как он зачат, род Аломов, стало быть, царствует незаконно. Лух Медведь вскочил с места: -- Это позор, что тут рассказывают о короле! Знаем мы, от кого беременеют через три года после смерти мужа! Надо сказать, что Лух Медведь не так давно захватил караван с шерстяной тканью из Кадума, и очень многие его за это попрекали, потому что он почти ничего не раздал дружинникам. Марбод Кукушонок тоже встал, распустил шнурки у плаща, плащ кинул на землю, и ссадил на него с плеча белого кречета. -- Такие слова, -- сказал Кукушонок, -- не кадумская шерсть. За такие слова полагается платить. Тут собачьи головы на ножнах мечей насторожились, а люди увидели, что сегодня случится две песни: про стеклянный дворец и про поединок. А щекотунчик в ветвях катальпы посинел и стал делать так: глаза у него остались неподвижными, а все остальное завертелось в шкурке, как жернов. Марбод Кукушонок и Лух Медведь вынули мечи и велили людям рисовать круг, и тут сбоку вынырнул отец Адрамет, монах-шакуник: -- Сударь... Никто не сомневается в величии вашего рода. Но что будут говорить о сегодняшнем дне? Королю скажут: Марбод Кукушонок дрался, чтоб доказать, что монахи-ятуны способны творить чудеса. Смысла замечания Ванвейлен не понял. А Кукушонок закусил губу, вбросил меч в ножны и молча сел. Его красивое лицо совершенно побледнело. x x x Возвращались, торопясь поспеть к вечерней трапезе. С крутой тропки из-под копыт лошадей ссыпались камешки, и далеко справа в море плавало уходящее закатное солнце. Ванвейлен размышлял: "Пусть два брата покорили двести с лишним лет назад империю. Значит, и условия в одной ее части не могут сильно отличаться от условий в другой. С этой стороны огненной горы монахи продают зуб Шакуника, он же -- швырковый топор на языке людей. С той стороны горы продают, видимо, чешую Шакуника, она же -- черепаховый гребень... Страна Великого Света -- всегда по другую сторону огненной горы, но по ближайшем рассмотрении удивительно схожа. Ибо иначе что останется от исторической необходимости, которая все же существует? А что поймет местный крестьянин или Кукушонок в их корабле? Даже обшивки не одолеют. Крестьянин скажет: обвалился зубец Небесного Града, а Марбод решит: вот он, пропавший меч Ятуна увеличенных размеров..." Марбод ехал рядом. Он ждал ответа от колдуна и очень жалел, что не смог подраться с Лухом Медведем. Потому что он победил бы Медведя и подарил бы ему жизнь и все остальное, и Медведю пришлось бы стать как бы младшим братом Кукушонка. Вот они, монахи, такие: делают вид, что мешают поединку, а на самом деле мешают примирению после поединка. -- А скажите, -- спросил Ванвейлен, -- за Голубыми Горами -- такие же порядки? Марбод помолчал. Пятнадцать лун назад он побывал в соседней стране, но при всех говорить об этом не собирался. Об отсутствии его ходили удивительные слухи. Дружинники его рассказывали, что Марбод провалился в Золотую Гору и провел там один день, -- а в среднем мире в это время прошло полгода. -- Я там не воевал, -- ответил Марбод. Ванвейлен фыркнул про себя. По-видимому, война была тут не только главным способом экономического обмена, но и главным способом обмена информацией. -- А кто воевал? -- спросил он. Марбод понял, что колдун не заметил нелжи, опечалился: плохой колдун. Ну да ничего. Колдуна делают слухи, а не заклинания. Поберегись, Арфарра, я такие слухи распущу про этого колдуна! Припомнится тебе неподаренная лошадь! -- Покойный король собирался воевать, да не успел. Господин Арфарра воевал, да и господин Даттам. Господин Даттам и его дядя два года воевали против императора, пока император не сделал дядю наместником провинции. Ехавшие впереди охотники услышали имя Даттама и заволновались. Кто-то внезапно запел песню. Это была красивая песня о молодом рыцаре Даттаме. В ней говорилось, что меч Даттама сверкал над миром, как полумесяц, и что белый плащ его расстилался над полями, как иней, и что все, что он ни награбил, молодой Даттам отдавал войску. Это была хорошая песня с грустным концом, потому что она кончалась рассказом о том, как Даттама предал его собственный дядя, и как дядя получил звание наместника, а Даттам должен был постричься в монахи. Ванвейлен перегнулся через седло к отцу Адрамету и сказал, улыбаясь: -- Сдается мне, отец Адрамет, что ваши слова о могуществе империи несколько преувеличены, если человек может поднять восстание против императора и заполучить через это титул наместника. Отец Адрамет пожал плечами, видимо не желая ввязываться в неприятный политический разговор даже далеко от родины. -- Да, -- сказал задумчиво Марбод, поправляя красивой рукой удила, -- так всегда. При сильных правителях мятежнику полагается веревка, а при слабых правителях мятежнику полагается титул наместника. Вот и мы, Кречеты, -- король хотел бы нас удавить, как давят блоху в миске, а мы из поколения в поколение -- наместники Верхней Ламассы. -- По наследству? -- О, -- сказал Кукушонок, -- не то, чтобы по наследству, потому что где-то в законах королевства есть запись, что чиновники должны назначаться каждые три года. Каждые три года король нас утверждает в этой должности, но я не слыхал, чтобы он кого-то не утвердил. -- А что будет, если король вас не утвердит? Марбод улыбнулся. -- Вы видели, господин Ванвейлен, сегодня утром, как вертелся в деревне шаман, призывая весну? Что будет, если шаман откажется вертеться? Весна, я думаю, все равно наступит, а вот у шамана будут серьезные неприятности. Ванвейлен усмехнулся. Когда дело шло об обычаях грязных крестьян, суеверный красавец Марбод выказывал себя чуть ли не атеистом. -- А храм Шакуника сильнее короля? -- Шакуники, -- сказал Марбод, -- просто торговцы. Не было еще такого, чтобы торговец в мире что-то значил. Ванвейлен рассердился: -- Сдается мне, Марбод, что торговцы храма кое-что значат, раз вы охраняете их караван, да и грабите по их указке. В мире что-то сломалось. Марбод помолчал, облизнул губы. -- Я -- королевский инспектор, -- сказал он. -- Ежели торгаши просили у меня покровительства... Хлестнул лошадь и ускакал. Лух Второй Медведь погладил сапсана и громогласно заметил: -- Шакала назвали шакалом, а он в ответ: у меня грамота, что я волк... А вот вы, господин Ванвейлен, сразу видно, знатный человек, -- и по словам, и по осанке. И корабль ваш честный, а не купеческий... Слева, задумчиво склонив голову, слушал медвежьи слова храмовый торговец. Он уже заметил, что заморские торговцы для торговцев держатся слишком гордо. Так и собирался доложить. Монах-шакуник перегнулся через седло к Ванвейлену и, подмигнув, хитро спросил: -- Что же такого предложил вам Марбод в пещере, что вы так открыто разрываете с ним отношения? -- Я? Я не хотел... -- Бросьте, господин Ванвейлен, -- или вы не знали, что нет худшего способа обидеть знатного человека, чем назвать его торговцем или другом торговцев? Эти люди горятся тем, что их прабабку изнасиловал горный дух, и что предки их жрут прохожих в своих могилах, и они считают, что совершили угодное небу дело, если застали на горной тропе торговца и, ограбив его, зарубили. Так что он вам предложил? Ванвейлен густо покраснел. Предложение Марбода быть идейным наставником в государственном перевороте его не очень-то устраивало; но доносить он на Марбода не собирался. Не то чтобы Ванвейлен был против государственного переворота как такового, -- но ему казалось, что если Марбод сядет на место короля, в этой стране ничего не изменится, да и вообще в ней ничего нельзя изменить. -- Что он вам предложил? Ванвейлен нагло улыбнулся монаху и спросил: -- Так значит, Марбод -- королевский инспектор! А что делает королевский инспектор? -- Королевский инспектор, -- сказал монах, -- это глаз и око центральной власти; он собирает налоги и творит суд, он защищает сирых и слабых и утирает слезы вдов и сирот, бедняку он служит защитой, а богачу -- карой... -- И много налогов собрал для короля Марбод в этой поездке? -- Видите ли, -- сказал монах, -- не все налоги собираются инспекторами. Бывает, что король милостиво дарует пожалованным землям иммунитет, и владельцы их сами собирают налоги и творят суд. И хотя никто не отменял звания инспектора, и не отнимал у короля право собирать налоги, эти милости королей продолжаются больше двух веков, и... -- И Марбоду Кукушонку не пришлось в этой поездке судить сильных и оберегать слабых? -- О, -- сказал монах, -- на следующий день после того, как он получил плащ и печать королевского инспектора, он рассек эту печать мечом, на спор, а иные говорят -- проиграл в кости. Вы представьте себе, как бы Кукушонок уберег слабых... Уж лучше пусть граф судит свое имущество. Монах покачался в седле и добавил: -- И он выпросил у короля плащ и печать инспектора для этой поездки, чтобы никто не мог сказать то, что вы только что сказали, потому что профессия торговца в этих местах не в чести. -- Я это заметил, -- отозвался Ванвейлен. Когда они выехали из заколдованного леса-города, уже вечерело, и Марбод с дружинниками был шагов на сто впереди. Слева от него показался деревянный храм ржаного королька, а перед храмом, на паровом поле, крестьяне по-своему праздновали весну: сложили по кругу сор и солому, зажгли костры, и прыгали через них, парами, как можно выше. От бузы и огня крестьяне тоже были совсем пьяные, побросали шапки и кинулись к господам, а проповедник, ржаной королек, схватил под уздцы лошадь Кукушонка и закричал на своем языке о короле умершем и воскресшем. Лух Медведь и другие засмеялись. У Марбода на щеках вспыхнули два розовых пятна и сверху -- два красных пятна, левый глаз закатился внутрь, а правый -- выкатился наружу и налился кровью. На седле у Марбода висела боевая плетка, хорошая плетка, с рукоятью, отделанной посеребренными черепаховыми щитками, семь хвостов о семи когтях, всего сорок девять железных когтей и пятидесятый -- золотой шарик. Марбод снял эту плетку и ударил ей проповедника так, что содрал с него рогожный куль, в который тот был одет, и потом ударил еще раз. Проповедник, наверно, был очень огорчен, потому что упал и не шевелился. А Марбод на коне перемахнул через канаву, и челядь за ним. Марбод закричал, чтоб не упускали крестьян, а те стали визжать и увертываться от копыт, потому что мечей господа не позорили. Ванвейлен поскакал наперерез, схватил лошадь Кукушонка за узду и закричал: -- Как вы смеете! Кукушонок, однако, перехватил руку, уперся ногой в брюхо его коня и выдернул Ванвейлена из седла, как редьку из грядки, -- А как они смеют позорить моего родового бога? Ванвейлен посидел на земле и пошел к бродячему проповеднику. Тот лежал, как сломанная бамбуковина: мертв. Рядом монах-шакуник, в кафтане цвета морской ряби, с облаками и листьями, безмятежно глядел на продолжение охоты. Тут только Ванвейлен сообразил, что бывший королевский род и нынешний простонародный бог зовутся одинаково -- Ятун. Можно было и сообразить раньше, но дело в том, что словом "ятун" по-аломски и по-вейски назывались разные животные. На аломском "ятуном" называли Белого Кречета, великолепную господскую птицу, чья жизнь стоила дороже жизни раба. По-вейски "ятуном" называлась птичка из рода соколиных, но совсем другая: мелкая и пестрая; мутный рыжий глазок, ворох неопрятных перьев на красных ножках. Птичка ела червяков, падаль, снулую рыбку и чужих птенцов. В усадьбе ее называли "ржаным корольком". Говорили, что она бесчестит свой род, как шакал бесчестит род волков. -- Самая последняя птица, -- сказал как-то Шодом Опоссум. -- Я владею крестьянином, крестьянин владеет коровой, а ржаной королек сидит на корове и выбирает из нее клещей... А тем временем на поле мало кто из крестьян сумел убежать. Девки страшно кричали, а мужики, по приказу Марбода, сносили хворост для праздничных костров к подветренной стороне деревянного храма. Марбод снял колпачок со своего кречета. Птица взлетела на колчан за спиной, била крыльями и следила за крестьянами, как за перепелами. Не прошло столько времени, сколько нужно, чтобы сварить горшок каши, как все было готово. Марбод выбрал из колчана гудящую стрелу, зажег и пустил в вязанку. Крестьяне тоскливо заголосили. -- Так, собственно, почему убили последнего короля Ятуна? -- спросил Ванвейлен монаха-шакуника, отца Адрамета. Монах молча глядел, как в вечернем воздухе занимается