встал, и отцы поднялись на ноги. Губы подрагивали, отсчитывая удары. Дюжина. -- С Новым годом, -- сказал Служкин. -- С новым счастьем, -- нестройно отозвались отцы, сдвигая кружки. И бряканье этих кружек было трогательным провинциальным отголоском державного грома кремлевских курантов. Фотография с ошибкой Служкин зашел за Татой в садик, но ее уже забрала Надя. В раздевалке среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу. -- С наступившим, Лен, -- сказал Служкин. -- Привет, Андрюха. По инерции он заглянул в шкафчик Таты и увидел на верхней полочке завернутый в газету пакет. Видимо, его забыла Надя. Служкин взял его и развернул. В пакете лежали три цветных фотографии с новогоднего утренника. Тата стояла под елкой с большим медведем в руках. Елка была украшена разнокалиберными шарами и большими звездами из фольги, но без гирлянд, мишуры, дождика -- казенная, неживая, зря погубленная елка. Медведя Служкин видел и раньше. Медведь сидел в группе на верхушке стеллажа. Играть с ним не разрешалось, с ним можно было только фотографироваться. Тата неловко прижимала к себе медведя, словно бы отпрянувшего от нее, и испуганно глядела в объектив. На ней было надето незнакомое, мешковатое платье Снежинки, которое совершенно не смотрелось с красными туфельками и бантом. Служкин долго рассматривал фотографию, потом подошел к Андрюше и присел. Лена в это время натягивала Андрюше валенок. -- Андрюха, а чье это платье на Татке? -- спросил Служкин. -- Это Машки Шветловой. -- А почему Тате надели это платье? -- Вошпитательница шкажала, што у нее коштом плохой. Служкин вышел на крыльцо садика и закурил. Был вечер. Небо за домами смущенно розовело, и в нем висела зеленоватая, как незрелое яблоко, луна. Детские домики, горки и веранды на площадках среди высоких сугробов казались уютным, заповедным городом гномов. Вдали в сизой мгле сочно багровел рубин светофора. Сзади на крыльцо вышли Андрюша и Лена, волочившая санки. -- Ты что, Витя, расстроился? -- заметила Лена, вынула из кармана его пуховика фотографии и посмотрела снова. -- Платье, конечно. Плохо сидит -- велико... -- словно оправдываясь, сказала Лена. Служкин пожал плечами и неохотно пояснил: -- Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье. -- Ну это же мелочь -- костюмчик... -- примирительно сказала Лена. -- Мелочь, -- согласился Служкин. -- Но именно мелочи глубже всего задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг -- бац... По такой мелочи и чувствуешь, что ребенок твой -- это как душа без оболочки. Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время -- такая несправедливость! -- уже отдельные от нас существа... -- Они с самого начала от нас отдельные, -- грустно улыбнулась Лена. -- Андрюша, садись в санки... Если бы ты, Витя, сам родил да возился с ребенком, убирал, кормил, пеленки стирал, то не расстраивался бы так по мелочам, проще относился. -- Я возился, стирал, -- вяло ответил Служкин. -- Все-таки красный костюмчик -- не для Нового года. -- Лена мягко коснулась руки Служкина. -- Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли чего ей хотелось. Балуешь ты ее. -- Да я не балую... У меня ощущение страшной вины перед ней... -- Какой вины, ты чего? -- Ну как какой?... Папаша я никудышный, семьи толком нет... Если Тата сейчас семейной любви не увидит, она в будущем себе всю судьбу покривит. А все мои отношения с Надей только и держатся на том, что у нас дочь. Вырастет Тата и поймет, что из-за нее у родителей жизнь не в ту сторону пошла, -- и каково ей будет жить с этой виной, в которой она-то и не виновата? Каково ей будет, если она поймет, что родилась нежданная, нежеланная, по залету, по нашей ошибке? Что она о нас думать будет и о себе самой?... Извини, Лен, что я тебе все это говорю. Ты ведь поймешь меня, да? Ведь день твоей свадьбы и день рождения Андрюши нетрудно сопоставить... Лена тяжело молчала. Она была одета в длинную недорогую шубу, в валенки, на руках -- расшитые бисером рукавички. В овале теплого толстого капора ее лицо, чуть румяное от мороза, казалось иконописным ликом, но все равно оставалось живым -- тонким, красивым, усталым русским лицом. Андрюша возился в санках, усаживаясь поудобнее. -- А тебе, Витя, не хотелось бы начать все сначала? -- негромко вдруг спросила Лена. Служкин помолчал. -- Этот вопрос нельзя задавать, -- сказал он. -- И думать об этом тоже нельзя. Желать начать все сначала -- это желать исчезновения нашим детям. -- Ну... не детям... хотя бы ошибки исправить... -- Мы никогда не ошибаемся, если рассчитываем на человеческое свинство, -- сказал Служкин. -- Ошибаемся, лишь когда рассчитываем на порядочность. Что значит "исправить свои ошибки"? Изжить в себе веру в людей?... Самые большие наши ошибки -- это самые большие наши победы. -- Ты всегда думал в таких широких масштабах... -- усмехнулась Лена. -- Наоборот, -- возразил Служкин. -- Я думаю в самом узком масштабе -- только человек. Я, Лена, стараюсь думать лишь о том, что рядом, -- как получается, конечно. -- Наверное, ты прав, -- кивнула Лена. -- Я тоже чувствую, что это плохо -- когда желаешь вернуться обратно... И все равно иногда очень хочется начать все сначала. "Эти глаза не против" С утра отключили воду -- всю: значит, надо было идти на ключик. Неумытый и раздраженный, Служкин напялил пуховик и ботинки и потопал в подвал, в кладовку. Канистру он нашел сразу, а в поисках крышки от нее пришлось перевернуть весь хлам -- мешки со старыми игрушками, связки макулатуры, узлы тряпья, обрезки досок и фанеры, обломки лыж, какие-то чайники, коробки, пыльные бутылки, хоккейные каски, велосипедные рамы, рваные раскладушки и вообще невесть для чего хранящиеся вещи вроде половинки корпуса от стиральной машины или упаковки минерального удобрения. Пока Служкин рылся, хлопнула дверь подвала, чьи-то плечи шаркнули по стене, и в дверях кладовки появился багровый от натуги Будкин, приволокший два пластмассовых ящика с банками. -- Здорово, Витус, -- пропыхтел он. -- За водой собрался?... -- За дерьмом, -- мрачно ответил Служкин и сел в санки покурить. Будкин опустил ящики на верстак и захехекал. -- Слушай, а можно я их у тебя поставлю? -- спросил он. -- Ставь, -- безразлично кивнул Служкин. -- А с чем они? -- С дерьмом, -- сказал Будкин и сел на канистру. Служкин достал из ящика длинную банку и повертел перед глазами. -- Слива в крепленом вине, -- прочел он. -- Попробуем? -- Это же на продажу... -- замялся Будкин. -- Продашь, деньги выручишь -- все равно пропьешь. Будкин грустно хехекнул, подумал, взял с верстака стамеску и пробил в банке две дырки. Банку он протянул Служкину, а себе достал вторую и открыл подобным же образом. Они начали пробовать. -- Чего давно в гости не заходил? -- спросил Служкин. -- Дела, -- неопределенно ответил Будкин и закурил. -- Брехать -- не кувалдой махать... Из-за Нади? -- Н-ну... -- сознался Будкин. -- Достала она меня. -- Мне-то чего врешь? -- Служкин приложился к банке. -- Я-то вижу. -- Чего ты видишь? -- Что влюбилась она в тебя. Будкин ничего не говорил, яростно дымя сигаретой. -- Ну, продолжай, -- подтолкнул его Служкин. Будкин зажег вторую сигарету от первой, хехекнул, помолчал и неожиданно кратко и твердо сказал: -- Да. -- И что, крепко? -- усмехнулся Служкин. -- Крепко, -- кивнул Будкин. -- Ты же знаешь, Витус, со мной такого никогда не бывало, а вдруг случилось... Ну, я и решил держаться подальше. А что делать-то? Посоветуй. Ты же здесь командир. -- Командир пропил мундир... Кому советовать-то? Тебе? Так в этих делах я перед тобой просто щенок. Вам самим решать надо, а не играть в Штирлица с Мюллером, как детям малым. -- Ну тогда, блин, держи ее на цепи! -- рявкнул Будкин. -- А за себя я ручаюсь! -- Я не умею! -- Служкин развел руками с банкой и сигаретой. -- Что же ты, презентуешь мне ее? -- растерялся Будкин. -- Она мне не принадлежит. Я ее свободы не умаляю. Будкин допил банку, повертел в руках и бросил в ведро. -- Нет, я так не могу, -- подвел он итог. -- Друг все-таки... -- Вот как! -- крякнул Служкин и тоже допил банку. -- Ехали-ехали, да никуда не приехали. Ты для себя реши, а за меня не боись. Я-то ничего не теряю, у меня нет ничего. А Наде я счастья желаю, я перед ней виноват. Если уж ей такое счастье выпадает -- пусть будет такое. -- Как-то дико все это, Витус... -- Будкин обеими руками стал скрести голову. -- Душа разрывается... Да и не верю я тебе... -- Ну, хочешь, пойдем к тебе, я позвоню Наде и скажу, что ты ее любишь? -- предложил Служкин. -- Тогда ты поверишь, что я зла не держу? Сидишь тут мрачнее навозной кучи... -- Пойдем, -- убито согласился Будкин. Они заперли подвал и пошли к Будкину. Не разуваясь, ввалились в комнату. Будкин набрал номер и протянул Служкину трубку. -- Алло? -- произнесла Надя. -- Надя, это я, -- сказал Служкин. -- Мы тут с Будкиным хорошо поговорили, и я должен тебе сказать, что он тебя любит. -- Вы что, пьяные? -- яростно спросила Надя. -- А что, тебя любить только спьяну можно? -- Передай ему, что он козел! -- крикнула Надя и бросила трубку. Будкин стоял и глядел на Служкина собачьими глазами. -- Она дала понять, что очень рада, -- пояснил Служкин, опуская трубку на рычаг. Он ненадолго застыл, глядя куда-то в пустоту. -- Старая я толстая сводня, -- сказал он. -- Виктор Сергеевич Случкин... Пойдем обратно в подвал, вмажем еще по банке, а потом на ключик слетаем -- тебе ведь тоже водой запастись надо? Через час, красные, расхристанные, они вывалились из подвала, волоча за собой по ступенькам санки. В санках громоздились две канистры -- толстая пластиковая Служкина и тощая алюминиевая Будкина. Канистры чем-то напоминали опальных боярыню Морозову и протопопа Аввакума. У дверей подъезда, расстелив по снегу пушистый хвост, сидел Пуджик и смотрел на Служкина спокойными, как копейки, желтыми глазами. Пока Будкин, прикрывшись воротником, закуривал, Служкин, почти встав на четвереньки, гладил кота и бормотал: -- Не трусь, солдат ребенка не обидит... Взявшись под локоть, как супружеская пара, Служкин и Будкин твердо двинулись вперед, а сзади санки оставляли извилистый след на заметенном тротуаре. -- Споем? -- предложил Будкин, когда они проходили мимо школы. -- Какое петь! Я же, блин, на хрен, педагог! -- осадил его Служкин. На позвоночнике скелета теплицы сидели Чебыкин и Градусов. -- Виктор Сергеич! Здрасте! -- заорал Чебыкин. -- Здрасте... -- Служкин вяло махнул рукой. -- Вы куда пошли? -- В публичный дом, -- ляпнул Служкин. Чебыкин и Градусов превратились в изваяния наподобие химер собора Парижской Богоматери, а потом восхищенно заржали. -- Географ глобус пропил! -- ликующе завопил Градусов. -- Это Градусов, знакомься, -- сказал Служкин Будкину. -- Пойдем ему в торец дадим, -- предложил Будкин. -- Да фиг с ним... Будкин все равно оглянулся и зорко всмотрелся в Градусова. -- Вот ты какой, северный олень... -- пробормотал он. Они пересекли Новые Речники, пересекли Старые Речники и выбрались на крутой берег затона. -- Эти глаза напро-о-отив!... -- самозабвенно пел пьяный Будкин. -- Эти глаза не про-о-отив!... -- самозабвенно пел пьяный Служкин. По тропинке, ведущей к ключику, в обе стороны двигались многочисленные фигурки с санками и бидонами. -- Блин, неохота в очередюге дрогнуть на таком ветродуе!... -- поежился Служкин. -- Давай лучше в санках с горы покатаемся? Будкин посмотрел вниз, себе под ноги, и хехекнул. Они выбросили канистры в сугроб и вдвоем взгромоздились на санки, еле уместившись. Отталкиваясь руками, они, как паук, подползли к обрыву, качнулись и канули вниз. Свистнул ветер, сдвинув шапки на затылок. На убитом склоне санки вмиг развили сверхзвуковую скорость. Корявая