадил плечом окно и выпрыгнул во двор со второго этажа. Во дворе конторы, как обычно, толпилось много народу. Когда послышался звон стекла и сверху упало что-то тяжелое, все шарахнулись в сторону, многим показалось, что дом валится. Но дом не обвалился. На цветнике под окнами оказался только Мовчан, перепачканный в земле и сконфуженный. Из разбитого окна выглянул Кашин и сказал спокойно: - Товарищ Мовчан, сходите в столярную мастерскую, пусть пришлют мастера раму вставить... за ваш счет. Долго еще друзья подсмеивались над Мовчаном: - Стекло у нас в коридоре разбито. Не ты ли, Григорий, прыгал? Может, вставишь за свой счет? Несколько сильнее сказалось землетрясение в жилом городке. Подтверждая слова Яковлева, оно пришло сюда, как ревизор, проверило качество кладки, кое-где обрушило столбы, углы зданий... Местами появились трещины в земле до полуметра шириной, в них тотчас выступила вода. Одна трещина, самая большая, угрожала столовой. Но здание заблаговременно было обведено канавой. Трещина, дойдя до канавы, повернула под прямым углом. Не причинив никакого вреда, она обошла здание и потянулась в прежнем направлении. Как рассказывали, в столовой первым пришел в себя завхоз. Уже через восемь минут после встряски он явился к директору столовой с Написанным по всей форме актом, где было указано, что во время землетрясения разбились бутыли со спиртом и просыпалось какао. Директор внимательно прочел акт и хмуро сказал: - Припишите, что в трещину провалилось ваше жалованье. Ковалев в эти дни скучал. Четверо суток отдыха подряд! Ковалев гулял, читал, говорил с соседями. Хотел было сходить в кино, но кино в эти дни не работало: не рекомендовалось собирать много народу под одной крышей. Помаявшись, Ковалев лег спать после обеда, во сне слышал какой-то шум, треск и топот, перевернулся на другой бок и заснул еще крепче. Проснулся он поздно вечером, вышел в коридор покурить и тут узнал от соседей, что землетрясение уже произошло. - Ну, вот и хорошо! - сказал он зевая. - Значит, завтра на работу. Когда выходить на работу? - этот вопрос задавали в тот вечер все работники Вулканстроя. Кашин позвонил в штаб, штаб связался с Москвой. Грибов ответил: - Сами знаете, сейчас все нужно начинать сначала. Подземная обстановка изменилась. Старые очаги исчезли, возможно, появились новые. Может быть второй удар, могут быть толчки еще год, полтора. Надо произвести новые исследования, тогда будет ясно. - Когда же будет ясно? - А вы торопите глубинометристов. Как только они сообщат новые цифры, мы приступим к расчетам. Гораздо серьезней землетрясение проявило себя на побережье, еще внушительнее на островах, в особенности на крайнем, пограничном, где уже третий год работала Елена Кравченко. За это время Елена сильно изменилась, возмужала. Шаг у нее стал тверже, плечи шире, голос звучнее. Только глаза, губы и брови остались такими же яркими, как прежде. Несколько лет прошло с тех пор, как Елена плакала над письмом Виктора и давала обещание всегда быть смелой и сильной. Выполнить обещание было не так легко. Много раз Елена проклинала Камчатку, хотела все бросить, уехать. Она собирала чемодан... и оставалась. Когда Елена уезжала из Москвы, ей представлялось, что там, на далекой Камчатке, идет главная работа. Но с отъездом Грибова главная работа переместилась в Москву. Изыскания были закончены, теперь Грибов вел борьбу за проект. Вся станция, как старушка-мать, проводившая сына, жила его жизнью, его письмами, вела работу по его указаниям. Елена только и слышала: "Александр Григорьевич написал, Александр Григорьевич велел, Александру Григорьевичу нужно..." И работа была мелкая, неинтересная - уточнения прежних съемок. Поэтому Елена с охотой ушла со станции, когда ей предложили перейти на Службу подземной погоды начальником глубинометрического пункта. И опять ей не повезло. Она ушла за месяц до постановления о строительстве, как раз, когда работа у вулкана стала живой и интересной. Сама же она попала на побережье, а потом на отдаленный остров, куда летом приезжали охотники на котиков, а зимой жили только пограничники и в десяти километрах от заставы - глубинометристы: Елена, пожилой техник-радист и рабочий с женой и тремя детьми. Раз в неделю Елена обязана была производить измерения и передавать данные по радио. С этой работой она справлялась за четыре часа, остальные сто шестьдесят четыре часа в неделю были в ее распоряжении. Целыми днями Елена лежала на кровати непричесанная, смотрела на дощатый потолок и, вздыхая, вспоминала студенческие годы. Ей казалось, что она старуха. Все осталось в прошлом: ученье, юность, замужество; а впереди вой пурги, серые дни и тоскливые вечера зимовки. Она мечтала только об отпуске, считала месяцы, недели, вычеркивала пройденные дни. Но потом счет оборвался... Считать стало некогда. В начале весны пришло распоряжение всем глубинометристам производить съемку океанского дна по маршрутам. Елена начала неохотно, но съемка оживила ее студенческую мечту о просвечивании океанского дна. Она выполнила работу быстрее всех, по своей инициативе расширила задание. Потом с разрешения начальника погранохраны перенесла аппаратуру на военный катер и все учебные выходы в море использовала для новых съемок. У нее скопился большой материал, она написала коротенькую статью и послала ее в Академию наук. Статью напечатали, на нее обратили внимание, появились письма, вопросы. Елена предложила обширный план исследований, ей разрешили вести их. И тогда она отказалась от отпуска, чтобы не терять лето. Теперь, когда она занялась делом и меньше тосковала о людях, люди вспомнили о ней. Елена вошла в науку не так; как Грибов. Он шел от книг, от всемирного опыта, добавляя свои рассуждения к чужим исследованиям. Елена начала как практик. Она работала далеко от научных институтов и оказалась единственным знатоком малоизвестного района. А район был интересный. Здесь проходили гористые острова, отделявшие океан от мелкого моря. Вдоль островов тянулась океанская впадина глубиной до восьми километров, на островах стояли грозные вулканы. Елена собирала сведения о строении океана, впадин и гор. Эти сведения интересовали всех геологов и всех океанографов. В ученом мире появились доклады и статьи со ссылками на мнение Е.Кравченко. Осенью Елену вызвали в Хабаровск на научную конференцию. Ее сообщение выслушали со вниманием, задавали вопросы, хвалили. Особенно много расспрашивал ее один молодой аспирант. Он даже пошел провожать Елену до гостиницы и дорогой сказал: - Вы удивительная женщина, Елена Андреевна. Я-то понимаю, что скрывается за вашими таблицами. Каждая цифра - это выход на катере в бурю. - В бурю нельзя вести съемку с катера, - возразила Елена. - В бурю я работала только на подводной лодке. - Вот видите, даже на подводной лодке! Нет, вы герой, Елена Андреевна! Аспирант стал писать ей. Письма были сугубо деловые, связанные с диссертацией, но, право же, для диссертации не нужно было уточнять столько подробностей. Потом он сообщил, что летом сам приедет собирать материалы на Котиковые острова. Елена догадывалась, что аспиранта интересуют не только научные материалы. Что же, может быть, с ним она найдет свое счастье. Человек он приятный, работящий, звезд с неба не хватает, но характер у него мягкий, тихий, скромный, немножко напоминает Виктора. Раньше Елене не нравились тихие люди, она предпочитала настойчивых, энергичных, которые могли бы повести ее за собой. Но с настойчивым она уже обожглась. Пусть будет тихий. Теперь она сложившийся человек, ей не нужен руководитель. Она сама знает правильную дорогу... и укажет ее сыну. Размышляя о будущей семье, Елена больше думала не о муже, а о сыне. Она представляла его себе очень ясно. Такой озорной мальчишка... похож на нее - краснощекий, смуглый, черные глаза, черные лоснящиеся брови, губы, как будто выпачканные ягодным соком. Она назовет его Витькой, Виктором, это уже решено. Но он будет не такой, как Елена, и не такой, как Виктор Шатров, - гораздо тверже, сильнее, напористее. Елена воспитает его как следует. Она наделала много ошибок, но теперь знает, как надо жить. Мысленно Елена вела с будущим Виктором длинные поучительные беседы, приводя примеры из собственной жизни. Уже были подготовлены рассказы о студенческой практике в горах, о приезде на Камчатку, об извержении, об исследованиях океанского дна, о поездках на катере и на подводной лодке. Сейчас готовился новый рассказ, самый интересный, - о землетрясении. Елена рисовала себе, как маленький Витька будет пересказывать его своим товарищам: "А как ученые узнали... а как пришла телеграмма и мама села в катер... а волна как даст... а брызги как полетят..." И какой-нибудь круглоглазый приятель со стриженной под машинку головой будет слушать, раскрыв рот, и вздыхать: "Вот какая у тебя мама замечательная!" Радиограмму о предстоящем землетрясении Елена встретила с облегчением. В последний месяц было очень много работы. Елена расплатилась с лихвой за легкий год. Измерения производились не раз в неделю, а три, потом и четыре раза в сутки. Днем и ночью, в сухую