или не угонять скота в первый день первой луны. И Шавия устроился поудобней на своей попоне: он невольно оживился, глаза его заблестели: видно было, что он любит и умеет рассказывать -- хотя бы по-аломски. "- Чего же ты хочешь? -- спросил король. Даттам вздохнул. -- Мне теперь надлежит думать не о себе, а об интересах бога. Я дал обет: построить в Варнарайне храм Шакуника, и украсить его мехами. Я снарядил за мехами лодки в Шебем, но цехи запрещают морякам наниматься на эти лодки. Тогда король собрал старейшин цехов и сказал им: -- Я узнал, что люди из северных ущелий весной нападут на нас. Я не выпущу в море ни одной лодки до тех пор, пока не получу с каждой такой оброк, какой сочту нужным. Что же до лодки Даттама -- пусть плывет по обету. После этого все стали сдавать Даттаму деньги, чтобы он закупил на них меха, и половину денег Даттам брал себе за услугу. И говорили, что в этот год на деньгах других людей Даттам нажил себе триста тысяч ишевиков. Когда лодки возвратились, старшина морского цеха встретил Даттама с настоятелем храма, плюнул в них и сказал: -- Боги наказывают за корысть. Нет такой удачи, за которой не следовало бы несчастье, и еще не было такого, чтоб те, кто чрезмерно разбогатеет, не были б повешены эа измену королю, а их имущество не отобрано в казну. Настоятель храма понял, что тот прав, и стал упрекать Даттама в чрезмерной страсти к наживе. А тот сорвал свою зеленую ряску, бросил посреди улицы и сказал: -- Разрешите меня от зарока носить эту бесову рясу, и я знаю, как помочь несчастью. Настоятель разгневался и сказал: -- Если ты нарушишь зарок, тебя велено было повесить, как повесили Бажара. Однако вижу я, что мышь всегда найдет, где прогрызть половицу. На следующий год король собрался в поход на Лахор. А надобно вам сказать, -- вдруг насмешливо прибавил Шавия, -- что король-отец, в отличие от нынешнего, воевал всегда справедливо. А в здешних местах справедливой зовется такая война, при которой побежденный или наследник его остается при своих владениях, только из господина становится вассалом. Итак, король-отец собрался на справедливую войну и искал золото, чтобы раздать дружине. А со всех сторон негодовали на алчность храма. Король позвал Даттама и попросил у него ссуду в золоте. Когда Даттам входил к королю, в дверях стоял старшина цеха. Он сказал: -- Нелегко тебе придется, Даттам. Ведь если ты дашь золота -- король его не вернет. А не дашь -- отнимут силой. Погляжу-ка я, как с тебя будут драть шкурку. -- О король! -- сказал Даттам. -- Храм с радостью отдаст тебе все свои сокровища, ибо зачем существует на свете золото, как не для того, чтобы быть наградой воину. Но прошу тебя о милости: позволь мне быть в твоей дружине. Король обрадовался, что Даттам свободен от своего зарока не брать в руки меча, обнял его и одарил золотой пряжкой. Через месяц войска короля и князя Лахора сошлись у Лосиного Пригорка. Даттам закричал князю Лахора: -- Негоже князьям прятаться за спинами своих воинов! Я, Даттам Золотоглазый, вызываю тебя на поединок, и у меня есть тридцать названых братьев для тридцати твоих дружинников. Пусть же тот, кто победит, и владеет землей! Князь Лахора хотел принять вызов. Советник его сказал ему: -- Золотоглазый Даттам искусен в бою и колдовстве. Его кольчуга закалена в водах седьмого источника, меч его вскормлен облачным молоком. И собаки на его рукоятке поднимают шум и лай, когда предчувствуют поживу, и я сегодня слышал во сне этот лай. Князь Лахора рассмеялся и сказал: -- Что с того? Моя секира сегодня пела низкую песню, такую, какую поют в боях, а не на пирах. Мое рогатое копье пронзает тело сразу в тысяче мест, и моя кольчуга висела три