лся пермяк.-- Как уж придумал, так и посватался. Ты и сам жену брал не по обряду. Боег был смел, глядел прямо в глаза, не юлил. Михаил почувствовал в нем искренность и силу духа. -- Почто дары такие богатые? Может, я тебя заверну с порога? -- Верю, что не завернешь. А дары мои богаты от того, что ты беден. Нечего тебе дать за дочь. -- Дерзишь. -- Прости. Но это правда. Я же не всем, а лишь тебе это говорю. -- Шибко ты спор на речи. -- Не обессудь, князь, таким уж уродился. Я тебя обидеть не хочу. И дурно обо мне не думай. Не корысти ради я приехал и не ради крепости своего княжения. Я твою дочь полюбил. Верно говорю. -- Когда же ты успел?-- хмуро поинтересовался Михаил. -- А прошлым летом, когда острог ставили. Михаил глядел в серые, честные глаза Боега. Вроде бы, видел он тогда эти глаза, из толпы устремленные на его дочь... Да мало ли в Перми Великой серых глаз? -- Мала еще Нюта замуж выходить. Еще в куклы не доиграла. -- У нас такие девочки уже бывают женами. Да и у татар, и у вас тоже бывают. У московского кана Ивана первая жена двенадцати лет была. -- Ну и не к добру то вышло. -- Я согласен с тобой, князь. Сестру свою таких лет я бы мужчине не отдал. -- А чего ж мою дочь сватаешь? Чужого не жаль? -- Не гневись на меня, князь. Знаю, что рано приехал. Но уж так мне дочь твоя к сердцу припала, что боюсь потерять ее. Ведь стану ждать -- так другой уведет. Может, тот же Елог, который сейчас в верности клянется и в дружки к жениху просится. -- От твоей опаски она не повзрослеет. -- Я тебе слово мужчины дам и поклясться могу хоть на вашем кресте и волшебной книге, хоть на своей тамге прадедовской: я возьму ее в жены и не нарушу, покуда ей пятнадцати лет не исполнится. Отдам матери своей и теткам -- они добрые,-- пусть только живет рядом со мной, моей любовью согретая. Я ее не обижу. Коли солгу -- убей меня, рукой не шевельну защититься. В парме слово Кудым-Боега все уважают. Мы, род Медведя, вероломства никогда не допускали. Михаил тяжело молчал. -- Трудно мне решение принять,-- сознался он.-- Дай время подумать. И Нюту спросить надо, люб ли ты ей? -- Люб. Ночью Михаил пришел к дочери. Аннушка сидела на своем лежаке, закутавшись в одеяла. Лицо ее было заплакано. -- Любишь Боега?-- просто спросил Михаил, присаживаясь рядом. -- Люблю...-- пискнула девочка.-- Но тебя, тятя, больше люблю... Михаил невесело усмехнулся. -- Парень он вроде честный, хороший... -- Тятя, боюсь я... Не отправляй меня отсюда... -- Эх, ну и дела... И можно, конечно, Боегу на год отсрочить, да что толку? Тебе уход нужен, призор, а здесь чего? Я, да ратники, да монахи... Опять же, ведь и не быть тебе в Чердыни весь век, все равно увезут... Лучше -- сызмальства с пармой свыкнуться. Да-а... Не меня сюда надо -- мать... Михаил думал. -- Как велишь, тятя, так и сделаю,-- тихо сказала девочка. Михаил погладил ее острые коленки под одеялом. -- А вдруг вогулы в набег пойдут?-- вслух размышлял он.-- Или бунт? Или татары? Или снова московиты?.. Кудымкар -- он безопаснее, надежнее... Михаил все сидел и думал, молчал, молчал, а уж лучина, затрещав, погасла, и Аннушка, наплакавшись, тихонько заснула у него под боком и улыбалась во сне. Утром Чердынь узнала, что князь отдает свою дочь в жены Кудым-Боегу. Но ни Боега, ни князя в Чердыни уже не было. Взяв с собой Калину, они тайком от всех переплыли Колву и ушли в парму. Там, где с мрачных отрогов Полюдова кряжа стекает чистая Чудова речка, они выследили и завалили медведя. Шкуру расстелили у ручья, поставили на нее столб с воткнутыми мечами, и два князя, взявшись за рукояти, стали вращать его посолонь, произнося подсказываемые Калиной древние слова клятвы. Михаил потребовал, чтобы Боег поклялся не только перед алтарем -- кто знает крепость клятвы недавних язычников?-- но и по-прадедовски, на столбоверчении и мече у проточной воды, и чтобы пил с золота, и чтобы ел сырое медвежье сердце, которое, пока вертели столб, истекая кровью, еще долго билось в тряпице в ручье. И только после этого в Чердыни начался большой свадебный пир, который протянулся до самых дождей. А потом Михаил провожал дочь в Кудымкар. На каюке Боега он доплыл до устья Колвы и там сошел на берег. Стоя на обрыве, он долго глядел вслед лодкам, пока те не скрылись за поворотом. Он помнил заплаканные и виноватые, и счастливые, и влюбленные глаза Аннушки, помнил, как цепко держались ее тонкие пальчики за рукав Боеговой кольчуги. Глава 30. Огонь полюда Волки вышли. Вольга зубами стащил рукавицу и натянул лук, на котором уже была прилажена стрела. Матерый вожак уловил движение за высокими, но редкими кольями ограды, отпрыгнул -- и повалился со стрелой в шее. Он вскочил заново, нелепо заскакал по сугробам боком в сторону, хрипя, опять упал, задергался и затих. Другие волки его стаи уже скрылись в подлеске, но Вольга знал: они молодые, их голод сильнее их слабого ума, значит, помявшись, они все равно сожрут вожака и отстанут от аргиша. Аргиш был всего из пяти оленьих упряжек. Впереди ехал Калина, за ним -- князь Михаил, потом пустые нарты, нарты со шкурами для чума, а замыкающим был Вольга. Шел аргиш от Чердыни к каким-то неведомым Вольге Цепелским полянам. Мимо Полюдова камня с маленькой заставой на вершине прошли к Вишере, а дальше от скалы Ветлана путь пролегал через леса, по еланям и маленьким речкам. Ворга была хоть и заметенная новогодней пургой, но торная: на расстоянии дневного перехода стояли огороженные оленьи загоны, а для гуртовщиков при них -- маленькие керку и сомъяхи, где и ночевали Калина, князь Матвей и Вольга. В пятый день пути аргиш миновал порог на Тулыме, замерзший сине-зелеными буграми льда, из которых торчали расщепленные стволы деревьев. Вольгу не особенно интересовало дело, ради которого они тащились по снегам. Ну, княгиня, ну, сумашедшая, ну, убегает и возвращается -- и бес с ней. Вольга думал о себе и о своей судьбе. Там, в Чердыни, среди дружины боль его громко дребезжала в душе, как коровье ботало, чтобы дозвониться до разума и сердца через гам многолюдья. А сейчас вокруг были тишина и немота заснеженной пармы, и боль утихала, потому что в этой тишине не надо было шуметь, чтобы услышали,-- и так слышен даже шорох падающих снежинок. "Какой-то я порченый",-- с тоской думал Вольга. Ему казалось, что он бежит по замкнутому кругу: из войска новгородцев -- в войско Пестрого, из войска Пестрого -- в войско княжича Матвея... Единый раз зажегся перед ним тот огонь -- в разбитом городище Искорки, в глазах девчонки-ламии. Зажегся -- и исчез во тьме. "Ищи меня теперь, Вольга, до самой смерти". А прав был все-таки тот пермяк в Искорке, с которым Вольга разговаривал в ночь перед приступом у костра. Самое трудное -- это твердо сказать: "Здесь моя родина". Нашлись дело и место, нашлись друзья и далее веселая, бескорыстная подруга, к которой Вольга наведывался, когда отлучался муж-лодейщик. Семь лет всего прошло на новой службе, а он уже -- сотник. На Руси до такого только бы к седине дорос. Вольга даже дом решил себе поставить в слободке; приглядывался к девкам, высматривал невесту. Он прочно врос в чердынскую жизнь. Его уважали ратники и посадские, княжич Матвей и князь Михаил. Он уже не путал пермяков с зырянами и вогулов с остяками, как не путал постромки с подпругами; он умел взять медведя, обучить сокола охоте, поставить на ветру чум с его бесчисленными завязками, ремешками и петлями и наладить в нем кожаные полотнища дымохода. От речки Кутим Вольга начал ощущать, что кто-то идет за ними вслед. Будто парма смотрела в спину. Зверь? Нет, не зверь. Человек? Вогульский бог? Лесное чудище? Жутковато было в неподвижной, огромной зимней чаще, но Вольга не стал говорить Михаилу и Калине о своих подозрениях. Еще посмеются над оробевшим сотником. Однажды вернувшись за нарочно оставленным в керку котелком, Вольга увидел перед домиком широкий полукруг следов от полозьев нарт. Ворга стала подниматься на пологие склоны отрогов Кваркуша. Парма отступала, обнажая заснеженные спины гор. Возле Кайбыш-Чурка Вольга, Калина и Михаил долго стояли, разглядывая просторы. На востоке горбился сам Кваркуш, казалось, вздыбленный прямо посередке глыбой Вогульского камня. Под ним-то и лежали Цепелские поляны, летом сказочно-разнотравные, а сейчас ровные и мертвые. Чуть в стороне вставал Золотой камень. За левым плечом угрюмо и косо, заросшая идолами, темнела Помяненная гора. Весь окоем словно колыхался волнами дальних хребтов, еле просвечивающих в заметеленном воздухе: наполдень взрытые пашни Малого Кваркуша, Козмера и Кедрового Споя, а наполночь, за громадами Кир-Камня и Пелиных Ушей, за Шудьей-Пендышем и жуткой Пропащей горой, с которой никто никогда не возвращался,-- каменные узлы Березовского камня, Чувала и Мартая. А за спиной распростерлась снежная, хмурая парма, утекающая за окоем, и никого в ней не было видно. Цепелские поляны встречали аргиш скалами-останцами, которые в сумерках, чернея, казались чудовищами. Это были Отцы Цепела. За ними чуть подальше посреди поля располагалось цепелское капище, утыканное идолами и чамьями, обложенное каменной стенкой. Цепелские идолы вросли в горы льда у своих ног огромными усами и бородами -- это вогулы выдолбили сердцевины у бревен и просверлили дыры в идолских ноздрях, отчего осенняя вода текла по деревянным лицам и застывала сосулями усов и бород. Посреди капища, у столбов чамьи горел костер, у которого на нартах сидели четыре вогула. Выпряженные олени лежали под каменной стенкой, за ветром. Сумрак сгущался, словно черные тучи Кваркуша волокли брюхо по вершинам гор. Огонь трепетал, бился, мотался в снежной яме, как зверь в яме ловчей, и озарял треснувшие опорные столбы чамьи, ее днище из плах, темных идолов в блестящих ледяных космах и багровые лица вогулов -- двух мужчин и двух женщин. Вольга вглядывался в них со страхом и удивлением. Только один вогул казался человеком -- мужчина лет под пятьдесят; а остальные были будто бы медные, с неподвижными лицами, отчеканенными жестко и красиво, но красиво красотой нечеловеческой, без возраста, словно прожили тысячу лет, и годы, как дожди, стерли случайные черты. Михаил и Калина отстегнули лисьи запоны колпаков, тоже открывая лица. Молча выпрягли оленей, подтащили нарты к огню и сели напротив вогулов. -- Пасия, князья Асыка и Юмшан,-- по-русски сказал Калина.-- Здравствуйте и вы, Айчейль и Тичерть. У Михаила точно свело скулы -- он зачерпнул снег и утерся. -- Я привез тебе жену, кан,-- сказал вогул с длинными сивыми косами и кивнул на одну из женщин, непохожих и одновременно неотличимых друг от друга. -- Здравствуй, Тиче,-- хрипло произнес князь. -- Здравствуй, Михан,-- ответила женщина, и Вольга не понял -- какая из двух. Все ждали, что же скажет князь дальше, а он молчал. -- Мне не за что благодарить тебя, Асыка,-- наконец сказал он. Вогул не ответил. Вдруг завозился Калина, выволок из глубины своей меховой яги маленькую медную бляху и перекинул ее на колени Асыке. -- А я возвращаю твой подарок,-- пояснил он. Асыка стащил рукавицу, взял бляшку двумя пальцами, осмотрел, поворачивая, и неожиданно лицо его расколола узкая, как трещина, усмешка. -- Ты умный и опасный враг, мой названный брат Васык Калын. Жаль, что нам не пришлось стать друзьями. Но ведь ты должен знать меня. Я не умру, пока не доделаю своего дела. Я, как и ты, хумляльт. -- Какое же у тебя еще дело?-- мрачно удивился Калина. -- Убить кана Михана и сжечь Чердынь. -- Почему ты меня ненавидишь?-- устало спросил Михаил.-- Ты убил моего отца, сгубил брата, отнял жену. Разве тебе мало? -- При чем тут ненависть?-- возразил вогул.