л, что она все еще думает о словах Патери Пата. -- Ну, что ты? -- я постарался, чтобы мой голос звучал с предельной беззаботностью. -- Может быть, он и прав, -- ответила Сана. -- Тебе нужно слетать на Кипр и узнать... -- Нужно? А ты уверена, что это мне нужно? -- Разумеется, нет. Это единственное, в чем я тебе не могу даже дать совета. Каждый решает это за себя. Но мне кажется... -- Что именно? Она помолчала. -- Нет, ничего, -- сказала она наконец. -- Ничего. Я смотрел на нее и никак не мог понять: действительно ли она хочет, чтобы я стал таким же, как они. или, наоборот, неловко пытается уберечь меня от этого. -- Черт с ним, с "Овератором", -- сказал я, -- мне сейчас не до того. Она быстро глянула на меня, и я снова не понял ее взгляда. -- Правда, не до того. Ты же понимаешь, что я не боюсь. Просто я сейчас не могу думать о себе. Сейчас -- только ты. Сана опускает голову. Мы уже прилетели. Я выхожу и подаю ей руку. За нами легко выпрыгивает Педель. Надо научить его подавать руку даме, даже если с точки зрения машины это не является необходимым и целесообразным... А, впрочем, не стоит. Не так уж много придется это делать, чтобы препоручать это другому, хотя для меня и забавно было поддерживать в Сане отношение к нему. как к человеку. Для того хотя бы, чтобы у нее постоянно был повод отвлечься от этого. -- Педель! -- остановил я его, дав Сане пройти вперед. Огненно-рыжее чудовище на алом снегу: солнце садилось. -- Что я должен? Велеть: "Стой и не шевелись!" -- и он будет стоять здесь и день, и год, и когда все уже будет кончено и Сана навсегда исчезнет из этого снежного мира, он будет стоять здесь и ждать следующего приказа, и выполнит его так же точно, как и все в своем существовании, и будет продолжаться это бесконечное единство жизни и существования, но для меня останется только одно -- перебирать в памяти все минуты этого последнего года. Ну, что же, заложить в этого краба условия еще одной игры, которая начнется сегодня и кончится раньше чем через год? Кому потом он будет подавать свое гибкое бронзовое щупальце? Он поблескивал выпуклыми гранями стрекозиных фасеточных глаз. -- Педель, -- тихо спросил я его, -- ты хотел бы стать человеком? -- Должен, -- сказал он, но я понял, что это не ответ на мой вопрос, а какой-то заскок в его электронном мышлении. -- Могу, -- сказал он после небольшой паузы и снова замолчал. -- Хотеть не умею, -- это был ответ. Я пошел прочь. Сана вернулась. -- Что с тобой? Почему ты задержался? -- Не хочется входить в дом. Надо было пройти километра два пешком. Да и ты почти не бываешь на воздухе. -- Ты прав. Хотя воздух в нашем доме не отличается от этого. "Теперь она будет гонять меня на прогулки", -- мелькнуло у меня в голове. Я вдруг вспомнил, что хотел уйти на лыжах в горы. Хотел. А теперь я, вероятно, буду должен это делать. Ерунда какая-то. За три секунды мой Педель прекрасно разобрался в таких вещах, как долг, желание и возможность. А я вот не могу этого. Я вдруг понял, что бесчисленное количество раз путался в этих "должен", "хочу" и "могу". Примитивные понятия. Но именно сейчас я, как никогда, не способен точно определить, что же меня заставляет совершить тот или иной поступок. Я показался себе слепым щенком, плутающим в дебрях этих трех гладкоствольных, звенящих, уходящих в полуденное небо ясных слов. -- Тебе нездоровится? -- Послушай, Сана, ты можешь сказать, почему ты здесь? -- Потому что я должна быть с тобой. Я искренне позавидовал ей. Мы подошли к нашему коттеджу. Я наклонил голову, входя, хотя дверь была высока. Мне нужно было спросить Сану, что еще мы будем сегодня делать, но она опередила меня: -- Мне хотелось бы еще немного поработать. Если хочешь, пройдись перед сном. Не забудь только "микки", чтобы вызвать мобиль. Она указала на маленький овальный предмет, висевший у входа. Вероятно, в нем был смонтирован крошечный переносный фон для связи с ближайшими пунктами и сервис-станциями. Я повертел "микки" в руках. Что я должен? Ах, да, она сказала -- еще немного поработать. -- Я тоже поработаю часика два. Я забрался в какой-то угол и, вооружившись отверткой, разобрал до последнего винтика несчастного "микки". Ничего особенного, просто элегантно оформленная игрушка. И до моего отлета таких было много. Я провозился часа полтора, а потом откинулся на спинку кресла и стал смотреть вверх, на крупные звезды, четко вбитые в темно-синюю гуашь неба. Внезапно потолок начал заволакиваться сероватой дымкой, потом он сделался ослепительно белым и спустя некоторое время принял мягкий молочный оттенок. Я вспомнил, что за обедом жаловался Сане на слишком яркий свет луны. Значит, пора спать. Я встал и прошелся по комнате. Сейчас она меня позовет. Да, отворилась дверь, явился Педель. -- Ее величество Сана Логе приглашает вас к себе. -- Ладно. Только не надо больше этого... величества. -- Слушаюсь. Запомнил. Сана уже лежала. -- Тебе нездоровится? -- Нет. Я привыкла ложиться рано. Уже половина седьмого. Вы свободны, Педель. Спокойной ночи. Педель исчез. Я стоял посреди большой комнаты; белые стены, пол и потолок пересекали редкие золотые полосы. Комната казалась прозрачной, как кусок белоснежного кварца с золотыми жилами, Легкие контуры стенных шкафов, золотые замки на них, шуршащие покрывала на постелях, тоже цвета старинного золота. И белая женщина с волосами цвета... Я не мог вспомнить, что же это за тяжелый, отливающий бронзой цвет. Но я его где-то видел. -- Ночной свет. -- сказал я, и потолок стал меркнуть и скоро излучал лишь едва уловимое пепельное мерцание. Все стало кругом мягким и теплым. Исчезли пронзительные золотые полосы. Мне вдруг показалось, что я все еще там, в кибернетической моего буя. Тысячи тонн сверхтяжелого, непонятным образом сжатого металла лежат у меня над головой. Мне нужно пробиться сквозь них, выйти на поверхность и лететь на Землю, к людям. Только достигнуть Земли -- а там все будет хорошо... -- Почему ты не хочешь спать? Я хочу. Я иду и ложусь. Вот и прошел этот первый из последних наших дней. День, обязанный быть прекрасным и мудрым. День, который без остатка, до последней секунды я должен был отдать ей. И я отдавал. Да, до последней секунды мое время принадлежало ей, ее заботливости, ее нежности, глубоко запрятанной под материнской строгостью. Я честно делал все, что мог. Но этого было так мало. Сана уже спала. Наверное, она принимала какое-нибудь снотворное, потому что стоило ей опустить голову на подушку, как я уже слышал ее ровное дыхание. Я опустил руку вниз и отыскал у изголовья кнопку. Я слегка нажал ее, и тут же в глубине комнаты засветился желтоватый прямоугольник с четкой черной надписью: "Восемь часов пятнадцать минут по линии Терновича". Я пожал плечами. С тех пор, как были освоены Марс и Венера, на Земле, как и на тех планетах, было установлено единое в Солнечной время. Было непонятно, как это раньше люди могли в одной и той же стране жить в разных часовых поясах. Это было так же неудобно, как говорить на разных языках. Но, как ни странно, к единому языку люди пришли раньше, чем к единому времени. И до сих пор еще указывают, по какой линии определено время. Неистребимая инерция! Квадрат потух. Вероятно, прошла минута. Я оглянулся на Сану -- она спала на редкость крепко. Я тихонько, чтобы не разбудить ее, поднялся и вышел в соседнюю комнату. Вытащил плед потеплее и отправился в энергетическую, где подзаряжался Педель. -- Доброе утро, -- сказал я ему. -- Принимай гостя. Педель поднялся с горизонтального щита, на котором он сидел, как курица на насесте. -- Доброй ночи, -- без тени юмора отвечал он. -- Что я должен делать? -- Ох, бедняга, и тебя мучает тот же вопрос -- что ты должен. Ты ничего не должен. Какой дурак тебя программировал? Кто не может желать, не должен чувствовать себя обязанным. -- Программировали Сана Логе, Патери Пат. Чувствовать не умею. Термин "должен" в программу заложен не был. Слышал его в процессе работы с людьми. Значение усвоил по словарю. -- Ты знаешь, я тоже слишком часто слышу его в процессе работы с этими людьми. А теперь включи-ка мне фон и дай "последние известия". Я уселся в кресло с ногами и укрылся потеплее. Здесь я что-то мерз -- на буе температура была градусов тридцать пять -- сорок. С середины фразы возник тонкий голос: "...урожая белковых. Ошибки, допущенные при составлении программы агронавтов, указывают на необходимость расширения стационарных контрольных ретрансляторов, передающих данные о ходе посевной в Агроцентр. В связи с этим группа механиков и энергосимиляторов выразила желание вылететь на Венеру. Транспорты с киберами специального назначения уже прибыли на Венеру с Марса. Вчера закончился промежуточный этап розыгрыша командного первенства по статисболу между "Мобилем" (Марс) и "Сенсерионом" (координационно-вычислительный центр Месопотамии). По предварительной обработке результатов победила первая группа киберов со счетом: тридцать пять синих -- тридцать семь с половиной оранжевых. Обработка результатов продолжается". Было слышно, как зашуршала бумага, потом что-то щелкнуло, и вот вместо человеческого голоса зазвучал автомат: "Прослушайте прогноз погоды: в связи с интенсификацией магнитной бури..." Я не хотел его слушать. Наслушался я их там, в преисподней космоса. -- Настрой-ка мне хороший женский голос. Что -- не важно. Хоть таблицу умножения. Педель поколдовал возле фона. Послышался чирикающий девичий голосок. Сначала я не понял, в чем дело, но скоро сообразил, что это -- урок какого-то древнего языка. Я давно уже заметил, что под звуки незнакомой речи очень хорошо думается. Значит, все на Земле оставалось по-прежнему: экспедиционная группа на Марсе потирает лапы -- обыграла по статисболу месопотамцев. Возникла необходимость, и вот человек двести счастливчиков получают вожделенную командировку на Венеру. А чего, собственно говоря, я боялся? Увидеть Землю, залитую кровью безнадежных войн, и ползающих по ней ублюдков, глушащих наркотиками свой непробудный страх и рвущих у слабых кусок пожирнее: отдай, все равно сдохнешь раньше меня... Смешно. Земля жила, жила жизнью, естественной для Людей и достойной Людей. Жила быстрее, полнее, самоотверженнее, чем прежде; но эта новая жизнь была как-то горше прежней. Стоило ли одно другого -- вот в чем вопрос. Я так и уснул, забравшись с ногами в кресло, при полном освещении. Второй день я встретил уже без патетических планов относительно мудрости и высшей красоты его программы. Поэтому и прошел он проще и быстрее. Начала поступать литература, и я, по совету Саны, не ограничивался простым чтением, а тут же делал "наброски", то есть диктовал Педелю те или другие свои мысли, а он с молниеносной быстротой собирал или компоновал из отдельных блоков те схемы, которые могли быть использованы нами в аппарате кибердиагностики по аккумуляции сигма-излучения. Вся трудность заключалась в том, что мы не могли слепо скопировать аппараты аналогичного типа с имитирующей схемой. Суть этих аппаратов заключалась в том, что они создавали внутри себя макет подопытного организма и непрерывно следили за ходом болезни и выздоровления. Но каждый такой аппарат создавался на опыте тысяч аналогичных болезней. Мы же располагали лишь воспоминаниями отдельных лиц, моими в том числе, хотя сам я не был подвержен загадочному излучению. Поэтому мы могли предложить аппарату лишь некоторые предположения о методах лечения. Хотя до кодирования было далеко, как до Эстри, я уже обдумывал все особенности этого кибера, который должен иметь еще большую самостоятельность, чем аппараты с имитирующими схемами. Чертовски это трудно было даже в воображении. Меня все это чрезвычайно занимало, я делал свои бесчисленные "наброски" и поминутно обращался к Сане; но странно -- ее ответы постоянно наводили меня на мысль, что она уже сталкивалась с людьми, попавшими под сигма-излучение. Поначалу я не придавал значения своим догадкам, но