огнем жилище чужого бога. -- Я мало что знаю, -- сказал он. -- А что знаю, знаю со слов господина Даттама. Здешние сеньоры соглашаются, что вся земля -- собственность короля. И дана в распоряжение не им, а божественным предкам. И вот последний Ятун долго думал и сообразил, что Бог -- один, а все прочие боги суть его атрибуты и качества. Сеньоры было согласились, но вскоре выяснились некоторые богословские подробности. Оказалось, что есть боги истинные, а есть боги ложные, а стало быть, несуществующие. Список несуществующих богов совпал со списком непокорных родов. Это, конечно, было совершенно справедливо: согласитесь, что ложный бог должен внушать своим потомкам ложные мысли. -- А земли, -- проговорил Ванвейлен, -- которыми владеют несуществующие боги, должны, стало быть, воротиться к богу истинному... -- Несомненно, -- кивнул монах. -- Но заметьте, что и все прочие боги -- лишь свойства и имущества великого Ятуна. Кто такой, например, Большой Хой? Просто топор в руке Ятуна, его атрибут и его раб. А все, чем пользуется раб, тоже принадлежит хозяину. Стало быть, богу-предку на небе принадлежат другие боги, а богу-внуку, королю, принадлежит вся земля. -- Понятно, -- сказал Ванвейлен, -- и тогда-то случилась эта история с женским коварством. -- Да, -- кивнул монах, -- тогда случилась история с женским коварством. -- И новый король поспешил вернуть богам все права свободных людей. -- А что же еще ему оставалось делать? -- сказал монах. -- Особенно, если учесть, что его попрекали рабским происхождением. -- Да еще сын кстати у покойника родился, -- прибавил сквозь зубы Ванвейлен. Монах-шакуник глядел на горящий храм. Да какой там храм! Стойло! -- Говорят, -- сказал монах, -- колдун после смерти становится втрое сильнее. Странное дело. У короля не хватило сил навязать свою веру огнем и мечом. Его убили, и род истребили, и храмы ушли под землю. А теперь шляются оборванцы, и хотят убедить народ в том, в чем не смог его убедить сам король, вывернуть мир наизнанку, как шубу в праздник, и так его и оставить. Сеньор неугоден богу, купец неугоден богу, весь мир неугоден богу, одни праведники угодны! Зачем же он его создал? Ходят странники и нищие и учат, что не спасешься, пока не раздашь все добро странникам и нищим... -- Да, -- сказал Ванвейлен, поглядывая на расшитую золотом ферязь божьего служителя, на пальцы, унизанные перстнями, -- вы исключительно по богословским причинам не любите ржаных корольков. -- Шакун, -- сказал монах, -- великая сила, разлитая в мире. Он предшествует субъекту и объекту, действию и состоянию. Он невидим, как свет, но делает видимым все остальное. Он различает вещи друг от друга и придает им значение и форму. И нет ничего в мире, что может быть чуждым ему. Почему же золото, или чаша с каменьями, или меч, или земля должны быть ему чужды? Что за бешеная гордость -- говорить: "Человек -- образ и подобие божие, а в идолах и вещах божьего образа нет"? Помолчал и спросил у Ванвейлена: -- А что, ваша вера похожа на веру ржаных корольков? -- Почему вы так думаете? -- А вам тоже не нравится все вокруг. Но вы глядите и не вмешиваетесь. x x x По дороге в замок Ванвейлен пытался представить себе, что изменится в здешнем мире, если корона окажется в руках такого человека, как Марбод Кукушонок, и решил, что ничего не изменится. Наутро Ванвейлен сошел во двор храма: сеньоры собирались на охоту. -- Вы не едете с нами? -- окликнул его Марбод, как ни в чем ни бывало. -- Нет, -- сказал Ванвейлен, -- я больше не буду ездить с вами, Марбод. Вместо охоты Ванвейлен отправился к сожженному храму: там крестьяне повесили мертвого проповедника на дереве вверх ногами, а потом положили в кожаную лодку и пустили в море. Особенно они не горевали: "Он сам сказал, что его убьют, а на четвертый день он воскреснет". x x x Два дня не происходило ничего, достойного упоминания. В третий день Шуют, благоприятный для начала путешествий, все гости собирались покинуть замок, и поэтому накануне хозяин устроил пир для всей округи: приехало сорок три человека и больше двухсот челядинцев. Залу переодели, расстелили скатерти с золотыми кистями. Выросли горы мяса, разлились озера вина. Предки могли съесть барана зараз: как отстать от предков? Потом все соглашались, что пир кончился очень странно, и многие говорили, что это чужестранцы его сглазили. Наверное, так оно и было. Конечно, чужестранцы молча сидели и слушали, однако же колдун не рыцарь, чтобы говорить громко. Бывает, просто взглянет, -- а молоко уже прокисло... Говорили о Весеннем Совете, который созывал король в городе Ламассе, а потом как-то заговорили о самом городе. Дело в том, что люди были Ламассой не совсем довольны. -- За год, -- пожаловался хозяин, -- от меня сбежало в Ламассу двадцать семь человек. И не кто-нибудь! Лучший шорник сбежал, кузнецы сбежали, шерстобиты. Король объявил, что всякая собака в стенах Ламассы свободна -- вот они и бегут. А теперь что? Прикажете мне ехать в Ламассу и покупать у моего же шорника мое же добро? -- обернулся он внезапно к Марбоду Кукушонку. А на Марбоде Кукушонке, надо сказать, опять было древнее платье королевских посланцев: длинный малиновый паллий с жемчужным оплечьем, с мешочком для печати у пояса, такой плойчатый, что даже меча не было видно в складках. Марбод помолчал и сказал: -- Да, лавочников там много. -- Надо на Весеннем Совете объяснить королю, -- сказал Той Росомаха, -- что ему нет выгоды разорять своих верных. А выгода от этого только храму Шакуника: разве вы, сударь, продали бы давеча монахам кузнеца Луя, если бы он не пытался уже дважды сбежать в Ламассу? Тут внесли новую перемену блюд и еще переменили факелы на стенах. Сидели, надо сказать, так: по правую руку от хозяина -- Лух Медведь. Дальше, со стороны Кукушонка сидели Духон Полосатый, заморский гость Клайд Ванвейлен, монах-шакуник Адрамет, дальше -- опять заморский гость Сайлас Бредшо, дальше Ичун Долгоглазый, Шомад Верещатик и Кадхун Черное Лицо. По левую руку тоже все сидели местные гости. И вот Шомад Верещатик, Лухов побратим, опять спрашивает Марбода Кречета: -- А ведь если кузнец в Ламассе станет свободным, то он и воином станет? И получается, сударь, что ваша дружина -- уже и не дружина, а просто городское ополчение, а вы -- так, издольщик при чужом войске. Марбод отвечает: -- Я на удачу короля не жалуюсь. -- А откуда известно, что эта удача -- королевская? -- говорит Верещатик. -- Рассказывают, что у короля теперь не только торговцы привозные, из храма Шакуника, но и колдуны оттуда же. Хозяйский сын, тоже королевский дружинник, сказал, однако: -- Господин Арфарра, -- не колдун, а полководец. -- А зачем тогда, -- возразил ему Верещатик, -- он обещал королю восстановить старый бронзовый храм о семидесяти колоннах, каждая колонна которого извещает, кто и где дерется? Как раз в самом подлом вкусе ворожба, чтобы войну заменить соглядатайством. Тут внесли третью перемену блюд, На пиру был человек по имени Таннах Желтоглазый, хороший рассказчик. Шомад Верещатик заметил его и спросил: -- Сударь, а как же так вышло, что в позапрошлом году вы дрались за короля, а в этом -- за герцога Нахии? Таннах ответил: -- Потому что наши предки так не дрались, как король в это году! Тут все стали уговаривать Таннаха рассказать о том, как в этом году воевали, потому что такие вещи каждый любит послушать много раз. Таннах стал рассказывать: -- Советники короля собрались и решили, что земли по западному берегу Рябьей реки весьма плодородны и населены, и приобрести их -- большая выгода и честь. И вот, когда уже вырос новый урожай, дружины переправились через реку и оказались в области племени далянов. У вождя далянов дочь замужем за графом Нахии, по прозвищу Пекари Рубчатое Ухо. Рубчатое Ухо поспешил на помощь далянам, а королю послал учтивое письмо. В письме было сказано, что герцогство пожаловано было его роду родом Кречетов, а король -- потомок вольноотпущенников, и что, стало быть, герцог не может быть связан узами верности с нынешним королем Варай Аломом. Дядя короля по материнской линии, Най Третий Енот, обрадовался, что, кроме далянов, придется драться еще и с герцогом, разорвал письмо и сказал: "Чем больше противников -- тем больше славы". Но королевский советник Арфарра покачал головой: "Надо поссорить наших врагов и разбить их поодиночке". По совету Арфарры король написал герцогу ответное письмо и вымарал в нем несколько строк. Вождь далянов узнал о письме и тоже захотел его прочесть. Увидев зачеркнутые строки, он спросил: "А это что за исправления?" Герцог ответил на это: "Так было". Вождь далянов промолчал, но про себя подумал, что герцог решил скрыть от него правду о сношениях с королем и потому-то и зачеркнул строки. Они поссорились. Пекари Рубчатое Ухо увел свои войска, и король легко разгромил далянов. Меж тем герцог одумался и понял, что король не простит ему учтивого письма. Он заперся в своем замке и разослал письма друзьям. Марбод Кукушонок явился к нему с дружиной на помощь. Дядя короля, Най Третий Енот, узнав об этом, заявил: "Чем больше противников -- тем больше славы. Большая честь -- побить сразу и Пекари, и Кречета". Но королевский советник Арфарра возразил: "Надо поссорить врагов и разбить их поодиночке". По совету Арфарры король написал герцогу письмо, в котором напоминал, что старший сын герцога, Ахая Полый Рог -- названный брат короля, и звал его к себе на пир перед битвой. Полый Рог обрадовался случаю познакомиться с воинами мо лодого короля. Король и Полый Рог веселились всю ночь и под утро легли спать в одной палатке. Перед сном Полый Рог заметил: пьяный король сгреб со стола какие-то бумаги и сунул их себе под подушку. Ночью Полый Рог неслышно встал, зажег светильник и вытащил бумаги из-под короля. Это было письмо от Марбода Кукушонка. Тот писал королю, что не хочет сражаться против своего законного государя и ждет только случая, чтобы перекинуться. Сын герцога, вернувшись в замок, обвинил перед всеми Марбода в измене. Марбод Кукушонок возмутился и потребовал божьего суда -- поединка. Противники сразились, Марбод, понятное дело, убил герцогского сына... Тут Шомад Верещатик сказал: -- Мир совсем испортился. Марбод написал изменническое письмо, а божий суд выиграл. Таннах огорчился: -- Неужели я так плохо рассказываю? В том-то и дело, что никаких писем Марбод не писал. А письмо написал королевский советник, и подучил короля, как сделать так, чтобы оно попало в руки сыну герцога. -- Все оттого, -- сказал старый Досон Ворчун, -- что молодых людей учат читать и писать. Если бы сын герцога знал лишь то, что подобает рыцарю, то и никакой беды бы не было. Таннах продолжал: -- Советник сказал королю: "Герцогский сын вызовет Марбода на божий суд. Марбод суд выиграет, но, конечно, не сможет служить герцогу, ставшему его кровником. Тогда он придет к вам и предложит свой меч. А вы ответите: "Из замка есть подземный ход, и он тебе известен. Проведи по нему дружину ночью, и перебей людей герцога". И как Арфарра сказал, так оно и вышло. Тут все посмотрели на Марбода Кукушонка, потому что хуже этого нет: убить и предать того, кому служил. Хуже этого бывает, только когда воин выпьет из колодца, куда ведьмы ночью бросили дохлого кролика. Таннах тоже посмотрел и увидел, что тот берет свой плащ королевского инспектора и расправляет так, чтобы меч не путался в складках одежды. Таннах смутился и молвил: -Так оно и вышло, только в одном советник ошибся. Марбод о подземном ходе отказался говорить, и сказал, что негоже брать замок бесчестным путем. Король, конечно, встал на его сторону. И что же? Арфарра колдовал три ночи; на четвертую сделался дождь и град, вся земля бормотала. Утром пошли на приступ: в замке нет ни одного живого, одни развороченные покойники, и листья с деревьев облетели... Горожане радовались, а люди негодовали, потому что в этом штурме никто не добыл себе ни имени, ни славы, только мухи да стервятники поживились. Тут внесли четвертую перемену блюд. Таннах продолжил: "Герцог, однако, ушел за подмогой накануне штурма, и поскольку он проиграл битву, очень многие стали на его сторону, испугавшись короля. Герцог разбил лагерь у Рябьей Реки. Военачальники короля стали держать совет: каждый радовался случаю отличиться на глазах короля. Но королевский советник Арфарра