-- Я тебя уважаю. Мои потомки будут гордиться, что их предок убил русского кана, который вел за собой на Каменные горы Русь. Дорогу для нее топчут ваши пахотники, воины, шаманы, но ведешь их ты. Ты видел Сорни-Най, и она притягивает тебя к себе. Я должен тебя остановить, ведь я -- хранитель Золотой Девы. -- Ты не успеешь,-- уверенно сказал Калина. -- Посмотрим. Время покажет. А теперь уходите. И они ушли с капища на Цепелских полянах, увозя на пустых нартах возвращенную княгиню. На ночевках в керку гуртовщиков Вольга начал присматриваться к княгине. Как только в первый раз она сняла меховой колпак и на плечи бесстыдно посыпались тяжелые, смоляные, ничем не скрепленные кудри, Вольга вздрогнул, вспомнив ту чернокудрую девчонку-ламию на Искорской горе. Но та девчонка была сама жизнь, а княгиня казалась замороженной. Она глядела всепонимающими, но равнодушными и пустыми глазами, темными, как проруби. Она стелила шкуры, зажигала жировую лампаду, рубила застывшее мясо большим бронзовым вогульским ножом, но жили только руки, лицо скрывала тень неразобранных волос. Речку Кутим аргиш пересекал в том месте, где над ключами кипела незарастающая полынья. Вольга в тот день ехал первым и взял слишком близко к воде. На обдутом ветром ледяном бугре нарты вдруг скользнули набок, и Вольга, даже не успев взмахнуть руками, бултыхнулся в воду. Он не растерялся, тут же вцепился в копылья нарт, и олени одним рывком выдернули его на лед, остановились, испуганно поводя боками и оглядываясь через плечо. На лыжах подбежал Калина, помог подняться на ноги. С яги, со штанов у Вольги текли ручьи. -- Как ты?..-- спросил Калина, взглядом ощупывая сотника. -- Да жив я, можно дальше!..-- задыхаясь, ответил Вольга, еще не опомнившийся после купанья. -- Э, нет,-- Калина помотал головой.-- Гоним до ближайшей поляны и -- костер. Иначе не доедешь, околеешь. Я знаю. Поляна подвернулась через двести сажен, но уже к тому времени стужа схватила Вольгу в пасть, засосала, как болотное бучило. Вольга боком лежал на нартах и корчился; его трясло так, что он уже рассадил бровь о донышко котелка. Калина и Михаил вытащили топоры, побежали на лыжах в лес. Вольга сел, еле удерживая равновесие, стал рвать завязки на груди, чтобы стащить коробом заскорузшую ягу. Раздирая смерзающиеся глаза только наполовину, он увидел, как княгиня вдруг встала с нарт и пошла на лед Кутима. А на льду, неведомо откуда, появились еще нарты, не их -- чужие. Вольга слабо соображал, что же происходит. Княгиня что-то тихо сказала человеку на нартах, тот ответил и глянул на Вольгу приподняв над лицом меховой колпак. Сквозь лед и слезы Вольга увидел его лицо -- знакомое лицо. А потом человек взмахнул хореем, щелкнул оленей и унесся прочь, дальше -- по старому следу в Чердынь. Когда княгиня вернулась, Вольга лежал на нартах ничком, съежившись, потеряв силы и надежду, только сипло, прерывисто подвывал. В лесу трещали сучьями Калина и князь, тюкали топоры. Княгиня вдруг повернула Вольгу лицом к небу и усадила, словно переломив пополам, с какой-то быстрой, неженской силой. Вольга видел только ее бледные скулы и черные провалы глазниц. Княгиня протянула руку и положила ладонь Вольге на лоб. Тепло -- даже жар -- поплыло из-под ладони, шапкой нахлобучилось на голову. "Вот так замерзают..." -- подумал Вольга. Но он не замерзал. Жар воротником сел на шею, кольцами пополз вниз по рукам к запястьям, поехал по ребрам. Вольга оживал, даже сердце защемило. По лицу потекла вода растаявшего в волосах льда, набухла каплями щетина. И сквозь текучие размывы Вольга увидел княгиню. Это была его девчонка-ламия, в точности княгиня, но юная, с сияющими глазами и горящим лицом, и алые, тугие губы шевелились, шепча вогульские заклинания. -- Ты?..-- шепотом спросил обомлевший Вольга. -- Я,-- улыбнулась ламия.-- Это я. Всегда я, Вольга. Ищи меня, жди меня, я тебя люблю... И прекрасное лицо ламии начало застывать, как вода в ведре, превращаясь в чужое лицо княгини. Когда Калина и князь прибежали с охапками сухостоя, Вольга, полуголый, дрожал и плясал на нартах, стаскивая заледеневшие кисы. Кое-как подсушив одежду, они тронулись в путь дальше. Вольга всю дорогу бежал на лыжах рядом с нартами, чтобы не окоченеть. Лишь затемно они добрались до загона и керку. Всю ночь Вольга не спал. Сидел у чувала спиной к лежакам, досушивал ягу и одежду. Спал князь, спал Калина, но не спала ламия. Она молчала и даже, кажется, не дышала, но Вольга лопатками ощущал тепло от углей ее открытых глаз. Душа его качалась и звенела, как колокол, подвешенный где-то в горле. И, будто бревна в пороге, бились друг о друга две фразы: "Ищи меня теперь, Вольга, до самой смерти..." -- а навстречу слова все почуявшего Калины, сказанные украдкой от князя в сенях: "Бойся ее, сотник, трижды сильнее смерти". А Чердынь встретила их горем. В своей келье отходил старец Дионисий, строитель и игумен Иоанно-Богословского монастыря. Князь и Вольга сразу со двора поспешили в обитель. Над монастырским холмом надсадно всхлипывал маленький колокол. У раскрытых ворот громоздились лошади, олени, сани, нарты. Во дворе на истоптанном снегу собралась толпа -- все без шапок, все крестятся, и у многих на глазах слезы. Дионисий был суров, строг, требователен, и никогда его особо не любили, а как настал его час -- сотворенное им добро позвало людей сюда, в монастырские стены. Князь шел сквозь толпу, ему кланялись, и он кланялся. На крыльце его встретил епископ Филофей с печальным и возвышенным лицом, будто думой был где-то в горнем мире, но повадка его была такая ненавязчиво-хозяйская, словно бы он сам затеял это небывалое и умиленное торжество. В келье на лавке под лампадой лежал умирающий старик. Рядом, обратившись лицом в угол к аналою, на коленях стоял послушник и читал Псалтырь, лежащую на невысокой тумбе,-- он ничего не видел и не слышал, кроме слов своей молитвы. Дионисий страшно пожелтел; огромные ручищи, пальцами переплетенные на груди, на кресте, казались вилами. Упрямо торчал вверх клин седой бороды. Филофей успел шепнуть, что Дионисий без памяти, и тихонько вышел, прикрыв дверь. Михаил тоже опустился на колени и поцеловал запястье старика. -- Прости, отец,-- тихо сказал он. Вольга истуканом тупо торчал за спиной князя. Запястье дрогнуло, словно оживленное поцелуем, потом дернулась борода и еще сильнее ввалились щеки старика -- он открыл рот. -- Дождался тебя...-- едва слышно прошептал Дионисий.-- Ты меня прости... Михаил молчал, склонив голову. -- За слепоту мою... прости... Твоими делами вера... в Перми держится... истинная... Всю жизнь я... от лживой веры... к праведной... бежал, а тебя... не увидел... Прости... Ты, князь... в силе сейчас и в славе... а Филофей... мирской чести... и власти... взалкал... Ты у него... на пути встал... Берегись... Он тебя сгубить хочет... Знаю... Во... вогули... Грудь старика еле поднялась, и в ней тихо заклокотало -- Дионисий хотел что-то сказать, но уже не было сил. -- Берегись...-- уже беззвучно повторил он.-- Благослови тебя Го... Господь наш И... Ии... сус... Вольга без мысли и чувства просто стоял и ждал. Князь на коленях все вслушивался и вслушивался в дыхание Дионисия, но тот ничего больше не смог сказать. Бубнил монах. Дионисия отпели в соборе и похоронили рядом на небольшом кладбище возле алтаря. Князь тоже бросил горсть земли в черную, ледяную могилу, жутко зиявшую среди сугробов. -- А ведь я еще помню пустырь на этом месте,-- оглядываясь, задумчиво сказал Вольге Михаил. Однажды, уже в мае, Вольгу вызвали из гридницы на двор: сказали, ждет его человек от епископа. Вольга сбежал со ступенек крыльца и увидел того, кто шел за их аргишем до Цепелских полян, а на обратном пути разговаривал с княгиней. Это лицо он забыть не мог -- узкое, по-вогульски безбородое, с широким тонкогубым ртом и умными, всегда прищуренными глазами. Вольга взрыкнул и схватил посланца за плечо, но тот, ухмыльнувшись, легко сбил тяжелую руку сотника. -- Ты кто таков?-- яростно спросил Вольга. -- Не лапай, я тебе не ясырь,-- ответил человек.-- Я -- Леваш, слуга владыки Филофея. -- Ты почто за нами зимой следил?-- Вольга потянул меч из ножен.-- Я вот тя сейчас к князю сволоку... -- Не сволочешь,-- спокойно возразил Леваш.-- Иначе и я князю поведаю -- о твоих тайнах с княгиней. На Вольгин пыл словно плеснули стужей, в лицо ударила кровь. -- Какие тайны?..-- хрипло спросил он.-- Не было ничего... -- Она велела передать тебе, что завтра на закате будет ждать тебя на Стонущем озере возле трех истуканов. Вольга прислонился к резному столбу крылечка. Леваш не спеша шел к воротам в проулок. Невидимый кузнец бил по наковальне в груди у Вольги, звезды разлетались в глазах. "Она будет ждать...-- повторял Вольга.-- Ищи меня, теперь, Вольга, до самой смерти... Бойся ее, сотник, трижды сильнее смерти... У трех идолов на Стонущем озере..." В назначенный день он переправился на левый берег Колвы и погнал коня вглубь леса по заросшей, давно не хоженой тропинке. Ни русские, ни пермяки не любили Стонущее озеро -- дутой изогнувшуюся в чаще былую старицу Колвы, уже полузатянутую болотами. Говорили, что на дне озера лежит кость мамонта -- она-то и кричит страшно в безлюдье, стонет. Этого мамонта не взял в свой большой каюк герой Ратег, когда спасал зверей и птиц от Всемирного потопа. Валежник загромождал тропу, да и конь не хотел идти -- фыркал, прядал ушами, мотал мордой, упирался. Вольга соскочил с седла, намотал поводья на сук и, не обращая внимания на обиду коня, быстро пошел один. Тропа вывела его на невысокий бугор, заросший крапивой. Некогда здесь стоял маленький горт, а сейчас были только две ямы от керку и три гнилых черных идола. Вольга оглядывался, ища ламию. За Чердынью, за Колвой и лесами садилось солнце, и длинные красные лучи полого били из-за спины Вольги, качали крапиву и камыш, превращали в кровь черную воду озера. И вдруг комаров словно сдуло в сторону. К берегу по алой воде плыл ком темной пены. Пена вскипела и с плеском прыгнула вверх -- из воды встала подплывшая ламия. Она беззвучно смеялась и нагая шла к Вольге, руками разводя перед животом паутину ряски. Во вспышке боли и счастья Вольга подхватил ее и тотчас бросил в траву. Одежду словно ветер сдирал с тела. И Вольга взял ламию так яростно и стремительно, с такой решимостью и с таким отчаяньем, будто мечом смахнул с плеч голову. И с того дня начались их встречи на Стонущем озере: тайные, скоротечные, ненасытные. Вольга бросал коня на тропе -- духи пармы пасли его, пока сотник сжимал в объятиях ламию. Это была не любовь, не страсть, а какое-то бешенство, камлание плоти. Вольга не закрывал глаз, глядел в широко раскрытые, трясинно-черные глаза ведьмы, и в самый острый миг в них начинала мерцать серебряная рябь сумашествия. Когти ламии рвали ему спину, ламия хрипела, а потом резко отворачивалась, стискивая Вольгу намертво, открывала рот, и над болотом несся страшный, тоскливый вопль мамонтовой кости. Вольга не задумывался, как ламия приходила на озеро. Здесь он даже одежды ее ни разу не заметил. Если она из окна княжьего терема до Колвы летит нетопырем, змеей переплывает реку, рысью бежит по урманам -- ну и пусть. Ей можно все, и ему здесь тоже можно все. Там, в Чердыни,-- нельзя. Но там и невозможна была эта бесовская пляска. Словно охваченный невидимыми обручами, Вольга ходил по острогу привычным всем сотником. Если он и встречал княгиню, то разве ж эта недоступная, красивая и нелюдимая женщина была его дикой возлюбленной? А потом Вольге подворачивался где-нибудь в проулке Леваш и, кланяясь, тихо говорил: "Завтра", или: "Нынче", или: "Через день". И Вольга вечером шел к конюшне, седлал коня и говорил, что едет на заставу -- на Полюд-камень, на Искор, на Пымпал, хоть куда, лишь бы дорога вела за Колву. И там, на Стонущем озере, его всегда уже ждала ламия -- нагая, прекрасная, вечно юная с древними глазами. Чудские боги хранили их, и никто не дознался о свиданиях сотника и княгини. Но каленое чердынское лето коротко, как свист стрелы, и все оно потихоньку, незаметно прокатилось мимо. Пришли сумерки полночью, а потом и тьма, и первый утренний иней на папоротниках, и гусиные клинья в опустевшем небе. Вольга не устал, был так же неутомим и жаден в любви, но все же насытился. Он впитал в себя с этой любовью и силу, чтобы остановиться, переждать зиму одному. Зимой ламия его убьет -- он замерзнет в сугробе. -- И хватит покуда, душа моя...-- ненастной ночью прошептал он.-- Я же человек, а не лесной дух. Я зимой не выживу. -- Будешь ли ты меня ждать на вешние воды?