дня на золотом дереве в Дивной Стране, и с тех пор ей не страшен ни один удар. И наутро на равнине сошлись поиграть у черты трижды десять человек и еще столько же, а князь Лахора сошелся с Даттамом. Князь Лахора метнул свое рогатое копье с шелкового ремня, но оно отскочило от заколдованного панциря Даттама и ушло далеко в землю. Даттам наклонился, вытащил копье из земли, и пустил обратно: копье раздробило серебряное навершие щита, пробило налокотник и пронзило руку. Князь перевесился с седла и упал на землю, однако тут же вскочил и вырвал рогатое копье из руки, вместе с налипшим мясом. А Даттам тоже спрыгнул с седла и сказал: -- Что ж -- продолжим наш поединок пешими! -- Изволь, -- ответил князь. -- Однако мне кажется нечестным, что ты будешь рубить обеими руками, а я -- одной. Тогда Даттам подал знак, и ему заложили правую руку за пояс. Он швырнул свой черный плащ, расшитый серебряным инеем, на землю, и складки плаща окутали холмы и пригорки, и вытащил черный меч из черных ножен. Левый глаз Даттама вспыхнул, как солнце, и вкатился глубоко внутрь, а собаки на рукояти меча подняли лай, похожий на свист и хохот зимней бури. Оба взмахнули мечами: поднялся вихрь, заплясали деревья, и словно тысяча молний закружилась в воздухе: князь ударил, -- но Даттам перехватил удар и рассек клинок князя под самой рукоятью. Обломанный конец вонзился князю в ногу. А Даттам опять поднял меч: князь заслонился щитом, но меч снес со щита навершие и две шишки из светлой бронзы, прошел от лопатки до позвоночника, князь упал и тут же умер. И тут тридцать названых братьев Даттама напали на дружинников князя, как ястреб нападает на цыпленка, и погнали их, как ветер гонит сухие листья, и сложили из них четыре кучи: одну из ног, другую из рук, третью из голов, а четвертую -- из всего остального. -- Клянусь божьим зобом, -- вскричал король, -- их оружие заколдовано! -- Я не знаю, заколдовано оно или нет, -- молвил его старший сын, -- однако, я вижу, что мечи людей из храма Шакуника длинней, а стальные кольчуги прочней наших кожаных лорик. Думаешь ли ты, о король, возвращать храму ссуду? Король возмутился и сказал: -- С каких это пор короли возвращают то, что они попросили в долг? Или ты принимаешь меня за кожевенщика из цеха? Разве ты не знаешь, что короли рассчитываются с долгами, вешая заимодавцев за корысть? -- Так-то оно так, -- сказал старший сын, -- и конфисковать имущество шакуников было бы легко и приятно, но вряд ли после этого мы сможем заполучить их мечи и кольчуги. Вечером пировали вместе с побежденными, а король был тих и задумчив. Его кравчий заметил это и спросил: -- Хорошо ли, король, что оружие твоего дружинника превосходит твое? И разве не будет справедливо, если Даттам отдаст его тебе? Король ответил: -- Это оружие из страны Великого Света, и на нем такой зарок, что в чужих руках оно теряет силу. -- Неправда! -- возразил его сын. -- Просто людям из страны Великого Света запрещено дарить оружие в чужие руки, потому что они трусы и боятся, что их оружие повернут против них же, и их владыки казнят их за это. Вот и испытай Даттама, попросив у него оружие! Если он благородный рыцарь -- он отдаст его, потому что благородный человек никогда не откажет в даре, хотя бы это значило для него смерть. Если же он низок душой -- ему не место в твоей дружине. Тогда король оборотился к Даттаму и сказал: -- Даттам! Я, пожалуй, верну ссуду храму, только чуть погодя, потому что, клянусь божьим зобом, я понятия не имею, откуда взять эти деньги. И проси у меня, чего хочешь, но подари мне Черный Иней, которым ты сегодня бился. Даттам поклонился, поцеловал черный меч, отдал его королю и сказал: -- Король! Мы