сказал: "Лагерь герцога -- в речной пойме. Я запружу реку, и мы переловим его воинов корзинами, как лещей". "Аломы воюют не заступами, а мечами," -- возразил дядя короля, Най Третий Енот. Но король послушался не его, а своего чародея. Арфарра дал в руки воинам лопаты, и в четвертую ночь лагерь герцога был затоплен. Арфарра расставил засады в укромных местах и горных проходах, и благородных воинов ловили корзинами, как лещей, и силками, как зайцев, и знамена плавали в воде, как листья. Герцога Нахии стащили с коня и привели в королевский шатер. Его поставили на колени перед королем, и герцог не знал, куда девать от стыда глаза, потому что его платье было в грязи и тине. Най Третий Енот сказал королю: "Пощади его, ибо побежденный противник -- верный вассал и лучший друг". Королевский советник Арфарра возразил: "Следует мириться только с сильным врагом, но разбитого врага не оставляют в живых". А герцога в это время держали на коленях. Король решил послушаться дядиного совета и обратился к герцогу: "Признаешь ли ты себя вассалом короля?" -- "Признаю," -- ответил герцог. Тогда король сам снял с герцога веревки, посадил за стол и устроил большой пир. Советник Арфарра был недоволен, и король, заметив это и страшась за судьбу герцога, велел им пить вино из одной чаши. Вот Арфарра налил из серебряного чайника вина себе и герцогу и выпил с ним за дружбу. Но у чайника было двойное дно, и себе Арфарра налил хорошее вино, а герцогу налил яду, тот выпил у пал замертво. Король рыдал от горя всю ночь -- его пир был опозорен. -- Да, -- сказал хозяин, -- бывало и раньше, чтобы гостей убивали, спрятав воинов в двойных стенках шатра, но чтобы гостей убивали из чайника с двойными стенками... -- А как королевский советник хотел сгубить Ная Третьго Енота под Кадумом, знаете? -- спросил Росомаха. -- Сделайте милость, расскажите, -- отвечали ему. -- Король держал совет, -- продолжал Таннах, -- почему так медленно растет Ламасса? "Потому что, -- говорит Арфарра, -- окрестные сеньоры чинят разбой над торговцами, а городские цеха притесняют новых ремесленников". "Потому что, -- возражает Най Третий Енот, -- в семи переходах от столицы -- вольный торговый город Кадум, и если разрушить город и ремесленников переселить в Ламассу, то и торговли в ней станет больше". Король увидел, что правду говорит Най Третий Енот, да и дружина требовала подарков. Он велел Арфарре взять Кадум. Третий Енот обрадовался, потому что стены Кадума были неприступны, и Арфарра провел бы под ними много времени. Но Арфарра сказал: "Если брать город снаружи, на это надо много людей, а если брать город изнутри, -- надо гораздо меньше. Мой план таков: я наряжу часть дружинников торговцами, а часть посажу в бочки, якобы с бузой. Они пройдут за городские стены, а ночью перебьют стражу и откроют нам ворота". Тогда Най Третий Енот увидел, что дело и вправду сулит выгоду, и попросил поручить это ему. Арфарра согласился. Все удивились, но королевский советник сказал, "Этот человек мне все время мешает. Пускай его едет в Кадум. В Кадуме его дернут на базарной площади за бороду, он и зарубит обидчика. От Ная я избавлюсь, а Кадум все равно возьму". Эти слова передали Наю, и он только улыбнулся. Арфарра сказал, что торговцы не ездят на боевых конях, и заставил Ная и его людей пересесть на заморенных кляч. А потом он велел ему снять боевой кафтан и надеть зеленый, суконный. Памятуя о словах Арфарры, Най все стерпел. Вот подъехал Най с людьми и бочками к заставе перед городом, и начальник заставы окликнул его: "Эй, торговец! Это нечестно, что подлый мужик едет на таком коне!" Най Третий Енот закусил губу, но вспомнил о словах Арфарры и подарил начальнику коня. Вот проезжает Най через городские ворота, и начальник стражи окликает его: "Эй, торговец! Ты, видать, немало обжулил народу, что собрал такой большой караван. А мои дети мерзнут с голоду!" Най Третий Енот закусил губу, но вспомнил о словах Арфарры и дал золота простолюдину. Вот приехал Най на городскую площадь, а граф Кадума был в это время в городе и пришел посмотреть на новоприбывший караван. "Да ты как стоишь перед графом, мужлан!" -- напустился на графа Ная граф Кадума. "Так стоит, -- сказали в свите, -- будто стоит втрое больше своего вергельда". "А коли так, -- сказал граф, -- так пусть он мне завтра пошлину заплатит втрое против обычной". "Я тебе прямо сейчас заплачу," -- ответил граф Най, вытащил из сена меч и зарубил Кадума прямо на площади. Тут пошла веселая торговля: люди Третьго Енота стали отвешивать покупателям по полфунта хорошего удара, да отмерять по полвершка дубинного звона, а те платили им той же монетой. Горожане испугались, лишившись графа и видя доблесть нападающих, да и королевское войско было уже у стен. Так Най Третий Енот овладел Кадумом и поднес его королю. А Арфарра сказал, что тот не выполнил уговора, и потому король не имеет права отдать Наю земли графа Кадума. И с тех пор Най Третий Енот возненавидел Арфарру, ибо понял, что тот посылал его на верную гибель. А отец Адрамет слушал и улыбался. Он тоже хорошо знал, как обстояли дела, хотя и не воевал, потому что люди Даттама ходили за войском и скупали всю добычу, и он был среди них. -- А ведь земли герцога Нахии тоже остались у короля, -- заметил хозяин. -- Завоеванная земля принадлежит королю, -- возразил его сын. -- Может, оно и так, -- заметил Росомаха, -- но только земля принадлежит королю затем, чтобы он пожаловал ею тем, кто завоевал эту землю, а если король будет сидеть над своей землей, как ростовщик над кубышкой, так кто же будет за него воевать? А Таннах Желтоглазый сказал: -- Земли остались королю, и он отдал их простолюдинам, которые на них сидели, а участники похода получили свою долю деньгами. А деньги отдали своим же бывшим рабам в Ламассе! Тут Лух Медведь поглядел на хозяйского сына. А у того, надо сказать, на кафтане по червленому бархату шли накладки вроде хвоста ската -- не очень искусной работы и серебряные. -- Да, -- сказал Лух. -- То ли король не доплатил своим воинам, то ли они переплатили ремесленникам. -- Вы меня не так поняли, сударь, -- сказал Таннах. -- Я сказал не "заплатили", а "отдали". И не оружейнику, а, скажем, красильщику, чтоб он себе на эти деньги завел новую красильню, а потом с красильни отдавал долю с дохода. Это все Арфарра придумал и назвал "планом обогащения народа посредством ссуд и паев". Тут, однако, Кукушонок не выдержал и стал отгибать у плаща роговые застежки: -- Мои деньги, -- говорит, -- все ушли на виры. А что осталось -- отдам вашей родне. -- Я о вас, сударь не говорю, -- возразил Таннах. -- Кречеты -- совсем другое дело. Кречеты -- королевский род, и весь Мертвый город в Ламассе -- принадлежит, слава Лахут, роду Кречетов. Не во всей Ламассе королевский колдун распоряжается. Надобно сказать, что Таннах не знал, что старый Зомин, ленник Кречетов, владевший Мертвым городом, три луны как умер. И что по новым законам выморочный лен перешел к королю. Если бы он это заранее знал, то ничего бы не произошло. Но когда ему указали на ошибку прилюдно, он взял и уперся: -- Что за чепуха! Пусть король пользуется землей, владеют-то ей все равно Кречеты. Как король, Варай Алом, конечно, сеньор Кречетов, а как держатель Мертвого города -- он теперь их вассал. Тут все обомлели, потому что, действительно, получалось, что король теперь -- вассал Кречетов. А хозяйский сын заметил: -- Это по наущению Афарры король не приносит вассальной клятвы. Тут языки у всех развязались, люди стали Арфарру поносить, как могли, потому что было за что. Надо сказать, что всю эту ругань чужеземцы слушали, прямо-таки разинув рот... Но мы ее пересказывать не беремся, да и невозможно. Ведь даже о битве у Рачьей реки можно сложить песню, хотя бы и хулительную. А как сложить песню о том, как Арфарра-советник учредил при дворе новые должности, насажал туда простолюдинов, а старых титулов хоть и не отменил, но превратил в пустое место? Шардаш Кривой Сучок даже так разошелся, что заявил: -- В конце концов, Кречеты не виноваты, что крестьяне молятся ржаному корольку, -- однако понял, что сказал совсем не то, сконфузился и сунул палец в рот. И вот, когда все наругались и перепились, встал Шодом Опоссум, хозяин, и сказал: -- Я так думаю, что если король хочет иметь верных воинов, по обычаю, то и сам должен обычаи соблюдать. И уж если мы все тут собрались, и те, кто будет на Весеннем Совете, и те, кто не будет, -- нам надо составить грамоту, и сказать в этой грамоте: если король не принесет Кречетам вассальной клятвы -- то и мы ему ничем не обязаны. И если король принесет вассальную клятву -- это значит, что он уважает обычаи королевства и свободу сеньоров, а если нет -- то тогда сеньорам придется самим защищать свою свободу, и, клянусь божьим зобом, мы ее защитим, ибо свобода -- эта такая штука, которая слаще, чем перепелка в шафранном соусе и девственница в брачную ночь! Все были пьяны, составили грамоту и подписали. Впоследствии, как только советник Арфарра узнал о пире, он кинулся доказывать королю, что это Марбод Кукушонок сговорился насчет грамоты с Опоссумом и подзуживал остальных. Но король только рассмеялся и заявил, что советник вечно считает: раз что-то произошло, значит, кто-то это замышлял. Поскольку, однако, ничего случайного в мире не бывает, то и выходит, что пир сглазили чужестранцы. Потому что бывает, что пир кончается поединком или кровной местью. Бывает также, что кто-то повздорит с королем и убьет его людей, а Шемка Алома, прадеда нынешнего короля, за обиду подстерег и убил на охоте Каш Одноглазка. Бывает, что кто-то не повинуется королю и поэтому не едет на Весенний Совет: для отсутствующих решения совета как бы не обязательны. Но чтобы благородные люди собрались и уговорились явиться на совет для неповиновения, да еще бумажку какую-то подписали, словно судейские крючки, -- такого никто не помнит, и сколько же бед должно из таких вещей выйти! x x x Утром следующего дня, весьма благоприятного для начала путешествий, чужеземцы, снабженные письмом к господину Даттаму, отплыли в королевский город Ламассу. Сорок четыре дня оставалось до весенней ярмарки, и шестьдесят два -- до Весеннего Совета. Погадали на прощанье, и прутья легли так, что лучше бы, право, не гадать. Шодом Опоссум спросил у чужеземца, как ему вчерашний пир? Ванвейлен сказал: -- Я был очень удивлен. Я думал -- у вас ничего не происходит, и нет такого человека, который осмелится все исправить. Таннах Желтоглазый удивился: -- Как ничего не происходит? Вон -- дочь у хозяина выросла, вон -- новый флигель построили. А вы надолго собираетесь оставаться в Ламассе? -- Нет, -- сказал Ванвейлен, -- я постаюсь убраться из нее до этого вашего Весеннего Совета, так как сдается мне, что не все, приехавшие на Весенний Совет, оттуда уедут. А прутья у шамана легли скверно потому, что Марбод Кукушонок не пришел прощаться с чужеземцем и подарок его вернул. Сказал: -- За позавчерашнее оскорбление я с него ничего не возьму, потому что мало чести убивать человека, который так дерется. Однако, сдается мне, пути наши еще встретятся, и, клянусь божьим зобом, я сыграю с ним не в "сто полей", а в игру свободных людей. Все нашли, что Марбод Кукушонок говорил так с досады. Потому что Ванвейлен дрался не так плохо и даже делал "летящую ящерицу". А из лука стрелял совсем хорошо, если не считать того, что подстрелил однажды зайца в ста шагах. А в зайцев стрелять гнусно, потому что заяц -- это крестьянская еда, а охота -- господское искусство. x x x Марбод глядел со скал, как отплывает корабль с птичьим лицом и настланными друг на дружку ребрами. Ни один колдун, даже чужеземный, не захотел иметь дела с Арфаррой. Почему? Или есть в этом проклятом кащее что-то, кроме колдовства, и интриг, и неподаренного коня? Какими зельями он завораживает смердов, что они бегут в Ламассу, какими заклинаниями заморочил он короля, что тот поднимается против знати? Дунул порыв сильного ветра, Марбод покрепче закутался в плащ, -- Марбоду показалось, что это черная тень, шпион Арфарры, пролетела, спеша, с рассказом о вчерашнем пире. Марбод схватил лук и выстрелил: черная тень пискнула, сгинула в море. Ну, береги перышки, советник Арфарра! Глава ЧЕТВЕРТАЯ, в которой рассказывается о том, как послушник Неревен рассердил