потом меня стало одолевать какое-то смутное беспокойство. Ведь в самом деле: она говорила -- и не просто говорила, подчеркивала -- что наш корабль был единственным, пострадавшим при возвращении "Овератора". Эксперимент больше не повторялся -- уж это-то я знал твердо. И потом эта фраза, как-то проскользнувшая у Патери Пата о каких-то обезьянах, нечаянно попавших под сигма-лучи... Он тогда врал, я это сразу понял, но не был ли его вымысел связан с каким-нибудь реальным фактом, о котором я не знаю? Я не выдержал и задал Сане вопрос в лоб. Она с поразительным спокойствием -- неестественным спокойствием -- ответила мне, что никаких дополнительных данных о воздействии сигма-лучей на живой организм она сообщить мне не может. И все. Разумеется, подозрение осталось, но я не стал настаивать, потому что понял: то, чего они решили мне не говорить, -- все равно останется для меня тайной, пока я не вырвусь из этого райского уголка. Я махнул рукой на все эти недомолвки, решив, что главное сейчас -- это делать свое дело, а удовлетворить свое любопытство я смогу и после... после. Раздражало меня еще и то, что все основные материалы для программирования должны были предоставить мне Элефантус и Патери Пат, хотя мне и хотелось делать все самому. Но я вовремя спохватился, что для этого мне пришлось бы усваивать курс высшего медицинского колледжа. Я должен создать плоть. А дух -- это их забота. Работы становилось все больше. Иногда мне приходилось посылать свои извинения и не являться к обеду. Зато Сана все чаще пропадала у Элефантуса. Я не имел бы ничего против, если бы не знал, что она работает там с Патери Патом. Разумеется, это была не ревность -- ни в коей мере. Этот бурдюк с фиолетовыми чернилами в моих глазах не был мужчиной и я не мог себе представить, что женщина заинтересует его настолько, чтобы он потерял ради нее хоть минуту своего драгоценного времени. Нет. Просто противно было видеть их вместе. С тревогой стал я замечать, что работа не отвлекает Сану от каких-то своих, глубоко запрятанных от меня мыслей. Когда она возвращалась от Элефантуса, я замечал, что на первый мой вопрос, относящийся к нашей работе, она всегда отвечала не сразу, а чуть-чуть помедлив и не совсем уверенно, как человек, занятый совсем другим и с трудом возвращающийся к забытому кругу вопросов. Я делал, что мог. Пытался затянуть ее на лыжные прогулки, разыскивал для нее в нашей фонотеке прекрасные записи старинной музыки, рисовал с нее, немножко лепил -- она спокойно отклоняла все мои попытки развлечь ее, но делала это удивительно мягко, без тени досады на мою неуклюжесть. Жуткое дело -- жалеешь человека, а шито это белыми нитками, и сам это понимаешь, а ничего другого не придумаешь, и приходится продолжать, лишь бы делать хоть что-нибудь. Но в отношении Саны ко мне было не меньше жалости, потому что она знала -- я останусь один, совсем один, и бог весть, что я сделаю от смертной этой тоски. Она боялась, что я снова кинусь в космос. С меня сталось бы. Потом вдруг оказалось, что наступила весна. Я это понял потому, что на столе у Элефантуса появились первые горные фиалки. Мне и раньше приходило в голову, что он не лишен сентиментальности, а если бы я этого и не знал, то догадался бы сейчас по тому, с какой нежностью ласкал он взором эти рахитичные первоцветы с лепестками шиворот-навыворот. Я их никогда не любил. Они напоминали мне некоторых людей, которые тоже стараются распуститься махровым цветом раньше всех других и оттого на всю жизнь остаются такими же чахлыми и вывернутыми. Я об этом думал и тоже механически разглядывал вазу. Сана подняла голову и увидела, что мы смотрим на цветы. По всей вероятности, она видела их с самого начала, но только сейчас, поймав наши взгляды, она вдруг поняла, что это -- весна, и зима кончилась. Навсегда. Может быть, успеет выпасть первый снег, но целой зимы уже не будет. Сана поднялась. Такой я ее давно не видел. А может быть, и совсем никогда. Такое лицо бывает у человека, которому нестерпимо больно, но который все свои силы прикладывает к тому, чтобы на лице его и в движениях ничего не было заметно. И даже нет, не то. Все видели, что с ней происходило, и она просила, приказывала нам не замечать. И мы слушались. -- Кстати, Рамон, -- заметил Элефантус, -- вас не очень затрудняет отсутствие кодируемого материала? Вопрос был как нельзя кстати. -- Говоря откровенно, весьма затрудняет, -- живо откликнулся я. -- Мне кажется, в ближайшие дни мы уже передадим вам первую половину программы. Разумеется, если Сана не откажется нам помочь. Сана кивнула. Не поглядев на меня, она вышла. -- Я оставлю тебе Педеля, -- крикнул я ей вдогонку. Но дверь уже закрылась. Меня вдруг охватило страшное предчувствие: это случится сейчас. Скоро. И без меня. Сана прячется, как прячутся раненые животные. Она не работает с Элефантусом, -- она скрывается у него, когда чувствует внутри себя что-то глухое, стремительно нарастающее, грозящее стать таким тяжелым, что невозможно будет ни пошевелиться, ни приоткрыть глаз. Я понимал, что это -- возвращение древнего, умершего раньше, чем человек стал человеком, инстинкта смерти. Пробуждение животных инстинктов -- человек был слишком горд, чтобы сознаться в этом. Но, тем не менее, так было. "Овератор" принес неизмеримо больше, чем простой набор имен и дат, и неизвестно, что еще пробудит он в людях. Я был уверен, что пройдут года и обнаружатся новые следствия Знания, добытого людьми. Я один из первых усмотрел возрождение животной мудрости, объяснения которой мы не могли найти до сих пор. Так, человеческая любовь выросла из элементарного инстинкта размножения, но никакие попытки объяснить влечение одного человека к другому путем доказательства целесообразности такого акта или при помощи аналитического исследования физической и моральной красоты не давали ничего, кроме очевидного абсурда. Вот и то, что я называю инстинктом смерти, -- оно не является им в прямом смысле, а выросло из него, перелилось в нечто могучее и прекрасное, дающее человеку силы побороть в себе ощущение угасания собственного "я" и жить для другого человека, передавая ему каждое свое дыхание, каждое биение пульса. Так делала Сана. А у меня вот не получалось. Чувства мои оставались где-то внутри, а то, что могла видеть она, -- было просто из рук вон... Я медленно двинулся к выходу. Остановился на пороге. Патери Пат сопел за моей спиной: -- Если ты собираешься оставить свой мобиль Сане, то можешь взять мой, одноместный, -- Спасибо. Придется. Он протиснулся между мной и дверью и начал колдовать над щитом обслуживания. Маленький мобиль цвета бутылочного стекла поднялся из глубины сада, стремительно перепрыгнул через деревья и мягко, словно на четыре лапки, опустился передо мной. Патери Пат стоял и смотрел на меня, пока я усаживался. Я уже понял, что меня выпроваживают. Просто так он не стал бы терять своих драгоценных минут на соблюдение правил элементарной вежливости. Обычно он сразу после обеда старался улизнуть в свой кабинет. Мобиль взлетел, и я видел, как Патери Пат, казавшийся коричневым сквозь зеленоватую пластмассу корпуса, провожал меня угрюмым взглядом, ссутулившись как-то по-медвежьи. Я включил "микки": -- Педель, Педель, говорит Рамон, ты меня слышишь? -- Слышу отчетливо. -- Я улетаю. Ты останешься в распоряжении Саны Логе. Она находится в помещении "ноль-главный-бис". Когда я закончу разговор, ты переместишься так, чтобы держать ее в поле своего зрения. Я предупреждал, что оставлю тебя. Если поступят какие-либо распоряжения от Патери Пата, постарайся их не выполнять. -- Слушаюсь. Постараюсь. -- Но держись в рамках. Не говори, естественно, что это -- мой приказ. Теперь вот что: есть у тебя биофон? -- Да. -- Приставка? -- Нет. Блок вмонтирован внутрь. -- Прекрасно. Как только прилечу на место, сразу же установлю с тобой биосвязь. Будешь передавать все, что видишь, не анализируя и не вдаваясь в излишние подробности. Чистое описание. Что увидишь. Центральный объект -- Сана Логе. -- Запомнил. Объект наблюдения -- Сана Лоте. Когда я услышал эти слова от Педеля, они так резанули мой слух, что я чуть было не накричал на него. Но ведь он только повторил то, что перед этим сказал я. Мне пришлось сдержаться. -- В момент биотрансляции на тебе загорается индикаторная лампочка? -- Да. -- Отключи-ка ее сейчас, пока ты в мобиле. -- Исполнено. -- А теперь ступай! Связь начну минуты через три-четыре. Мобиль вильнул, выходя из ущелья, скользнул над самыми верхушками елей так, что с них осыпался снег, и лег на брюхе у порога нашего дома. -- Назад, на место прежней стоянки в Егерхауэне, -- сказал я в маленький темно-коричневый диск. -- Выполнить через минуту. Я вылез. Потоптался немного на снегу. Было прохладно. Снег. сухой и скрипучий, и не думал таять. Поземка тянулась за мной и осторожно затирала все следы. Там, где два часа тому назад Сана быстро пробежала от двери к мобилю, ничего уже не было видно. Неожиданно, словно куропатка из-под снега, мобиль вспорхнул вверх и ринулся обратно в ущелье. Рыбкой блеснул он на фоне серых камней и исчез за скалой. Как славно было бы ловить каждый такой вот всплеск жизни, радоваться всему, кропотливо измысленному человеком или одним махом сотворенному природой, радоваться просто так, непрошенной щенячьей радостью -- если бы не... Я прошел в дом, не снимая свитера, тяжело плюхнулся на пол перед постелью и вытащил из-под нее ящичек с миалевой лентой. Я надел ее на лоб, постарался сосредоточиться. И представил себе шестирукого краба, застывшего в полумраке лаборатории: "Педель... Педель... Я Рамон... Ты должен ждать моего вызова. Я Рамон. Отвечай". Я закрыл глаза и еще крепче стиснул пальцы. "Слышу вас, Рамон. Выполняю ваше задание", -- эти слова возникли у меня в голове, где-то в висках, словно я только что их слышал, звучание их умолкло, но воспоминание, не менее яркое, чем само восприятие, еще осталось в моем мозгу. "Где ты находишься?" "Небольшая полутемная комната в корпусе ноль-северный". "Что ты делаешь?" "Стою в углу за неизвестным мне аппаратом в виде усеченного конуса вдвое выше меня". "Что еще находится в комнате?" "Два стола, три кресла, шесть выпуклых люминаторов, восемнадцать..." "Есть ли люди в комнате?" "Сана Логе, Элефантус Элиа". "Что делает Сана Логе?" "Сидит в кресле. Изредка что-то говорит. Плохо слышу -- внутри массивного аппарата, за которым" я помещаюсь, все время возникают апериодические шумы низких тонов. Попробую переместиться ближе к объекту наблюдения..." "Не надо. Что у нее в руках?" "Ничего. Но на уровне лица на расстоянии полуметра расположен непрозрачный, матово-серый экран размером примерно 30 на 45". "Может быть, приемник диктографа?" "Имею приказ не анализировать. Передаю, что вижу". "Правильно. Валяй дальше. Какая аппаратура работает?" "Прошу прощения, вошел Патери Пат. Наклонился над Саной Логе. Резко выпрямился. Идет ко мне. Гово..." Передача оборвалась, и как я ни пытался представить себе и Педеля, и все, что находится вокруг него, -- я не мог больше принять ни одной фразы. Этот лиловокожий каким-то образом унюхал, что ведется биопередача, и отключил моего сообщника. А может быть, он не хотел, чтобы Педель что-нибудь запомнил. До чего же мне осточертели все эти секреты -- ведь все равно же через три-четыре дня я получу то, что они с такой тщательностью от меня скрывают. Не буду же я кодировать вслепую. Я стянул с головы миалевый контур и растянулся на полу. Все тело слегка ныло, как после не очень тяжелой, но непривычной физической работы. Недаром на пользование биопередатчиками нужно получать специальное разрешение. Я свое получил больше двадцати лет назад. Было как-то муторно. Я закрыл глаза и положил руки на лоб. Но от этого не стало легче, потому что руки были горячие, а лоб -- холодный. Я сел. -- Педель! Ах, черт, ведь он же там, я и забыл. Где, интересно, он берет для меня лыжи? Я