пещеры и промышленные предприятия. Пусть ледяные туннели, наподобие земных метрополитенов, пронзят ледяной монолит. И это говорил отец Спартака! Я похолодела, хотя кровь бросилась мне в лицо. Папа считал его своим другом, изобретателем, мечтателем, а он... он сулит нам... - Ледяной муравейник! - это я уже выкрикнула, не сдержалась. Он зло посмотрел на меня - я никогда не думала, что его лицо может стать таким неприятным, - и замолчал, словно не желая мне отвечать. Это окончательно взорвало меня, и я вскочила с места: - Что предлагают нам под видом новаторства? Самую бескрылую, консервативную в своей сущности идею. - Я чувствовала на себе тяжелый взгляд Толстовцева, но уже не могла остановиться. - Неужели это закон природы, по которому вчерашний новатор становится консерватором, тормозящим свежие, но чужие идеи? Во имя вульгарной простоты отбрасывается основной замысел Города Надежды, где люди должны жить так, как на всем земном шаре в грядущем. А им предлагают сейчас в опытном порядке прозябать в пещерах, в подземельях, напоминающих метрополитен! Или, что еще хуже - в колодцах и норах фантастических морлоков, загнанных туда элоями, выродившейся расой господ, как рассказывал в "Машине времени" Уэллс. - О, это очень мрачно есть, - услышала я голос Вальтера Шульца. Я не помню, конечно, в точности, что я говорила, и скорее воспроизвожу свой гнев и возмущение, чем смысл сказанного. Я вспомнила о своей беседе с Шульцем и заговорила о материке Антарктиды: - Людям, которые решаются моделировать жизнь грядущих поколений, нужно дать все условия радостного и красивого существования. Однако для Города Надежды выбран не остров Тихого океана, а Антарктида, которая когда-то была цветущим материком. - О да! Имело так быть! - поддержал меня Шульц. - Он покрылся льдом, этот материк. Так выплавим же такой грот, который обнажит былую почву, откроет прелесть неведомых пейзажей, где меж причудливых скал пролегают русла прежних рек! - Во дает! - услышала я голос Остапа, который толкал в бок сидевшего со мной рядом Спартака. - Наполним эти русла водой тающих льдов, а по берегам посадим деревья. Они вырастут на земле Антарктиды, и мы разобьем на ней сады и бульвары. И среди них поднимутся - слышите? - обернулась я к Толстовцеву, который напоминал сейчас "злобного карла", - поднимутся, а не пройдут в глубине ходами дождевых червей, поднимутся к невидимому в высоте своду радующие глаз дома, от которых не отвернутся и наши потомки. Город в исполинском гроте должен быть Городом Надежды, а не "Катакомбами Безнадежности"! - закончила я и, торжествующая, села, оглядывая присутствующих. Академик смотрел на меня с ободряющей улыбкой (это главное!). Толстовцев, конечно, был вне себя от ярости. Еще папа говорил мне, каким колючим он может быть, когда затрагивают его самолюбие. Спартак смотрел себе под ноги. Остап поднял большой палец вверх. Академик предложил Алексею Николаевичу ответить. - Стоит ли решать вопрос, что красивее: ледник, напоминающий голландский сыр, в дырочках которого живут люди-морлоки, или подледный град Китеж, рожденный воображением, пренебрегающим такой мелочью, как тяжелый ледяной свод? Что понимать под красотой? Может быть, она - выражение рациональности? Какие животные восхищают нас? Чьи формы лучше приспособлены для жизненных функций. Даже эталоны женской красоты древних греков, увековечивших их в статуях богинь, характерны широкими бедрами и высокой грудью - символами материнства, которыми наградила женщину Природа. Потому же прекрасны и такие творения Природы, как лошади - воплощение быстроты и выносливости, леопарды - синтез ловкости и силы, и даже змеи, хотя все они совсем непохожи друг на друга. И я не боюсь сказать, что в целесообразности - красота! - Ах как прекрасны жабы! - воскликнула я, возмущенная его сопоставлениями и профанацией красоты. Смерив меня презрительным взглядом, он даже не ответил и с холодной, убивающей сухостью продолжал: - Так рационален ли гигантский свод? Стоит проверить его расчет. В опасном сечении возникают наиболее разрушающие усилия. От сил сжатия понижается точка плавления льда! Вспомните, почему скользят коньки и лыжи в мороз? Снег и лед тают под давлением полоза, смазывая поверхность скольжения. Если это учесть, то твердое небо над подледным городом Китежем начнет плавиться и рухнет. - Какой ужас! - с иронией воскликнула я. - Запугивать людей и тащить их в катакомбы морлоков! Запрещенный прием. - В технике запрещено лишь злоупотребление риском, а не сомнение в прочности конструкции, - обдал меня холодом жестких слов Алексей Николаевич. Мне стало не по себе. Я не рассчитывала ледяной свод. Мы, архитекторы, принимали его существующим и намеревались строить под ним дома. Я хотела, но не могла спорить с Толстовцевым и не знала, куда деть глаза. Посмотрела на Шульца. Он поднялся. - Уважаемые коллеги, - начал он. - Расчет есть фундамент инженерной мысли. И всегда полезно его проверять, особенно если иметь идею о возможном плавлении льда под нагрузкой. Не передать, как горько стало мне. Я так надеялась на него, ведь мы с ним говорили о подледных пейзажах! - Я имею намерение спасать опасное сечение от расплавления. Я едва не захлопала в ладоши, с надеждой смотря на своего великана-разбойника. А он с немецкой педантичностью продолжал: - Надо сверлить сверху, с ледникового купола, буровые скважины там, где опасное сечение есть. А потом по ним, имея артерии, пропускать холодильный раствор. Я имею намерение так предохранить лед от плавления при большой нагрузке. Я была счастлива. Ай да Бармалей! Какой выдумщик! И тут встал Спартак. Он больше не смотрел в пол. Что он скажет? Не за отцом же пойдет, если я ему дорога! Впрочем, я сама не знаю, что говорю, вернее, думаю! Но правильнее сказать, что в ту минуту я не говорила, не думала, а только чувствовала. - Я т-так размышляю, - смущенно начал Спартак с обычной своей искренностью. - По мне тот путь правилен, который в гору ведет. А на перестраховочные дорожки, как бы они ни петляли, меня не 'тянет. Мы с ребятами за подледный простор. - И, стараясь не смотреть в сторону отца, сел. Наступила тишина. Через иллюминаторы доносился свист ветра. Анисимов мерно расхаживал по салону в глубокой задумчивости. Неужели я была не права?" На этом записки Тамары Неидзе обрываются. Глава вторая ЗАКОН ПРИРОДЫ "Я ознакомился с тем, как Тамара описала наш спор о Городе Надежды. Не скрою, мне было горько читать некоторые ее замечания, в особенности о "злобном карле". Я знал за собой этот недостаток - злиться, когда мне перечат, но со времен полярной станции в Усть-Каре так и не справился, должно быть, с собой. Тамара не дописала своего отчета о Совете командора. Попробую сделать это за нее. Задумавшийся академик стоял боком ко мне, склонил большую голову и уперся в кулак отросшей бородой. Ему предстояло сделать вывод, хотя он не был техником. Как химику, ему далеки понятия опасного сечения, но близки проблемы таяния льда под давлением. Как оценить непересекающиеся пути? Кто-то из великих ученых говорил, что та идея верна, которая открывает новые горизонты. Открывают ли эти горизонты мои "катакомбы морлоков"? И академик твердо и ясно сказал: - Проект менять не будем. Но поручим на Большой земле сделать поверочный расчет на компьютерах. И в США и в СССР. Кроме того, здесь, в Антарктиде, смоделируем в леднике ледяной грот меньшего размера, но с тем же соотношением толщины свода и его пролета. Совет закончился. Все расходились. Что чувствовал я, "бывший новатор", оказавшийся противником дерзкого, нового? Как она сказала? Закон природы? А то, что воспитанный мною Спартак выступил против меня, - это тоже закон природы? Я вышел на палубу. Нет, она не убедила меня! С инженерной точки зрения туннели строить выгоднее и надежнее, чем большой грот. Но... только ли одна инженерная точка зрения должна здесь учитываться? Ведь инженерам выгоднее строить Город Надежды под земным небом, а не под ледяным куполом. Почему не выбрали какой-нибудь островок? Или не создали искусственный? Да потому, что для чистоты задуманного эксперимента намеренно отказались от всех природных благ, даже от голубого неба над головой. Человек может искусственно создать все ему необходимое даже в лишенном всех даров природы месте. И, может быть, я не прав со своими расчетами, толкая жителей будущего города в туннели? Ведь сюда будут приезжать миллионы людей, чтобы убедиться, как может жить человек, чтобы потом переделать жизнь на своих материках по этому образцу. Я размышлял, стоя у реллингов, и, не оборачиваясь, невольно слушал болтовню в толпе рабочих. - Обрадуйте, сеньорита! - обратился один из них, очевидно, к вышедшей на палубу Тамаре. Я заставил себя не обернуться. Я знал ее девчушкой на Уральском заводе: огромный бант и вишенки глазенок. А какой королевой выросла! И какой горячей! Что бы сказал Вахтанг, какой бы тост вспомнил? - Обрадуйте, сеньорита! Получим ли мы здесь заслуженный годовой отдых с полным питанием и оплатой за простой? Продолжая стоять спиной, я представил себе этого рыхлого латиноамериканца с сальными глазами и тонкой полоской усиков. - Наш неисправимый Мигуэль, мадемуазель, считает, что коль скоро его завезли на юг, то здесь ему должны создать курортные условия, как у нас на Лазурном берегу или у них на Гавайях. Я знал этого чернявого остряка-француза, которого все звали маркизом де Гротом и который, по его словам, "попал сюда сооружать ГРОТ только из-за своей фамилии и фамильных драгоценностей, растраченных предками". - Я думаю, что отдых вы заслужите, соорудив Малый Грот, - услышал я низкий голос Тамары, и она стала объяснять столпившимся около нее людям, что это за Малый Грот и зачем его строить. Обидно, что ко мне никто не обратился с таким вопросом! Рабочие зашумели. Мигуэль визгливо кричал: - Это лишняя работа! Мало им одного грота, придумали еще и дополнительный. Если они хотят выжать из нас дополнительный пот, то мы знаем, чем ответить. - Если ты имеешь в виду язык забастовок, то лучше прикуси язык. - Это, конечно, говорил добродушный Билл с чикагских боен. А француз обратился к хорошо известному мне еще по айсбергу негру из Кейптауна: - Слушай, Мбимба! Разве ты поддержишь забастовку, чтобы не делать того, ради чего мы сюда приплыли? - Очень холодно, - ответил африканец. - Работа согревает. - Вот вам ответ мудреца! - восхитился француз. Шумя и болтая с Тамарой, рабочие отошли от меня. Я не позволил себе обернуться. Но, и не оборачиваясь, я знал, кто стоит у меня за спиной. Конечно, мой сын, Спартак, в которого я вложил всю свою любовь к исканиям, которого старался воспитать и, видимо, не сумел. Какими глазами он посмотрит на меня сейчас, после своего выступления против отца и его "перестраховочных дорожек"? Да, это оказался Спартак. Я все-таки обернулся. Он стоял смущенный и даже робкий. Я помню милого потешного мальчонку - "Карапузяку". Он округлял черные удивленные глазенки и без всякого повода смешно и тоже удивленно поднимал плечики. А сейчас в плечах он - косая сажень. Метель улеглась. Заря погасла и не скоро зажжется вновь. Небо сверкало мириадами звезд, собранных в чужие созвездия. Мы со Спартаком как-то признались друг другу, что знаем только Южный Крест. - Никак не привыкну к этим созвездиям, - сказал он. - Что созвездия! - усмехнулся я. - Привыкать к другому приходится. - Разве ты еще не привык? - сказал Спартак и замолчал, не решился напомнить, как часто отвергались мои идеи. А он прав, хоть и промолчал! Часто, ох, часто уходил я, если не осмеянный, то непонятый. - К этому нельзя привыкнуть, - сказал я, но имел в виду совсем другое, имел в виду, что нельзя привыкпуть к тому, что твой собственный сын идет против