бога в желтой парчовой куртке. А теперь мы покинем Золотой Улей и больше туда не вернемся, а расскажем о том, что происходило в королевском городе Ламассе. Не спутайте, однако: королевский город -- это не столица, а город, чьи вольности подтверждены королем. А столицы в королевстве не было вообще, двор жил в замках и ездил по всей стране, так что нельзя было даже начертить правильную карту, непонятно, где у карты центр. Утро в час малого прилива было хмурым. За окном шел дождь, и в комнате тоже шел дождь: это капали секунды в водяных часах. Водяные часы -- вещь удобная для "ста полей". Играли двое -- королевский побратим Даттам и королевский советник Арфарра, а часы были двойные, -- розовая пирамидка отмечала время Даттама, а синяя -- время Арфарры. Высоко над головой советника, на спинке его кресла, сидела белая мангуста, а в углу, на циновке, занимался рукодельем его послушник Неревен. Господин Даттам зябко потер руки, переставил фигурку и сказал: -- Сад. Арфарра склонился над доской, и мангуста недовольно заурчала и спрыгнула со спинки кресла на игровой столик. Господин Даттам рассказывал неторопливо о скандале, свидетелем которого стал вчера в городской ратуше один из храмовых экономов. Скандал устроили торговцы, приведшие корабль из Западной Земли. Городские магистраты очень удивились, потому что привыкли считать Западную Землю скверной выдумкой. Но быстро оправились, учуяли конкурента, осмотрели товар и назначили такую низкую цену, что даже зяблик, и тот бы возмутился, а торговцы подняли жуткий хай. Им на это: "Жалуйтесь королю". А они: "На что нам король? Нам барыш нужен. Не будем с вами торговать, и все. Мы в стране Великого Света за свои товары в пятьдесят раз больше выручим..." Королевский советник внимательно разглядывал доску. О торговом скандале он не знал, зато знал о пире у Шодома Опоссума и о том, с кем Марбод Кукушонок лазил в подземный храм. После этого -- была ссора. Белого Кречета назвали наемником при торговцах -- демонстративно и беспричинно. Арфарра-советник не любил демонстративных и беспричинных ссор. Бойся друзей, бойся начальства, но более всего бойся беспричинных ссор, ибо беспричинные ссоры происходят по предварительному сговору. Каков, однако, наглец Марбод! Знатный бандит отыскал себе дикаря-колдуна и думает, что дикарь этот может совладать со знаниями Храма! -- Да, -- сказал рассеянно советник, -- городские цеха только и знают, что охранять свою монополию. Сначала жгут у чужаков мастерские, а потому удивляются, отчего в империи ткани лучшего качества. Петицию вон недавно подали: мол, имперские шелка так заколдованы, что перетяжек на них не видно, запретите их ввозить... -- Да, -- так же рассеянно сказал Даттам, которому упоминание об этой петиции было чрезвычайно неприятно, потому что он ввозил в королевство все шелка, кроме тех, которые ввозились контрабандой, и даже некоторую часть последних, -- Так я их решил взять в империю с собой... Вопрос о монополии мы уладим. Сегодня обещали явиться, расспросить о договоре. Арфарра-советник завозился в кресле, накинул поверх шелкового монашеского паллия меховую накидку, потом щелкнул пальцами: -- Неревен! Из угла по знаку выбрался послушник Арфарры, поспешил к камину. Неревену, послушнику Арфарры, было не больше семнадцати. Он был как-то недокормлен и хрупок, как фигурка на фарфоровых чайниках, расписанных травяным письмом. На нем был грубый синий балахон послушника, и на тонком запястье -- железное кольцо ученика. Мальчик покончил с дровами, собрал разноцветные клубки и коклюшки и пересел с рукодельем поближе к огню, прямо под тяжелое, обшитое желтой бахромой знамя бога Шакуника. От огня ему теплей не стало: камин грел комнату не больше, чем солнце на знамени. Мальчик огляделся. Учитель Арфарра перестроил уже половину королевского дворца, господин Даттам, однако, поселился в неперестроенном крыле. Он ничего не менял, только на второй уровень вместо квадратной лестницы велел поставить винтовую, потому что варвары сильно мочились по углам. Роспись на стенах была варварская, о времени, когда люди помрут, а боги, заскучав, вернутся на небо. Очень глупо, потому что земля и небо -- как дом и крыша дома, и ясно, что крышу прежде дома не строят и если земля обвалится, то и небо не уцелеет. Роспись, однако, облупилась и пошла складками, как кожа старой женщины, в золоченых окнах -- слюдяные бельма, на мраморном полу -- солома для тепла. Пахло запахами, тяжелыми для человека ойкумены -- нежилой плесенью, разрушенной канализацией и близким морем. Неревен щурился, набирая петлю за петлей озябшими пальцами, косил глазами на окно. Триста лет назад, когда королевский дворец был управой наместника, окон в нем было триста пятьдесят восемь, по числу дней в году, стекла в окнах были большие и прозрачные. Варварам, однако, нужны были не окна, чтобы смотреть, а бойницы, чтобы стрелять. Они заложили окна камнем, укрепили в них решетки. Потом куда-то пропали стекольщики, и варвары стали вставлять в решетки вместо больших стекол маленькие и цветные. Свет померк и рассыпался на части, словно в призме в кабинете учителя. Время тоже рассыпалось. А стертые рисунки на стене были как заброшенный сад за стеной: прогалина в мироздании, пустое место, опасное место. Через них-то в комнату и просачивалась вся нечисть: души военных чиновников, убитых при штурме, души лукавых засеченных рабов, души непокорных вассалов, зарубленных во дворце, и может быть, душа самого Ирвена Ятуна, последнего короля из рода Белых Кречетов, который считал, что лучше слушаться бога, нежели вассалов, сердилась и прыгала в очаге, -- почему-то он не грел. Неревен прислушивался к разговору между учителем и господином Даттамом. Господин Даттам явился в Ламассу неделю назад с караваном и, как королевский побратим, расположился во дворце, дожидаясь короля. А учитель прибыл в королевский город только сегодня утром, вперед короля, чтоб подготовить дворец к очистительной церемонии и прогнать нечисть и сырость. Господин Даттам был самым богатым человеком королевства, а, может, и всей ойкумены. Господин Арфарра стал самым влиятельным человеком королевства. Они знали друг друга двадцать лет, подружились в столичном лицее, и друг другу были обязаны жизнью. Много перемен произошло в королевстве с тех пор, как Арфарра стал королевским чародеем. Много перемен, говорят, происходит в империи, откуда приехал Даттам, умирает старый государь, наследник и государыня недовольны друг другом... Друзьям говорить и говорить, а они молчат и играют в "сто полей". Ох, как скверно! Ну при чем тут заморские торговцы? Хорошо, если эти двое не доверяют друг другу... А если Неревену? Золотые искры от камина прыгали в больших кошачьих глазах Неревена, озябшие пальцы перебирали спицы. Холодно. Ой как холодно! Страны за пределами ойкумены всегда хиреют от холода или жары, без благой государевой силы. Когда страна аломов была Горным Варнарайном, это был край винограда и оливок. А теперь растут ячмень и пшеница среди вырубленных оливковых плантаций. Лохматые козлы и собаки помыкают стрижеными баранами, нечесаные рабы помыкают собаками, а нестриженые бароны помыкают нечесаными рабами. Неревен тоже не стриг волос: но это потому, что человек за пределами ойкумены не должен ни стричься, ни умащаться, если хочет вернуться живым, а борода у Неревена еще не росла. Неревен вздохнул и поглядел на людей за яшмовым столиком. Холодное, усталое лицо Арфарры было тщательно выбрито, так что можно пересчитать каждую морщинку у рта. Зеленый монашеский паллий, простой, безо всякого шитья, однако столь тонкий, что можно было разглядеть под ним завитки кольчуги. Пальцы длинные, холеные, на среднем пальце яшмовый перстень-печать, похожий на третий глаз: Боги чародею не указ. Но господин Даттам! Борода короткая, как у знатного варвара, волосы в золотой сетке, пятицветный кафтан, шитый золотом в прикреп, конные сапоги выше колен: не подданный империи, а вассал короля. Он и ведет себя за чертой ойкумены, как варвар. "Как свободный человек", по-здешнему. И хотя глаза у обоих называются золотыми, очень удачливые глаза по здешним приметам, видно, что глаза все-таки разные: у Арфарры глаза, как у мангусты, с яшмовыми прожилками, а вот у Даттама, действительно, -- золото. Даттам, однако, не чародей -- Даттам вор и бунтовщик, а теперь и того хуже -- торговец. Даттам шевельнулся над доской. Левый купец его завладел седьмым зеленым полем. Ах, нет! Пешка учителя побывала там раньше. Стало быть, не завладел, а только получил право пользования. Купец -- странная фигура: трижды за игру ходит вкривь. Да и "сто полей", если призадуматься, странная игра. Говорят: в Небесном Городе зал приемов зовется "сто полей". Говорят: игре две тысячи лет, и принес ее с рисом и с тремя таблицами сам государь Иршахчан. А как, если подумать, мог государь Иршахчан принести игру с купцами, если он отменил "твое" и "мое"? И еще при государе Меенуне купцов и торговцев не было, все в деревне говорили, что они завелись в Варнарайне только после восстания Белых Кузнецов, двенадцать лет назад. Арфарра-советник перевернул одну из фигурок и нажал на планку в водяных часах. Синяя пирамидка перестала плакать, а розовая, наоборот, заплакала. По уровням воды было видно, что Даттам играет гораздо быстрее, чем королевский советник, а по доске было видно, что Даттам играет, не давая себе труда подумать. Тут мангуста насторожила уши и обернулась к окошку: где-то в перестроенных покоях началась суета. Арфарра сделал знак Неревену, тот поднялся и побежал анфиладой пустых залов. Король действительно въезжал во двор с верными, дамами и горожанами. Дождь перестал, как и предсказывал учитель, едва показался король, с крыши уже кто-то сбрасывал зерно, солнце плясало на копейных значках и боевых веерах. Кафтан на короле был белого государева цвета, однако намок под дождем, и под ним проступил бордовый лакированный панцирь. Дамы королевской свиты, распаренные и крепко сбитые, били сапогами по конским ребрам, а мечи за спинами верных вовсе не походили на церемониальные. Ах! Разве можно сравнить это с Государевым Дворцом! Государев Дворец -- весь под серебряной сеткой, дождь над ним не идет, и по слову государя цветы склоняют свои головки, и звери приводят к нему своих детенышей! И Неревену на мгновение представилось, как в Зале Ста Полей государь кивает ему головой и жалует чиновничий кафтан, и Неревен покидает залу, пятится, пятится, потому что поворачиваться к государю спиной нельзя, -- и идет от одной дворцовой управы к другой в платье, украшенном изображением единорога и феникса... Тут грязь из-под чьих-то копыт облепила его с головы до ног, а всадник сказал: -- Простите. Неревен удивился, что всадник извиняется, забрызгав пешего, поднял голову и увидел, что владелец голоса сидит на лошади, как мешок с рисом. Неревен спросил по-вейски: -- Вы -- веец? Незнакомец задергал узду, понапрасну мучая коня, чтобы тот стоял на месте. -- Нет, -- сказал он. -- Наш корабль, -- тут он запнулся, ища слово, -- пришел из-за моря. По-вейски человек говорил так же скверно, как по-аломски. Тут король Варай Алом заметил послушника и закричал на весь двор, чтоб тот известил хозяина. "Не хозяина, а учителя", -- обиделся Неревен. Поклонился, однако, отошел, пятясь и побежал обратно через сырые покои. Вслед засмеялись, потому что перед королями не то что пятясь не ходили, -- короли во весь двор кричали, -- однако Неревен ничего не мог с собой поделать. На обратном пути, убедившись, что крыло пустынно, а учитель и Даттам сидят в гостиной, Неревен прикрыл дверь в спальню Даттама и принялся ее обыскивать. Неревен осмотрел ступеньки лестниц, пощупал за коврами, а потом завозился с замком у большого ларя. Ларь стерегла птица Цок. Чтобы она стерегла его целиком, резчик растянул крылья прямоугольником, голову и хвост завернул на брюшко, а когти и перья усеял десятками глаз. Поэтому-то Неревен и не боялся варварских богов на ларях: по рисунку было видно, что не бог -- повелитель ларя, а ларь -- владелец бога, ишь, растянули, как на дыбе. Крышка подалась и растворилась, Неревен стал перебирать содержимое, потом насторожился. Ага! Только варвары так шумно ходят по каменным полам. Неревен выскользнул из комнаты и изогнулся у косяка. В дверях