погоду и под дождем глубинометристы выходили с аппаратами в море. Спали в промежутках между измерениями, не больше трех часов подряд. Все измучились, осунулись. Землетрясения ждали нетерпеливо. Скорее бы пришло и прошло, чтобы можно было выспаться!.. При землетрясении опаснее всего быть в доме. Поэтому, как предусматривала инструкция, Елена вывела своих подчиненных на заранее выбранную лужайку. Радист нес рацию, рабочий - аппаратуру, Елена - чемодан со своими вещами, журналами и документами. Здесь же лежали все материалы о строении океанского дна - результат двухгодичных исследований, самое ценное, что было у нее в жизни. Она вела за руку старшего из детей, парнишку лет шести. Накануне он объелся ягодами на болоте и сегодня куксился и плакал. Солнце уже зашло за горы. Из-за горбатого хребта били конусом золотистые лучи. Погода стояла тихая, но прибой шумел внизу, как всегда. Ухающие удары волн, скрежет сползающей гальки были постоянным припевом ко всем размышлениям Елены, дневным и ночным. Потом послышался более сильный гул, подземный. Что-то с грохотом рушилось в глубинах, в вечной тьме лопались камни, куда-то съезжали тяжелые пласты, сокрушая друг друга. Гул нарастал, становился все громче, рассыпался на отдельные звуки: скрежет, треск, гром. Казалось, сейчас что-то большое и страшное вырвется из-под земли. Вдруг почва ушла из-под ног. Елена подлетела на полметра в воздух и, падая, больно ударилась плечом о камень. Все трое детей заревели в голос. Елена встала на четвереньки. Подняться во весь рост не удалось - по земле бежали волны, сбивая с ног. Надежная земля превратилась во что-то зыбкое, колеблющееся. Елена барахталась, хватаясь руками за траву. Не за что было держаться в этом неустойчивом мире. И на минуту ей страшно захотелось быть в Москве у мамы, на 16-й Парковой улице, где пол никогда не ходил ходуном, где все было так спокойно и надежно. Елена чуть не плакала от злой обиды на свою беспомощность. Она, взрослая женщина, начальник станции, прыгает, как теннисный мяч на ракетке? Это нелепо... это смешно... это больно, наконец! Но постепенно все успокоилось. Земля подчинилась. Ее снова можно было безнаказанно попирать ногами. Землетрясение продолжалось всего несколько секунд. Елена очень удивилась, узнав об этом впоследствии. Ей казалось, что она барахталась очень долго. Она села, и солнечный свет ударил ей в глаза. Откуда же явилось солнце? Ведь оно уже зашло. Елена посмотрела на горы и поняла - силуэт хребта изменился. Обвалилась вершина с "когтем" - отвесной скалой, по которой так удобно было ориентироваться с моря. "Обвал! Каменная лавина! Опять опасность!" - Елена вскочила на ноги, готовая бежать. Вершина исчезла. Только облако пыли виднелось под горой. Потом до слуха донесся отдаленный грохот. На соседнем поросшем лесом склоне началось какое-то движение. Там неслись огромные камни, подпрыгивая, вздымая пыль, ломая и выворачивая с корнем деревья. К счастью, лавина шла стороной: между нею и лужайкой, где спасались люди, была еще глубокая долина. Лишь отдельные камешки, свистя и щелкая, как пули, перелетали сюда. "До берега не дойдет!" - подумала Елена. Но тут, в ста метрах от них, у самого края долины, лес расступился, хрустнули придавленные ели, и громадная глыба, высотой с двухэтажный дом, выкатилась на прибрежный песок. На ее пути оказались склад и пристань. Склад был раздавлен, как спичечная коробка под тяжелым сапогом. Глыба перевернулась еще раз, вдавила в землю пристань и разлеглась, как наглый завоеватель в чужом доме. Но плеска не было. Внезапно Елена заметила, что воды тоже нет. Океан ушел. Исчез привычный шум прибоя, стоявший в ушах два года. Как и когда это произошло, никто не заметил. Океан отступил на несколько сот метров. Вдоль берега тянулась серо-желтая полоса мокрых камней. На обнажившихся скалах сверкали лужицы, в расселины стекала вода. Водоросли повисли зелеными и бурыми космами. - Наверх! Скорее! - крикнула Елена. Она знала, что произойдет сейчас. Океан не ушел. Он отступил ненадолго, как бы для разбега. Сейчас должен последовать прыжок. Люди кинулись бежать, схватив на руки детей, часто оглядываясь назад. Скорее, скорее! Спасение - на высоте. Добежать бы до отвесных скал, взлететь на кручу!.. Но вдали уже поднялась пенная полоса. Она закрыла горизонт, кружевной каймой отделила стальную гладь от пятнистого дна. Шум прибоя стал явственнее. Кипящий вал невиданной высоты ринулся к берегу. Исчезли обнажившиеся скалы дна. Глыба, развалившаяся на берегу, булькнув, захлебнулась в пучине. Остатки склада, пристани - все утонуло в одно мгновение. Кипящая водяная стена, не замедляя хода, пронеслась над пляжем и устремилась вверх по долине. Всплыли вырванные с корнем деревья. Лесистые склоны превратились в островки и полуострова. История знает такие волны. На равнинах они могут уходить километров за пятнадцать от берега. Но на гористом острове Котиковом для них не было простора. Волна, конечно, не могла перехлестнуть через горы. Она прошла полкилометра по долине и уперлась в крутой скат. Гора вздрогнула от удара, но устояла. Пенная стена обрушилась, разбилась на десятки клокочущих водоворотов. А сзади подступали все новые массы воды. Вал взбежал на склон и, обессилев, покатился назад по обоим бортам долины, выдирая деревья и вросшие в землю камни, обтесывая, шлифуя, сглаживая шероховатые бока горных отрогов. - Выше, выше, еще выше! Люди бежали по лужайке, напрягая все силы. Впереди - радист с рацией за спиной, потом рабочий с одним из детей, его жена с младшим и Елена позади всех. Чемодан путался у нее в ногах, подмышкой она держала старшего, самого тяжелого ребенка. У нее кололо в сердце, она задыхалась, ловила воздух ртом, шептала сдавленным голосом: - Скорее... Скорее! Но вот перед ними естественная каменная лестница. По плитам можно вскарабкаться вверх. - Возьмите ребенка! - крикнула Елена. Чьи-то руки приняли малыша. - Теперь чемодан. Елена подняла груз. Но навстречу ей не протянулись руки. Она увидела испуганные глаза. - Бросайте! - закричали три голоса. - Почему бросать? Она оглянулась и на мгновение увидала гору пены, нависшую над головой. Елена хорошо плавала, не раз купалась в большую волну. Она знала, что пенистый вал нельзя встречать грудью. Нужно нырять под пену или становиться к волне спиной. Пусть несет. Когда гребень пройдет, можно будет выплыть. Но тут она не успела ни о чем подумать, ничего не успела предпринять. Она увидела опасность, и в следующую секунду была смята, оглушена, раздавлена. Ее несло боком, ногами вперед, кувыркало, выворачивало руки и ноги. Пена с бульканьем лезла в уши, в рот, в нос. Чемодан Елена потеряла в первую же секунду. Она хотела выплыть на поверхность. Обычно для этого требуется только сильный толчок ногами. Елена попыталась оттолкнуться, но ноги у нее прижало к животу, и голова въехала в землю. Она не успела набрать воздуха. Грудь ее сдавило, голова налилась кровью, рот раскрывался сам собой. Елена не удержалась, соленая пена проникла сквозь стиснутые зубы, она судорожно закашлялась, рванулась и вдохнула воздух... Пенный гребень прошел, Елена отстала от него, и поэтому ей удалось вынырнуть... Только теперь она почувствовала, как холодна вода. Вокруг нее вздымались неровные серо-зеленые холмы, то и дело менявшие форму. В волнах колыхались какие-то доски, ящики, бочки. Высовывались, цепляясь друг за друга, корни вырванных деревьев и ободранные ветви устоявших. Елена старалась ухватиться за каждую ветку, но вода волокла ее и заставляла разжимать пальцы. Впереди мелькнул дом. "Сейчас разобьет о стену", - подумала Елена. Но тут сбоку выплыл ствол сломанной сосны. Он ударил о стену тараном, и венец рассыпался, как спички. Сосна описала полукруг, ветви ее хлестнули Елену. Она схватилась за них инстинктивно. Но у сосновой кроны возник водоворот. Елену неудержимо потянуло под ветви. Она сопротивлялась как могла, напрягая мускулы, обдирая кожу иглами. Однако вода была сильнее. Вода отрывала руки, хлестала мокрыми ветками по лицу. Елена вцепилась в колючую ветку зубами. И тотчас же другая гибкая и упругая, ветвь уперлась ей в лоб, как будто хотела утопить. Елена отводила голову, ветка следовала за ней. Борьба уже происходила под водой. "Захлебнусь... - подумала Елена. - Завтра меня найдут. И буду я утопленница, мокрая, жалкая, некрасивая. Всем будет неприятно смотреть на меня... и страшно дотронуться". Но тут в ушах зажурчало, забулькало, перед глазами стало светло. Вода нехотя отступала, возвращаясь в свое логово после разбойничьего набега на сушу. Соленая пена схлынула и оставила на берегу мокрые бревна разрушенного дома, сосну, засевшую в стропилах, и женщину, запутавшуюся в колючих ветвях. После землетрясения разыгралась непогода. На небо набежали тучи, даже громыхал гром, непривычный в это время года. Океан не хотел успокоиться, тяжелые черные валы накатывали на берег, ворочали камни, пробовали крепость скал. Эти валы были гораздо меньше первого, самого страшного, но все-таки вдвое выше, чем обычно в бурю. Елена сидела у костра и никак не могла