-- держа его голову в ладонях, спрашивала ламия. -- Всю жизнь буду, до самой смерти. По первому льду он уехал зимовать на заставу, что, словно птица, плыла в небе на вершине Полюдова камня. На заставе жило самое большее по десятку человек, сменявшихся каждую неделю, и Вольге казалось, что он почти один. Одиночество было созвучно великому молчанию мира, распластавшегося до окоемов вокруг одинокой горы. Наравне с рядовыми ратниками Вольга рубил дрова, обходил на лыжах силки-ловушки, топил чувал, готовил пищу, стоял в дневных дозорах, вглядываясь в белую, опушенную ельниками ленту Вишеры, и стоял в ночных караулах, высматривая отблески вогульских костров. Вольга был переполнен прошедшим летом, когда каждый день казался бесконечным и самым важным, а вот теперь чудилось, что лето промелькнуло как единый миг, но главное еще впереди. Вольга был счастлив: впервые почти за десять лет его ничто никуда не гнало и не манило. Печаль, что лето прошло, легла теплой росой на душу, как летний туман на прибрежные травы. Вольга сидел на останце и глядел, как зима слой за слоем настилает на землю снега, но сквозь все слои упорно проступает вдали, на Колвинском крутояре, крохотная корона русской деревянной крепости. А зима выдалась морозная и ясная, когда в полдень небо промерзало до дна прозрачной зеленью, а в полночь просторно двигалось и колыхалось светящимися покровами позарей. Такими ночами Вольге хорошо было лежать на топчане и слушать долгие, неспешные пересуды товарищей у чувала. Со спокойствием постороннего Вольга удивлялся небывалым делам, что творились в мире. Говорили о московском государе Иване Васильевиче, или царе -- так по-ромейски стали называть его после женитьбы. Как скинули в Новгороде с колокольни вечевой колокол, высекли плетями и вырвали ему язык. Как из рук царя полетели на пол кремлевского терема золотые лоскутья ханской грамоты и как двинулись на татар орленые полки московитов. Словно Богородица распростерла свой покров над Кремлем: победа сама шла к русскому царю, как прирученный конь в стойло, гони -- не уйдет. И застряло на речке Угре татарское войско, будто телега в колдобине, ястребами закружились над ним черные тени Чингиза, Батыя и Мамая и в безнадежной ярости упали на свои же бунчуки, разметав по степям, как солому, татарские тумены, объятые бессмысленным ужасом. Там, на Шелони и Волхове, на Москве-реке и на Угре, ангелы опускались с неба на московские хоругви для того, чтобы здесь, в Перми Великой, он, Вольга, почувствовал себя стоящим на своей земле, как былинный богатырь Полюд, о котором тоже рассказывали сказки у чувала. Будто был он стражем родных рубежей еще в незапамятные времена. Шло на Пермь несметное войско вогулов, и он обратился в гору, которую вогулы не смогли преодолеть, потому что гора эта -- святая, и злобе, силе нечистой на нее не подняться. А еще говорили, что был Полюд защитником всего бедного народа, отнимал неправедные сокровища и с ними укрылся в горе, где и заснул непробудным сном. И если придет сюда совсем несчастный человек, то откроется перед ним гора, и будет чаша с золотом и каменьями. Но коли пришелец окажется жадным, возьмет хоть крупинкой больше, чем надо, то гора сомкнется, и останется человек в пещере наедине с разгневанным Полюдом. Много, говорят, в пещере костей ненасытных искателей поживы. И другое рассказывали о Полюде, что был у него брат Ветлан, и оба они были пермскими богатырями. Но полюбили одну девушку-красавицу Вишеру -- и стали за нее биться на мечах. А Вишера не захотела гибели хоть кого из них и бросилась между ними. Она обратилась в реку, а богатыри стали скалами. Вольга посмеивался над сказками, не верил -- и в то же время верил каждой из них. И его застава стояла на вершине горы, как на вершине легенды. Однажды Полюд даже приснился Вольге. Вольга увидел во сне знакомую заснеженную полянку у подножия горы. На полянке горел костер, и по обе его стороны, друг напротив друга, стояли двое: ламия, нагая и прекрасная, и русский ратник в обгоревшей одежде и порванной кольчуге, с усталым, обросшим бородою лицом. "Полюд, отпусти его со своей горы",-- просила ламия. "Я не держу,-- ответил Полюд.-- Он сам не уходит. Если он тебе нужен, ты сама поднимись к нему". "Твоя гора -- святая,-- с тихой злобой ответила ламия.-- Мне, ламии, на нее хода нет... Занеси меня наверх на руках, Полюд, без меча у пояса..." Растревоженный сном, Вольга наутро спустился с горы. На поляне он увидел яму в снегу и угли костра. Кто его жег? Когда? Ответа не было. В тот день новые ратники принесли весть, что в Чердыни княгиня родила сына, которого окрестили Иваном. Время шло, и опять подкатила весна. Вершина горы, открытая солнцу и теплым ветрам, обтаяла первой и плыла над пармой, как остров. Вольга с валунов, с высоты заставы глядел, как темнеют леса, освобождаясь от снега, как лопается и грудами ползет по Вишере лед, как земля, сырая и бурая, выступает из-под сугробов, и проталины расплываются вширь, как лужи, пятная поляны и берега. Вольга ждал. "На вешние воды..." -- сказала она. Вольга ждал со звериным терпеньем, упрямо, тихо, без тоски последних холодов, без лихорадочной радости первых оттепелей. "Она придет, она найдет меня",-- думал он. Миновала неделя, другая. Менялись дозорные. И с третьим караулом Вольга получил весточку. Отозвав его в сторону, Фока, десятник, передал клочок бересты, сложенный пополам и зашитый по краю. -- Филофеев человек Леваш велел тебе тайно сунуть,-- пояснил Фока.-- Не бойся, я не читал, грамоте не разумею. "Почему Леваш?.." -- удивился Вольга, но сразу сообразил: ламия тоже не умела писать, хотя, говорят, была крещена. "От сего дня на третий в полдень на росстани," -- нацарапал на бересте Леваш. Вольгу словно взорвало изнутри. Все поплыло в глазах, застучало сердце, кипяток заполнил грудь и забурлил в горле. Даже мускулы рук и ног заныли, сведенные от напряжения, будто тело стремилось броситься к ламии прямо сейчас. Вольга согнул свою душу, как лук, и сцепил ее тетивой воли. Три дня Вольга слышал в ушах звон этой натянутой тетивы. На третий день он еле смог неспешным шагом дойти до леса, а дальше, заслоненный еловыми лапами от глаз своих ратников, побежал вниз по склону, по тропе, все быстрее и быстрее. Он вылетел на росстань и повалился на обочину без сил. Никого не было. Торная дорога, валясь по ухабам, уходила к Вишере; убитая тропинка ответвлялась от нее и вела на гору. Туча комаров, звеня и сверкая на солнце, висела над развилкой. Тиче шла к Вольге по взгривку между колеями и улыбалась, помахивая веточкой. Она была в длинной черной рубахе, стянутой простым пояском, без платка, босая. Вольга встал. Он обнял ламию и притиснул к себе так, словно хотел вдавить ее в себя, зарылся лицом в черные, пахнущие смолой кудри, ладонями, грудью, всем телом ощутил под полотном рубахи тугое и звонкое, горячее тело ламии. -- Душа моя...-- шептали его губы. -- Уйдем с дороги,-- шепотом ответила ламия.-- Уйдем в парму...-- и вдруг она дернулась, вырываясь из его рук, и завизжала: -- Ош!.. Вольга успел увидеть только ее вытаращенные в ужасе глаза, как его словно ударили мягким бревном и отшибли в придорожные кусты. Он рванулся обратно на дорогу, ломая ветви и раздирая кожу. Тиче неслась прочь, а за ней гнался медведище -- не бурый, а весь какой-то зеленый и заплесневелый, точно из могилы. Он бежал, как волна -- то плечи вверх, то крестец. Он нырнул вперед еще раз и с лету сбил лапой Тиче с ног, покатил по дорожной грязи, подмял под себя. Вольга, выдернув меч, в два прыжка настиг медведя, ухватил рукоять меча обеими ладонями и всем своим весом вогнал клинок медведю в спину, в шерсть, под левую лопатку. Зверь вскрикнул по-человечьи, осел набок, повернув к Вольге узкую морду, и грузно лег на ламию. Пасть его приоткрылась, дохнув смрадом, проклокотал последний рык, будто дальний гром, и на Тиче потекла черная, густая медвежья кровь. Вольга схватил медведя за огромную лапу, не боясь предсмертной судороги, и перевалил его на сторону. Тиче лежала ничком, вся в грязи, в крови, в перепутанных кольцах длинных волос. По-волчьи завыв, Вольга подхватил Тиче, ощущая, как страшно и безвольно обвисает ее тело в его руках, перенес на траву, положил, стал грязной ладонью стирать грязь с ее лица, а потом, спохватившись, прижался ухом к ее груди и только тогда услышал ровный, спокойный толчок сердца -- будто молотком стукнули в ухо. С княгиней на руках он бежал по тропе на гору -- спотыкался, но не падал, задыхался, но не останавливался. Он не мог думать, не мог перевести дух, его словно расколола пополам трещина дикой боли. Ратники на заставе, побросав дела, высыпали навстречу, перехватили его ношу, положили на кафтан у костра. -- Что за баба? Откуда? Чего с ней?..-- слышал Вольга, но лишь всхлипывал и мотал головой. Расталкивая парней и мужиков, к Тиче пролез Фока, встал рядом на колени. В одной руке у него был ком мокрого мха, в другой -- нож. -- Держи дурня!-- рявкнул Фока, и ратники ухватили за плечи и локти Вольгу дернувшегося к Тиче при виде ножа. Фока стер корку крови и грязи с губ Тиче, поднес к ним лезвие, подержал, затем перевернул. Лезвие запотело. -- Дышит, жива,-- сказал сам себе Фока.-- Ну-ка, все прочь!.. Он начал вспарывать рубаху от горла до подола, разложил ее, обнажив тело, стал осторожно щупать ключицы, плечи, ребра, живот своими толстыми и, казалось, неуклюжими пальцами. -- В костях я толк знаю...-- бормотал он.-- Нет, сломанных нету... Синячища вон, ссадины, а не пухнет... Может, где что и лопнуло, но без сдвига... Жить будет. Должна очухаться. Что с ней было-то, сотник? Где ты ее нашел? -- На дороге у медведя отбил,-- хрипло ответил немного опомнившийся Вольга.-- Чего она глаза-то не открывает? Лицо Тиче было измученным, враз истончившимся, бледным. Синие тени лежали в глазницах. -- Обморок, напугалась,-- пояснил Фока.-- А кто она? -- Княгиня. Ратники даже отшатнулись. -- Э... ну-ка давайте все отсюда,-- нашелся Фока, прикрывая Тиче разрезанной рубахой.-- Да-а...-- он поскреб бороду, разглядывая княгиню.-- Ну и дела. Я слыхал, что она того, блаженная... Убегала из дому, говорят, не раз... Ну и вот. -- Ладно, оставь ее,-- сморщившись, сказал Вольга.-- Если обморок, то очнется. Иди, а я посижу. Ратники, оглядываясь, разошлись. Вольга сходил в избу, принес одежду, сунул под голову Тиче, укрыл сверху. Потом умылся из бадьи и уселся рядом на полено. В голове было пусто. Без мысли, без движения он сидел весь день. Отказался есть. Тиче в себя не приходила. На заставе был единственный конь -- старый мерин Воронок. На нем возили воду с Вишеры. Воронка запрягли в телегу, выбросили из кузова бадью, наложили гору лапника и сверху устроили княгиню. -- Возьми сопровожатых,-- посоветовали Вольге.-- Путь неблизкий, ночью поедешь. -- Не надо,-- угрюмо отмахнулся Вольга. По медному от заката склону телега съехала с горы. В сумерках миновали росстань. На туше убитого медведя уже скакали птицы, какой-то зверек порскнул в кусты. Вольга вытащил свой меч, обтер о шкуру, сунул в ножны. Воронок, пугаясь и вздрагивая, робко шел по дороге, тянул телегу. Настала ночь. В облаках над пармой летела косматая луна. Вольга снова выволок меч и положил рядом с собой. Он услышал за спиной тихий смех и резко оглянулся, дернув вожжи. Воронок встал. Тиче сидела в телеге -- почти голая в разрезанной рубахе, словно светящаяся во тьме. Глаза ее сияли. Волосы гривой кудрявились вокруг головы, петлями извивались по плечам, на грудях. Тиче смеялась, и Вольге стало страшно. Он нашарил меч, сполз с телеги и попятился. -- Так ты невредима?-- хрипло спросил он. -- Конечно,-- она кивнула.-- Разве же Ош меня обидит? Я его сама позвала. -- Зачем? -- Я -- ламия. Меня на гору Полюд не пускает. Я туда попасть могу, только если кто меня на руках занесет, без меча у пояса. Ты занес. Вольга молчал, потрясенный. -- Вольга, не ходи в Чердынь,-- попросила Тиче и потянулась к нему; кудри посыпались с голых плеч.-- Будь со мной, люби меня всю ночь. Не ходи в Чердынь, там тебя убьют. -- Почему?.. -- Там всех убьют. И князя, мужа моего, и княжичей, моих сыновей, и всех ратников, и монахов, и мужиков, и баб -- всех. -- Кто? -- Вогулы. Хакан Асыка пришел и много хонтов привел. Завтра ночью он Чердынь возьмет. -- Не было вогулов на Вишере... -- Были. Они от заставы за лесами, за скалами прячутся. Вы их не видели. Они вашего сполоха боятся, хотят Чердынь внезапно взять. -- Так вот зачем тебе на заставу было надо...