ого поместья господина Айцара. Стена вокруг пристани надежно укрыла их содержимое от нескромных взглядов. - Ну что ж, тогда я сам попрошу господина Айцара показать мне усадьбу, о которой я столько наслышан, - проговорил Нан, охорашиваясь перед зеркалом и расправляя рукава форменного платья. Платье было сшито из дорогого виссона, без всяких, однако, знаков различия: такое обычно носили людей богатые, но в небольших чинах, и господин Айцар должен был оценить такт гостя. - А сколько, ты думаешь, вооруженных людей может поместиться в торговой шестирядке? - обратился он к Шавашу, оглядывая свой туалет в последний раз. - Нисколько, - ответил Шаваш, - Айцар торговец, а не военачальник. - А у горцев, - сказал Нан, - только один товар, - военная сила. Частное имущество начинается с частного войска. Шаваш внимательно глядел на инспектора. Кончик носа у него был розовый, а крылья носа побелели: признак внутренней злобы. Лицо, конечно, сохраняло невозмутимость. Да! Видно, не любо Нану принимать сторону аравана Нарая, однако прав-то, пожалуй, Нарай... Нан был зол на аравана Нарая за то, что тот оказался прав, и компрометирующие наместника документы доподлинно существовали, так же как и его глупая страсть к дочери покойного судьи. Но более всего господин Нан злился на некоего Дэвида Н.Стрейтона. Это с точки зрения Стрейтона господину Айцару полагалось заниматься производительной деятельностью, а не государственными переворотами. А с точки зрения инспектора Нана? Наместник пускает под город горского князя, а в усадьбу его дядюшки по ночам приходят шестирядки из горского лагеря... Господин Айцар - человек неглупый, и понимает, что на Вее люди зажиточные - что-то вроде гусей, откармливаемых для праздника правосудия. Уже бывали времена, когда империя рассыпалась на части, - похоже, они настают вновь. Недаром господин Айцар кормит народ: народ будет его опорой, а горцы - защитой... А судья? Если подвесить тутошнего секретаря Бахадна к потолочной балке и дать ему двадцать палок, то верно, сразу узнаешь, какие документы о заговоре против империи попали судье в руки... - Удивительно, сколько старых игрушек нынче приспособили в дело, - говорил господин Айцар, разглядывая богато отделанную луковицу карманных часов - почтительное подношение столичного инспектора. Часовая пружинка была известна давно, но служила лишь для забавы. Жизнь потребности в ней не имела. Живое время деревни зависело от восходов и облаков, а не от однородного скрипа колесиков, а в городе время было государственным, и начальники цехов частенько с ним мухлевали. Люди в цехах давно работали не треть суток, как полагается, а едва ли не половину, и утаенный излишний продукт сбывали на рынках Нижнего Города. Так что однородное время было без надобности и в деревнях, и в цехах. - Но время в личной собственности! Время, которое можно положить в карман. Хлопнул в ладоши, вызывая паланкин, и прибавил: - Все знают, что я обожаю показывать гостям свои мастерские, а это ведь тоже коллекция бывших игрушек. А заодно и поговорим наедине. Да, господин Айцар был невоспитанным человеком. Воспитанный человек не пригласил бы гостя полюбоваться масляным прессом или столярным станком, воспитанный человек пригласил бы гостя полюбоваться цветеньем харайнских крокусов. Главные свои доходы господин Айцар извлекал из рудников, однако и поместье его было из тех, где каждая корова чиновником смотрит. Рис и хлопок, кунжут и полба, кукуруза и кнекус, - все произросшее на его землях свозилось к городской усадьбе и там хранилось, сушилось и перерабатывалось. По обсаженной оливами аллее гость с хозяином прибыли к масляной мастерской. Запах свежего масла доходил, казалось, до неба сквозь гигантскую квадратную прорезь в центре крыши. Двое людей с лопатами копошились в куче выжимок, уполовинившись в росте от соседства с прожорливым механизмом. Нан впервые видел на Вее место, где люди казались мурашками рядом с машиной. Обычно они казались мурашками рядом с казенными зданиями и священными деревьями. Нан подивился самоуверенности Айцара, который и не думал скрывать от правительственного чиновника размах маслодельческого производства. А ведь маслоделие - полная монополия государства, и цена на масло намеренно непомерно завышена. В прошлом такая цена приносила государственной казне изрядную прибыль, а нынче стала приманкой для всех тех, кто норовит урвать кусок крошащегося пирога. Низенький, проворный господин Митак, управляющий Айцара, то и дело покрикивал на работников, - со смаком, с воплем, - а потом бегом возвращался к гостям и вежливым голосом разъяснял работу механизмов, - не так, чтобы столичный инспектор понял, а так, чтобы поразился. Еще Митак сетовал на непроходимую тупость государственных чиновников, препятствующих нововведениям. Нан слушал внимательно. Нану уже доложили историю Митака. Масляный пресс он придумал еще лет двадцать назад. Государству он его даже и не предлагал, так как цеха, заботясь о трудоустройстве, запрещали новшества, сокращающие рабочие места. Став продовольственным инспектором в Тишском уезде, Митак уломал деревенских общинников поставить пресс в складчину, для собственного употребления. Идея заключалась в том, что все приносят сырье с личных полей и потом забирают масло пропорционально внесенному. Поначалу все шло неплохо, но потом с прессом стали твориться всякие неожиданности: то засорится, то сломается, то грязи в него напихают. Масло пошло из него дрянное какое-то, известно - общинное - не свое. Нашлись завистники. На Митака подали жалобу, что он нарушает государственную монополию, приучает народ к праздности и собирает с крестьян незаконные налоги. Обвинения были не лишены основания: крестьяне стали тратить меньше времени на обработку масла, но сеять-то больше они не стали, - ведь масло им было нужно лишь для себя. Крестьяне честили Митака за то, что из-под пресса идет скверное масло, Митак кричал, что они сами суют в общий котел всякую гадость, вышестоящее начальство точило на сельского чиновника зуб из-за хлопотной страсти к новшествам. Кончилось все это разоренным прессом, скверной дракой и судебным приговором. Самое поразительное, что вытаскивали Митака из тюрьмы двое: господин Айцар и господин Нишен, нынче - правая рука аравана Нарая. Господин Митак показал Нану прозрачный стаканчик-ареометр, - тоже его изобретение, прибор, следящий за качеством масла. - Вы знаете, - спросил он, - что мне сказали в Масляном Ведомстве, когда я его изобрел? Мне сказали, что никому не нужно знать, насколько разбавлено казенное масло! Неужели в управах не видят, что совершают самоубийство? - А что, - спросил Нан, слегка осклабясь, - часто вы навещаете господина Нишена? - Нишен - прекрасный математик, - ответил Митак, - и в Харайне не так много математиков, чтобы не общаться с ними из-за чиновничьих склок. Ага. Вот оно как. Прекрасный математик, - хорошее объяснение. Только вот какая такая математика заставила инженера Митака, в его заляпанном маслом рабочем кафтане, безуспешно пытаться разъяснить своей пресс деревенской общине, и бегать - семь лет бегать, - от гонявшегося за ним Айцара? - Мне масло, - провел Айцар по лоснящемуся боку пресса, - обходится в двадцать три раза дешевле, чем крестьянину, и в шесть раз дешевле, чем государству. Это сейчас, а через полтора месяца закончим пресс в три раза мощнее. В три раза! Нельзя родить ребенка, который будет в три раза сильнее прочих. А машины - их можно сделать и в три раза сильнее, и в двадцать, и в сто, - нет предела их силе! - Для того, чтобы не было предела их силе, - сказал Нан, - нужно, чтобы не было предела богатству их владельца. - Так и будет, господин Нан. За нами будущее. Ссылка на будущее заставила Нана вздрогнуть. Это была не вейская манера рассуждения. Люди империи никогда не ссылались на будущее. - Вы необыкновенный человек, господин Айцар. Люди образованные обычно приводят в пример не будущее, а прошлое: араван Нарай, например. - У господина аравана плохое пищеварение, - усмехнулся Айцар, - и он весь свет рад посадить на диету. Ему кажется, что мир - это стол, где еды хватит на всех, если никто не съест лишней порции. - А вы как думаете? Айцар махнул рукой на пресс. - Даже если мир - это стол, то богач - это повар, который готовит на сто человек, а не обжора, который съедает сто порций, как то кажется господину аравану. Утреннее солнце добралось сквозь прорезь в крыше до крутого бока пресса, заплясало на суставах и загнетках, скользнуло в завиток бесконечного винта, выставившего наружу изогнутый язык. Цилиндр, изукрашенный зелеными крестами и солнечными бликами, дрогнул и пошел вниз, под ним весело и страшно зачавкало, рабочие, стараясь на хозяйских глазах, с хрустом всаживали лопаты в темное чрево кунжутной кучи. Знаменитый харайнский кунжут посыпался в лотки, как сыплются на севере души нерожденных детей в небесные каналы, щедро и без расписки. - Машины так же способны к деторождению, как земля, - сказал Айцар. - В них - та же божественная сила. Святотатство - думать, будто есть в мире что-то, этой силе непричастное. С тех пор, как государь Уннушик научил людей копать каналы и сеять рис, каждый урожай преумножает почву, а не отнимает от нее. Так и от всего сделанного и проданного мир не оскудевает, а богатеет. И сделка между покупателем и продавцом не менее таинственна, чем между крестьянином и землей. Оба выигрывают, потому что оба получают больше, чем отдают. Это невозможно объяснить на пальцах. Это божья сила - преумножать, преумножая, и только те, кто отмечены ею, создают любое дело... Нан оглянулся на Митака. Инженер слушал, прислонившись к шероховатой выбеленной стене, и на его лице было странное выражение человека, который сегодня чем-то был страшно расстроен. Наном? Тем, что хозяин в припадке хвастовства привел сюда чиновника? А ведь не далее, как в сотне шагов отсюда, по прямой, ночью ошвартовались варварские лодки. Что Айцару покупать у горцев в походе, кроме воинской силы? Не шаманские же погремушки или сушеное мясо? Митак потянул хозяина за рукав. Господин Айцар, извинившись, оставил гостя. Нан неторопливо отправился в глубину навеса, туда, где у кучи выжимок суетились люди. У одного инспектор справился об условиях работы, у третьего - об оплате, выслушал, кивнул головой. Третий поденщик на громкий вопрос Нана ответил тихо и не глядя, что они всю ночь разгружали баржи. В баржах были рис, пшеница и кунжут. - Полагаю, что грузили товар горцы, уж больно неумело и нерачительно все свалено. - А солдат в баржах не было? - Нет. Только зерно, и сегодня ночью опять привезут. Это был человек Нана, которому вчера предложил работу айцаров приказчик. Нан рассеянно кивнул и зашагал навстречу входящему под навес богачу. Повар, как же! После этого гость с хозяином покинули цех и начали неторопливую прогулку по берегу канала, засаженного, чтобы земля зря не пропадала, великолепными ореховыми деревьями. - Господин первый министр недоволен вашим племянником, - медленно проговорил Нан, любуясь одинокой уткой, плававшей кругами вокруг куска тины. - Разделяю чувства господина Ишнайи, - усмехнулся Айцар, - я тоже не люблю убыточных предприятий. Нан кивнул. Отношения между дядей и племянником за последний год изрядно испортились. Интересно, что этому причиной: разваленное хозяйство провинции или безрассудная жалоба наместника императора, копию которой вчера с изумлением прочел Нан? Наместник категорически требовал не забирать общинников на барщину в столицу, писал о неизбежной гибели урожая и о заиленных каналах. Отчаяние посредственного администратора придавало всей жалобе какой-то наглый тон. И Нан понял: изо всех безрассудств наместника это рассердило его покровителей больше прочих. - Так что, господин инспектор, кто, по-вашему, убил судью? - спросил Айцар. Нан даже поднял брови. Все-таки господин Айцар был деревенский человек! Ни один чиновник не спросил бы так прямо... Еще, того гляди, сейчас взятку предложит всеми четырьмя копытами. - В бумагах покойного, - сказал Нан, - имеются неопровержимые доказательства