береза, росшая посреди склона, неуверенно шагнула вправо, влево и остановилась прямо на пути, широко расставив ноги и растопырив тысячу кривых рук. -- Катапультируемся! -- взвыл Будкин. Они разом повалились набок, покатились кубарем и вопящим комом шлепнулись об ствол. Служкин сипло захохотал. -- Это был первый выход в космос человека без скафандра! -- сказал он Будкину, который еле отклеился от его спины и медленно пополз наверх, к желтому небу. Он охал и потирал поясницу. -- Ну что, повторим? -- бодро спросил Служкин Будкина, когда и сам поднялся на обрыв. Будкин сидел в сугробе, держал в зубах перчатку и пальцем протирал часы на запястье. -- Не-е... -- помотал он головой. -- Мне хватит... -- Да ла-адно! -- Служкин сзади подхватил его под мышки и почти силком воткнул обратно в санки. Деловито плюхнувшись ему на колени, Служкин дернулся всем телом, и санки скользнули под уклон. Они промчались по крутояру так, что береза, промелькнув мимо, только рявкнула. Масса санок отлилась в такую инерцию, что они с разгона вылетели на камский лед и врылись носом. Тесно сцепившихся Будкина и Служкина единым телом унесло вперед на задах, они прорыли широкую борозду и остановились, увязнув по грудь в снегу. Они взбирались обратно наверх, ногтями отцарапывая со штанов ледяную корку. -- Ну давай еще разик поглиссируем... -- ныл Служкин. -- Ну последний... Бог троицу любит... -- Глиссируй один, -- сердито отрезал Будкин. Вздохнув, Служкин натянул шапку поглубже, оседлал санки один и кинулся вниз. Его траектория вильнула из стороны в сторону, выпрямилась и нацелилась в березу. -- Виту-у-ус!... -- истошно завопил Будкин. Но было поздно. Санки, как снаряд, врезались в комель. Служкина поставило в полный рост, шмякнуло об ствол и отбросило. Он пластом хлопнулся в сугроб и остался неподвижен. Будкин постоял, подергиваясь от ужаса и холода, и, не выдержав, неловко, как баба через плетень, полез вниз. Он добрался до Служкина и потолкал его в бок. -- Витус, ты жив?... -- растерянно спросил он. Служкин повернул к нему красное, мокрое лицо с испуганными глазами и ошарашенно пробормотал: -- У меня в ноге что-то хрустнуло... -- Где? -- забеспокоился Будкин и пощупал его ногу. -- Уй-я-а!... -- взвыл Служкин. -- П-переломчик... -- заикаясь, произнес Будкин. Служкин перевел сумасшедший взгляд на свою ногу. -- Не слишком ли много для одного человека? -- спросил он. Посетители На тех же санках Будкин отвез Служкина в больницу, и там ему наложили гипс. С тех пор Служкин сидел дома, а в школе началась третья четверть. Проснувшись, как обычно, после обеда, Служкин в мятой майке и драном трико, босиком, небритый, непричесанный, валялся на диване и от скуки пихал костылем в живот Пуджика, развалившегося на полу. В прихожей затрещал звонок. Служкин вскочил, подтянул штаны и шустро попрыгал открывать. За дверью стояли занесенные снегом Маша Большакова и Люся Митрофанова. Служкин обомлел. -- Виктор Сергеевич, нас Роза Борисовна прислала! -- затараторила Люська. -- Она просила узнать, выйдете ли вы на работу в феврале!... -- Нет, -- сказал Служкин и тотчас спохватился: -- Да что же это я!... Вы заходите, девочки, немедленно!... -- Обретая напор, он взял Машу за рукав шубки. -- Заходите!... Это я растерялся -- то не было ни шиша, то луку мешок... Митрофанова, залетай! Маша вошла неуверенно, нехотя, а Люська любопытно озиралась. -- Раздевайтесь, будем чай пить, -- объявил Служкин. Маша хотела возразить, но он закричал: -- Нет-нет! Вода дырочку найдет! -- И ловко упрыгал на костылях в кухню. Девочки вошли в кухню, смущенно оправляя кофточки и юбки. Люська из-за Машиного плеча зыркала по сторонам, вертя головой. -- Вранье на третьей парте написано, что у меня на кухне календарь с лесбиянками висит, -- сказал ей Служкин. -- Рассаживайтесь. Он неловко поднял чайник, опершись на костыль всей тяжестью. -- Давайте я вам помогу, -- тихо сказала Маша и, не глядя на Служкина, обеими руками перехватила у него чайник. -- И не читала я, что там написано на третьей парте! -- возмутилась Люська, усаживаясь. -- Больно надо еще... Служкин облегченно свалился на табуретку, вытянул ногу в гипсовом сапоге и костылем незаметно задвинул за холодильник стоящую на полу пустую банку из-под сливы в крепленом вине. Страдая, он несколько раз навещал подвал и проделал в алкогольно-финансовых планах Будкина внушительные прорехи. -- Вы извините меня за мой вид затрапезный, -- вспомнил он. -- Ерунда, -- улыбнулась Маша, тоже присаживаясь за стол. -- Ну, что там в школе новенького? Рассказывайте, -- велел Служкин. Маша задумалась и пожала плечами. -- Пока вы болели, ваш кабинет обокрали! -- выпалила Люська и уставилась на Служкина так, будто с ним от этого известия должен был случиться паралич. -- Что сперли? -- поинтересовался Служкин. -- Глобус! Служкин покачнулся, прижал ладонь к сердцу, закрыл глаза и тихо спросил: -- А карту Мадагаскара? А портрет Лаперуза? А жемчужину моей коллекции -- кусок подлинного полевого шпата? -- Не-ет, -- виновато сказала Люська. -- Ну, тогда ладно, -- ожив, быстро успокоился Служкин. -- Виктор Сергеевич, -- осторожно спросила Маша, -- а как вы ногу сломали? -- Градусов говорит, что вы пьяный с берега упали, -- добавила Люська. Она пила чай из блюдца, поднимая его к губам и дуя. -- Поклеп это, -- отрекся Служкин. -- Просто я ключи дома забыл. -- Ну и что? -- Как что? Дверь заперта, а войти надо. Ну, я вспомнил детство в Шао-Лине, решил дверь ногой выбить. Разбежался, прыгнул, да силы не рассчитал. Дверь высадил, пролетел через всю квартиру, проломил стену и рухнул вниз с четвертого этажа. Нога пополам. Люська обожглась чаем. -- Врете вы все, -- с досадой сказала она, вытирая губы. -- Непонятно даже, как вы, такой, учителем стали... -- А я и не учитель, -- пожал плечами Служкин. -- А кто вы по образованию? -- Сложно объяснить. Вообще-то я окончил Подводно-партизанскую академию по специальности "сатураторщик", но диплом вот защищал по теме "Педагогические проблемы дутья в маленькие отверстия". Люська проглотила это, не моргнув глазом. Маша опустила голову и покусывала губы, уши ее покраснели. -- Как же вы географию-то учить попали? -- удивилась Люська. -- Это история романтическая... -- вздохнул Служкин. -- Расскажите, -- предложила Люська. -- Вы здорово рассказываете. -- Язык Златоуста, да мыслей негусто... -- Служкин поскреб затылок. -- Ну-у, у одного моего друга младший брат учится в вашей параллели. Как-то я рассматривал у него школьные фотографии и увидел одну девочку. Тут же влюбился, конечно. Познакомиться -- стесняюсь. Решил устроиться в ее класс учителем. Все меня отговаривали: мол, девчонка стремная, последнего разбора, -- а я уперся. Пришел в вашу школу, спрашиваю: какие учителя в девятые классы требуются? Мне отвечают: на географию. Так я и стал географом. -- А кто та девушка? -- с подозрением спросила Люська. -- Ты. -- Так и знала. -- Люська фыркнула. -- Нам, наверное, пора... -- мягко и виновато предположила Маша. -- Куда? -- испугавшись, спохватился Служкин. -- Ну, пойдемте, например, в комнату, покажу вам чего-нибудь интересное... -- А у вас телефон есть? -- спросила Люська, вытаращив глаза. Они переместились в комнату, где Служкин усадил девочек на диван. Люська сразу поставила себе на колени телефонный аппарат и, прижав плечом к уху трубку, принялась быстро крутить диск. -- А покажите свою жену, -- робко попросила Маша. Служкин подумал и вытащил из шкафа увесистый семейный альбом. С ним в руках он плюхнулся на диван рядом с Машей. -- Алло, Ленка? -- заорала Люська. -- Знаешь, откуда я звоню?... -- Вообще-то семейные альбомы однообразны... -- Служкин начал без интереса листать толстые страницы. -- Невеста из сдобного теста, жених -- на свободе псих... Регистрация, цветы, кольца, тещин иудин поцелуй, прочая фигня... Ну, пьянка, естественно, застолье как в период застоя... Свидетели наставляют в добродетели... Тамада над столами реет... Короче, все как надо. А потом свадебное путешествие: молодая пара в туче дыма и пара... Тут пауза -- бац! -- и ребенок родился. Голыш во всех видах, теща сюсюкает, молодые родители... В общем, смотреть нечего. -- Ну покажите свои студенческие фотографии, -- предложила Маша. -- Времен Подводно-партизанской академии. -- Танька, ты? -- орала в это время Люська. -- А я от Виктора Сергеича звоню!... Он ногу сломал!... С Машкой!... Служкин достал другой альбом и начал показывать другие фотографии -- маленькие, черно-белые, мутные. Он указывал пальцем на незнакомые Маше лица -- молодые, смеющиеся -- и рассказывал про друзей, оживляясь и улыбаясь воспоминаниям, а Маша послушно вглядывалась в снимки, чуть нагибаясь над альбомом и сдувая с глаз падающую челку. -- Что-то, Виктор Сергеевич, вы со всеми своими друзьями расстались, -- наконец осторожно заметила Маша. -- Ну да, -- подумав, согласился Служкин и закрыл альбом. -- Видишь ли, Маша... По-моему, нужно меняться, чтобы стать человеком, и нужно быть неизменным, чтобы оставаться им. Я вот каким был тогда, в университете, таким и остался сейчас... А друзья... Друзья переменились -- вместе со временем, вместе с обстоятельствами... Одни бизнесом занялись, другие -- спились. Кое-кто в столицу подался, а некоторые -- даже за океан. А я после университета домой поехал. В Пермь, в глухую провинцию, на самый край географии. Ведь все мы что-то ищем, и все что-то находим. -- А вы нашли здесь, что искали? -- Видишь ли, Маша, в чем парадокс... Находишь только тогда, когда не знаешь, чего ищешь. А понимаешь, что нашел, чаще всего только тогда, когда уже потерял. Факты и выводы Тата немного простыла и сидела дома. Служкин на кухне занимался четырьмя делами сразу: чистил картошку, жарил рыбу, следил за Пуджиком и принимал посильное участие в играх Таты. Пуджик задумчиво бродил по краю раковины и делал вид, что его интересует лишь исключительно содержимое мусорной банки, а вовсе не сковородка с минтаем. В это время в прихожей затрещал звонок. Ругаясь, Служкин взгромоздился на костыль, сунул Пуджика под мышку и пошел открывать. На пороге стояла Сашенька Рунева. -- Витя-а... -- с ужасом протянула она, увидев гипс и костыль. -- Проходи, Сашенька, -- велел Служкин и упрыгал обратно на кухню. Сашенька вошла в кухню и робко присела у стола. -- А я от Будкина иду, -- виновато сказала она. -- Будкин мне и сообщил, что ты ногу сломал, в гипсе лежишь... Как это случилось? -- Упал, -- лаконично ответил Служкин. -- А я думала, ты больше не хочешь видеть меня с тех пор, как узнал про Колесникова... Не заходишь, не звонишь... -- Он что, все еще благоуханный цветок твоего сердца? -- Когда одиноко, очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь рядом был... -- печально пояснила Сашенька. -- Я знаю, что он дурак... Но он всегда вокруг вертится, говорит, что любит, зовет замуж, обещает развестись... -- Это не причина, чтобы с ним спать. -- Я уж и не знаю, как так получилось... Сама себе противна... И не нужно мне его, а не могу остановиться... -- Лучше ты его на фиг пошли, -- посоветовал Служкин. -- У меня не выйдет, -- безнадежно призналась Сашенька. -- Я уже думала об этом. Да Колесников и не уйдет. Он уже у меня как дома себя чувствует, звонит и говорит, чего на ужин приготовить... -- Н-да-а... Ловко ты Будкина кинула. -- Не кидала я его, что ты, Витенька!... -- испугалась Саша. -- Я его, может быть, даже сильнее люблю оттого, что сознаю, как плохо по отношению к нему поступаю... Но разве я могла иначе? Ты же сам мне советовал завести любовника, чтобы не мучиться. -- Я же и виноват, -- мыкнул Служкин. -- Когда я тебе советовал, Сашенька, дорогая, извини за откровенность, я