тебя. - Так это ж закон природы! - воскликнул он. Неужели он понял скрытый смысл моих слов и ответил тому, что не сказано? Если бы Ревич присутствовал при нашем разговоре, он с еще большей убежденностью стал бы доказывать, что я гуманоид, а Спартак сын гуманоида, умеющие общаться друг с другом и без помощи слов. Но мы пользовались словами, пользовались! - Модель - это хорошо, - сказал я. - А романтика прекрасна! Но, как и все прекрасное, способна ослеплять. - Разве я ослеп? - почти обиделся Спартак. - Я все в ней вижу. Молода она еще. Конечно, молода! Но это не случайно, что он совмещает понятие романтики с ней, со своей Тамарой, которая еще молода. Да и он сам еще молод. - Я не хотел задеть тебя, отец. Насчет работы в дни ветров - это у тебя здорово получилось! Так нам и жить. И вообще... ты же знаешь, как я верю в тебя. - Я увидел это сегодня, - горько усмехнулся я. - Ты сердишься на меня? Я попросил бы тебя простить меня, если бы... - Если бы? - Если бы ты в самом деле признал мою вину. Что ответить ему? Что он читает мои мысли? Что я не виню его и только делаю вид, будто обижен? Может быть, это понимание и есть закон природы и не в том, что отцы против детей, а в единстве их цели его смысл? Иначе как осуществлять эстафету поколений? Я молча пожал Спартаку руку выше локтя". Глава третья ЗЛОРЕВИЧ Как говорили институтские остряки, и. о. директора профессор Ревич правил в институте не железной рукой, а золотой улыбкой, обнажавшей его искусственные зубы. При Анисимове не было у академика более рьяного последователя, чем Ревич. Этим наряду с несомненными организаторскими способностями и военными заслугами Геннадия Александровича и объяснялась передача ему руководства институтом. Со времени перехода из лаборатории "вкуса и запаха" наверх, в директорский кабинет, Ревич заметно охладел к диссертации Аэлиты "Использование биологических систем для определения состава ароматических веществ". Статья под двумя именами Толстовцевой и Ревича, вернее Ревича и Толстовцевой, была опубликована, кандидатский минимум Аэлитой блестяще сдан, но Геннадий Александрович оттягивал защиту. Возможно, что руководство диссертантом для нового директора выглядело мелковато наряду с задуманной им перестройкой института, переводом его на рельсы чистой науки, что, как он говорил, определялось академическими целями. Ревич осуществлял свой замысел так решительно, словно не временно замещал директорский пост, а пришел в институт выводить его из прорыва. Многие научные сотрудники, которых Анисимов считал перспективными учеными, ушли "по собственному желанию", вняв недвусмысленному совету Ревича, сдобренному золотой улыбкой. За эту улыбку его прозвали сперва Зол-Ревичем, а потом, как бы оценивая результаты его деятельности, переиначили прозвище в ЗЛОРЕВИЧ. Аэлита потеряла надежду на его поддержку, но усердно работала в библиотеке над списком авторитетов, на которых следовало ссылаться. Ревич был крайне щепетильным. Боже упаси допустить ссылку на кого-нибудь недостаточно признанного в научных кругах, желательно западных! Библиотекарша, рыхлая пожилая дама, питавшая к Аэлите особую симпатию, с трудом протискивалась между стульями научных сотрудников вдоль длинных столов, заваленных книгами. Аэлита подумала, что она несет что-нибудь найденное специально для нее, но седая женщина, наклонившись к Аэлите, чтобы не нарушить оберегаемой здесь тишины, шепнула: - Вас вызывает секретарь парткома товарищ Окунева. - Нина Ивановна? - обрадовалась Аэлита. - Честное слово?. Нина Ивановна по требованию нового директора уже не занималась лабораторией, как и полагалась освобожденному секретарю парткома. Поэтому если она вызывает Аэлиту, то, наверное, есть что-нибудь от Николая Алексеевича. В партком Аэлита вбежала, взлетев перед тем по лестнице через две ступеньки. У Окуневой было строгое выражение обычно добродушного лица с двойным подбородком. - Запыхалась, словно знаешь о случившемся, - недовольно сказала Нина Ивановна. Аэлита побледнела. - Николай Алексеевич? - только и могла спросить она. - Да, о нем речь. Садись и слушай, - властно начала Окунева. - Помнишь, как я тебя в Западную Германию посылала спасать Анисимова? Так вот... и теперь спасать надо... - Как? - ужаснулась Аэлита. - Он болен, катастрофа? - Да, можно сказать, и катастрофа. Беда, словом. - Не мучьте, Нина Ивановна. Что я должна делать? - Готовься лететь к нему. Попутным рейсом. Через космос. - Спасать его? - Спасать его дело. В прошлый раз все из-за слез Лорелеи приключилось. На этот раз не из-за слез, а из-за улыбки Злоревича. Чем не Лорелея? - И Нина Ивановна горько усмехнулась. А пока в парткоме начался этот разговор, Геннадий Александрович Ревич в кабинете Анисимова ждал гостя. Дама-референт почтительно ввела элегантно одетого щеголя. Он улыбался, как голивудский киногерой. - Садитесь, прошу вас, Юрий Сергеевич, - радушно встретил его Ревич, одарив золотой улыбкой. - Я пригласил вас как руководителя нового производства, чтобы обсудить один важный вопрос. - Я весь внимание, профессор, - расшаркался Мелхов, уже предупрежденный референтом, как следует обращаться к директору, меньше года назад получившему научное звание. - Вам поручено изготовление искусственной пищи. - Совершенно верно, профессор. Это первый завод такого профиля. - Ваше дело заботиться о том, чтобы искусственная пища не отличалась от обычной. Ну, по вкусу и запаху, скажем. Мелхов насторожился. К чему клонит Ревич? - Допустим, - осторожно оказал он. - Не допустим, а сделаем допущение. Завод инициативен, если, разумеется, таковы его руководители. Что это означает? Что он борется за вкус и запах своей продукции, за ее качество, как принято говорить в просторечье. - Я понимаю, - угодливо согласился Мелхов, хотя еще ничего не понимал. - Дело в том, Юрий Сергеевич, - доверительно продолжал Ревич, - что мне приходится бороться за чистоту науки. Какова задача науки в отношении синтетической пищи? Синтезировать ее из первоэлементов! Понимаете? Так говорил Тимирязев. А мы - его последователи и ученики. К сожалению, до сих пор искания в области искусственной пищи были направлены на использование биомассы, а не на чистый синтез белков из элементов. Белок, когда он будет синтезирован из воздуха, окажется бесцветным и безвкусным, но питательным. Вот в этом надо видеть главное достижение науки, определяющее нашу научную стратегию. Что же касается имитации пищевых продуктов, чем занималась одна из наших горе-лабораторий, то это дело не академического института. Это ваше дело, товарищи инженеры! Завод сам должен искать формы своей продукции. - Но без вашей помощи... - встревожился Мелхов, продолжая нащупывать почву. - Будьте уверены. Помощь окажем. Я готов передать вам всю лабораторию "вкуса и запаха" в полном составе. Сделайте ее заводской, чтобы она служила вашим конкретным интересам, а не псевдоакадемическим целям, связанным с защитами всяких там диссертаций. Назовите ее кулинарной, гастрономической, как хотите. - Я понимаю. Думаю, что это прогрессивно. На Западе, например, в Америке, фирмы, выпускающие искусственную пищу на основе сои, имеют собственные лаборатории, а не зависят от достижений университетов или специальных исследовательских институтов... - Словом, академических учреждений, переводя на научный язык. Я рад, что наши взгляды сходятся. Следовательно, я заручился вашей поддержкой в той кампании, которую я намерен развернуть. Чистый белок - достижение чистой науки! Неплохо! Не правда ли? - Совершенно с вами согласен, профессор. Аэлита едва не столкнулась с Юрием Сергеевичем, когда сбегала по лестнице, ничего не видя кругом. Он посторонился, не обратив внимания на торопящуюся женщину в лабораторном халате. Столько тут их бегает без толку! Бездельники от чистой науки! Нет, у него на заводе в "лаборатории гурманологии" - да, да! именно так он ее назовет, - там им придется трудиться, а не писать диссертации, которые нужны только им самим. "Лаборатория гурманологии"! Адекватно научности. И недурно звучит. И вообще неплохо иметь в руках важный рычаг для влияния на развитие производства, как вещает несравненный мудрец Генри Смит. Надо позвонить ему. Нина Ивановна проинструктировала Аэлиту и вручила ей письмо академику от имени партийного комитета института. Воспользоваться радиосвязью с Антарктидой Нина Ивановна не решалась, ей казалось невозможным обратиться с такой просьбой к самому президенту Академии наук СССР, вторгнуться к нему в кабинет, откуда была налажена связь с Антарктидой, и в его присутствии обвинять профессора Ревича, который под видом "чистой науки" разрушает созданный Анисимовым институт. - Кому нужна эта псевдочистая наука? - горячилась раскрасневшаяся от возмущения Нина Ивановна. - Эта чистота - синоним никчемности. Надменный отказ от практических результатов во имя чисто теоретических - маскировка интеллектуальной импотентности! Ты все это должна передать Николаю Алексеевичу, - продолжала свои напутствия Окунева. - А полет в Антарктиду я тебе уже обеспечила. Лети, как летела в немецкий госпиталь, хоть наш академик, к счастью, жив и здоров. На сборы Аэлите требовалось мало времени. Сказывалась кровь оленеводов-кочевников. Мать помогала ей. На нее она спокойно оставляла Алешу с Бемсом. Однако свои лучшие платья она не забыла... Улетать предстояло с нового подмосковного космодрома, оборудованного для будущих трансконтинентальных космических рейсов. Нина Ивановна сама доставила туда Аэлиту на черной "Волге" академика. Одетая как оленеводка, Аэлита изнывала от жары. В Антарктиду предстояло лететь через космос. Трансконтинентальная ракета, достигнув первой космической скорости, выйдет на орбиту спутника Земли, на которой и останется, а перед прохождением над Антарктидой отделит от себя грузовой посадочный аппарат. Его поведет всемирно известный летчик-космонавт, знакомый Аэлите по фотографиям. Он встретил Аэлиту с Окуневой бодрый, собранный и чрезвычайно простой, хоть и был в генеральской форме. - Времена меняются, - шутил он. - Раньше я за каждый полет в космос по Золотой Звезде Героя получал, а сейчас, когда спущусь со сверхсрочным грузом в Антарктиде, попутно и вас доставив, рассчитываю прежде всего на ваше спасибо, моя единственная пассажирка. - Вас там и кроме меня сердечно поблагодарят. Честное слово! - Спасибо-то скажут, но назад не отпустят. Антарктическое гостеприимство мне обеспечено. - Почему не отпустят? - Трансконтинентальный космический экспресс многократного использования еще испытаний не прошел, да и для его посадки, как самолета, такой вот космодром требуется. В Антарктиде ничего этого нет. А грузы, сами знаете, никак не ждут. Вот мы и скомбинировали уже существующее для разовой доставки. - Значит, и я там останусь? - обрадованно повернулась Аэлита к Нине Ивановне. - А это уж как Николай Алексеевич распорядится. Корабли к нему придут. - Ну, это еще не скоро! - с едва сдержанной радостью воскликнула Аэлита. - В том-то и дело, что не скоро, - вздохнул космонавт. - А что за посадочный аппарат вы поведете? - обратилась к нему Аэлита. - Надежнейший! Гибрид планера с вертолетом. Отделяемся от ракеты в космосе, салютуем ей собственным ракетным залпом для снижения скорости. Входим в атмосферу, как планер. Тормозим по старинке - парашютами. И, наконец, превращаемся в вертолет. А на нем, будьте уверены, опущу вас на любой пятачок, хоть на капитанский мостик ледокола "Ильич", - Вас послушаешь, вы предлагаете мне небольшую велосипедную прогулку. Право-право! - Ну что вы! Велосипед под автомашину попасть может. А у нас трасса свободная! И никаких регулировщиков. Я даже водительские права с собой не беру. Но вот комбинезон надеть придется, а то вы уже "облачились". Да