сношений между судьей и араваном Нараем, а в доме Кархтара обнаружена книга аравана, с дарственной печатью последнего. Более того: имеются показания, что Кархтар и Нарай встречались за день до ареста, и бунтовщик ушел из управы возбужденный и веселый... Согласитесь, это серьезный повод для убийства судьи. Вы ведь уже знаете, что его убили не мятежники. - Я это понял с самого начала, - усмехнулся Айцар. - Вот как? Почему? - Если бы эти люди хотели убивать, они бы не разбежались после убийства. Оно бы их только раззадорило. Они бы растоптали всех нас и даже этого не заметили. В толпе каждый действует, как остальные. В этой - не было настоящих бунтовщиков, а была просто чернь, которой хочется есть. Вполне законное основание, если не считать того, что еду лучше не просить, а зарабатывать. - А Кархтар? - О, этот умеет распоряжаться людьми. Из него вышел бы отличный приказчик и плохой чиновник: таким, как он, опасно давать полную власть над человеком. Нан помолчал. - Часто ли наместник бывает пьян? - Семь дней из шести. - Правда ли, что головы, которые наместник послал в столицу как головы горцев, принадлежат крестьянам империи? - Да. - Правда ли, что это крестьяне из деревень, где наместник разорил храмовые убежища? - Да. Но откуда вы об этом узнали? - Я не знаю об этом. Я слышал только сплетни, распускаемые сектантами и Нараем. - Это не сплетня, а правда. И я не расположен извинять подобных вещей. Есть границы, после которых платить за человека - уже невыгодно. Вы понимаете меня? - Да. Но господин наместник не настолько глуп, чтобы не видеть этого? - Камень, - горько сказал Айцар, - тоже видит, что падает, а что толку от его понимания? - Кто рассказал о деревнях аравану Нараю? - Дурная трава растет быстро, но я бы назвал два вероятных имени: старший войсковой старшина при управе наместника, господин Ичан, и второй землемерный инспектор Дакшад. - А кто рассказал вам? - У меня тоже есть доброжелатели в свите наместника, - ответил Айцар, но имен на этот раз не назвал. Тут они сели в тени и стали говорить о разных делах и общих друзьях в столице; и это были такие дела, в которых надо было иметь волчий рот и лисий хвост, и Нану было тошно при одной мысли, что этот разговор может слышать полковник Келли. - У меня слишком мало людей, - сказал Нан, - но мне не нравится, что горцы стоят прямо под городом, и мне непонятны намерения наместника. - Если мне станет известно что-либо о сношениях между моим племянником и горцами, можете быть уверены - я сообщу вам. Помолчал и добавил: - Лучше пусть мои поля отойдут в казну, чем под пастбища варварам. - Великий Вей, - даже вскрикнул Нан, - кто же попрекнет спасителя Харайна безрассудствами племянника? После этого они вернулись к главному дому. Нан стал прощаться: нет, он никак не может разделить трапезу с гостеприимным хозяином. В монастыре его ждет в полдень первослужитель Ира, и тут опоздать не менее неприлично, чем на императорскую аудиенцию. - Кстати, вы никого не видали в монастыре ночью? - внезапно добавил Нан. - Только сны, господин инспектор. - Поймите меня правильно, господин Айцар. Я совершенно убежден в вашей непричастности к этому делу. Заранее убежден, - подчеркнул Нан. - Но дело в том, что один из монахов видел вас ночью снаружи... - Кто? - Отец Лиид. Если Айцар ожидал услышать вопрос о своих ночных странствиях по монастырю, то он явно не ожидал услышать имени Роджерса. На лице его явственно промелькнуло изумление: деревенского мальчишку Айцара не учили, как потомственного чиновника, с шести лет не менять выражение лица. - Ах нет, не отец Лиид, отец Сетакет, - поправился Нан. Айцар покачал головой. - Отец Сетакет обознался, господин инспектор. И Нан удалился, размышляя о господине Митаке. За его вызывающим для вейца поведением крылось то ли невыносимое беспокойство, то ли желание настроить столичного чиновника против богача, который дозволяет своим людям смеяться над людьми пера и управы. Первослужитель сидел неподвижно, не обращая внимания на поклоны чиновника девятого ранга: он был вне государства, как храм вокруг - вне времени. От покроя отдушин под потолком, освещавших зал вместо окон, до крашеных глиняных шляпок мозаики, которую за пределами храма давно клали не из глины, а из цветного стекла, - все свидетельствовало о том, как монахи, неподвластные внешнему принуждению государства, блюдут внутреннее принуждение традиции. От горького запаха тлеющей желтоглазки у Нана закружилась голова и немного утих страх встречи с человеком, который тридцать лет назад впервые перепугал землян мощью Ира, а три дня назад увидел сон, приведший Нана в Харайн. О взглядах первослужителя ходили странные слухи, и Нан доселе не придавал им значения: монахи всегда мыслили всех независимей, а поступали всех традиционней. Но теперь, оборотившись на Запад и кланяясь нише, где непременно стоят духи-хранители помещения, Нан увидел, что ниша пуста. И кланяться было - все равно, что дергать выключатель в комнате с оборванной электропроводкой. - Я хотел вас видеть, - раздался голос из глубины вышитых подушек, - чтобы посмотреть, походите ли вы на человека из моего видения или на человека из рассказов о вас. - Видения достоверней слухов, - сказал Нан. - Да. Слухи представляют вас чародеем, а вы, я вижу, не только не умеете колдовать, но и, пожалуй, не верите в колдовство. Ир не ошибся. - Разве Ир может ошибаться? - почтительно осведомился Нан. - Ир не может ошибаться, но он может шутить. И смертным трудно разгадать его шутку. - Но вы уже разгадали ее. - Только первую часть, загадавшую имя следователя; но не вторую, загадавшую имя преступника. Это тоже часть шутки, - то, что ее можно будет разгадать только с вашей помощью. - А возмущение народа и смерть судьи, - это тоже шутка Ира? - внезапно спросил Нан. - Осторожнее, молодой человек, вы нарушаете границы дозволенного. - Первыми нарушают границы дозволенного преступники, - возразил Нан, - и судьи, если хотят их изловить, вынуждены следовать за ними. Первослужитель приподнялся, пристально вглядываясь в Нана. - Да, если Ир не шутил, выбрав для своего появления этот монастырь, то он не шутил, выбрав и вас. В вас есть что-то родственное всем здешним монахам. У вас не было предков среди горцев, среди чужестранцев вообще? На лбу у Нана внезапно выступил холодный пот. "А что, если он играет со мной, как кошка с мышкой, - пронеслось у него в голове. Если в видении об обитателях монастыря было сказано все или почти все... И собственно, почему в видении, почему не раньше? Он уходил с общей молитвы и, следовательно, имел возможность быть причастным к исчезновению Ира; Он мог отказаться от чести стать сыном Ира второй раз и приказать сделать это одному из сопровождавших его монахов; в любом случае, догадайся он о происхождении харайнских монахов - он бы сделал все, чтобы Ир не попал им в руки. - Мои родители и предки моих родителей - сонимские крестьяне, - почтительно произнес Нан. Первослужитель откинулся на подушки и полузакрыл глаза. - Что удалось вам узнать о той ночи? - Пока немногое. Я убежден, что убийство было совершено для того, чтоб сделать возможным второе преступление, но думаю, что при этом жертвой был выбран враг убийцы и человек для него опасный. Я знаю, что трое гостей покидали в эту ночь свои комнаты: араван Нарай, наместник Вашхог, господин Айцар. Кроме том, в монастыре ночью побывали горцы. Преступник должен был иметь мотив для убийства судьи и мотив для похищения Ира. Господин судья вел двойную игру. Наместник Вашхог мог хотеть убить его из-за имевшихся у судьи компрометирующих Вашхога документов, из-за того, что судья изменил его партии, и - даже, сколь мне известен характер Вашхога, - для тот, чтобы дочь судьи Шевашена стала ему доступна. Араван Нарай мог желать его смерти, узнав, что господин судья, якобы во исполнение приказа Нарая арестовав городских смутьянов, на самом деле на допросах укоряет их плетьми и палками в связях с Нараем. Я могу лишь предполагать, что у судьи также имелись документы о подозрительной связи горцев с господином Айцаром и господином наместником. Мотивы убийства судьи вытекают из положения, в котором оказался преступник. Мотивы похищения Ира вытекают из мировоззрения преступника. Судью убили, чтобы избегнуть разоблачения; бога похитили, чтоб переделать мир. И я не могу не думать о том, что мир хотят переделать только тогда, когда он разрушается. Я не буду говорить о причинах смуты в империи и о возможностях его исхода. Моя должность создана не для того, чтобы обсуждать возможные порядки, а чтобы охранять существующий. Но смута - это и есть время, когда почти каждая идея мироустройства может привести к преступлению; и когда почти каждый имеет свою идею мироустройства. Я подозреваю, что господин араван действительно связан с мятежниками и что господин Айцар и его племянник связаны с горцами: для верности мир нужно переделывать и именем Ира, и силой оружия. Святой отец! Про сынов Ира рассказывают, что они не знают поступков, но видят рисунок души человека. Какими вы увидели души этих людей? - Обычай не велит говорить о душе мирянина с кем-нибудь, кроме его самого. - Обычай не сообщает, что делать в случае исчезновения Ира, - возразил Нан. Первослужитель помолчал, потом заговорил неторопливо. - У господина аравана лицо чуть тронуто желтизной и родинка чуть выше правого уголка рта. Он ночи сидит над книгами, а дни над отчетами: ему некогда видеть сны, и он грезит наяву. Его мысли стали его страстью, а душа осталась бесчувственна. С ним случилось то, что часто случается с теми, кто поклоняется не вечному, а прошлому. Он думает, что опоздал родиться на двести лет, но двести лет назад он думал бы то же самое. Он любит народ, про который написано в книгах, а живых людей называет чернью; он рад бороться за то, что считает правдой, даже когда знает, что эта правда - лишь оружие в руках негодяя. Он не дорожил своим саном в столице, потому что этот сан казался ему недостаточно высок; он не боится прослыть глупцом и неудачником, потому что знает, что выигрыш неудачника особенно сокрушителен; он хочет распоряжаться людьми, как он распоряжается собственными мечтами, - а мечты его вышколены и однообразны; и он готов распоряжаться даже Богом, ибо уверен в собственной правоте. У господина наместника едва заметные черные пятнышки на бровях, влажные глаза и большой рот. Он родился под знаком тройного зерна. Чувства его несдержанны и обильны, мысли тоже несдержанны, но скудны. Он любит все красивое, потому что во всякой красоте ему чудится непристойность; и любит все непристойное, даже когда оно безобразно. Он не занимается делами провинции, но понимает в них больше, чем хотел бы. Его поступки выходят за пределы приличного, но не выходят за пределы обыкновенного; они не выходят за пределы обыкновенного потому, что в последнее время эти пределы слишком широки. В книге судьбы за ним записано много прегрешений. Но даже если к его прегрешениям прибавить насилие над Богом, слепые глаза его совести все равно не смогут прочесть приговора в книге судьбы. Когда на господина Айцара кто-то смотрит, его глаза глядят в никуда; когда на него не смотрят, его глаза глядят в одну точку; должность нужна ему лишь для обогащения, но богатство свое он добывает не казнокрадством, а умом; он живет, используя существующие порядки, но знает, что эти порядки мешают ему жить. Господин Айцар в чем-то сходен с вами, господин Нан. Вероятно, в том, что он в рамках существующих законов хочет преследовать цели, для которых эти законы не создавались; и хотя эти цели не есть зло, господин Айцар в погоне за ними разрушает то, на что он опирается. Он достаточно умен, чтобы осознать это, хотя и необразован. Он привык приспосабливаться к миру, чтобы добиться своего, но он был бы непрочь и переделать мир, если бы инструмент для переделки оказался в пределах досягаемости и был бы более действенен, чем проповедь, и менее разрушителен, чем резня. Первослужитель Ира помолчал и потом прибавил: - В разгадке должно быть слово "чужак". Если оно не относится к следователю, оно