имел в виду себя. -- Ви-итя!... -- умоляюще произнесла Сашенька. -- Разве у нас могут быть отношения лучше, чем сейчас? Ты мой самый дорогой друг!... Тут в комнате раздался рев, и вскоре Тата вбежала в кухню с куклой. У куклы из плеч торчали ноги, а вместо ног были руки. -- Папа! Папа!... -- захлебывалась Тата. -- Это Будкин вчера сломал!... -- О господи! -- воскликнул Служкин, взял куклу, быстро оборвал перепутанные конечности и ввинтил их на свое место. -- На, держи, не плачь. Будкин придет -- мы с ним то же самое сделаем. Всхлипывая, Тата недоверчиво осмотрела куклу и, успокоенная, пошла в комнату. -- Кстати, -- вспомнил Служкин, -- а как ты у Будкина побывала? -- Можно я закурю? -- спросила Сашенька, закурила и задумчиво рассказала: -- Знаешь, Витя, как раз очень хорошо пообщались... Он меня коньяком угощал, смеялся, даже отпускать не хотел... Но был такой момент... Как бы это сказать... Он спросил, как у меня дела с Колесниковым, но спросил так, будто это его мало интересует, будто у него самого есть что-то и поважнее... Мне показалось, что на самом деле появление Колесникова в моей жизни его очень уязвило и он теперь маскируется... Хотя однажды я видела его с учительницей из твоей школы... Как ее?... -- Кира, -- мрачно подсказал Служкин, чистя картофелину. -- Вот, с Кирой видела... И он будто бы хочет в отместку показать мне, что отношения с Кирой ему важнее, чем отношения со мной. Что он влюбился в нее. Но я-то знаю, что он любить не умеет. Скажи мне, Витя, у Будкина с этой Кирой что-нибудь есть? -- Нету, -- ухмыльнулся Служкин. -- Хотя возможно, что он с ней спит. -- Значит, он все-таки думает обо мне, раз уж так выделывается... -- Лучше бы, Сашенька, ты вообще не размышляла об этом, если у тебя плохо получается, -- мягко посоветовал Служкин, серпантином срезая с картофелины шелуху. -- Ну объясни мне тогда! -- почти с мольбой потребовала Саша. -- Как я могу объяснить тебе, Сашенька, если ты ничего не хочешь знать? -- вздохнул Служкин. -- Я тебе уже тысячу раз предлагал упростить ситуацию: ты люби меня, а я буду любить тебя, и все будет хорошо. -- Почему же я не хочу знать? -- жалобно сказала Сашенька. -- Я хочу! Скажи мне правду -- любую, я выдержу. Что там у Будкина с Кирой? Служкин только махнул рукой. -- Я не могу тебе изложить факты, -- начал устало пояснять он, -- потому что ты их неверно истолкуешь. Я тебе даю сразу истолкование -- верное, потому что со стороны виднее. Но тебе его не надо. Тебе нужны факты. Замкнутый круг, Сашенька. Ты в своей душе как в комнате без окон и дверей. Поэтому и любовь твоя какая-то бессильная. Ты очнись. Свет не сходится клином ни на чем. Сашенька молчала, опустив голову. -- Н-ну, с-скотина!... -- вдруг закричал Служкин. Пуджик спокойно сидел в раковине умывальника над двумя рыбьими хвостами, как победитель над поверженными вражескими штандартами. Толстый, сытый, немигающий, он очень напоминал полярную сову. "В том гробу твоя невеста..." Надя и Будкин ушли кататься на лыжах, а Служкин пек блины. Большие блины у него рвались и комкались, и он пек маленькие блинчики, которые называл "пятаками". Уже целая гора томных "пятаков" лежала в большой тарелке. По кухне плавал вкусный синий чад. Тата сидела на полу и напяливала туфельки нереально красивой кукле Барби, которая растопырила на табуретке ноги, как ножницы. Из подъезда донесся стук лыж по перилам, и в дверь протрезвонили. -- Надя! -- закричала Тата, вскочила и бросилась в прихожую. Первым в квартиру вбежал Пуджик. Потом с лыжами вошла Надя -- румяная и счастливая, а потом Будкин с бутылкой вина в кармане пуховика. -- Ну да, на лыжах они катались, -- с сомнением сказал Служкин Будкину. -- До ларька и обратно. -- У тебя блины сгорят, -- напомнила Надя. Пока Надя и Будкин переодевались и связывали лыжи, Служкин допек "пятаки" и вылил на сковородку остатки теста из кастрюли. Получилось нечто вроде Австралии с Большим Барьерным рифом в придачу. Яркий до изумления закат горел над Речниками. В синей дымке от блинов свет его приобретал апельсиновый оттенок. На столе в блюде, закатив глаза, лежали потные, сомлевшие, янтарные "пятаки". В сковородке щедро лучилось расплавленное масло. Варенье в вазочке от невообразимой сладости стало аж лиловым. Чай приобрел густо-багровый, сиропный цвет. Даже пышная сметана стеснительно порозовела. Все расселись вокруг стола. Будкин, причмокивая, сразу схватил один "пятак", положил его на широкий, как лопата, язык и убрал в рот, как в печь. Хмыкнув, он оценивающе пошевелил пальцем груду блинчиков. -- Чего таких мелких напек? -- спросил он. -- Поварешку лень стало мыть. Пипеткой воспользовался. -- Не лазь руками, -- пресекла Будкина Надя, накладывая блинчики в блюдечко Тате. -- Еще не известно, где ты ими ковырялся... Пуджик, дожидаясь подачки, истомился бродить между ножек стола и табуреток, словно в лесу, прыгнул Наде на колени и сразу сунул усы в ее тарелку с "пятаками". Надя стукнула его по лбу: -- Брысь! Я тебе перед уходом полкило куриных шей скормила! -- Куриные шеи? -- задумчиво переспросил Служкин. -- У нас в школе в столовке всегда суп с куриными шеями. Я диву даюсь, откуда столько шей берется? То ли курицы как жирафы, то ли многоголовые, как Горыныч... А может, нас там змеями кормят?... Пуджик-то что, вместе с вами на лыжах ходил? -- Нет, он перед подъездом откуда-то из сугроба вылез. -- Не из сугроба, а из окна подвала, -- поправил Надю Будкин. -- В подвале мог бы и мышей нажраться, -- заметил Служкин. -- Я слышал, он осенью с черным котом из третьего подъезда пластался? -- Было дело, -- авторитетно подтвердил Будкин. -- То-то я заметил, что год назад все молодые коты черные были, а теперь серые пошли... Твой грех, Пуджик? Ты теперь в нашем подвале самый крутой?... Видел я позавчера из окна, как он со своими мужиками в подвал дома напротив ходил. Бились, наверное, с местными. -- Служкин ногой повалил Пуджика на пол и повозил его по линолеуму туда-сюда. -- Надя, смотри, Пуджик умер!... -- испугалась Тата. -- Не, теплый. -- Служкин снова потрогал его ногой. -- Он теплый от солнца, -- печально сказал Будкин. -- На, ешь, -- смилостивилась Надя и кинула Пуджику "пятак". Пуджик мгновенно ожил и бросился к подачке. -- Кстати, -- вдруг хехекнул Будкин. -- Опять чуть не забыл... Летом еще хотел подарить, да засунул в белье и найти не мог, только вчера выкопал... -- Он встал, ушел в прихожую и вытащил из кармана пуховика кулечек. Из кулечка он вынул красную детскую панамку и протянул Тате. -- На, мелкая, носи. Я ее в Астрахани на аттракционе выиграл, а куда она мне? -- Примерь-ка, Тата, -- попросила Надя. Тата серьезно взяла панамку, расправила, осмотрела, слезла с табуретки и стала просовывать ноги в две большие дырки для косичек. -- Это же панама! -- ахнула Надя. -- Она на голову надевается!... Тата еще раз придирчиво осмотрела панаму и солидно возразила: -- Нормальные красные трусы! Служкин, Будкин и Надя покатились от хохота. -- Слышь, Будкин, -- вытирая с губ сметану, сказал Служкин, -- я вспомнил историю про трусы, как ты Колесникова хотел расстрелять... Будкин блаженно захехекал. -- Что, по-настоящему? -- удивилась Надя. -- Еще как по-настоящему, -- заверил Служкин. -- Могу рассказать эту историю, только она длинная как собака. -- Валяй, -- велел Будкин, а Надя хмыкнула. -- Было это лет триста назад, -- начал Служкин. -- Родители наши отправились загорать на юг, а нас с Будкиным забубенили в пионерский лагерь. В общем, они каждый год так поступали, и мы с Будкиным уже привыкли просыпаться июльским утром под звуки горна и по уши в зубной пасте. Мне тогда треснуло двенадцать лет, а Будкину, соответственно, одиннадцать. Мы были в одном отряде "Чайка", Колесникову же исполнилось четырнадцать, и он угодил в самый старший отряд "Буревестник". И еще надо добавить, что в те далекие годы Будкин не был таким разжиревшим и самодовольным мастодонтом, как сейчас, а наоборот -- мелким, щуплым тушканчиком с большими и грустными глазами и весь в кудрях. Еще он был очень тихим, застенчивым и задумчивым, а вовсе не шумным, наглым и тупым. Вожатой в нашем отряде "Чайка" была студентка пединститута по имени Мария Николаевна. Девица лет двадцати с комсомольско-панельными склонностями, как я сейчас понимаю. Ну, то есть турпоходы, стройотряды, багульник на сопках и рельсы в тайге, костры там всякие, пора-по-бабам на гитаре, и все для того, чтобы где-нибудь за буреломом ее прищемил потный турист в болотниках или грязный геолог со скальным молотком. И дружила наша Марья с физруком, престарелым козлом, который в придачу к этому работал также сторожем, конюхом, электриком и вообще всем на свете. Вот в Марью-то Будкин и влюбился. Он сразу стал членом трех тысяч идиотских кружков, ходил на все заседания совета отряда и совета дружины, малевал убогие стенгазеты и после полдника таскал в столовку, где проводились репетиции самодеятельности, для Марьи ее гитару. Из-за этого я страшно осерчал на Марью. Хрена ли? Я собираюсь важным и интересным делом заняться: ну, там, смотаться на пристань, чтобы прокатиться на речном трамвайчике, или пойти подглядывать в девчачий туалет, или пробраться за территорию лагеря в заброшенный дом, где, по слухам, в прошлую смену беглые зэки пионера на галстуке повесили, -- а эта влюбленная колода бродит за Марьей, как белая горячка за алкоголиком, и никуда со мной не хочет. Конфликт же между нами и Колесом начался с того, что однажды мы ждали Марью с какого-то собрания и от нечего делать качались на качелях. Тут мимо нас Колесников пылит. Его, видно, старшаки только что надрючили, вот он и решил на нас отыграться. Подруливает и давай куражиться: салабоны, мол, сопляки, шкеты. Сразу, понятно, толпа наросла: ждут, когда махаться начнем. Я-то что, мудрый человек, сижу, поплевываю, а Будкин завелся. Поспорил он с Колесом, кто из них на качелях "солнышко" прокрутит. Колесо посчитал, что таким образом он всем покажет, кто Чапай, а кто белогвардейцы, и не знал, дурак, что Будкин в этом деле -- великий мастер. Скок они оба на качели и давай болтаться из стороны в сторону. Раскачались уж наполовину, даже больше, только галстуки пионерские трещат. И тут у Колеса попа играть начала. Он решил сделать вид, что сорвался, а на самом деле -- спрыгнуть. Ну и стартовал. А надо пояснить, что в нашу столовку с пристани все продукты физрук возил на лошади, и весь день эта сучья кобыла беспризорная шлялась по лагерю и гадила повсюду. И вот летел Колесо по небу, летел, планировал к земле да и завяз в куче навоза. Лежит в нем пластом и дымится, как сбитый "мессершмит". У нас у всех со смеху чуть пупы не развязались. Будкин с качелей рухнул. Марья тут на крыльцо вышла и еле-еле не родила. Колесников подымается весь зеленый и плачет от злости. Марья его двумя пальцами за плечо взяла, нос зажала и повела через весь лагерь в баню -- а сама ржет, загибается. После этого Колесо на Марью и озлобилось. Прошло дня два. Сидим мы как-то с Будкиным в палате, в дурака играем. Момент напряженный: Будкин в третий раз остается. Значит, идти ему в палату к девочкам и сообщать свежую новость, что он -- чухан. А палата наша на первом этаже была. Тут в окне Колесников и засветился. "Хочешь, -- говорит, -- Шуткин, Марьин корень, про Марью расскажу что-то? Когда, -- говорит, -- Марья-то меня в баню водила, после качелей, мылись-то мы вместе. И Марья тоже голая была, ну прямо вся без трусов. И я ее щупал везде и дергал, где хотелося. Слово пацана!" Будкин от таких известий белый стал, как холодильник, и одеревенел. Я говорю: докажи. Колесо тотчас выхватывает какую-то тряпицу и себе на башку напяливает. Мы глядим -- да чтоб нам