показался давешний торговец из-за моря с товарищем. Одеты оба были очень богато. Первый, главный, был широк в плечах, узок в поясе, белокурый, нос прямой, глаза серые, вид надменный, потому что расстояние между верхней губой и носом чуть великовато, больше примет нет. Второй был помельче, чуть сутуловат, рыжий, нос с горбинкой, губы углами вниз, как у людей мягких и суеверных. Для двух соплеменников они были решительно непохожи друг на друга. В лицах их, однако, одинаково недоставало ни решительности горца, ни воспитанности вейца. Белокурый огляделся, ступил к стене и воткнул что-то в розовый пух ковра. Неревен осклабился. Он внезапно понял, отчего Даттам не к месту просил за чужеземцев: у них был приворотный амулет! Точно, -- ходили уже слухи на рынке, что эти люди заядлые колдуны! Неревен, улыбаясь, показался в проеме. Варвар отскочил от ковра, будто обварившись кипятком, виновато глянул в глаза. -- Вот, господин Даттам звал нас к полудню... -- повертел головой и добавил: -- Глупое строение. Всякая комната -- проходная, никакого понятия о личном уединении. Немудрено, что король от замка по всей стране бегает. Неревен, склонив голову набок, очень странно смотрел на торговца. -- Это не замок, -- сказал Неревен, -- а управа. Его строили для наместника провинции, когда страна была частью ойкумены. А когда король Ятун брал город, он поклялся, что не оставит в нем ни одной живой мангусты. Дом наместника они сожгли, а управу оставили, приняв ее за храм и испугавшись гнева богов. Белая мангуста вышла из-под занавесей и уставилась на незнакомцев. Усики у розового носа вздрогнули, короткий толстый хвост часто застучал по полу. Рыжий варвар в испуге отступил. Варвары видали, как мангуста всюду ходит с Арфаррой, и считали, что она-то и есть его бог. Неревен знал, что это не так: бог был один, а мангуст у Арфарры было две. И сейчас одна сидела в храме, а другая была с Арфаррой во дворце. Мангуста подняла на Неревена желтые прозрачные глаза. -- Жителю ойкумены, -- прочитал Неревен в глазах мангусты, -- плохо жить в казенных анфиладах, он тоскует без своего угла. Но какое понятие об уединении имеют варвары? И еще -- какой варвар скажет: "к полдню"? Он скажет: "когда солнце будет плавать над головой", а придет, когда солнце утонет. И Неревен мысленно связал в уме первую петельку... x x x Мангуста пошла в соседний зал, и Неревен повел заморских гостей за ней. Там он усадил их и велел ждать, пока вернется. -- Как вас представить? -- спросил он. -- Сайлас Бредшо, -- сказал рыжий. -- Клайд Ванвейлен, -- сказал белокурый. Имена длинные -- родовые имена. И ни титулов, ни должностей. Одно слово -- торговцы. Неревен вернулся в спальню и снова занялся ларями. Он искал письма, которые Даттам получил сегодня утром от Оско Стрепета. Стрепеты шли пятыми в золотых списках знати, земли графа обнимали весь северо-восток. Даттам получил письмо и стал рассказывать, что должен ехать к графу. Это как понять? Явился к Весеннему Совету, а теперь бежит от греха подальше? И, стало быть, сам граф не хочет быть на совете? Поставцы были пусты, а в ларе-подголовнике Неревен нашарил лишь сборник математических притч. Послушник поднял глаза. Справа от кровати была ниша, а в нише стоял мраморный Бужва, страшный бог правосудия и пыток, покровитель сыщиков и шпионов. Неревен прищурился, и острые его глаза вдруг заметили крошечную и слишком ровную трещину за ухом великого бога: тайник! Вскрыть? Бога?! Этого бога?! На душе стало страшно, но Неревен вспомнил: учитель велит мыслить логически. Бужва -- бог ойкумены. Боги ойкумены извинят все, совершенное на благо ойкумены. Следовательно, бог обысков и пыток должен извинить, если Неревен его обыщет. Неревен поддел ногтем ухо бога, -- оно отошло в сторону, обнажив латунный квадрат с дырочкой для ключа. Неревен выбрал из кармана подходящую отмычку, -- и через минуту голова Бужвы откинулась, как крышка ларя. Неревен запустил руку внутрь и тут же выдернул ее. В ладони лежало две монеты-ишевика в спутанной паутине, а по рукаву бежал паук. Оскорбленный бог убегал из самого себя, а святотатство было напрасным. Ничего в этот тайник Даттам не клал, и владелец монет, умер, небось, при штурме города, не успев забрать из тайника последнюю взятку! Неревен сглотнул и впервые в жизни глянул вблизи в золотой лик государя Ишевика. Круглая монета, квадратная дырочка: квадратура круга! Голова закружилась. Соблазн и проклятье! В империи за эти монеты бог в парчовой куртке ссылает людей в каменоломни, а сам, -- сам хранит их в зобу! В гостиной снова послышались голоса -- кто-то разыскивал Арфарру. Неревен выгреб из утробы страшного бога еще пять ишевиков и заторопился. Как не прыгали, однако, мысли у него в голове, -- он не забыл, проходя мимо розового ковра, нашарить и сунуть в рукав приворотный амулет чужестранцев. x x x Неревен покинул комнату, и Даттам спросил: -- Зачем вы разорили город Кадум? Королевский советник скривился. -- Это подвиг графа Ная, а не мой. Об этом знают даже мальчики-стремянные. -- Мальчики-стремянные знают, что Небесный Океан стоит на четырех опорах, и вы, кстати, не торопитесь их разубеждать. Граф -- просто глупец, которого вы дергаете за ниточки его глупости. -- Я поступаю так, как выгодно храму. Кадум мешал нашей торговле. Даттам внимательно смотрел на собеседника. -- Человек стремится к выгоде, -- сказал Даттам, -- и здешний мир устроен так, что сеньоры искали выгоды на войне. Они строили замки, копали рвы и грабили торговцев на дорогах и перевозах. Они хватали тех, кого считали имущими, коптили мужчин над очагом и поджаривали в масле, и жгли тряпье, привязанное к пальцам их жен. А теперь, -- не в последнюю очередь благодаря мне, выгодно стало строить города, а не замки... И сеньоры понимают: либо прибыль с войны, либо сбор от ярмарки. А вы навязываете им войну. Какая же торговля при войне? Где ж тут выгода храма? Вы, господин Арфарра, разорили Кадум и убили двух зайцев: уничтожили город, независимый от короля, и выставили на посмешище графа Ная. Господин Арфарра передвинул пешку на золотое поле, перевернул водяные часы. Время потекло вспять. -- Ваш ход, -- улыбаясь, указал он. Даттам потерял интерес к игре. -- Сдаюсь, -- махнул он рукой. -- Вы слишком хорошо играете в сто полей. Это-то и опасно. Арфарра ежился от холода и кутался в плащ, маленький по сравнению с громовой птицей на спинке кресла. Птица глядела на мир холодными глазами золотой яшмы, и глаза Арфарры были такими же. -- Сто полей, -- продолжал Даттам, -- это игра империи, игра умников. А здесь, в стране аломов, играют в кости. Если род Аманов за вас, то род Полосатой Иверры против. Шеввины за вас -- а Карнаки за ваших врагов. Чем ближе вы к победе, тем больше сеньоров, встревоженных вашими успехами, ополчается против вас. Чем чаще вы бросаете кости, тем равнее количество черных и белых очков. Арфарра улыбнулся. -- Вы, однако, ладите и с Шеввинами, и с Карнаками. -- Я -- торговец, -- сказал Даттам. -- Товары, как женщины или слова, -- ими меняются и с врагами. Арфарра расхохотался. Глаза Даттама слегка сузились. Год назад опальный сановник Арфарра не хохотал ему в лицо. Год назад он рад был стать монахом и покинуть империю. Год назад храм получил от торговли с Горным Варнарайном шесть миллионов. А в этом году вся страна готовится к войне, сеньоры собирают дружины, дружины хотят подарков... Только на переправах и перевозах Даттам раздал двадцать три меры золота самозваным защитникам каравана, чтобы те не превратились в благородных разбойников... И ведь скажут же, скажут: "Это ваш был совет -- исполнить просьбу короля, приставить к королю советника из храма? Это ваш был совет -- упросить господина экзарха оставить Арфарру в живых? За сколько тогда господин экзарх согласился пощадить своего верного друга? За все доходы с Верхнелосских гончарен?" А ведь вам и тогда говорили: не связывайтесь с сумасшедшим. -- Кстати, о торговле, -- улыбнулся Арфарра. -- Король недоволен поведением вашего помошника, отца Адрамета. Караван его вез из империи оружие для короля, -- и вот, когда караван прибыл, оказалось, что отец Адрамет распродал половину этого оружия на северо-востоке. -- Я входил в его резоны, -- сказал Даттам, -- на северо-востоке за мечи давали вдвое -- цена на оружие возросла. -- Именно этим король и недоволен, потому что он полагает, что ему придется драться с теми, кому вы продали оружие. Даттам поднял брови. -- Господин Арфарра, -- сказал он, -- если в этой стране будет война, то виноваты в ней будут не торговцы оружием, а кое-кто другой. Зачем вы рассорили Марбода Кукушонка с королем? Что это за история с конем? -- Я? -- сказал Арфарра -- Я не ссорил Кукушонка ни с кем. Человек из рода Белых Кречетов не нуждается в моих услугах, чтобы поссорится с королем. -- Рад это слышать. В таком случае, вы не откажетесь исполнить то, что я обещал Кукушонку, -- примириться с ним на сегодняшней церемонии. В обмен он возьмет назад эту хамскую петицию, на которую он подбил знать в Золотом Улье. -- Нет, -- сказал Арфарра. -- Нет, -- переспросил Даттам, -- нет! -- и после этого вы еще будете обвинять меня в торговле войной? Арфарра сделал сделал следующий ход. Даттам уже не обращал внимания на игру. -- Сто лет назад, -- сказал Даттам, -- последний король из рода Ятунов пытался укрепить королевскую власть и через единство бога добиться единства страны. Вам тоже хочется на съедение муренам? Королевский советник молча улыбался Даттаму, не возражал и не сердился. -- Зачем вы отстраиваете Ламассу? Это мешает моей торговле. Здесь сильная коммуна. Городские цеха не любят конкурентов. Зато они обожают диктаторов. Вы надеетесь, что горожане помогут изменить вам правила игры в кости. Вы надеетесь уничтожить рыцарей руками горожан, а с горожанами потом справитесь десятком законов. -- Вы что, полагаете, будто я стремлюсь к власти? -- вежливо справился Арфарра. Даттам сощурился. "Ну что вы, -- хотелось ему сказать. -- Это просто случайность, что те вассалы храма, что готовы были для меня в ладонях жарить омлет, теперь жарят его для Арфарры". -- Гораздо хуже, -- сказал Даттам, -- вы стремитесь к общему благу. Арфарра поджал губы, видимо недовольный цинизмом собеседника. -- И еще, -- продолжал Даттам, -- вы надеетесь на чудеса, не правда ли? На то, что здешней суеверной публике покажется чудесами...Вас давно бы зарезали, если б не помнили, что мертвый колдун гораздо хуже живого. На собственном опыте могу вас уверить: когда чудеса вмешиваются в политику, это кончается мерзко. Вы думаете -- король вам верит? Что ж. Вы ведь думали, что экзарх Харсома вам тоже верит! Вам не надоело быть воском в руках литейщика, чтобы вас выбрасывали, когда опока готова? Арфарра молча кутался в плащ. На резных стенах рушилось мироздание, и резьба тоже рушилась, боги тосковали и плакали, а мечи и кони были по размеру втрое больше людей, потому что в этой стране мечи и кони были настолько же важнее героев, насколько герои -- важнее богов. -- Хотите, я вам скажу, чего вы добьетесь? Король хочет одного -- натравить знать на храм, потому что у знати слишком много вольностей, а у храма -- слишком много денег. В этой стране неизвестно, что такое гражданская жизнь, зато известно, что такое гражданская война. После Весеннего Совета начнется всеобщая резня, вас зарежут, и храм распотрошат, и я покамест не вижу ни одной силы, способной резню предотвратить. И тут Арфарра перестал улыбаться. -- Мне жаль, что вы ее не видите, -- сказал Арфарра. -- Но вообще-то она называется народ. -- Не прикидываетесь, вы не на городской площади. Я знаю вас двадцать лет! Я читал ваши школьные сочинения и ваш дурацкий доклад, и я помню, что вы вытворяли после мятежа Белых Кузнецов. Вам нет дела до народа, вы просто сумасшедший чиновник. Арфарра помолчал и сказал: -- Все мы в молодости были глупцами. От чиновника во мне осталось ровно то же, что в вас -- от повстанца. -- Вы неправы, -- сказал Даттам, -- во мне кое-что осталось от бунтовщика. -- Что же? -- Желание убивать своих противников. -- Почему же не прав? Именно это осталось во мне от чиновника. Даттам молча, побледнев, смотрел на игровой столик. Время вылилось из верхней чашки часов совершенно -- высосал кто-то, невидимый и жадный. Вдруг в дверь опять прошла мангуста, и