облазил весь дом и нашел-таки то, что искал. Мне бросилось в глаза то обстоятельство, что и лыж, и коньков, и роликов, и всего прочего здесь было припасено по две пары. Одни были точно моего размера, другие -- женские. Почему же Сана упорно отказывалась сделать хотя бы небольшую прогулку на лыжах? Боялась какой-нибудь случайности? Но ведь я был бы рядом. Да и что может случиться? Вот ведь сегодня я был уверен, что неминуемо произойдет что-то непоправимое, а на деле вышло -- я вел себя, как истеричная девочка. Стыдно будет посмотреть в глаза Патери Пату. Подглядывал, как они там творят. Разумеется. никакой тайны они из своей работы не делали, а просто не хотели, чтобы какой-нибудь невежда торчал у них за спиной с вечными расспросами: "А это что? А это как?". Тем более, что у них не очень-то получалось. На их месте я сам прогнал бы всех посторонних. Посторонних... Я подпрыгнул на двух ногах. Лыжи хлопнули, словно в ладошки, и спружинили, как полагается. Палки я себе выбрал тоже по росту -- я думал, что те, которые мне приносит Педель, единственные, и мирился с ними. На всякий случай, если Сана вернется раньше меня, я нажал зеленую кнопку маленького щита обслуживания и медленно продиктовал: "Ухожу на лыжную прогулку. Вернусь часа через три-четыре. Направление -- северо-восток. Надел теплый шарф". Взяв палки, я быстро побежал к лесу, туда, где когда-то я видел легкий вьющийся лыжный след. Но с тех пор было немало метелей, след уже давно замело, а новых не появлялось. Глава V Вечерело. Солнце светило у меня за спиной, и я то въезжал в глубокую, начинавшую сиреневеть, косую тень, то снова оказывался на чуть желтоватом, с рыжей искоркой, снегу. Склон был очень пологий, на нем не разгонишься, но я знал, что внизу, перед самой грядой камней, будет трамплин метра полтора в высоту, и сразу после него нужно будет круто повернуть вправо, чтобы не поломать лыж или ног. В первый раз мне даже пришлось завалиться на бок, потому что ничего умнее я не успел придумать. Пологий, безмятежный спуск усыплял бдительность, высокие кедры швыряли под ноги пятна теней, и мне казалось, что я еду по шкурке огромной морской свинки. Теперь уже скоро... Гоп-ля! Четко сделано. Я остановился и снял лыжи. Присел на большой голый камень. Возвращаться прежней дорогой не хотелось, а "микки", чтобы вызвать мобиль, я, конечно, забыл. Егерхауэна отсюда не было видно. Он лежал в долине между двух гор, одна из которых поднималась так высоко, что, наверное, видна и за сто километров отсюда, а слева от горы возвышался каменный гребень. Теперь, когда я смотрел на Егерхауэнскую гору, а гряда камней была у меня за спиной, справа синело ущелье, поросшее пихтами и елями в своей темной глубине, слева же, как огромный окаменелый пень, высилась скала с гладкими отвесными стенами и плоским верхом; она была невысока -- не выше двухсот метров. Вокруг нее, слегка подымаясь, шел карниз шириной всего в два-три шага. Ниже карниза была осыпь, какие-то острые глыбы и еще черт знает какие неприятности, засыпанные сухим неглубоким снегом. Если по этому карнизу обогнуть каменный пень и пройти между ним и Егерхауэнской горой, то можно было бы попасть прямо к дому. Я понимал, что этого делать не следует, что спуститься по ровному месту на лыжах -- одно, а карабкаться по камням, ни разу до этого не побывав в горах, -- совсем другое, но я уже лез по этому карнизу, да еще тащил на горбу свои лыжи. И хотя карниз поднимался все выше и выше, мне было ни чуточки не страшно. И с чего я взял, что мне обязательно должно быть страшно? Я считал бы себя совсем счастливым, если бы не проклятые лыжи. Я все время перекладывал их с одного плеча на другое и чертыхался, потому что надо было оставить их с самого начала. Немножко беспокоило меня то, что стена начала загибаться не туда, куда нужно. Появились какие-то глубокие трещины, наконец, тропа стала такой неровной, что я бросил лыжи и пополз наверх, цепляясь за выступы и редкий кустарник, к счастью, не колючий. Быстро темнело. Я дополз до верха, улегся животом на край и, занося ноги на ровную площадку, невольно оказался носом вниз. Бр-р-р... Почему, собственно говоря, я не должен бояться? Я первый раз лазаю по горам и имею полное право струхнуть немного, и не буду спускаться вниз, если не найду более комфортабельного спуска. Я еще раз посмотрел вниз и впервые пожалел, что не знаю того, что знают все егерхауэнцы. До сих пор я как-то не задумывался над тем, какие преимущества может дать знание своего года, А ведь знай я его -- мне сейчас было бы просто смешно смотреть вниз, на этот пепельный туман, хищно подбирающийся к самому краю того камня, на котором я лежал, Я бы плюнул вниз, поднялся во весь рост и пошел напрямик, перепрыгивая через трещины. И было бы мне чертовски легко. А ведь речь идет только об увеселительной прогулке в горах. Что же говорить о межпланетных экспедициях? Само собой разумеется, что люди, которым осталось уже немного, просто откажутся от полета. Да что там говорить о космосе! И здесь, на собственной Земле, каждый, кто задумывал начать очень большой труд, мог сопоставить время, необходимое для его завершения, с теми годами, которые оставались ему самому. Не оставалось бы неоконченных произведений искусства, брошенных на середине научных работ. А тяжелые болезни? Насколько быстрее идет, наверное, выздоровление, если человек знает, что он поборет эту болезнь. Сколько сил он сохраняет, избавившись от мыслей о вполне вероятном трагическом исходе. Нет, положительно, если бы я был сейчас свободен -- я бы ринулся на Кипр. И гулял бы после этого по всем горам и планетам Солнечной. Но я не мог позволить себе этой роскоши. Ведь кроме всего этого успокаивающего -- все-таки мысль о том, что десять, двадцать, сто, двести лет, которые тебе остались, -- это все равно ничтожно мало по сравнению с тем, что еще хотелось бы прожить. А это уже мысли о себе. Мысли, которые могут поглотить меня целиком -- хотя бы на несколько дней. А я этого не мог. Каждый день этого года принадлежал не мне. И сейчас я нахожусь здесь только потому, что так хочет она. Но мне пора. Я поднялся -- разумеется, далеко не в полный рост -- и начал пробираться туда, где, по моим представлениям, находился Егерхауэн. Между тем то, что снизу виделось мне плоским срезом каменного пня, на деле оказалось ребристой поверхностью, где остроконечные каменные пласты громоздились один на другой, словно их кто-то поставил рядышком, а потом они постояли-постояли, да и повалились на бок. Гора, которую я ожидал увидеть прямо перед собой, переместилась вправо, а за ней выросла другая, почти такая же. Путь мне преграждала расщелина, не шире, правда, двух метров, но для меня и этого было достаточно, чтобы отказаться от мысли ее перепрыгнуть. Я решил пойти вдоль нее с тем, чтобы переправиться, как только она станет поуже. Но проклятые трещины плодились, разделяясь то надвое, а то и больше, и вместо того, чтобы перебираться через них и круто сворачивать вправо, я мирно уклонялся в совершенно противоположную сторону. Солнце село. Но я знал, что до дома не больше пяти километров по прямой, и не очень беспокоился. Плохо только, если Сана уже прилетела и ждет меня. Мне ведь надо будет еще спуститься отсюда. И как это я не захватил с собой "микки"! Уж я бы что-нибудь ей наврал. Успокоил бы. В темноте мне показалось, что расщелина стала неглубокой, и я ногами вниз сполз в нее. Дно было где-то совсем близко. Пришлось отпустить руки, и я очутился в каменной канаве не глубже трех метров. Дно как будто подымалось, я двинулся вперед. Резко потемнело. Я понял, что это угасли снеговые вершины. Я заторопился. Вправо. Еще вправо. Руки уже достают до края расщелины. Теперь найти только небольшую трещину в стене, чтобы опереться ногой... Наверное, я пришел в себя сразу же, потому что небо, которое я увидел над головой, еще сохраняло пепельно-синеватый оттенок. Звезды были крупны и неподвижны. Голова основательно побаливала. Я начал двигать руками и ногами, чтобы проверить, не случилось ли чего-нибудь похуже, и тут же почувствовал, что начинаю скользить еще ниже. Я вцепился руками в землю, но она оказалась покрыта предательским тонким ледком. Тогда я уперся ногами и головой в стены расщелины и принял некоторое статическое положение. Лед под моей рукой начал таять. На мое счастье, он оказался весьма тонок, и я решил оттаять себе площадку, чтобы подняться на ноги и дотянуться до края расщелины. Приложил ладони ко льду. Стало еще холоднее. Наконец, под руками проступил шероховатый камень. Я осторожно стал на колени. Да, дела были плохи, хотя я это и отметил совершенно спокойно. Стена, которая казалась мне прямой, на деле шла под углом, наклоняясь надо мной. Ну, что же, посмотрим дальше. Я слегка приподнялся и замер на полусогнутых ногах. В трех метрах над моей головой извивалось что-то черное и бесшумное. Я вжался в угол. Я был безоружен. Я находился в заповеднике, где в обилии водились и рыси, и снежные алтайские барсы, и прочая нечисть из семейства леопардов, разведенная тут для экзотики всякими досужими зоологами. В конце концов мне надоело ждать, пока на меня набросится этот из хищного семейства. Я приподнялся и начал его рассматривать. Он продолжал двигаться, не спускаясь ниже, словно это была голова огромной змеи, которая заглядывает ко мне и мерно раскачивается, стараясь прикинуть, с какой стороны меня приятнее кушать. Но тут я заметил, что на краю, выше этого, качающегося, что-то темнеет на фоне звезд. Скорее всего -- качается хвост большого зверя, наклонившегося над расщелиной. Ну да, ведь кошки всегда бьют хвостом, когда сердятся. Даже если это и очень большие и очень дикие кошки. Кошка, а скорее всего барс сидел, слегка наклонив ко мне морду, которая была много светлее, чем вся остальная его шерсть, и молотил толстым своим хвостом по стене. Почему он не нападал? Сыт, что ли? Или лень прыгать? У меня появилось желание подпрыгнуть и уцепиться за этот хвост. И тут я понял, что это вовсе не барс, а просто человек, который сидит, положив подбородок на колено, и болтает другой ногой. Я вдруг разозлился. -- Эй! -- закричал я и сам вздрогнул от непривычно громкого звука. -- Что вы там делаете? Тот, наверху, вздохнул, подобрал ногу и ответил серьезным детским голосом: -- Я вас спасаю. Я уставился вверх. Голос принадлежал девчонке лет двенадцати-четырнадцати. Я ничего не имел против того, чтобы меня спасали, и притом попроворнее. -- Тогда почему бы тебе не кинуть мне веревку? Сверху опять послышался легкий вздох. Было похоже, что меня учили вежливости. -- Вы меня об этом еще не попросили. -- Ну, так я прошу. -- А что мне за это будет? Я оценил создавшееся положение. -- Я древний могучий джинн, -- сказал я загробным голосом. -- Я сижу здесь три тысячи лет. В первую тысячу я надумал сделать самым красивым человеком на земле того, кто меня освободит. Но никто не пришел. Во вторую тысячу лет я мечтал подарить моему освободителю самую долгую жизнь, какую он пожелает. И опять никто не пришел. На исходе третьей тысячи лет я решил, что тот, кто спасет меня, займет мое место на веки веков. Кидай веревку, и в знак благодарности я спихну тебя в эту канаву. -- Идет, -- сказал голос довольно равнодушно, и мне на голову шлепнулся конец толстой веревки. Я подергал ее -- довольно крепко. Вылез. Она стояла на камне, и мы очутились нос к носу. Единственное, что я смог разглядеть в темноте, были глаза, и без того огромные, да еще обведенные черной краской, так что казалось, что на лице, кроме глаз, вообще ничего нет. Я не ошибся в возрасте -- ей было лет четырнадцать, не больше. -- Ну? -- сказала она. Я пожал плечами, без особого энтузиазма сгреб ее в охапку и потащил к расщелине. Вероятно, я сделал ей больно, когда стиснул ее в своих лапах, потому что страшно замерз и движения мои были резки и неловки. Но она ничего не сказала мне, а только