относится к похитителю. Вы повидаетесь с горцами. Нан вздрогнул: первослужитель намеренно употребил не сослагательное наклонение, а будущее время: он не советовал, он предсказывал. - Мог ли Ир, - спросил Нан твердо, - желать того, что случилось? - Судейский чиновник должен выяснять намерения преступника, а не намерения Бога, - последовал ответ, и первослужитель стукнул в медную тарелочку у кресла. Аудиенция была закончена. Вдруг он прибавил: - С людьми Бога не стоит лукавить, как с чиновниками, господин Нан. Вы не считаете, что нынче - время смуты. Вы считаете, что нынче - время выбора. За толстыми занавесями ждали двое: монах-веец, приведший Нана сюда, и человек, в котором, присмотревшись, Нан узнал по фотографии отца Ахаггара - Джозефа Меллерта. Нан решил было, что Меллерт ждет его, но тот учтиво поклонился и прошел в приемный покой. На богослужении в Иров день его не было, а вот у первослужителя он днюет и ночует. Монаху, сопровождавшему Нана, было за семьдесят, старческая одышка мешала ему идти быстро. Вдобавок он искал кошку, звал ее, заглядывая в каждую келью, шумно дыша в коридорах и на лесенках. Переходы гостевого дома показались Нану бесконечными. Служителей Ира никогда не было особенно много, а вот гостей раньше было пруд пруди. Нан представил себе дни, когда люди приезжали сюда на день и на неделю, не гнушаясь молитвы и не боясь предстать перед богом; и "соты келий источали мед праведности", - и поймал себя на том, что взял эту старомодную поговорку из сочинения господина аравана. Когда-то в монастыре было много гостей, сейчас только нищих много. Желтый монастырь был пуст, а тюрьмы в управе переполнены. А может, и не было этого никогда? И монастыри всегда были просторны, а тюрьмы - тесны, чтобы людям было совестно перед прошлым? А историю - доклад, поданный Небу - кроили с большей легкостью, чем доклад, поданный императору. Искажая настоящее, творили ложь, а искажая прошлое, творили истину: идеальная истина стоит выше случайной цифры и служит для поучения ныне живущих. Монах был неразговорчив, как и полагается монахам Ира. Но Нан хотел расспросить его о Джозефе Меллерте. Разузнав, что монах ищет своего пропавшего кота, столичный чиновник высказал соображение, что тот мог на Иров день выскочить за ворота вместе с толпой. Инспектор пообещал вывесить объявление о пропаже кота на казенном столбе и отметить его печатью из городской управы, с тем, чтоб за находку причиталось вознаграждение. Монах обрадовался, повеселел и стал разговорчивей. Почему изменился брат Арвест? Сам он часто говорит про встречу в деревне Голубое озеро с двумя горскими лазутчиками, выряженными под торговцев. Его поразило, что эти люди чужды надетым на них вейским оберегам, - но причастны Иру. Вот тогда-то он понял, что Бог на самом деле - один, и это, конечно, тот Бог, к которому все причастны. Или даже так: то, что не истинно для всех, не истинно вовсе. И пестрые боги не истинны для всех. Нан кивнул. Желтые монахи не любят пестрых богов: что это за бог, которого можно подкупить и запугать? Чем он отличается от обыкновенного колдуна? Но одно - не любить богов, другое - не соблюдать обычай. Опять же говорят, что всякий дух без тела - злобен. - Это поэтому пуста полка с духами-хранителями? - спросил Нан. Монах покачал головой: полка опустела всего месяц назад. Здешний брат Ахаггар возымел большое влияние на первослужителя. Удивительно, ко скольким бескорыстным мнениям терпим Ир, и сколько бескорыстных мнений нетерпимы друг к другу. А брат Ахаггар твердит, что Бог - не телесен, и Ир - лишь посланец его, и никаких других богов нет. - Разве Нитт не учил то же самое тысячу лет назад? - спросил Нан. - Разве Митак не писал, что Бог не должен быть различим, ибо сам есть процесс различения? Что всякий образ Бога ложен постольку, поскольку является образом Бога, и не имеет значения постольку, поскольку образом Бога не является? - Нитт говорит о едином Боге, брат Ахаггар - о единственном, - коротко сказал веец. Нан вздрогнул. Он знал еще кое-что: Меллерт был столь же истов, сколь и лукав. Первослужителю он ругал идолов, а землянам - самого Ира. Всецело признавал его сверхъестественность, но числил его не божьей, а сатанинской выдумкой, ложным доказательством божественности материи; западней, в которую попало время Веи, обреченное на череду дурных повторений... Впрочем, подумал Нан, о чем именно Меллерт толкует с первослужителем, вообще никому не известно. - Отец Ахаггар искренен и пылок, - продолжал монах, - но мир и так крошится потихоньку. Сказать, что пестрых богов нет - значит разрушить его дотла. Но, может быть, в этом и есть смысл происходящего. Мир, сотворенный Иром, должен быть разрушен и обновлен именем Ира. И этим Ир обновит сам себя. Переодеваясь к утренней трапезе, господин Айцар оставил изящную луковку подаренных часов на туалетном столике, и теперь сиротливое их тиканье бесполезно разносилось по эфиру на частоте 50 мегагерц. Однако ж, беседуя с Митаком, Айцар имел часы при себе. Управляющий доложил, что некий Снет прячется, - то есть думает, что прячется, на постоялом дворе Лазурная чаша, и хочет в обмен на записку пятьдесят тысяч не позднее завтрашнего утра. - Обычно у торговцев краденым цены пониже, - заметил Айцар. - Спрос рождает цену, а Снет того и гляди найдет третьего покупателя в лице этого инспектора из столицы. - Снет как был чиновником, так им и остался. Он не умеет делать деньги, он умеет только их красть, - засмеялся Айцар. - А ты как думаешь, - заплатить? - Несомненно, - ответил управляющий Митак. - Господин Снет дважды предал вас, и за это, конечно, надо заплатить. Вы получите записку еще к первой ночной страже, господин Айцар. Расспросы о Меллерте Келли воспринял с некоторым раздражением и обиняками дал понять Нану, что тот разевает рот на чужой каравай. Ведь договорились: Нан занимается чиновниками, Келли - монастырем, и Келли похвастаться было нечем - или не хотелось. Тогда Нан попросил поговорить с физиками, трудившимися над Иром: если уж распутывать кражу, в которой главным зачинщиком может быть уворованный предмет, то неплохо знать о нем побольше. Через минуту из соседнего подземного зала вышел высокий, с продолговатым лошадиным лицом Свен Бьернссон. Новая волна ставшего чужим запаха окатила Нана, и он тихонько отвел глаза от пестрой, не по-вейски расписанной банки с растворимым кофе в руках Бьернссона; Нан мучился без кофе чуть не год, пока не привык. - Что вы можете сказать мне об Ире? Глаза Бьернссона злорадно заблестели. - Ну, например, я бы мог с вами поделиться совершенно фантастическими топологическими закономерностями, в которых оформляется его поверхность; ничего похожего мы не видали; есть, правда, в топологии теорема Пшибышевского, которая указывает на теоретическое существование подобных структур... - Из топологии Ира можно вычислить его свойства? - А из энцефалограммы можно понять, о чем вы думаете? О свойствах Ира я вам могу сказать столько же, сколько и вы мне. Нан досадливо махнул рукой. - Я знаю, что аппаратура у вас шалила. Но ведь вы его видели, а я его не видел. Есть же такая вещь, как научная интуиция. - Моя научная интуиция, - сухо проговорил Бьернссон, - подсказывает мне, что свойства Ира - неподходящий объект для научного исследования. - Вы хотите сказать, - уточнил Нан, - что он сверхъестественного происхождения? - С чего вы взяли? Я хочу сказать, что наука - это не отмычка, которой можно взломать любую дверь, как то представляется широкой публике, а ключ, который подходит не ко всем дверям мироздания. Научное исследование - это игра по правилам, и объект исследования должен этим правилам подчиняться. Наука - это знаковая система, а все, что описывается в рамках любой знаковой системы, соответствует прежде всего не реальности мира, а грамматике системы и правилам порождения знаков. Одно из правил науки гласит, что не нужно умножать сущностей сверх необходимости. Объяснение должно быть простейшим, в противном случае это уже не наука, а что-то другое. Другое правило гласит, что в одинаковых условиях объект исследования должен вести себя одинаково. Третье требует, чтобы выведенные формулы имели количественное наполнение. И, наконец, с точки зрения науки причины предшествуют следствию. Ир этим аксиомам просто не удовлетворяет. Если вы встретите научные фразы в его описании - не верьте, это не наука, а научность, то есть, попросту говоря, применение научных методов исследования в области, оным не подлежащей. В одинаковых условиях, например, Ир ведет себя по-разному. - Как именно? - Так, как будто следствия ему известны. - То есть движется по времени вспять? - Ну что за страсть к громким словам. Вовсе нет. Вы вот, мистер Стрейтон, пытаетесь разгадать преступление. Ваши действия также подчинены будущему. Представьте себе, что вы совершенно точно знаете, что вам надо предпринять, чтоб добиться цели, что эта цель уже существует внутри вас, что, когда приходит время, вы просто рождаете эту цель из себя в реальность - и вот вам одна из моделей действий Ира. Бьернссон говорил, кося глазом на закипающий кофейник. Вода пошла пузыриться и перескакивать через край, Бьернссон смахнул со стола испещренные закорючками листы, стукнул вазочкой с медовыми сухариками и расставил чашки. Запах кофе был упоителен, и Нан соблазнился: все-таки он не спал ночь. - В такой модели Ир просто дергает за ниточки нас всех: вас, меня, Келли, и так далее до каждого новорожденного Веи. - Ну, во-первых, даже божественное всеведенье не отменяет свободной воли. А, во-вторых, для этого Иру нужно хоть как-то интересоваться всеми поименованными лицами, - в чем я сильно сомневаюсь. Ир не прилагал руки к истории Харайна, хотя бы и имел для этого все возможности. - И, например, судьи не убивал? - То есть как? - возмутился Бьернссон, - вы хотите сказать, что Ир, лично, сам... - Ну согласитесь, что устройство, которое за четыре стенки заставляет галлюцинировать электронную сеть, может выкинуть что угодно. - Но Ир никогда никого не убивал, ни физически, ни по-другому! - Во-первых, он никогда не сталкивался с землянами; во-вторых, мы не знаем, как вел себя Ир, скажем, пять тысяч лет назад; и в-третьих, вы только что сами говорили, что такая штука, как Ир, заведомо не исчерпывается прошлым опытом. Когда же вы морочили мне голову: когда уверяли, что реакции Ира непредсказуемы, возможности непонятны, а действия не поддаются прогнозу на основе прошлых действий; или сейчас, когда уверяете, что "этого не может быть, потому что этого не может быть никогда"? Бьернссон засмеялся. - Я вам ничуть не морочу голову. То, что с научной точки зрения для Ира нет никаких границ - лучше всего доказывает ограниченность самой научной точки зрения. Мое личное мнение - не как ученого, а как человека: Ир никогда не причиняет сам по себе зла. Именно поэтому, если хотите, я уверен, что он не направляет историю Веи. - Ну хорошо. Тогда другой вопрос. Ир не руководит действиями человека. Но ведь влияет на его психику? - Несомненно. В присутствии самого Ира... это трудно описать словами, но - ты попадаешь как будто в гигантский резонатор чувств, идей, ощущений. Своих собственных чувств, Стрейтон, а не кем-то навязанных! Именно поэтому желтые монахи должны быть бесстрастны и бескорыстны, иначе просто сойдешь с ума - и все. - А земляне - бесстрастны? - Мы не торгуем запасами храма, не пьем, не едим мяса, не ходим в кабачки и веселые дома. - И это называется бесстрастием? - На Вее это называется бесстрастием, и вы это прекрасно знаете. - Но я не спрашиваю, насколько вы были бесстрастными с точки зрения вейца, я спрашиваю, насколько вы были бесстрастными с точки зрения землянина? - Ну так вам уже, верно, Келли рассказал, как мы ругались каждый божий день. К чести человека, надо сказать, что ему свойственно спорить с товарищем из-за пропавшей зубной щетки, а не из-за неверия, скажем, в социальную справедливость. У нас было все наоборот. Каждый, конечно, явился на Вею с какими-то идеями насчет миропорядка. Это неизбежно. Любой землянин носит с собой