и лампасы там тоже ни к чему. - И он с улыбкой похлопал себя по ноге. Глава четвертая СИГНАЛ БЕДСТВИЯ Аэлита не раз смотрела по телевидению запуск космических кораблей. Но когда она увидела перед собой решетчатую башню чуть не до неба, куда ей предстояло подняться вместе с космонавтом в лифте, ей стало страшно. Нине Ивановне тоже было не по себе. Она мысленно упрекала себя, что отправляет Аэлиту в опасное путешествие, признавая этим собственное бессилие. Разве не стремится она вместо обращения в высшие партийные инстанции попросту спрятаться за спину Анисимова? - Может быть, зря я тебя посылаю? - нерешительно сказала она. - Уж рискнуть бы самой выйти на связь у президента? - Ну уж нет! - замотала головой Аэлита. Нина Ивановна пристально посмотрела на нее, потом укоризненно покачала головой: - Ой, баба! Смотри не обожгись! - Там же холодно, Нина Ивановна! Честное слово! - засмеялась Аэлита. По направлению к Аэлите и Окуневой по космодрому, прихрамывая, бежала полная молодая женщина. - Подумайте только, - еще издали услышали они. - Сломала каблук. Думала, не успею. Через минуту перед ними стояла дочь Николая Алексеевича, Софья Николаевна, и смотрела на них, чуть расширив один глаз больше другого: - Аэлита, милая! Вы отвезите папе. Специально пекла... И она протянула узелок, в котором ощущались края тарелки. - Ему будет так приятно попробовать домашнего пирога с капустой. Вы уж простите меня. Аэлита растроганно смотрела на красивую женщину, угадывая в ней черты Николая Алексеевича. - Спасибо. Непременно передам. - Я так торопилась. На репетицию не поехала. Спасибо, Нина Ивановна позвонила. Тут еще рисунки внучат. Старались. И потом у меня к вам важное дело. Софья Николаевна отвела Аэлиту в сторонку: - Вы уж последите там за ним. Ладно? Он ведь такой беспомощный, как всякий настоящий мужчина. Я на вас надеюсь. Я здесь вас обниму, дорогая, а вы идите. У меня каблук сломался. Аэлита почему-то смутилась, попрощалась с Софьей Николаевной и невольно припомнила лес, по которому они шли с Николаем Алексеевичем ночью, взявшись за руки... - Пойдем, пойдем, - заторопила Нина Ивановна. - Видишь, космонавт к нам спешит. Успел переодеться. Женщины обнялись и расцеловались. - Берегите его, - шепнула Софья Николаевна и вытерла платочком слезы. Аэлита несколько раз обернулась. Софья Николаевна, стараясь приладить каблук, виновато смотрела ей вслед. Вместе с космонавтом вошла Аэлита в лифт. Он поднял их на неимоверную высоту, откуда Нина Ивановна внизу казалась крохотной фигуркой. Все же Аэлита рассмотрела, что она утирает платочком глаза. На космодроме не было обычных для отправки прежних космических кораблей проводов. Все здесь казалось деловитым и будничным. Определенные лица находились в определенных местах и в определенное время четко делали определенные операции. Космическая ракета казалась огромной. В ней вмещался грузовой вертолет размером с железнодорожный вагон. Космонавт повел Аэлиту не через дверь в грузовой отсек вертолета, а помог ей проникнуть в кабину пилота через спущенное лобовое стекло. Дело в том, что вертолет, спешно приспособленный к новым целям, был поставлен на попа, то есть вертикально, и Аэлита, если бы вошла в оказавшуюся теперь внизу дверь вертолета, не смогла бы пробраться к пилоту между заполнившими машину ящиками с водородными элементами. Их доставка и была целью рейса. Аэлита храбрилась, хотя страх все больше овладевал ею. По существу говоря, она не отдавала себе отчета, на что идет, когда согласилась лететь в Антарктиду. Федор Иванович, как отрекомендовался космонавт, вел себя радушным хозяином. - Я, наверное, оставила вас без необходимого вам помощника, - говорила Аэлита, укладываясь на спину в откинутом кресле рядом с таким же креслом пилота. - Заняла его место. - А вы и будете моей помощницей, когда мы полетим к вам на Марс. - Да что я могу! - усмехнулась Аэлита. - Пока что, как принято у нас на Руси, посидеть молча перед дорогой, - опять пошутил Федор Иванович. Потом был взлет. Федор Иванович держал связь с командным пунктом. Аэлите казалось, что на нее устремлено множество глаз. Надо держаться достойно! Она боялась, что при взлете из-за перегрузки может сплоховать. Но перенесла все сравнительно легко. Ее мягко вдавило в подушки кресла. Сразу ей стало худо, но это длилось не так уж долго. А потом пришла необычайная легкость во все клеточки тела, ощущение воздушности. - Невесомость, - объявил космонавт. - Отпустить вас полетать по кабине? - Я боюсь, - призналась Аэлита. - Давно вижу, что боитесь. Но вы молодец баба! К кому летите? Родственники у вас там? - Да. Отец, брат. - Целое семейство! А я думал... - и он оборвал себя. - Впрочем, меня предупредили. Задание у вас серьезное. - Да. Серьезное. - Вы на дачу под Москвой сколько времени едете? - Около часу. - Ну, у нас времени меньше. Освободите-ка ремень, чуть приподнимитесь над креслом, полетайте. А то всю жизнь себя упрекать станете - побывали в космосе, а невесомостью не воспользовались. Во сне летали? - Представьте, раньше летала. - Вот и сейчас будет как во сне. Поначалу, прямо сказать, здорово. Правда, ежели долго, тогда другое дело... Аэлита отстегнула ремень и почувствовала, как приподнялась над креслом. Ее больше ничто не удерживало. Ощущение было именно таким, как в детских снах. Летишь, не делая никаких движений, как облачко над землей, а кто-то там бежит внизу и показывает на тебя рукой. И чтобы подняться еще выше, не требуется никаких усилий. Ненужными оказались они и сейчас. Аэлита парила в воздухе, чуть-чуть приподнявшись над креслом. И она забыла про страх, всецело отдаваясь радости свободного полета. - Отделяемся, - предупредил космонавт. - Пристегнитесь крепче ремнями. Автомат сам нас сбросит. Смотрите в окно. Полюбуйтесь. До сих пор переднее стекло кабины загораживалось стенкой ракеты. Все произошло удивительно просто. Перегородка, заслонявшая мир, куда-то ушла, и перед Аэлитой открылся черный, усеянный звездами небосвод. "Разве уже ночь?" - подумала она и тотчас увидела солнце. Оно светило рядом со звездами и не гасило их. На него можно было смотреть, потому что лобовое стекло кабины затянуло светофильтром. Над солнцем щупальцами спрута поднимались языки пламени и свивались причудливой короной. Потом впереди появилось темное тело, на мгновение погасившее солнце. - Солнечное микрозатмение, - усмехнулся Федор Иванович. - Это наша ракета вперед пошла и закрыла нам на миг солнце. Мы уже притормаживаем. Аэлита и сама почувствовала это. Ее снова вдавило в спинку повернувшегося назад кресла. Она пожалела, что не видит неба. Вот космонавт, тот оставил свое кресло в прежнем положении, привычно перенося перегрузку торможения. Ему помогали ремни безопасности, вроде автомобильных. Ей хотелось повернуться, посмотреть вперед на звездное небо. Но голова вдруг налилась ртутью, веки сами собой закрылись. Виски сжало чужими жесткими ладонями. Сознание помутилось. Потом все прошло. Аэлита открыла глаза и увидела перед собой не черное, а темно-фиолетовое небо с солнцем, но уже без звезд. - Идем в планирующем спуске, - пояснил Федор Иванович. - Пока полная автоматика. Я на положении безработного. Вы вполне могли бы и без меня полететь, - А сесть на палубу ледокола? - напомнила Аэлита. - Вы обещали. - Разве что! - рассмеялся космонавт. - Водительские права я все-таки захватил. Вертолетные. А то, говорят, академик там серьезный. И они рассмеялись. Аэлиту захватило новое зрелище, уже не небо - оно стало привычным, земным, - а сама Земля. Горизонт поднялся непостижимо высоко. Так бывает, когда смотришь на море с горы. Оно словно вздымается у горизонта на заоблачную высоту. Так же и сейчас! Они летели над морем, вернее, над вогнутым океаном. Впереди на высоком, как края чаши, горизонте белело пятно. - Антарктида, - пояснил космонавт. - Если бы у меня даже не было никакого дела, я все равно полетела бы с вами, - призналась Аэлита. Космонавт усмехнулся: - Храбрый не тот, кто страха не знает, - это вроде нездоровья. Страх ведь как боль - сигнал организма, запрограммированный самосохранением. Мужественный страданье переживет. Отважный страх пересилит. Потом над головой зажужжал выдвинутый горизонтальный винт. В надвинувшемся ночном небе внезапно рассыпались звезды. Космонавт вел аппарат по радиопеленгу и вышел точно на бухту, в которой сверху в лунном свете едва различим был крохотный кораблик - гигантский ледокол "Ильич". Сердце у Аэлиты заторопилось, словно она уже бежала. Сейчас увидит Николая Алексеевича. Как он примет ее? Во всяком случае, назад не отправит. Не на чем! И Аэлита рассмеялась. - Вот это уже хорошо! - одобрил космонавт. Это был мастер высшего класса. Он посадил вертолет, если не на палубу ледокола, занятую судовыми, поставленными, видимо, в ремонт вертолетами без горизонтальных винтов, то на лед бухты недалеко от корабля, у подножия вмерзшего в лед айсберга. По трапу сбегали какие-то люди в меховых куртках с капюшонами. Прожектор с ледокола слепил. Не разобрать кто... - Ну что ж, выходить тем же макаром будем, - сказал Федор Иванович, включая механизм поднятия лобового стекла. Морозный воздух ударил Аэлите в лицо, перехватил дыхание, которое у нее и без того зашлось от волнения. Она нахмурилась. Не ей, внучке оленевода, бояться холода. Федор Иванович помог ей выбраться из кабины. Через минуту они уже притопывали на снегу. Космонавт взял ее чемодан, Аэлита сжимала в руке сумочку, обыкновенную дамскую сумочку, с какой ходила по московским улицам, в которой хранился сигнал бедствия, письмо академику от парткома его института. В другой - узелок с домашним пирогом. Пальцы в перчатках мерзли. Но где же академик? В толпе бегущих нет его крупной фигуры. - Э! Да тут и мальчик есть, - заметил космонавт. - Братишка? - Папа! - закричала Аэлита, бросаясь навстречу Алексею Николаевичу. Но, рассмотрев в свете прожектора выражение его строго-печального лица, она с размаху остановилась. - Что случилось? - через силу произнесла она. - Мужайся, девочка, - задыхаясь от бега, сказал Алексей Николаевич. - Я знал, что ты летишь. Остановить не успел. - Что случилось? - прошептала Аэлита. - Понимаешь. Возник технический спор: обвалится ледяной свод в Большом Гроте или нет. Академик разумно решил моделировать сооружение. Все последнее время протаивался Малый Грот с тем же соотношением пролета и толщины свода. - И что же, что же? - крикнула Аэлита хриплым, но вернувшимся к ней голосом. Одновременно она увидела грузную фигуру человека, отставшего от спешащих к вертолету людей. Вот он, академик! А она уже невесть что подумала. Паникерша! И Аэлита облегченно вздохнула. - Это Вальтер Шульц, - словно прочел ее мысли отец. - А Николай Алексеевич, он там - в Малом Гроте. Их завалило льдом. Свод рухнул... И они там... Ноги подкосились у Аэлиты, и, если бы не поддержавший ее космонавт, она упала бы в снег. Прихрамывая, подошел Вальтер Шульц. - Будет возможным для вас сейчас же взлететь, товарищ пилот? - обратился он к космонавту. - Скорее, как только можно есть! - Могу. Куда? - Туда, где есть провалившийся свод, - ответил Шульц. - Мужайтесь, моя госпожа, извините, - по-японски произнес невысокий полярник в комбинезоне. И добавил по-русски: - Мы полетим на вашей машине и, быть может, снова окажем совместную помощь пострадавшим. Аэлита с трудом поняла, что это японский доктор Танага. Ах, да! Его взял с собой Николай Алексеевич. - Выгружайте часть ящиков на лед, - командовал космонавт. - Садитесь в машину на их место. - И я тоже, - решительно заявила Аэлита. - Со мной, - прозвучал знакомый низкий голос. Аэлита едва узнала Тамару, так осунулось ее лицо, таким лихорадочным блеском горели ее глаза. Глава пятая