-- без голоса сказал Вольга, взмокнув от внезапного предчувствия. -- За этим,-- согласилась Тиче.-- Ведь я же ламия, жена хумляльта. Твоя застава вся спит непробудным сном. Я ратным людям твоим в котел с пищей дурман бросила. Они и заснули. А ты не ел. -- Я вернусь... Я разбужу...-- тупо произнес Вольга. -- От того сна никого не разбудишь. Под горой семь вогульских косатых богатырей прятались. И они поднялись на гору, когда все уснули. -- Как же ты могла... любовь мою...-- Вольга подавился словами. -- Я люблю тебя, я спасла тебя. Оставайся со мной, Вольга. Со мной тебя никто не тронет. Ты воеводой русским будешь, а может -- князем... А я твоей женой стану, самой лучшей женой, сладко любить буду, жарко. Она спрыгнула с телеги и медленно пошла к нему -- протягивая руки, покачивая бедрами, переливаясь блеском в лунном свете, как рыба. -- Не подходи!-- крикнул Вольга, выставляя перед собой меч.-- Не подходи!.. -- Не бросай меня,-- заклинала ламия.-- Вогулы убьют тебя в Чердыни, вогулы убьют тебя на заставе, ты не спрячешься от них в парме даже в самую глухую полночь... Не покидай меня, Вольга... Держа ламию на расстоянии острием меча, Вольга обогнул ее по обочине. -- Я тоже тебя люблю, Тиче,-- с болью сказал он.-- И низкий поклон тебе за твою любовь... Но мне иначе нельзя... Я должен быть на заставе. -- Тебя убьют, если ты зажжешь сполох... Косатые богатыри близко... А ты так красив, так молод... -- Я молод, да не мальчик... Любовь велика бывает, а жизнь больше... Ты не вздумай меня останавливать -- убью. Он развернулся и побежал по дороге обратно... Луна серебрила молодую траву, бревна избушки, брони лежащих людей. Их кололи спящих, они ничего не узнали, не поняли. Вольга, смятенный, обошел мертвую заставу. Никого. Он один. И семь косатых богатырей под горой. Он встал на колени у погасшего, затоптанного костра, достал огниво, начал высекать искры на сухой мох, что надергал из пазов избушки. Мох задымился, затлел. Вольга плакал. Он ничего не видел из-за слез, из-за того, что зрачки сжались, нацеленные на крошечные угольки в моховом комке. И вдруг Вольге показалось, что напротив него, так же на коленях, стоит и осторожно дует на искры русский воин с усталым, обросшим бородою лицом, в обгорелой одежде и рваной кольчуге. Вольга почувствовал на своих руках его теплое бессмертное дыхание. Глава 31. Путь птиц Глубокой ночью, поднятый с постели, княжич Матвей глядел на сполох с вала Покчинского острожка. Рядом толпились, гомоня, взъерошенные, полуодетые ратники. -- Закрыть ворота!-- крикнул Матвей. Душа его тихо наполнялась ликованием. Вот он -- его первый набат. Жизнь в Покче тяготила его. Он был уверен, что рожден для подвига. И теперь его грядущий подвиг глядел на Пермь Великую гневным огненным глазом с вершины Полюдовой горы и словно выискивал в толпе его, княжича Матвея. Тот, кто зажег сполох, тоже совершил подвиг. Раз костер поднялся ночью, значит, вогулы подошли к горе вплотную и незаметно. Следовательно, тому, кто высекал искру, с горы было не сбежать, не спастись. Но такого подвига Матвей не понимал. После подвига должна быть жизнь -- для славы, для следующего подвига. И если ее не будет, то зачем же подвиг нужен? Ощетинившись, острог до рассвета простоял словно бы в пустоте. Вогулы не пришли. Подождав, пока солнце осветит и дальние леса, и Колву, и избенки разросшегося в мирные годы посада, и толпу посадских, гудящую перед запертыми воротами, Матвей велел ворота отпереть и запускать народ за стены. Мужики, бабы, старики, дети повалили в острожек. Они волокли узлы скарба, вели скотину, телеги везли. Поднялись гвалт и вой, бабий визг, детский плач, ругань воротных стражников, не пускающих скотину, коровий рев, конское ржанье, безумный собачий брех. Народ сбился в проездной башне в кучу, с дракой прорывался внутрь и бежал по улочкам. Матвей с башни брезгливо глядел на эту кутерьму. -- Больно уж людно...-- угрюмо сказал стоявший рядом сотник Никита Бархат.-- Скотину поколоть надо было, и все барахло, кроме харча,-- прочь... Матвей молчал, словно не слышал. -- Княже, может, пару десятков ратников со всеми конями нашими отошлем в Искор или Пымпал, покуда еще вогулы не подошли? Затянется осада -- помрут кони... Но Матвей не думал об осаде. Он нетерпеливо ждал, когда ж вогулы явятся перед Покчей. Когда они соберутся, он поведет на врага всесокрушающую конницу. А угнать коней из острога?.. Отсиживаться за стенами?.. Чушь! -- Заткнись,-- кратко велел Матвей Бархату. Бархат только полыхнул глазами. Матвей Бархата терпеть не мог еще с тех времен, когда тот в гриднице князя Пестрого швырнул ему просушить свои сапоги. Вогулов не было весь день. Жарило июньское солнце. По опустевшим кривым улочкам посада бродила бесхозная птица. Курицы, квохча, комьями перьев взлетали на заборы от ошалевших от радости псов. Дрались петухи. По берестяным крышам шныряли осмелевшие коты. Гуси сами по себе важно плавали в Кемзелке. Они появились только на вечерней заре. Вереницы крошечных черных всадников выехали из леса и, не приближаясь, остановились табором на опушке. Матвею хотелось кинуться туда, к ним, в схватку, но он понимал, что надо подождать, примериться, хотя бы пересчитать врагов. Всю ночь острог не смыкал глаз, всматриваясь, не полезет ли кто от вогульских костров к воротам? Матвей в горячке нетерпенья не мог заснуть, до рассвета возил по постели свою новую любовницу -- бедовую и красивую вдовицу Дашку. Но и днем вогулы не подошли ближе. Весь народ торчал на валах острога. Только небольшой вогульский отряд на косматых, низкорослых лошаденках медленно приблизился к домишкам, постоял и потихоньку втянулся в улочки, проверяя, не таится ли там засада. Вогулы не безобразничали, не поджигали ничего, только хватали, нагибаясь с седел, гусей и кур. Посадские, что стояли за частоколами, завздыхали, закрестились с надеждой: авось не станут лесные воины губить горбом и потом нажитое хозяйство. Если какой вогул приближался, в него со стен острога летела целая туча стрел, бессильно сыпавшаяся в траву у копыт коняшки. Матвей, резвясь, и сам пустил парочку, пока не услышал, как где-то в стороне Бархат ворчит: -- Чего расстрелялись, дурни? Как будет приступ, чем стрелять станете? Соломой?.. Матвей стоял на обходе башни в открытую, подбоченясь, в сверкающем хазарском шлеме, перекупленном у татарского купца. Легкий ветерок трепал алую ферязь, напяленную поверх горячей от солнца кольчуги. Матвей вдруг услышал вой, словно выла, летя, маленькая ведьма, и вой этот, кинувшись на него, тюкнулся в стену рядом с локтем. Из бревна торчала вогульская стрела, еще трепетавшая перьями. Усмехнувшись, Матвей выдернул ее, глянул на дырочку в острие и дунул. Стрела свистнула. Посадские, увидев, что в князя стрельнули, полезли с вала вниз. Матвей презрительно хмыкнул. -- Княже, и ты бы сошел,-- посоветовал подоспевший Бархат.-- Торчишь на виду, как петух на заборе... -- Язык прикуси,-- оборвал его Матвей, но с башни спустился и пошел к Дашке пить брагу. Он уже изрядно захмелел, когда прибежал дозорный и сообщил, что вогулов сочли: две с половиной сотни примерно будет. "Ну и что -- на сотню больше?-- пьяно и азартно подумал Матвей.-- Коли налететь пошибче, да размахнуться пошире..." -- Вели рожечникам бой трубить,-- приказал Матвей ратнику и вслед за ним двинулся на крыльцо. -- Дружина!..-- заорал он. Голос у него был красивый, сильный, отважный.-- По ко-о!.. Снизу налетел Бархат, грудью впихнул Матвея назад, в горницу. -- Одумайся!-- сипло рявкнул он.-- Ты что?.. Куда мы?.. Они нас всех еще за сто шагов стрелами положат! -- Да как смеешь ты...-- изумленно начал Матвей.-- Да я тебя караулу!.. -- Чего ты меня караулу? Ты князь? Ну и поступай по-княжьи! Я поболе тебя, сопляка, в ратном деле смыслю! А я тебе на бой добра не даю! И коли я добра не дал, с тобой никто не пойдет! Я твою честь блюду, понял?! Матвей, быстро трезвея, сел на скамью и тихо, грязно выругался. -- Все я понял,-- зло сказал он.-- Пошел вон. Хоть ночь он и проспал глубоким сном, наутро в душе ему было невыносимо гадко. Он попал в самое поганое положение -- в смешное. Но княжич не побоялся своего позора. Он свистнул рынду и велел созвать дружину. Когда все, кроме караульных, сошлись у крыльца, Матвей, черный и озлобленный, появился перед ратниками. -- Чего лыбитесь?!-- взревел он, вытаскивая плеть.-- Я -- князь! Я себе во всем волен, и в браге волен! Ваше счастье, что нашелся трезвый человек,-- он ткнул плетью в сторону стоящего на отшибе Бархата.-- Иначе все бы, и я тоже, сейчас посеченные лежали! Вам не зубы скалить надо, а Богу молиться! Он двинулся вниз с крыльца и хлестнул землю перед собой так, что толпа раскололась пополам. -- А ослушаться себя я никому не дам!-- он ткнул плетью в лицо первому встречному.-- Я в яму сажать не буду! Башку сшибу без молитвы, хрюкнуть не успеете! Поняли? Он вернулся к себе и рухнул на лежак. Бархата он бы сейчас голыми руками разорвал. Он его ненавидел люто. И в ненависти потянулись бессмысленные дни осады, долгие и мучительные, как пытка. Осада оказалась совсем не такой, какой ожидал увидеть ее Матвей: не тревожным и грозным стоянием на забрале с ладонью, козырьком прижатой к бровям. На валы острожка вообще лучше было не соваться -- вогулы били стрелами по любой голове, мелькнувшей за частоколом. Осада была совместным мучением целой огромной толпы людей, стиснутой в стенах маленькой крепости, и это мучение только усиливалось простором безоблачного неба над головой, простором речной поймы, лесов и дальних гор. Матвей заперся в своем доме и выходил только ночью, чтобы проведать в конюшне коня -- вороного Монаха. А люди в остроге уже к вечеру первого дня забыли, от какой беды они здесь укрываются, и пошла обычная жизнь -- со склоками, дележом, бабьим криком, детским визгом, стариковским ворчаньем. Кто-то запил горькую, кто-то клянчил хлеба. Колодец на третий день вычерпали, и теперь из него только к утру можно было поднять на дне бадьи немного глиняной жижи. Матвей пил квас, несколько бочек которого стояли у него в подклете, умывался квасом, даже посуду Дашка споласкивала квасом, и от кваса Матвея уже тошнило. Скот и люди в один день загадили весь острог. На улочках хлюпали лужи мочи, под всеми стенами смердели кучи. Сделать общую выгребную яму никто вовремя не догадался. Застоявшиеся, голодные коровы мычали. Нескольких прирезали, несколько сами сдохли. Туши их полежали-полежали, брошенные хозяевами, и начали вздуваться на солнце. Тогда пришлось их разрубить и выбросить за тын. К лужам мочи прибавились лужи тухлой крови. Мухи и комары темной тучей клубились над острожком, терзая хуже голода, жажды и жары. Умерли несколько младенцев, несколько стариков и баб, помятых при свалке в воротах. Их наскоро отпел покчинский поп Африкан, потом закопали без гробов. Народ, праздно шатавшийся туда-сюда, за час затоптал могилы. Зверствовал понос, выдирая из живота кишки. По ночам негде было ступить среди тел спящих. Под телегами ратники насиловали молодух. Какая-то баба сошла с ума, дни напролет выла, что-то пророчила, металась по острогу. Толпа просителей оббивала ступени Матвеева крыльца, каждый чего-то хотел от княжича: пожрать, напиться, наказать обидчика, выбраться на волю, получить оружие и харч, узнать, скоро ли все закончится... Расползались дикие слухи. Мужики воровали у ратников припасы, ратники воровали у мужиков добро. Язычники из пермяков хотели молиться по-своему, их били: тяжело, насмерть, вымещая на них всю злобу и тоску. Иногда Матвею казалось, что еще немного, и он схватит меч, пойдет рубить всех подряд направо и налево. Всеми ратными делами его дружины ведал Бархат. Два лазутчика, отправленные Матвеем в Чердынь, исчезли, как камни в пруду. Однажды ночью дозорные на валу услышали переполох среди вогульского караула, вой стрел, стон изо рва. -- Братцы...-- позвал снизу чей-то голос.