сдохнуть! -- это и вправду трусы Марьины от купальника! "Тогда и снял у нее", -- хвалится Колесо. В то время мы с Будкиным в этих делах, разумеется, не смыслили ни бельмеса. Нам и в голову не могло прийти, что подобного быть не может. А тут и доказательства налицо: баня была, трусы вот. Мы с Будкиным молчим. Ну, покривлялось Колесо с трусами на макушке -- эффект ноль. Будкин уже, почитай, на том свете, а я-то Колесу на фиг нужен? Снял Колесо трусы с башки и ушел. Я говорю Будкину: врет он все, не верь. Будкин ничего не ответил. Остался в третий раз дураком, пошел в палату к девочкам, сказал им, что он -- чухан, буднично так сказал, без чувства. Только мы вернулись к себе, опять рожа колесниковская в окно въезжает. "Хотите, снова на трусы поглядеть? Идите, -- говорит, -- на площадку, где линейки проводят, я их там на флагшток повесил. Вечером на линейке их весь лагерь увидит". Двинулись мы туда. Точно. Полощутся трусы под облаками, только серпа и молота на них не хватает. Попробовали мы влезть по шесту и снять их -- не получается. Тут и горн на обед трубит. Война, как говорится, войной, а обед по расписанию. После обеда тихий час. По правде говоря, я про трусы-то и забыл на сытый желудок. Ну и что, что весь лагерь их увидит? Марья же в них рассекала на пляже, весь лагерь их и так видел. Пусть висят, не жалко. Я и вздремнул. Глаза раскупориваю -- Будкина нет. И вот что он сделал. Он пошел к домику дирекции и через форточку влез в комнату физрука, у которого, как у сторожа, имелась одностволка. Пользоваться ружьем Будкин умел: у него отец охотник, дома все стены в оленьих рогах, гости на четвереньках ползают. Взял Будкин ружье, нашел коробку патронов, вылез обратно и пошагал через весь лагерь. Самое интересное, что он не прятался, а никто даже не спросил: почему это пионер Будкин из отряда "Чайка" ходит по территории как басмач Абдулла? Уж не комсомольца ли Колесникова из отряда "Буревестник" он решил пустить в распыл? Поднял Будкин Колесо с постельки и под дулом привел на площадку. Колесо от страху со всех сторон описалось и обкакалось и сразу раскололось. Не ходило оно с Марьей ни в какую баню и не пойдет, не просите, а трусы у Марьи просто стырило. Эта корова свое белье постирала и на батарее сушила, а Колесников зашел к ней в комнату вроде как за книжкой, да и тяпнул. Тогда Будкин велел Колесу лезть на флагшток и снимать трусы. Колесо и тут раскисло. Трусы повесил некто Сифон из второго отряда -- существо нечеловечески ловкое и почти не отличающееся ни умом, ни обликом от примата. "Раз от тебя вообще никакого толку нет, так я тебя пристрелю, потому что ты паскуда", -- сказал Колесу Будкин, разломил ружье и вставил патрон. Колесо как увидел это, так с визгом в кусты ломанулся и улетел, словно утюг с десятого этажа. Будкин же, оставшись один, решил сбить пулей верхушку шеста с трусами. Встал на колено и начал патрон за патроном палить по флагштоку. Тут на канонаду с воем и слетелись вожатые. Три дня Будкин под стражей просидел, пока его мама с югов педали в обратную сторону крутила. Будкина из лагеря выперли. Хорошо еще, что труп Колесникова не послужил отягчающим обстоятельством. Надя недоверчиво качала головой и смеялась. Будкин слушал благосклонно, хехекал и пил вино. -- Ты что же, его на самом деле хотел застрелить? -- спросила Надя. -- И застрелил бы, -- подтвердил Будкин. -- Такое состояние было. Только он побежал, а в спину стрелять некрасиво. Служкин и Будкин, разгоряченные детскими воспоминаниями и вином, затеяли спор. -- Я звал тебя, Витус, когда за ружьем пошел! -- оправдывался Будкин. -- Только ты спал!... -- Хотел -- разбудил бы! -- Служкин в негодовании даже стукнул гипсом об пол. -- Ты меня всегда кидаешь и накалываешь! -- Когда это я тебя кидал и накалывал?! -- Да всю дорогу! Помнишь, например, мы ходили на рельсы под поездом деньги плющить? Я брал юбилейный рубль, а ты -- простой, а потом ты мой взял себе, а свой подсунул мне! -- Так они уже ничем не отличались друг от друга! -- И все равно!... А когда я сделал стрелы с бомбочками на конце и отдал их тебе на хранение, ты их взял да поменял Насосу на солдатиков-викингов, а мне сказал, что стрелы у тебя отец отнял! Я все знаю, все помню! И моего желтого Чапая ты стырил, а мне подсунул своего с отломанной саблей -- скажешь, не было такого? -- Ну было, ну и что? Когда на санках за помойную машину цеплялись, ты же раздолбал мои санки в лепешку -- я же не пикнул! -- Так я не специально, а ты специально! Надя хохотала, слушая этот спор, и Тата тоже смеялась. Ей было радостно, что мама так довольна, что папа с Будкиным так смешно ругаются. Вечером, когда Будкин ушел домой, Надя стала мыть посуду, а Служкин уложил Тату в постель и достал книжку Пушкина, чтобы почитать ей сказку. Он выбрал "Спящую красавицу". Надя управилась с посудой, а Служкин все еще читал. -- Закругляйтесь, -- велела Надя. -- Я спать хочу. Мне свет мешает. -- А ты гаси его, -- предложил Служкин. -- Я дальше наизусть помню. -- Глупости какие... -- пробурчала Надя и погасила свет. Она легла, а Служкин, сидя на полу возле кроватки, читал дальше. Королевич Елисей искал свою царевну. Он расспрашивал о ней солнце -- солнце не знало. Он расспрашивал месяц -- и месяц тоже не знал. Он спросил у ветра. -- Постой, -- читал в темноте Служкин, -- Отвечает ветер буйный. Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора, В ней глубокая нора; В той норе, во тьме печальной, Гроб качается хрустальный На цепях между столбов. Не видать ничьих следов Вкруг того пустого места, В том гробу твоя невеста. Служкин остановился. Тата спала и дышала ровно. Надя закуталась в одеяло, отвернулась к стенке и плакала. Служкин сел на кровать и погладил ее. -- Ну, Наденька, не плачь, -- попросил он. -- Ну перетерпи... Я ведь тоже разрываюсь от любви... -- К кому? -- глухо и гнусаво спросила Надя. -- К себе? -- Почему же -- к себе?... К тебе... К Таточке... К Будкину... К Пушкину. Бетономешалка В середине февраля Будкин возил Служкина на осмотр в травмопункт. Он пожелтел от выкуренных сигарет, пока ждал Служкина то от хирурга, то с рентгена, околачиваясь по коридорам больницы в толпе перепуганных детей, побитых старух и похмельных мужиков. Наконец он дождался, ругаясь, погрузил Служкина в машину и повез домой. Погода стояла снежная, студеная и пасмурная. Дорога по ступицу колес была завалена серо-бурой массой снега, смешанного с грязью. Перелопачиваемая автомобилями, эта каша ездила туда-сюда по черному, обледенелому асфальту. На автобусных остановках мерзли толпы, и за сотню метров до них вдоль обочины уныло торчали, протянув руки, голосующие. Будкин неожиданно затормозил. Девушка в парке перебралась через сугроб с прослойками сажи и открыла переднюю дверцу. -- Привет, -- сказала она. -- До города или домой? -- А куда хочешь, -- ответил Будкин. -- С коллегой поздоровайся. Девушка оглянулась. Это была Кира Валерьевна. -- А, это ты... -- небрежно сказала она, увидев Служкина. -- Только сначала мы его домой забросим, -- предупредил Будкин. У подъезда он выволок Служкина из машины, повесил себе на шею и попер вверх по лестнице. Кира сзади несла будкинскую шапку. -- Я позвоню, а вы пока кофе попейте, -- предложил Будкин, сбрасывая Служкина в прихожей, и прошел в комнату к телефону. -- Проходи на кухню, -- печально сказал Служкин Кире. -- Кофе там. Можешь не разуваться. У меня никто не разувается... -- Але, Дашенька? -- раздался голос Будкина. -- Босса позови. -- Что-то ты сегодня квелый, -- расстегивая парку и усаживаясь в кухне на табуретку, заметила Кира. -- Без обычных своих подначек... -- Подначки в заначке, -- вяло отшутился Служкин, включая чайник. -- Ничего у тебя дома, уютно. -- А чего ты хотела? Чтобы у меня на окне решетка была и на мокрых бетонных стенах гвоздем было выцарапано "Долой самодержавие!"? -- Разогреваешься, -- хмыкнула Кира. -- Как нога? -- В больнице сказали, что скоро на передовую. -- Как хоть ты ее сломал-то? -- Кира глянула на гипс. -- Пьяный катался с горки на санках и врезался в березу. Кира презрительно сморщилась. -- В общем, мне нравится, -- подумав, сказала она, -- что ты не строишь из себя супермена. Однако ерничество твое унизительно. -- Я не ерничаю. Спроси у Будкина: так и было. -- Что-то у тебя как ни история, так анекдот, и везде ты придурком выглядишь. Служкин закурил и придвинул спички Кире. -- Любой анекдот -- это драма. Или даже трагедия. Только рассказанная мужественным человеком. -- Ну-у, ты себя высоко ценишь!... -- сказала Кира. -- А впрочем, чему тут удивляться? Твое ерничество и идет от твоей гордыни. -- Вот даже как? -- деланно изумился Служкин. -- Ну да, -- спокойно подтвердила Кира, стряхивая пепел. -- С одной стороны, ты этим самоуничижением маскируешь гордыню, как миллионер маскируется дырявыми башмаками. А с другой стороны, тем самым ты и выдаешь себя с головой. -- Каким это образом? -- Своей уверенностью в том, что тебя по-настоящему никто не воспримет за балбеса, каким ты себя выставляешь. -- Я не выставляю, -- возразил Служкин. -- Я рассказываю правду. Только занимательно рассказываю. -- Для тебя понятия правды и неправды неприемлемы, как для романа. Твои маски так срослись с тобой, что уже составляют единое целое. Даже слово-то это -- "маски" -- не подходит. Тут уже не маска, а какая-то пластическая операция на душе. Одно непонятно: для чего тебе это нужно? Не вижу цели, которой можно добиться, производя дурацкое впечатление. -- Могу тебе назвать миллион таких целей. Начиная с того, что хочу выделиться из массы, кончая тем, что со мной таким легче жить. Впрочем, если ты помнишь классиков, "всякое искусство лишено цели". Так что возможен вариант "в белый свет как в копеечку". -- Не знаю насчет искусства и не помню классиков, но таким выпендриванием тебе ничего не добиться. Сколько ни прикидывайся дураком, всегда найдется кто-нибудь дурее тебя, так что этим не выделишься. И другим с тобой жить легко не будет, потому что ты жутко тяжелый человек. Не обольщайся на этот счет. -- Отцы думают иначе. -- Отцы -- это твои школьники из девятого "бэ", да? Глупо считать решающим мнение четырнадцатилетних сопляков, которые ничего в жизни не видели, не понимают и вряд ли поймут. Конечно, на первый взгляд ты податливый: мягкий, необидчивый, легкий на подъем, коммуникабельный... Но ты похож на бетономешалку: крутить ее легко, а с места не сдвинешь, и внутри -- бетон. -- Ты из меня прямо-таки какую-то демоническую личность сделала, -- усмехнулся Служкин. -- Страшнее беса посреди леса. А какое в общем-то тебе дело до меня? Я тебе не мешаю. Чего ты заявляешься сюда и начинаешь меня на свои парафафы разлагать? Кира легко засмеялась. -- Не знаю, -- честно призналась она. -- Такое вот ты у меня желание вызываешь -- порыться в твоем грязном белье. Чужая уязвимость, а значит, чужие тайны, у меня вызывают циничное желание вывесить их на заборе. Только редко находятся люди, имеющие тайну по-настоящему. Гордись: ты, к примеру, чудесный зверь для моей охоты. -- Может, ты в меня влюбилась, а? -- предположил Служкин. -- Ну нет! -- открестилась Кира. -- Твоя самоуверенность меня изумляет! Ты мне, конечно, интересен. Если бы я о тебе слышала от кого-то другого, то ты был бы притягателен. Может, тогда бы я и влюбилась в тебя -- заочно. Но когда собственными глазами видишь все это, -- она презрительно обвела Служкина сигаретой, -- то просто отторжение какое-то. Из комнаты, хехекая, вышел Будкин. -- От него и так уже летят клочки по закоулочкам, -- сказал он. -- Хватит, Кира. Ехать пора. -- Ты подслушивал! -- сокрушенно воскликнул Служкин. -- Ах ты, Будкин, вульгарная ты саблезубая