согреться. От ее сырой одежды поднимался пар. Переодеться было не во что. Лучшие платья утонули вместе с чемоданом, те, что похуже, были погребены в разрушенном доме. Наступившая темнота заставила подумать о ночлеге. Мужчины нашли брезент, расстелили у костра, укрыли детей. Начиналась скудная жизнь потерпевших крушение. Даже на помощь звать было некого. Взбираясь по скале, радист уронил на камни рацию, что-то повредил и не мог исправить. Он возился у аппарата и напрасно взывал: - Говорит остров Котиковый! Говорит остров Котиковый! Слышите меня? Старший мальчик совсем расхворался, голова у него была горячая и глаза блестели. Он сидел рядом с Еленой и жалобным голоском скулил: - Хочу домой! Его отец ломал ветки руками и резал их складным ножом, чтобы соорудить подобие шалаша. Топора не было, он тоже остался в доме. - Потерпи, глупый! - уговаривала мальчика мать. - Дом наш завалился. Завтра с утра отец пойдет починит. - Хочу домой! - капризно тянул малыш. "А ведь это мог быть мой Витька, - думала Елена. - Нет, не место здесь детям. И женщинам не место. Уеду отсюда, немедленно, завтра же. Все равно работа загублена, материалы утонули. О себе тоже надо подумать". Елена испугалась почему-то, когда опасность уже миновала. Перед землетрясением она энергично распоряжалась, в воде судорожно боролась за жизнь. Но сейчас возможная гибель представлялась ей во всех вариантах. Она вздрагивала от ужаса и ожесточенно твердила: "Уеду! Во что бы то ни стало уеду!" Солнце уже давно зашло, на этот раз окончательно. Небо затянуло тучами. И вслед за короткими сумерками к костру подступила тьма, угольно-черная, первобытная, непроглядная. Беззвездное небо, океан и скалы - все превратилось в черную стену. Из тьмы доносился глухой и грозный шум прибоя. Порывами налетал сырой ветер, крутил едкий дым. Казалось, на свете не осталось ничего, кроме тьмы и костра, у которого ютились последние уцелевшие на земле люди. Елена чувствовала себя несчастной, одинокой, заброшенной. Но вот ветер принес какой-то новый звук, не похожий на гул волн. Елена пристальнее вгляделась в темноту и увидела две звездочки - красную и зеленую. Звук приближался, звездочки - вместе с ним. Потом от тьмы отделилось грузное, тоже темное тело. Над костром повис вертолет. Еще через несколько минут из вертолета высадились люди. Летчик поддерживал пассажира, у которого была забинтована голова. На повязке проступали ржавые пятна. Человек этот был бледен и, видимо, чувствовал себя плохо, но не потерял своей порывистой подвижности. - Здравствуйте! - сказал он, протягивая руки к огню. - Хороший костер у вас. Ваша фамилия Кравченко, кажется? Будем знакомы. Я начальник штаба, Яковлев. Ну, как у вас, все живы, здоровы? - Еле живы... спаслись чудом, - ответила Елена с некоторым раздражением. Ей было неприятно, что вопрос Яковлева прозвучал почти шутливо. - Дом обвалился, документы утонули, дрова подмочены, есть нечего, - продолжала она, как бы упрекая Яковлева. - Чем ближе к очагу, тем хуже, - сказал Яковлев серьезно. - Эфир переполнен воплями о помощи. Страшнее всего за границей. На Таналашке настоящая катастрофа: смыты в море рыбацкие поселки и бараки законтрактованных рабочих. Владельцы-то спаслись - они на всякий случай поверили нам и уехали, но о рабочих и не подумали. Представляете себе, что бывает, когда крыши неожиданно валятся на голову? Разрушено много зданий, повсюду пожары. Там - короткое замыкание, там - опрокинутая лампа или треснувшая печь... В порту волна смыла маяк, склады... А один пароход вынесло на берег и посадило на крышу гостиницы. Как его будут снимать теперь, неизвестно. Погибли тысячи людей, многие тысячи... И еще погибнут. Продуктов нет, медикаментов нет, электричества нет. Мы посылаем им помощь. Два судна уже вышли в море. Елена почему-то успокоилась, слушая о чужих несчастьях. Возможно, Яковлев, подметив ее настроение, нарочно рассказал все это. - Нет, у нас все живы. Мы все-таки ждали, готовились, во-время ушли... - сказала Елена. - Продукты у нас есть на вертолете. Если нужно, поделимся. Чего не хватает, требуйте по радио, вам доставят. Детей я могу захватить с собой... Но взрослым придется потерпеть. Теперь станция нам нужнее, чем когда-либо, - сказал Яковлев. Елена начала оправдываться: - Рация не в порядке. Я бы сделала съемку, но все равно нельзя передать. Если у вас на вертолете есть связь, сейчас же установлю аппарат... - Ничего, не волнуйтесь. Вы не одни, товарищ Кравченко. Сейчас работают глубинометристы по всей Камчатке, и оба судна уже в море - "Аян" и "Алдан". Только на "Аяне" несчастье: глубинометрист пострадал, некому вести съемку... - Яковлев сделал выразительную паузу и закончил: - Поэтому я прилетел. Надо доставить вас на "Аян". Кого доставить, ее? Сейчас, ночью, в мокром платье? Лететь на пароход, где уже вышел из строя один глубинометрист? Пересаживаться с вертолета на маленькое суденышко, пляшущее в волнах? Снова рисковать, снова испытывать судьбу? Нет, с нее хватит! - Я не могу! - сказала Елена. - Я чуть не утонула. Я еле жива, я простужена. Пусть кто-нибудь другой. Мало ли глубинометристов на Камчатке? Почему именно я? - Вертолет летит медленно, - ответил Яковлев. - На Камчатку и обратно - это лишних два часа. На Вулканстрое пятьдесят тысяч рабочих и десять тысяч машин. Все они стоят, ожидая прогноза: будет ли повторное землетрясение или нет? Люди живут в палатках, мы им запретили возвращаться в дома. Рыбаки не выходят в море, лесорубы не валят лес, горняки не спускаются в шахты, школьники не учатся, врачи отложили операции. Покой, здоровье и работа людей зависят от вас, товарищ Кравченко. - Нет, я не поеду! Я не могу. У меня нет сил. Я спаслась чудом... - повторяла Елена. Она знала, что Яковлев мог бы приказать, но он, не повышая голоса, говорил о рыбаках, школьниках и больных. Но Елена не слушала. Мысли ее унеслись далеко. Воображение ярко нарисовало будущее. С нее хватит! Она натерпелась! Здесь не место женщине. Куда она поедет? В Хабаровск, к аспиранту? Конечно, теперь он уже не назовет ее удивительной женщиной. С работой будет трудно... На ней останется пятно: она утопила документацию, отказалась лететь с Яковлевым, удрала со службы. Выбирать не придется, лишь бы приняли куда-нибудь. Опять она будет, как в Москве, в управлении, читать чужие отчеты и укладывать их в архив. Книгу об океане она уже не напишет. Мнение Е.Кравченко цитировать больше не будут. В архивах не делают открытий, точнее - делают архивные открытия, находят чужие забытые мысли, своих мнений там не находят. И когда Витька вырастет, ему нечем будет гордиться перед своим товарищем. Он не сможет рассказывать о своей замечательной маме... Но все равно, она воспитает его как следует, смелым и честным. Она объяснит ему, каким надо быть. А что, если он спросит: "А ты, мама, всегда была смелой и честной?" - Так что же мы теряем время? - сказала Елена. - Я готова. Аппараты на "Аяне" целы или захватить свой? Чтобы понять, как велик океан, нужно лететь над ним ночью. Сверху волн не видно. Океан - темная равнина, и над этой равниной, тарахтя, мчится вертолет. Вертолет не скоростная машина, но километра два-три за минуту он покрывает. И вот минута бежит за минутой, минуты складываются в часы, а под колесами все та же плоская равнина, нет ей ни конца ни краю. И на этой равнине летчику нужно разыскать суденышко - пляшущую на волнах щепку. Пусть известны координаты, пусть горят сигнальные огни, пусть работают радиопеленгаторы. Радио утверждает, что самолет уже на месте, где-то поблизости от судна, а внизу - непроглядная тьма и нет ни искорки. Может быть, радио ошибается? Очень возможно. В воздухе разряды, ночь грозовая, передача то и дело замирает. Прижимаясь лбом к стеклу, Елена глядела во тьму. Вертолет летел совсем низко. Под его колесами колыхались зыбкие бархатно-черные горы воды с разводами пены. Гребни их тянулись к вертолету, вот-вот захлестнут колеса. А за гребнями появлялись подвижные изменчивые долины. Казалось, океан открывал тысячи ртов и каждый из них хотел проглотить вертолет. - Все-таки рискованный у нас полет, - сказала Елена, - просто безрассудный. - Может быть, не безрассудный, а смелый. - Это вещи близкие, не всегда легко разобраться. - Нет, отчего же, - ответил Яковлев, - разобраться можно. Я бы так сказал: ненужный риск - безрассудство, а риск, необходимый людям, - самая настоящая отвага. Они разговорились... Да и не мог Яковлев два часа сидеть с человеком и не заставить его разговориться. Побеседовали об отваге, о работе Елены. Яковлев заинтересовался подводными съемками, потом спросил: - А нашли вы что-нибудь интересное на дне? Какие-нибудь полезные ископаемые? - Нет, я же изучала небольшую территорию, ближайшие окрестности острова. - Ну и напрасно! - сказал Яковлев сердито. - Вот вы ученый с кругозором, а в вас сидит кустарь, старатель. Напали на жилу и бережете для себя. Почему не написали мне: дескать одна, не успеваю. На любой пароход, который заходит в Петропавловск, я могу посадить человека с вашим аппаратом. Пароходы от нас идут по всему свету. Через