замерла и закрыла глаза. То, что сначала показалось мне краской, было неправдоподобными, как у Элефантуса, ресницами. Я почувствовал, что делаю что-то не то, и опустил ее на камень. Сам присел на корточки перед ней: -- Испугалась? Она резко вскинула подбородок: -- На языках древнего востока "джинн" означает на только "волшебник", но и... -- Дурак, -- закончил я. -- Холодно? -- спросила она. -- Холодно, -- я не видел смысла притворяться. -- Летим в Хижину. У меня с собой ничего нет. -- Спасатель! -- сказал я. Она не потрудилась ответить. -- А что такое Хижина? -- Наша база. -- Она пошла к мобилю, висящему в полуметре над камнями. "Любопытно, что это еще за детский сад в горах?", -- подумал я. И тут вспомнил, что меня ждут, что ни в какую Хижину я лететь не могу и приключения этой ночи должны окончиться. -- Послушай, -- сказал я, подходя и облокачиваясь о крутой бок мобиля. -- А ведь мне нужно домой. -- Мама волнуется? -- Нет, -- сказал я, -- не мама. Жена. -- И сам удивился своим словам. Я назвал Сану женой. Впервые назвал женой. Раньше я называл ее -- Моя Сана. Но почему-то перед этой девчонкой я назвал ее -- жена. Лучше бы я ничего не говорил. Я посмотрел на свою спасительницу. Глаза стали еще больше и уголки их испуганно приподнялись. Она быстро проскользнула внутрь мобиля. -- Вот, -- она протянула мне синеватую коробочку фона. -- Свяжитесь с Егерхауэном. Я машинально взял коробку. Егерхауэн... Сейчас я прилечу туда и обо мне начнут заботиться. Сана встанет, если только она вообще ложилась в эту ночь, подымет Элефантуса и всю компанию его роботов, включая Патери Пата, и они начнут измываться надо мной, оберегая меня от всех болезней, которые я мог подхватить, гуляя ночью по горам. -- Кто это? Кто это? -- голос, молодой, звенящий тревогой, голос Моей Саны наполнил маленький мобиль. -- Включите экран! Кто передает? -- Это я, -- разумеется, я постарался, чтобы мой голос звучал как можно веселее и спокойнее. -- Я немного заблудился, но меня спасли раньше, чем я успел испугаться или замерзнуть. -- Ты уже в Хижине? -- Да, -- сказал я, -- не волнуйся. Я уже в Хижине. Сейчас я выпью чашку кофе и вылечу домой. -- - Нет, нет, -- живо возразила она. -- Не вздумай лететь ночью. Жду тебя к завтраку. -- А ты не будешь волноваться? -- Теперь я за тебя спокойна. Там ведь Илль. -- Ну, тогда доброй ночи. -- Доброй ночи, милый. Я подержал еще немного в руках коробочку, теплую от Саниного голоса, потом повернулся к моей спутнице и постарался изобразить на своем лице, что вот, я ни в чем не виноват, просто судьба мне сегодня посетить эту самую Хижину. Но выражение ее лица было печально и строго, она не принимала больше моей игры и как бы оставляла меня один на один с правом решать, что честно, а что нет. Тогда я стал серьезным и сразу же заметил, что она вовсе не девчонка, а девушка, хотя и очень молодая. Мне захотелось спросить, как ее зовут и сколько ей лет, потому что вдруг мне стало жаль,что вот сейчас мы куда-то прилетим, она сдаст меня с рук на руки каким-нибудь чужим людям, вроде тех, что лечили меня, и мы никогда больше не увидимся. Заблудиться же второй раз на том же самом месте было бы слишком пошло. Между тем мы поднялись в воздух. Она опустилась на пол и села, вытянув ноги и прислонившись к упругой вогнутой стене. Я сел напротив нее и принял такую же позу. Тогда она подобрала ноги, обхватила колени руками и положила на них подбородок -- совсем как тогда, на краю расщелины. Я стал ее рассматривать, потому что до сих пор ничего, кроме глаз, не успел заметить. Волосы у нее были черные, пушистые, и было их столько, что не требовалось никакой шапки. Лицо было опущено, и я его опять же не мог разглядеть. Кисти рук были тонки, насколько это можно было усмотреть под черным триком, который обтягивал ее всю от кончиков пальцев до подбородка. Поверх трика был надет только легкий серебристый колет, скорее для красоты и ради карманов, потому что трик специального назначения поддерживал необходимую температуру, и в нем можно было разгуливать и на полюсе холода. Мне вдруг стало невыносимо тоскливо: вот сегодня за завтраком я вспомню ее -- что я вспомню? Что она была одета в черное. И только. А если она сейчас спросит меня: какая она, та, которую вы назвали своей женой и потом испугались? И я отвечу: она носит белое с золотом. Вот и все. Я не умел видеть в людях того, чем они живут, а видел лишь то, что они носят. И это вовсе не из-за одиннадцатилетнего затворничества. Просто не уродился я. Робота по винтикам разобрать я мог, а вот когда дело доходило до человека... Вот сидит передо мной человек. Не очень-то мне нужно влезать в ее душу. Но мысль о том, что даже если бы мне этого и очень захотелось, я все равно ничего бы не достиг, угнетала меня, как сознание непоправимой неполноценности. Я тоже положил голову на колени, и даже, кажется, замычал. Удрать бы отсюда. И что это я обрадовался возможности провести ночь в незнакомом месте? Я прилечу, и начнется суета, меня станут осматривать и обнюхивать, стараться мне чем-то помочь, и будут делать все это неуклюже, хуже роботов, и с проклятой быстротой, которую они сами перестали давно замечать. Но в этой быстроте я буду ощущать постоянный, хотя и невольный, упрек в том, что я отнимаю у них время. Мягкий толчок -- мобиль лежал на брюхе. Я вылез и молча протянул руку этой девчонке, стараясь сделать это так почтительно, словно она была стопятидесятилетней дамой. Я приготовился было откланяться и залезть обратно в мобиль, но на долю секунды задержался, чтобы набрать побольше воздуха -- мы поднялись на высоту не меньше трех с половиной километров. Луна уже взошла. То, что я увидел, было настолько неожиданным, что я решил, что черта с два я буду думать о чьем-то времени, пока хоть бегло не осмотрю, где я нахожусь. До вершины горы оставалось еще метров сорок. Здесь она была аккуратно обтесана со всех сторон, так что образовалась кольцевая галерея метров пяти шириной. Каменные кубы стояли на этой горизонтальной площадке так, что их прямые углы выдавались вперед одинаково ровно, насколько я мог видеть. Выше семи метров, вероятно, находился потолок этих циклопических сооружений, и там продолжалась неровная, кряжистая вершина. Каждый угол, ромбом выдающийся вперед, имел окно на правой грани и дверь на левой, причем все это было закрыто титанировыми щитами. Наверное, ожидалась буря. В углублении между двумя соседними углами я заметил еще один мобиль и могучую фигуру механического робота на карауле возле него. По всей вероятности, это была ремонтно-заправочная база мобилей особого назначения. Как-то неожиданно дверь на ближайшем углу откатилась вбок, и я получил приглашение проследовать внутрь таким изящным жестом, из которого я должен был понять, что галантное обращение не является для нее диковинкой. Я грустно усмехнулся. У нее, оказывается, есть время еще и кокетничать. Мне не хотелось объясняться, и я просто сделал жест, указывающий обратно. Она удивилась. В удивлении этом было что-то надменное, не терпящее возражений. Конечно, ведь на возражения теряется бесценное время... -- Прошу меня извинить, -- сказал я как можно корректнее, -- я должен вернуться в Егерхауэн. Мое присутствие здесь не так уж необходимо, поэтому я не считаю себя вправе отнимать время у обитателей этой "Хижины". Она наклонила голову набок и, поднеся палец к носу, быстро провела им от кончика к переносице, словно на саночках прокатилась -- вжик! -- Вы любите кашу с медвежьими шкварками? -- спросила она. Я тоже наклонил голову и посмотрел на нее. Тоненькая, вся в черном, с огромной шапкой вороных кудрей, которых не засунешь ни под какую шапочку -- милый головастик. Ладно. В твоем возрасте, вероятно, элементарный акт извлечения неосторожного дурака из ледяной канавки кажется тебе чуть ли не подвигом. Пошли. Дверь отворилась, и вместо ожидаемого блеска люминаторов я увидел перед собой квадратное отверстие, в котором полыхало самое настоящее пламя. Никаких других источников света в комнате не было. Я никак не мог припомнить, как называется такое приспособление. Стены потрясли меня не меньше. Они были сложены из стволов деревьев с ободранной корой и следами грубой полировки. Таков же был и потолок. На полу лежали огромные шкуры -- морда к морде. Глубокие кресла тоже из дерева, были обтянуты самой настоящей кожей. У огня стоял человек. Он был одет так же, и такой же серебристый колет был накинут поверх черного трика. Он был высок и удивительно молод, хотя это и не бросалось в глаза из-за прекрасной черной бороды, делавшей его похожим на капитана Немо, когда тот был еще принцем Даккаром. Теперь мне стало ясно, что к чему. Это был ее брат. Это и был Илль, о котором говорила Сана. Я обернулся к моей спутнице. -- Это Рамон, -- сказала она, -- и пожалуйста, без церемоний -- он сегодня и так натерпелся. Рядом с нами оказался еще один человек, славный толстый парень с мягкой улыбчивой рожей, на которой была написана абсолютная посредственность. В колледже мы таких звали "дворнягами". Рамон, Егерхауэн. Она знала, кто я и откуда. Любопытно. Первым подошел ее брат. -- Это -- Туан, -- представила она мне его, и я ощутил крепкое пожатие затянутой в трик руки. -- Инструктор альпинистского заповедника и специалист по фоновой аппаратуре. Значит, это не тот Илль, которого знала Сана. Действительно, что общего могло быть между нею и этим бородатым юнцом? Нет, скорее Илль -- это тот, который поднимается сейчас из кресла, в черной замшевой куртке и белом воротнике, с усами и бородкой, как у кардинала Ришелье, и пепельными локонами до плеч. Этот лет на десять старше Туана. Как это я его не заметил?.. -- Лакост, наш кибермеханик и прочий технический бог, также самая элегантная борода Солнечной (камешек в огород брата) и автор "Леопарда". Я не знал, что такое "Леопард" -- симфония, автопортрет или рецепт коктейля, но почему-то пожал легкую сухую ладонь с невольным уважением. -- А это -- Джошуа, но мы все зовем его Джабжа, он сам это придумал. Он нас всех лечит, кормит, одевает и носы утирает. Я так примерно и представлял его функции. Ладонь его была раза в полтора больше в ширину, чем в длину. Я оглянулся, ожидая увидеть еще кого-нибудь, но в комнате никого больше не обнаружилось. -- Больше никого здесь и нет. -- Мои мысли были угаданы. -- А Илль -- это я. Мы церемонно раскланялись. -- А теперь, Джабжа, царствуйте, -- крикнула Илль, прыгая на шкуру к самому огню, -- Мы совсем замерзли. Нам покрепче. Она уселась, скрестив ноги и протянув ладони к огню. Меня удивляли ее движения. Они были легки и порывисты, но я не мог понять, чем же они отличаются от движений всех других людей. Наверное, так двигалось бы какое-то инопланетное существо, внешне похожее на человека, по способное делать со своим телом все, что угодно -- и вот такое существо научили: руки могут сгибаться только в локте и запястье, шея -- поворачиваться на девяносто градусов, и так далее. И теперь она старается не отличаться от других людей и только поэтому сидит прямо, не сделав из себя двойной узел или архимедову спираль. Почувствовав мой взгляд, она обернулась и указала мне место рядом с собой. Мне подумалось, что если бы она захотела, то смогла бы сейчас почесать носом между лопаток. Я засмеялся н сел рядом. За низенькой решеткой по толстым поленьям сновали рыжие светящиеся ящерицы с дымчатыми хвостами. Илль глядела на огонь, широко раскрыв глаза, и мне казалось, что она ждет только какого-то зова, чтобы скользнуть в пламя печи и обратиться диковинной огненной зверюшкой. -- М-м? -- спросила она, проворно оборачиваясь ко мне. -- Нет, я ничего. Вспомнил просто, что в древности люди верили в существование саламандр -- духов огня, женщин-ящериц. -- Ну, я не дух, не рыжая и не питаюсь воздухом, что сейчас и собираюсь вам доказать. Она вскочила. Позади нас появился деревянный стол. Джабжа, подвязавшись