за стеною послышались веселые голоса, -- король звал Арфарру-советника. Арфарра засмеялся, -- смех его заплясал в ушах Даттама, дверь распахнулась, и тут Арфарра громко сказал, так, чтобы слышали вошедшие: -- Подпишите вот эту бумагу, Даттам, и я помирюсь с Кукушонком на сегодняшней церемонии. x x x Вместе с Арфаррой Даттам, невозмутимый и улыбающийся, отправился поприветствовать короля. По дороге развернул украдкой бумагу: бумага была довольно мелкая, -- храм дарил гражданам жалкого городишки, Ларры, свою монополию на тамошний скверный соляной рудничок. Даттам так и думал. Арфарра никогда не устраивал грандиозных процессов: как паук, он плел свою сеть из паутины мелких уступок, которые, однако, доставляли много работы досужим языкам, и устраивался так, чтобы извлечь выгоду из любого поворота событий. Вот и сейчас. Многие знали, что Даттам пошел к Арфарре просить за Кукушонка. Теперь, если он не подпишет эту бумагу, все скажут, что проклятый торговец продал друга за горсть привилегий, а если подпишет, все скажут, что Арфарра так силен, что может отобрать у храма все, что заблагорассудится. Даттам подумал и подписал бумагу, и Арфарра сказал: "Буду рад увидеть Кукушонка на церемонии". x x x Попрощавшись с Арфаррой, Даттам вернулся в свою спальню, где маялся молоденький монах. Монах подал Даттаму бумагу об убыли товара: утоп тюк с шерстью, да бросилась в пропасть молодая рабыня. Недоглядели. -- Возместишь из собственного кошелька, -- сказал Даттам. Лицо монашка посерело. Как из кошелька? Рядовые члены ордена не имели ничего своего. Если возместит, -- значит, имел, значит, -- украл у братьев? -- Но... -- пискнул монашек. Даттам молча, почти без замаха, ударил юношу. Тот повалился, как пестрая птица, подбитая стрелой. Кровь изо рта испачкала дорогой ковер. Мальчишка! Ничего! Пусть! Афарру бы так, -- носом об стенку. Через час Даттам, невозмутимый и улыбающийся, вернулся в свои покои, где маялся чужеземец, Ванвейлен, -- рыжий его товарищ возмутился ожиданием и ушел. Даттам внимательно оглядел белокурого и сероглазого чужеземца: Ванвейлен с любопытством глазел по сторонам, видно, подавленный невиданной красотой, -- вон как настороженно озирается, на диван сел, словно боится испачкать копытом -- а потом зацепился взглядом за столик для игры в "сто полей" -- Даттам с Арфаррой не окончили партию, и больше от столика не отцеплялся. Даттам перебрал в уме все, что ему было известно об этом человеке: Ванвейлен был человек удачно построенный, и характер у него был, такой же видно, как его ни брось, упадет на четыре лапы. Этот Ванвейлен приплыл два месяца назад в южные районы с грузом золота и повел себя как человек проницательный, но самодовольный. Почуяв, как в этих местах делают деньги, тут же навязался Марбоду в товарищи и приобрел изрядное-таки добро. Добро это он сгрузил себе на корабль, а не сжег и не раздал новым друзьям, отчего, конечно, дружинники Марбода на него сильно обиделись, и именно их пьяным жалобам он был обязан теперь своей нелестной репутацией торговца. И поделом! Даже Даттам не мог позволить себе не раздавать подарков, хотя каждый раз, когда он заглядывал в графу, где учитывал подарки, у него болело сердце. Но что самое интересное, -- как только Ванвейлен понял, что Марбод не в чести у правительства и что в городе Ламассе порядки не такие, как в глубинных поместьях -- как он тут же от Марбода отлепился... Затем Ванвейлен, как деловой человек, отказался продавать меха и золото здесь, в королевстве, и стал искать тропинки в империю, и очень быстро понял, что без позволения Даттама он в империю не проедет... Что ж! Можно и взять его в империю, -- господин экзарх будет доволен. Было удивительно, что на западном берегу еще остались люди, -- вероятно, маленькие городские республички, судя по повадкам этого Ванвейлена, -- да-да именно такие республички обыкновенно существуют в заброшенных и неразвитых местах. Жители их в точности как Ванвейлен хвалят свою свободу, несмотря на вечные свои выборы и перевороты, от которых совершенно иссякаяет всякая стабильность в денежных делах и которые производят массу изганников, только и думающих, как бы вернуться и изгнать победителей. Как бы и этот Ванвейлен не был таким изгнаником... Сероглазый варвар с любопытством приподнял фигурку, как дите -- мышь за хвостик. -- Хотите научиться? -- Да, -- сказал Ванвейлен, -- как я понимаю, -- тут пять разрядов фигур, и каждый сильнее предыдушего. -- Вовсе нет, -- сказал Даттам, -- полей сто, разрядов пять, чиновник сильней крестьянина, торговец сильней чиновника, воин сильней торговца, Золотое Дерево сильнее всех, а крестьянин сильней Золотого Дерева. Золотое дерево еще называют Императором. -- А где второй император? -- немедленно спросил Ванвейлен. Даттам даже изумился. -- Второй император? -- переспросил веец, -- но так не бывает, чтобы на одной доске были два императора. Император один и стоит в центре доски, а ваше дело, -- захватить его своими фигурами и проследить, чтобы этого не сделал противник. Да, -- вот еще видите, у фигурок по два лица, спереди воин, а сзади чиновник. Если вы переворачиваете фигурку задом наперед, вы ее превращаете из воина в чиновника, но это тоже считается за ход. Вот и все, пожалуй, правила. Сели играть, и через час Даттам сказал: -- Ого, да из вас будет толк! На третей партии Даттам зевнул двух крестьян. А Ванвейлен вынул из-за пазухи и положил на стол крупный, плохо ограненый розовый камень. Это был осколок линзы оптического генератора, а линза была сделана из искусственного циркония. -- Ставлю этот камень, -- сказал Ванвейлен, -- что следующую партию я выиграю. -- Сколько такой камень у вас стоит? Даттам улыбнулся и сказал: -- Однако, не очень дорого, -- и положил рядом с камнем кольцо из желтого камня гелиодора. Ванвейлен осклабился. Даттам выиграл партию и положил камень в карман. -- Так сколько я за такой камень выручу в империи? -- Если знать нужных людей, -- осторожно сказал Даттам, -- можно выручить сотню золотых государей,-- а нет -- так и задаром будешь рад избавиться. -- Я и задаром не отдам и за сто ишевиков -- посмотрю, -- сказал Ванвейлен, выяснивший еще вчера, что изумруд такой величины стоит в пять раз дороже. Даттам помолчал. -- Я пересек море не для того, чтобы струсить перед горами, хотя бы и очень высокими. Я намерен везти свои товары в империю, и мне сказали, что вы могли бы мне помочь. -- Это довольно сложно, -- сказал Даттам. -- Империя -- цивилизованное государство, в отличие от здешних мест, а цивилизованные государства не очень любят торговцев. Ванвейлен хотел сказать, что меньше, чем тут, торговцев нигде не любят, но промолчал, ожидая, что будет дальше. -- Существуют старые законы и новые обычаи, -- продолжал Даттам, -- которые делают вашу поездку совершенно безнадежной. Во-первых, по-законам выходит, что все люди в мире -- подданные империи, а за пределами империи обитают лишь оборотни, варвары и покойники, которые суть три разновидности нечисти. А с нечистью сами знаете, какое обращение. Внешняя торговля в ойкумене запрещена, и все чужеземные торговцы считаются шпионами. Во-вторых, без подорожных по ойкумене не ходят, и купить их неизвестному человеку труднее, чем утиную икру. В-третьих, золотом на рынке не торгуют -- это вам не капуста. Кто-то должен вам указать на богатых людей... -- А сами мы не разберем, кто богат, а кто беден? -- Это будет труднее, чем свить веревку из песка, -- сказал Даттам, -- потому что самый богатый человек, которого я знаю, живет в доме, удивительно напоминающем собачью будку, и он не доверяет незнакомым людям по той же самой причине, по которой он живет в собачьей конуре. Есть такой закон -- о высоте балок и количестве блюд в частных домах, и высокие балки бывают только в домах чиновников. -- А чиновники -- не богатые люди? -- Иногда -- очень. Поскольку они больше отбирают, чем покупают. -- Это не называется цивилизованным государством, -- это называется уголовники вместо властей. Даттам от изумления чуть не выронил фигурку. "Забавно, -- подумал он, -- в первый раз вижу варваров, которые не восхищены империей". -- Ну что вы, -- сказал он вслух. -- Наши власти справедливы, законы нерушимы, а пограничные заставы -- надежны. И каждый обязан, к примеру, на этих заставах свой товар сдавать государству. Не сдал -- по закону выходит, что ты его украл. -- А если мы его сдадим? -- Тогда чиновник заберет предъявленное, оформит вас лазутчиками и забьет палками на месте. А золото возьмет себе. Ванвейлен засмеялся и положил руку на меч. -- Пусть попробует. -- Не советую вам ходить по ойкумене с мечом на поясе... С тех пор, как государь Меенун искоренил войско, частным людям запрещено носить оружие. -- А если ваши хорошие люди тоже решат нами попользоваться? Даттам усмехнулся: -- Это только чиновник получит там больше, чем отнимет. Мне не на один раз нужно ваше золото, вам не на один раз нужны ваши товары. Ваши меха выделаны не лучше, чем меха Одона и Сукко, через которые вы плыли. Ваши камни огранены хуже, чем они гранились четыре века назад в империи. Вы не привыкли к хорошим украшениям и тонким тканям. Вас стесняют ковры и гобелены, раздражает запах благовоний и поражает работа наших ремесленников. Даттам сделал паузу и добавил: -- И так как только храм имеет право ввозить золото в империю, то я советую вам либо продать золото здесь, либо заключить с нами договор на продажу. Если, кончено, вы тот, за кого вы себя выдаете. У Ванвелена нехорошо стукнуло в сердце, и он выронил фигурку. -- Что значит, -- не тот, за кого я себя выдаю? -- Ходят слухи, -- сказал Даттам, -- что вы сбежали из родного города, и что вы непрочь вернуться туда с оружием в руках. Согласитесь, когда выбираешь союзников, которые тебя водворят обратно, лучше выбирать союзников далеких, а не близких, потому что слишком близкие союзники сожрут тебя с потрохами. В этом смысла вам правильней просить помощи у экзарха Харсомы, чем у здешнего короля. -- Хорошо, -- сказал Ванвейлен, -- положим, я соглашусь ехать с вами. У вас есть проект соглашения? Даттам был поражен. Он не помнил чиновника или горожанина, который бы с первой встречи заводил разговор о торговом договоре, а не о дружбе. -- Я его сейчас напишу, -- сказал Даттам. Он подсел к столику и довольно быстро написал договор об обычном торговом поручительстве: Ванвейлен и его товарищи поручали храму Шакуника отвести принадлежащие им товары в империю, и так как капитал данного предприятия вносили одни чужеземцы, им полагалась половина прибыли, будет таковая случится, а храму -- другая половина. -- Ну и аппетиты у вас, господин Даттам! -- изумился Ванвейлен, вникнув в написанное, -- пятьдесят процентов за транспортные расходы! -- Транспорт вы нанимаете сами, -- возразил Даттам, -- пятьдесят процентов за то, что золото оформлено как принадлежащее храму. Это наилучший и единственный вариант, господин Ванвейлен. -- Есть еще контрабандисты. -- Здешние контрабандисты, -- глупые и маленькие люди, господин Ванвейлен. Вы слыхали о печальной истории некоего Шадды? Он пробирался в империю с мешочком, набитым изумрудами. Крестьяне-контрабандисты, которым он доверился, убили его. Вы думаете, ради камней? Они даже не знали, что такое изумруды и выкинули мешочек в пропасть. Они убили его ради мяса и продали его в горной харчевне на пирожки. -- Хорошо, -- сказал Ванвейлен, поднимаясь и заграбастывая бумагу, -- если вы не возражаете, я пойду с этой бумагой к нотариусу, и как только я узнаю, что это единственный вариант, я тут же ее подпишу. И Ванвейлен поднялся, прощаясь. -- Друзья не расстаются без подарка, -- улыбаясь, промолвил Даттам. Мне бы хотелось, чтоб у вас осталась память об этой встрече и об искусстве наших ремесленников. С этими словами Даттам подошел к одному из поставцов и снял оттуда красивую птичку, с гранатовыми глазками и брюшком из синей эмали. Похожих птичек Ванвейлен уже видел при городских храмах, так изображались гонцы пернатого Вея, и поэтому, рассматривая залу, Ванвейлен не обратил внимания на крошечное отверстие в брюшке. Даттам поставил птичку на стол, рядом с водяными часами, завел ее особым ключом. Птичка вдруг завертела головкой, распушила медные крылышки и напоследок чирикнула. Ванвейлен вытаращил глаза. Что в империи знают