целый зверинец бактерий и целый зверинец идей. Большинство из них безобидно, с другими незаметно справляются иммунная система и здравый смысл. В монастыре вирусы проснулись. Возможно - потому, что нас всех повышибали из привычных социальных луз, запечатали в бутылку и бутылку кинули в чужое море. Возможно - это Ир... создал питательную среду... - Тогда то, что вы мне рассказали об Ире - тоже версия идеолога, а не ученого? Бьернссон пожал плечами. - Я, по-моему, это вам сам объяснил. - И когда вы начали... ругаться? - Чуть меньше года назад. И где-то через месяц после этого наша аппаратура тоже стала завираться. - А вы уверены, что роль резонатора, как вы выражаетесь, сыграл Ир, а не сами земляне? - Простите, не понял? - Вы говорите о том, что происходит с землянами, а я говорю о том, что происходит с Веей. Когда "Орион" вернулся на землю, только и было шуму, что об озарении, внушении и влиянии сына Ира на членов экспедиции. Но вы-то знаете, что земляне оказали не меньшее влияние на самого сына Ира. Что с ним, позволю себе заметить, случилось нечто похожее: он перестал верить в Ира, он стал верить в идею Ира. И со всем Харайном происходит то же самое. Не знаю, воздействует ли Ир на провинцию, но что на нее действует монастырь - это уж точно. Вы сидите за своими толстыми стенами, вам запрещен диалог - но проповеди-то разрешены! Роджерс, Меллерт, - кто еще? Вы не читаете доносов, вы не знаете, как бешено популярен Кархтар. А ведь он возглавил бунт не потому, что судья неправедно обрезал ему уши, а просто потому, что набрался идей! Бьернссон налил себе новую порцию кофе и переломил тонкими пальцами сухарик. - Да уж, доносов я не читаю, - согласился он. - Но, знаете ли, революции не обязательно проистекают из чуждых влияний. В Харайне промышленное развитие идет быстрее - раз; Харайн был всегда житницей империи, а нынче два года страдает от неурожая - два; а что до Кархтара - вряд ли он может оспаривать идеологическое первородство у государя Иршахчана... - Да дался вам этот Иршахчан, - рассердился Нан. - Стены на вас давят, стены! Монастырю вашему две тысячи лет, так вы думаете, и миру вокруг столько же. Не отменял никакой Иршахчан "твоего" и "моего"! Выдумали его где-нибудь перед концом пятой династии интеллектуальные шутники в тоске по благопристойной государственности, а следующая династия шутке обрадовалась: мол, не разоряем мы государство, а обновляем... А если и был, так это совершенно не имеет значения. Неважно, что сотворило империю: ирригационная экономика, законы государственного централизма, военный гений Иршахчана или бредни его мудрецов! Неважно, как произошло общество, важно лишь то, что происходит с ним сейчас. Историю полагается забывать - иначе мир будет населен одними привидениями.... Бьернссон засмеялся. - Ну, - сказал он, - если благонамеренные чиновники теперь так рассуждают об Иршахчане, - значит, уже и в столице запахло паленым... А почему? Вот господин Айцар превращает технические игрушки - в машины. А тем временем господин Кархтар превращает интеллектуальные игрушки - в идеологию. Две стороны одной медали. И если в Харайне будет революция, то и конечной причиной будут не кархтары, а предприниматели... Нан тихонько отодвинул в сторону пустую чашку и глядел перед собой, улыбаясь. "Боже мой, что я натворил, - думал он. - Хорошо, если это кофе или та дрянь из покоев первослужителя, - там он тоже был хорош. Плохо, если это дух Ира еще не выветрился из монастыря... Громко, безапелляционно, про Иршахчана - по меньшей мере недоказуемо... Это ж надо! Явился расспросить о монастыре, а стал толковать, что земляне враждебны империи вообще, словно я не землянин..." - Берегитесь, Стрейтон, - сказал Бьернссон. - Я ведь тоже немножко понимаю, что такое Вея и ее, с позволения сказать, правосудие. Вы ведь не будете объективным следователем, даже если очень захотите. Вы просто забыли, что это такое. Только следовать вы будете не чьим-то вышестоящим указаниям, а своим собственным предубеждениям. Во всякой естественной катастрофе вам захочется найти вредительство, и среди мнимых заговоров вы упустите настоящий. Тем временем истекут отпущенные нам пять дней, и уж что начнется дальше... - Бьернссон развел руками и замолчал. Нан стал откланиваться, вежливо и равнодушно... "Ничего-то он мне теперь не скажет про монастырь, - думал он, - так и будет учить, как жить". В самый разгар дневной жары, когда весь Верхний Город попрятался в каменных комнатах и казенных садах, в судебную управу явился господин Айцар. На его дорогом шелковом платье не было никаких знаков различия, и только белые замшевые сапожки, шитые в четыре шва, были разукрашены золотыми кувшинками - узор, покрой и цвет, не полагавшийся мелким чиновникам. Господин Шаваш, столичный чиновник, секретарь инспектора по особо важному делу, низко поклонился господину Айцару, интенданту мелкого горном округа в провинции Харайн. Господин Шаваш, столичный чиновник пятого ранга, выразил глубокое удовлетворение состоявшимся знакомством с чиновником второго ранга. Господин Шаваш бросил все дела и пошел с господином Айцаром в сад, где они некоторое время гуляли, распространяя вокруг себя благоухание. Ибо дорожки в саду были засажены мятой и тимьяном, которых природа устроила так, что они благоухают, когда в саду на них наступает нога чиновника. Господин Айцар похлопал молодого человека по плечу и пошутил, выказывая осведомленность о вчерашней сцене при беседки. Но, узнав, что господин Нан уже вернулся из монастыря и отправился к наместнику, заскучал и стал прощаться. Шаваш вернулся в кабинет с головной болью, проклиная все на свете. Замечательно! Что ж у господина Айцара за секрет такой, чтоб потрепать секретаря по холке, как бессловесную мангусту, и лично по жаре мотаться за господином Наном? Накануне вечером Шаваш было решил, что Нан собирается оправдать партийную предвзятость идейными соображениями. Но после утренней сцены не знал, что и думать: Нан и вправду норовил отыскать не убийцу, а все больше потрясателя основ. Это уже никуда не годилось: за убийство можно посадить только убийцу, хотя бы и ненастоящего, а кого нельзя посадить за потрясение основ? И Шаваш сбивался с ног, выполняя самые неожиданные распоряжения Нана, смысл которых тот даже не удосуживался объяснить. По приказу Нана Шаваш выяснил, сколько раз отец Лиид посещал городское поместье Айцара; вышло - много, пожалуй, да же очень много для желтого монаха. И что из этого следует? - поинтересовался Шаваш. Нан пожал плечами. Либо Нан копал наобум, либо из этого следовало нечто столь странное, что и обсуждению не подлежало. Весь день Шаваш потрошил бумаги в управе, и голова его распухла от сочинений, изъятых при обыске у бунтовщиков. Шаваш привык выуживать правду из моря вранья, следуя безошибочной примете: ложь всегда деенаправлена, выгодна и складна. Здесь этот критерий не действовал. Вранье бунтовщиков было сколь очевидным, столь и незаинтересованным, и им же осложняло жизнь. Здравый смысл доказывал в нем верность небылиц, а небылицы придавали очарование здравому смыслу. В зачитанной до дыр книге Нинвена Шаваш нашел изящные силлогизмы, доказывающие несомненную образованность автора, и грубейшие суеверия; логический метод изобличения существующих порядков, который с тем же успехом мог быть применен для критики порядков, воображаемых Нинвеном; призывы к восстановлению попранной справедливости, поощряющие на деле самые низменные инстинкты черни, и страстное желание блага человечеству, оборачивающееся ненавистью к людям. Особенно поразило Шаваша, что ненависть Нинвена к его соперникам из секты "длинного хлеба" была ничуть не меньше ненависти его к государству. Будто спорили между собой не друзья народа, а две шайки бандитов, обосновавшиеся на одном и том же городском рынке. На одной из страниц рукописи Шаваш встретил занятное толкование хрестоматийного изречения о том, что "воля императора - и есть закон". Выворотив его смысл наизнанку, Нинвен писал, что император является императором, лишь будучи выражением закона; следовательно, когда он нарушает закон, он перестает быть императором; а когда воплощение закона перестает быть таковым, в стране законов не остается, и долг честных подданных - создать новые законы и новое их воплощение в новом императоре. Это было тяжеловесно, но, в целом, логично. А двумя строками ниже автор рассуждал, что воцарение справедливого режима преобразит всю природу: урожаи риса станут вызревать каждый месяц; колосья будут вырастать таковы, что из каждого можно будет спечь по лепешке; и можно будет отрезать от поросенка половину и зажарить, а новая половинка отрастет сама. И, нимало не смущаясь, Нинвен писал, что нынешний строй обречен уже тем, что при нем в каналах течет вода, а не молоко. Шаваш было предположил, что оба аргумента рассчитаны на разные аудитории, и первый - такая же подделка под логику, как второй - под суеверия. Но вся сила этой системы была в том, что в ней правила логики совпадали с предписаниями суеверий. Так, каждый член секты получал новое имя, как император при воцарении. Тайные имена сбивали с толку соглядатаев и обороняли владельца имени от порчи. Полноте! На таких совпадениях строится не политика, а поэзия! Сочинения Нинвена были просто игрой, опасной игрой с разумом, увлекшей образованного и нечиновного человека, котором государство смертельно обидело, не дав чина, а пуще того - сделало опасным, лишив ответственности за последствия собственных слов... Но чем дальше читал Шаваш, тем растерянней он становился. Ему уже не казалось невероятным предположение, что бунтовщики пытались расправиться руками государства с соперничавшей группировкой: таких случаев среди уголовников Шаваш не припоминал, но среди отбросов общества это было "западло", а среди друзей народа? Шаваш уже допускал мысль, что во главе заговора стоял араван Нарай. В конце концов, убеждения "пышных хлебов" походили на убеждения Нарая, как две капли воды. И тут и там рассуждали о том, что всякое имущество, превышающее необходимое, украдено у остальных поданных государства, пеклись о восстановлении справедливых расценок, исчисляемых трудом, о новом запрете на золото и замене его "рисовыми деньгами" и, наконец, небезосновательно считали, что лишь братство честных людей, став во главе государства, способно с успехом провести подобные меры. Неизбежность насильственного переустройства мира совершенно логически вытекала из всецело консервативных убеждений Нарая. Правда, Шаваш не заметил, чтоб Нинвен или Нарай руководствовались логикой в своих сочинениях, - они лишь использовали ее так, как им было потребно. В конце концов Шаваш вообще перестал следить за ходом мысли в протоколах и вылавливал лишь имена, факты, и даты, до которых мятежники были, надо сказать, весьма скупы. Тем не менее он накопал достаточно имен, стараясь держаться знакомой и простодушной области уголовщины, и к полудню, вздохнув с облегчением, отправился со своими людьми расставить кое-где старые, надежные ловушки - на новом неведомого зверя. Шаваш заскочил в управу в час Овцы, и тут же явился Нан, беспричинен и непререкаем, как землетрясение, и живо потребовал ареста некоего торговца Снета. Шаваш осведомился об источнике сведений - Нан молчал, как молчит императорский архив в ответ на запрос чиновника об одном хвосте. Шаваш и не подал виду, что оскорбился. Наоборот, в ответ на вопрос инспектора, нет ли за этим Снетом каких дел, шикарным жестом уличного гадальщика вытащил из лежавших на его столе бумаг толстую папку. Господин Айцар занимался маслоделием, то есть подрывал основы государственной монополии. Это значило, что господин Айцар должен был с ответственными за масло лицами частью сойтись, а частью - поругаться. По опыту Шаваш знал, что, как от невидимого глазам поединка Ишната и Вешната проистекают иноприродные, зато наблюдаемые явления: дождь и град, - так и от невидимых столкновений в мире бизнеса бумаги, оседающие в управах, подергиваются мелкой рябью уголовных дел. Дело Снета было запутанным и неясным. Снет был вторым