готовы отсрочить возврат ссуды на сколько хочешь, если ты взамен позволишь нам торговать без пошлин. Храм подарит каждому из твоих дружинников по мечу и кольчуге, и все земли отсюда и до Голубых Гор станут твоими. А взамен я прошу треть от каждой завоеванной земли. -- Так, -- сказал Шавия, -- благодаря оружию Даттама, земли Верхнего Варнарайна перешли в руки короля, а золото и меха Варнарайна -- в руки Даттама. Тут Шавия замолчал. Бредшо невольно встряхнулся, так что звякнули друг о друга кольца панциря, подаренного Даттамом. На панцире было клеймо государственных мастерских и номер казенной описи, вещь естественная, коль скоро производство оружия было монополией государства. И хотя Бредшо знал, что в Варнарайне такое клеймо считается за заклятие, -- все же ему казалось, что оружие и в самом деле было из государственных мастерских, и торговля им, конечно, была самой омерзительной формой распродажи государства. Бредшо и Шавия ехали бок о бок, пока не доехали до рыжей скалы с молельным камнем и кизиловым кустом. Куст был весь завязан ленточками, а камень полит маслом. На скале вверху была надпись с посвящением "государю и деревне". Было написано, что местные виноградники побило градом величиной с куриное яйцо. Чиновников, виновных в небрежении церемониями, сняли, а относительно крестьян из Небесного Города распорядились: отменить в этот год налоги и прислать сто тысяч новых саженцев винограда. Внизу, на полях, винограда, однако, не было. Не было и ячменя: ходил мальчик с дудочкой и тремя волкодавами и гонял лам с шерстью, свисавшей до земли. Одет он был по-местному: серая рубаха с капюшоном, прорези вместо рукавов, и промеж ног застежка. Бредшо поглядел на куст и вдруг заметил, что шерстяных ленточек на нем нет -- только конопляные. -- Пятнадцать лет назад, -- сказал Шавия, -- я был зерновым инспектором в Иниссе. Мороз поел поля, государь прислал ссуду, ссуду растащили, я подал про это доклад. Шавия помолчал и продолжил: -- Я же и попал в исправительные поселения. -- Шавия засучил руку выше локтя и показал старое, съеденное клеймо. -- Многие, однако, заступились, вытащили меня из каменоломен, постригли в монахи, послали сюда. Даттам, -- продолжал Шавия, -- дал королю оружие, а король дал Даттаму крестьян. Как я уже сказал, справедливая война, -- это когда бывший властитель признает себя вассалом, а землю и добро сохраняет. Про крестьян в правилах справедливой войны ничего не сказано. Потому что своим крестьянам сеньор еще иногда обещает "не уводить быков от начала сева и до конца сбора урожая, и не захватывать для себя общественных выгонов, и не посягать на имущество сверх причитающегося". Но чужим крестьянам он, конечно, не обещает ничего... Я, -- сказал Шавия, -- сделал очень мало. Я не мог оросить полей, и даже саженцев из столицы не мог послать. Я только перестал вытаптывать поля и угонять скот. Через шесть лет у каждого в сенях стояла бочка с бузой. Утки в каждом дворе, свиньи на общественных выгонах, и корова не в горнице, а в хлеву. Это, знаете, приятно, когда эа вас молятся. Через шесть лет является Даттам и спрашивает: "А какая храму выгода от этой коровы?" Я в ответ: "Зачем говорить о выгоде, давайте говорить о справедливости! Крестьянин, говорю, счастливее вас. Он не настолько безумен, чтоб работать больше необходимого, и умножать свои заботы и чужую зависть". Даттам, однако, велел храму раздать эти земли в лен, а ленникам посоветовал: сгонять крестьян с полей, поля превращать в пастбища, а шерсть продавать храму. Странная, однако, выгода, -- засмеялся Шавия. Бредшо подумал, что у Шавии, как у всякого хорошего рассказчика, повесть умнее повествователя, и сказал: -- Выгода, по-моему, в том, что теперь земля приносит не просо для крестьян, а деньги для храма. -- Дело не в деньгах, -- сказал Шавия. -- Раньше любой здешний сеньор жил своим зерном и пил свою бузу. Хотел -- был вассалом Меша, хотел -- стал вассалом короля Алома. Это называется -- личная преданность. Теперь сеньор отдает Даттаму шерсть, получает от Даттама деньги и на эти деньги покупает ковры и шелка, и драгоценную утварь. Раньше сеньору от крестьянина ничего не было нужно, кроме снеди для пиров, и никто, в конце концов, не мог ухитриться отобрать у бедняка больше, чем тот вырастил. А теперь требуют не еды, а денег. И чтобы отдать деньги, которые он не выпашет плугом, крестьянин продает плуг, и корову, и своего ребенка. Теперь сеньору неприлично жить без денег. Он не может без Даттама, как пьяница без бузы. Это вам уже не личная преданность. Это -- хозяйственная зависимость. -- Но ведь прибыль-то от шерсти он все равно имеет? Шавия удивился. -- Какая, однако, прибыль? Это называется -- продать масло, купить сыворотку. Вы ведь из-за моря не шерсть и не просо везли, а золото. Так же и в трактате Веспшанки сказано: "Из страны в страну возят драгоценные камни и меха, золото и другие редкости. Обиходные же вещи возить смысла нет, ибо прибыль от этого получить невозможно". Я ему говорю: "Если продавать сукно в Варнарайне, то и лам там надо стричь". А Даттам: "В империи, -- говорит, -- земли не хватает, а народ приучен любить справедливость. Пастбищам нужно много места. Я сгоню общинников с земли, а они пойдут писать доносы или прокламации". "А здесь?" -- спрашиваю. "А здесь пусть идут, куда хотят. Это ихнее дело, а не храмовое. А земля -- храмовая, а не ихняя. Не могут купить землю -- пусть жрут солому". Вот и рудники, -- прибавил Шавия. -- Спешит из-за этого же... Сзади послышался стук копыт. Племянник наместника, господин Даттам, кутаясь в черную, золотой гладью вышитую ферязь, подъехал к беседующим. -- А, господин Шавия, -- сказал он. -- Жалуетесь, что здешним оборванцам некуда доносы писать? Ничего, вы за них стараетесь. Поздравляю, кстати, какой слог, какой полет воображения! x x x Через два дня ночевали в растрепанной деревушке. Даттам, против обыкновения, не кривился при виде гнилых соломенных крыш. Это уже было не варварское запустение, а шерстяное производство. Племянник наместника хозяйским шагом заходил в дома, пропахшие кошенилью и крушинной корой. Грубые холсты белились на траве, как дорожки для встречи небесного начальства. В домах молились очагам, и рядом с каждым очагом стояла рама для сукна. Посередине деревни был большой дом. Там раньше днем женщины собирались на супрядки, а вечером к ним приходили парни, все заголялись и веселились. Когда Даттам и Бредшо заходили в избу вслед за улыбающимся приказчиком, Бредшо спросил: -- А за что сослали эконома Шавию? Даттам усмехнулся: -- В Иниссе одна травка хорошо растет. Раньше жрецы эту травку ели и предсказания делали, а в наш век, как сетуют со всех сторон, все священное идет на потеху толпе. Завелись люди, растили эту травку и сбывали. Сулили Шавии отступное, а он их гонял и гонял. Наконец понял, что огня соломой не потушить, и заключил соглашение, что половина сбора с травки поступает через него в пользу бедных. И когда пришла пора откупаться от столичных инспекторов, Шавии лично откупиться было нечем. Внутри избы пахло потом и паленой щепой. Прядильщицы сидели, задрав серые рубахи, и пускали веретена от бедра к колену и обратно. А парней было мало. Они глядели на расписные доски и задранные рубахи и пускали слюни. Даттам выбрал себе двух девиц и велел им идти с ним, а Бредшо замешкался. Когда он вышел из избы с