полотенцем, таскал тарелки и миски, закрытые крышками. Между тем я сам видел, что у них были свободные "гномы", которые могли бы сделать это и быстрее и привычнее. Туан откупоривал бутылку, Лакост терпеливо дожидался, присев на ручку кресла. Илль повела носом. -- Главное уже на месте. Сели. Она привычно заняла место хозяйки, указав мне на стул слева, справа поместились Туан и Лакост. Джабжа хлопотал рядом со мной. Видимо, он покорно нес обязанности кухонного мужика. Я уставился на большую керамическую миску с толстым дном и крышкой, украшенной незатейливым орнаментом. По дну стекали капли воды, и я догадался, что блюдо подогревается простейшим способом -- двойное дно посуды имело полость, заполнявшуюся горячей водой. Поистине, нужно было потратить немало труда (я мысленно тут же поправился -- времени), чтобы создать эскизы, построить машины и получить такую посуду по старинным образцам. Сервировка носила следы несомненного художественного вкуса, и я не мог догадаться, кто был в этом повинен: страж кухни Джабжа, капризная хозяйка или этот автор неведомого мне "Леопарда". Джабжа взял ветку, поджег ее в огне, и комната начала освещаться по мере того, как он зажигал толстые желтые свечи в большой бронзовой люстре, висевшей над столом. В этом доме положительно были помешаны на стилизации под средневековье. Но нельзя было сказать, чтобы я имел что-нибудь против. Хорошо бы пробраться в комнату Илль и посмотреть, нет ли там клавесина и портрета прекрасного рыцаря, шитого бледными шелками. Однако мое воображение резвится сегодня более, чем обычно. На черта мне далась эта девчонка и ее комната! Посмотрим лучше, что это накладывает мне в тарелку ухмыляющийся Джабжа? Два куска почти черного мяса и гора неизвестной мне каши -- у меня на буе такой в запасе не было. В глиняные бокалы с ручками и крышками полилось красное вино, пахнущее терпко и призывно. Мне до смерти хотелось водрузить локти на стол и взять вилку в кулак, как, по моим представлениям, должны были утолять свой аппетит кровожадные средневековые бароны. Но я время от времени чувствовал на себе взгляд, полный хорошо прикрытого любопытства. Это меня несколько сдерживало и не позволяло распускаться слишком поспешно, хотя я почувствовал, что обстановка к этому располагает. Пока головы склонялись над тарелками, я бегло осмотрел всех. Ничто так не характеризует человека, как процесс еды. Джабжа поглощал все подряд. Туан копался вилкой в тарелке. Лакост лакомился. Илль откровенно насыщалась, как человек, не садившийся за стол по крайней мере сутки. Вероятно, она была на вахте, или как это у них называется, и друзья ужинали без нее. Во всяком случае, было очевидно, что Лакост и Туан сидят за столом лишь ради общей компании и хорошего вина, которое тоже было в стиле всего этого ужина по старинке. Наверное, эта старина обошлась им в уйму времени. Илль подняла руку с бокалом. Полный, он был тяжел, и ей пришлось обхватить его двумя руками, черными руками с длинными тонкими пальцами. -- За джиннов, которые умели благодарить своих спасителей, -- сказала она мягко, без всякого вызова. Так, словно напоминала мне о чем-то очень хорошем, принадлежавшем только нам двоим. -- Объяснитесь, -- по-королевски бросил Лакост. Мне пришлось во всеуслышанье рассказать о том, как я хотел спихнуть Илль в пропасть. Я умышленно не назвал эту расщелину канавой, чтобы сгустить краски. -- Честное слово, надо было! -- неожиданно перешел на мою сторону Туан. Вероятно, причуды сестры порядком ему надоели. -- Вынужден признаться, что не имел бы ничего против, -- склонил голову Лакост. -- Остановка за немногим, -- резюмировал Джабжа. -- На дворе еще ночь, и вам остается только исправить ваш промах. Пропасть в десяти шагах. -- Не поддавайтесь, вас провоцируют! -- крикнула Илль. -- Сами научили меня драться, а теперь хотят продемонстрировать. Она вскочила на кресло ногами и изогнулась, опираясь на спинку. Кем она была в этот момент -- ящерицей? Кошкой? Что же это за хищный гибкий зверек, бросающийся на человека и в одно мгновенье перекусывающий ему сонную артерию? Ах, да, соболь. Вороной соболь. По-древнему -- аскыр. Я смотрел и ждал, когда она бросится на меня. Я был почти в этом уверен. Я представлял себе, как тонкие пальцы, черные пальцы захлестывают мне шею, но я отрываю ее от себя и тащу к обрыву, что окружает Хижину, -- и тут я вспомнил ее, замершую на моих руках с опущенными ресницами... Я вздрогнул. -- Ага! -- закричала она. -- Испугались! И правильно сделали. Эти хвастуны сами не могут со мной справиться, уж разве что вдвоем. А надо было мне тогда бросить вас и не откликаться, пока бы вы не съехали под горку. -- И что тогда? -- полюбопытствовал я. -- Ничего. Вы стукнулись бы ногами о противоположную стенку и спокойно выбрались бы. Глубина пропасти там не больше полутора метров. -- И вообще, -- сказал я, -- зачем вам было меня спасать? Ведь это не входит в ваши обязанности. -- Несколько странные представления о задачах и обязанностях персонала спасательной станции, -- наклонив голову набок, задумчиво заметил Лакост. Он, кажется, шутил. -- Спасательной? -- переспросил я. -- Ну, да, -- невозмутимо подтвердил он. Это было здорово придумано. Спасательной?! Нет, вы подумайте -- спасательной! Я захохотал. -- От чего же вы спасаете? Ведь каждый может узнать... Нет, молодцы, люди! Люблю здоровый юмор. Спасатели... Все почему-то смотрели в стороны, словно тактично ждали, когда я перестану смеяться. А я не переставал. Уж очень это мне понравилось -- спасать людей, которые знают, что все равно они не погибнут. Когда-то это называли "мартышкин труд". -- А вот что, ребятки, -- сказал вдруг круглолицый с полотенцем, -- начихаем-ка мы на законы гостеприимства, возьмем уважаемого гостя под локотки и скинем-ка его со стартовой площадки. Разбиться он, разумеется, разобьется, но что-нибудь да уцелеет. Кусочки соберем -- придется мне поработать; руки-ноги заменим биоквантовыми протезами, всякие там печенки-селезенки поставим наилучшие, патентованные. Память восстановим почти полностью -- это я гарантирую, запросим в профилакториуме снимок нейронной структуры... А? Я уже не смеялся. -- Слух обеспечим отменный, -- Джабжа перекинул салфетку через согнутую руку, наклонил голову, ухмыляясь. -- Зрение -- острейшее. Обоняние -- высшей кондиции. Не угодно? И потом живите себе все положенные вам годы с миром, живите -- поживайте, детей... -- Он быстро глянул в сторону Илль и осекся. -- Ладно, -- сказал он, -- отставить избиение младенца. Присутствующим ясно, что с горок лучше не падать. Чтобы прожить свои положенные годы, -- опять свирепый взгляд в мою сторону, -- по возможности с собственными конечностями. Ну, а о тех, кто по тем или иным причинам не удосужился еще обратиться в Комитет "Овератора", я даже и не говорю -- для них это совершенно противопоказано, -- и он снова с минимальной дружелюбностью -- слишком демонстративной, однако, чтобы быть искренней, -- глянул на меня. Свирепость у него была уморительная, и это несколько примирило меня с только что преподанным мне уроком. Да, годы, проведенные в одиночестве, здорово сказываются на психике. Лакост, видимо, думал о том же: -- Вы ведь тот самый механик, который просидел одиннадцать лет на каком-то буе? Все знают. Я кивнул. -- Какого же черта вы молчите? -- вдруг взорвался Джабжа. -- В кои-то веки выудишь в горах интересного человека, а ему и в голову не приходит отплатить за гостеприимство. Выкладывайте, что там с вами приключилось. Этот Джабжа распоряжался, словно он был начальником базы. Милый дворняга. Но я был ему благодарен уже потому, что носик на черноглазой рожице поехал круто вверх, чтобы никто не забывал, кто именно выудил меня, такого интересного, из ледяной могилы. -- Я думаю, что в общих чертах вы и сами все знаете, -- попытался я скромно увильнуть от рассказа. -- Рассказывайте же! Ну! Ишь, какой капризный головастик! И вдруг светлое лицо Саны встало передо мной. "Не надо... Не вспоминай об этом... Не теряй на это времени -- нашего времени..." Эти ребята ждали от меня веселых приключений. Кос-мический вояж с десятилетней остановкой. Тайна рокового буя и искушение святого Антония на современный лад. А для меня это были те, четверо, которые погибли в первые же минуты этих лет и продолжали оставаться со мной до сих пор. Я был виновен перед ними, и ни доводы собственного рассудка, ни воля Саны не могли заставить меня оправдаться или позабыть о них. -- Вы ведь были там не один. Как же произошло, что остальные не вернулись? Я посмотрел на Джабжу с ненавистью. Что он лез ко мне? Какое он имел право спрашивать о том, в чем я был не виновен перед людьми? А уж то, что касалось меня самого, я никак не собирался раскрывать здесь, в каком-то случайном уголке, где мне суждено провести одну ночь. -- Мы осмотрели буй и кое-что подремонтировали. -- Я постарался отделаться краткой информацией, -- Получили с Земли "добро" на обратный вылет и поднялись с буя. Два раза обошли вокруг него, потому что, когда мы прилетали, его сигнализационная система работала нечетко. На первом витке все было хорошо, а на втором сигналы стали гаснуть. Потом нас швырнуло обратно к поверхности... Я тогда не понял, что это происходит против воли командира корабля. Я думал, что он сознательно возвращается, чтобы устранить недоделки. Мне было не до того -- ведь система сигнализации целиком лежала на моей совести. -- Ну?.. -- сказал сдержанный Лакост. -- Я занял межпланетный фон, так как на ультракоротком не смог бы связаться с киберцентром буя, и вызвал дежурных "гномов" из сектора приема и сигнализации. "Выходите первым!" -- крикнул мне командир, и я, еще не снявший скафандра, выскочил из корабля и громадными прыжками бросился к появившимся из лифта "гномам". В последний момент мне показалось, что командир и механик-фоновик с отчаянными лицами что-то выколачивают из межпланетного фона. Я это вспомнил потом, когда стал все вспоминать. А тогда я бежал к роботам, и самый большой из них неожиданно схватил меня и бросился в лифт. Я закричал и стал вырываться, но вы понимаете, что этого сделать нельзя, если робот выходит из подчинения. Лифт полетел вниз с ускорением не меньше земного свободного падения, и когда он остановился на среднем горизонтальном уровне, толчок был слишком силен, и я потерял сознание. Собственно говоря, это было все. Что я мог им еще рассказать? Как мне мерещились их крики, стуки и скрежет металла? Как я боролся с роботом, мешая ему спасать меня? Как до сих пор... -- Вы были самым молодым на корабле? -- тихо спросил меня Джабжа. -- Да, -- ответил я, не зная, к чему этот вопрос. -- И он приказал вам выйти первым... Да, я должен был выйти первым и спуститься в отделение фонотронов. Я был самым молодым... И меня ждала Сана. Командир знал, как она меня ждала. Он приказал мне идти первым. Может быть, он еще что-нибудь передавал мне, но ультракороткие фоны уже молчали. А я даже не успел оглянуться и посмотреть, вышел ли кто-нибудь следом за мной или нет. -- Я думаю, что никто больше не вышел, -- задумчиво сказал Лакост. -- Раз начала отказывать аппаратура, то не могла работать и выходная камера корабля. -- Можно было вырезать люк изнутри, -- предложил Туан, словно это сейчас имело какое-нибудь значение. -- Нет, -- сказал Джабжа, -- Время. Они не успели бы этого сделать. -- Почему на буе не было приспособления для мгновенного переноса корабля к ангарному лифту? -- не унимался Туан. Откуда я знал, почему его не было. -- Теперь это есть везде, -- сказал Лакост, -- но разве их спасло бы это? Я кивнул: -- Ангар находился на глубине пятидесяти метров. Они не успели бы выйти из корабля, как излучение достигло бы смертельной плотности, а металл, деформируясь, расплющил бы звездолет, как он и сделал это со всем ангаром. -- Но ведь излучение проникло вглубь не мгновенно? -- Достаточно быстро. Меня спасло еще и то, что