помощником надзирающего за маслодельческим делом провинции, вел учет и контроль посевам, обмерял собранное, ведал городскими запасами и выдавал для продажи масло мелким торговцам. Десять лет назад он получил пятый хвост и был направлен в соседнюю провинцию водным инспектором. Примерно в это время был убит один из мелких продавцов масла, некий Веравен. Торговец был вдов, имел сына и дочь. Сын как раз поехал сдавать экзамены в столицу, дочь жила при Веравене. Когда судейские чиновники, имея в руках штрафные бумаги о невыходе на работу, взломали дверь, торговца уже доедали крысы, а о дочери не было ни слуху, ни духу. Одна соседка вроде бы видела, как двое с узлами ночью выбрались из дома. Что ж: отец хотел выдать дочь замуж за одного, а дочь у отца свои матримониальные планы, а у дочери - свои; хотя, надобно признать, такие истории обычно кончаются бегством, безо всякой выдающейся уголовщины. Любовников не нашли, судебных отчетов это не красило, судейские ходили в ожидании выволочки - и тогда-то вернувшийся из столицы брат девушки подал заявление, что сестру соблазнил и увел именно Снет. По его заявлению Снета арестовали и вернули в Харайн. Соседка опознала его, в доме при обыске нашли вещи девушки, хотя сама девушка исчезла. Снет поначалу отпирался, но палки уговорили ею признать свою вину. Снета обвинили в убийстве и разрушении семьи, лишили чина, конфисковали имущество, - Шаваш присвистнул про себя, прочитав опись конфискованного у скромного мелкого чиновника, - и приговорили к битью и повешению. Наутро после приговора, когда Снета вели на казнь, ему навстречу попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета отвели обратно в темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в одиночестве, если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа. Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли друзья Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или иначе, через полтора года девица отыскалась в столичном казенном заведении. Она показала, что бежала из дому с хахалем из соседнего квартала, а Снета знать не знает. Хахаль смылся после года совместной жизни, и девице пришлось заниматься любовью уже не для удовольствия, а для заработка. Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей из дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже выдали ей из казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн, поселилась в отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию на продажу масла. Шаваш послал стражников и за ней. Дело, было, конечно, не в том, соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по маслу помешал сначала и кто ему помог потом. Все так же не называя источников, Нан сообщил, что письмоводитель Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой водки - шпион аравана Нарая. После этого Нан отправился на встречу с наместником, даже не удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией. Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему казалось, что Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями. В деле такого размаха истину не созерцают - ее используют. Но двойная игра Нана давала ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной. Но теперь, чем дальше, тем больше, чутье подсказывало Шавашу, что происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так, будто в завязавшейся интриге участвовали три, а не две партии, и именно эта третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты. Нана явно больше всего интересовало: как предотвратить смуту в провинции. Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан? Пространство Харайна слоилось и рассыпалось, жизнь уходила из Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из засоленного канала, и господин наместник жил не в своей официальной резиденции, а в городской усадьбе, безжалостно разрушая административную геометрию и утяжеляя работу казенных рассыльных. У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и стражники в желтых куртках, паланкин столичного инспектора столкнулся с небольшой кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из военного лагеря, где провел, по-видимому, ночь. Трое тысячников, чуть позади, почтительно сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи и блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек, в котором можно было за версту признать горца, - так цепко он сидел на лошади, так легко бежала лошадь под ним. Юноши расцеловались, горец весело поднял коня на дыбы и поскакал прочь, взметая красную пыль. Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись, поспешил навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой расшитой куртке; тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от скачки. Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к явной его радости, несколько выше. Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал на Нана с опасливым восхищением: взгляд, который Нану часто приходилось видеть у людей нижестоящих или считающих себя таковыми. Тонкие его пальцы нервно поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ, носили оружие только горцы... Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот прелестный и суеверный мальчик, и что разглядели его голубые глаза в теплых дольках бараньей печени. Впрочем, Нан, в отличие от Шаваша, не имел никаких претензий к церемониям Иттинь, коль скоро там больше не приносили человеческих жертв: просто мальчику жизнь кажется похожей на заводную игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой. Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал, что это племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук. - Мы побратались и поменялись оружием, - ровным голосом, как о самой обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса. Запястье у Кирена было тонкое, девичье, кончики пальцев были выкрашен хной. Нан знал - в детстве Кирен выпал из люльки, сломанная ножка не хотела срастаться и сохла. В лицее мальчик часами скакал на ножке. Играл в мяч, перепробовал все амулеты... Нан повертел в руках кинжал и заметил, что в империи качество стали не в пример выше. Кирен вспыхнул и возразил, что в империи кинжалы делают в цехах и бумагах, а этот, с бронзовой собачьей мордой у рукояти, шаманы купали в пяти золотых росах, и когда его вонзают во врага, собачья морда радуется и лает. Господин Нан сухо заметил, что в империи тоже достаточно колдунов, которые искупают кинжал в каких угодно росах, и что вон, говорят, у Кархтара кинжалы умеют убивать сами собой. - Шаманы горцев сильнее, - возразил Кирен. - Большой Барсук на год старше меня, а уже убил семнадцать человек. Правда, в бою он убил только пятерых, а остальных зарезали так, но все равно: ему служат семнадцать душ, а в битве он может оборотиться волком. Настоящее колдовство только там, где живут в естественном состоянии. Горцы сохранили тайны, которые мы утратили, когда... когда... - Когда государь Меенун стал искоренять военных чиновников, - докончил за умолкшего юношу инспектор. Кирен кивнул. "Вот и еще один почитатель естественного состояния, - подумал Нан, - который, однако, не нашел бы общего языка с длинными хлебами..." Красноватый песок сада скрипел под ногами, аромат цветов не исчезал даже в полдень, и висящая над городом жара, не выдержав соперничества с цветущими деревьями и проворными лианами, убежала в кварталы Нижнего Города. Ручейки растворили и смыли ее остатки в гигантскую серебряную каплю пруда. Ах, пруд - око Бужвы в саду наместника! По уставам, трижды в год совершаются у него возлияния. По уставам писцам наместника положены бамбуковые шляпы с широкими полями. Говорят, наместник любит поманить писца пальцем и поджечь бамбуковую шляпу. Писец скачет из беседки прямо в пруд, а наместник хохочет... Все вокруг напоминало, что сады лежат вне пространства, как праздники - вне времени. За их стенами пространство изобилия свернулось клубком у ног власти, как будто важный сановник - как раз герой волшебной сказки, который принес себе из-за гор чудесный персик, в плоде которого - баран; в баране - корова; в корове - чин; в чине - достаток; в достатке - счастье. Здесь павлины ходили с распущенными хвостами, похожими на искусной работы ушанские веера; здесь ластились к чиновнику барасинги с кисточками на ушках, давно истребленные алчными добытчиками. И плоды, как в Золотом веке, спели в любое время - в теплицах. Но худощавый юноша в запыленных сапожках на высоких каблуках был чужд и игрушечной роскоши сада, и изощренному вольнодумству отца. - А правда, - внезапно спросил он, - что вы лично схватили Азвета и его разбойную шайку? Нан улыбнулся. - Истории с драками и убийствами вовсе не так занимательны, как это кажется мальчикам в столичных школах. И боюсь, что шайку Азвета схватить куда легче, чем князя Маанари с его варварами. Что вы скажете о его лагере? - Лагерь Маанари не уступает нашему, - сказал мальчик. - Каждый воин Маанари вооружен коротким копьем, мечом и щитом, и несет с собой длинный кол, и когда приходит на стоянку, втыкает кол в положенном раз и навсегда месте. Где бы ни случилось расположиться, каждый воин знает, где воткнуть кол и разбить палатку. Этот способ называется "способ четырех углов и восьми стен", и его использовали государь Аттах и государь Вадунна, а шесть лет назад - господин Андарз. Преимущество его в том, что каждый солдат знает свое место, и лагерь вырастает в любой дождь и сумятицу. Недостаток его в том, что он не применяется к особенностям данной местности. Мальчик остановился и стал чертить на дорожке. - Чтобы получить тактическое преимущество над Маанари, - продолжал мальчик, - я устроил лагерь сверху его и использовал способ Золотого Государя. Если открыть шлюзы Черепаший и Бирен, мы затопим Маанари в четыре с половиной часа. Я сам рассчитал напор воды: полководцу необходимо знать гидравлику. А при северо-восточном ветре сильнее четырех узлов мы можем применить способ огненной атаки. Для этого я приготовил десять брандеров и сковал их цепями. - Стало быть, - спросил Нан, - варвары - серьезная угроза? - Варвары хороши в открытом бою и не умеют брать города. Нам нечего опасаться, кроме предательства. "А ведь если б не этот хромоножка, варвары разорили бы половину Харайна!" - подумал Нан. Если б ему еще забыть половину прочитанного! И как этот мальчишка уживается со своим отцом, благо сыновняя любовь свойственна больше варварам и простолюдинам? Юноша с лицом, тонким как луковая кожица, и с варварским кинжалом за поясом стоял на садовой дорожке и глядел на столичного чиновника, самолично арестовавшего грабителя Азвета - Великий Вей, чего только не рассказывали об этом в лицее! Он ожидал, что инспектор похвалит его, или... Но Нан ничего не сказал мальчику, а если б сказал, многое бы могло быть иначе. Господин наместник выглядел еще изящней и благородней, чем на кинопленке, и даже черные круги под глазами напоминали не столько о ночных забавах, сколько о нездоровых с детства почках. Полдень миновал, но одежда наместника была утренней и свободной. Он был совсем один в резной, запеленутой шелком беседке, если не считать мальчика с неопределенно-блудливым выражением лица, который сидел у его изголовья и пощипывал лютню. Наместник слегка поворачивал руку, любуясь перстнем с золотистым гелиодором, - подарком столичною чиновника. Кирен зачарованно уставился на перстень: а правда ли, такие камни - самый лучший оберег, а откладывает их вместо яиц раз в триста лет черепаха Шушу, далеко в северных горах? Наместник засмеялся, снял с пальца перстень и сказал: - Это работа ламасских мастеров пятой династии, потому что только они умели делать вот такие завитки. А уж после, на Западе, завитки делали двойные. Правда, перстень страшно испортили, кто-то вынул из-под камня хорошую блесну и поставил плохую, и такую несправедливость могли учинить только в начале нынешней династии, когда государев дворец горел два месяца со всеми лучшими ювелирами. Но я, пожалуй, прикажу поставить хорошую блесну, и это будет такой красавец, что за него не