-- Дострелите меня... Помилуйте... -- Ты кто таков? -- Из Чердыни я послан... Ранили меня... Дострелите... -- Чердынь-то как? -- Стоит твердо... И вы стойте. А мне конец... Раненого дострелили. Покча стояла. Здесь была теснота, вонь, грязь, жажда, зной. А рядом -- рукой подать -- родные дома, луга, Колва. Но вогульский стан за посадом стерег эту благодать, не пускал. И вдруг однажды утром вогулов не стало. Они ушли, только пара десятков воинов копошились среди погасших кострищ, да еще напротив покчинских ворот -- речных и напольных -- торчали караулы. -- Выходим в поле!-- заорал Бархату в лицо Матвей, не давая слова сказать.-- Порубим оставшихся к чертям собачьим! Все лучше, чем здесь сидеть да гнить! Он побежал к конюшне, растолкал ратников, стал взнуздывать Монаха. Вратари отволакивали створки напольных ворот, сдирая одуванчики, что за неделю выросли в проезде башни. Утреннее солнце, как счастье, полыхнуло в бревенчатый проем. Вслед за передовыми Матвей вихрем вылетел за острожные стены, на простор улочек беспорядочного посада. Вот она, божья благодать: мчаться на коне навстречу врагу навстречу свежему ветру, и чтоб солнце играло на броне, и чтоб рука приятно удлинялась тяжестью меча. Вопя, топча кур, яростно и радостно рубя горшки на кольях заборов, всадники Матвея, обгоняя друг друга, скакали к околице, к опушке леса, где на стану заметались вогулы, залезая в седла. Трубили рожки, ржали кони, стучали копыта, кричали люди. И вдруг в этом гаме словно взвыли вогульские ведьмы -- пернатые стрелы взбурлили воздух, брызнув, казалось, изо всех окошек окрестных изб. Завизжали, валясь и лягаясь, раненые кони, покатились в траву подстреленные всадники, кувыркаясь через голову. "Засада?.. Выманили?..-- подумал Матвей, но не испугался, опьяненный волей, ветром и скачкой.-- Пускай! Засада -- так засада! Рубка -- так рубка! Лишь бы не в острог! Мы еще посмотрим, кто кого!.." -- Вперед!-- закричал он своим, перетягивая со спины на плечо круглый деревянный щит, утыканный медными гвоздями, с литым медным умбоном в центре. И русская конница неслась дальше, сквозь секущий ливень вогульских стрел -- навстречу вогулам. А те словно вдруг удесятерились числом, выскочив из каких-то укромных мест, где ждали русских, и тоже неслись на врага, выставив копья. Словно грозовой разряд вспышкой лопнул над землей между двумя конными лавами -- это с неба сошли ангелы, крылами опаляя место самой страшной сечи: на мечах и на всем скаку. Матвей впервые увидел вогульских воинов вблизи -- в одеждах из вывернутых мехом наружу шкур, в деревянных доспехах, в треугольных шеломах с приклеенными рогами и волосами, увидел их смуглые смелые лица с недобро прищуренными светлыми глазами, увидел их русые косы, помелами летящие вслед за спиной. Две лавы сшиблись, вонзившись друг в друга, как вилы в вилы. Матвей гибко уклонялся от нацеленных копий, отшибал их щитом, рубил мечом по рукам и плечам, проносящимся мимо. Звон, крик и такой треск, точно кололи дрова,-- треск деревянных лат, обтянутых дубленой лосиной кожей, треск разломленных костей, раздробленных черепов -- все это раскатилось над опушкой. Монах завертелся под Матвеем, как черт на сковороде, грызся с другими лошадьми, бил грудью и копытами. Матвей отмахивался мечом, выставляя щит, или падал в ударе вперед стискивая коленями бока Монаха, и поражал вогулов, которых тотчас уносила куда-то круговерть боя, не успевали они падать. Краем глаза Матвей видел вокруг скрещенье лучей и блеск железа, вытаращенные глаза, открытые рты, искаженные лица дерущихся, взлетающие мечи и руки, сбитые шлемы, растрепанные гривы и оскаленные морды коней, и все это -- густо, броско заляпанное алыми пятнами, будто кто-то горстями швырял кровь в толпу, на кого попадет -- и ладно. Сеча, как юзом вертящееся колесо, сползала, стекала с опушки по пологому уклону, роняя мертвецов. А по чердынской дороге на Покчу неслось другое, невиданное войско. -- Князь!..-- орали на ухо Матвею, и он даже покачнулся в седле, едва осознав себя. Сеча, как дым пожара, валила мимо. -- Князь!-- орал Бархат, отдергивая руку от узды Монаха -- конь по-собачьи клацнул зубами у его рукава.-- Гляди!.. По чердынской дороге на беззащитную, раскупоренную Покчу скакали всадники на огромных боевых лосях, не по-лошадиному перебиравших длинными и сухими, как спицы, ногами. "Никто, говорят, против них не устоял,-- успел подумать Матвей,-- кроме отца, князя Михаила, на састуме в Пелыме..." И княжичу впервые стало страшно: повернуться спиной к вогулам на лосях, чтобы обогнать их, достичь Покчи первым и велеть закрыть ворота. Но, как всегда навстречу своему страху, Матвей перекинул щит на спину и звонко шлепнул Монаха голомянем меча по заду. Монах понес его наискосок лосям, обгоняя вогулов. Прыгнули в глаза домишки посада, а над их берестяными крышами уже поднимались кряжистые башенки острога, когда вдруг что-то ударило Матвея, и Монах исчез из-под него. Матвей по широкой дуге перелетел крайний заплот и шлепнулся в грязь и тину на дне рва, но тотчас лягушкой заскакал вверх по откосу и вкатился в раскрытые ворота острожка, едва вывернувшись из-под лосиных копыт. -- Закрывай ворота!..-- закричал он. Но закрывать ворота было некому. Вогулы уже ворвались в острог, скакали по улочкам, бежали по валам и рубили, кололи всех подряд. Русские и пермяки кричали, закрывались руками, слепо метались из стороны в сторону и валились мертвыми, рассеченными, окровавленными. Целые стога мертвецов громоздились на перекрестках. Вогулы убивали без меры и пощады, сами такие же сумасшедшие, как и те, кого они убивали. Теперь уже кровь не горстями швыряли на народ -- ее широко плеснули из ведра, окатив острожек от кровель по нижние венцы. И Матвей бы кинулся с мечом на ближайшего вогула -- да меч он выронил во рву. И коловращение бойни повлекло его, лишенного зацепки, неведомо куда. Он тоже бежал, спотыкался, падал, матерился, ступал по грудям и спинам мертвых, полз на карачках в окровавленной крапиве, шарахаясь от лосиных и конских копыт, скользил на человеческих внутренностях в грязи и никак не мог вырваться из потока бегущих людей, будто был не князем, а последним невольником в человеческом гурте татарского шибана. Толпа вынесла его к другим -- Колвинским -- воротам острожка и выбросила на берег, усыпанный корчащимися телами подстреленных людей. И здесь тоже нельзя было остановиться, укрыться, прижаться к земле, потому что на валах острожка стояли вогулы и стрелами гнали народ в воду, словно на крещение. Сотни ведьм, воя, проносились над головой, по-осиному впивались в тела, сшибали с ног. Задом наперед, лицом к вогулам, отступал к стремнине реки поп Африкан и держал высоко над головой икону, в которой уже торчали две стрелы. Третья стрела пригвоздила бороду попа к груди, и он повалился набок, выронив доску. Матвей споткнулся об нее и схватил ее обеими руками, сломил стрелы, пластом кинулся в волну, подложив икону под себя, чтобы она приняла на себя тяжесть кольчуги, как святой принимает на себя тяжесть человеческого греха. Но на левом берегу спасенья не было: там тоже стояли вогулы с луками и били стрелами в плывущих. Река несла эти стрелы мимо Матвея -- они погрузили в воду железные клювы и выставили вверх оперенные хвосты. Матвей задирал голову, высматривая, и, отплевываясь, кашляя, захлебываясь, греб через широкую Колву к узкому клину плавней, куда половодье натащило всякий речной мусор. Ноги коснулись дна, и Матвей, сначала пригибаясь, потом опираясь о дно рукой -- другой рукой он держал под мышкой икону,-- потом на четвереньках добрался до зарослей, зарылся в них и притаился. Он видел, как расстреливали плывущих, как добивали добравшихся до мелководья, как наконец река опустела, вогулы сели в длинные лодки и перебрались на покчинский берег. Крики и стоны утихли в остроге, и вскоре над крепостью, над домишками посада начала разматываться сперва редкая синяя кудель, а затем густая смоляная пряжа пожара. Вогулы подожгли убитую Покчу. Из плавней Матвей видел, как мостом, черной радугой выгнулась через весь небосвод страшная дымная полоса. Она была как дьявольское, угольное отражение Млечного Пути в светлом небе. Пермяки говорили, что Млечный Путь -- это Путь Птиц, по которому на свое неведомое земле небо улетают птицы -- души умерших. По этому же адовому мосту, гневливо и беспокойно клубясь, уходили к русскому богу души зарубленных и сожженных в Покче. Когда стемнело, он сволок с плеч кольчугу, лег грудью на икону и бесшумно поплыл вниз по течению к Чердыни. Две черные, зубчатые поверху громады -- острожная гора и монастырская гора Чердыни -- были окружены кольцом вогульских сторожевых костров. Матвей выполз в высокую прибрежную траву и, брюхом отыскивая на заливном лугу холодную струю Чердынки, полез вперед. Он легко выбрался в урему между двумя горами, куда вогулы, похоже, не решились сунуться, нашел погребок подземного хода и, лязгая зубами, ногтями стал колупать дверку. Дверка вдруг открылась. Видно, за ней кто-то сидел и ждал лазутчика, ушедшего к вогулам. -- Ты кто?..-- ошалело спросил стражник, цапая ножны на поясе. -- Матвей я...-- просипел Матвей.-- Княжич... Стражник пропустил его, оглядывая изумленными глазами. Матвей, шатаясь и налетая плечами на стены, прополз по тайнику, вскарабкался по лестнице и вывалился из колодца Тайницкой башни прямо на руки Ваське Калине. -- Княжич?-- воскликнул Калина.-- Живой? Вот это да!.. -- Дай пожрать,-- ответил Матвей. Проснулся он чуть ли не в полдень. Сразу слез с нар и пошел к отцу. Он шагал улочками Чердыни, глазел по сторонам. Сначала ему показалось, что народу здесь куда меньше, чем было в Покче: не было толчеи, суеты, гама, как на торжище. В Чердыни царил порядок Ратники не торчали на валах, не толпились у бойниц башен, не сидели кучами где попало, зубоскаля на проходящих мимо девок. Бабы не вопили, не причитали, не ругались, а, собравшись кружками, латали одежонку, что-то плели, возились с детьми. Мужики чего-то копали, пилили и кололи дрова, занимались какими-то необременительными и кропотливыми работами: сбивали бочки, резали доски на причелины и наличники, стругали ложки и кочедыки, правили косы, пилы и топоры. Где-то звенели молотки кузницы, у колодца зевал стражник. Не громоздились бесполезные возы, не мычали голодные коровы. Скотины вообще не было -- только кони, а из живности -- несколько псов и вездесущие кошки. Матвей презрительно щурился, но в душе закипала досада. Он зло сплюнул под забор, где не росли лопухи с крапивой: а-а, теперь все равно. В отцовском доме оказалась толпа народу -- старичье, молодухи с младенцами, больные и раненые. Сам отец сидел в маленькой полутемной горенке. Он был в кольчуге на голое тело, в простых штанах, босой. -- Садись,-- кивнул он Матвею на лавку. Матвей уселся боком, чтобы не глядеть отцу в глаза. Уставился в проем двери в соседнюю клетушку, где молодуха кормила грудью сосунка. "Может, братец мой Ивашка?-- подумал Матвей о младенце. Брата он еще ни разу не видел.-- Не-е, мать бы его сама кормила, это не он... Тоже Бог послал подарочек -- братца... Да плевать. Князем-то по старшинству все равно мне быть. А этому... Может, завоюю ему какое княжество подальше -- Пелымское, или Кодское, или Кондинское... А может, Ивашку Бог приберет." Матвею давно стала безразлична семья: отец, мать, сестренка, исчезнувшая в кудымкарской дали, братец вот новоявленный... Матвея занимала своя жизнь: яркая, страстная, полная жгучей надежды на власть и славу. -- Знаю я уже, как Юмшан хитростью Покчу сгубил,-- перебил его мысли отец.-- Можешь не рассказывать... -- Юмшан?-- вскинулся Матвей.-- Сын Асыки? -- Ну не царя ж Давида,-- устало ответил отец.-- И вот что я о тебе думаю... Не будем о том, почему так вышло. Поздно уже. Но после Покчи воеводой я тебя поставить не смогу. А простым ратником -- княжья честь не позволяет. И решил я, что гонцом тебя отправлю. -- Каким гонцом?-- изумился, встопорщившись, Матвей. -- Вогулы пришли только за победой,-- не отвечая сразу, продолжил князь.-- Они осаду хоть до ледостава держать будут. А нам столько не сдюжить. Месяц-полтора -- и мы слабеть начнем. Нам помощь нужна. -- Откуда же ее взять?-- хмыкнул Матвей.