больше, чем в королевстве, он это давно понял: но какого черта, если они делают механические игрушки, они не могут сделать механические часы? -- А, -- начал он, смутился и замолчал. -- А что? -- вежливо спросил Даттам. -- А это игрушка или бог? -- выпалил Ванвейлен. -- Это -- товар, -- поклонился Даттам. Даттаму показалось... Глупости! Где мог видеть варвар пружинные часы? x x x Даттам проводил чужеземцев и поднялся но витой лестнице, мрачнее тучи. Отогнул занавеску у окна и стал глядеть вниз. Внизу, во дворе, начиналась очистительная церемония; били барабаны, плясали девицы, Арфарра шел впереди с золотым треножником. Даттам усмехнулся, потому, что в империи танцы вроде этих, на церемониях, конечно, давно запрещены, как и мальчики для любви при храмах, и такому человеку, как Арфарра, нелегко участвовать в подобных вещах. И вновь Даттама кольнула страшная ревность: год назад он был самым влиятельным вейцем королевства. Теперь самым влиятельным вейцем королевства была Арфарра. Впрочем, Даттам оставался богатейшим человеком по эту сторону гор. Размеры его состояния могли поразить кого угодно: одни земли, принадлежавшие лично Даттаму (а не храму Шакуника) занимали по крайней мере четверть земель Верхнего Варнарайна. Сколько заводов, фабрик и полей являлись его собственностью в империи, посчитать и вовсе было нельзя, ибо такие вещи считались только на показательных процессах, когда искореняли богачей, выпивших кровь народа и выевших его мозг. Но одно было достоверно: Даттам получал гигантские прибыли, пользуясь уникальной позицией человека, обладающего монопольным правом торговли в обеих странах и разнице уровня цивилизаций. Железный гвоздь, изготовленный в мастерских Даттама в империи, можно было поменять в иных горных районах королевства на пять-шесть шкурок соболя. А в империи шесть шкурок соболей из страны варваров были достаточной взяткой чиновнику, который перепродавал Даттаму за бесценок сто тысяч гвоздей. За штуку изготовленного в империи шелка в королевстве можно было купить троих крепких рабов или одну аломскую лошадь. Чистокровная аломская лошадь была достаточным подарком первому министру империи. За такой подарок первый министр империи мог даровать своему дорогому другу Даттаму монополию на торговлю солью, скажем, в провинции Инисса. Два года назад, чтобы облегчить расчеты между странами, Даттам придумал употреблять вместо бумажных денег империи и золотых монет королевства кожаные векселя -- платежные поручительства храма, подписанные его рукой. Иначе говоря, выпуская эти кредитные билеты, Даттам выполнял роль центрального банка, причем сразу для обоих правительств -- провинции Варнарайн и варварского королевства. Кстати, это была единственная официально занимаемая им должность в храме -- начальник канцелярии платежей. Даттам мог занять и любую другую, но зачем? Быть Даттамом и стать настоятелем -- какое падение! Даттам обладал монополией на вывоз из империи шелка, железа, пяти или шести сортов вина, пальмового масла, парчи, бархата и бронзы. Он обладал монополией на ввоз в империю черепашьей кости, меха песца, горностая, выдры, бобра, игл редкого ежа-пуховика, возбуждающих мужскую силу, золота, изумрудов, гелиодоров, оникса, соли, шерсти лам и овец. Так как контрабанда была хронической приграничной болезнью, а всякие попытки придать приграничным чиновникам большие полномочия для борьбы с ней лишь увеличивали объемы взяток, которые требовали чиновники за пропуск контрабанды, и никак не сказывались на объеме самой контрабанды, Даттам вытребовал у экзарха право завести свою собственную полицию с чрезвычайно широкими полномочиями. Хотя полицейские отряды Даттама не раз и не два сжигали деревни контрабандистов, вешая без разбору и взрослых, и детей, скептики поговаривали, что отряды эти нерентабельны. В конце концов, крестьяне промышляли мелочью, контрабандой соли или бобра, и им просто некуда было сбыть золото или дорогую морскую черепаху... Такие скептики утверждали, что Даттам не для борьбы с жалкими торговцами солью держит в империи пять тысяч безукоризненно вышколенных и полудиких всадников, которые представляют собой огромную военную силу в стране, почти лишенной войска. Но более того. Как дверь бывает заперта на один-единственный замок, так и система, превращающая один железный гвоздь в монополию на торговлю железом по всей Иниссе, была заперта на одном-единственном человеке -- Даттаме. Только Даттам обладал и необходимыми знакомствами среди чиновников империи, и необходимым весом среди знати гор. Только благодаря Даттаму знатный сеньор мог погнать тычками своих крестьян за соболями, дабы обменять эти варварские шкурки на штуку шелка из самой империи, чтобы было чем хвастаться перед окрестными родами, -- Даттам приучил их восхищаться империей, это восхищение приносило ему миллионы. Только от Даттама чиновник империи брал в подарок красавицу-дикарку, -- от другого он был побоялся подставы, а тут знал, девица чистосортная, сам же Даттам со своих же варварских земель себе же за долги продал. За свои фантастические прибыли Даттаму приходилось платить. Он не возражал, когда приходилось платить в столице -- красивыми девицами, чистопордными скакунами, иглами ежа-пуховика, возбуждающими мужскую силу и дарующими бессмертие, золотом, камнями, и прочей дребеденью. Но экзарх Харсома, правитель Варнарайна и наследник империи, не покупался за иглы ежа-пуховика. Человек, сумевший упечь в монастырь законного сына государя, человек, заводивший друзей только затем, чтобы дороже их продать, человек, которому Даттам был обязан жизнью, только потому, что Харсоме в тот миг оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем повесить, -- Харсома был совершенно непонятен Даттаму. То виделся ему человек, меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица -- штанишки, не стремящийся ни к чему, кроме собственной влатси, то виделся ему фанатик, мечтающий о славе и единстве империи -- разумеется, под его, Харсомы, руковдством. В конечном итоге, именно Харсома даровал частному лицу беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и внутренняя торгволя была государстванной монополией) торговые права. И сделано это было не за подарки, не за дружбу, -- а потому, что Харсома понимал: опутанная сетью торговых связей с империей, ставшее ее сырьевым придатоком, -- королевство Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки и станет частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю. А дикие и способные воины королевства превратятся в личную армию Харсомы, которую можно будет бросить на завоевание столицы -- или новых земель, смотря по обстоятельствам. Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность волей-неволей кончится именно так, как хотел Харсома, -- и это не могло его радовать. Что, если королевство станет частью империи? А это вряд ли было уже за горами, иные города уже сейчас слали послов к Харсоме, с просьбой принять их в подданство, и Харсома был очень недоволен, когда Даттам, якобы обознавшись, приказал одного такого посла сварить в масле, как контрабандиста. Так вот, стоило королевству стать частью империи, как те самые шальные торговые прибыли, проистекавшие из разниц законов и неизведанности путей, сводились -- если не к нулю, то уж, конечно, к величинам, которые не могли устроить Даттама. Год назад наследник Харсома вздумал убить Арфарру, -- тут ходили разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома хотел угодить государыне Касие, но Даттам знал, что это было не совсем так. Просто бывший наместник Иниссы, со своим феноменальным нюхом ищейки, собрал материалы, изобличающие ближайшее окружение Харсомы в таких вещах, что даже у Даттама, когда он познакомился с этими материалами, челюсть отвисла от изумления, -- и устроил Харсоме дикий скандал, с требованием покарать негодяев. Харсома досье с благодарностью принял, но избавиться предпочел не от негодяев, а от самого Арфарры. Тогда Даттам помог Арфарре бежать, выпросил ему жизнь, -- что выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак этакий -- и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему другом. Нет. Даттам рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения с империей трижды преданный экзархом Арфарра не допустит. И, действительно, какое-то время рассчеты Даттама оправдывались. Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи, упустил приход новой опасности, -- со стороны самого Арфарры. Тот стал строить города, прижимать знать, поощрять торговлю внутри самого королевства, заводить городские армии, словом, унифицировать страну. А если к глухому горному селу мог добраться не только Даттам с караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных до зубов всадников, но любой городской торговец на груженом муле, -- это означало, что ни в каком глухом селе за один железный гвоздь больше не дадут шесть соболиных шкурок, спасибо, в городах тоже кузницы есть, гвоздей навалом. А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих крепостных восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не на что будет покупать роскошные шелка и парчу, привозимые Даттамом. А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то это значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за войском, скупать за бесценок награбленное, горожане сами знают, что сколько стоит. А если запретят продавать людей за долги, если отберут у хозяев земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью хороших земель королевства) -- нет-нет, не земли, а право суда и сбора налогов с земли, -- а если городские цеха осмелеют до того, чтобы жаловаться королю на Даттама, а если... а если.... черт, тогда еще надо посмотреть, может, лучше этой земле быть под экзархом Харсомой, чем под советником Арфаррой... Да, Даттам и не представлял себе размеров бедствия издалека, но тут, приехав в Ламассу и походив по улицам, живо сообразил, что унификация королевства не меньше грозит его сверхприбылям, чем присоединением королевства к империи. x x x Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную галлерею, опоясывавшую здание на уровне второго этажа, сел на лавку с вырезанной на ней сценой охоты на упыря, ноги положил на каменный бортик балюстрады, и задумался. Нельзя сказать, что Ванвейлен был так уж поражен разговором с Даттамом, потому что он уже два дня был в городе и кое-что слышал об империи, -- но подавлен он был. Все свои планы он строил на том, что за Голубыми Горами царит такая же наразбериха, как в горных районах и заброшенных городах Варнарайна, -- и планы эти летели к черту. Ванвейлен теперь понимал, что его подвело, -- непростительное стремление здешних сеньоров рассказывать мир по-своему и видеть даже в своих противниках копию самих себя. Всякий заграничный чиновник выходил у них "князь", и не то чтобы это делалось со злым умыслом. Песня о молодом рыцаре Даттаме, который поссорился с императором из-за прекрасной девы и воевал с ним два года и два месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не обстояло все на самом деле, -- Даттам попросту был неспособен действовать так, как подобает герою песни, -- в отличие, кстати, от Марбода Кукушонка. Однако в чем-то господин Даттам был Ванвейлену очень приятен, потому что это был первый человек, встреченный им в этом мире, который уважал Ванвейлена за сам факт наличия золота. Вот есть золото -- и все, значит, с Ванвейленом стоит разговаривать. А слава, подвиги, и то, что Ванвейлен не мог непосредственно похвастаться тем, что его бабка произошла от горного дракона, а тетка по вечерам обращалась в летучую мышь, -- все это не имело значения. Да, Бредшо был прав, они влипли с этим золотом. В этой стране можно безнаказанно торговать свободой и талисманами, а в империи, пожалуй, торговать нельзя ничем. Вот, например, Западный Берег -- ну какое государство в здравом уме покинет собственные города... Значит -- не в здравом уме. Из-за поворота послышались шаги и голоса, -- и на галлерею вышел, человек в зеленом плаще монаха-шакуника, вокруг которого теснилась вооруженная и разодетая свита. Кто-то в свите остолбенело прыснул. Ванвейлен поспешно убрал ноги с балюстрады, запоздало вспомнил, что, наверняка, даже самые глупые варвары с собачьими головами не кладут ног