жалко отдать полжизни. Нан слегка побледнел. Новую блесну поставили не в начале прошлой династии. Новую блесну приладил Келли в начале этого дня. И блесна, может, была не так уж и хороша, но зато обладала одним полезным свойством, благодаря которому Келли, в монастыре, мог беспрепятственно выслушать мнение наместника о художественных достоинствах блесны. Это было бы печально, если б наместник в первый же день отдал перстень в переделку. Наместник осведомился, будет ли высокий столичный гость пить чай или вино. Нан выбрал чай. Вашхог едва заметно усмехнулся, и услал услужливого лютниста за чайником для гостя. Нан заметил, как передернулось лицо Кирена при виде маленького женственного прислужника, и с каким неприкрытым осуждением юноша уставился на запотевший кувшин и толстобокие винные чашки. Несмотря на дневной час, наместник был уже слегка пьян. Отпуская сына, он поглядел ему вслед с нежностью, которую в любом другом состоянии при столичном инспекторе полагалось бы не обнаруживать. Пятеро слуг внесли подносы с чаем и прочей снедью: закуски, салаты, слезящийся агатовый срез пузанка, вынесенные из ледника далекие морские рыбки, два подноса со всевозможными сластями и печеньем. Потом расставили по столикам новые вазы с ветвями и плодами, время которых еще не наступило или уже прошло, и неслышно удалились. Нан глубоко поклонился и принес извинения по поводу своего секретаря: что делать, бестактность влюбленных... Ведь и Ишмик тоже готов творить глупости ради некоей девицы Ниты, арестованной в Иров день. - Какие глупости? - спросил наместник. - Ну, он даже выпросил у вас бумагу об ее освобождении... Худощавое лицо наместника внезапно побелело от гнева, так, что Нан счел возможным справиться о здоровье хозяина. "Будет Ишмику взбучка", - подумал он. - Голова ужасно болит, - рассеянно ответил наместник. Нан выразил свое соболезнование. Господин Вашхог, несомненно, опечален гибелью столь близкого друга, как господин Шевашен, и полон желания покарать его убийцу. Насколько удалось установить Нану, судья непременно бы доказал связь мятежников с араваном Нараем, если б не внезапная смерть и не бунт, позволивший арестованным ускользнуть. У господина Нана есть основания полагать, что во время бунта могли быть похищены и некоторые листы из протоколов допросов, компрометирующие аравана; если бы, скажем, господин Бахадн мог это подтвердить, улики против аравана обрели бы особую несокрушимость; кроме того, один монах видел аравана в час Козы: инспектор думает, что в это-то время араван и избавился от оружия. Конечно, желтый монах откажется свидетельствовать в суде, но монах видел и других чиновников, выходивших в это время из гостевого дома; он, правда, не уверен в именах, но если бы разыскать такого чиновника, который покидал в ту ночь свою комнату и видел господина аравана... Господин наместник что-то хочет сказать? В продолжение всей речи Нана господин наместник лежал, откинувшись на подушки и глядел на инспектора своими круглыми, красивыми, немного пьяными глазами. Но тут его лицо внезапно побелело, зрачки растерянно разъехались, и глаза на миг приняли бессмысленное и баранье выражение, Нан часто ловил такой взгляд у людей, являвшихся в управу с уверенностью в высоком покровительстве, когда стража начинала крутить им руки и вязать к потолочной балке. Но тут зрачки Вашхога вновь сбежались в одну точку. Наместник махнул рукой в сторону управы и сказал: - Ну, наверное, любой из моих гостей мог заметить господина аравана. И даже, может быть, проследить за ним? Тот же господин Бахадн, например? - Вы могли б это выяснить не хуже меня, - поклонился Нан. Наместник засмеялся. - Вы необыкновенно проницательны, господин инспектор. Логика ваших построений... э-э... безупречна. Господин первый министр будет, несомненно, доволен. Или - нет? - Голос наместника вдруг стал визгливым: - Или - господин первый министр мной недоволен? Нан поклонился. - Господин первый министр восхищен вашими решительными действиями по защите от горцев. То, что князь Маанари готов отныне драться на стороне империи - перевешивает любые, - Нан подчеркнул слово "любые", - допущенные вами оплошности. У меня есть полномочия, данные императором, на организацию военных поселений. Я полагаю, это совпадает с желаниями Маанари? - О да. Вполне. - Если бы вы могли на днях устроить мою с ним встречу, я был бы очень признателен. Наместник кивнул, странно заблестев глазами: - Несомненно, я постараюсь на днях устроить вашу с ним встречу. - Что за человек князь Маанари? Это правда, что он хорошо осведомлен об обычаях империи и даже образован? - Вполне правда, - засмеялся наместник. - Его воины не брезгуют кушать печень убитых врагов. Но сам он говорит на великолепном вейском и чуть ли не бывал в столице. Это-то его и сгубило. - Что значит сгубило? - Быть свободным князем горцев и стать чиновником вейской империи! Вы не находите, что это безумие? - Несколько необычный для вашего ранга взгляд на систему управления Веей. - Что таить! Я не такой старательный чиновник, как вы, господин Нан... или как господин араван. Господин араван и вправду думает, что если приказ о севе риса послать в срок и с хорошим исполнителем, то рису сразу и вызреет вдвое больше. Но что, кроме природы, заставляет расти рис, и кто, кроме крестьянина, знает, как за ним лучше ухаживать? Я, по крайней мере, понимаю, что мы шлем приказ не потому, что без этого не произрастет риса, а потому что куда как приятно ощущать себя опорой мироздания! Чиновник - третий лишний в постели Неба и Земли. Эти двое любят друг друга и рожают детей, а чиновник... чиновник любит сам себя. - Значит, - спросил Нан, - когда я ловлю убийц и воров, я - третий лишний и делаю ненужное? - Вредное, господин инспектор, вредное. Если стащить с возу кусок холста - это преступление, то что же такое налоги? Вот вы ловите фальшивомонетчиков, а кто выпускает фальшивых денег больше государства? Ведь "рисовых денег" - бог знает во сколько раз больше, чем обеспечивающих их продуктов, и не в приписках тут дело. Любители спасать систему, - засмеялся наместник, - должны сказать спасибо черному рынку... запретить его - это все равно что остановить помпы на тонущей барже. Нан, осторожно кашлянув, сказал: - Исчислять в переводе на рис все государственные запасы действительно опасно. Да еще исходя из такой зыбкой меры, как количество труда. Деньги не должны быть долговыми обязательствами государства. Но как устранить эту нелепость? Наместник рассмеялся. - Ах, господин инспектор, вы рассуждаете прямо как эти... Кархтаровы... Две тысячи лет существует абсурд, и, по их мнению, только потому, что никто не догадался его исправить. Но из нелепости мира не следует ничего, кроме нее самой. А реформаторов и мятежников, которые норовят исправить нелепый мир нелепыми переменами, ожидает нелепая смерть. Человек ведь ужасно ограничен в своем бунте. Разорить поле или деревню несложно, но разрушить мироздание и государство не легче, чем их сотворить. Что я могу? Убить, поджечь, сломать, изуродовать... Могу послать в горы десять тысяч воинов, и они привезут с собой сотни голов ветхов или анжаков... Но землетрясение за один миг погубит племя, с которым десять тысяч воинов дралось несколько месяцев! О каком же могуществе могу я думать? Каким богохульством могу превзойти я богов, жалкая фантазия которых создала такого вот червяка, как я! - Есть люди, - сказал инспектор, - которые действительно обладают силой бога. - Кто? Император? - Нет, - сын Ира. Наместник секунду молчал, а потом громко расхохотался: - Неумная сделка! Провести всю жизнь на хлебе и воде, не знать женщин, - с тем, чтоб, возможно, когда-нибудь, сотворить чудо лечения лихорадки у вшивого деревенского мальчишки. В дверь беседки постучали: молодой господин Кирен осмелился прервать разговор старших сообщением о том, что господина Нана срочно просят явиться в судебную управу. Юноша был все так же грустен и стал еще грустнее, взглянув на чайный столик. Он явно заметил, что гость пил чай, а хозяин - вино, и причем за двоих. На центральной тропке, выложенной лишским мрамором с нежными фиолетовыми прожилками, там, где она изгибалась у пруда, стоял господин Айцар, неожиданно решивший навестить племянника, и не отрываясь смотрел на птичку-изюмовку. Изюмовка пыталась утвердиться лапками на огромном цветке золотоволосой феи и вытащить из его середки лакомый кусок: водяного червя. Но лапки ее соскальзывали, изюмовка била крыльями и взлетала в воздух, а надорванные золотые лепестки, медленно покачиваясь, расплывались по воде; червяк оставался нетронутым в чашечке и даже не был осведомлен о намерениях птички. Кирен почтительно поцеловал руку своего двоюродного деда, тот потрепал его по голове и велел идти, сказав, что сам проводит гостя. - Я задержу вас ненадолго, - сказал Айцар, глядя не на Нана, а на удаляющегося мальчика. - Мой племянник не просто поддерживает отношения с горцами. Не было никаких разногласий между вождями горцев и вообще никаких двух вождей горцев не было. Есть только князь Маанари, возглавивший и подчинивший все кланы племени ветхов, и уже год назад, когда Маанари был еще просто самым сильным из военных вождей, Вашхог вел с ним тайные переговоры. Айцар вынул из рукава бумагу. - Вот список командиров войска, которые лично преданы Вашхогу и по первому его слову уничтожат других сотников и тысячников. - Доказательства? - быстро спросил Нан. - Доказательства можно получить, арестовав людей из списка, а также слуг Вашхога, особенно двоих; Ижмика и Шеву. - А как вы себе представляете эту картину: десяток моих стражников прибывают в военный лагерь и арестовывают командиров тысячных отрядов? - В списке восемь имен - это из четырнадцати военачальников. Оставшиеся шестеро верны империи. Пять из них ничего не знали о заговоре, один предпочел только что довериться мне. Кроме того, в городе сейчас находится триста человек из числа тех, что охраняют мои рудники, и с ними их командир - господин Канасия. Вы могли бы воспользоваться его помощью. Он единственный профессиональный военный, который сейчас способен возглавить наше войско. Нан прищурился. Изюмовка наконец нашла точку равновесия и ловко ткнула клювом в самую середку кувшинки. Жирный белый червяк отчаянно мотнулся в ее клюве, птичка взъерошила перья, задрала голову и заглотнула его. Так! Он, Нан, будет марать кровью пол в управе и сам мараться, по мудрому указанию господина Айцара... Господин наместник вполне мог убить судью - и еще бы порадовался творимому кощунству. Он, вероятно, дорого бы дал, чтоб ощутить себя сверхчеловеком, даже если расплатой будет сумасшествие или смерть. Но трудиться для достижения цели... Если бы господин наместник год назад завел шашни с горцами, то араван Нарай донес бы об этом еще до того, как от князя вернулся первый гонец. О заговоре Айцару доложили только что, а Канасия был вы зван за десять дней? Учитесь, господа, как руками столичного инспектора назначить домашнего командира главой государственного войска и арестовать неугодных военачальников. А ведь еще утром Айцар колебался, стоит ли жертвовать недееспособным племянником. Что же такое случилось за пять часов? Уж не связано ли это как-то с запиской у Снета? Господин Нан заверил господина Айцара, что меры, быстрые и осторожные, будут приняты сегодня же ночью. Вечером он ждет в своей управе управляющего Митака и господина Канасию. Впрочем, большой отряд привлечет к себе лишнее внимание. Пусть господин Канасия отберет своих лучших людей - но не более сорока человек. Нан откланялся и спешно покинул усадьбу наместника. 