девицей, было уже темно: по небу бежали рваные, мелкие облака, и на полях в вечереющем воздухе крутились маленькие вихри, -- говорили, что в каждом вихре крутятся души погибших или замученных, и что если бросить в середину вихря нож, то раздастся крик, а нож окрасится красным. В последние годы все больше вихрей носилось по этим местам. Парни стояли у избы притихшие и злые, глядя исподлобья на господ, и хуже всех глядел на Бредшо высокий парень в синей рубахе: видимо, жених девушки. На пороге избы Бредшо встретился Шавия: -- Это правда, что Даттам возьмет с вас 50% за провоз золота в империю? Как уже было сказано, между Ванвейленом и Даттамом был намечен поручительский договор, согласно которому один купец доверял другому купцу везти его имущество, а прибыль делили пополам. Таким образом юридически золото в империю ввозил Даттам. -- Трудно сказать, -- признался Бредшо. -- Я еще не подписал договора, а других способов нет. -- Отчего же нет? -- возразил Шавия, -- Даттам повезет в империю серебро из здешних копей. Предложите Даттаму следующее: вы продаете ему золото -- за серебро и одновременно заключаете контракт на последующую продажу серебра за золота, уже в империи. Для Даттама эта сделка все равно выгодна из-за комиссионных, а монополии на ввоз серебра в империю у храма нет. Помолчал и добавил: -- Только не говорите Даттаму, что это мое предложение. На следующее утро Даттам и Бредшо завтракали в избе, и Даттам выговорил Бредшо, что тот дал девице целых два ишевика. Бредшо отвечал, что это потому, что она оказалась девушкой. -- А-а, ну это другое дело, -- протянул Даттам и закричал хозяйке, чтобы та закрыла въюшку. -- А вы, господин Даттам, вы еще не раздумали брать нас с собой в империю? -- Не раздумал, -- сказал Даттам, -- но все упирается в ваше, Сайлас, упрямство. Вы не хотите подписывать доверительный договор, а я не могу пустить в империю другое золото, кроме как принадлежащее храму. -- Очень хорошо, -- сказал Бредшо. -- Я хочу сделать так: мы подпишем договор, что я продаю вам золото взамен серебра из здешних копей, а потом мы подпишем форвардную сделку на продажу вами золота за серебро, уже на территории империи. Глаза Даттама бешено взблеснули, и он треснул рукой по столу, отчего стол крякнул и присел. -- Так! -- сказал Даттам, -- это кого же я должен благодарить за совет? Никак этого выродка Шавию? -- Шавия тут не при чем, -- взъярился Бредшо, -- стыдитесь, Даттам! Хоть один раз заработайте деньги честно! -- Мне не нужно често, мне нужно много, -- ответил Даттам. На следующий день договор был подписан. x x x Два дня не случалось ничего, о чем стоит рассказывать. На пятнадцатый день путешествия въехали в графские земли. Бредшо сказали, что земля и все, что на земле отсюда до границ, принадлежит Оско Стрепету. Никто, однако, не подумал ему объяснить: все, что на земле, -- это одно, -- все, что под землей -- совсем другое. А все, что под землей, по-прежнему принадлежало богу Варайорту, шельмецу и обманщику. Граф был, по общему мнению, человек алчный. жадный до денег и трусливый, потому что ему было нелегко убить человека. Крестьян своих он согнал с полей, обнес поля изгородями, а шерсть продавал храму. Кроме того, торговал с храмом серебром и железом. Даттам послал эконома Шавию вперед с известием, что к вечеру караван будет в замке, с Шавией поехали двое бывших дружинников Марбода: Торхерг Бычья Кость и его брат. А Даттам и Бредшо ехали рядом, впереди каравана. На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана -- легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, -- меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем ездить. "Впрочем, какой