металл, уплотняясь, сам становился изолирующим слоем. Да еще защитное поле после каждого горизонтального уровня -- его включал мой "гном". -- Это же смертельно для тех, кто оставался наверху! -- воскликнул Лакост. -- Киберы принимают свои решения мгновенно. Боюсь, что мой непрошенный спаситель рассчитал, что те четверо мертвы, еще раньше, чем они перестали дышать. И тогда все заботы были перенесены на одного меня. -- "Непрошенный спаситель", -- передразнил меня Джабжа, -- вы хоть сохранили того "гнома"? -- В нем появилось какое-то наведенное излучение, он передал меня другому роботу, а сам остался в верхнем слое. -- Его сделали хорошие люди, Рамон. -- Я знаю, Джошуа. Мы посмотрели друг другу в глаза. Я вдруг понял, что сделал для меня этот человек. -- Все-таки остается загадкой, каким образом металл приобрел квазиалмазное кристаллическое строение, до сих пор не известное... -- говорил Туан. -- В вашем "гноме" есть что-то от Леопарда... -- говорил Лакост. Илль молчала, сложив ладони лодочкой и уткнувшись в них носом. Но я видел, что она не просто слушает меня, а старается, как и все, найти тот несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением, если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не промолчал бы, если бы нашел этот путь. -- Одиннадцать лет иметь над головой эту жуткую толщу, -- задумчиво сказал Джабжа, -- и тех, четверых... Как вы справились с этим, Рамон? -- Заставил себя не думать. Я знал, что вырвусь. Работал. Монтировал роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и послал весточку на Землю. -- Вам можно позавидовать. -- Не совсем, -- сказал я. -- Как только я вернулся сюда, все началось еще хуже. -- Сознание вины? -- Да. -- На вашем месте я ничего не мог бы сделать, -- твердо сказал Джабжа. -- Я -- тоже, -- сказал Лакост. Туан закусил губу и наклонил голову. Он был слишком молод, чтобы так быстро сдаться. Я знал, что он еще будет приставать к Лакосту и Джабже. Он был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать. Теперь молчали все, и это молчание было как отдача последних почестей тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести. Память -- дело другое. Чем светлее память, тем дольше для нее то, что для памяти называем мы вечностью. Вечная память. -- А знаете, -- сказал вдруг Туан, -- лет четыреста тому назад вам поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем. Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола. -- Тогда они и были героями, -- сказал Джабжа, положив руку на плечо Туана. -- А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно перестало быть героизмом, а превратилось в долг. -- Тоска, -- сказал Туан. Мы снова рассмеялись. -- Дурак, -- мрачно резюмировала Илль. Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены вспыхнули голубоватым огнем. -- Не волнуйтесь, -- сказал мне Джабжа. -- Это не аварийный. Это обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток. Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся позеленевший Туан. -- Семьдесят четвертый квадрат? -- осведомился Лакост таким безмятежным тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство. Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками. -- Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! -- крикнул ему вдогонку Лакост. Туан хлопнул дверью. Вошел Джабжа. -- Нехорошо, мальчики, -- сказал он, обращаясь главным образом к Илль. -- Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой -- восемьдесят лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону. Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи. Джабжа и Лакост удалились. -- В чем дело? -- спросил я. -- Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа вызывает его четвертый раз. Да, красота -- тяжелое бремя. -- И все-таки он у вас хороший... Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила: -- Да, он у меня хороший. С ударением на "у меня". -- А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты. -- Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова. -- А что бы вы мне дали? -- Две серебряные монетки. Каждая по часу. -- Как мало! -- Тогда одну золотую. Золотая -- это один день. -- Это значит, двадцать четыре серебряных... Все равно мало. -- Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной. -- А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке. -- А вы знаете? Она кивнула. -- И что же, вам принесло это радость? Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день. -- Сколько вам лет? -- спросил я Илль. Она с упреком поглядела на меня: -- Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается. -- А все-таки? Она тихонечко вздохнула, как там, на скале. -- Восемнадцать. -- А сколько еще осталось? -- Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен -- вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю? У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану. -- Извините меня. Я и так задержал вас. -- А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать. -- А вы? -- Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете. -- Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете? -- В нашей Хижине закон -- не мешать друг другу делать глупости. -- Благодарю. Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать. "Камин"... -- приплыло откуда-то издалека, -- это называется "камин"... Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: "Не надо... Не вспоминай об этом..." Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул -- легко и спокойно, И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа. Глава VI -- Илль улетела? -- спросил я. -- Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост. -- А форма? -- Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку. -- Действительно. А здесь мне больше не дадут? -- Знаешь что? Пошли на кухню. Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным. -- Холодного мяса, кофе и земляники, -- крикнул Джабжа туда. Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое. Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной. -- А ты? -- спросил я. -- Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне тебе не дадут медвежатины. -- А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут. -- Поохотились, -- Джабжа блаженно расплылся. -- Мы ведь имеем на это право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами? -- А вы все вчетвером? -- Нет, Илль этого не любит. -- Странно. Можно подумать обратное. А ее брат? -- Какой брат? -- Туан, -- сказал я не очень уверенно. -- Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи. А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились? Я кивнул. -- И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один кибер-механик. А? Я покачал головой. -- Нравится в Егерхауэне? -- Да, -- сказал я твердо. -- Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень. Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер вот музейный... Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не коснулось. А может быть, они и не знают?.. -- Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете это? -- А как же, -- он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился. -- И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому Эрберу? Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно. -- Интересно, а как ты представляешь себе это самое: "обнародовать"? Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали: "Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой собственной кончины..." Нет, милый. Что тогда творилось -- описанию не поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных началах -- только тогда Комитет "Овератора" принял "Постановление о доступе к сведениям..." -- вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, -- сплошные предостережения типа: направо пойдешь -- сон потеряешь, налево пойдешь -- аппетит потеряешь, прямо пойдешь -- девочки любить не будут... -- И все-таки ты пошел? -- Дочитал -- и пошел. -- Ох, и легко же у тебя все выходит... Но кто-то не пошел? -- Естественно. -- И много таких? Джабжа слегка пожал плечами: -- Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И тоже все знают. Ведь все-таки "Овератор" нес колоссальное Знание. Его надо было взять и покрутить так и эдак -- посмотреть, какой из него может получиться прок. -- Эксперимент на человеке. -- Зато какой эксперимент! И ты отказался бы? -- Я поставил бы его на себе. Только на себе. -- Ага! Вот мы и дошли до истины -- на себе. На деле так и оказалось -- каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит командир перед строем и говорит: это нужно, но это -- верная смерть. Кто? И вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и вот все остальные делают шаг вперед -- и снова перед комиссаром одна шеренга. У вас в такой шеренге -- трое. У нас -- четверо. Где-то, может, и никого. А где-то -- тысячи, миллионы. -- Тогда надо было выбрать из них некоторых. -- Некоторых? Любопытно. Каких же это -- некоторых? Кто взял бы на себя -- выбрать Лакоста, а мне сказать: ты, братец, не годишься! Или наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых не было. В истории человечества наступали моменты, когда люди, все до одного, уже что-то умели. Вот они все -- абсолютно все -- стали ходить на двух ногах. А вот все начали разговаривать. Все, но с переменным успехом, потопали по ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все люди на Земле стали членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации -- изнутри человек стал другим. Словно его из нового материала делать стали. Вот и пришли мы к тому, что для эксперимента Эрбера годились все. -- Все это общие рассуждения, -- прервал я его. -- Я-то живу с этими тремя, мне виднее. Не говоря о том, что я не допустил бы к сведениям женщин и детей, я бы еще посмотрел и на Элефантуса, и на Патери Пата... -- Насчет женщин и детей это ты брось. Детям никто ничего не сообщает, обращаться в Комитет можно только после шестнадцати лет, это уже не детский возраст. А женщины посильнее нас с тобой. Что же касается доктора Элиа и твоего Пата, то ты, братец, хоть с ними и живешь почти под одной крышей, а смотришь на них только со своей колокольни. Ты совсем недавно узнал об "Овераторе", а для них это -- давно пережитое. У них, может, пострашнее теперь заботы. Так что ты приглядись к ним, подумай. -- И все-таки это негуманно, Джабжа... -- Негуманно... -- он пожевал губами: гуманно или негуманно? Слово и в самом деле удивительно годилось для пережевыванья и от многократного повторения стремительно теряло свой смысл. -- Ну, ладно, совершим еще один экскурс в Последнюю Мировую. Представь себе, что человек вылезает из окопа и становится под пулеметную очередь. Это как? -- Если этого требовало... -- Ты не крути. По отношению к нему самому -- это как, гуманно? -- Куда уж! -- Вот и я так думаю. А он, между прочим, из окопа все-таки вылезает и закрывает вражеский пулемет -- собой. Так что давай кончим о гуманизме. Сейчас человечество оказалось перед теоремой. Дано -- Знание. Требуется доказать -- нужно ли это знание людям? И нет другого доказательства, как вынести все это на своих плечах. Донести до самого последнего, скинуть к чертовой матери и сказать... -- Не нужно! -- крикнул я. -- Ишь как скоро. Эксперимент все еще идет. И остановить его нельзя, пока жив на Земле хоть один человек нашего поколения. -- Ты же сам сказал, что могут не все знать. Так что не все поколение. -- Нет, брат, именно поколение. Помнишь -- поколение первой революции, гражданской войны, освоения космоса. И не важно, сколько там в процентах шло под красным флагом, носило шинель, летало в межпланетных кораблях. Важно, что были такие поколения. А иначе -- как их различать? По годам? Отсчитал два десятка, и готовое поколение? Нет, брат. Поколения, прости ты меня за громкие слова, по подвигам отмечают. А подвиг -- это попросту, по-человечески, -- когда до смерти страшно и трудно, и все равно делаешь. Не знаю, как там в истории нас будут величать, но мы, по-моему, имеем право на то, чтобы считаться поколением. Я посмотрел на него -- кто его знает, может, они тут умели держать себя в руках, но как-то не вязалась его простодушная рожа со словом "подвиг". Мы оба поднялись. -- Ну, я поехал. Мы вышли на площадку. Два мобиля -- один тяжелый, набитый роботами и всяким снаряжением, а другой желтый, одноместный дежурили у двери. Джабжа подал мне ручищу, поросшую рыжей шерстью, выдохнул мощную струю теплого воздуха и сказал: -- Вот что... Когда твое восхищение Егерхауэном дойдет до предела, вызывай Хижину, мобиль и лети сюда. Салют, Рамон. -- Салют, Джошуа. -- Джабжа, -- сказал он и расплылся. -- Джа-бжа. Я забрался а машину. Мои лыжи лежали на полу. Мир был желт и чист, словно я сидел в банке с медом и смотрел из нее на оседающие подо мной горы. Хижины уже не было видно -- ее скрыли облака. -- Я не опоздал? -- спросил я просто потому, что ничего другого не догадался придумать, пока летел. -- Нет, -- сказала она и направилась к веранде, на которую подавалась еда. Я пошел следом, полагая, что двойной .