два года вы будете знать все океаны. Вам же самой интереснее в большом деле работать, не на узком участочке. Надо выходить на простор. Елена взглянула на Яковлева подозрительно. Каким образом этот человек угадал ее студенческие мечты? Да, да, было время - она мечтала о просторе. А что нашла? Сначала Тартакова с его стильной мебелью, потом наблюдательный пункт на отдаленном острове. Больших дел не было. Она затаила горечь, но примирилась. И тут этот наивный человек толкует ей о просторах. Поверить ему? А к чему? Разочарование будет еще горше. - Я человек маленький, - сказала она. - Просторы не по моей специальности... Яковлев долго обдумывал ответ. - Ага; понял! - воскликнул он оживленно. - Видал я такого, как вы, приезжал к нам на Камчатку. Когда он был студентом, учили его рисовать дворцы, а как кончил - поручили проект трансформаторной будки. Ну вот, человек пал духом. Ноет, жалуется: "Искусство умерло". Пишет заявление: "Отпустите меня. Я специалист по большим объектам". Неверно. Нет специалистов по большим объектам. Большие мы поручаем тому, кто малые строит лучше всех. Тут дело в человеке, а не в дипломе. Я с вами не попусту болтаю. Мне Грибов говорил: "Из подводных глубинометристов Кравченко - лучшая". Ах, вы лучшая? Так милости просим на простор. А пока были средней, вам еще следовало на прежнем месте доучиваться. У Елены горели глаза и щеки. Куда девалась испуганная женщина, мечтавшая о бегстве? Ей хотелось немедленно взяться за новую работу. - Но нужны специальные пароходы, - сказала она. - Когда качает, нельзя заниматься съемкой. На "Аяне" и "Алдане" есть подводные камеры? - Особых пароходов с камерами я вам не обещаю. Надо приспосабливаться к обычным. Не каждый же день качает. Елена тут же согласилась: - Можно и приспособиться. Я вела съемку с пограничного катера и с подводной лодки. - Ну вот, видите! А я еще вам о смелости рассказывал. Но здесь беседу прервал летчик: он прислал записку. Яковлев прочел и повернулся к Елене: - Сейчас вам придется проявить смелость. В записке было написано: "Аян" под нами. Сесть на палубу не смогу - пляшет. Как будете спускать пассажирку?" Яковлев открыл люк. Елена увидела судно. Оно казалось игрушечной лодочкой, прыгающей на волнах. Тяжелые валы играли с "Аяном", то поднимали на свои могучие хребты, то стряхивали в низины. Вертолет снижался. Вскоре можно было различить людей на тускло освещенной палубе. - Эй, кто там? - крикнул Яковлев. - Капитан Ховрин здесь? Широкоплечий моряк густым басом крикнул в рупор: - Я капитан Ховрин! Это вы, Иван Гаврилович? - Да, я! Прилетел узнать, что вы сделали с глубинометристом. Капитан развел руками, в громовом голосе его послышались смущенные нотки: - Виноват, не уберегли глубинометриста, товарищ Яковлев. - Да что такое с ним? За борт упал? - Очень легко могло быть. Человек он сухопутный, непривычный. Вышел из рубки, тут волна. Захлестнуло его, сшибло и понесло. Об мачту головой ударился, без памяти сейчас. - Так вы уложите его как следует. Ведь это может быть сотрясение мозга. Лед есть у вас? - Мы снесли уже в каюту. У нас фельдшер, он хлопочет. - Слушайте меня, капитан. Я привез глубинометриста. Берегите его как зеницу ока, держите обеими руками. Это способный ученый и хорошая девушка притом. Отвечаете мне за нее должностью и головой. Как вы будете принимать ее, на брезент? Весь этот разговор происходил довольно странно. Вертолет висел в воздухе, а под ним металась палуба судна. Волны относили ее то вправо, то влево, начало фразы доносилось с одной стороны, конец - с противоположной. - На самом деле, сесть на палубу нельзя, - сказал Яковлев Елене. - Суденышко маленькое, мачты так и чертят, можно винтом задеть, тогда вертолету конец. И нам всем и тем, кто на палубе. Он выбросил из люка гибкую лестницу. Конец ее приподняло ветром и заполоскало. Лестница пронеслась над палубой и на секунду оказалась над волнами. - Коротка, - заметил Яковлев. - Надо будет прыгать с нее на брезент. Вот они уже натягивают. Это не страшно, в цирке именно так страхуют. Только не промахнитесь! Елена заглянула в люк и отшатнулась. - Нет, я не смогу! Я шагу не ступлю... Свалюсь в воду обязательно. - Давайте, я тогда спущусь первый, а вы за мной. Спрыгнем вместе, вдвоем веселее! - Нет, нет! Я упаду сразу... У меня голова кружится... - Елена закрыла глаза. - Если голова кружится, это худо. - Яковлев в некотором замешательстве посмотрел в люк, потом на Елену, обвел глазами каюту и вдруг улыбнулся: - Придумал! Лезьте сюда, в спальный мешок! Сейчас мы вас спустим лучше, чем на лифте. Обвяжитесь канатом! Нет, вы плохо завязываете, лучше я сам. Теперь снаружи, теперь еще раз. Еще тут проденем для верности. - Только не завязывайте голову! Я смотреть хочу... - сказала Елена, покорившись своей участи. Через несколько минут она уже качалась в воздухе под вертолетом. Глядеть вниз было очень страшно. Палуба все так же плясала и металась, внизу оказывались то постройки, то брезент, то черная жадная вода. Летчику никак не удавалось удерживать вертолет над судном. И чем ниже, тем сильнее казались размахи, тем быстрее мелькали предметы. Но вот сильные руки схватили ее. Канат натянулся. Сверху донесся голос Яковлева: - Держите? Отпускаю канат! Моряки поняли приказ Яковлева буквально. Елену понесли по палубе на руках, на руках спустили по узкому трапу. И когда в трюме, освободившись от пут, она встала на собственные ноги, к ней приставили двух матросов, которые вежливо поддерживали ее. - А то разобьете голову, а нам отвечать, - сказал капитан. Впрочем, поддержка была необходима. В трюме качало не так сильно, как на палубе, но для непривычной Елены слишком сильно. Стены то убегали, то опрокидывались на нее, пол ходил ходуном. Елена чувствовала себя как на качелях. - Товарищи, но сегодня же здесь нельзя работать! - сказала она. - А где ваша камера? Капитан кашлянул с сомнением: - Камера подводная, гражданочка. Ее небезопасно спускать. Качка велика, может канат лопнуть. Мне товарищ Яковлев приказал вас беречь. Но Елена после головоломного спуска в спальном мешке чувствовала себя на все способной. Ведь она была молодцом: не вскрикивала, не упиралась, не бледнела. - Я прилетела сюда, чтобы работать, а не беречься! - возразила она запальчиво. - Готовьте камеру. Камеру спускали на канате из специального помещения в трюме на глубину, где не чувствовалась качка. Внутри было тесно и неудобно. Стоять здесь мог только один человек, упираясь головой в потолок. Шарообразные стальные стены камеры усиливали звук, малейший толчок отдавался грохочущим ударом. В начале спуска камера задела за киль; послышался такой грохот, как будто стенка лопнула. Потом размахи стали меньше, звуки глуше, наконец наступил полный покой и тишина... И эта тишина показалась Елене страшнее всего. Она вспомнила, как тонки стальные стенки, как велика толща темной воды над головой. А что, если канат оборвался? Ведь капитан предупреждал, что качка слишком сильна. Может быть, она уже опускается на дно? Глубина здесь около семи километров. Примерно на пятом километре камера будет раздавлена. Первая же капля, вырвавшаяся из первой трещинки под давлением в пятьсот атмосфер, прострелит ее, как пуля. И она совсем одна! Хоть бы один человек был рядом! Хоть бы голос услышать, хоть бы руку пожать, тогда не так страшно. Пусть был бы здесь аспирант... Нет, он мягкий... ему самому нужна поддержка. Лучше такой, как Виктор, вечно озабоченный, как бы не сплоховать, как бы вести себя образцово. А еще лучше - Яковлев, человек, который точнее всех знает, кому и когда выходить на простор, когда быть осторожным и когда отважным. Но здесь телефонная трубка захрипела, послышался бас Ховрина. - Пятьдесят метров. Не хватит ли? - спросил он. - Нет, покачивает еще, спускайте до отказа. - У нас канат на сто метров. Но до отказа нельзя - лопнет. - Спускайте на восемьдесят. - Яковлев справлялся о вас по радио. Он уже на пути в Петропавловск. Желает успеха. Велел передать, что он еще хочет продолжить разговор... Елена почувствовала прилив сил. Приятно, что Яковлев не забывает о ней. Да, да, впереди еще много хорошего. И разговор о просторах будет продолжен... Ховрин замолк, но голоса доносились из трубки. Кто-то отсчитывал: "шестьдесят... шестьдесят пять... семьдесят..." Потом послышался тоненький писк радиотелеграфных сигналов, бесконечные вопросы: - Камчатка, вы слышите меня? Дайте штаб. Штаб? Говорит "Аян". Кто в штабе? Вызывайте Москву. Связывались долго, но под конец в трубке зазвучал бесконечно далекий, чуть слышный голос Грибова. - Москва слушает! - сказал он. - Грибов у провода. Вы говорите, "Аян" приступает к съемке? Очень хорошо. Пусть берет весь район к югу от Таналашки. "Алдан" будет работать западнее. - Приступаю к съемке, - отозвалась Елена; она уже настроила аппарат. - Записывайте: квадрат двадцать шесть, наклон луча вертикальный. Первое отражение шесть девятьсот. Это глубина океана. Второе отражение... Вы слышите? Повторяю: квадрат двадцать шесть, два - шесть... Не поняли? Дмитрий, Валентина, Анна, Шапка, Ефим, Сергей, Тимофей, мягкий