КОЛОДЕЦ ПОМОЩИ Тамара сидела в вертолете на одном из оставшихся там ящиков. Голова ее поникла, плечи поднялись, стали острыми, глаза смотрели вниз. - Связь сразу оборвалась, - упавшим голосом говорила она Аэлите. - С купола сообщили, что произошел провал. Вальтер предложил прорыть сверху колодец. Есть надежда проникнуть под рухнувший свод, спасти кого-нибудь. - Но почему академик там? - Всегда был впереди. Лично проверял. А всему виной я. Мечтала о подземном просторе с непомерным пролетом. - Неверно есть так винить себя, фрейлейн, - вмешался Шульц. - Я приобрел теперь понятие, отчего произошло несчастье. Аэлита через окно видела, как вертолет словно взбирается по почти отвесной круче. Она не подозревала, что здесь не так давно мчался на лыжах Анисимов с раненым латиноамериканцем за плечами. Казалось, космонавт отлично знает трассу. Но все объяснялось просто. В кабине с ним сидел Толстовцев. - Да, вина есть моя, - вздыхал Шульц. - Я обязан им жизнью. Ведь Спартак вынес меня на плечах, - объяснил он Аэлите. - Спартак не отходил от академика, - добавила Тамара. - Лучше бы я... - Не вы, фрейлейн, а я погубил их. Господь накажет меня. Я имел желание укрепить опасное сечение свода, чтобы избежать плавления льда из-за сдавливания, - продолжал Шульц, обращаясь к Аэлите. Его широкое лицо с правильными чертами было багрово и, несмотря на холод, покрыто капельками пота. На нем застыло такое выражение отчаяния, что Аэлите захотелось поддержать его. На склоне громоздились глыбы, похожие на россыпь скал. Очевидно, удаленные из Малого Грота, они застряли здесь и не скатились к бухте. Черным пятном на серебристом лунном снегу обозначился вход в грот. Аэлита поежилась, представив, что творится там, в глубине. - Это есть правильно, - повторил Шульц и, бичуя себя, продолжал: - Но это есть нехорошо сейчас. Я сам имел намерение проверить свою методу в экспериментальном гроте и приказал бурить лед сверху, чтобы заложить скважины для будущих каналов с холодильным раствором. - И что же? - полуобернулась к нему Аэлита. Шульц снова глубоко вздохнул: - Прежде чем холодильный раствор попал туда, свод оказался ослабленным этими каналами. И как раз там, где есть опасное сечение. И произошло разрушение. По инженерной вине. Бог осудит меня, и я не имею прощения. - Шульц охватил голову обеими руками и стал раскачиваться из стороны в сторону. - О каком прощении можно говорить? - вмешалась Тамара. - Я никогда не прощу себе фантасмагории с подземным небосводом. - И она вдруг заплакала, чего никак нельзя было от нее ожидать. Вертолет спускался на снежную равнину. Тени кромки провала обрисовывали кратер. Будто здесь разорвалась крупная бомба или упал огромный метеорит. В лунном освещении все вокруг выглядело неземным; сооружения на осевшем льду неестественно наклонились. Вертолет приземлился. Аэлита с Тамарой и Шульцем сошли на лед. Покосившиеся буровые вышки, казалось, сейчас упадут. Около них толпились растерянные люди. Они не оправились еще от испуга, когда "сама земля" под ними пошла вниз, и они вместе с вышками опустились на изрядную глубину. Шульц хотел принять на себя руководство спасательными работами, зашагал было, припадая на больную ногу, согнувшийся, подавленный. Но Остап опередил его: - А ну, клецки, галушки, вареники! Все ко мне! - скомандовал он. И странное дело! Остапа, которого из-за своеобразной его манеры говорить порой и русские не понимали, разноязычные строители не только поняли, но и признали вожаком. Только Мигуэль Мурильо проворчал что-то насчет самозванца без технического образования. Но дружеский тумак Билла вполне убедил латиноамериканца. Строители устремились за Остапом. Маленького инженера не было - он остался в кабине пилота, намереваясь, очевидно, как-то использовать машину. Шульц, видя, что Остап повел за собой людей, улыбнулся ему и махнул рукой, как бы передавая команду. Еще перед отлетом Толстовцев подсказал Остапу, который вместе со Спартаком сооружал Хрустальные Дворцы изо льда, как прокладывать "Колодец помощи" - так же, как и строили ледяные здания. Их трубы-колонны виднелись неподалеку. По замыслу Толстовцева нож-ледорез нужно было "вонзить" в лед наклонно под углом в сорок пять градусов. - Давай, давай, трудолюбы! Вонзай меч глубже! - кричал Остап, увлекая всех примером. - Забыли, как пятна на яблоках вырезают? Усекаете? Ковырк - и конус прочь! Чего балдеете? Не бери в голову, рубай! Не все понимали его слова, но все подчинялись. И дело спорилось. Нагретый электрическим током длинный ледорез, похожий на меч, вошел наклонно в лед, как раскаленный нож в масло. Потом, сохраняя тот же угол наклона, "рукоятку меча" перемещали по очерченному на снегу кругу. В центр же круга, по совету Толстовцева, заблаговременно ввернули нагретый штопор с кольцом. За это кольцо, когда ледяной меч отделил конус от ледника, летающий кран, каким стал вертолет, вытащил первый конус. В дальнейшем ледовым мечом вырезались уже пустотелые конуса. Космонавт, управляя вертолетом, извлекал их из колодца, который становился все глубже и глубже. - А ну, племя вавилонское, разноязычное, навались, как на башню! Разом! - командовал Остап. И как ни странно, его понимали. Последний конус не пришлось вырезать. На дне колодца чернела дыра в половину его диаметра. Остап сам "подчистил" стенки колодца. Подвешенный на свисающей с вертолета веревочной лестнице, он, орудуя нагретым мечом, обрезал последнее кольцо по внешнему ободу, и оно провалилось. Снизу донесся грохот. Остап остался без опоры и повис на тросе. Вертолет поднялся и вытащил его на поверхность ледника. - Ну теперь, братья-эскулапы - в полный рост! - закричал он. - В темпе вальса - в кабину лифта. Толстовцев распорядился снова спустить с вертолета веревочную лестницу. Она должна была заменить собою кабину лифта. Два пассажира вцепились в перекладины один выше другого, и вертолет стал спускать их в колодец. Ледяные его стенки так опасно приблизились, что Танага стал отпихиваться от них ногами и как бы шел по вертикальной плоскости. Аэлита тоже старалась помочь ему. Наконец стенки исчезли. Спуск продолжался в пустоту. Еще через мгновение Танага ощутил ногами дно Малого Грота. Он просигналил, и вертолет прекратил спуск. Аэлита, нащупывая ногами ступеньки, тоже спустилась на ледяное дно грота. Слабые лучики фонариков тонули во мгле. Танага посмотрел на звезды, различимые в створе колодца, и определил направление к устью Малого Грота. Аэлита стояла зажмурившись. Воображение рисовало ей жуткие картины: раздавленные тела, навалившиеся на людей глыбы. Потом она тоже посмотрела наверх и увидела звезды. Они говорили о жизни, а все вокруг - о гробовой тишине и смерти. Она пошла следом за Танагой. Фонарики едва разрезали густую тьму, словно весь грот был залит черной жидкостью. Аэлита поправила перекинутую через плечо сумку. В руке у Танаги чемоданчик. Они первыми должны оказать помощь. Стали попадаться льдины обвала. Время от времени кричали в расчете, что люди лишь отрезаны обвалившимся сводом. Но никто не отзывался на их призывы. Наконец в лучах фонариков сверкнули свежие изломы льда. Обвал! "Николай Алексеевич! Родной мой! Неужели погиб? Погиб за светлое грядущее, стремясь подсказать, как существовать человечеству. Бедный Спартак! Он еще ничего не успел сделать, но был готов на все ради людей!" Слезы текли по лицу Аэлиты. Танага шел впереди и не видел этой ее слабости. До слуха Аэлиты донесся глухой звук. Она остановила Танагу. Оба прислушались. - Люди! Люди, - слышался сдавленный голос. По веревочной лестнице с вертолета, готового в любую минуту поднять спасателей и пострадавших, с ловкостью обезьяны спустился, вернее, соскользнул, Остап. Он побежал догонять доктора и Аэлиту. Увидел ее силуэт, понял, что она замахала руками. Остановился, замер. - Люди! Люди! - слышалось и ему. Он подбежал к Аэлите и Танаге. - Я обалдел совсем. Взрывать хотел. Да гуманоид запретил. Велел растаскивать глыбы канатом. Вертолет их нормально вытянет. Аэлита сразу все поняла. Втроем они стали закреплять за выступ ближайшей ледяной глыбы петлю на конце ослабевшего троса, который по сигналу Остапа вытравили с вертолета. Потом вертолет стал подниматься. Трос натянулся и, перегибаясь через край нижнего отверстия колодца, потянул за собой глыбу. Она отвалилась. - Люди! Люди! - послышалось яснее. - Это Спартак, его голос, - воскликнула Аэлита. - Жив! Жив! Сзади слышался топот ног. Это спустились по канату Тамара и Алексей Николаевич. Он сразу стал с удивительной точностью определять, что и в какой последовательности нужно оттаскивать. Глыба отодвигалась за глыбой. Фонариков было теперь больше, и все они светили в одно место. Действовали спешно, но осторожно. Малейшее неудачное движение могло вывести из неустойчивого равновесия глыбы, быть может, нависшие над чудом уцелевшими людьми. Отодвинулась еще одна глыба, и глазам спасателей предстала необычайная картина. Во весь свой могучий рост, лишь чуть пригнув голову, упершись плечами в тяжелую льдину, стоял Спартак. Живой Антей могучей своей силой удерживал готовый рухнуть "подземный небосвод", не давал глыбе повернуться на ребре и придавить того, кто был под нею. Так восприняла в зыбком свете фонариков внутренность этого ледяного шатра Тамара. Аэлита же лишь видела, что у ног Спартака лежит академик Анисимов. Остап крякнул, а Танага всплеснул руками. Вместе они перенесли Николая Алексеевича в сторону. Аэлита склонилась, стараясь уловить его дыхание. И только сейчас подледный Антей опустил свою ношу. Льдина тяжело упала на то место, где лежал прежде Анисимов. Тамара восхищенно смотрела на Спартака, который расправлял плечи, покачиваясь из стороны в сторону. Сколько часов простоял он так, сдерживая грозящую выйти из неустойчивого равновесия глыбу? Следом за глыбой рухнул и державший ее богатырь. Перенапряжение сказалось. Тамара, став около него на колени, старалась привести его в чувство с помощью самых ласковых слов на грузинском языке. Танага присоединился к Аэлите, склоненной над академиком. - Дышит, - прошептала она. - Какое счастье, милый доктор, он дышит! - и она заплакала. - Извините, Аэри-тян, но русские люди - удивительные люди. Они способны выдерживать небывалые перенапряжения... Кроме того, как врач, я убеждаюсь, что срок жизни человека - сто пятьдесят лет, возраст же академика - средний для мужчины. Дополнительные доказательства едва ли потребуются. Глава шестая ПРОБУЖДЕНИЕ Сознание постепенно возвращалось к Николаю Алексеевичу Анисимову. Сначала он воспринял запах лекарств. Не открывая глаз, прислушался. Знакомый голос произнес немецкую фразу. Ах, это милый Шульц. Его койка - на расстоянии вытянутой руки. А кто это говорит по-японски? Танага! Доктор Танага, их лечащий врач, и Аэлита! Ну конечно! Это любимый ее голос! Анисимов крепче зажмурился. Не хотелось открывать глаза, просыпаться. Значит, все привиделось ему - и Ассамблея ООН, и строительная армада, идущая среди айсбергов, и начатые в Антарктиде работы! Все это игра больного воображения, которым он пытался лечить себя в этой окаянной особой палате немецкого госпиталя. Сейчас послышится каркающий голос профессора Шварценберга, но уже не прозвучит веселый голос бедняги Саломака. А может быть, он еще не умер, и смерть его тоже плод больного воображения? Аэлита прилетела к нему, чтобы выходить, поставить на ноги. Чем отплатить за эту дочернюю заботу? Ну конечно, он еще болен. Отравление слезами Лорелеи, как придумал неповторимый остряк Мишель. Сейчас он скажет: - Николя! Вспомните парижские фонари и двух подвыпивших молодых ученых! Я никого не ем. А Лорелея плачет ядовитыми слезами... Когда это было? В прошлой жизни? В предыдущем перевоплощении, как считают