завтрак -- не столь суровая расплата за беспутно проведенные полсуток. Я старательно запихивал в себя все, что имел глупость заказать десять дней назад. Сана пристально смотрела на меня: -- Тебе нездоровится? -- Что ты. Просто я уже перекусил там. -- Тогда не будем терять времени, -- сказала она, поднимаясь. -- Я ведь тоже уже позавтракала. Я прекрасно понимал, что это неправда. -- А мне нравится, -- упрямо сказал я и продолжал давиться какой-то гнусной рыбой. Она стояла, опершись на стол, и спокойно смотрела на меня. Великое Знание, думал я с горечью. Великое Знание, принятое на свои плечи сильными мира сего. Посмотрел бы Джабжа на эту сцену... А ведь Знание -- оно действительно велико и могуче. Если бы я был сейчас свободен, я уже летел бы к Кипру, чтобы на себе испытать, что же оно дает. Я не сомневался, что дать оно может очень много. Вопрос в том -- кому? Может быть, Джабжа именно поэтому и стал таким, какой он есть. И Лакост именно поэтому создал своего мифического "Леопарда". Илль и Туан не в счет -- они еще дети, они еще над всем этим не задумывались. Но когда задумаются -- это сделает их более сильными, цельными, настоящими. Я в этом тоже не сомневался. Но зачем это Сане? Чтобы иметь право мучить меня своей заботливостью? Чтобы мягко напоминать мне, что я должен идти на прогулку, и повязывать мне на шею теплый шарф, и потом сходить с ума от беспокойства, и встречать так, как она сегодня встретила меня, и снова отпускать, и снова притягивать обратно... Я сделал последнюю попытку: -- Садись и ешь. Когда на человека смотрят, у него пропадает аппетит. Она и не подумала сесть. Я швырнул вилку и молча пошел в кибернетическую. Ее платье шелестело за моей спиной. Вдоль стен стояли какие-то развалины внушительных размеров. -- Это еще что за сюрпризы? -- Кибер-диагностики старого образца, без имитирующих схем. Диагностики в прямом смысле -- без методики лечения. Определение самого факта заболевания. Я думала, что на первых этапах они могут натолкнуть тебя на некоторые мысли. Я был не против того, чтобы у меня появились хоть некоторые мысли. Я подошел к первому попавшемуся киберу и сделал вид, что разбираюсь в его схеме. Хорошо, что Сана была врач, а не механик. Отвертки в руках было мне достаточно, чтобы создать видимость рабочего состояния. Когда прошло минут пятнадцать, я взглянул на Сану. Она не собиралась уходить. Она подключилась к самому грандиозному из этих бронтозавров и сосредоточенно слушала поспешный щебет, доносившийся из фоноклипсов. Кажется, мое пожелание -- работать вместе -- с сегодняшнего утра будет выполняться. Отступать было некуда, и я занялся схемой своего старика. Бог мой! Это был целый кибернетический город. Сочетание медицинского факультета с целым университетом -- никчемные программы физики, математики, биологии, даже философии. Если бы не умение делать уменьшенные копии схем -- такая машина заняла бы не меньше кубического километра. Пусть же ее посмотрит Педель и выберет, что нам подойдет. -- Сана, а где Педель? -- Он тебе нужен? -- Разумеется, я без него, как без головы. -- Кажется, он остался там. -- Не может быть. Я же велел ему следовать за тобой! -- Патери Пат его выключил. Я не стал спрашивать, почему, чтобы не нарваться на нежелательные вопросы. Сана вышла послать дежурного "гнома" за Педелем. Педель явился через десять минут. Саны не было. "Ага, -- подумал я. -- Роли переменились. Теперь за мной будет следить он". Я подошел и ввернул на его брюхе лампочку биопередачи. Но она не загоралась. Это еще ничего не доказывало -- он мог запоминать. -- Как прогулялся? -- спросил я его. -- Не помню, был отключен. Включила только что Сана Логе. -- Послушай-ка, -- .я решил его спровоцировать. -- Если бы какому-нибудь человеку для нормальной деятельности были необходимы ежедневные прогулки, лыжные, например, и человек бы их совершал -- как ты думаешь, он делал бы это оттого, что он должен, может или хочет? -- Должен, -- не раздумывая, изрек он. -- Человек должен поддерживать способность ежедневной активной деятельности. -- Ну, спасибо, ты меня успокоил, -- я казался себе последним подлецом. -- Что у тебя в программе на сегодня? Программа его была обширной, и я велел ему заниматься делом. Бедная рыжая скотинка. Когда-то разговоры с тобой развлекали меня, хоть ты и не был для меня подобием человека, как для Саны. С тобой мне было лучше, чем с некоторыми людьми. Но вот я встретил настоящих людей, и ты стал мне не нужен. Сейчас ты просто не нужен мне, но придет день, и я почувствую, что ты -- мой враг. Ты -- с ними, с Патери Патом, с Элефантусом и... с Саной. Ты их дитя. Нет. Ты их выкормыш. Ну, работай, работай. Кибервраг. Педель кротко хлопотал над нашей схемой, и вряд ли подозревал, что я объясняюсь ему в ненависти. Просто я сегодня спал всего около трех часов, надо было послать его подальше и завалиться где-нибудь в уголке. Но вдруг войдет Сана, и тогда придется объяснять, что я делал всю ночь, и пересказывать наши разговоры, а я чувствовал, что никогда этого не могу сделать. Я уселся в кресло с книгой в руках и вытянул ноги. Конечно, два механика на один заповедник -- капля в море, даже при самых совершенных подсобных роботах. Какая у них должна быть система сигнализации! Подумать страшно. Как бы Джабжа не нашел себе механиков, не дождавшись того времени, когда я смогу свободно распоряжаться собой. Не могу же я сказать ему, что привязывает меня к Егерхауэну. Хотя я не думал, что смогу говорить с чужими людьми о тех, четверых, а вот смог -- и словно вылечился. Джабжа... В колледже мы называли таких "дворнягами". А из них вот кто вырастает. Вошла Сана. Я едва успел ткнуться носом в книгу. И потом так непринужденно обернулся: -- Что, обедать? -- Нет еще. О, четыреста чертей и спаржа в майонезе, как говорили уважающие себя пираты. Да кончится ли этот день? Я тупо смотрел на Сану, которая задавала Педелю какие-то расчеты. Через месяц -- охота на оленя. Мы договорились. Я засучил рукава и пошел работать уже по-настоящему. Месяц можно было потерпеть. За обедом молчали, Я невольно спрашивал себя, знают ли все о моем ночном приключении? Говорить первым я не хотел, чтобы не сесть в лужу, а вдруг они не знают, и я сам напрошусь на нежелательные расспросы. Патери Пат ел быстрее обычного и не смотрел в мою сторону. Наверное, догадался о моей вчерашней попытке сделать из Педеля шпиона. Иногда обменивались беглыми фразами о погоде -- теперь-то я понимал, что здесь, на территории заповедника, это не банальный разговор, а важная информация. от которой зависят многочисленные группы людей, бредущих сейчас снежными альпийскими тропами. Меня удивляло только одно: почему этих людей, собравшихся за обеденным столом Егерхауэна, так интересовали судьбы незнакомых альпинистов? Ведь я испытал на себе, что на простое человеческое участие у них не хватает времени. Традиционная тема? Пожалуй. Я смотрел на Элефантуса, грустно шевелящего огромными ресницами. Он как раз говорил об обвалах. Обвалах, возникающих от громкого звука -- выстрела, например. Как же это я согласился пойти на охоту, не умея стрелять? Запасное оружие у них, несомненно, есть; научусь я быстро, сеанса за два-три. Значит, мне нужно слетать туда и взять первый урок. Десерт я доел с аппетитом, явно порадовавшим Сану. Мы вернулись к себе, я прогнал Педеля, крутившегося у меня под ногами, и начал тренировать схему на простейшие задачи. Как ни странно, все шло хорошо. К вечеру Сана уже беспокоилась: -- Но разве так можно? -- мягко выговаривала она мне. -- Все утро только делал вид, что разбираешься в схемах, зато вечер проработал с утренней интенсивностью. А прогулка? -- В конце концов, могу я сам решать, что мне делать, а что -- нет? -- Я не об этом. Ты изматываешь себя... -- Мне просто не хватает времени. От ежедневных прогулок придется отказаться, в лучшем случае я смогу выходить на лыжах один-два раза в неделю, но часа на четыре. -- Разумеется. Не забывай только "микки". -- Конечно, не забуду. Ты ведь знаешь, что я без няньки ни на шаг. -- Я плохая тебе нянька, милый... -- Плохая. Злая. Неласковая. Ворчливая. Вот. -- Как быстро дети вырастают из своих игрушек и своих нянек... -- А давай сделаем все наоборот. Я сам стану тебе нянькой. И, честное слово, я уж не отпущу тебя никуда одну. И не позволю работать невыспавшейся. И не уложу спать непрогулянной... Она вдруг побледнела. -- Нет, нет, если можешь -- пусть все останется, как есть... И снова я не мог понять -- читаю ли я ее мысли, или это моя фантазия, но мне отчетливо послышалось дальше: "Если ты будешь нянчиться со мной, носить меня на руках, баюкать меня -- я буду каждую минуту чувствовать, что умираю". -- Ну. ладно, -- сказал я ласково. -- Все остается по-твоему. А я хочу спать, нянюшка. Я долго гладил ее золотые волосы, гладил даже тогда, когда она уснула. Потом уснул и я. Но во сне мне явилась черная девочка, и я был не рад ее приходу. Она сидела на спине огромного оленя, обнимала его за шею и говорила: "Он у меня хороший", и я не мог понять, как она может говорить так об олене -- ведь он ей вовсе не брат... На другой день Элефантус, Сана и Патери Пат, наконец, разрешились. Это, правда, была только часть того, что я должен был закодировать, даже не половина -- только симптоматика, но все равно это была уже активная работа, и я вздохнул свободно. Для Саны наступили блаженные дни -- она могла кормить меня с ложечки. Я буквально не выходил из кибернетической, куда все прибывали и прибывали старые и новые машины. В основном это были кибер диагностики, или киды, по важнейшим видам облучения. Она-то знала их прекрасно, хотя где она могла с ними сталкиваться? Как-то я не выдержал и спросил ее об этом. Сначала она сделала вид, что не расслышала, а потом сказала как-то вскользь, что последние годы заведовала радиационной лабораторией Сахарского космодрома. Работы все еще было по горло, и Сана все стояла у меня за спиной с той именно лентой, которая могла мне понадобиться в ближайшую секунду, с бутербродом или свитером, и я примирился со всем этим. И вдруг все кончилось. Мне казалось, что остановка только за мной, а на деле выходило, что я торопился впустую, так как дальнейшая программа не составлена еще и вчерне и ожидаются материалы из Колхарана и Мамбгра. Сана предложила мне продолжить теоретические занятия с Педелем. Я довольно резко ответил, что он слишком перегружен подсчетом всех поглощаемых мной продуктов. Сана посмотрела на меня укоризненно и заметила, что не может делать это собственноручно только потому, что не располагает достаточным математическим аппаратом. Я облегченно вздохнул -- наконец-то у Саны пробудилось чувство юмора. Я не удержался и спросил, за кем еще из ее сахарских космонавтов она ходила с бутербродами и теплыми набрюшниками. Сана опустила голову. -- Я чувствовала, что рано или поздно ты задашь мне этот вопрос, -- сказала она тихо, -- Эти одиннадцать лет я выполняла свой долг. И только. Я никого не любила кроме тебя, Рамон. Я сжал кулаки. Ну что я мог сделать? Больше у меня не появлялось желания напоминать ей о прошлом. К концу обеда на третий день моего вынужденного отдыха я не выдержал. -- Послушай, Патери, -- сказал я за обедом. -- Может быть, ты передашь мне некоторые материалы, не дожидаясь тех, что должны прибыть с востока? Не беда, если там не все будет доработано -- Сана исправит на месте. Патери Пат вскинул голову. Лицо и шея его стали вишневыми, багровыми и, наконец, ослепительно алыми, как свежеободранная говядина. -- Если ты страдаешь от избытка свободного времени, -- ответил он сквозь зубы, -- можешь прогуляться на лыжах. У тебя это здорово получается. Он уткнулся в тарелку и торопливо доел, шумно дыша и сминая скатерть. Быстро встал, отвесил неопределенный поклон и вышел. Его черный "бой" засеменил за ним. По тому, как посмотрели друг на друга Сана и Элефантус, я понял, что они тоже ничего не понимали. Не завидовал же он мне в конце концов?! А может, он так же, как и я, хотел бы сейчас не знать?.. Меня утешало то, что .