каналья! -- Он поднял костыль, приладил его к плечу, прицелился в Будкина и выстрелил: -- Бах! -- Мимо, -- хехекнув, ответил Будкин. Термометр с фонарями Будкин открыл Служкину дверь завернутый, как в тогу, в ватное одеяло, словно римский патриций в далекой северной провинции. -- Ты чего в такую рань? -- удивился он. -- Хороша рань, я уже три урока отдубасил... В ванной у Будкина шумела вода, кто-то плескался. -- Ты, что ли, там моешься? -- разуваясь, спросил Служкин. -- Я, -- хехекнул Будкин, возвращаясь на разложенный диван. -- Вечно у тебя квартира всякими шлюхами вокзальными набита... -- проворчал Служкин, проходя в комнату и плюхаясь в кресло. -- Ты чего такой свирепый? -- благодушно спросил Будкин, закуривая. -- Объелся репой, вот и свирепый... Тут в ванной замолкла вода, лязгнул шпингалет, и в комнату как-то внезапно вошла грудастая девица в одних трусиках. Увидев обомлевшего Служкина, она покраснела от злости и прошипела: -- Предупреждать надо, молодые люди!... Она яростно сгребла со стула груду своих тряпок, выбежала из комнаты и снова заперлась в ванной. -- Это что за видение из публичного заведения?... -- А-а... -- Будкин слабо махнул рукой. -- Вчера скучно стало, я решил покататься. Она попросила подвезти... Вот до утра и возил. Служкин молча покачал головой. Они курили и ждали девицу, но девица, выйдя из ванной, не заглянула в комнату, быстро оделась в прихожей и вылетела в подъезд, бахнув дверью. -- Может, она твое фамильное серебро унесла? -- задумчиво предположил Служкин. -- Или годовой запас хозяйственного мыла?... А ты все лежишь, как окурок в писсуаре. -- Ладно, встаю, -- закряхтел Будкин и постепенно поднялся. -- О! -- сказал он и взял со стула кружевной черный лифчик. -- Еще один!... Хочешь, Витус, покажу тебе свою коллекцию забытых лифчиков? Там и от Киры имеется... -- Могу тебе до кучи вечером еще и Надин принести, -- мрачно ответил Служкин. -- Или уже есть? -- Как тебя, Витус, еще земля носит? -- в сердцах заметил Будкин и, плотнее запахивая одеяло, побрел из комнаты. -- Пойдем в кухню кофе пить... Эта Света -- или как ее? -- чайник согрела... -- На Свете счастья нет... -- пробормотал Служкин. В кухне он сел за стол и тяжело замолчал. -- Что, опять тебя сегодня ученики надраили? -- проницательно спросил Будкин, одной рукой разливая кофе, а другой придерживая одеяло на груди. -- До жемчужного отлива, -- кивнул Служкин. Уже целую неделю он ходил на работу. Первый же урок, который ему поставили, оказался уроком в девятом "В". Служкин сам потом признал, что, сидя в гипсе, он малость утратил чувство реальности, а потому явился на урок не как Емельян Пугачев в Белогорскую крепость, а как разночинец, совершающий "хождение в народ". И народ не подкачал. По служкинским меркам, урок проходил довольно мирно. Но это потому, что самое главное Служкин просмотрел еще в начале. Дело в том, что в его кабинете в его отсутствие вела уроки Кира Валерьевна. Она и оставила на учительском столе целую стопу тетрадей шестиклассников. Проходя мимо, Градусов ловко и незаметно стащил эту стопу, а потом раздал тетради своим присным. Присные и помалкивали весь урок, разрисовывая тетради самыми погаными гадостями. На перемене Градусов так же незаметно положил стопу обратно. Следующим уроком у Служкина зияло "окно", он решил заполнить журнал и ненароком столкнул тетради на пол. Тетради упали, рассыпались, раскрылись -- тут-то Служкин и узрел художества. Плача жгучими слезами бешенства и бессилия, Служкин листал изгаженные тетрадки. В творчестве зондер-команды нашли отражение интимные забавы ни только его самого, но и всего педколлектива школы. Однообразные рисунки и однообразные матерные подписи ничем, кроме глупого и глумливого похабства, удивить не могли. Но вдруг среди прочей дряни Служкин наткнулся на целый цикл графических работ, элегантно озаглавленный "Ночные похождения Географа". Такие же похабные по содержанию, эти рисунки были сделаны уверенной и легкой рукой. Кроме того, в них не было равнодушного издевательства -- наоборот, они были полны едкого и беспощадного ехидства, пусть и недоброго, зато точного и в меру. Рассматривая эти рисунки один за другим, Служкин неожиданно фыркнул, а потом затрясся, смеясь, и даже схватил себя за лицо -- так велико было портретное сходство. Почерк подписей не оставлял сомнений: это рисовал сам маэстро Градусов. Однако с изгаженными тетрадками надо было что-то решать. Вздыхая и морщась, Служкин на перемене побрел к Кире. Кира, узнав, в чем дело, чуть не вцепилась Служкину ногтями в лицо. "Разбирайся с завучем сам, идиот!" -- прошипела она. От Угрозы Борисовны Служкин вышел со спиральной завивкой, с оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена. Но Угроза взялась за дело профессионально. Она сразу же пошла и вышибла мозги из Градусова и присных, отняла у них портфели и оставила только дневники, в которых написала родителям гневное приглашение на вечернюю встречу с Виктором Сергеевичем, чтобы Виктор Сергеевич поведал об успехах их чад. Присные до вечера были разогнаны по домам, а Градусов оставлен в кабинете географии делать уборку. И вот Служкин с Градусовым остались в кабинете один на один. В углу громоздилась гора конфискованных портфелей. После своего триумфа -- добытого, правда, чужими руками -- Служкин сделался великодушен, а после созерцания гравюр он уже не мог видеть в Градусове только волосатого троглодита. И Служкин решил поговорить с Градусовым по душам, как с другом: мол, сколько же можно и на фиг нужно? Градусов очень сочувственно отнесся к служкинскому порыву. Он виновато вздыхал, сопел, краснел, шмыгал носом и косноязычно бормотал: "Дак че... Все балуются..." Он был очень жалок -- маленький, рыжий, носатый Градусов. Служкин и сам растрогался, даже решил помочь Градусову в приборке, вынести мусор. Когда же он вернулся в кабинет, то кабинет был пуст. Градусов все конфискованные портфели выбросил в окно, под которым караулили присные, а сам сбежал. Уже через час Служкин вместе с Будкиным сидел в подвале и нажирался сливой в крепленом вине. -- Ну как же можно такой свиньей быть, а? -- взывал Служкин. -- Да плюнь ты, Витус, -- хехекал в ответ Будкин. -- Придуши их, как свиней, да и все. -- Не могу я, как ты не понимаешь! Я человека ищу, всю жизнь ищу -- человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще человека!... Так что же мне, Будкин, делать? Я из-за них даже сам человеком стать не могу -- вот сижу тут пьяный, а обещал Татке книжку почитать!... Ну что делать-то? Доброта их не пробивает, ум не пробивает, шутки не пробивают, даже наказание -- и то не пробивает!... Ну чем их пробить, Будкин?... -- Чем черепа пробивают, -- хехекал Будкин. И вот теперь, на кухне, когда Будкин угадал, что зондер-команда опять проскакала по Служкину, как татаромонгольская конница, Служкин начал изливать окончание своей новой схватки. -- Я сегодня вообще не знал, что мне с Градусовым делать. Бога молил, чтобы они проспали -- так нет, всей стаей, до последней макаки пришли. Сели сзади на свои пальмы и давай в карты резаться. Только и слышно: "Дама! Валет! Бито!" Ну, я налетел на них, как "Варяг" на японскую эскадру. Градусов от меня скок и за другой ряд убежал. Стоит там, сам трусит, а виду не подает. А я все, озверел, едва Градусова увидел, шерсть по всему телу полезла. "Третий ряд! -- ору. -- Встать и отойти в сторону, а то глотки рвать начну!" Смотрю: потихоньку потекли, меня как трансформаторную будку обходят. Остался Градусов один. Сзади -- стена, впереди -- ряд парт, а за ними -- я. А где я -- там посылайте за плотником. Заметался Градусов вдоль стены. По роже видно, как у него мозги плавиться начали. Кинулся я вдоль ряда и давай с грохотом парты к стене припечатывать: бах! бах! бах! Школа, наверное, от ударов с фундамента соскочила. Градусов в угол брызнул, а я вслед за ним все парты в стенку вбил, кроме последней, за которой он стоял. У Градусова от ужаса даже в черепе зажужжало. Он ручонки свои куцые выставил, как каратист, и визжит: "Чего, махаться будем, да?!" Брюс Ли, блин, недоклеенный. Я как захохочу подобно Мефистофелю, аж сам чуть со страху не помер. Сцапал я Градусова, выволок из угла через парты, протащил по полу и пинком за дверь вышиб. Дверь закрываю, оборачиваюсь к классу, говорю: "Конец фильма". И вижу -- у всех глаза словно микрокалькуляторы: высчитывают, до каких пределов меня доводить еще можно. Ну, ладно. Урок вроде дальше поехал. Все сидят малость контуженные. Я им что-то впрягаю про Ямало-Ненецкий округ: о! -- говорю, -- Ямало-Ненецкий округ! О! А урок у меня был первый, то есть на улице -- темнотища. И вот говорю я, говорю, и вдруг -- хряпс! -- свет погас. Что за черт! Все загалдели. Я на ощупь дверь нашел, вывалился в коридор, там нашарил распределительный щит, перебросил рубильник -- свет зажегся. Талдычу дальше по инерции, и вдруг опять -- бэмс! -- свет погас. И за дверью слышно: цоп-цоп-цоп -- кто-то от рубильника сматывается. Тут уж зондер-команду прорвало по-настоящему. Девки визжат, пацанов по башкам пеналами лупят, пацаны орут, девок за титьки хватают, учебники во все стороны полетели. Пока я до щита добрался, кто-то уже спички жечь начал. Включил я свет -- все как с марафона, едва дышат, языки вываливаются. Дошло до меня, что не иначе как Градусов тут козни строит. Хорошо, диктую дальше, а сам, однако, дверь в кабинет приоткрыл и краем глаза секу. И точно! Минут через пять крадется мимо какая-то низкорослая, носатая тень -- и шмыг к щиту! Я рванулся к выходу, а свет -- чпок! -- и погас. Я со всего разгона как налечу на парту, да как на девку какую-то хлопнусь! Все, думаю, Градусов. То, что раньше было, -- это преамбула. А сейчас тебе будет амбула. Включил я свет, запер дверь, чтобы из кабинета никто не выбежал, а сам у лестницы за углом в коридоре притаился. Жду. Знаю: Градусов придет. Минут пять прошло, глаза мои к темноте привыкли, и вот слышу, на лестнице тихо-тихо: цо-о-оп, цо-о-оп, цо-о-оп... И представь, Будкин, фантастическую картину: тьма, коридор, дверной косяк чуть белеет, и из-за него медленно-медленно выезжает огромный Градусовский нос, как крейсер "Аврора" из-за Зимнего дворца. Я дотерпел, пока весь нос вылезет и глаз появится, и как засадил в этот глаз своим кулачищем: бабамс!! Градусова словно волной смыло, только вместо носа у косяка сапожищи его мелькнули. Укатился он вниз по лестнице, где-то через три пролета вскочил на ноги и дунул дальше... И с первого этажа донеслось до меня, как он заревел: "У-ы-ы-ы!..." Служкин замолчал, вертя в пальцах незажженную сигарету. -- Так ему и надо, -- удовлетворенно хехекнул Будкин. -- А мне его дико жалко стало... -- сказал Служкин. -- Ладно, Витус, -- помолчав, устало произнес Будкин. -- Это уж слишком. Пускай твой Термометр с фонарями походит. Может, разглядит чего... -- А ты откуда знаешь, что у него один, фонарь уже был до меня? Будкин открыл рот, закрыл рот и начал ожесточенно чесаться под одеялом, словно его одолевали блохи. -- Э-э... -- промямлил он. -- Ну, давай, колись, -- хмуро поторопил Служкин. -- Понимаешь, Витус... -- с трудом начал Будкин, вытащил из одеяла руку и принялся скрести голову. -- Ты мне рассказал про те рисунки, ну и это... В общем, в понедельник я его случайно увидел на улице -- помнишь, ты мне его как-то показывал? -- ну и... вмочил. Предупредил: будешь еще выпендриваться -- инвалидом сделаю. Служкин печально кивал головой, кивал и вдруг засмеялся: -- Не шибко, видать, он тебя испужался, если сегодня снова... Будкин страдальчески сморщился и вдруг тоже захехекал. -- А я, Витус, того... Забыл ему сказать, на каком уроке нельзя выпендриваться... ...