знак... Нет, она была не одинока! Просто она вышла на передний край. Но за спиной стояли люди. Радисты внимательно ловили каждую цифру, старательно выстукивали про Сергея, Тимофея и мягкий знак. В Москве телеграфистки читали вслух имена. Тотчас же техники, хмуря брови, начинали считать на линейках. Они считали одновременно, чтобы проверять друг друга, потом называли результат. Чертежница ставила точку на карте, и все предсказатели придвигались ближе, чтобы разобрать цифры. "Опять зеленый..." - говорил кто-нибудь из них. Это означало, что зону нужно красить не черным, не красным цветом опасности, а только зеленым - некоторый излишек напряжения, почти безопасный. Сама Елена не видела этой карты, но ведь она была не рядовым глубинометристом и могла сама представлять по цифрам примерные итоги. Она понимала, что самое страшное прошло, под землей установилось временное равновесие. Но, не доверяя себе, она переспрашивала: - Что же у нас получается? А получалось хорошо. Выступ номер шесть исчез, он был раздавлен. Таналашкинская плита съехала и легла на широкое, прочное ложе. Надо было еще выяснить, как лежит ее восточный край, самый дальний. Очаг исчез. Теперь здесь была не очень опасная зона повышенного напряжения - зеленое пятно. Так продолжалось это замечательное совещание, где председатель находился в Москве, а основной докладчик - в Тихом океане, на глубине восьмидесяти метров. Совещание обсуждало цифры, а докладчик диктовал их одну за другой. Елена была возбуждена, забыла об опасности и усталости. Съемка требовала точности и внимания. Нужно было не терять времени и вместе с тем не спешить, правильно установить аппарат, подогнать уровни, точно вести измерение. В Москве солнце уже клонилось к закату, а в Тихом океане горизонт стал сероватым и темное небо отделилось от черной воды, когда капитан Ховрин сказал Елене: - Надо вам подниматься, товарищ. Канат перетирается. Одна нитка порвана. Боюсь, как бы не было беды. А судно как раз подходило к восточному краю острова, где еще могли быть красные и черные пятна. - Примите меры, - ответила Елена. - Я не кончила съемку. - Я запрошу штаб, они разрешат подъем, - настаивал капитан. - А я не разрешаю запрашивать штаб! Укрепляйте канат как хотите. Съемка должна быть закончена. И она продолжала диктовать: - Три-семь. Тимофей, Роман, Иван... В семь часов вечера по московскому времени Грибов положил свою линейку в футляр и сказал Карповичу: - Распорядитесь передать радиограмму: "Опасности нет. Будут еще небольшие толчки. О сроках сообщим особо. Землетрясение исчерпало себя, можно не тревожиться. Передайте мою благодарность всем сотрудникам". Ничего не добавив больше, он ушел домой один, ушел неторопливым шагом человека, сделавшего свое дело. Он, полководец подземной войны, выиграл битву, разгадал замыслы врага, и враг был отбит. Приятно, когда удается сделать как следует порученную тебе работу. А над океаном в это время взошло солнце. Поднявшись на палубу, Елена зажмурилась от света. Напряжение работы спало, ее пошатывало от усталости. Моряки окружили ее со всех сторон, и каждый хотел пожать ей руку. - Спасибо! Вы просто молодец! - сказал капитан. - Я так испугался, когда лопнула эта проклятая нитка! - Вы герой! - воскликнул увлекающийся помощник капитана. И тут Елена не выдержала. Она расплакалась. Хотела удержаться, но слезы так и катились. Она выплакивала все страхи этой тревожной ночи, все сомнения своей тревожной жизни, плакала об ошибках и о том, что только сейчас ее признали настоящим человеком. Штаб получил радиограмму Грибова и передал ее по всей Камчатке. Навьюченные мешками лошади и автомашины потянулись обратно в города, загрохотали краны, нагружая пароходы, рыбаки отвалили от причалов, санитары понесли больных из палаток в больницу. Ковалев взялся за рычаги включил ток, Мовчан собрал бригаду и сказал: "Держитесь, хлопцы, Степан уже нажимает". Гроза прошла. Камчатка потеряла четыре дня, пережидая опасность, и теперь спешила наверстать упущенное. Жизнь вошла в свою колею. 3 Письмо со штемпелем Вулканстроя: "Здравствуйте, Александр Григорьевич! Пишет вам Тася Вербина. Вы, наверно, совсем забыли меня, письма присылаете все реже, и я узнаю о Вашей жизни только из газет. Когда беру центральную газету, первым долгом смотрю, нет ли на последней странице сводки: "По сведениям Бюро подземной погоды, новые толчки в Армении не предвидятся", или же: "По сведениям Бюро подземной погоды, в период от второго по шестое сентября ожидается землетрясение в районе Северного Памира силою до пяти баллов". И я уже знаю, что в эти дни Вы сидите над картой Памира, считаете, проверяете, думаете. Недавно в "Огоньке" я читала очерк о Вашем бюро и вырезала фотоснимки. Там вы стоите у стола и смотрите на чертеж через плечо какой-то девушки. Что это за девушка? Вы не писали про нее ни разу. Хорошо ли она чертит? Лучше меня? Верно, после работы вы занимаетесь с ней математикой? А потом Вы провожаете ее? Как полагается в Москве? Теперь напишу Вам о стройке. Работы близятся к концу. На экране аппарата уже умещаются концы всех скважин. Все они сходятся к большой пещере, осталось каких-нибудь полтораста метров. До самого конца бурить не будут, подойдут поближе и взорвут все сразу шестого ноября, а седьмого состоится торжественное открытие станции. На праздник ждем Вас обязательно. Ведь станция выстроена по Вашему предложению. Это все помнят, и Михаил Прокофьевич Кашин недавно говорил о Вас на летучке. Степан Федорович кланяется Вам. Сейчас он машинист и бригадир всех рабочих лавопровода. Я была у них недавно в забое. Ужасная жара, температура грунта градусов семьсот пятьдесят. Через окошечко видно, что камень светится красивым таким темно-вишневым светом. Работают все в несгораемых костюмах, похожи на водолазов. Кругом вода, пар. Жар сгоняют водой и забой поливают, чтобы камни трескались, тогда легче их выламывать. Я бываю у них не так часто. В Пекле (так у нас называют лавопровод) свой подземный разведчик, даже не техник, а геолог - Вадим Георгиевич Тартаков. Может, Вы его знаете? Он из Москвы, был доцентом в университете. Я боялась его сначала, потому что он очень ученый, говорит, что Вулканстрой - для него большое падение. Он прозвал меня Эвридикой и объяснил, что в древности была такая девушка, она попала в подземный мир, а ее друг спустился туда, чтобы выручить ее. Но на самом деле это я спускаюсь в Пекло выручать Вадима Георгиевича, потому что он никак не привыкнет разбирать снимки на глаз. Я советовала ему упражняться, но он махнул рукой и сказал, что снимки тлен; как только кончится стройка, он уедет в Москву и никогда не возьмет аппарат в руки. Он часто вспоминает Москву, но совсем не так, как Вы или Виктор Шатров. По Вашим рассказам, Москва представлялась мне сплошным институтом, где в кабинетах сидят ученые люди и задумывают новые машины, книги, проекты, законы, чтобы всем лучше жилось. А Вадим Георгиевич пересчитывает рестораны, где подают мороженое в горячих сливках, и комиссионные магазины, и залы для танцев, объясняет, где можно достать ковры, где редкие книги, где старинный фарфор. У него получается, что в Москве никто не занимается делом, а все рыщут по магазинам и думают, как бы обставить свою квартиру. Мне очень хочется знать, какая же Москва всамделишная. Скоро у нас кончается стройка и все разъедутся. Меня зовут и на Курильские острова, и в Петропавловск, и здесь тоже можно остаться, потому что за Горелой сопкой надо следить, проверять, что там творится внутри. Но останусь ли я или уеду куда-нибудь, это зависит от одного человека. Приезжайте обязательно, Александр Григорьевич. Если приедете заблаговременно, не в самую последнюю минуту, я постараюсь взять отпуск, чтобы встретить Вас. Возьмите с собой шубу потеплее, в этом году у нас ранняя зима. Остаюсь помнящая Вас всегда - Таисия Вербина. Вулканоград, 11 октября". Второго ноября к вечеру Ковалев дал задний ход и отвел комбайн от пышущего жаром светящегося забоя. Работа была кончена. Последние метры туннеля следовало пробить уже после того, как наверх будут выпущены газы и давление в центральной камере упадет. А Мовчан еще работал. Мовчан отстал на целых три дня. Это были самые позорные дни в его жизни. Подумать только: стройка ждет, пока он кончит! Мовчан не ел, не спал, издергался сам и измучил рабочих. Но ведь скважину нельзя было провести так же быстро, как на чертеже. Между тем Вулканоград готовился к празднику. На домах вывешивались флаги, портреты, украшенные хвоей и яркими лентами. Красные полотнища рдели на фоне одноцветного, как фотография, зимнего пейзажа. Монтеры ввинчивали цветные лампочки. Седьмого ноября их должен был зажечь вулкан. В кабинете Кашина появился новый хозяин - директор будущего Энергокомбината. Он уже принимает гостя из Министерства электростанций. Разложив на столе цветные диаграммы, директор водит по столбикам авторучкой и говорит с возмущением: - Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе двенадцать турбин, по сто тысяч киловатт каждая. Я снабжаю Петропавловск, районы, рыбный