Патери Пат считался в какой-то степени талантом или даже гением, а таким даже положено быть немножко свихнувшимися. Я преспокойно доел свои черешни и повернулся к Сане: -- Благими советами нужно пользоваться. Отдохнем немного, и -- в горы. Только учти, что на сей раз я без тебя не пойду. Сана беспомощно развела руками: -- Я не экипирована. -- Какая жалость! -- я состроил постную рожу. -- Ну, идем, мне придется поделиться с тобой одной лыжей. Она тревожно глянула на меня. Попрощалась с Эле-фантусом. Молчала всю дорогу. Дома я пропустил ее вперед, а сам задержался в маленьком холле. Педель, неизменно сопровождавший нас всюду, въехал в дом и покатился было на рабочую половину, но я его остановил: -- Педель, -- сказал я тихо, -- мои лыжи, палки и ботинки, и еще одни лыжи, палки и ботинки, те, что поменьше, в той же кладовой. Он стоял передо мной навытяжку. -- На складе Егерхауэн-юг-два имеется только одна пара лыж, палок, ботинок. -- Что ты врешь, милый? -- удивился я. -- Они лежат рядом, я сам видел. Ты просто забыл. -- Совершенно верно. Забыл. -- Так принеси обе пары. -- Не могу. Помню только об одной. Другой на складе Егерхауэн-юг-два не имеется. Мне не хотелось лезть самому. К тому же мне хотелось переиграть того, кто хотел меня обмануть. -- Совершенно верно, -- сказал я. -- Ты не можешь помнить о второй паре. Ее до сих пор и не было. Я положил ее туда сегодня утром. Понял? Я положил, это мое. Ты увидишь их, запомнишь, что обе пары мои. Так вот, принеси их мне, Через минуту Педель приволок то, что мне было нужно -- А теперь пригласи сюда Сану Логе. Когда она вошла, я обернулся к ней с самым невинным видом: -- Посмотри-ка, что нашел Педель. Вот умница! Я уверен, что все будет тебе как раз впору. Сана величественно повернулась к роботу: -- Ступайте, Педель, продолжайте работу. Я чуть не фыркнул. Я думал, что она удивится, -- кто же, если не она, мог приказать Педелю забыть? А она отправила его с видом герцогини, выставляющей дворецкого, чтобы устроить сцену своему дражайшему супругу по всем правилам хорошего тона -- наедине. Но она опустилась в кресло и молчала, глядя на меня спокойными жуткими глазами. Она умела смотреть так, что пол начинал качаться под ногами. -- Рамон, -- сказала она, наконец. -- Во имя той любви, которая была между нами десять лет назад и которая не сумела пережить этот срок, я прошу тебя: разреши мне дожить этот год только здесь и только с тобой. Я схватился за голову. Я толкнул камень, и покатилась лавина. Я мог вынести одиннадцать лет заточения, но эта патетика на горнолыжные темы... -- Ты хочешь увести меня обратно в мир, из которого я ушла к тебе. Ведь я столько лет ждала тебя, Рамон, что не могла делить свои последние дни между собой и кем-то другим. Я хочу быть только подле тебя, и ты мне нужен сильным, полным жизни. У тебя есть все -- любимая работа, уютный дом, заботливые руки и снежные горы. Живи, мой милый. Работай, забывая меня, -- тогда я смогу тебе помочь. Владей этим домом, -- я буду украшать и убирать его. Уходи в горы, -- я стану ждать тебя, потому что уходящий и приходящий дороже во сто крат живущего рядом. Но не зови меня с собой. Я знал, что я должен подойти к ней, театрально грохнуться на колени и, спрятав лицо в складках платья, клясться не покидать ее до последних минут... Я сдернул со стены "микки" и, как ошпаренный, вылетел из дома. Шагов через пятьдесят опомнился и присел, на камень. По фону вызвал Педеля со всеми своими палками и свитерами и в ожидании его съежился под пронзительным весенним ветром. Черт побери, до чего люди всегда умели портить все вокруг себя! Кто бы мне поверил, что после всего этого я еще продолжал ее любить. Я сам бы не поверил. Но я ее все еще любил. Я знал, что говорить ей об этом -- бесполезно, потому что она примет это лишь как утешение, а выдумывать что-нибудь я сейчас просто не мог. Сил не было. Потому что я ее любил. Глава VII Я мчался вперед, словно за мной по пятам гнались изголодавшиеся леопарды. Проскочил лес с такой скоростью, что за мной стоял туман осыпающегося с елей снега. Оглянулся. Нет, рано -- мобиль, спускающийся сюда, будет виден из Егерхауэна. Я круто свернул влево и понесся вниз по склону. Скорость была сумасшедшей даже для такого безопасного спуска. Но я его хорошо знал. Постепенно я начал тормозить. Потом резко поставил лыжи на ребро и остановился. "Хижина... Хижина..." -- вызывал я, поднеся "микки" к самому рту, так что он стал теплым и матовым, "Хижина слушает. Чем могу помочь?" -- раздался металлический голос. Ну, конечно, при экипаже в четыре человека дежурить у фона людям было нецелесообразно. Вероятно, роботы рассматривали все поступающие сообщения и только в крайних случаях подзывали людей. "Прошу одноместный мобиль на пеленг, -- сказал я. -- Пеленг по фону". И запустил "микки" на пеленговые сигналы. Облаков не было, и Хижину я увидел издалека. Она стремительно неслась мне навстречу. Тонкая черная фигурка выплясывала на площадке какой-то дикий танец. Разумеется, это могли быть или Туан, или Илль. Я потянулся к щитку и поймал по фону Хижину. Из черного диска полетели восторженные вопли: "Эй, вахта, поднять сигнальные огни! На горизонте один из наших кораблей!" Мобиль шлепнулся у самых ее ног. -- Скорее! -- кричала она. -- Именно сегодня вы нам нужны вот так! Ну, вылезайте, вылезайте, а то он сейчас вернется. Именно сегодня я и не был расположен прыгать, как весенний зайчик. Мне хотелось излиться. Я хотел Джабжу. Мне нужна была его жилетка. Я вылез и начал ворчать: -- Благовоспитанная горничная не свистит в два пальца при виде гостя, словно юнга на пиратском корабле, а складывает руки под передником и вежливо осведомляется, что посетителю угодно. -- Ладно, ладно, будет вам и благовоспитанная горничная, будет даже чепчик, а сейчас ступайте вниз -- нам не хватает механика. Она схватила меня за руку и потащила в узкую щель двери. -- Скорее, скорее, -- она бесцеремонно втолкнула меня в кабину грузового лифта. -- Мы хотим успеть, пока не вернулся Туан... -- А чем я могу быть полезен? -- Что-то не ладится с блоком звукового восприятия. -- У чего? -- У Туана. Я не успел переспросить, как лифт остановился, и Илль потащила меня дальше, через обширные помещения, которые, насколько я мог догадываться, были аккумуляторными, кибернетическими, кладовыми и киберремонтными. Наконец, в небольшой комнате с голубоватыми мягкими стенами я увидел остальную троицу. Лакост и Джабжа наклонились над сидящим в кресле Туаном и. кажется, причесывали его, помирая со смеху. Илль подбежала и залилась так звонко, что я сам ухмыльнулся. Наряд Туана меня потряс. Весь в белых блестящих доспехах, особенно подчеркивающих его стройность, в белоснежных замшевых перчатках, обтягивающих кисть, которой позавидовала бы и сама Илль, он развалился в кресле, предоставив товарищам подвивать и укладывать свою роскошную бороду. Аромат восточных духов плыл по комнате. Я смотрел на него и не мог понять -- на кого он больше похож: на прекрасного рыцаря-крестоносца или на не менее прекрасного сарацина? -- Подымись, детка, и приветствуй дядю, -- велел Джабжа и дернул Туана за роскошный ус. Туан выпрямился. Я обомлел. Это был Туан и не Туан. Это был самый великолепный робот на свете, с самой конфетной, слащавой физиономией, от которой настоящему Туану захотелось бы полезть на стенку. "Туан" отвесил сдержанный, исполненный благородства поклон. Чувствовалась дрессировка Лакоста. -- Ну? -- спросила Илль. -- Выставьте его в парикмахерской, -- посоветовал я. -- Жаль, нет всемирной ассоциации старых дев, -- сказал Лакост. -- Он фигурировал бы на вступительных испытаниях, -- подхватил Джабжа. -- Мальчики, отдайте его мне, -- потребовала Илль. -- Ручаюсь, что снова введу идолопоклонство. -- Это все очень весело, но он работает нечетко. Рамон, вас не затруднит покопаться в одном блоке? И мы с Лакостом бесцеремонно влезли в белоснежное брюхо этого красавца. С полчаса мы доводили его до блеска, изредка перекидываясь шуточками. Мальчик заработал, как хронометр. Насколько я понял, он предназначался для простейших механических работ, но основной его задачей было дублировать Туана в его инструкторской деятельности. Для этого он намотал на свой великолепный ус не только пособия и инструкции по альпинизму и горнолыжному спорту, но также архивы базы со дня ее основания и все исторические документы, относящиеся к Швейцарскому заповеднику, что на деле оказалось потрясающим перечнем трагических событий, случившихся в этих горах. Нечего говорить -- это был эрудированный парень. Мы кончили возиться с ним как раз к тому моменту, когда раздался металлический голос: -- Мобиль "хром-три" прибыл на стартовую площадку. Мы переглянулись. -- Свистать всех наверх! -- сказала Илль громким шепотом, словно с площадки нас можно было услышать. В одно мгновенье мы были в том небольшом зале, отделанном бревнами, где я провел свою первую ночь в Хижине. Туан вошел одновременно с нами в противоположную дверь. -- Где это вы пропадаете все хором? -- подозрительно спросил он. Было похоже, что последние дни повлияли на его характер не вполне благотворно. -- Да вот, знакомили гостя с помещением, -- Джабжа растянул рот до ушей, Туан пошел навстречу мне с протянутой рукой: -- Вот здорово! А мы вас вспоминали. Мне стало приятно оттого, что меня вспоминали здесь. -- Новости есть? -- спросил он встревоженно. -- Да, и неутешительные. Тебе придется вылететь на шестнадцатый квадрат, -- тоном начальника, не терпящего возражений, проговорил Джабжа. -- А что, их завалило? -- с надеждой поднял на него глаза Туан. Теперь я понял, в чем дело. Это были все те же, не моложе восьмидесяти лет. -- Еще нет, -- отвечал неумолимый Джабжа. -- Но они ждут этого с минуты на минуту. Учитывая их возраст, нельзя отказать им в любезности, о которой они просят. -- Что еще? -- Ты должен провести их через перевал сам. -- Я -- альпинист, а не дамский угодник, а перевал -- не место для прогулок. И никаких уважаемых дам я не поведу!.. -- Поведешь! -- Пари! -- Десять вылетов. -- Ха! Двадцать! И приготовь свой мобиль. Джабжа повернулся к двери. -- Туан! -- крикнул он, и дверь тут же отворилась. Мы были подготовлены к этому зрелищу, и все-таки что-то в нас дрогнуло. На пороге стоял Туан, устремив вперед задумчивый взгляд прекрасных карих глаз. Нежнейший румянец заливал его щеки там, где они не были прикрыты бородой. Илль высунула кончик языка. -- Туан, -- сказал Джабжа, и глаза робота, мерцая золотистыми искрами, как у дикого козла, повернулись и у