У Будкина Витька просидел, наверное, целый час. Они сыграли в шахматы, пообедали, снова сыграли в шахматы и совсем прокисли. -- Пойдем в баню подсматривать? -- наконец предложил Будкину Витька. Робкий Будкин долго мялся, но Витька его уломал. Они оделись и вышли из дома. На улице уже стояли сумерки. Витька и Будкин не спеша пошагали к бане. По дороге Витька заглянул на стройку, где подобрал длинную, крепкую палку. Потом у школы они свернули на задний двор. Там стоял сарай с макулатурой и инвентарем для субботников и громоздились кучи металлолома. Витька направился к куче своего класса и принялся с грохотом и скрежетом выволакивать оттуда железную бочку. -- Давай лучше у "бэшников" возьмем, -- остановил его Будкин. Они выкатили точно такую же бочку из кучи восьмого "Б", насадили ее на палку и понесли. -- Хорошо в Америке, у них порнографию показывают... -- сказал Витька. -- А у нас если зашубят, так вообще убьют... Будкин не ответил. Витька все думал, думал и разозлился. -- Интересно, Витус, -- вдруг сказал Будкин, -- а вот при коммунизме как будет: тоже нельзя на голых смотреть? -- При коммунизме психология будет другая, -- злобно ответил Витька. -- Тебе и самому не захочется. Будкин тоже задумался. Они дошли до бани и направились к крылу, в котором находилось женское отделение. Окна его светились в сгустившемся мраке. Под ними у стены проходила узкая тропинка. Витька и Будкин, осмотревшись, поставили там бочку и, помогая друг другу, вскарабкались наверх. Сквозь стекло доносился шум и банные вздохи. Стекло было закрашено синей краской, но в краске кто-то процарапал небольшое окошечко. Витька позволил Будкину смотреть первым. Будкин прилип к стеклу и надолго замолчал. -- Оба!... -- вдруг испуганно зашептал он. -- Комарова!... -- Пусти позырить... -- засуетился Витька. Они завозились, меняясь местами, качая бочку и цепляясь за жестяной карниз. Наконец Витька приник к окошечку, ожидая, что сейчас перед ним распахнется мир, полный захватывающих тайн. Но за потным стеклом клубился пар, двигались какие-то неясные тени, и Витька ничего не понял. И тут все окно вдруг вздрогнуло. С тихим воем Будкин улетел вниз. Витька остолбенел. Окно неожиданно открылось. Прямо на Витьку в клубах пара вылезло чье-то лицо -- овальное, большое, красное, с длинными, тонкими, черными от воды волосами, прилипшими ко лбу и щекам. -- Служкин!... -- потрясенно сказала женщина. Витька отпрянул. Из оконного проема вылетела рука и отвесила ему пощечину. Витька не успел осознать, что делает. -- Гаденыш! -- сказала женщина, и тут Витька плюнул ей в лицо. Обрушив бочку, он слетел вслед за Будкиным. Вдвоем они бросились бежать. Они бежали минут пять, пока не заскочили в какой-то подъезд. -- Узнала?... -- содрогаясь от удушья, спросил Будкин. -- Кто это?... -- Дура какая-то... -- ответил Витька. Он только сейчас понял, что за женщина открыла окно. Окно открыла Чекушка. Пусть Будкин плачет Надя и Таточка уже спали, а Служкину надоело сидеть на кухне с книжкой, и он решил сходить в гости. Например, к Ветке. Дымя сигаретой, он брел по голубым тротуарам изогнутой улочки Старых Речников. Редкие фонари, словно фруктовые деревья, печально цвели среди сугробов. Вдали, за снежными тополями и крышами, за печными трубами, скворечниками и лодками на сараях, призрачно белели сложенные гармошкой пласты многоэтажек. Небо над ними было беспорядочно исцарапано зигзагами созвездий. Дверь открыл Колесников и, увидев Служкина, сразу выпихал его на площадку и выбежал сам. -- Слушай, Витек! -- радостно зашептал он. -- Выручи, вот так надо!... -- Он ладонью азартно отрезал себе голову. -- А в чем дело?... -- нехотя поддался Служкин. -- Мне, понимаешь, надо из дому на ночь смыться!... Ты скажи, что тебе Будкин звонил, что его на мосту ГАИ остановило и машину на стоянку отправило -- надо, чтобы я приехал выручать! -- Колесников выдал эту версию с ходу, видно, заготовил заранее. -- Да ну тебя... -- скорчился Служкин. -- Витек, ну как братана прошу, как мужик мужика!... С кислой миной вслед за ним Служкин вошел в прихожую. Ветка выглянула с кухни, увидела Служкина, завизжала и кинулась целовать. -- Да слезь ты с меня!... -- отбивался Служкин. -- Ветка, не ори, дело есть! Мне только что Будкин звонил. Его на мосту ментовка остановила и машину отняла. Он просит, чтобы Вовка его отмазал. -- Прямо сейчас? -- удивилась Ветка. -- А завтра-то нельзя? -- Завтра будут уже вторые календарные сутки стоянки, -- быстро сочинил Служкин. -- А это удвоение платы. -- А чего он нам не позвонил? -- подозрительно спросила Ветка. -- Говорит, звонил, да не смог дозвониться. -- Да, блин... -- сказала Ветка и печально посмотрела на Колесникова. -- Это надолго? -- На всю ночь... -- скорбно ответил Колесников и повесил голову. -- Поедешь? -- Надо. -- Колесников тяжело вздохнул. -- А то он плакать будет... -- Ну, ладно, -- грустно согласилась Ветка и пошла на кухню, но оттуда крикнула: -- А ты, Витька, раздевайся, проходи. Колесников просиял и показал Служкину сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем. Служкин скривился и показал ему сжатый кулак с оттопыренными большим пальцем и мизинцем. Колесников укоризненно развел руками, дескать, о чем речь! Служкин неторопливо раздевался, а Колесников торопливо одевался. -- Ну, я поехал! -- крикнул он в квартиру, нахлобучивая шапку. -- Будешь с Будкиным трахаться -- привет от меня передай, -- сказал Служкин, и Колесников, понимающе усмехнувшись, покровительственно похлопал его по плечу. Колесников выскочил за дверь, а Служкин направился в кухню. Ветка размашисто нахлестала чаю в две чашки. -- Витька, а ты правду сказал насчет Будкина? -- спросила она. -- А что, я в чем-то прокололся? -- затревожился Служкин. -- Да нет... Просто в последний месяц Колесников уже который раз дома не ночует. Самое подозрительное, что у него всегда надежная отмазка имеется. Я уж подумывала, не завел ли он себе любовницу? Девки знакомые говорили, что видели его с какой-то бабой... -- Может, подследственная? -- вяло предположил Служкин. -- Иди ты, -- фыркнула Ветка. -- А если и любовница, что ты сделаешь? -- У-ух! -- зашумела Ветка. -- Я ему тогда устрою тарарам! Всю рожу расцарапаю, посуду перебью! -- И что после тарарама? -- Ну-у... возьму с него слово, что больше не повторится, и дальше жить будем. Шурупу-то папаша какой-никакой, а нужен. -- А если повторится? -- Тогда разведусь. Только сперва другого папу найду, хорошего и с квартирой. А пока искать буду, Колесникову всю жизнь отравлю. -- Сурово... А за меня ты замуж бы пошла? -- Ты что, мне предложение делаешь? -- заподозрила Ветка. -- Просто выясняю, гожусь я еще в женихи или уже нет. -- Конечно, пошла бы. Ты человек веселый, легкий, без проблем. -- Чего же раньше не шла, когда звал? -- Молодая была, дура. -- А сейчас старая и мудрая? -- А сейчас молодая и мудрая, -- обиженно поправила Ветка. -- Чего ты разговор-то об этом затеял? Ты, случайно, Колесникова не для этого отослал? Может, ты Будкина подговорил, чтобы он его позвал? Колесников свалит, а ты тут со мной на целую ночь останешься, а? Ты на такое способен. Служкин крякнул. -- А как тебе больше нравится? -- спросил он. -- Да уж лучше так, чем он бы к любовнице пошел. -- Ага, тебе, значит, можно изменять, а ему нельзя? Тебе орден, а ему по морде? -- Служкин по-будкински захехекал. -- Сама-то ничем не лучше его. Тоже ему рога приставила до второго этажа. -- Да не в том дело, Витька! -- возмутилась Ветка. -- Мы же люди современные, свободные! Главное -- не то, что изменяет, а как относится! Я никогда людей не смешиваю: Колесников -- это всегда Колесников, ты -- всегда ты. А для него все бабы одинаковы, лишь бы ноги раздвигали! Для него что я, что какая-нибудь проститутка -- одно и то же! Вся и разница, что я даю всегда и бесплатно! -- Эк ты его разделала... -- хмыкнул Служкин. -- На фиг тогда тебе с ним таким жить? -- А чего делать-то? Вляпалась, вот и сижу! Ты замуж не берешь, а другие ничем не лучше Колесникова. -- Уф, Ветка, ну и загрузила ты меня, -- вздохнул Служкин. -- Ладно, чего трепаться попусту, -- согласилась Ветка. -- Шуруп спит, ничего не знает. Ты ночевать будешь? -- Господь с тобой!... -- ужаснулся Служкин. -- Тогда я в ванну минут на десять, а ты подожди. Ветка улетела в прихожую, заперла дверь и скрылась в ванной. Слышно было, как зашлепали по полу ее босые ноги, потом зашипел душ. Служкин закурил, выключил в кухне свет и подошел к окну. Отсюда отлично был виден весь затон. Ярко освещенный прожекторами, он лежал посреди тьмы как остров. Корабли загадочными кристаллами были вморожены в плоскость неестественно белого льда. Было во всем этом что-то космическое: целое блюдо слепящего света в океане черноты и вдали пунктир мелких звездочек -- фонарей на дамбе, -- словно отнесенный в сторону окраинный рукав спиральной галактики. Шум душа напоминал свист вселенского эфира. Но шум умолк, дверь ванной скрипнула, и Ветка вышла. -- Бросай сигарету, -- шепотом велела она. -- Пойдем в комнату. В комнате Служкин сел на диван, а Ветка хлопнулась рядом, прижавшись к нему. Служкин обнял ее. -- Ну, не думал, не гадал... -- пробормотал он и принялся целовать Ветку в губы. Ветка поддавалась с жаром и энергией. Служкин расстегнул сверху донизу пуговицы ее халата, положил руку на ее горячий живот, медленно повел ладонью вверх и взял, как грушу, тяжелую и крупную грудь Ветки. И тут во входной двери заелозил ключ. -- Колесников вернулся! -- шепотом крикнула Ветка, слетела с дивана и начала лихорадочно застегиваться. -- Великий факир изгадил сортир, -- сквозь зубы, едва не зарычав, сказал Служкин, встал, ушел на кухню, включил свет и злобно обрушился на табуретку. Ветка отщелкнула собачку, и Колесников наконец-то вошел. -- Чего закрылась-то на сто оборотов? -- раздраженно спросил он, разуваясь. -- Чего тут, украдут тебя, что ли?... Служкин ушел? -- Нет, на кухне сидит, -- ответила Ветка и, подумав, добавила: -- Курит. Служкин покорно вытащил сигарету и закурил. Мягко ступая в одних носках, Колесников прошел на кухню и поставил перед Служкиным на стол бутылку водки. -- Обломала она меня, -- тихо сказал Колесников. -- Насовсем и навсегда выгнала. Сейчас с горя пить будем. Ветка появилась в дверях кухни. -- Ты чего вернулся-то? -- спросила она. -- Автобуса долго не было. Холодно ждать. -- На улице -- минус два... -- Минус два -- жара, что ли, по-твоему?! -- рявкнул Колесников. -- А ты говорил, Будкин плакать будет... -- совсем робко, по инерции сказала Ветка. -- Да хрен с ним, -- махнул рукой Колесников. -- Пускай плачет. Сосна на цыпочках Когда красная профессура ввалилась в кабинет, она увидела Служкина, в пуховике и шапке сидящего за своим столом и качающегося на стуле. Изо рта у него торчала незажженная сигарета. -- Это у вас, Виктор Сергеевич, новая манера урок вести? -- ехидно спросил Старков. -- Может, нам за пивом сбегать? -- В учебнике какая тема этого урока у нас обозначена? -- Основное предприятие нашего района, -- подсказала Митрофанова. -- В скобочках -- поселка, деревни, -- добавил Старков. -- А какое основное предприятие нашего района, поселка, деревни? -- Ликероводочный! -- крикнули двоечники Безматерных и Безденежных и заржали. -- Судоремонтный завод, -- сказала Маша Большакова. -- Вот мы и пойдем сейчас на экскурсию смотреть затон. Красная профессура взвыла от восторга. -- А можно сумки с собою взять? -- спросили девочки. -- У нас этот урок последний, мы потом сразу домой пойдем! -- Можно, -- согласился Служкин, -- но дайте мне слово... -- Даем, даем! -- орала красная профессура. -- ...