комбинат, леспромхозы с лесокосилками, завод "Электроцинк", Камчаталюминий. Сто тысяч киловатт даю на освоение следующего вулкана, а теперь еще - передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами! - И в голосе его раздраженное недоумение: рвут энергию, грабят, ничего не оставили! У директора свои хозяйственные заботы, у Кашина - свои строительные. После седьмого ноября их будет совсем немного, но сегодня Кашин не отходит от видеофона. То и дело слышится: - Покажите, что у вас там в правом углу... А в левом?.. Отодвиньтесь, не заслоняйте... А кто вывезет этот мусор? На праздник оставляете? Возьмите машины, и чтоб через час все было убрано! Он крутит ручку видеофона, на экране мелькают корпуса, дома, мачты, дороги... Все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи глины - выросли здания. Вот жилой городок, вот лаволитейный завод... Приземистая темно-синяя машина стоит у ворот завода, очевидно, давно, ее запорошило снегом. Шофер замерз, он то включает мотор, то выключает и бегает вокруг, притопывая и размахивая руками. Пассажиров нет и нет. Уже третий час, как ушли, бродят по комбинату и заговаривают со всеми встречными. Но вот и они наконец. Один коренастый, круглоголовый, в шапке, сдвинутой на затылок, другой тощий, сутуловатый, в шляпе и с палочкой. - Так вы довольны нашим предсказанием, товарищ Яковлев? - спрашивает тот, что в шляпе. - Предсказанием мы довольны, Дмитрий Васильевич, - отвечает Яковлев, - а землетрясением не очень, Жертв у нас, правда, не было, но кое-кого ушибло... Мне самому в лоб камень попал, небо с овчинку показалось. И разрушения были: засыпанные дороги, трещины в домах, смытые склады. Недели две возились, пока восстановили. Все-таки обидно: работаешь, работаешь, и вдруг приходит какая-то стихия и начинает распоряжаться! А когда вспоминаю я обозы, детишек, уходящих из города, зло берет, честное слово. Кто здесь хозяева - мы или какая-то подземная непогода? Вот с вулканом стало ясно: мы распоряжаемся. А насчет землетрясений пока недодумано - это ваш грех, товарищи ученые. - Да, это верно, - соглашается Дмитриевский. - Если вы не устали, профессор, - продолжает Яковлев, предупредительно открывая дверцу машины, - если не очень устали, поедем в оранжереи. - Конечно, я устал, - говорит профессор Дмитриевский, усаживаясь и ставя палку между колен. - Но оранжереи осмотреть хочу. В моем возрасте не стоит откладывать: можно упустить совсем. Тем более, что я ощущаю некоторую моральную ответственность... за оранжереи и все прочее. В свое время я поддержал проект Грибова и Кашина, исходя, так сказать, из общефилософских соображений о поступательном ходе науки, человеческой мысли вообще. И меня мучают угрызения совести, не поступил ли я легкомысленно, вовлекая вас в такое трудное предприятие. На лице профессора ни тени улыбки. Но Яковлев понимает, что старик по-своему шутит. Сегодня, накануне полной победы, нельзя всерьез говорить о сомнениях. - Пусть угрызения не мучают вас, - весело говорит Яковлев. - Наша ответственность еще больше. Вы поддержали проект, а мы его приняли. Не из уважения к профессору Дмитриевскому, а потому, что электростанция нужна была нам позарез, какая угодно - на воде, на угле, на вулкане... Нужды Камчатки вызвали это строительство. Но имейте в виду, что нужды растут! Поэтому вы, со своей стороны, подбадривайте науку. Пусть она движется поступательно и с ускорением. Оранжереи тянутся на много километров. Сейчас это пустые застекленные сараи. На крышах - снег, внутри - голая, заиндевевшая земля. И странно, почти дерзко выглядят вывески над дверями: "Бахча", "Ранние овощи", "Вишневый сад", "Яблоки и груши" и даже "Камчатские цитрусы". Только в одном здании зелено. Сюда уже поступает тепло от горячего источника. В этой опытной оранжерее - густая зелень: рассада для ранних овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется почва в других строениях, даже пальмы в кадках. Здесь всегда много посетителей - ведь это единственный зимний сад и вообще пока единственный сад в Вулканограде. Сюда в свободное время охотно заглядывают строители погреться, подышать ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете, помечтать о грядущей весне Вулканограда. Но эти два посетителя - человек в очках и черноволосая девушка с прямым пробором, - кажется, совсем забыли, где находятся. Вот уже час они стоят возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз прочитать все, что написано на дощечке по-русски и по-латыни. - Так много нужно рассказать вам, Александр Григорьевич, - говорит девушка. - Я совсем изменилась, стала другим человеком. Раньше я, была девчонкой... Что я понимала? Ровно ничего. Здесь, на стройке, я увидела столько нового, столько интересных людей... - Вы мне писали только про "одного" человека, - говорит Грибов с ударением. - Какого человека? - От которого зависит ваш отъезд. Тася улыбается: - Ну, он-то здесь ни при чем! - Кто же он? У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно самая важная минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: "Только не сейчас. Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим на седьмое..." - Я хочу знать, кто он, Тася... Не увиливайте! - Вы... - Тася, один человек давно решил. Ты едешь с ним в Москву завтра... нет, не завтра, но сразу после торжества... Восьмого утром. - Пустите меня, уже поздно, мне нужно на работу. Мы поговорим еще... Потом... - Конечно, поговорим. Нарочно поедем в поезде. Две недели в пути. Никто не будет мешать, наговоримся досыта. - Я бегу, до свиданья! - До свиданья, Тасенька! - Вы с ума сошли! На нас смотрят! Нет, никто не видит поцелуя. И та пара, что стоит у соседней пальмы, загораживая Тасе путь к выходу, тоже занята своим разговором. - С тобой из моего дома ушло счастье, - говорит Тартаков. - Я потерял покой, я бродил под окнами твоей матери, я ждал у трамвайной остановки, писал, ты не отвечала на письма... Потом я узнал, что ты на Камчатке. Бросил все и поехал за тобой. Но Камчатка велика. Только сегодня мы встретились в первый раз. - Я была на Котиковых островах. Живу там третий год почти безвыездно. Что делаю? Подводные съемки по программе - ложе океана, материковый склон, глубоководные впадины, подводные хребты и вулканы. Снимала с берега, с корабля, с подводной лодки, с катера. Один раз во время шторма с вертолета пересаживалась на палубу. Тонула, простужалась, болела... Впрочем, зачем тебе знать об этом? - Ленуська, сердце мое надрывается, когда я смотрю на тебя. Ты ли это - в валенках, в ватнике? Ты охрипла, у тебя потрескались губы, обморожены скулы. Тебя гонит по свету, как лист, сорванный ветром. Зачем ты уехала? Ведь я же тебя на руках носил! Неужели твоя любовь была такой непрочной? Вернись, забудем все. Я окружу тебя теплом и вниманием. Ты же погибнешь без заботы, одна на краю света. Елена пытливо смотрит ему в лицо, и Тартаков почему-то отводит глаза. - Ты хитрый, Вадим, - говорит Елена. - Да, ты угадал. Мне на самом деле не хватает заботы и тепла. Я с удовольствием провела бы зиму в нашей комнате, среди вышитых подушек, с хорошей книжкой в руках. Но когда я подумаю, что в той же комнате будешь и ты... Ты прав, иногда бывает очень трудно. Когда я была в подводной камере совершенно одна, висела под судном на канате и канат перетирался, я трусила страшно. Я чуть не плакала от жалости к себе, но я повторила съемку три раза, потому что боялась сбиться с перепугу. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, кто угодно, лишь бы живой человек. Но о тебе я не подумала ни разу. Есть люди, которые помогают мне стать лучше, хотят, чтобы я стала сильнее, а ты держался только за мои слабости и раздувал их. Ты неустанно доказывал мне, что я нежная, тепличная, второсортная, пригодная только для комнатной жизни... Конечно, заманчиво, чтобы тебя носили на руках, но я знаю, что такое "носить на руках" по-тартаковски. Это означает дарить жене платья и избавить ее от службы, чтобы она жарила оладьи и вытирала пыль со стильных кресел. А я, между прочим, геолог, и мне не хочется стать уборщицей! - Прежде всего ты моя жена! - Жена - это друг и товарищ. Друга уважают, а не принижают. Зачем тебе жена? Купи пылесос, это обойдется дешевле. - У тебя нет сердца, Лена. "Дешевле, дороже"! Сплошные расчеты, рассуждения. А где чувство, где любовь, где семья? Ведь у нас может быть сын, продолжатель рода! Елена выпрямляется, как будто ее стегнули кнутом. - Ты хочешь воспитывать моего Витьку? - гневно восклицает она. - Чему ты научишь его? Набивать комнату ценными вещами, подлаживаться к деканам, губить чужие открытия ради своего покоя, говорить девушкам красивые слова и унижать их? Нет, мой сын никогда не будет Тартаковым! Пускай твоя фамилия вымирает. Я думаю, что при коммунизме тартаковых не будет вообще. Она выбежала, оставив оторопелого мужа. Следом за ней его обошла Тася. Тартаков и Елена загораживали ей выход, и она не решалась прервать их бурный разговор. - Здравствуйте, Вадим Георгиевич. Тартаков посмотрел на нее мутными глазами: - А, Эвридика! - Я еду на Примус, Вадим