буддийцы? Как хорошо, что все так: Мишель жив и все видения были лишь игрой воображения, осуществлявшей проект. Ах, это еще впереди! Но Аэлита! Чудесная девочка! А то, что она рассталась с мужем, тоже воображение? Однако какой это странный, глубокий и такой жизненный сон? И сколько в нем технических находок, сколько подводных камней, которые надо будет обойти! Такие сны прежде называли вещими. Обвал в Малом Гроте. Прав оказался этот маленький гуманоид. И с чего только он привиделся ему, отец Аэлиты, о котором она лишь рассказывала ему? Во сне пришлось пойти на риск сооружения Малого Грота. Какое ценное предупреждение! В реальном проекте, не во сне, все это придется учесть. О чем говорит милая Аэлита с японцем? Почему они перешли на русский язык? Разве доктор знает его? Впрочем, все это не имеет значения, важно, что она рядом! Как мило было с ее стороны прилететь сюда, в Западную Германию, оставить ребенка, мужа... Нет! Мужа она оставила раньше, до "пира знатоков". Он еще написал президенту гнусное письмо! И все это было, конечно, до поездки на симпозиум к берегам Рейна. А ведь хотел взять ее с собой, оформил на нее все документы. Возражение секретаря парткома... А она - здесь! Хорошо, что Мишель жив. Но почему не слышно его голоса? Шульц всегда переговаривался с ним, и это вселяло бодрость, Мишель излучал ее... Аэлита ухаживает и за Мишелем, к нему никто не приехал из Парижа. Замечательная женщина. Раньше говорили, что с такой можно пойти в разведку. Только ли в разведку, если быть откровенным с самим собой? Анисимов заворочался на койке, хотел вытянуться. Что это? С чего это так болит все тело, словно его били цепами и не оставили живого места. Цепами молотили пшеницу в родной деревне, если пшеница уродилась, а не щетиной поросла бороздка. Какое же это странное последствие отравления! Надо поговорить с доктором Танагой и профессором Шварценбергом. - Почтенный академик! Извините. Как вы поживаете, каково самочувствие? Это по-английски спрашивает доктор Танага. Почему по-английски? Или он забыл, что Анисимов понял бы и по-японски? - Аэлита, - прошептал Анисимов. - Вы здесь? Он хотел, но не мог открыть глаза. - Я здесь, Николай Алексеевич. Я ждала этого мгновения, я не знаю, сколько времени ждала! Честнее слово! Ах, как я счастлива! - Мишель? Как Мишель? - Николай Алексеевич, родной... да что вы! - А Шульц? - Вальтер здесь. Он вышел. - Разве он уже ходит? Аэлита с ужасом посмотрела на Танагу, она даже по-японски не решалась сказать, что Николай Алексеевич не видит! И у него амнезия! Полная потеря памяти, вычеркнувшая все события последних лет. Жестокие последствия травмы, повреждение черепа... Анисимов открыл глаза. Нет! Он видел... Он лежал в знакомой больничной палате, ее называют в госпитале особой. Около него Аэлита... его Аэлита. И это главное! Все остальное второстепенно! К ней склонился Танага, он его узнает! Все привычно. Сейчас войдет со своей почтительной свитой профессор Шварценберг, важный и надутый как индюк. Так прозвал его неистощимый Мишель. Но как он будет смеяться, если ему рассказать о его мнимой смерти в чужом сне! - Николай Алексеевич, родной, закройте глаза. Вам еще рано. Постарайтесь уснуть. - Уснуть? И снова видеть продолжение фантастического сна? Нет! Я должен и вам, и Мишелю, и Шульцу - всем рассказать, что увидел... Это весьма поучительно. Представьте себе (как вы любите говорить) оживший проект! Мне приснилось, что я вместе с энтузиастами осуществляю наш замысел. Честное слово! - И он рассмеялся. У Аэлиты полились слезы из глаз. Видеть перед собой бессилие титана, каким ей представлялся всегда Анисимов. Это было выше ее сил. - Вы прилетели? - спросил Анисимов, отыскивая руку Аэлиты. - Да. Прилетела, - пролепетала Аэлита, вспоминая космос. - Как хорошо. Теперь мы не расстанемся. - Никогда, Николай Алексеевич! Теперь - никогда! - Ну вот. А я во сне видел невесть что. Будто вы и впрямь марсианка и отец у вас гуманоид. И будто мы расстались навсегда. - Это было бы ужасно, Николай Алексеевич. Я не смогла бы! Честное слово! - Узнаю вас, узнаю, родная. Как хорошо, что вы здесь. Но почему Мишель так храпит? Раньше этого с ним не бывало. - Это... это... - Аэлита не смогла выговорить, что рядом с Анисимовым в богатырском сне спит Спартак, подледный Антей, как назвала его Тамара. Его поместили сюда, к командору, потому что судовой лазарет был переполнен пострадавшими при обвале. - Я вас должна обрадовать, Николай Алексеевич, ведь никто не погиб. Так счастливо все обернулось, - нашлась Аэлита. - Никто? И даже бразильский профессор? Значит, все это обычные больничные слухи. Вы обрадовали меня, девочка. Когда я поднимусь, то непременно расцелую вас. - А я-то как вас расцелую, когда вы встанете, Николай Алексеевич. - Ну, если все так радостно, моя девочка, то хочу взять с вас слово. - Какое слово, Николай Алексеевич? - Вы не боитесь моей дряхлости? - Да что вы, смеетесь? Вы полны сил и надежд! - Да, да, надежд! И мы хотели назвать наш подледный город Городом Надежды. Но у меня есть еще одна надежда. - Николай Алексеевич, знайте, я на все, на все согласна, но сейчас вы должны уснуть. - Не раньше, чем вы скажете, на что вы согласны. Аэлита наклонилась к самому уху Анисимова и прошептала так, что только он один мог слышать: - Стать вашей женой. - Спасибо, родная. Вот теперь я спокойно усну, несмотря на храп Мишеля. И Анисимов снова забылся. Заглянул выходивший доктор Танага: - О чем он говорил, Аэри-тян? - О-о! О счастье, милый доктор, - улыбнулась ему в ответ Аэлита. - О счастье? - озабоченно нахмурился врач. - Это хорошо. И они замолчали. Оба знали, что еще ничего не известно: вернутся ли к академику память, здоровье и его способности? Но Аэлита твердо решила, что, как бы ни повернулось дело, она останется с Николаем Алексеевичем навсегда. Ведь "Любить - значит жить жизнью того, кого любишь"! Она шепнула эти слова засыпающему Анисимову. Он ответил слабой улыбкой и ровно задышал. И своим выздоровлением он докажет всему миру правоту доктора Танаги, решившего, что он достиг всего лишь среднего возраста мужчины. Да! Мужчины!.. И Аэлита покраснела... хотя никто не мог услышать этих ее мыслей. Глава седьмая ПРОЗРЕНИЕ В маленькой палате судового лазарета смолк богатырский храп. Спартак отоспался. Ему хватило двадцати шести часов непробудного сна. Тамара нервничала и все настаивала, чтобы доктор Танага спас его от гибели, привел бы в чувство. Низенький японец улыбался, обнажая редкие зубы, и говорил: - Поверьте, Тома-тян, извините, но нет ничего более ласкающего слух врача, чем храп спящего больного. - Больного? Вот видите, вы сами так сказали! - Больной - это тот, кто лежит на койке в судовом лазарете. - И когда он проснется, он встанет с койки? - Не раньше, чем проснется, Тома-тян, извините. Едва Спартак открыл глаза, чихнул и стал потягиваться так, что хрустнули кости, доктор появился в проеме двери и, приложив палец к губам, призывая не разбудить спящего академика, поманил его в коридор. Спартак встал и, прежде чем выйти, долгим взглядом посмотрел на спокойное, лицо Анисимова с обострившимися иконописными чертами. Потом вышел в коридор. Там Тамара, не стесняясь врача и Аэлиты, бросилась ему на шею. Спартак поднял ее в воздух и стал кружить. - Русские - удивительные люди, извините, - тихо сказал Танага Аэлите. - Они способны вынести небывалые напряжения. Аэлита подумала, что доктор говорит это уже во второй раз. Анисимов остался в палате один. Аэлита то и дело заглядывала через дверное окошечко, боясь войти и разбудить. Когда академик открыл глаза, то обнаружил, что лежит в незнакомой тесной палате. Вместо окна в парк немецкого госпиталя, где гуляли выздоравливающие, здесь виднелся квадратный иллюминатор с винтами для его задраивания наглухо. Где же недавние видения? Аэлита, Танага, Шварценберг? Впрочем, профессор, кажется, не появлялся. Но где Шульц, Мишель? Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова... Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума - и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола! Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось? Дверь открылась, и Анисимов увидел Аэлиту в ладно обтягивающей ее фигурку меховой одежде. И совсем не привидение, а живую, ласковую. Какой необычный разрез глаз, какое чудесное лицо! Она, милая, родная! И сразу, как от толчка, он вспомнил все. Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента - свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора. И вдруг электрический свет погас... Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда - полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба. И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала. "Рушится свод, - успел подумать Анисимов. - Грот нельзя строить под единым сводом!" Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание. Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище - подобие шатра, образованного льдинами. Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились: - Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала! - Я долго спал? - Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали. - Я видел вас во сне. - Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово! - Я допускал это. Гипотетически, - и он замолчал. Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась, что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом... потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома. - Я помню все, - сказал Анисимов как бы после раздумья. - Все? Все? Честное слово? - И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии. - Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас. - Значит, не забыли? - Я? Никогда! - Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда. - И я хочу всегда, всегда... с вами. - Значит - не утешение умирающему? - Нет! Это планы живущих! - Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так. - Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива! - Что же мне тогда говорить? - ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса. А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова. И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что "чрезвычайно доволен его судьбой", Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя. - Ну что еще? - сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой. - Я должна признаться вам... - Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, - и он сделал движение, но Аэлита удержала его: - Вы шутите, а я серьезно. Вот, - и она протянула письмо. - Что это? - Письмо от партийного комитета вашего института. - Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное? - Да. Почта - через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный. - Нарочный? Нарочная? - повторял Анисимов, вертя письмо. - Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя. Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой. Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак. - Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, - вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев. - Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась. - А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс! - Нет. Я про себя. Вы могли на меня... Честное слово! - Это за что же? - строго спросил Анисимов. - За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением. - Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого. - Я могу их повторить: "Любить - значит жить жизнью того, кого любишь"! - Так разве это не моя жизнь! - потряс письмом академик. - Ваш поступок для меня лучшее доказательство осуществимости моих несуразных мечтаний. - Да? - робко прошептала Аэлита. - Можно понять юных влюбленных, готовых на все, чтобы свидеться. Но насколько ценнее, значительнее готовность подняться хоть к звездам, чтобы защитить дело близкого человека. Я не ошибся? - Нет, Николай Алексеевич, нет, милый, не ошиблись! Нет у меня никого ближе вас. Они сидели друг против друга и зачем-то передавали из рук в руки письмо из Москвы. Глава восьмая ПОВЫШЕНИЕ Дама-референт, сидевшая в приемной директора института, позвонила в партком Нине Ивановне Окуневой и передала, что профессор Ревич просит, если у нее нет более важных дел, заглянуть в кабинет директора. Нина Ивановна давно ждала этого разговора, от которого Ревич под всякими предлогами уклонялся. После радиограммы Аэлиты из Антарктиды о случившемся там несчастье она не могла найти себе места, мысленно упрекая себя за бездеятельность, за то, что не использует прав партийного руководителя, не оправдывает занимаемого ею поста. Теперь сам Ревич приглашает ее. И она выскажет ему все напрямик и заверит, что Анисимов, как бы далеко он ни находился, не останется равнодушным к его бесчинствам, к разгону сотрудников, закрытию лабораторий, изменению тематики института во имя схоластической чистой науки. Она признается ему, что они с заместителем директора в отсутствие Ревича отправили Аэлиту в Антарктику к Анисимову. Ее не вернуть! Приняв таблетку успокоительного лекарства, Нина Ивановна решительным шагом направилась к директору. Ревич торопливо вышел к ней из-за стола, очаровывая золотой улыбкой: - Простите, что потревожил вас, товарищ комиссар. Но... главковерх требует. И нас обоих: начдива вместе с Фурмановым. Нина Ивановна поморщилась. - Я имею в виду президента Академии наук СССР, Нина Ивановна, - быстро переменил тон Ревич. - Машина ждет внизу. "Если у вас нет более важных дел!" - с усмешкой вспомнила Нина Ивановна формулу приглашения. Какой чисто английский оборот речи! - Нужны какие-нибудь материалы? - спросила она. - Не думаю. Мне об этом неизвестно. - Я готова, - сказала Нина Ивановна, пожалев, что так и не успела высказать Ревичу свое негодование. Но после приема у президента, а может быть, даже во время приема, она скажет все, что требует ее партийная совесть. Однако не в пути, не в машине. Ехали до Академии наук молча. Ревич ежился. Он затылком чувствовал недоброе настроение секретаря парткома, но, сидя впереди, рядом с шофером, не оборачивался. И это было символичным. Ревич уже не оглядывался, идя намеченным путем. Он возлагал на встречу с президентом большие надежды и давно добивался приема. Неприятной помехой было лишь приглашение секретаря парткома, у которой ни докторского, ни профессорского звания нет. Рядовой кандидат наук! А то, что Ревич как ученый всем был обязан Нине Ивановне, создавшей лабораторию "вкуса и запаха", которую теперь он передавал на завод, Ревич из памяти вычеркнул. Автомобиль свернул между двумя многоэтажными зданиями и оказался перед каменными столбами ворот Академии наук. Старомодный особняк с колоннами стоял в глубине на фоне деревьев Нескучного сада, спускавшегося круто к невидимой отсюда реке. Президент Академии наук обладал редким тактом: принимая у себя ученых, он умел превращать прием в свидание равных коллег. Так и сейчас, когда Ревич и Окунева вошли в его небольшой, отделанный дубом кабинет (для заседаний существовал конференц-зал, где собирался президиум академии), он радушно вышел из-за стола, поцеловал Нине Ивановне руку и обменялся крепким рукопожатием с Ревичем, которого уважал как одаренного ученого. - Я прошу извинить меня, Геннадий Александрович, за то, что встреча наша все откладывалась. Мне даже хотелось самому приехать к вам, если бы это не выглядело инспекционной поездкой. - Что вы! Что вы! Вы были бы желанным гостем, - расшаркался Ревич. Все уселись. Ревич старался угадать в манере обращения с ним президента признание своей правоты в перестройке института. Не зря же он пригласил сюда и Окуневу. Надо думать "для вразумления". - Осведомлен о ваших смелых начинаниях, Геннадий Александрович, - начал президент. Ревич удовлетворенно кивнул. - Понимаю, как вам нелегко возглавлять институт, где под вашим началом работает не один академик. - Вот именно! Не хватает авторитета нашего замечательного корифея науки Николая Алексеевича Анисимова. - К сожалению, Николая Алексеевича с нами нет. Так что придется авторитет создавать оставшимся на месте. Ревич внутренне торжествовал: несомненно, речь идет об академическом звании ему, пусть временному, но директору института. Президент, словно прочтя его мысли, продолжал: - Думаю, что руководителю института не повредит избрание его членом-корреспондентом Академии наук СССР. Разумеется, не в связи с занимаемой должностью, а в признание его научных заслуг, которых не занимать стать. "Вот оно! Каково почтенной Нине Ивановне с ее партийной оппозицией его начинаниям слушать это?" - И Ревич не удержался, чтобы не бросить на Окуневу победный взгляд. - Правда, всякий процесс избрания связан с досадной затратой нервной энергии, - продолжал президент. - Ради чистой науки готов на все! - заверил Ревич. - Собственно, от вас, Геннадий Александрович, потребуется не так уж много. Некоторая перемена обстановки. - Это совпадает с моими принципами, - признался Ревич. - Потому я и сделал некоторые перемены обстановки во вверенном мне институте. - Мы, я имею в виду президиум академии, хотели бы вам всемерно помочь в перемене обстановки. - Ценю признание моих усилий. Заранее согласен на любую помощь. - Тем лучше. Значит, я могу расценить ваш ответ как предварительное согласие с нашим предложением возглавить вам, уже не временно, академический институт синтетической пищи - так назовем его - с задачей непосредственного получения ее из первоэлементов по Тимирязеву. - Всегда был его последователем. И ценю ваше понимание. - Мы предполагаем создать такой институт в Якутии, - невозмутимо продолжал президент. Ревич едва сохранил на лице внимательное выражение, которым он маскировал до сих пор рвущееся наружу торжество. - Для Дальнего Севера, где нет развитого сельского хозяйства, такой научный центр будет иметь особое значение. И чистая наука, о которой вы радеете, окажется там необыкновенно практической. Ревич почувствовал, что остатки волос зашевелились у него на голове. Он снял очки в золотой оправе и стал старательно протирать стекла. Он был ошеломлен, не зная, как реагировать на почетную ссылку. Склонный к выгодным для себя оценкам и выводам, он готов был допустить, что это его начинания произвели такое впечатление, что ему теперь предлагают институт. А раз так, то можно и поторговаться. Если уж уйти с занимаемого места, то получив достаточную компенсацию, побольше, чем звание членкора, о котором он мечтал и которое президент только что посулил ему. - Нет слов, чтобы выразить мою радость за оказанное мне доверие и признание выбранного мной научного пути, но... достоин ли я столь лестного предложения? Не кажется ли вам, что возглавить новый академический институт приличествует заслуженному академику, а не какому-то там профессору или даже членкору? Президент прекрасно понял Ревича и сокрушенно вздохнул: - Мало, ах, мало у нас молодых и энергичных академиков, которым под силу создать крупный научный центр на голом месте. В принципе вы, конечно, правы, Геннадий Александрович. Но думаю, что первые же работы нового центра под руководством его директора дадут ему основания (и немалые!) на избрание действительным членом академии. Ревич был умным человеком. Он быстро оценил ситуацию, поняв, что. ему предлагают шанс, который может и не повториться в жизни. - Я считаю предложение президиума за высокую честь для себя. Меня тревожит лишь один вопрос. На кого оставить институт во время отсутствия почтеннейшего Николая Алексеевича, чтобы достойно продолжать начатое им дело? - Мы рассчитываем на ваш совет, Геннадий Александрович, а также на совет партийного руководства института, - и он посмотрел в сторону Нины Ивановны. Озорная мысль сверкнула в мозгу Ревича и тотчас отразилась его золотой улыбкой: - Хотя Нина Ивановна присутствует здесь как секретарь партийной организации, я решусь заверить вас, что она лишь по недоразумению, принимая во внимание ее заслуги в деле научного обоснования имитации вкуса и запаха, до сих пор не удостоена заслуженных ею званий доктора наук и профессора. Не будь этого препятствия, я, не задумываясь, указал бы на нее, как на достойного заместителя Николая Алексеевича. Ее административный талант и проявленное ныне партийное чутье, - Нина Ивановна опустила голову, но Ревич и глазом не моргнул, продолжая, - подтверждают мое убеждение в обоснованности такой кандидатуры, если бы... - Я знаю о многолетнем сотрудничестве Нины Ивановны с Николаем Алексеевичем, - сказал президент. - Мы в президиуме вспомнили об этом, когда обсуждали ваше выдвижение, Геннадий Александрович... "Ах вот как!" - зло подумал Ревич и расплылся в улыбке. - Насколько я понял вас, Геннадий Александрович, вы выдвигаете на пост и. о. директора института кандидата химических наук Окуневу? - Да... - промямлил Ревич. - Но не раньше, я полагаю, чем будут оформлены заслуженные ею звания, о которых я говорил. Все-таки такой институт должен возглавляться формально признанным авторитетом. Говоря это, Ревич прикидывал, что на всякий случай полезно потянуть время. Он еще не знал, как будет реагировать его модная "от парика до туфель на платформе" супруга на переезд из столицы в Якутск. От одной мысли об этом он поежился. - Словом, - принужденно продолжал он, - мне кажется целесообразным решиться на эти перестановки не раньше, чем пройдут выборы. Ведь Нина Ивановна человек выборный. - Вы имеете в виду партийные выборы? - Ну, вероятно, не только партийные, но и академические. Ревич ловко поставил свои условия. Не раньше, чем он пройдет в Академию наук членкором или даже академиком! Что же касается отдаленного Якутска, то при современной авиации его можно рассматривать почти как Подмосковье. Предполагаемый научный центр будет "удален" (по времени!) от Москвы не более, чем скажем, институт ядерных исследований в Дубне. Оттуда ехать поездом до Москвы почти столько же времени, сколько из Якутска лететь на сверхзвуковом лайнере, не говоря уже о готовящемся регулярном сообщении через космос. Кроме того, прежде чем открыть в Якутии институт, надо его построить, как и академический городок, типа новосибирского. - Ну что ж, Геннадий Александрович, мы обсудим ваше предложение, но прежде надо спросить, как сама Нина Ивановна относится к этому? - заключил президент, обращаясь теперь к Окуневой, Нина Ивановна, в продолжении всего разговора не проронившая ни слова, теперь густо покраснела: - Я все-таки занимаю партийный пост, пусть и незначительный... - По партийной линии мы сумеем договориться, - заверил президент. Ревич насторожился. Почему президент говорит так уверенно, словно уже беседовал обо всем этом где следовало? - Так как, Нина Ивановна? Или страшновато? - дружелюбно спросил президент. - Конечно, страшусь, - призналась Нина Ивановна. - Но будет ли согласен Николай Алексеевич? - Понимать ли это как ваше согласие в случае такой просьбы со стороны академика Анисимова? Кстати, он уже вне опасности. "Ах вот как!" - снова пронеслось в мыслях Ревича. - Я соглашусь выполнить любое партийное поручение, если такое будет, - выдохнула одним духом Ника Ивановна. - Вы, конечно, понимаете, Нина Ивановна, что я не решился бы обратиться к вам с подобным вопросом, если бы не заручился поддержкой. Ревич забеспокоился. Как так? Он только что надоумил президента рассмотреть кандидатуру Окуневой, которая, конечно же, как кандидат наук не имела никаких шансов пройти на столь высокий пост, а президент