дайте мне слово, что не будете разбегаться и будете внимательно слушать то, что я расскажу про судоходство на Каме. После звонка, стоя на крыльце, Служкин пересчитал девятиклассников, толпившихся у ворот школы, как кони перед заездом, по головам. -- Так, двое уже сбежали, -- сказал он. -- Зашибись. Пойдемте. Гомонящей вереницей они перетекли Новые Речники, перелесок, шоссе, Грачевник, Старые Речники и вышли на берег затона. День выдался хмурый -- последний день февраля, последний день зимы. Снег вокруг громоздился Гималаями, а над ними тускло блестели окна вторых этажей черных, бревенчатых бараков. Их огромные ватные крыши угрожающе насупились, свесив по углам кинжалы сосулек. -- Куда теперь? -- жизнерадостно спросила красная профессура. -- Вон к той скамейке. -- Служкин указал сигаретой. Профессура рванула к скамейке, бросив бессмертный школьный клич: "Кто последний -- тот дурак!" Но рядом со скамейкой, оказывается, начиналась хорошо укатанная горка, вокруг которой валялись куски фанеры и оргалита. Когда Служкин дошагал до скамейки, кое-кто из пацанов уже укатился с кручи, а остальные ловили визжащих девчонок и тоже спускали их вниз. Люська Митрофанова, хлюпая носом, собирала втоптанные в снег тетрадки и учебники из своего пакета. Служкин гневно внедрился в суету возле горки. -- Э-эй! -- заорал он. -- Ну-ка, все ко мне! Веселиться потом будем! Но на Служкина никто не обратил внимания, как на шумящее под ветром дерево. Пацаны ржали, девчонки вопили ему: -- Виктор Сергеич, скажите им, чтоб не толкались, а-а-а!... -- Живо поднимайтесь! Всем по прогулу влеплю! -- грозил Служкин. На него налетела хохочущая Маша Большакова и укрылась за ним от Старкова, который несся по пятам. Старков метнулся мимо правого кармана Служкина -- Маша вынырнула из-под левого локтя. Старков побежал вдоль живота -- Маша спряталась за капюшоном. Несколько обалдевший Служкин наконец ухватил Старкова за шиворот. -- А урок?! -- яростно спросил он. -- Блин, точно! -- спохватился Старков. -- Пойду наших позову!... Через секунду на спине двоечника Безматерных он уже летел с горки. Служкин беспомощно обернулся к Маше. -- Что ж это такое? -- спросил он. -- А как же судоходство на Каме? Раскрасневшаяся Маша, улыбаясь, виновато пожала плечами. Служкин обескураженно развернулся, поплелся к скамейке, сел, закурил и стал смотреть на затон. И опять тесно составленные в затоне корабли напомнили ему город. Служкин смотрел на надменные, аристократические дворцы лайнеров, на спальные кварталы однотипных пассажирских теплоходов, на схожие с длинными заводскими цехами туши самоходок-сухогрузов и барж, на вокзалы дебаркадеров и брандвахт, на трущобы мелких катеров, на новостройки земснарядов, на башни буксиров-толкачей по окраинам, на ухоженные пригороды "метеоров" и "ракет". Мачты вздымались как антенны, как фонарные столбы, а такелаж был словно троллейбусные провода. Рядом со Служкиным на скамейку присела Маша. -- А что, Виктор Сергеевич, -- неуверенно спросила она, -- вам очень надо рассказывать про это судоходство? Служкин, не глядя на нее, пожал плечами. -- Ну, расскажите мне, -- вздохнув, согласилась Маша. -- Урок для тебя одной? -- удивился Служкин. -- Ладно уж... Иди летай со Старковым. Я переживу. -- Расскажите, -- повторила Маша и, улыбаясь, поглядела ему в глаза. -- Я же вижу, как вам самому хочется... -- Ну что ж... -- Служкин недоверчиво хмыкнул, откинулся назад и сладко потянулся. -- Ладно, слушай... И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель. Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул пуховик, стал прутиком чертить на снегу схемы. Маша слушала его как-то виновато и добросовестно рассматривала кривые чертежи на сугробе. Красная профессура веселилась у горки, не замечая служкинских дерзаний, и когда Служкин иссяк, весело закричала: -- Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!... Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее. -- Идти-то можно или нет?... -- не унималась профессура. Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку. -- В детстве, -- весомо сказал он, -- мы называли это -- "кардонка". Вы весь урок мочало чесали, а кататься на кардонках так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке! -- О-о!... -- восхищенно застонал девятый "А". -- Геогр... Виктор Сергеевич пилотаж показывает!... Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав кардонку к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как "кукурузник", и с криком: "Всем двойки за уро-о!..." -- исчез внизу в туче снежной пыли. Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик: -- Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!... Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками. -- Маша, не уходи! -- вдруг закричал Служкин. Маша опустила перчатки. -- Не уходи! -- снова крикнул Служкин. -- Я жду вас, Виктор Сергеевич, -- просто ответила Маша. -- Маша, давай прогуляемся! -- орал Служкин. -- Как будто у нас свидание!... Я тебе сосну на цыпочках покажу!... -- Давайте, -- засмеялась Маша. -- Поднимайтесь. Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: "МАША". Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь -- до свинцовых полос у горизонта -- разлеталась и гудела нереально-просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа. -- Смотри, -- сказал Служкин. -- Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему? Маша молчала, не отвечая. -- Виктор Сергеевич, -- наконец спросила она, -- а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали? -- Как тебе объяснить? -- Служкин усмехнулся и пожал плечами. -- Мы вроде бы в одном районе живем и как будто бы в разных мирах... Здесь у меня прошло детство. Это для вас -- тех, кто приехал жить в новостройки, -- "Речники" пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти -- бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он -- Камой... И поэтому Кама, затон -- для меня словно бы символ чего-то... Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды... Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни -- с автобусной остановкой... Я не обидно говорю? Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами. -- И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль... Ты сама не ощущаешь этого, Маш? -- Я мало видела рек, -- ответила Маша. -- Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море... Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море -- столько воды, и никуда не течет... Служкин долго молчал. -- Одна из самых любимых моих рек -- река Ледяная на севере, -- рассказал он. -- Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого "бэ". Слышала об этом? -- Рассказывали, -- кивнула Маша. -- Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это -- смысл реки... "Бэшники" так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю? -- Конечно. -- Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию... И вот этот стих -- как бы песня сплавщиков... -- Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму... Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал: Дальний путь. Серый дождь над росстанью. Как-нибудь беды перемелются. Ледяной створами и верстами Успокой душу мою грешницу. Здесь Ермак с Каменного Пояса Вел ватаг удалую вольницу. Будет прок -- Господу помолимся. Эй, браток, ты возьми с собою нас. Черный плес. Черти закемарили. Вешних слез белые промоины На бойцах, что встают из тальника, Подлецов кровушкой напоены. Плыли здесь струги да коломенки. Старый бес тешил душу чертову. Что же вы, судьи да законники, Нас, живых, записали в мертвые? О скалу бились барки вдребезги. Шли ко дну, не расставшись с веслами. Но, сбежав из постылой крепости, Вновь на сплав мы выходим веснами. Под веслом омуты качаются. Понесло -- да братва все выдюжит. Ничего в мире не кончается. Проживем: вымочит -- так высушит. Ветхий храм на угоре ветреном... Рваный шрам на валунной пристани... И погост небо предрассветное Палых звезд осыпает искрами. В города уезжать не хочется. Навсегда распрощаться -- просто ли? Нам с тобой дарят одиночество Ледяной голубые росстани. Маша задумчиво глядела себе под ноги. -- Что такое -- росстани? -- наконец спросила она. -- Ну, перекрестки, распутья... Там, где дороги расстаются. -- Я не знала, что вы и серьезные стихи пишете. -- Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка. -- Почему же не пишете? -- удивилась Маша. -- Ну-у... -- Служкин замялся. -- Мне кажется, писать -- это грех. Писательство -- греховное занятие. Доверишь листу -- не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне. -- А при чем тут она? -- словно бы даже обиделась Маша. -- Как при чем? Она же у вас литературу ведет. -- А-а... Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва. -- А вот теперь посмотри, -- велел Служкин, указывая пальцем. Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоте. -- Ух ты! -- ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. -- Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!... Служкин подошел к сосне и похлопал ее по стволу. -- Давай обойдем ее с той стороны? -- предложил он. Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз. -- А не опасно? -- наивно спросила она. -- Смертельно опасно, -- ответил Служкин. -- Но ты делай, как я. Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо. Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались темно-зеленые, ветхие лапы кроны. Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках ее и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна. -- Виктор Сергеевич, -- негромко сказала Маша, -- мы с вами упадем... Последние холода Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришел один -- Надя не смогла. Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку -- длинную, как пожарная лестница, -- и поставил ее так, чтобы отсечь ею зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным. -- Привет, -- сказал Служкин. -- С праздником тебя. И кстати, с прошедшим днем рождения. -- Ты даже помнишь? -- улыбнулась польщенная Лена. -- Конечно, у меня отличная память, -- похвастался Служкин. -- К тому же все записано. -- Как у тебя дела? -- спросила Лена, спуская на плечи шаль. -- Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами. -- Ты уж расскажи, -- засмеялась Лена. -- Рассказывать долго, особенно если учесть, что нечего. Вроде ерунда одна, а вроде и лопатой не перекидаешь. Ногу вот сломал. -- Поэтому тебя долго не было видно, да? Я хотела у Нади спросить, да постеснялась, больно она у тебя строгая... -- Дорогие наши мамы! -- произнесла воспитательница, выгоняя в зал табунок детишек и выстраивая их. -- И дорогой папа, -- добавила она, посмотрев на Служкина. Женщины в зале дружно засмеялись. -- Это мой папа, Витя! -- крикнула Тата. -- Сегодня ваши дети приготовили вам выступление и подарки! -- Й-и!... -- за пианино взвизгнула, как лошадь, музруководительница так, что Служкин вздрогнул, и ударила по клавишам. Детишки и воспитательница нестройно запели. Точнее, сперва запела воспитательница, потом начали неуверенно подключаться дети. Мамы, растрогавшись, притихли, только в углу какая-то бабка бубнила: "Раньше молоко было двадцать семь копеек, булка белая -- восемнадцать, булка черная -- четырнадцать..." Утренник начался. Дети хором старательно читали стихи, громче всех с выражением орала воспитательница. Потом стихи стали читать поодиночке: кто звонко тараторил, кто невразумительно мычал. Воспитательница шепотом на весь зал подсказывала слова забывчивым. Андрюша рассказал свое четверостишие глядя в пол, почти беззвучно. Лена виновато пожаловалась Служкину: -- Он дома хорошо читал, а на людях стесняется... Тата тоже едва слышно тоненько прочла: Весенний праздник радостный пришел сегодня к нам, И ярко светит солнышко для наших добрых мам. В стихах также упоминались "весенние деньки", "звонкая капель" и прочее, что выдавало детсадовскую самопальность этих опусов. -- Значит, Витя, ты не знаешь про двенадцатое число? -- тихо спросила Лена. -- А что было двенадцатого? Драка или революция? -- Ирида Антоновна умерла. -- Чекушка?... Служкин долго молчал, глядя, как смешно танцуют дети под барабанные аккорды изношенного пианино -- парами, с приседаниями, уперев руки в бока. -- Нет, я не знал, -- сказал Служкин. -- Я вообще ее после школы не видел... Чем она занималась на пенсии?... -- Летом на даче копалась, на рынке рассаду продавала. -- Ну и ну... -- Служкин покачал головой. -- А я к ней даже в гости не ходил... Слышал, что наши собирались, а не пошел... Виноват я перед ней... -- Да все мы виноваты, -- заметила Лена. -- Чего уж там... ...