на балюстраду в королевском замке. Перед Ванвейленом стоял высокий человек с усталым лицом и глазами цвета расплавленного золота. -- Господин Ванвейлен? Буду рад видеть вас на сегодняшней церемонии. И Арфарра-советник, не задерживаясь, прошел дальше. Один из его спутников, тощий монах с мечом на боку, оглянулся, взял Ванвейлена за руки и прошептал: -- Вы не думайте, что это городской совет решил измываться наш вашим товаром. Это господину Даттаму с самого начала захотелось, чтобы вы продали товар храму. Даттам так живет: мир пусть будет кашей, а я -- ложкой. Вы Даттама берегитесь -- с империей помимо храма не торгуют, а Даттам разбойником был, разбойником и остался... -- Что значит -- разбойником? -- Мятежником и разбойником. Соблазнял крестьян заклинаниями и чужим добром, обещал, что после их победы в империи не будет ни богатых, ни бедных, а будут только избранные и неизбранные, и что все избранные повесят неизбранных вверх ногами. Ванвейлен вытаращил глаза. Это была новая деталь в биографии удачливого стяжателя Даттама. -- А, -- монах досадливо махнул рукой, -- от иных деревень остался только пепел в локоть толщиной, всех чиновников утопили, раздали народу все, что им не принадлежало, уверяли, что если всем все роздать, будет как раз поровну, -- спрашивается, всем все роздали, и пол-провинции перемерло с голоду... Хрустнула стеклянная дверь, и на галлерее появился еще один вооруженный монах. Стрелы в его колчане были белые с зеленым и синим хвостиком, обозначая тем самым его принадлежность к свите Даттама. Лицо ванвейленового собеседника слегка изменилось. -- Конечно, -- сказал он задумчиво, -- народ восстает не сам, а от злодейства чиновников. Много ведь и справедливого было в требованиях повстанцев, и не хотели они ничего, как возродить и очистить древние законы государя Иршахчана. Монах с зеленосиними стрелами взял собесединка Ванвейлена за грудки и сказал: -- Ты не трожь Белых Кузнецов, соглядатай. Мы вам всем, стяжателям, яйца повыдергиваем. Глаза у Ванвейлена выпучились по-лягушачьи. -- Клайд! -- заорал кто-то снизу. Ванвейлен подошел к балюстраде. Во дворе, подле колоды для пойки лошадей, размахивал руками Бредшо. -- Клайд, иди вниз! Нас на церемонию позвали, слышишь? Ванвейлен побежал вниз, оставив этих двоих разбираться, кто из больше не любит стяжания. Перед глазами его стояло лицо -- лицо изможденного человека с золотыми глазами, в зеленом монашеском плаще, столь тонком, что под ним можно было разглядеть завитки кольчуги. Советник Арфарра! Бывший чиновник империи, в которой простому народу запрещено носить оружие, критиковать власти и иметь частную собственность! Что он задумал здесь, в этом королестве, где знать готова выщипать ему жилку за жилкой? Глава ПЯТАЯ, в которой повествуется о том, как сестра короля глядела на Марбода Кукушонка, а послушник Неревен глядел на свои башмаки; а так же о том, как советник Арфарра очистил дворец от нежити Арфарра пошел в королевские покои, и на повороте лестницы к нему подошел Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, недавно учрежденной королем. Неревен глянул вниз, во двор: церемония уже начиналась, люди копали грязь и клали туда решетчатые башенки для заточения нежити, а над башенками потом плясали девушки в синем, зеленом, красном и серебряном, а иногда без синего, зеленого, красного и серебряного. Неревен засмотрелся на девушек и сердце его сильно забилось, а когда он повернулся, услышал, как Арфарра говорит: -- А все же я бы его просто арестовал. Много народу -- много случайностей. Арфарра улыбнулся и сказал: -- От случайностей зависит лишь победа, а непоражение -- дело ваших рук. -- Помолчал и добавил: -- Вы, однако, арестуете чужеземца: этого Ванвейлена. Пусть расскажет, на что его склонял Марбод Кукушонок. Потом Арфарра поднялся в королевские покои. Стены, перестроенные советником, были покрыты узором из листьев винограда, а в промежутках между листьями были размещены с величайшим искусством птицы и звери. Пол был усыпан для церемонии четырьмя видами злаков и пятым -- бобом, и много бобов было раздавлено. Горячая вода булькала под полом и гнала сырость. -- А что осталось, прогонит сегодняшняя церемония, -- проговорил король, потирая руки и пританцовывая, по обычаю варваров. Многие нахмурились, потому что варвары были просто помешаны на правах собственности. Очистительные обряды были собственностью рода Ятунов. Так что, возглавляя церемонию, Арфарра разевал рот на чужое имущество. Короли потому и не жили в ламасском дворце, что старые женщины из рода Кречетов на церемонии всегда так произносили заклятье, чтоб пощадить и не прогнать своих предков. Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию, не считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам Даттам, чтобы помирить с Арфаррой, и ходили слухи, что Кукушонок сам об этом просил, однако Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде. Король почтительно прощался с Арфаррой: -- Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем? -- Все мы -- слуги короля, -- ответил Арфарра. Королевский советник отправился в свои покои по широкой наружной галерее, но на полпути загляделся на город. Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и еще эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куричьи, приехал с Даттамом из ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился: чего крутится... Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя. Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно все целиком: замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город, складки береговых скал. Когда-то Козья гавань разрезала город посредине: изначальный здешний грех, непростительная уступка морю. Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки, увеселительные баржи, и в глубине -- корабль заморских торговцев. Нижний город на южной стороне гавани ссохся, как виноградина на солнце, но уцелел. Крыши наползли друг на друга. Садов не было. Стены снаружи защищали город от господ, а стены внутри кварталов -- от воров и грабителей. Верхний город, на северной стороне гавани, с управами, храмами и садами, пропал. Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне собирались на ярмарку, а войско -- на Весенний Совет. Верхний город у варваров жил не в пространстве, а во времени, а Дворец и вовсе не имел своего места, а бродил по всей стране на ста повозках и тысяче лошадей. Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя. Между ним и управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в ярмарочную. На ней рабы обкашивали траву, и торговая палатка уже уцепилась за корешок от столба для объявлений. Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный красотой города, велел исполнить приказ буквально. Мангуст -- истребить, а зданий не трогать. Но разве можно было спасти Ламассу в заколдованном мире, где чиновники оборотились сеньорами, а каналы -- рвами? Одно наводнение, потом второе. Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на войну, разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А чужие дома убивали из кровной мести, и еще пользовались ими вместо факелов в ночных сражениях. Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому закону вызов в суд должен быть вручен непременно "в собственном жилище". Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим селиться в Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились всякие, съезжались со всей страны и ото всех кланов, называли себя на тысяче наречий: горожане, бюргеры, буржуа, граждане. -- А правду говорят, -- робко сказал Неревен, -- что наместник Ламассы, перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную печать и заклял город: быть городу пусту, и грызться вам меж собой, как собаки, -- пока не выловят яшмовой печати из Козьей реки? -- Это последний государь Ятун бросил, -- тихо удивился молоденький послушник-алом. И не печать, а меч "Лунный путь". Вонзил себе в горло и прыгнул с коня прямо в реку. А последний наместник как раз поклялся Ятунам в верности и положил начало славному роду Чибисов... А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из ойкумены, потык ал пальцем вниз и сказал: -- Проклятый мир, а имя проклятию -- частная собственность. Правда, господин Арфарра? Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь. -- О да, -- сказал он, -- разумеется. Имя проклятию -- частная собственность. Частная собственность на налоги, правосудие, и на войско. Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галлереи. x x x Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией, Марбод Кукушонок, пригнувшись, спустился вслед за монахом по винтовой лестинце в спальню Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый алыми цветами плащ и высокие сапоги с красными каблуками. Даттам сидел перед зеркалом, и высокий сутулый монах укутывал его волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам был еще худший колдун, чем Арфарра, и кто знает, какие бесы сидят вон в том плоском ларчике, который стоит на туалетном столике. Даттам раскрыл ларчик и вынул из него перстень с крупным бериллом, отделанный в стиле "летящей цапли". -- Ну вот, мой друг, Арфарра готов помириться с вами и вновь пригласить вас в дружину, -- проговорил Даттам, надевая перстень на палец. -- Сколько вам это стоило? -- Пустяки, -- проговорил Даттам, -- чего не сделаешь ради друзей. К тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого Улья. -- Помилуйте, господин Даттам, -- усмехнулся Марбод, -- петиция знати -- это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и отзывать. Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле "летящей цапли" и надел другой, "розовик". -- Но Арфарра только на этом условии был согласен мириться с тобой. -- Ба! -- рассмеялся Марбод, -- сдается мне, что он только и дожидается, чтобы я попросил отозвать петицию. Он выставит меня негодяем перед знатными людьми, а потом найдет предлог вышвырнуть из королевской свиты! Разве не то же он проделал с Шоном Забиякой? -- Или ты не веришь в мои гарантии? -- спросил Даттам. -- Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему верил? Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает лавочников в шелк и бархат, хочет сделать у нас, как в империи! -- У него ничего не выйдет, -- сказал Даттам. -- Почему это? -- подозрительно осведомился Марбод. -- Потому что у вас поля орошают дожди, а не каналы. -- При чем здесь дожди? -- искренне изумился Марбод. -- При том, друг мой, что если поля орошают каналами, то нужны чиновники, чтобы следить за ними и их проектировать, и без чиновников такая страна погибнет от засухи и недорода. А у вас поля орошают дожди, и вам чиновники совершенно не нужны, вам достаточно шаманов и рыцарей. -- Э-э! -- сказал Марбод, -- так дело не пойдет! Это ты хочешь сказать, Даттам, что если бы я жил по ту сторону гор, так я бы сейчас служил в управе, а не скакал на коне? Вздор! Дело не в каналах, а в душе народа, и каждому, кто попробует превратить алома в раба, придется сначала держать ответ перед моим мечом! -- Я боюсь, -- улыбнулся Даттам, -- что аломов уже превратили в рабов. Ведь аломы пришли в эту землю свободными, а теперь девяносто аломов из ста ходят в рабах у знати. В твоих рабах, Марбод. И вот Арфарре очень хочется их освободить. -- Ты как будто не заодно с ним, торговец! А ведь это ты притащил сюда эту колодку на наши шеи! Тут откуда-то сверху раздался мелодичный свист. Марбод вздрогнул, а Даттам стукнул в тарелочку. Дверь кабинета раскрылась, и на ее пороге возник храмовый монах с бумагами на подносике. -- Скоро солнце покажется у пятой черты, -- известил он, -- До начала церемонии осталось пятнадцать минут. Было слышно, как за дверьми поют серебряные раковины, и крик их походил на крик испуганных цапель. Даттам обернулся, чтобы попрощаться с Марбодом: но бывший королевский дружинник уже исчез. "Что-то он затеял?" -- мелькнуло в голове Даттама. А Марбод, выйдя на балкон, обхватил руками резной столб и задумался. Слова Даттама о дождях и каналах поразили его. Вот этим-то и пугали люди империи: уменьем сказать такое, от чего дворянская честь превращалась в труху, -- в производное от природных условий! А ведь он, Марбод, был в империи, и, точно, видел каналы: так п