торговец, -- подумал Даттам, оглядывая спутника, -- это если нельзя -- торговец, а если можно -- разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а позволено лишь грабить". -- Расскажите мне о вашей империи, -- попросил Бредшо, -- сколько лет ее порядкам? Даттам наклонился, потрепал по холме коня. -- Законы империи, господин Бредшо, вечны и неизменны, как она сама. Две тысячи лет назад император Иршахчан отменил в стране "твое" и "мое", и с тех пор из нее исчезли зависть, злоба, корысть, и прочая и прочая, -- глаза Даттама сузились. -- Две тысячи лет назад! Запомните! Н не путайте, пожалуйста, его с сыном основателя нынешней династии, тоже принявшим тронное имя Иршахчана и также отменившим "твое" и "мое". Бредшо подумал. -- Ага, -- спросил он, -- стало быть, император Иршахчан Второй только восстанавливал законы, а не учреждал новые? Даттам кивнул. -- И с тех пор за два столетия законы не менялись? -- Ни одной священной буквой. Правда, иногда приходится уточнять значения некоторых слов в законе. -- Каких же? -- Например, в законах Иршахчана сказано, что воины Великого Света не положат оружия, пока не дойдут до пределов ойкумены. Но государь Меенун пояснил, что "ойкумена" значит не "весь обитаемый мир", а "весь цивилизованный мир". А так как цивилизованный мир, как известно, совпадает с границами империи, то получилось, что войско уже дошло до пределов ойкумены и что по этому случаю можно отменить и войско, и налоги на его содержание. -- Экономно, но неразумно, -- заметил Бредшо. -- Очень разумно, -- возразил Даттам. -- Государь Меенун немало посулил войску, чтобы оно возвело его на престол, и боялся, что кто-то посулит еще больше. Как сказано в официальной хронике, государь Меенун "умел отличать важное от второстепенного". Понимал: справедливый государь на троне -- вот это важно, а одна-другая разоренная провинция -- дело второстепенное. -- И с тех пор в империи нет войска? -- Никакого! Только охранные поселения. Это что! При государе Иршахчане и тюрем не было, были только покаянные селения. Даттам помолчал, подправляя уздечку. -- Да, сначала слово, а потом толкование. Знаете, сколько тысяч жизней сохранил доклад о несовпадении объемов понятий "преступная взятка" и "добровольный дар признательного труженика" ? Или, например, в законах Иршахчана Второго сказано: Государь должен "менять высшие посты каждые три года". И вот век назад языковеды выяснили, что при Иршахчане Первом фраза значила "назначать высших чиновников каждые три года". Чувствуете разницу? Бредшо подумал и сказал: -- Менять чиновника -- надо обязательно на другого, а вот утверждать -- можно того же самого, стало быть, теперь чиновнику сподручней получать... добровольные выражения признательности. Даттам осклабился: -- Стало быть, теперь чиновник может думать о своих прямых обязанностях, а не о том, куда его загонят через три года. Бредшо удивился такому рассуждению. Странно: Даттам, в конечном счете, рассуждал не как торговец, а как чиновник: образованный, радеющий, -- но чиновник. И все приводимые им толкования облегчали жизнь чиновника, а не предпринимателя. Какой, собственно, статус у этого человека, который в стране, лишенной частной собственности, вполне официально владеет миллионным состоянием? Теневого предпринимателя? Или теневого чиновника? Какую цену требует с Даттама его хозяин, экзарх Харсома, за возможность тысячекратной наживы? Какую игру ведет этот человек? В этой поездке он набирает армию. Армия должна явиться к Весеннему Совету и слушаться приказаний Даттама. А какие будут приказания? x x x Надо сказать, что Белый Эльсил ничего не знал о том, что Марбод Кукушонок жив, и отдал своих