Дверь открылась, и разговоры оборвались, точно выключили магнитофон. Вошла Чекушка. Лицо у нее было в красных пятнах. Ничего не говоря, она села за стол. Класс замер, ожидая худшего. -- Ребята, -- сказала Чекушка, обводя парты блестящими глазами. -- Вчера умер Леонид Ильич Брежнев. В груди у Витьки словно что-то бахнуло. Скамейка поплыла из-под зада. И сразу зашумела кровь, заколотилось сердце. Целую минуту, не поддерживаемая ничем, в классе стояла тишина. Чекушка достала платок и кончиком прикоснулась к уголку глаза. Вздох прошел по рядам. -- Уроков не будет, -- тихо сказала Чекушка. -- В стране объявлен трехдневный траур. Тихонечко собирайте портфели и идите домой. В одиннадцать будет митинг. Приходите в парадной форме. Никто не пошевелился. Только еще через минуту глуховатый Сметанин шепотом спросил у своей соседки Ларисы Самойловой, что стряслось, и напряжение разрядилось. Класс защелкал замками портфелей, забренчал пеналами, захлопал учебниками. -- Мальчики, кто сознательный, -- попросила Чекушка. -- Останьтесь помочь убрать актовый зал. А Лену Анфимову ждут в совете дружины. С болтающимся портфелем в руке Витька в числе последних вышел в коридор. Из всех классов к раздевалкам валили школьники. Витька встал к окну и молча глядел, как старшеклассники и младшеклассники хмуро и одинаково смущенно проходят вдоль портретов правительства на стене. К самому первому, пододвинув стремянку, с молотком и черной ленточкой влез физрук Дроздов. В губах он держал обойные гвоздики. Около учительской тесной группой стояли учителя с журналами и сумками. И тут Витьке стало страшно. Тут он нутром почувствовал, как черная пустота, разъедая, растекается над страной и все зло, что раньше было крепко сковано и связано, освободилось и теперь только выжидает. Отправляться домой ему не хотелось. Неуютно было дома одному с такой тревогой в душе. Минут десять он сидел на подоконнике, болтая ногами и размышляя о жизни. Потом он увидел, что по пустому коридору идет Чекушка, и спрыгнул, так как сидеть на подоконниках не разрешалось. Чекушка отперла дверь кабинета, увидела Витьку и позвала: -- Витя, подойди сюда. Витька взял портфель и поплелся к ней. -- Зайди, -- попросила она. Витька вошел в кабинет. Чекушка закрыла дверь, поставила свою сумку на стол, поправила шаль и присела на краешек парты. При неофициальных разговорах она всегда садилась на парту. -- Почему домой не идешь? -- поинтересовалась она. -- Родители опять в командировке? -- Ну, -- нехотя подтвердил Витька. -- Да-а... -- вздохнула Чекушка. -- Самые трудные дни, когда все люди должны быть вместе, ты остался без самых близких людей... Ну, ничего, ведь друзья, наверное, помогают? -- Ну, -- неопределенно согласился Витька. Чекушка отвернулась к окну. -- Смотри, даже погода какая... Все-таки не простой человек умер. А на седьмое ноября, помнишь, какое солнце было? Он тогда уже смертельно больной на трибуне стоял... -- Она снова вздохнула. -- Не хочется, Витя, чтобы и ваша юность начиналась с тяжелых времен... Витька молчал. -- Мы с ребятами из "творческой группы" решили провести вечер памяти о Леониде Ильиче, -- поделилась Чекушка, и Витьку кольнула ревность, что его из "творческой группы" выперли. -- И знаешь, Витя... Мы подумали и решили, что нечего тебе без дела сидеть. -- Чекушка улыбнулась, и Витька тоже покорно скривился. -- Возвращайся-ка ты к нам. Сейчас не время для мелких ссор. -- Ну, -- кивнул Витька. Ему стало приятно, что его отсутствие ощущается так остро. -- У тебя ведь есть магнитофон? -- спросила Чекушка. -- Есть. -- На вечере памяти должна звучать траурная музыка. Вот я взяла несколько пластинок у Павла Ивановича, а ты дома посмотри, послушай, что лучше, и перепиши на пленку какой-нибудь марш. Он и будет звучать на нашем вечере памяти, хорошо? -- Хорошо, -- сказал Витька. Разобравшись с Чекушкой, Витька пошел в спортзал. На время разнообразных митингов и линеек спортивный зал превращался в актовый. Сейчас он был еще пуст. Витька завернул в раздевалку. Там сидели, дожидаясь собрания, Клюкин, Тухметдинов, Стариков из "бэ"-класса, Забуга, отличник Сметанин, еще кто-то, кого Витька не разглядел. Но самое главное, тут был и лучший Витькин друг -- Будкин: мелкий, кудрявый, глазастый, по-девчоночьи красивый и потому очень застенчивый. -- Витус, ты сегодня дома будешь? -- спросил он. -- Буду, а что? -- Хочешь переписать "АББу"? Мне папа привез. И "Чингисхан" тоже. -- Тащи, -- обрадованно согласился Витька. -- У нас, когда сказали, что Брежнев умер, бабы так выли на уроке, -- сказал Стариков из "бэ"-класса. -- У нас тоже Чекушка ревела, -- сказал Клюкин. -- Брежнев бы все равно скоро умер, -- произнес Забуга. -- Он уже говорил-то фигово, как унитаз. -- За него все специальный артист говорил. Когда Брежнев умер, его расстреляли. -- Ага, он умер-то вчера... -- Всем только сказали, что вчера, а на самом деле пять дней уже прошло. -- Ага, пять дней, он бы уже сгнил. -- Чего гнить-то, холодно... -- Он, как умер, из него сразу мумию сделали, как из Ленина, чтобы в Мавзолей положить. А потом передумали. Я "Голос Америки" слушал. -- А где его похоронят? -- Их всех хоронят около Кремлевской стены. Только Сталина сначала в Мавзолей положили. -- Интересно, куда все медали Брежнева денут? -- Жене оставят. Или в могилу бросят. -- Выкопать бы... -- Там как похоронят, через несколько дней все тайно достают и на секретном правительственном кладбище закапывают. Ночью там танки дежурят, чтобы никто не увидел. У меня брат рассказывал, он там служил. -- А у меня брата из колонии выпустят, если будет помилование, -- сообщил Тухлый. -- Только при Брежневе порядок навели, все и развалится. -- Да какой порядок... У меня батя говорит, что все пьют. -- Брежнев-то сам ничего и не делал. -- Коммунисты делали. -- Много они тебе сделали? -- Да уж побольше твоего. Посмотрел бы я, как ты сейчас бы в Америке на заводе работал. Да ты бы там вообще негром родился. -- Сам ты негр, козел!... -- К Брежневу на похороны американский президент приезжает. К Ленину и то не приезжал. -- Подумаешь. -- Вот и подумаешь. К тебе-то на могилу никто не придет, только я приду -- знаешь зачем? Витька поднял шапку и кинул в спорщиков, чтобы не подрались. -- Чуханка! -- крикнул он. -- Если за пять секунд не передашь, вечная чухня будешь! Дверь в раздевалку снова открылась, и вошел Вовка Колесников из десятого "А". Вместе с Леночкой Анфимовой он состоял в звене барабанщиков и сейчас был в парадной форме -- в отутюженных брюках, в белой нейлоновой рубашке с комсомольским значком и в пионерском галстуке. -- Рота, подъем! -- крикнул он. -- Линейка сейчас начнется! Спички у кого есть? Витька полез в карман и подал Колесникову коробок. -- Молодец, Витек, подсекаешь, -- похвалил Колесников. Классы многоголовым прямоугольником выстроились вдоль стен спортзала. На стенах торчали баскетбольные корзины и шведские лестницы. На окнах от сквозняка тихо позванивали решетки. В белом свете облачного дня блестел крашеный пол. На нем сплетались и расплетались изогнутые линии волейбольной разметки. Там, где на стене красовалась мишень для метания мячиков из разноцветных концентрических кругов, висел портрет Брежнева. Витька, как всегда, пробился в первый ряд, где оказывались одни девочки. Под портрет Брежнева из пионерской комнаты уже принесли специальную скамейку с дырками. В дырки вставлялись знамена. Перед скамейкой стояли учителя и директриса Тамбова. -- Ребята! Раньше директриса всегда говорила "Товарищи!". Но однажды на линейке в тишине после этого слова Витька слишком громко пробурчал: "Тамбовский волк тебе товарищ..." За это Витькиных родителей вызвали на педсовет. Тамбова в дальнейшем сменила "товарищей" на "ребят", а старшеклассники начали здороваться с Витькой. -- Советское правительство, -- медленно говорила директриса, словно на диктанте, -- коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату. Вчера скончался... Леонид... Ильич... Брежнев... Траурный митинг объявляю открытым. -- К выносу знамени, -- звонко отчеканила председатель совета дружины, она же старшая пионервожатая, Наташа Чернова, -- пионерской организации! Борющейся за право носить имя Василия Ивановича Чапаева! Смирно! Равнение на знамя! Гремел барабанный марш, и в зал внесли знамя. Расставив локти, перехватив полотнище, древко держал Колесников -- теперь строгий и недоступный. Впереди и позади него, подняв руки в пионерском салюте, шагали Лена Анфимова и Люба Артемова. Руки их были в белых перчатках, ноги -- в белых чулках, в волосах -- белые банты, а через плечо -- алые ленты. Все трое, они шагали в ногу, отбивая шаг. Витька смотрел, как приближается Леночка, как она тянет носок, как на ней разлетается короткая юбка, как сквозь рубашку просвечивает лифчик, как в отблеске тяжелого знаменного бархата лицо ее становится нежно-розовым и красивым вдвойне. Четко поворачиваясь, знаменная группа по периметру обошла зал и заняла, свое место. -- Вольно! -- скомандовала старшая пионервожатая. -- В знак памяти!... О Леониде Ильиче!... Брежневе!... Объявляется!... Минута!... Молчания!... Смирно!... Флаги склонить!... Барабаны вновь затрещали. Маленькие флаги каждого класса поехали вниз, распускаясь до самого пола. Некоторое время длилась тишина. -- Вольно, -- сказала Чернова. -- Ребята, -- снова выступила директриса. -- Вся наша страна замерла от горя. Ушел из жизни выдающийся человек. Со всех сторон Советского Союза в Москву... "Начинается..." -- со скукой подумал Витька. Домой после митинга он возвращался с Будкиным. На улице было хмуро, сумеречно от тяжелых туч над городом. То и дело из окон доносилась траурная музыка. Она же играла по трансляции на заводе, долетая до слуха неровными волнами. -- Не знаешь, во сколько по телику похороны? -- спросил Витька. -- Не-а. Что, смотреть будешь? Витька пожал плечами. -- Историческое событие ведь, -- сказал он. -- Даже президент американский приезжает... -- Интересно, надолго ли?... -- вдруг задумался Будкин. -- Не знаю. А что? -- Так... Пока он здесь, они атомную войну-то не начнут... -- тихо сказал Будкин. Расставшись с Будкиным у подъезда, Витька поднялся к себе. Школьную форму он расстелил на родительской кровати -- так он делал всегда, когда родители были в командировке. На душе было очень тоскливо. За окном тянулся бесцветный день. Витька перебрал пластинки -- нет, включать проигрыватель тоже не хотелось. По телевизору показывали симфонический концерт. По радио играла музыка. Он пошел к книжному шкафу и остановился, уткнувшись лбом в стекло. Собрания сочинений он находил невероятно скучными. На прочих корешках он задерживался, но отвергал их один за другим. Наконец, отодвинув стекло, он достал книжку в блестящей обложк