говорит о какой-то поддержке. И он уже готов был упрекнуть себя за слишком поспешное согласие. Впрочем, академическое звание, маячившее впереди, определяло многое. А вот то, что он выдвинул кандидатуру Окуневой, выставляет его, Ревича, в выгодном свете. Нет лучшего способа угодить начальству, чем, высказать его собственное мнение. - Итак, прошу вас, Геннадий Александрович, обсудить с Ниной Ивановной вопрос о незамедлительной передаче дел в институте Анисимова. Что же касается Якутского научного центра, то жду вас в понедельник с утра, когда нас посетят по этому вопросу партийные руководители Якутии. Вам теперь придется работать с ними. Поймите, я верю в вас прежде всего как в незаурядного ученого. Ревич поднялся. Нина Ивановна тоже встала, но президент снова усадил ее, любезно провожая Ревича до дверей кабинета. Идя к своей автомашине, где вышколенный шофер открывал перед ним дверцу, чего никогда не делал при Анисимове, Ревич внушал себе, что возвращается с признанием своих заслуг и уже близкими теперь академическими званиями, за которые, правда, придется заплатить работой на периферии. "Но по счетам надо платить! Однако ничего! Аэрофлот выручит". И ехал в институт Ревич вполне успокоенный, не позаботясь о том, как доберется из Академии наук Нина Ивановна. Важно иметь в жизни единую стратегическую линию, а тактика... тактика может быть различной в зависимости от обстоятельств. Но блаженная золотая улыбка с лица Геннадия Александровича слетела бы, знай он, что все детали сегодняшнего разговора с президентом были обсуждены им по радио с академиком Анисимовым, находящимся в Антарктиде на ледоколе "Ильич". Глава девятая ДАР СЧАСТЬЯ В полярную полночь, в "ясный лунный день", когда в середине антарктической зимы полная луна всходила в дневные часы, академик Николай Алексеевич Анисимов женился на Аэлите. На ледоколе отпраздновали это событие шумно. Гремело радио, лучи прожекторов отплясывали в небе так же, как участники экспедиции на палубе. Космонавт Федор Иванович запустил запасную ракету торможения, которую не использовал в космосе. И она умчалась на огненном хвосте к звездам, на время став одной из них. Аэлита светилась счастьем. Ей трудно было представить себе, что этот былинный богатырь с лицом мыслителя, сбривший себе бороду и помолодевший лет на двадцать, - ее муж!.. Анисимов же, кроме юношеской радости, ощущал и безмерную благодарность к той, которая дважды самоотверженно прилетала к нему, чтобы спасти его, и теперь стала его женой. Анисимов был твердо убежден, что любовь возникает у человека помимо воли и расчета, она зарождается как бы в подсознании, а потому неуправляема и необъяснима. И должно быть, верно будет сказать, что "любят не на шутку лишь без помощи рассудка". И он любил именно так. Рассудок, вмешиваясь в его любовь, до сих пор сковывал и угнетал. И только теперь, когда все "разумные оковы" были отброшены, Николай Алексеевич ощутил в себе рядом с Аэлитой неизведанную внутреннюю свободу и небывалый взлет всех своих способностей, какого не знал и в молодые годы. И он был счастлив. Оставаясь наедине, они с Аэлитой любили вспоминать все то, что сблизило их. - Ты помнишь мои стихи о памяти сердца? - как-то спросил Николай Алексеевич. - Из-за которых я плакала, когда ты ушел? - И она прочитала: Грустный мир воспоминаний. Все они, как в речке камни, Зыбкой тенью в глубине Лежат во мне, На самом дне... - и они кончались: Но ты со мной, всегда со мной. - Теперь ты всегда со мной. - Да. Но тогда это было не обо мне. - Тени исчезают в темноте, - задумчиво сказал Николай Алексеевич. И через некоторое время добавил: - А ты знаешь, перед самым отъездом в Антарктику мне привелось выступить в устном журнале перед ленинградцами, в Доме культуры на Васильевском. Звал добровольцев в Город Надежды. Были еще музыканты, поэты. И я услышал стихи, перекликавшиеся с моими... - Что это за стихи? - "Озеро памяти". Я помню несколько строк: Вот озеро. Оно слилось из слез, Из радостей, надежды, ликований. Горячие ключи воспоминаний В него текут из-под корней берез. - Как хорошо! - прошептала Аэлита. Как мягки, как расплывчаты края. Где ямы, круговерти и обрывы? Лишь лилии осенние красивы Над медленным потоком бытия.* (* Люд мила Щипахина. "Озеро памяти.") - Лилии удивительно пахнут. Осень? Кто написал это? - Одна поэтесса. Я познакомился с нею. - Поэтесса? - Аэлита отодвинулась. - Я так и думала. Честное слово! - Она подарила мне свою книжечку под названием "От мира сего". Я прочитал и не удержался от каламбура: В стихах, подаренных Людмилой, В прелестной книжке "От мира сего" Прекрасен мир, и люди милы, Но сама она - не от мира сего. - Очень мило, - поджала Аэлита губы. Она представила себе, как ее Николай Алексеевич дарит эффектной блондинке (почему-то она такой вообразила себе поэтессу) свой каламбур, а та нежно целует его за это. И неожиданно для себя она всхлипнула. Анисимов подскочил в кресле. - Что ты, девочка моя! Да за этот каламбур я наверняка пал в ее глазах! Аэлита хотела и не могла справиться с собой. Да, она ревновала Анисимова. Ревновала без какого-либо повода и без всякого здравого смысла, ревновала к его прошлой жизни, ко всему, что было без нее. Говорят, ревность рождена собственническим чувством. У Аэлиты это чувство не имело ничего общего с какими-то правами на Николая Алексеевича. Она просто казалась себе полным ничтожеством по сравнению с ним, а женское начало в ней бунтовало, ревнуя. Кто она рядом с той же Тамарой Неидзе? Какая она "героиня"?! Какая там "личность"?! "В науку въезжает на собачьей упряжке", как сострил Геннадий Александрович Ревич, подписывая подготовленную ею статью об опытах с Бемсом. Тамара - это творчество, фантазия, воображение! И темперамент! Вот и сейчас, после всего случившегося в Малом Гроте, она предложила делать Большой Грот многосводчатым, с колоннами или столбами как в Грановитой палате Московского Кремля. А теперь еще эта поэтесса "не от мира сего"! Аэлита же поистине "от мира сего"! "Обыкновенная обыкновенность", - как сказал все тот же Ревич, в очередной раз перенося защиту ее диссертации. И все-таки Аэлита была счастлива с Николаем Алексеевичем и совсем не ощущала возрастной преграды, которая так пугала Анисимова. Однажды Аэлита сказала: - А помнишь утро после нашей встречи в горах? Я нашла тебя и... свой портрет, сделанный из снега. - Еще бы! - рассмеялся Анисимов. - У тебя это не просто "хобби"! Ты мог бы обогатить искусство. - Если бы отдал этому жизнь. Мало одной жизни человеку. Вот ты и дала мне новую. - А ты сделаешь еще одну скульптуру? Новую. - Здесь? - удивился Николай Алексеевич. - Надо же отвлечься. Доктор Танага советовал. - Опять из снега? - Можно и изо льда, - рассмеялась Аэлита. - Даже лучше! - Изо льда? - академик сразу стал серьезным.- Как ты сказала? Изо льда? И он стал совершать по предписанию врача обязательные прогулки к ближнему, вмерзшему в лед бухты айсбергу. Там академик задерживался часа на два, потом возвращался на ледокол - и закипало все вокруг. Развернулась подготовка к началу главных работ по протаиванию Большого Грота. Но только Аэлита знала, чем он занимается во время отдыха. Однажды доктор Танага пригласил ее к себе в лазарет. Аэлита, несколько удивленная, уселась на жесткий табурет перед белым столом, за которым сидел врач. Зачем он позвал ее? - Аэри-тян, извините. Я должен называть вас госпожа Анисимова? - Пусть останется Аэри-тян, как там... в госпитале. - Аэри-тян, извините. Я очень обеспокоен. На корабле ползут скверные слухи. Бывший, бизнесмен Мигуэль Мурильо убеждает людей, что в результате травмы головы у командора опухоль мозга и он теряет рассудок. - Опухоль мозга? - испугалась Аэлита. - У них нет рентгеновских снимков, как у меня, - усмехнулся Танага. - Они судят только по тому, что видят. А наблюдают они, как почитаемый ученый, забравшись на айсберг, при свете луны дает волю своей ненависти против льда - бьет киркой по ледяной горе, словно хочет уничтожить ее. Извините. Любопытный для медицины синдром. - Как это гадко! - поморщилась Аэлита. - Мне хотелось бы открыть вам, Аэри-тян, что сеньор Мурильо, распространяющий сейчас эти слухи, навел меня на мысль, что взрывоопасными могут быть не только смеси газов, но и сборища людей. Сеньор Мурильо внушает мне подозрения. - Как это низко! Я думала, что уж сюда-то идут лучшие люди. - Люди есть люди, не гуманоиды, которых мы себе воображаем, наделяя их, быть может неоправданно, замечательными чертами, редкими и на других планетах. Сеньора Мурильо было бы ошибкой отнести к их числу. Кстати, он был единственным человеком, находившимся в Храме Энергии перед взрывом смеси водорода и кислорода, смешение которых там исключалось. И невольно размышляешь над тем, почему вышел из строя радар "Титана"? Почему исчезли запасные части вертолетов и они не могли взлететь, когда были особенно нужны? Если бы вы не прилетели и космонавт не помог нам, не удалось бы спасти пострадавших. - Не говорите больше! Я холодею, честное слово! - И вот теперь эти речи об опухоли мозга и безумии командора. - Доктор! - решительно сказала Аэлита, уловив в интонации японца нечто глубоко ее задевшее. - Вам надо самому посмотреть на "безумства" вашего, пациента. - Будет ли доволен командор, Аэри-тян? - Мы пойдем вместе с Тамарой и Спартаком. Для всех важно! Глава десятая ПОДЛЕДНЫЙ ГРАД КИТЕЖ В лунном свете снег казался старинным потемневшим серебром. Аэлита вела всех по знакомой тропке, по которой провожала Николая Алексеевича и ходила за ним. Сейчас он не ждал ее. Мерно вскидывал и опускал кайло, стоя на вершине айсберга. От каждого удара разлетались ледяные осколки. Некоторые на миг вспыхивали в лунном свете. Аэлита подумала, что раньше загадывали желания: при виде падающих звезд. Можно ли загадывать желания, когда разлетаются искры, и даже такие? Впереди взбиралась Аэлита, за ней Тамара. Замыкал шествие, страхуя всех, Спартак. Тамара увидела первая и крикнула: - Да что это такое? Чур меня, чур! Аэлита торжествующе рассмеялась. - Что там, извините? - забеспокоился японец. - Спартак, Спартак! Скорее влезай, посмотрись в зеркало, - звала Тамара. - Какое зеркало?