4 Среди прочих имен, называвшихся на допросах братьев длинного и пышного хлебов, мелькало имя некоего Тайгета. Тайгет поселился в Харайне три года назад, переехав, конечно, из столицы. А откуда ж еще? Пространство ойкумены, как и подобает идеальному пространству, было неоднородно. Время в центре и на окраинах текло по-разному. Столица была изобильней товаром и святостью; и все, исходящее из нее, стоило дороже. Тайгет мятежником не был и никаких проповедей не разводил. Он зарабатывал на жизнь, торгуя сонными порошками, привораживал крупного начальника к мелкому, поставлял ворам отмыкающие двери зелья и гадал о благоприятных для грабежа днях, а, может, не брезговал и более насущными советами за долю в добытом. Среди "пышных хлебов", где идеи бунта и мятежа всходили на дрожжах суеверий, Тайгет обрел клиентуру обильней, хотя и бедней воровской. "Пышные хлебы" считали его человеком сторонним, но молчаливым и покупали у него, как у профессионала, предсказание или талисман точно так же, как покупали у кузнеца надежное оружие. К одному из протоколов было приложено и изделие Тайгета: снятый с бунтовской шеи талисман "семь шишечек". Шаваш присмотрелся к "семи шишечкам" и понял, что перед ним необычайно искусная подделка - вместо редкого, привозимого из пустыни пестрого дерева, талисман был выточен из обыкновенного клена, обработанного каким-то сложным алхимическим зельем. Шаваш был убежден, что мало кто в Вее умеет варить подобное зелье: одного же умельца он знавал еще в юные годы и не раз получал от него кусок хлеба за исполненное поручение. Правда, тогда этого умельца звали Лума, и жил он в столице, но перечень оказываемых им услуг был тот же. Три года назад, накануне ареста банды Хворого Уха, Лума бежал из столицы. Среди ловушек, расставленных Шавашем, Тайгет занял не последнее место. Разговор Шаваша и Тайгета был весьма короток. Провидец узнал столичного следователя, которого помнил еще босоногим мальчишкой, но радушно приветствовал гостя. Шаваш справился о Кархтаре, Тайгет отвечал, что с бунтовщиками не водится. - А с грабителями? Тайгет был сама оскорбленная невинность. Тогда Шаваш по памяти перечислил, в каких именно делах, по признанию Хворого Уха, Тайгет был наводчиком и идейным руководителем, и какую долю он с этого имел. Признания и в самом деле значились в протоколах: Хворое Ухо давал их под пыткой, пытаясь уйти от ответственности; и под пыткой же взял обратно: очень нужно было судейским портить отчетность непойманным бандитом. - Так что, - заключил Шаваш перечисление, - ты теперь должен быть человек богатый и трех тысяч, обещанных за Кархтара, тебе не надо. Тайгет вздохнул. Да разве ж эти три тысячи достанутся ему? Стражники же их и поделят, а ему, Тайгету, только дулю покажут: мол, нишкни, хорошие люди со смутьянами не водятся. Меткое наблюдение Тайгета о нравах управы не было лишено основательности и сильно мешало ловить преступников. Шаваш отсчитал двадцать рисовых десяток в качестве довода, что три тысячи от Тайгета не уйдут. Тайгет сгреб бумажки и заметил, что, в случае чего, три тысячи должны быть золотые, а если рисовые - то пять тысяч. "Еще торгуется", - восхитился Шаваш про себя и принял условия знахаря. Кархтар явился к Тайгету в час Пшена и потребовал еды и предсказания будущего. Будучи и сам большой докой по этой части, Кархтар, видимо, полагал, что даже хороший повар может отобедать в чужой харчевне. Тайгет стал жарить для дорогого гостя курицу и послал мальчишку - в соседнюю лавку за фруктами и лепешками, в управу - за стражей. Курица была зажарена и съедена, горка фруктов заметно поредела, хозяин расставил чашки и пошел за чайником. Тайгет имел профессиональную любовь к сонным порошкам и чисто человеческое отвращение к шумным дракам в доме; из чайника, принесенного Тайгетом, можно было наливать две разные жидкости. Что-то показалось Кархтару подозрительным в том, как хозяин держал чайник; или настой выцвел от сонного порошка. Кархтар хлебнул раз, другой и учуял странный вкус чая. Он поперхнулся, сорвал с чайника крышку и шваркнул посудиной об пол. Та обиженно хрупнула и раскололась, обнажая свое жидкое и вероломное нутро. Кархтар вытащил из рукава нож и поднес чашку с чаем к губам хозяина, видно, думая, что в ней яд. - Пей, - но тут же выругался и выплеснул чашку в лицо Тайгету: с крыши во двор уже шлепались стражники. Кархтар успел ранить одного в живот, но потом выпустил нож из рук и, посоловев, сел на пол. Это спасло ему жизнь - стражники убрали ножи в рукава; но, озверев и плюнув на вышестоящие указания, били бунтовщика долго и старательно, и, когда Шаваш оторвал своих людей от тела, Кархтар давно уже был без сознания. Тайгет убежал из кухоньки и сидел в соседней комнате тихо, как мышь. Кархтару скрутили руки, сунули в мешок, вынесли с черного хода и погрузили в паланкин: благо расположение тайгетова дома было рассчитано как раз на незаметные посещения. Перед уходом Шаваш подобрал нож Кархтара, сунул его одному из своих людей и вполголоса отдал соответствующее распоряжение. Уже выходя на улицу, Шаваш услышал писк и затем - шлепок упавшего на земляной пол тела; стражник вернулся через минуту. Шаваш дернулся углом рта: эта часть указаний начальника была ему не по душе. Однако строго-настрого было велено, чтоб об аресте мятежника никто не знал. Нан вернулся в управу с парадного крыльца, как раз когда Кархтара вносили с заднего хода в гостевые покои, где не было чужих глаз. Кархтара вытряхнули из мешка прямо на пол, и Нан тут же погнал из кабинета всех, в том числе и Шаваша. Он лишь поинтересовался, убил ли кого-нибудь Кархтар. "Только Тайгета", - нехорошо улыбнувшись, ответил Шаваш. На прощанье Нан сказал Шавашу: - Скоро в управу пожалует управляющий Айцара, Митак, и сорок отборных конников. Конникам скажи, что предстоит серьезное дело, и вели сварить рис и мясную разварку. В разварку положишь сонный порошок. Управляющего допросишь сам. Шаваш помолчал и осведомился, чего Айцар хочет. - Он хочет, - ответил Нан, - под предлогом заговора истребить тех командиров, которые не хотят встать на его сторону! Этот негодяй покупает у горцев зерно, награбленное по его приказу, и осмеливается при этом обвинять в связях с горцами своего племянника! Оставшись один, Нан наклонился над Кархтаром. Тот лежал неловко, как и полагается лежать людям со связанными сзади руками, запрокинув голову и всхрипывая. Из-под разорванного ворота рубахи вылезал крученый трехцветный шнурок. Нан потянул за шнурок - на его руку легла "сумочка со счастьем". Заправляя сумочку обратно за ворот, Нан с брезгливостью заметил на своих руках кровь. Он снял кувшин, предусмотрительно поставленный на полке рядом с судьей Бужвой, ополоснул руки над серебряной лоханью в углу и остаток воды плеснул Кархтару в лицо. Тот полежал некоторое время смирно, потом залупал глазами, завертел головой и наконец уставился прямо в глаза Нану. Ничего хорошего в его взгляде не было. Кархтар привалился к стене, попытался покрутить руками, но это у него получилось плохо. - Если не будешь драться, развяжу руки, - сказал Нан. Кархтар шумно задышал и откашлялся. - Обязательно буду. Инспектор пожал плечами. - Тебе виднее. - И говорить я ничего не буду. Поймали так поймали. Твое счастье, инспектор, тебе повышение, и мне повышение, - Кархтар засмеялся, - тебе чином, мне виселицей, Так? Нан сидел, откинувшись на подушки, и рассеянно смотрел на привалившегося к стене человека. Человека, который всю жизнь мечтал попасть в руководители всамделишного восстания и теперь пытался говорить с государственным чиновником так же, как в книгах в старину говорили Баттавет и Нуш, и справедливый разбойник Кумли. С народом, это, наверное, получалось неплохо, потому что народ тоже считал, что так и следует говорить. Но здесь, в казенном уюте, это звучало немножко нелепо: потому уже, что Кархтар слишком явно привык обращаться к собеседнику на "вы". Кархтар нервно дернулся и проговорил: - А если бы ты попался мне в руки, я бы тебя даже вешать не стал. Нет! Или только в самом конце. Ты хороший инспектор. А вот Тайгет плохой гадатель: тут и без всякого ясновидения дойти можно, что он долго не проживет. - Тайгет уже убит, - сообщил Нан. - Твоим ножом. Кархтар изумился. - Право же! Доблестный столичный инспектор поймал главного бунтовщика и убийцу городского судьи. Зачем же еще делать из меня убийцу какого-то вонючего Тайгета? - Ну, во-первых, судья был убит одним из находившихся рядом чиновников, а вовсе не из толпы... - Нан приостановился: Кархтар побледнел, и глаза его разбежались. - Но мы, - начал он и остановился. - Убили невиновного. Это бывает. Убитый ведь, если не ошибаюсь, был из длинных хлебов и настраивал народ против вас? - Он был шпионом наместника! Он не был невиновен! Если бы ему приказали убить судью, он бы его убил. - А когда вы придете к власти, - поинтересовался Нан, - то так и продолжите карать по принципу "если бы"? Что с вами? Вам плохо? Кархтар и в самом деле побледнел и дернулся, как будто хотел закрыть лицо руками. Но руки были связаны за спиной. - Тайгетово пойло... - неопределенно произнес Кархтар. - Но мне сказали, что он во всем признался. Я бы иначе... Нан хотел было поздравить своих коллег при Кархтаре, столь рано догадавшихся, что признание - царица доказательств, но вовремя остановился: Кархтар мог поздравить его с тем же. - А ведь я бы бунтовщиком тебя не назвал, - внезапно сказал он вместо этого. - Вот как? - Кархтар был оскорблен. - Толпа вряд ли бы за тобой последовала, кричи ты о злоупотреблениях, скажем, господина аравана. - Нан сделал паузу, но Кархтар забыл справиться, чем это господин араван лучше других чиновников. Да и вообще - люди зарятся на чужие амбары, когда не имеют своих собственных. Так что главным бунтовщиком была нищета. - Поздравляю с тщательным изучением доносов, господин инспектор, - Кархтар уже вполне оправился, - только доносчики чуть-чуть переврали: я говорил, что причина бунта - не голодный, который отнимает хлеб у чиновника, а чиновник, который отнимает хлеб у голодного. Нан пожал плечами. - Не будем спорить об авторстве цитаты, принадлежащей анонимному автору "Ширванчайского восстания". - Ого! Сразу видно, что доносы пишут люди образованные, не то что голь безъязыкая, которая поднимает бунты. - Тебе не нравятся те, кто пытается водворить правду путем доносов, мне не нравятся те, кто пытается водворить правду путем убийств. - Рад, что мы хоть в чем-то не сходимся во взглядах. - У нас есть и еще более существенное различие. Тебе бы хотелось, чтоб не было богатых, мне бы хотелось, чтоб не было бедных. - Играете роль справедливого чиновника, а? - А что плохого в справедливых чиновниках? По-моему, это один из пунктов вашей программы. - В них ничего плохого нет, поэтому их и не бывает. - А ты представь себе, что я - один. Кархтар запрокинул голову и расхохотался. - Ну хорошо, - сказал Нан, - я не идеальный чиновник, а араван? - Что араван? - Я спрашиваю, как ты относишься к аравану? Кархтар насмешливо сощурился. - Ага! Так вот что вас интересует. Наверху играют слишком сложно: кто за аравана, кто за наместника. Я играю просто: я за народ. - А мне за народ - нельзя? - А ты докажи, что ты за народ. - Как? - Отпусти меня. Нан засмеялся. - Я не советую тебе чересчур отождествлять благо народа и собственное. Так ведь делают как раз те чиновники, которых ты не любишь. Кархтар опять закусил губу. Нан было подумал, что бывшему трактирщику не по душе его слова, но лицо бунтовщика стало, как белая яшма, и зрачки уже выворачивались куда-то вверх... "Велено ж было - не уродовать", - со злобой подумал Нан о стражниках. Нан отсчитал из маленького серебряного флакона тридцать терпко пахнущих, вязких капель, - это вам не какая-нибудь химия, а все восемью восемь небесных трав, - и присел на корточки перед Кархтаром. Тот, понемногу приходя в себя, замотал головой, но потом забулькал и жадно опростал чашку. Нан подождал. "Ничего-то он мне не скажет", - думал про себя инспектор, глядя в холодные, навыкате, глаза мятежника. - А если я тебя отпущу, что ты будешь делать? Кархтар молчал. - Ну? - Если ты думаешь, что я пойду в монахи или милостыню буду просить, то ты ошибаешься, инспектор. - Кархтар опять вспомнил, что бунтовщик должен тыкать чиновнику. - Доверившихся мне я не могу обмануть, а прощения мне заслужить нечем и незачем. - Три войска, - сказал Нан, - в Харайне. Правительственные войска, горцы и твои люди. Когда будут драться первые два, на чьей стороне будешь драться ты? Кархтар молчал. - Князь Маанари не оставил после себя в крестьянских житницах ни одного зернышка - вам уж, верно, донесли об этом. Кархтар молчал. - Ведь это - помилование. Тебе и всем - всем мятежникам. Кархтар пошевелился, но ничего не сказал. Нан встал, и вытряхнул из рукава свой собственный жалованный кинжал, повернул Кархтара и принялся разрезать на нем веревки. Кончив работу, Нан поднял его за шкирку, как котенка, и поставил на ноги. Тот стоял, неуверенно потирая руки и неосмысленно улыбаясь. Нан стряхнул конопляную прядку с лезвия кинжала и сунул его в рукав бунтовщика, потом схватил его за руку и повел вон из кабинета; Кархтар шел послушно, не рыпался, и в рукав за кинжалом не лез. Они прошли по каменному коридору, вышли в сад и направились к черной калитке, выходящей на канал. Нан отпер калитку, но в последний миг, вывернувшись, уперся руками в проем, заградив Кархтару путь. Оба оказались лицом к лицу. Нан почуял слабый запах пота и крови, мятежник - аромат изысканных духов. - Твои люди, - сказал Нан, - следят и за войском кочевников. Если вы захотите что-нибудь сообщить мне, предложить или потребовать, пошлите человека в дом красильщика Нушка по улице Мира, восемнадцать, а если не боитесь - прямо в управу. Если вам нужна власть - советую идти к горцам, а если вам и в самом деле жалко народ, который грабят чиновники, то, может быть, вы вспомните, что горцы грабят еще страшней. Нан посторонился и выпустил руку Кархтара. Тот, быстро и не оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у берега качалась двухместная плоскодонка. Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал был пустынен, и в саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто. Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом передатчик. Нану очень не хотелось отпускать Кархтара, но ему было необходимо знать, увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится - значит, Иров день был лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном Ира во главе; не увидится - возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев. А Снета все не было и не было в харчевне Лазурной Чаши, и Шаваш наконец заглянул туда сам. Пухлая опрятная хозяйка принесла разваренного толстолобика, рис и фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина уперлась: харчевня, мол, для ткачей, и мясо в лицензии не значится. Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся в каналах так же щедро, как рис на полях... Пестрая бумажная ткань оттопыривались на стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в левом углу весьма натурально изображала за казенный счет затянувшуюся встречу земляков... Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал головой входящим. Птичий клюв Аннуваты был отбит, и хозяин для незаметности подвесил под ним курильницу. Из курильницы шел дешевый густой дым, но отбитый клюв был виден все равно. Все предписания касательно отделки порогов и балок были соблюдены тщательно, так, как их соблюдают только в притонах. Где-то здесь, за синими тростниковыми дверьми и бархатными кистями амулетов, играли в карты, или бросали кости, или иным образом нарушали государственную монополию на владение случайностью. Бесклювый Аннувата качнул головой, и в двери возник человек, с которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе и уж никак не ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник ведомства церемоний и обрядов, близкий друг господина аравана. "Кого он здесь ищет - меня или Снета?" - подумал Шаваш. А господин Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу. И пока чиновники говорили положенные слова, толстолобик исчез; на холщовой скатерти заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и зажелтел масляными прожилками пузанок. Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза. - Во всем Харайне, - сказал он, назидательно подняв палец, - во всем Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски. Шаваш со всею серьезностью кивнул: ну как же, это чтоб поесть перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства... Тут они немного поговорили, и господин Нишен попросил за одного начальника суконного цеха, который позавчера плеснул в глаза мастера кислотой за то, что тот отказал ему во взятке. Дело должен был расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда, особенно с человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем и драгоценна должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых. - А что, - спросил Шаваш через некоторое время, обсасывая пряное крылышко, - говорят, господин Айцар ладит с горцами лучше официальных властей? Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он отвечал, что Айцар в молодости был скромным посвященным при храме Шакуника, а храмовое благосостояние держалось торговлей с горцами. Господин Айцар месяцами пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял... Шаваш внимательно поглядел на собеседника. Что ж он: не знает о баржах, пришедших в поместье Айцара из горского лагеря? Или знает и о баржах, и о том, что Шавашу про баржи известно, и не хочет казаться чересчур осведомленным? - Формально айцаровы рудники - храмовые земли Шакуника, - продолжал господин Нишен. - Заливными лугами они там, что ли, значатся... А когда храм погиб, многое перешло к Айцару... Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного. Не напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину. Храм Шакуника... Шаваш кое-что знал о скандале, приключившемся в царствование покойной государыни: хруст костей и денег; вещие сны; казенные удавки, выкупленные скорбящими родственниками, и перстни с ядом-каркамоном, перстни, пахнущие горьким миндалем: редкий сановник не носит их при себе, а стража не спешит срывать их с дрожащих пальцев арестованного. Самоубийство настоятеля провинциального храма было не самым эффектным эпизодом драмы, разыгранной по приказу вдовствующей императрицы. Женщина с обычной патологической жестокостью отстаивала от сына власть, на которую, в общем-то, не имела никакого права. Кончилось все дело тем, что монахов обвинили в том, что они подменили наследника трона - барсуком. Казнили и подмененного барсука, и монахов. Шаваш справился о подробностях: как именно удалось Айцару уцелеть и преумножиться при скандале? Но господин Нишен, похоже, все-таки не знал, что в точности случилось двадцать лет назад, а недостаток своих знаний поспешил восполнить общими рассуждениями. - Народ, - сказал чиновник, - грязная скотина. Когда начинался мир, народ сажал ровно столько, сколько надо съесть самому. И не будь чиновников, которые требуют с него лишнего, он никогда бы лишнего не сажал. И не было б тогда ни гробниц, ни статуй, ни изумительных дворцов, ни книг, наполненных дивными словами, и все крестьяне ойкумены сидели бы, как сырые варвары, у которых нет ни чиновников, ни искусств, ни наук. И в древние времена зодчие и книжники были благодарны государству, понимая, что выказывают себя великими благодаря дотациям государей! Тут спустилась хозяйка и принесла пирог, украшенный орехами и измышлениями из взбитых сливок. Шаваш подмигнул красивой хозяйке и ущипнул ее. - А теперь, - продолжал Нишен, - когда чиновники научили их производить больше, чем надо, они жалуются, что чиновники забирают излишек себе. Народились людишки, лезут во все щели, одним глазом подражают чиновнику, а другим - ненавидят. Выйдешь на рынок, только и слышишь от всякого сапожника: "Друг мой! Спеши сюда! Это мое удовольствие - оказать вам услугу!" А на самом деле это ни что иное, как свинское притворство, потому что чиновнику, действительно, доступны благородные чувства, а сапожник делает сапоги не из стремления к добродетели, а ради собственной выгоды. Тут Шаваш подцепил с серебряного блюдечка пузанка с красным пером, и запил пузанка теплым вином Харайна. - А еще хуже люди вроде Айцара, - согласился Шаваш, - ссужают деньги в рост, превращают крестьян в рабов, обирают народ. - Ах, - сказал горько господин Нишен, - если бы они обирали народ, это еще четвертушка беды! Но вот вы посудите: казна берет у крестьян масло в зачет налога, перевозит и продает его за пять ишевиков. А Айцар продает масло по три ишевика, и при этом никаких налогов не берет, а, наоборот, платит за кунжут и оливку! - Ну и прекрасно, - сказал Шаваш, - пусть продает. А мы его посадим за нарушение масляной монополии. И Шаваш разломил дыньку-кургун: а сердцевину у дыньки уже вынули и залили медом, и на сердце Шаваша стало сладко от этой дыньки, как от взятки в праздничный день. - Мы его посадим, - согласился Нишен, - но родится новый Айцар, и с каждым новым Айцаром нам будет все труднее доказывать, что тот, кто продает по три ишевика, вор, а кто продает по пять - благодетель, потому что ничто на свете не беспредельно, даже глупость народа. И в конце концов Айцар победит, потому что общий интерес чиновников велит запрещать Айцара, а собственный интерес чиновника велит продавать разрешения на то, что запрещено. Тарелка Нишена стояла полнехонька. Он явно был из тех нервных субъектов, что не станут есть, пока не выговорятся. - Пять тысяч лет назад, - сказал Нишен, - великий Вей научил людей сеять рис и строить каналы. Тогда болота Харайна превратились в поля, а озера Харайна - в водохранилища, и вымерли тысячи злаков, которые росли на болотах, и даже климат стал другой. С тех пор люди не зависят от природы, а зависят от каналов, а каналы - это государство. И господин Айцар хочет сделать то же самое, только не через каналы, а через механизмы. Его машины тоже не зависят от природы, но они принадлежат не государству, а ему самому. И когда он победит, мы вымрем, как вымерли барасинги, когда болота Харайна превратились в поля. А он победит, если чиновники будут по-прежнему враждовать друг с другом, а столица - поощрять эту вражду. Вы знаете, что наместник ненавидит своего дядю? Но предрассудки мешают аравану Нараю протянуть руку врагу своего врага... Шаваш доел дыньку, и теперь медленно полоскал руки холодной, пахнущей мятой водой в мельхиоровой плошке. - А сейчас, - продолжал Нишен, - господину Айцару уже мало, что его оставляют в живых. Он нашел себе какую-то дрянь, отца Лиида, и вот этот монах не стесняется хвалить воров и ругать чиновников! - Но ведь отец Сетакет, - вкрадчиво проговорил Шаваш, - тоже частенько бывает у господина аравана... Нишен вздрогнул и опустил глаза. - Вам и это не нравится? - спросил Шаваш. Нишен вдруг едва заметно кивнул. - Ведь это под влиянием желтого монаха господин араван принимал у себя Кархтара? Нишен подскочил как ужаленный: - Араван Нарай никогда не имел никаких сношений с бунтовщиками! Это выдумки сработаны топором, и сработаны они в мастерской Айцара! "Ну-ну, - подумал про себя Шаваш, - что-то поведает инспектору Кархтар"... Краем глаза Шаваш заметил, как качнул головой гостеприимец Аннувата. Солидный сорокалетний господин поднимался по лестнице, уверенно загребая ступеньки хроменькой, в тюрьме перешибленной ногой. Подбородок его утопал в воротниках, расшитых не по чину, и белое их кружево оттеняло раннюю седину. Компания на левой лавке загомонила еще усерднее. Шаваш не беспокоился: наверху Снета тоже ждали. Нишена не интересовали ни шаги за спиной, ни еда на тарелке. - Моя родная провинция, Веана, - сказал Нишен, - была завоевана триста лет назад и с тех пор она приносит в казну меньше, чем забирает оттуда. А до того там жили впроголодь. Ветер и вода разрушали почву, не укрытую водой, и нельзя было из года в год сажать те же злаки, а половину выращенного приходилось скармливать лошадям, без которых никак не удобрить и не обработать тощие поля. Люди жили впроголодь - однако ж жили! Но государь Иршахчан запретил общинникам держать лошадей, как он запретил им иметь оружие. Лошади и оружие - привилегии чиновников. Лучше содержать провинцию на дотации, нежели изменить законам. Два века назад понимали, что лучше поступиться выгодой, чем властью. А кому мы продаем власть сейчас? Шаваш кивнул, глядя на пряный веанский соус в расписной плошке. Так вот зачем госпо