Георгиевич, буду звонить вам в девять часов. Когда вы пойдете делать снимки? - Я вообще не пойду, - мрачно сказал Тартаков. - Брошу все и уеду. Снимки - тлен. Все тлен, Эвридика. И я сам тоже. Тартаковы вымирают, при коммунизме их не будет вообще. Это установлено наукой. Кашин прилетел на вершину вулкана рано утром шестого ноября. Он долго ходил по площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и неважно чувствовал себя после резкого подъема на высоту. Бурильщики доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал на дне глубокой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился над скважиной, резкий запах сернистого газа ударил в ноздри. Инженер закашлялся и сказал: - Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей. Нельзя играть с опасностью. Взрывать надо! - Ломать - не строить, - приговаривали рабочие. То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов. Общежития разобрали, бур извлекли на поверхность, вышки положили наземь, развинтили и погрузили на прицепы. На место вышек лебедки подтянули целые пакеты широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам. Затем приступили к работе подрывники. Они наполнили мешки аммоналом, снабдили взрывателями и осторожно спустили в скважины. Им помогали те бурильщики, которым приходилось иметь дело со взрывчатыми веществами. Конечно, среди них был Мовчан. Подготовка заняла весь день. И наконец наступила долгожданная секунда, завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых, начиная с Грибова, Шатрова... или даже с Крашенинникова. В маленькой землянке на склоне горы собрались почти все ведущие инженеры и бригадиры. Были здесь и Мовчан, и Грибов, и, конечно, Яковлев, как представитель заказчиков - жителей Камчатки. Была и Спицына в числе почетных гостей. В последние годы супруги уже не работали - вышли на пенсию и поселились в Петропавловске. Даже Дмитриевский приехал, несмотря на запрещение врачей. "Посмотрим, будете ли вы совершать восхождения в моем возрасте", - сказал он. Кашин, краснея от волнения, повернул ручку подрывной машинки и, забывая о правилах безопасности, первый выбежал из землянки. На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая вершина. Трубы нельзя было различить. Как это обычно бывает, первые секунды показались томительно длинными, и Кашин успел удивиться: "Почему нет взрыва? Не оборвались ли шнуры?" А взрыв уже произошел, но газы и пепел еще неслись вверх по скважине. Но вот блеснул огонь. Косой язык оранжевого пламени взвился над ближайшей трубой. Вдали сверкнул второй язычок, третий... Густой черный пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана кусочки остывшей лавы, захваченные газами. - Первое в мире искусственное извержение! - торжественно объявил Дмитриевский. До землянки донесся рев вырвавшихся на волю подземных газов. Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом. - При подлинном извержении больше шуму было, - хладнокровно заметил Грибов. Через несколько минут оранжевые языки стали короче. Огонь как бы уходил в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только они и светились над темно-голубой горой. Тогда Кашин решительным движением нажал пластмассовую кнопку, которая приводила в движение заслонки турбин. Ржавый свет исчез, словно его отрезали ножом. Горячие газы ринулись на лопатки турбин. Зрители ждали минуту, другую, задерживая дыхание, затем кто-то тихонько ахнул. Гора внезапно осветилась. Вдоль и поперек по темному массиву возникли цепочки огней, как бы светящиеся схемы, идущие по склонам к кратеру. Близкие фонари сияли спокойным желтым светом, дальние рассыпались мерцающим бисером, мелкой звездной пылью. Укрощенный вулкан прилежно работал, разогревая нити в сотнях фонарей. С минуту Кашин любовался этой картиной, затем вернулся в землянку и взял трубку телефона: - Дайте мне лавопровод. Кашин говорит. Наверху полный порядок. А вы готовы? Ка-ак? Почему не работает комбайн? - В голосе начальника послышались угрожающие нотки. - Примите все меры! Не только Ковалев - сами идите в забой! Сейчас прилечу и посмотрю, в чем дело! Мовчана не взяли в вертолет. На лаволитейный завод он попал только через два часа. Как обычно после аварии, на площадке было много постороннего народа. Передавались разные слухи, каждое слово мгновенно распространялось среди взволнованных рабочих. На крыльце конторы пожилой крепильщик, только что выбравшийся из несгораемого костюма, рассказывал окружающим последние новости. Рядом у стенки стоял его асбестовый костюм. Издали одежду можно было принять за человека. Низкорослый рассказчик выглядел подростком рядом со своим собственным костюмом. - Что там натворили? Обвал? Крепление лопнуло? - спросил Мовчан. Рабочему, видимо, неприятно было рассказывать о промахе бригадиру соперников. - Зубья прихватило, - нехотя сказал он. - Можете потирать руки. Комбайн стал - и ни туда ни сюда. - Нашел чем обрадовать! - Мовчан даже плюнул от негодования. - Что я, капиталист какой-нибудь, чтобы ликовать при ваших неудачах? - А между прочим, из-за вас дело вышло! - крикнул рабочий вдогонку Мовчану. - Мы вас ждали, а лава ждать не хотела, пробилась в туннель, и баста. - Ну вот, с больной головы на здоровую! Уже мы виноваты! - Дайте пройти, товарищи! На крыльце появились начальник строительства, Котов и Тартаков. Котов был молчалив и бледен - он недавно вышел из больницы. Геолог растерянно щурился и заикался. Неприятно было смотреть на беспомощную суетливость этого крупного, самоуверенного человека. - Что вы мне объясняете? - говорил Кашин, сердито глядя на Тартакова снизу вверх. - Вот ему объясняйте, изобретателю. Его машину вы загубили. Меня интересует другое... Что вы предлагаете сейчас? А Тартаков от волнения, должно быть, не понимал, о чем его спрашивают, и продолжал оправдываться: - Лава прорвалась из-за вынужденного простоя, Михаил Прокофьевич. Если бы комбайн работал, Михаил Прокофьевич, и подавалась вода для охлаждения, все было бы как следует. Если бы с самого начала... - Почему же вы не предупредили с самого начала? - Но вы отдали приказ никому не-входить в лавопровод без вашего разрешения. - Вас этот приказ не касался. А нужно было особое разрешение - спросили бы... - Но в этих условиях съемку должна была вести Вербина. Между тем она... - Глупости какие! Вербина находилась на горе, за три километра от комбайна по прямой, а вы были в двадцати пяти метрах от лавы... - Но если бы у Вербиной было чувство долга... - "Если бы, кабы, было бы"! - с раздражением прервал Кашин. - В свое время на досуге мы разберемся, кто виноват, вы, Вербина или я! Что вы предлагаете сейчас? - Но мы вынуждены... вероятно, придется разбирать. Нельзя же оставлять комбайн в трубе. - Оставлять нельзя, это правильно. И разбирать нельзя: лава еще не застыла. А когда застынет, получится пробка - этакий пыж из базальта и стали. Чем его брать? Ногтями? - Нет уж, придется рвать, - вздохнул молчавший до сих пор Котов. - Что рвать? - Все! Породу, застывшую лаву и комбайн... - Такую дорогую машину? - заволновался Тартаков. - Мы не имеем права! Я не возьму на себя ответственности. Я даже возражаю. Кашин отмахнулся: - Есть у вас другие предложения? Нет? Тогда отойдите, некогда мне с вами. Где подрывники? Вызваны? Дайте им в помощь рабочих, сколько попросят. - Разрешите, я поведу подрывную команду! - попросил Котов. - Может быть, есть еще возможность... Кашин хотел было отказать. "Вы же нездоровы..." - начал он, но по выражению лица инженера понял, что нельзя запретить ему последнее свидание с комбайном. - Хорошо, идите! На месте примете решение Но едва ли можно спасти комбайн... Думайте не о машине - обо всем строительстве! Двадцать минут спустя вереница фигур в белых скафандрах вступила в лавопровод. Несгораемые костюмы с глазастыми шлемами обезличивали людей. Скафандры были трех размеров, и по лавопроводу шли существа высокого, среднего и малого роста. Возглавлял колонну низенький Котов, замыкал высокий Мовчан. Мовчан тоже напросился в партию подрывников. Он знал подрывные работы, хотел помочь Ковалеву и, главное, по своему характеру не мог упустить интересное дело. Узкий, девятиметровый туннель шел прямо, как луч, без единого поворота. Навстречу плыли гладкие стены. Казалось, что люди топчутся на месте: они шли полчаса, час, и те же стены теснили их. Кое-где попадались надписи мелом: "Этот перегон строил Ковалев", "Все на штурм вулкана!" Было и шуточное приветствие: "Здравствуй, лава! Как тебе нравится здесь?" Через несколько часов лава должна была прийти и стереть эти надписи навсегда. Туннель был невысок, долговязый Мовчан царапал потолок шлемом. Оттого что приходилось идти не распрямляясь, болели шея и спина. В скафандре было жарко, дышалось трудно. Несгораемый костюм надежно защищал тело не только от жары, но и от охлаждения. Работая на вершине, Мовчан привык к свежему горному воздуху и с трудом переносил жару. Пот лил с него градом и струйками бежал по спине. Чесались нос, спина, затылок, локти... Мовчан ожесточенно хлопал себя рукавицами, но без толку. Становилось