- удивился Спартак, карабкаюсь по льду. Анисимов только сейчас увидел подошедших и прекратил работу. - Это же Антей! Подледный Антей! - продолжала Тамара. - Смотрите, он держит на плечах ледяной свод. И сам он изо льда. А лицо знакомое. Не правда ли, Спартак? Будто смотришься в зеркало. Видишь? - Вижу. Статуя. - Чья? - Неужели на меня смахивает? Вот чудо! - смущенно пробормотал он. - Чудо, - подтвердил Танага и, обратившись к Аэлите, добавил: - Извините меня за мои сомнения. Аэлита ликовала. Брат смотрел на свое изображение совсем так, как она когда-то на снежную головку, сделанную Анисимовым близ Эльбруса. И она гордилась своим Николаем Алексеевичем. - Жаль, такую прелесть унесет летом в океан, - сокрушалась Тамара. Анисимов спустился к своим нежданным гостям: - Вот, подсказали мне, что лед отличный материал для ваятеля. - Отличен не только материал, но и само изваяние, - заметила Тамара. - Спасибо, - отозвался академик. - Но знаете ли вы, моя дорогая зодчая, что, делая эту скульптуру, я думал о вас? - Обо мне? - Вы видели мысленно грот в виде исполинской Грановитой палаты со столбами, поддерживающими своды. Так почему бы эти столбы не высечь сразу изо льда в виде вот таких вот Антеев, как вы сказали? - Памятники Спартаку? - воскликнула Тамара. - Можно и не одному Спартаку, но и другим энтузиастам. Все вместе они стали спускаться с айсберга. Статуя скрылась из виду. Анисимов объяснял: - Я высекал "атланта" изо льда и думал. И о своем спасителе, удержавшем надо мной льдину, и о том, как постепенно возникают из ледяной глыбы могучие плечи, наклоненная голова моего Антея появляется по мере удаления ненужных кусков льда. И я вспомнил слова великого скульптора, кажется, Родена. - Любой шедевр скрыт в бесформенной глыбе. Надо лишь убрать все лишнее, что скрывает его от наших взоров! - воскликнула Тамара. - А ведь как точно! Убрать все лишнее - и ледяной Антей покажется из айсберга. Аэлита, идя рядом с Николаем Алексеевичем, взяла его за руку. - А если вдуматься в эти слова? - продолжал Анисимов. - Если поговорить сегодня об этом в нашей с Аэлитой каюте, вместе с Шульцем и Алексеем Николаевичем? Иесуке Танага шел в каюту командора и его жены в глубокой задумчивости. Чем больше узнавал он своего старого пациента, русского академика, тем более загадочной казалась ему его натура. Может ли так щедро одарять природа человека? Причем не одними только способностями, талантами, но и глубокой человечностью, заботой, чуткостью, проявляемыми Анисимовым в отношениях с людьми, которых другой на его месте мог бы считать лишь подчиненными, а для него они были прежде всего соратниками. Вот и сейчас людей, усомнившихся в душевном здоровье академика (и первым из таких был сам Танага, врач!), он собирал в своей каюте прежде всего как соратников. Танага еще не знал, ради чего состоится предполагаемая беседа, но интуитивно предвидел нечто значительное, что должно сыграть важную роль во всей дальнейшей судьбе антарктической строительной экспедиции ООН. В каюте стало тесно. - Я не такой уж любитель загадок, - начал академик, - и совсем не случайно вспомнил слова великого ваятеля. Они применимы к нам. Мы уже обсудили, что ледяные столбы, поддерживающие свод грота, можно высечь в виде статуй изо льда, как и сам свод. - Ну разумеется! - подхватила Тамара. - Построили же мы на куполе ледника ледяные здания. - Ледяные здания, - задумчиво повторил Анисимов. - Если внутри грота его столбы будут ледяными скульптурами, то нашим инженерам нужно позаботиться о сохранении их в твердом состоянии. Вальтер Шульц уже предлагал для этого пронизать ледяной массив каналами для холодильного раствора. Очевидно, так же надо поступить не только в отношении свода, но и поддерживающих его столбов. А может быть, и не только столбов? Алексей Николаевич Толстовцев хотел пробить в ледяной толще комфортабельные пещеры, теплоизолируя их ледяные стены, чтобы лед не таял. Стоит сочетать, пожалуй, и теплоизолирующие панели и сеть каналов с холодильным раствором. - Все-таки хотите вернуться к туннелям ненавистных морлоков? - запальчиво перебила Тамара. - Отнюдь нет, - улыбнулся Анисимов. - В вашей исполинской Грановитой палате свод над городом будет исчезать в вышине. - Так где же размещать ледяные пещеры? В стенах палаты? Я не поняла. Маленький инженер был сосредоточен. Он никак не мог угадать идеи командора, к которой тот старательно подводил своих слушателей, чтобы они сами назвали ее. И Толстовцев сердился на себя. Притупилась острота мысли? Или надо быть таким счастливым, как Николай Алексеевич сейчас или он сам когда-то на далеком острове, где не осталось топлива? Какое состояние человека способствует тому, чтобы открылись "тайны неуловимой простоты решения", вроде бочки, превращенной в грохочущую вертушку, давшей энергию для спасения новорожденной Аэлиты? Вальтер Шульц прикидывал на карманной электронной машине параметры требуемой холодильной установки, но главной идеи Анисимова и он не уловил. А идея была рядом, лежала на поверхности. И все же никто не увидел ее. И слова академика ошеломили: - Если признать лед неплохим строительным материалом, то зачем нам каменные карьеры на дне грота? - Как? Вы не хотите обнажать былую почву Антарктиды? - встревожилась Тамара. - Нет, почему же? Мы непременно доберемся до этой почвы, засеем ее травами, вырастим на ней цветы и деревья. Ведь были же они в утонувшем граде Китеже? - Это лишь сказочный образ, Николай Алексеевич. - А если не только образ? Если в самом деле представить себе, что утонувший город Китеж существует и поглотившая его вода превратилась в лед? И стоит сейчас Город Надежды в ледяной толще, как роденовская статуя внутри мраморной глыбы? - Град Китеж изо льда? - удивилась теперь и Аэлита. - Да, как ледяная статуя, которую я высекал из айсберга. - Вы предлагаете, Николай Алексеевич, - догадался маленький инженер, - вырубить из ледяного монолита все блоки будущих зданий Города Надежды? И очистить от ненужного льда улицы и площади, а в оставленных ледяных блоках пробить необходимые для жилья и производства помещения? - А блоки пронизать, как я имел сказать об опасном сечении, каналами для холодильного раствора, - добавил Шульц. - Да, с помощью нашего воображения нам предстоит найти город на дне исполинского грота, мысленно увидеть его улицы, его дворцы и здания, подобные групповой скульптуре. - А какие они должны быть, эти здания без железобетона? - спросила Тамара, загоревшись новой идеей. - Я уже пытаюсь представить себе ледяные Кижи, или ледяной город Паленке с дворцами древних майя, или причудливые контуры индийских храмов, перенявших что-то от окружающих джунглей. - Вы сами подсказываете, что окружающая среда, да и сам материал должны помочь зодчему найти стиль сооружений. Недаром ваши Дворцы Энергии, сделанные изо льда, называют хрустальными. Лед напоминает горный хрусталь. А каков он, горный хрусталь, в первозданном виде? - Кристаллы! - воскликнула Тамара. - Гармония кристаллов! Я уже вижу контуры необычных зданий. - Вот этого я и хотел, - заключил академик. - Вам, как никому другому, дано увидеть причудливый узор кристаллов, созданных непревзойденным художником - самой природой. Нам предстоит бережно откопать их на дне нашего ледяного грота. И эти откопанные ледяные кубы, призмы и тетраэдры мы превратим в дома и дворцы. Впрочем, - поднял он руку, - все не так просто. Надо помнить, что лед коварен. Он обладает двумя неприятными свойствами: возгонкой, то есть превращением в газы при любой низкой температуре, и текучестью. Можно поставить на льдину гирю и убедиться, что, несмотря на мороз, эта гиря через какое-то время окажется внутри льдины, даже пройдет ее когда-нибудь насквозь. Поэтому и наши столбы-статуи, и наши ледяные колонны, и свод, во-первых, должны быть изолированы покрытием от окружающего воздуха, чтобы исключить возгонку льда и его разрушение с поверхности, во-вторых, дома защищены не только покрытием, но и теплоизоляционными панелями, которые сохранят нам лед. Чтобы победить текучесть льда, нашим инженером Толстовцевым найден способ превращения льда в подлинный камень. Из этого нового камня и будет сооружен подледный град Китеж. Все встали. Аэлита торжествующе посмотрела на доктора Танагу. Тот понял ее без слов и сложил руки со сжатыми ладонями: - Извините. - Я не решаюсь расцеловать Николая Алексеевича, - сказала Тамара. - Я расцелую тебя, Аэлита. И, обняв подругу, она шепнула ей на ухо: - Вот теперь я знаю, кого ты любишь. Когда гости командора вышли на палубу, в лицо им ударил южный полярный ветер, неся холод полюса. Тучи скрыли луну, и непроглядная ночь слилась с летящими снежными струями. Но неистовая пурга крутила ветротрубы, давая людям энергию. Конец второй книги КНИГА ТРЕТЬЯ ТРЕВОГИ ЛЕДЯНОГО ГРОТА Делай великое, не обещая великого. Пифагор  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  КИПЕНИЕ И передо мной, развертывается грандиозная картина Земли, изящно ограненной трудом свободного человечества в гигантский изумруд. Максим Горький ПЕРЕД ГЛАВАМИ Прошло несколько лет с тех пор, как строительная армада Организации Объединенных Наций по инициативе и с помощью Советского Союза, под руководством академика Анисимова направилась в Южный Ледовитый океан. Там, под ледяным куполом Антарктиды, где природа ничего, не сулила человеку, на международной "ничейной" территории возник Город-лаборатория для проведения небывалого в истории человечества эксперимента, моделирующего жизнь грядущих поколений. Как будут жить наши потомки? Как справятся с теми "проклятыми вопросами", которые ныне стоят перед нами: недостаток продовольствия, зависимость от природных бедствий, голодание почти половины человечества, нехватка территории для возрастающего населения Земли, угроза энергетического кризиса и истощение земных недр? Академик Анисимов и его ученые соратники вместе с тысячами жителей Города-лаборатории брались доказать, что человек в состоянии жить не иждивенцем природы, а потребителем лишь собственного труда, которым может произвести все необходимое даже там, где природа не обещает ничего. На их примере можно было угадать ту ступеньку в развитии человека, когда он перейдет от слепого пользования истощающимися ресурсами родной планеты к бережному отношению к среде обитания, обеспечивая себя энергией, питанием, одеждой и всем прочим, нужным для жизни, без насилия над природой, с одной стороны, и без рабской зависимости от ее капризов - с другой. Тысячи энтузиастов или просто переселенцев из разных стран, кто увлеченный идеей, кто доведенный в родной стране до отчаяния из-за невозможности найти себе применение, кто совсем из других скрытых побуждений, отправились создавать под ледяным Куполом надежды город, который первые вдохновители стройки, посланцы Страны Советов, называли подледным градом Китежем. И за эти несколько лет творческими усилиями участников беспримерной стройки он был построен, возник этот сказочный Город Надежды, как стали называть его все, вырос под ледяным сводом на былой земле когда-то цветущего и лишь в последующие геоэпохи погребенного под ледяным щитом шестого материка Земли. На былой его почве в исполинском ледяном гроте принялись привезенные на кораблях деревья, травы, цветы. Поднялись, распустились, зацвели под "ледяным небом", овеваемые искусственно теплым ветерком. Подледной зеленью украсили они улицы между словно вырубленными изо льда своеобразными кристаллами домов, в проектировании которых вслед за первой зодчей Антарктиды Тамарой Неидзе за честь сочли принять участие ищущие архитекторы многих стран мира. Город жил по своеобразному Уставу, в основе которого лежала прежде всего забота о здоровье людей. Многим приходилось отказываться от дурных привычек, но быт их был обычным. Они трудились, общались друг с другом, влюблялись, создавали семьи, отдавали детей в Школы жизни и труда. И никто из них не знал страха за завтрашний день и мало кто тяготился необходимостью трудиться. Ведь за свою работу он получал в городе все, что мог потребить. Кроме того, у него рос банковский счет в родной его стране, куда большинство жителей Города отнюдь не стремилось, оценив здесь условия существования. И все новые волны переселенцев стремились в Город Надежды, который стал уже не только удовлетворять собственные нужды в искусственной пище, но смог помогать голодающим странам своей продукцией, получая взамен все то, что еще не начали производить в Городе Надежды. Настало время оценить первые результаты эксперимента. Казалось бы, здесь не могло быть двух мнений, но... Глава первая "ИВАН ЕФРЕМОВ" Страшен шторм в Атлантике. Водяные горы встают одна за другой. А на их хребтах развеваются седые гривы, как белые бурки при лихой атаке. И будто вскипают от яростного ветра, загибаются вперед гребни. Злобные языки взмывают с них смерчами, рассыпаясь снежными клочьями, как пена изо рта взбесившихся коней, которых нет сил остановить. Мраморные скаты валов испещрены прожилками и кажутся готовыми рухнуть стенами. А ветру всего этого мало! Он несет над волнами струи воды, словно выпущенные из миллиона невидимых брандспойтов. В былые времена такие "водяные заряды" рвали паруса не хуже картечи, опрокидывали каравеллы, ревели над грозно вздымающи