-- В Москву мчаться? -- Не в Москву. Ближе. В Перми Старой по Вычегде нынешним летом ведет перепись московский дьяк Иван Гаврилов. При нем -- полк устюжан с новым воеводой Андреем Мишневым. Вот на Вычегду и надо тебе лететь. -- Что ж,-- сразу с облегчением согласился Матвей.-- Дело любопытное. Не то, что за острожными стенами сидеть и тараканов давить. Отец исподлобья глянул на него, как обжег взглядом. -- Одному идти иль с провожатыми?-- пряча за деловитостью смущение, начал расспрашивать Матвей.-- По Каме иль через Чусовское озеро? -- Что вверх по Колве, что вниз -- думаю, одинаково. Вогулы везде дозоры поставили. Так что лучше через Чусовское озеро и Бухонин волок. Гаврилов и Мишнев, наверное, от Усть-Выма уже вверх по Вычегде ушли. Значит, с полуночного пути тебе до них будет ближе. А в провожатые дам тебе своего надежного человека, мужика, Нифонтом зовут, и епископова слугу Леваша, который, если нужда будет, подмоги потребует именем владыки. Ступай к Калине, он тебя снарядит. Матвей поднялся, но почему-то помедлил. Вдруг отец еще чем напутствует? -- Чердыни судьбу тебе доверяю,-- помолчав, тихо добавил князь Михаил.-- Тебе ею княжить после меня. Не подведи, Матюша, прошу... Больно мне будет и горько любовь свою дырявой душе оставить. Горло Матвея перехватило. -- Ладно,-- хрипло произнес он и пошел из горницы, нахлобучивая шапку. Калина, разглядывая Матвея, оживленно сообщил: -- А мать твоя вместе с братом твоим Иваном в монастыре очутилась. У монахов осаду пережидает. Матвей смолчал. -- И Вольга погиб. Это он сполох на Полюдовой горе зажег. Матвей ничего не говорил, злобно мазал салом кожаную шкуру лодки. -- Пыж-то хоть помнишь? Это на нем мы с тобой в Ибыр плавали... -- Всего не упомнить,-- буркнул Матвей.-- Отвяжись. Епископского слугу Леваша Матвей видел раньше и запомнил его приметное лицо -- безбородое, узкое, с умными холодными глазами. А Нифонт-мужик угрюмый и рослый -- Матвею не понравился. Ночь выдалась подходящая: ветреная, дождливая. В шуме деревьев, в шелесте трав, в ропоте дождя на лугу трудно уловить шорох ползущих людей. Лодочную шкуру, шесты и весла, оружие, небольшой мешок с припасами Матвей, Леваш и Нифонт вытащили в урему через тайник. Костяк пыжа из еловых стволиков с ветвями им скинули со стены. Пятеро ратников доползли с ними до берега мимо вогульских костров. На берегу два вогула ставили морду -- их без звука закололи. Лежа в траве, Нифонт и Матвей собрали лодку, тщательно пересчитав и завязав все тесемочки, потом спустили ее на воду, отвели на глубину. Течение потянуло назад, к монастырю, но Матвей с Левашом, пригибаясь, загребли, и пыж заскользил по темной Колве вдоль острожного холма, вдоль вогульских костров. Вогульский дозор расположился за Покчей. До него добрались, когда начало светать. Вогулы все же заметили лодку, закричали, потащили к реке свои берестяные каюки. Горящие стрелы полетели с берега, с шипеньем падая в воду вокруг русских. -- Надо причалить,-- велел Леваш.-- Я должен переговорить с их старшим. Я знаю, что сказать, чтобы нас пропустили. -- А чего им сказать?-- тут же спросил Матвей. -- Вы того знать не должны. Это князя повеленье. -- Отец мне про то ничего не говорил,-- недоверчиво заметил Матвей. -- Не бойся, я не оборотень,-- успокоил Леваш.-- И с вогулами мне не впервой торговаться. Он гребком направил лодку к берегу и что-то закричал по-вогульски. Вогулы и вправду перестали стрелять, остановились, положили берестяные каюки на землю. Со склона к воде спустился пожилой воин в кольчуге и надвинутом на глаза татарском шлеме. Леваш негромко сказал ему чего-то, воин ответил и пошел прочь. -- Поплыли,-- быстро обернулся к своим Леваш.-- И скорее, пока они не сообразили... Нифонт и Матвей налегли на весла. -- Чего ты ему соврал?-- снова спросил Матвей. -- Много будешь знать -- скоро состаришься. -- Не верю я тебе, друже,-- глухо прогудел Нифонт.-- Темнишь ты... Леваш безразлично пожал плечами. До полудня они шли на веслах, потом подгребли к мелководью и толкались шестами -- так было легче. Перед Ныробом Колва выписывала петли и крюки, словно не хотела бежать дальше. На одной петле Леваш снова велел причалить. Втроем они пересекли перешеек и стали смотреть вниз по реке. Вдали из-за лесистого поворота выскользнули две крохотные щепочки -- вогульские лодки. -- Шестеро,-- подсчитал зоркий Леваш.-- И вогулы мне тоже не поверили, Нифонт. Это погоня. -- Ну, тогда вперед,-- Нифонт сплюнул.-- Нечего время терять... Ночь снова провели с шестами в руках. Следующим днем добрались до устья Вишерки, впадавшей в Колву по левую руку. Повернули туда. Петлявшую по лесам и болотам узкую Вишерку загромождали завалы от берега до берега. Передвигаться вперед было очень трудно. Шесты натерли кровавые мозоли, ломило спины и плечи. И днем и ночью двое должны были стоять на носу и на корме пыжа и толкать его вперед. Кто-то один еще мог спать на дне, но и уснуть было невозможно -- снизу мочила вода, просачивающаяся сквозь швы и порезы шкуры, сверху плотной тучей висел гнус, сводя с ума. Если лодка садилась на мель или цеплялась за сучья топляка, всем приходилось слезать за борт, сниматься, волочить пыж вперед и в сторону. И жрать было нечего, разве что подбить стрелой птицу, ощипать, выпотрошить, натереть солью и лопать сырую, выплевывая кровь. Через завалы тащились поверху, посшибав ногами сучья, или обходили берегом, болотиной и травой, с лодкой на горбу, а случалось, и рубили узловатые еловые стволы в три топора, слегами ворочали комли с красной древесиной, освобождая путь -- для себя и для вогулов тоже. Нет, зря Матвею казалось, что быть гонцом -- это лихо пронестись сквозь парму по синей речке. Быть гонцом -- означало обречь себя на муки изнурения и адовой работы, в которой забывался даже смысл того, во имя чего она вершится. В сердцах он рубил проплывающие над головой еловые лапы, крыл по-черному Нифонта и Леваша. Нифонт и Леваш отмалчивались. Похоже, они были откованы из железа. Фадина деревня стояла вымершей, заброшенной. Все постройки обвалились внутрь, в ямы, словно сложились, как крыло летучей мыши, и затянулись мхом. Клепаный цырен размером сажень на сажень -- стоивший дороже огромного гурта оленей -- краснел под трухлявыми бревнами варницы, проржавевший насквозь. За Фадиной деревней терпение Матвея лопнуло. -- Хорош!-- орал он.-- Я вам не конь! Дайте передышки, дьяволы! Уйдем в лес, и никто нас не заметит, никакая погоня! -- А погоня-то, небось, уж в двух шагах,-- словно не слыша княжича, произнес Нифонт.-- Пока мы завалы разгребали, сколь они наверстать смогли, а? Э-эх...-- он махнул рукой.-- Шестеро троих всегда догонят... -- Значит, надо еще шибче слегой махать,-- спокойно сказал Леваш. -- Куда-а?!.. Дайте дух перевести! Все жилы вытянули!.. -- Малому и впрямь передых нужен,-- согласился Нифонт.-- Мы-то с тобой -- что? Пропадай! А его надо довезти, княжич все ж. -- Некогда отдыхать,-- возразил Леваш.-- У Мишнева отдохнем. -- До Вычегды мы и полпути не прошли... Видать, придется с вогулами схлестнуться. -- Трое против шести?-- злобно спросил Матвей. -- Не трое,-- сурово поправил Нифонт.-- Один. В засаде. А двое пусть вперед убегут и отдохнут, когда третий завернет вогулов. -- И кто этот один будет? -- А выбирать не из кого. Тебя князь ждет, его -- епископ. Матвей зачерпнул из-за борта воды, умыл распухшее от укусов, грязное от крови лицо. -- Тебя убьют, дурак,-- сказал он.-- Ты в одиночку вогулов не развернешь. -- Ежели троих-четверых подстрелю, то разверну. Авось уж не убьют, утеку в парму -- ищи меня...-- Нифонт задумался.-- А и убьют, что ж... Князь сказал, что девок моих не бросит. Двое их у меня, Машка и Палашка, да жена. -- Не-ет!-- отрекся Матвей.-- Если уж встречать вогулов -- так всем! -- Молод ты еще, княжич,-- рассудительно возразил Нифонт.-- Наше дело -- позвать подмогу. А уж какой ценой, то не важно. Сначала я. Не выйдет у меня -- он встанет,-- Нифонт ткнул черным пальцем в Леваша.-- Епископ не обрыдается. А ты беги, и беги, и беги. Ты -- княжич, ты -- гонец. Они дотолкались от Фадиной деревни до завала там, где оба берега затонули в непроходимых болотах. По левую руку болота сочились бурой речкой Щугор, притоком Вишерки. Здесь половодье нагромоздило целую гору сучкастых, зеленых елей и сосен, переплетенных друг с другом. Лодку едва-едва перекинули через стволы. Нифонт в нее не сел, остался стоять на сосне, с луком за спиной. -- Вот и местечко славное,-- сказал он.-- Вогулы здесь через меня не пройдут. Так что все: давайте, плывите. Дело торопит. Будем живы -- свидимся. Леваш и Матвей молча поклонились Нифонту, взялись за шесты и погнали лодку вперед, вверх по течению, дальше за повороты. Нифонт прошелся по стволу, расчищая себе дорожку, и только присел поджидать вогулов, как их берестяные каюки появились на реке. -- Дожить не дадут...-- пробормотал Нифонт, поднимаясь и стаскивая через плечо лук. Княжич Юмшан, сын Асыки, стоял последним на второй лодке. Русские стрелы не пели знакомых песен, но он сразу понял, что это вдруг свистнуло над рекой, а потом свистнуло снова. Юмшан ничком упал на дно своего каюка. На передней лодке двое -- на носу и на корме -- так и стояли одинаково, словно остолбенели от изумления, и из груди у них торчали и дрожали оперенные стрелы. А затем эти двое одинаково повалились направо, рухнули в воду и перевернули лодку. -- К завалу!-- крикнул Юмшан.-- Он прячется там! Воины на его лодке опустились на одно колено, пригнули головы и мощным толчком послали лодку к завалу. Каюк ткнулся носом в еловые лапы. Юмшан, Тыран и Латып разом прыгнули на деревья, как рыси. Но Юмшан чуть задержался, а два его манси полезли вперед, вытаскивая мечи и срубая ветви. Еще раз свистнула в хвое стрела, но мимо -- она улетела в прибрежный лес, сшибая прошлогодние шишки. На другой стороне завала раздались звяк железа, крик, хрип. Что-то плескалось рядом с Юмшаном, и он, отстранив ветку, увидел, что это третий воин с первой лодки. Воин зацепился воротом кольчуги за сучок и теперь бился, задыхаясь. Он глядел на Юмшана из-под воды, разевал рот, из которого вылетали гроздья пузырей, царапал ногтями кору ствола. Юмшан еще подождал, прислушиваясь к схватке на той стороне завала и не глядя на тонущего, а потом обернулся, спустил в воду ногу, наступил на лицо воина и притопил его еще глубже. Глаза под водой выпучились и стали совсем рыбьими. Тогда Юмшан выпрямился и крикнул по-русски: -- Рочча! Не стреляй! Я с миром! Он полез через ветви на другую сторону. Нифонт с разрубленной грудью лежал на своей сосне, ногами уходя в воду. Он был еще жив, хрипло дышал. Кровь из раны толчками выплескивалась на рубаху. Тыран -- мертвый, с ножом в горле -- лежал рядом, лицом вниз, в ветвях. Наверху сидел Латып, дрожащими руками сжимая меч. Юмшан оглядел место схватки и, не торопясь, спустился к Нифонту. -- Ты все сделал хорошо, чердынский богатур,-- с трудом подбирая слова, по-русски сказал он.-- Юмшан тебе благодарен. Он вытащил из-за пояся нож, приподнял Нифонта за шею и лезвием обвел его голову по кругу. Затем убрал нож, вцепился в волосы Нифонта и сорвал их с черепа вместе с кожей. Положив Нифонта обратно на бревно, Юмшан поднялся к Латыпу и протянул ему окровавленный косматый ком. -- Это твое,-- сказал он. -- Его убил Тыран, а не я,-- задыхаясь, ответил Латып. -- Ты -- молодой воин. У тебя еще нет ни одних волос врага. А это был настоящий враг, очень хороший, сильный и умный. Тебе будет, чем гордиться. Возьми. Я ничего не скажу другим манси. Латып перевел взгляд с Юмшана на волосы в его руке, и в глазах его страх начал таять, сменяясь радостью. -- А что я должен сделать за это?