дружинников, Торхерга Бычью кость и его брата, Даттаму. Те не возражали, потому что Даттам тоже был удачливый человек. Это они поехали с экономом Шавией к замку, а утром поспешили обратно к каравану. Когда они на обратном пути подъезжали к мосту через овраг, Торхерг вдруг увидел проповедника, убитого в Золотом Улье: тот стоял серым кулем и показывал под мост. Торхерг глянул и увидел, что под мостом стоит Марбод Кукушонок, иссиня-черный, Даттам, весь в крови, и сам Торхерг, и вообще все вокруг полно мертвецами. Тут конь заржал, встал на дыбы и сбросил Торхерга. -- Ты ничего не видел? -- спросил Торхерг брата. -- Нет, -- ответил брат. -- Плохо дело, -- сказал Торхерг, и рассказал все, как было. -- Это ты двойника перед смертью видел, -- сказал брат. -- Наверное это нам за убитого проповедника. Тогда Торхерг подошел к крестьянам, рубившим неподалеку лес, и спросил: -- А вы ничего не видели? Те отвечали: -- Нет, господин. А вы кто же будете? -- Мы, -- сказал Торхерг, -- были люди Марбода Кукушонка, а теперь -- люди господина Даттама. Сдается мне, однако, -- добавил Торхерг, -- что нам нужно спешить обратно. x x x А Даттам и Бредшо все ехали и ехали рядом, и Даттам рассказывал Бредшо о последнем указе экзарха, дозволяющем частные занятия алхимией. Старрый указ: а вот теперь не спросишь, откуда у человека золото. Даттам, впрочем, не упомянул, что указ экзарх выпросил у императора в обмен на голову хорошего знакомца Бредшо -- Арфарры. -- Я гляжу, -- сказал Бредшо, -- экзарх Харсома очень любит торговцев, коль скоро даровал храму такие монополии. Надеюсь, когда он станет государем, его вкусы не изменятся? Даттам откинулся в седле. Да, господин экзарх очень любил деньги. Даттам вспомнил его усталый, чуть хрипловатый голос: "Произрастающее из земли уходит в землю, и богатство страны остается прежним. Богатство страны возрастает тогда, когда она больше продает, чем покупает. При древних государях золото и серебро приходили из-за границы, потому что страна больше продавала, чем покупала. А теперь золото и серебро уходят за границу, потому что мы ничего не продаем, а только тратим настоящие деньги на подкуп князей". Хорошие слова -- если не считать того, что экзарх Харсома всем говорит хорошие слова. Мыши говорит "беги", а мангусте говорит "лови", и деньги он любит больше жизни, а власть -- больше денег. -- Господин экзарх поощряет торговлю, -- ответил Даттам, -- потому что торговля -- это государственное преступление. А с преступлений можно получить доход. Только, разумеется, -- покажите мне государство, которое бы не обирало делового человека. -- Я бы вас свозил ко мне на родину, -- улыбнулся Бредшо. Даттам рассмеялся. -- Вы очень мало говорите о своей стране, но вы думаете, я не догадался, на что она похожа? Бредшо слегка изменился в лице. -- Таких городов много по южному побережью. Кадум -- из из их числа, и все западные земли были такими. Вы считаете всех чужаков -- прирожденными рабами, гордитесь своими народными собраниями и именуете это народовластием. Даттам дернул узду и расхохотался, а потом приподнялся в стременах и закричал на все ущелье: -- Но народ не властвует никогда! Вместо него у вас правят болтуны или тираны. И залог их власти -- ненависть народа к богачам. Я был в таких городах, как ваш! О! Ваши богачи имеют право купить землю, развести на ней торговую плантацию и прогнать крестьянина в город. Но этот крестьянин -- еще и гражданин. Разве городские болтуны оставят его в беде? Разве они позволят ему продавать свой труд, как он продал свою землю? Нет, они будут кормить его бесплатным хлебом, который добровольно отдадите вы же; они будут платить ему за участие в народном