только жарче от лишних движений и еще сильнее зудела кожа. Очень хотелось снять шлем и обтереть лицо, но грозные плакаты предупреждали: "Берегись, стены обжигают!", "Берегись, не снимай костюма!" Возле плакатов висели термометры, и каждый показывал больше предыдущего. Вскоре температура превысила сто градусов, потом двести... А рабочие все шли вперед. Но вот замелькали огни, послышался лязг металла, в микрофоне зазвучали непривычно гулкие голоса. Стала видна массивная машина, перед ней копошились странные фигуры, задевающие макушкой за кровлю. Одна из них кинулась навстречу подрывникам: - Отчего так долго? Лава уже в трубе! К комбайну нельзя подойти! Уже несколько часов жидкая лава понемногу просачивалась в комбайн и, остывая, превращалась в окаменевшие лепешки. Постепенно она пробилась в штольню. Комбайн был затоплен наполовину, как бы врос в камень. Станина, рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте. Машина напоминала начатую скульптуру, очертания которой еще спрятаны в камне и угадываются с трудом. Темная лава казалась прочной и безвредной. Но когда один из рабочих с силой воткнул в нее ломик, пробитая дырка засветилась раскаленным угольков. Температура под тонкой корочкой была около тысячи градусов. - Надо срочно взрывать, через час будет поздно, - сказал старший подрывник. - И рвать в мелкие кусочки, чтобы обломки не мешали лаве. Разрешите приступить, товарищ Котов? Котов медлил с ответом. Сомнения обуревали его, он жаждал спасти комбайн, лихорадочно искал выхода и не мог его найти. "А если подождать со взрывом? - думал он. - Но разве можно рисковать жизнью людей? Что делать? Рабочие ждут приказа..." - Приступайте, - чуть слышно выговорил Котов. - А как добраться до машины? - Свяжем шесты, подсунем заряд поближе. - Шесты коротки... Здесь метров десять, не меньше! Старший остановился в затруднении. Десять метров лавы, пышущей нестерпимым жаром, отделяли людей от механизмов. Положить заряд перед лавой, на расстоянии десяти метров от комбайна? Получится ли нужный эффект? Связать заряд и бросить его вперед, как бомбу? Но при броске могут выскочить взрыватели, или еще хуже - взрыв произойдет прежде, чем успеют отойти люди. Рабочие стояли в раздумье. Все понимали опасность. Каждую минуту могла прорваться лава, сокрушить комбайн и сжечь их. Но люди думали не только о себе. Они пришли спасать общий труд. Лавопровод под угрозой - это понимали все. Котов знал, что под угрозой и паропроводы, иначе говоря - вся электростанция. Давление в пещере упало, лава поднимается, она может закупорить скважины, пробуренные с таким трудом. Внезапно Мовчан одним движением вскочил на полузастывшую лаву. Это было в его духе: рискнуть, и дело с концом! Всю жизнь он следовал этому правилу. После короткой перебежки он, поджав ноги, сел на горячую станину... В одном месте лава была продавлена, и на ней виднелся огненный, медленно затухающий след. Если бы не асбестовые подошвы, Мовчан остался бы без ноги. Ему стало весело от собственной смелости и ловкости, от того, что он не побоялся принять вызов вулкана. Кто-то пытался последовать за ним, но провалился по щиколотку, Неудачника подхватили подмышки и вытащили из лавы. - Не надо! - крикнул Мовчан. - Справлюсь! Волей-неволей все остальные вынуждены были только помогать. Подрывники с помощью шестов подталкивали к Мовчану пакеты взрывчатки, похожей на безобидные бруски мыла, а он, перелезая через рычаги, распределял их, привязывая к валам, шкивам, стойкам, щитам... Котов велел всем молчать и один отдавал приказания. Он лучше всех понимал, что на чем держится и что нужно подломить, чтобы все остальное рухнуло. Котову было грустно, больно, тяжело. Он отчетливо представлял себе, как согнутся стойки, как треснет щит управления, как расколется стальная рама и могучая, умная машина превратится в груду лома. Что поделаешь! Спасти комбайн уже нельзя было, но требовалось спасать электростанцию, многомесячный труд людей. И Котов нашел в себе силы спокойно и расчетливо разрушать дело своих рук. Хрипловатым голосом он указывал Мовчану: - Возле наличника две шашки! Пусть лопнет по диагонали. В углы по четыре шашки! Углы - самое прочное место. На ребра не надо ставить, прикрепляй между ребрами. На рычаги одну шашку, это все рухнет сразу. - Шнур отрезай ровно! Не оставляй лохматых концов! Вставляй в капсюль осторожно! Тяни на станину. Подложи асбеста, чтобы шнур не загорелся, - добавлял старший подрывник, тот, которого вытащили из лавы. Хотя Мовчан знал все эти мелочи, он, не огрызаясь, повторял с воинской четкостью: - Есть на станину! Есть подложить! Как механик Мовчан жалел великолепную машину, но это чувство было подавлено радостью опасной борьбы. Один на один против вулкана и на виду у всех - что могло быть лучше для Мовчана! Закончив распределение шашек, он увязал остатки в один узел и доставил его, маневрируя между рычагами, к самому забою. Зубья комбайна были целиком погружены в лаву. Лава продавила оконце и растекалась огненным тестом по настилу. Стальные листы гнулись под ее напором. Вулкан обжигал лицо своим палящим дыханием. Жара доходила здесь до четырехсот градусов, а температура лавы и металлических деталей была еще выше. Только асбестовый костюм спасал Мовчана. Но стеклянное окошечко шлема успело накалиться. Коснувшись стекла, Мовчан обжег кончик носа, даже запахло жареным в шлеме. Это произошло в самый ответственный момент, когда Мовчан включал часовой механизм подрывной машинки. Внимание его было занято, он даже не мог выругаться для облегчения. Но вот пружина заведена, стрелка поставлена на сто пятьдесят минут - два с половиной часа. Этого вполне достаточно, чтобы люди успели покинуть лавопровод. Задерживать взрыв надолго не стоило: лава могла разорвать или сжечь проводку. Больше делать было нечего. Мовчан выбрался из машины, стремительно пробежал десять метров по лаве и, спрыгнув, доложил: - Минирование закончено. Взрыв через два часа тридцать минут! - Молодец! - сказал старший подрывник. - Но все-таки я проверю, что ты там накрутил. А на обратном пути Мовчану стало худо. Он был здоровым человеком, с крепким сердцем и хорошими легкими, но и его организм не выдержал резкого перехода от прохладного и разреженного воздуха горных высот к жаркой духоте подземного хода. Он задыхался, еще идя к комбайну, но потом забыл об усталости и жаре. Так в пылу сражения бойцы не думают о ранах. Но когда сражение кончилось и надо было только уносить ноги, Мовчан снова заметил духоту и усталость, нестерпимый зуд на спине, липкий пот на лбу и жгучую боль на самом кончике носа. Не один Мовчан выбивался из сил. Хотя идти под гору и без груза было заметно легче, все же вереница белых фигур растянулась на полкилометра. Впереди ровным шагом шли привычные ковалевцы, а сзади, спотыкаясь, брели "гости" - подрывники, Котов и Мовчан. Мовчан замыкал шествие. Опустив голову, он смотрел на шаркающие по полу асбестовые пятки идущего впереди. Бесконечный коридор вдали превращался в точку. Мовчан старался не глядеть туда - очень уж много шагов надо было еще сделать. Он говорил себе: "Досчитаю до тысячи, тогда подниму голову". Счет отвлекал от мыслей об усталости. И вдруг Мовчан увидел, что белые ступни, шагающие впереди, как-то странно запнулись, человек в скафандре первого роста, прислонившись к боковой стене, медленно начал съезжать на пол. Мовчан подхватил упавшего неуклюжими рукавицами и заглянул в окошко шлема. За стеклом виднелись полузакрытые глаза и синевато-бледное лицо Котова. Инженер был в обмороке. В таких случаях полагается прежде всего расстегнуть одежду, вынести человека на свежий воздух, смочить лицо водой. Но до свежего воздуха нужно было идти километра четыре. А здесь термометр показывал двести семьдесят градусов. Вряд ли такой воздух мог освежить инженера. Мовчан сделал что мог: разыскал на костюме кнопки водяного и кислородного баллонов, нажал их, а когда инженер приоткрыл глаза, подозвал ближайшего рабочего, велел ему взять Котова за ноги, а сам подхватил под руки. Здесь-то Мовчан и проштрафился. Обморок! Он не знал, что это такое. Бывала у него усталость - он умел прогонять ее усилием воли. Бывало, что нестерпимо хотелось спать, - Мовчан развеивал сон шутками... Бывало холодно - он прыгал, размахивал руками, топал ногами, тер снегом уши. В жару уговаривал себя потерпеть. Но так, чтобы не было сил идти, еще не случалось ни разу. Внезапно он ощутил у себя в груди сердце. До сих пор оно никогда не давало о себе знать. А тут появился этакий болезненный комок, бьется под ребрами, словно птица, требует облегчения. Какое может быть облегчение? Не бросить же инженера! Потом Мовчан понял, что он ничего не видит, хотя и смотрит широко раскрытыми глазами. Впереди клубилась тускло-зеленая мгла цвета вылинявшей гимнастерки, и в ней плыли искры, сбегающие вниз. - Эй, крепче держи... уронишь! - Подожди, давай отдохнем чуток... - Некогда отдыхать! Меньше часа осталось. Ребята, кто сменит бригадира? Кто-то подхватил инженера и сказал Мовчану участливо: - Да ты сам здоров ли? Тебе помочь? - Нет, нет! И