-- спросил он. -- Ты должен вернуться и сказать, что Юмшан поплыл догонять русских один. Он один, сам, догонит их и убьет. -- Но ведь все манси спросят меня, почему я оставил тебя одного? Ведь я даже не ранен. -- Ты хочешь, чтобы я тебя ранил? -- Нет,-- быстро сказал Латып, отодвигаясь. -- Тогда отвечай, что Юмшан был очень зол. Он сам хотел наказать русских за гибель четырех своих воинов. Он отослал тебя обратно, и ты ушел, потому что он -- князь. -- Я понял. Давай волосы. Юмшан кинул волосы на колени Латыпа и вновь повернулся к Нифонту. Нифонт до сих пор был жив. Сквозь кровь на вогула смотрели его страшные глаза, в которых были ужас и неверие в то, что случилось. Юмшан наклонился и спихнул Нифонта в воду, и еще притопил его ногой и дослал под завал, как только что сделал со своим манси. Семь Сосен стояли ровно по кругу. Может, они сами так выросли, как по ведьминым кругам вырастают грибы, а может, были посажены в незапамятные времена. Между ними располагалось древнее святилище, давно заброшенное пермяками, ограбленное ушкуйниками и затоптанное проезжим людом. Матвей проснулся заполночь. Над ним, в кольце черных, косматых вершин, словно ожерелье на дне болотной чарусьи, лежало на небе семизвездье Ковша. Посреди поляны горел небольшой костер. Возле него сидели двое: Леваш и какой-то пожилой человек в одежде из звериных шкур. Матвей поднялся и подошел к огню. Разговаривали по-вогульски. -- Кто это?-- резко спросил Матвей, перебивая незнакомца. -- Юмшан,-- кратко ответил Леваш. Матвей открыл рот, закрыл, снова открыл и еле выдавил: -- Э... мы... в плену? -- Нет. Юмшан один. -- Он у нас в плену? -- Тоже нет. Он назначил тебе и мне встречу под Семью Соснами. Вот мы и встретились. -- Ничего не понимаю!..-- Матвей помотал головой. -- Я договорился с ним,-- пояснил Леваш.-- Помнишь, там, за Покчей, когда проплывали вогульский дозор? Нифонт убил его воинов, чтобы те не донесли о нашей встрече Асыке, а Юмшан убил Нифонта, чтобы Нифонт не донес о ней князю Михаилу. Так было условлено. Понятно? -- У-у, какие дела...-- протянул Матвей, усаживаясь на корточки.-- И зачем же Юмшану эта встреча? И почему нашим отцам не надо про нее знать? Леваш усмехнулся, пошурудил палочкой в костре. Юмшан глядел на Матвея. -- Ладно, давай напрямоту,-- раздраженно велел Матвей. -- Хорошо,-- согласился Леваш.-- Владыка знает о том, о чем мы сейчас будем говорить. И он благословил желание Юмшана, потому что оно -- на пользу русскому делу. А желание таково... Нам с тобой не надо торопиться на Вычегду. Ехать -- надо, а торопиться -- нет. -- Это почему? -- Потому что надо дать Асыке время, чтобы Чердынь ослабла. Тогда князь Михаил выйдет с дружиной биться в поле. -- И... что?-- замерев, осторожно спросил Матвей. -- И князь Асыка убьет князя Михаила. Матвей долго молчал, глядя в огонь. -- Я Покчу сгубил,-- наконец сказал он.-- И вогул хочет, чтобы в придачу я сгубил и отца с Чердынью? -- Ты не понял. Твоего отца убьет его отец, а не ты. А убив князя Михаила, князь Асыка не станет дальше жить. Он обещал. Ему больше незачем будет жить. Он умрет. Просто от старости. Он ведь очень старый. -- Что за чушь?-- Матвей поморщился. -- Это ты так думаешь. А вогулы и думают, и поступают иначе. Так и вправду будет: Асыка убьет Михаила и умрет. Он только ради этого и пришел. Город ему не нужен. Он убьет князя, снимет осаду, а потом умрет. Погибнет Михаил -- и Чердынь будет спасена. Ты станешь князем, и Юмшан тоже станет князем. -- Князем?-- тихо переспросил Матвей. Лицо его окаменело. -- Ты меня понял?-- вкрадчиво осведомился Леваш. Матвей кивнул. -- И епископ тоже хочет, чтобы я стал князем? -- Да. Твой отец -- плохой князь. -- Он хороший князь. Его любят люди. -- Возможно. Но владыка считает, что ты будешь князем лучшим, чем твой отец. -- Ты предлагаешь мне стать отцеубийцей? -- Не ты его убьешь, а вогул Асыка. Зато ты спасешь свой город. И ты даже выполнишь отцов приказ -- приведешь рать Мишнева, отгонишь вогульские хонты. Надо только немного подождать. Не торопиться. -- Ты предлагаешь мне стать отцеубийцей...-- повторил Матвей. -- Не я!-- разозлился Леваш.-- Он предлагает!-- Леваш указал на Юмшана.-- Владыка предлагает! Будь мужчиной! Будь князем! -- Быстро говорите...-- вдруг сказал Юмшан.-- Я плохо понимаю роччиз... Перескажи, как манси. Леваш заговорил по-вогульски. Юмшан выслушал, утвердительно покачивая головой. Потом он вдруг тронул Матвея за плечо и тоже начал говорить, показывая на небо. Леваш переводил: -- Вот что хочет сказать тебе Юмшан... Всему в мире есть своя мера. Грех -- прерывать дело, пока его мера не исполнена. Но бессмысленно тянуть дело дальше, когда мера отмерена до конца. Князь Асыка доделает свое дело и умрет, потому что он -- Призванный, он -- хумляльт. Но русские не верят в мудрость людей Каменных гор. И князь Михаил исполнил свою меру. Он совершил великие дела. Он создал княжество, построил столицу, родил детей и постиг истину. Он сделал все, чего от него надо богам. Его будут помнить всегда. Зачем ему еще жить дальше? Эта жизнь будет нужна ему одному. Пусть лучше он уйдет по Пути Птиц как герой, сраженный достойным врагом. Это славная смерть! А если его душа-птица одряхлеет вместе с телом, она уже не пролетит по Пути Птиц. Князьям, героям, воинам надо жить, как птицы, чтобы после смерти пройти этим Путем. Когда вожак молод и силен, он летит во главе клина, и все летят за ним, гордятся и любуются им. Но когда вожак стареет, он падает, и ни одна птица не поддержит его своим крылом. Такова судьба. Никто не виноват. Юмшан говорит тебе, княжич, чтобы ты был птицей. И Матвей остался под Семью Соснами. Глава 32. Поющие стрелы Князь Михаил, как и весь город, проснулся той ночью от монастырского набата -- своего колокола в Чердыни еще не было. -- Напольные ворота открытыми держи, с караулами из двух десятков,-- распоряжался Михаил, сидя на топчане и накручивая на ноги обмотки.-- Три десятка по посаду разошли. Пусть народ будят, стариков тащат. Собирай весь харч и, главное, соль; не смотри, где чье, все бери. Скотину в острог не пускай, всю забивай, а мясо и шкуры -- сюда. Пяток коров помолочнее отбери сам и тоже сюда пошли. Мужики пускай несут с собой косы и топоры. Избы не жги. Кто сопротивляться станет -- с тем не связывайся. Время дорого. Стоя на обходе Спасской башни, над раскрытыми воротами острога, Михаил наблюдал, как в сером молоке рассвета идут по мостку в острог злые и раздраженные мужики с мешками за спиной, растрепанные и ревущие бабы с детишками. На посаде слышались крики и вопли, ржание крестьянских лошадей, мычанье коров, падавших под ножами и обухами ратников. -- Да ты сам разоритель чище вогулов!-- бесстрашно крикнул Михаилу с мостка какой-то мужик. -- Дурак,-- ответил князь. Мутно-алый, словно зола в крови, вставал рассвет над Колвой. Над далеким Полюдовым камнем в небе трепетало тусклое перо дыма и росного пара. Вокруг Чердыни повсюду суетился и сновал народ: монахи у монастыря, пермяки у городища. По реке плыли каюки, жители бежали на верхнюю Колву: вниз было нельзя, потому что путь к надежным крепостям -- Редикору, Уролу, Пыскору Майкору -- вогулы могли перекрыть засадой в устье Колвы. Утром к Михаилу пришли городищенские пермяки во главе с охотником Иртегом. -- Пусти, князь, нас с женами и детьми в острог,-- попросил Иртег.-- Старики наши собираются открыть вогулам ворота городища. А мы вогулам не верим. И в парму бежать, как звери, не хотим. Мы, мужчины, на стенах будем биться не хуже твоих ратников. Михаил пустил пермяков в острог, и без того переполненный. В своей рати он насчитал меньше двух сотен человек. Восемь десятков было в дружине. Еще семь десятков дало русское посадское ополчение из мужиков-лапотников, не знавших меча и бердыша. Их, как обычно, Михаил отдал под начало Калине. Во главе пермяков из городища, которых набралось три-четыре десятка, встал Иртег. Больше ратной силы не было и ждать не приходилось. Михаил распорядился назначить десятников и тотчас начать учить мужиков боевому делу. Ворота Чердыни закрыли и подперли врытыми в землю кольями. Когда на левом берегу Колвы показались вогулы, весь народ кинулся на валы речной стены острога смотреть, как они будут переправляться. Сперва на легких берестяных пыжах переплыл головной отряд -- напряженный, готовый к бою. Но с отпором его никто не встречал. Тогда вогулы собрали по берегу лодки и струги чердынцев, спустили на воду большую барку парома, в которой паромщик пожалел прорубить днище, и начали перевозить хонты. Через Колву плыли косматые кони, олени, лоси и люди в железных кольчугах и кожаных доспехах. Воеводы с башни насчитали почти полторы тысячи манси. Асыка плыл одним из последних. Михаил видел его шлем из рогатого оленьего черепа, а другой такой же череп, увешанный песцовыми хвостами, воин держал на шесте. Вогулы переправились, обошли стороной острожный и монастырский холмы и стали подниматься к полупустому городищу. Народ в остроге, созываемый рындами, потянулся к княжьему дому на сход. Михаил сел на коня, опоясался мечом и выехал вперед. Люди ждали. -- Что ж,-- негромко заговорил Михаил с седла.-- Сами видите, беда пришла. Нам ее вместе отражать. На пощаду не надейтесь. И на помощь от кого -- тоже. Но стоять нам накрепко надо. Иначе нельзя. -- Тебе хорошо стоять!-- крикнул из толпы давешний храбрый мужик, который ругался на Михаила с моста.-- У тебя полны закрома! А у меня корову забили да ржи посевной последний мешок отнимают! -- Или вы меня не знаете?!-- разозлившись, рявкнул Михаил.-- Я на чужой нужде не жировал! А харч весь -- всем!-- в острожные амбары сдать нужно! Кто утаит -- выгоню за ворота в поле, жри там! А здесь харч всем будет поровну из артельного котла: и мне, и бабе последней, чтоб без обид! Только раненым и детям малым молоко от коров ваших дадим. Кто знает, на сколько осада затянется... Придется конину варить -- вместе давиться будем. -- Ты-то будешь...-- пробурчал мужик, прячась в толпе. -- А разговоры такие вести не сметь! Кликуш да охальников буду в яму сажать без жалости! Слышите, бабы? Свара или драка случится -- в плети! Воров и насильников -- сразу в петлю! -- Вот вор!-- крикнули в толпе и выпихнули рослого, густо покрасневшего парня.-- Он у меня с иконы серебряный оклад снял! -- Ты вор?-- строго спросил князь с коня. -- Согрешил...-- сказал парень, и в толпе засмеялись. -- Петлю,-- приказал Михаил. Ратники тотчас перекинули через балку ворот кушак, сладили петлю, подкатили бочку. Парень побледнел, но, куражась, влез на бочку и напялил петлю. Рука его сама собой вдруг очертила перед грудью неровный крест. Михаил спрыгнул с седла и пинком вышиб бочку у парня из-под ног. Парень повис на воротах корчась и извиваясь, задергался, захрипел, вцепился пальцами в петлю на шее. Глаза его страшно выпучились, уставившись на толпу. Толпа онемела. Михаил влез обратно в седло. -- Ну что, все еще смешно?-- спросил он. Толпа молчала, боясь словом разгневать князя. Михаил ждал. -- Помилуй, батюшка...-- еле слышно прошамкала какая-то старуха. Глаза у повешенного парня уже закатились, руки упали, тело обмякло, только ноги еще дрожали. Михаил подтолкнул коленями коня, вытащил меч и перерубил кушак. Повешенный мешком свалился на землю. -- Откачивайте,-- предложил Михаил.-- Выживет или нет -- как бог даст. Но слушать себя я вас научу. И толпа впереди, и дружина за спиной словно чуть-чуть отодвинулись от князя подальше. -- Без дела по острогу болтаться я никому не дам,-- ровным голосом продолжал Михаил.-- Нечем заняться -- прижмись и сиди. Бабы пусть своим бабьим делом занимаются, под ногами не мешаются, ребятишек приструнят. Мужиков пусть Иртег и Калина разобьют на десятки и на ученье ведут. Мужик сейчас каждый за ратника будет -- мало нас. Так что косы на пики перековывайте, топоры и вилы пересаживайте на боевые ратовища. Михаил задумался. -- Чего еще забыл?-- спросил он себя.-- Жить станете в балаганах, жерди и кора за соляным амбаром свалены. Костров не жечь. Воду от колодезного караула по ведру в день получите. Ходить только в отхожее место, а кто гадить начнет -- тех голодом морить стану. Пьянства не потерплю, баклаги выливайте, кто припас. Православным -- храм, кто божится -- тем пустырь у Глухой башни, и чтоб без драк между крещеными и язычниками. По всему хозяйству главным будет дьяк Протас Хлебов -- вон он стоит,-- к нему и обращайтесь, коли нужда прижмет. А теперь идите. Отец Никодим на молебен созывает. Михаил не пошел в храм, вернулся к себе. В горнице его встретила старуха-нянька, взятая для младенца княжича Ивана. Плача и утираясь углом платка, она запричитала: -- Ой, князюшко, горе-то какое, чего творится... Михаил тяжело опустился на лавку, стал слушать, глядя сквозь раскрытое окошко на светлое и высокое чердынское небо. Перед рассветом в дом ворвалась княгиня -- в распластанном платье, босая, мокрая, растрепанная, безумная. Она заметалась по горницам, как птица, легко уклоняясь от ловящих рук старухи, схватила спящего княжонка, выбежала прочь. Разве старухе догнать ее было?.. В суматохе набата и в сумерках никто не обратил внимания на женщину с младенцем. А княгиня бежала через посад, через Чердынку и укрылась в монастыре. Если в поступках ламии отражается воля Каменных гор, то это означало только одно: Чердыни не выстоять. Сердце у князя щемило. "Не дам,-- упрямо и устало подумал Михаил.-- И пусть хоть все небо в знаменьях". Вогулы не стали ждать долго. К вечеру они вереницами потянулись из городища в Чердынский посад. Они шли с оружием, почти без коней. Они не прятались, не скрывали своих намерений. Михаил поднялся на Спасскую башню. Рядом с ним и на валах за частоколом напольной стороны выстроились стрелки Иртега, сгибали, напруживая, луки, клееные из ели и березы, насаживали тетивы, со скрипом перекидывали мощные рычаги самострелов, натягивая толстые струны на кованые крючья запоров, прилаживая толстые, голые стрелы-болты, прошибающие щиты и доспехи насквозь. Ратники толклись у ворот; вооруженные мужики опасливо разглядывали свои бердыши и шестоперы, взвешивали их в руках и примерялись, задирали головы и смотрели вверх, на валы и обходы башен,-- чего там скажут про вогулов? Вогулы не подходили ко рву ближе, чем на полет стрелы, но по всей протяженности напольной стены в домах, на кровлях, за заплотами замелькали волчьи колпаки мансийских лучников. Чердынцы глядели со стены на неспешную суету среди вогулов, а вогулы, щурясь на закат, оценивающе рассматривали и стену, и чердынцев. Михаил увидел вдали, на околице посада, высокий бунчук, а под ним на коне -- Асыку с отрядом лучших воинов, выложивших поверх кольчуг длинные седые косы. Вогулы закричали, приветствуя своего князя. И тотчас за домишками перестали тюкать топоры, и из проулка полезло на улочку большое бревенчатое сооруженье -- длинный и прочный помост. Его на плечах несли воины со щитами, им же и прикрываясь сверху. Подрагивая, помост прополз по улице и ткнулся концом во взгорок, на котором раньше лежал и острожный мосток. Другой конец помоста начал подниматься вверх -- его сзади подпирали длинными слегами. Протяжное бревенчатое полотнище стало отвесно напротив Спасской башни, на миг замерло в зыбком равновесии и начало падать через ров. Свистнули чердынские стрелы, и вогулы, притащившие помост, за его заслоном побежали прочь, щитами прикрывая спины. Мост рухнул, загремев, и вздрогнула, скрипнув венцами, вся пустотелая бревенчатая коробка башни,-- мост подпрыгнул и замер, чуть наискось, но прочно и надежно перекрыв собою ров. Вогулы завопили -- ликующе и угрожающе. Сзади и снизу Михаил услышал гомон. Это заволновались ратники. -- Вогулы мост перекинули!..-- оглядываясь, крикнул им Иртег.-- Ворота вышибать будут!-- и он закричал лучникам на стенах: -- Стреляйте по коням!.. По улочке посада к мосту и воротам в пыли мчалась четверка лошадей. Лошади были связаны парами, пары поставлены друг за другом, а между лошадьми висело прочно притороченное бревно тяжелым комлем вперед -- таран. Глаза лошадей были завязаны, спины покрыты попоной из лосиной шкуры, а по бокам их бешено нахлестывали скачущие вровень два всадника с обеих сторон. Лошади неслись все быстрее, направляемые плетями на мост. И едва до него осталась сотня шагов, словно лопнула невидимая нить. Из посада к стенам Чердыни, взвыв, метнулась целая туча вогульских стрел. Чердынцы успели ответить своим залпом, но первые мертвецы, пробитые вогульскими стрелами, еще не скатились с вала, когда лошади, визжа и гремя копытами, промчались по мосту и врезались тараном в ворота. Постромки лопнули, и, лягаясь, лошади повалились в ров,-- но лопнули и прясла ворот. Врытые в землю колья, что подпирали ворота, выдержали удар, и выдержали его засовы, однако треснули и сломались доски, из которых были сбиты створки. -- Стреляйте!..-- отчаянно закричал Иртег и бросился с башенного обхода по лесенке вниз, на ходу вытаскивая меч. Вогулы со всех сторон бежали к мосту, к проломленным воротам. Сотни вогульских стрел, как ливень, с визгом упали на стены и башню, и показалось, что их поток смыл встречные чердынские стрелы, как стремнина смывает рыбу, поднимающуюся через порог. Иртег отпрыгнул назад и сбил князя Михаила с ног. Прижавшись к настилу, князь всем телом ощутил бурлящий ветер вогульских стрел, и ему почудилось, что по башне и по частоколам Чердыни хлещут огромные еловые лапы, как веники в бане. Вогульские луки оказались дальнобойнее чердынских, и всех защитников смело со стен -- кто катился по валу вниз со стрелой в груди или в лице, кто сползал сам, бросив лук и сжимая меч. Князь Михаил сел, прячась за выпуском бревен четверика, срубленного в обло, и стал смотреть. Иртег исчез, спрыгнув с башни на вал. Ограда обхода была выломлена свалившимися вниз убитыми лучниками. Михаил видел и посадский берег рва, прилегающий к мосту, и площадку за проездом башни. Посад весь кишел вогулами, рвущимися к воротам, а за проездом началась сеча. И князь испугался, что сейчас чердынские и вогульские воины смешаются друг с другом, как гречка с пшеницей, и круговерть рубки каруселью раскрутится на весь острог, захлестнув кипением все улочки и дворы, и бой рассыплется на одиночные схватки, бегство и погони, как то было и в Усть-Выме, и в Пельше, и на Искоре. Внизу, у башни, толпа дерущихся слиплась в единый ком, и в нем, будто кружева инея или древесные кольца на спиле, словно от давления само собой выродилось, вызрело противостояние. Чердынцы плотным серпом, прижавшись друг к другу, наваливаясь на врага щитами, отмахиваясь мечами и топорами, как живая стена, в несколько рядов оцепили прущих навстречу вогулов. И обе рати -- медленно отступающая и растягивающаяся чердынская и напирающая, увеличивающаяся в числе, ключом бьющая из дыры проезда в башне вогульская -- давили что есть мочи друг друга, кто кого: чердынцы ли выдавят вогулов обратно или вогулы разорвут живую чердынскую цепь и бешено выплеснутся внутрь. И не было крика, воя -- только треск щитов, звон ударов через плечи и головы, хрип и рев дикого напряжения людей, которые от натуги точно погружались в землю по колени. И Михаил понял, что сейчас, будь он хоть трижды князем, Чердыни от него ничего не надо, никаких приказов, никакого примера, никакого гордого стояния на верхотуре под хоругвью -- только еще хотя бы капельку сил его мускулов. Он скатился по лесенке с башни, боком вклинился в толпу, подняв меч. Забыв обо всем, сжатый раскаленными кольчугами своих ратников, он вместе со всеми жал, жал плечом вперед, видя только багровые лица, вытаращенные глаза, вздутые вены вогулов. На него ломили спереди, пытаясь сверху достать его мечом,-- а он, дергая локтем, еле отбивал такие же судорожные удары, и давили его сзади свои, через его голову лупили по вогулам чеканами, топорами, клевцами на длинных ратовищах, просовывали между тел вперед копья, тыча вслепую. И в этой свалке хрустели грудные клетки, кровь текла изо ртов, мертвецы, не падая, стояли среди живых. Казалось, что сквозь башенный проезд, загроможденный врытыми кольями, заваленный обломками ворот и убитыми, не пролезет даже мышь, но вогулы, как змеи, все же пролезали, и их делалось все больше, уже одним своим объемом они оттесняли чердынцев, растягивали их цепь и ослабляли ее. Но удержать напор вогулов, которые все лезли из ворот, было невозможно, пока ворота открыты, как невозможно намертво, навсегда перегородить реку плотиной без стока. Только потом все дознались, кто же это сделал. А сделали это пермяки из Иртеговой дружины, братья Гачег и Лунег. Раненый ратник Петька Косой, умиравший на валу у Спасской башни, указал им на тайник. Подземным ходом Гачег и Лунег выбрались в Чердынку а из нее проникли в ров напольной стороны. По рву, прячась, они проползли к вогульскому мосту. Они держали в руках багры. Никто на них не обратил внимания -- много раненых стонало и копошилось на дне рва в грязи и ряске среди мертвецов. Гачег и Лунег впились в бревна мостка баграми и сдернули мосток на себя. Гачег и Лунег прервали поток вогулов, вливающийся в крепость. Вогулы, лишившись моста, стали прыгать в ров и карабкаться к воротам на вал, но теперь их легко уже могли сбивать стрелами уцелевшие чердынские лучники на забрале. А давка словно пережевывала тех, кто налегал друг на друга щитами под Спасской башней,-- словно втискивала, вминала в землю первые линии, сталкивая друг с другом следующие ряды на стерне из растоптанных мертвецов. Князя тоже смяло, покосило, потянуло вниз. Он пытался вырваться, словно вынырнуть из трясины. Его затаптывали, ступая на бока, на живот, на грудь, на плечи. Михаил яростно бился, переворачивался с бока на бок, но не мог подняться, будто на нем вырос лес. Локтем прикрывая лицо, Михаил, ничего не видя, тыкал вперед и вверх обломком меча, и чужая кровь текла по его волосам. Его бы раздавили насмерть, если бы вогулы не остановились, исчерпав силы. Сверху, с валов, в них били стрелами, а сзади уже не шло пополнение. Чердынцы нажали рывком и наконец начали теснить вогулов обратно к воротам. Михаил, хрипя, вцепился в чью-то ногу, крест-накрест обмотанную берестяными ремешками русского лаптя, и тотчас чьи-то руки ухватили его под мышки, поволокли из толпы наружу. Но хоть вогулов и начали выдавливать из крепости, те, кто оставался за рвом перед острогом, не думали отступать. Они спускались в ров, залезали на вал, вытаскивали из проезда башни доски, бревна, мертвецов и лезли на подмогу. Немногим чердынским стрелкам на стенах трудно было их остановить: закат уже закрыл ров глубокой тенью, а поющая и пернатая вогульская смерть заставляла прятаться за зубцы. И тогда на помощь острогу пришел монастырь. Открылись его ворота, и вогулы увидели, что на них бегут новые страшные люди -- в длинных черных рясах, заткнутых за пояса, с длинными мечами в руках, с длинными развевающимися волосами и бородами. И души вогулов не выдержали натиска. Молча, без воплей, вогулы разворачивались и скрывались за домишками посада, уходя по направлению к городищу. Сумерки легли на Чердынь, когда дорубили последних врагов. Кое-как завалив проезд под башней чем попало, ратники чуть не замертво падали на землю от усталости. Тихо появились женщины и пошли вдоль куч мертвецов. Рядом с князем, которого положили на вытоптанную траву под стеной амбара, опустилась на колени какая-то баба, стала вытирать ему лицо, сплевывая на угол платка. -- Родненький, что ж они с тобой сотворили, окаянные,-- плача, все повторяла она, не узнавая князя. Михаил дышал с подвываньем: простреливало бок, где треснули ребра, невыносимо болела раздробленная голень. Над ним остановился Калина. Узнал и не сел, а рухнул на траву, словно сломался сразу в нескольких местах. Волосы его были растрепаны, красная рожа непривычно побледнела, рубаха висела клочьями. Крупно и часто, в такт сердцу, тряслись руки. -- Отбились?-- тихо спросил Михаил. -- Отбились. Ты-то как? Выживешь? Михаил закрыл и открыл глаза. -- Наших навалили страх сколько,-- сказал Калина.-- Иртега того... Михаил молчал. -- Аниска, слышь,-- обратился к бабе Калина.-- Принеси-ка лучше нам водички... Душа горит. Измятому, раздавленному телу князя нужен был покой, но сон в ту ночь так и не пришел. Князь лежал на топчане в полузабытьи, в голове был звон -- то ли эхо мечей, то ли мирные комары; а перед глазами все еще стояло: рать столкнулась с ратью под кряжистой громадой Спасской башни. Наутро пришел Калина и сразу понял, что князю худо. Он засуетился, заругался, и вскоре Михаила уже отпаивали горькими настоями и горячими отварами, намазали бок пахучими притирками, стянули ногу лубком. В тот день явились угрюмые вогульские послы, договорились о перемирии. Им выдали их мертвецов, забрали своих из рва. Всего в бою погибло четыре десятка чердынцев. Вогулов положили почти вдвое больше. Вечером батюшка Никодим отпел акафисты по христолюбивым воинам, многие из которых были язычники. Крещеных схоронили в скудельнице у алтаря Вос