собрании и в суде. И в этом суде он будет судить вас -- памятуя, что размер его дохода зависит от количества конфискованного имущества. Перед вашим судом опасней быть богатым, чем виновным! А когда проданных земель и задолжавших граждан станет слишком много, тогда народ сойдется и постановит произвести передел земли и отмену долгов, и назовет это демократической революцией. Ваша чернь знает -- чем меньше участников в дележке, тем больший кусок пирога достанется каждому. Поэтому она никогда не допустит чужеземца в число граждан. Потому ваши муниципии обречены на вечное младенчество -- или завоевание. Вы враждуете друг с другом, как здешние сеньоры, и даже хуже, потому что когда вы захватываете городок -- вы не берете с него дань, как с вассала, а выжигаете дотла, как торгового соперника. И когда Золотой Государь завоевал западные города -- ему даже не было нужды менять их строй, до того самозабвенно бросились его славить. Зачем? Он только крупно сэкономил на чиновниках, великодушно разрешив городским магистратам по-прежнему раздавать свое зерно нищим, да еще возложив на них ответственность за сбор налогов. -- Тут Даттам рассмеялся и продолжал: -- Знаете, как говорится: белая собака, черная собака -- а все равно кусается... Демократия, королевство, империя... Государство и предприниматель -- это два клинка в одних ножнах. -- Это все, -- спросил Бредшо после некоторого молчания. -- что вы имеете против народовластия? -- Нет, не все, -- отвечал Даттам. -- у вас не только хорошие болтуны, у вас еще мудрецы замечательные. Учтите -- государь Иршахчан и в самом деле правил две тысячи лет назад. И это мудрецы изъяснили ему, что все зло мира произошло, когда человек изобрел слова "твое" и "мое". x x x Тут подъехали к широкой расщелине, через которую шел подвесной мост, и Даттам начал распоряжаться. Мост сильно раскачивался, под ним, далеко внизу, росли грецкие орехи и тополя, кусты, текла маленькая речка. А караван к этому времени был большой: сначала повозки и охранники, потом ламы с грузом, потом священная желтая повозка Шакуника, потом рабы, тоже с тюками: товар несет другой товар, потом опять повозки. На священной повозке развевалось храмовое знамя, золотая цивета, и еще веер-значок: лама, навьюченная собственной шерстью: тоже товар, несущий товар. Даттам дождался, пока желтая священная повозка со знаменем Шакуника переедет через мост, и снова поскакал вперед. За ним -- Бредшо, молодой племянник графа, Торхег Бычья Кость, и еще трое дружинников, имена которых здесь не упоминаются. Из-за золотого перемирия они ехали без оружия. У всех, конечно, были мечи, потому что свободный человек без меча не ходит. У дружинников и Даттама были луки, потому что кончились времена предков, и звери золотого перемирия не соблюдают. Еще было три швырковых топора, секира и пять дротиков, -- а больше никакого оружия не было совершенно. Сразу за мостом стоял резной храм. Вокруг храма шла почерневшая деревянная галерея, а на круглой крыше сидел бог Варайорт, сам шельмец и покровитель шельмецов. У бога было девять глаз, по числу сторон света, и он весь перекосился от старости и гнева; в сотне шагов от храма дюжина мужиков рубила священную кипарисовую рощу. Даттам подъехал к рубщикам и недовольно спросил: -- По чьему приказу рубите рощу? Один из мужиков повернулся и ответил: -- Господин велел. Даттам с досадой крякнул и поглядел на графского племянника. А тот засмеялся, потому что считал, что дядя, торгуя с империей, ведет себя жадно и неблагородно. Кроме того, Варайорт был богом вейским, местным и простонародным. Племянник сказал: -- Не имею чести знать дядиных распоряжений по хозяйству. Но полагаю, что если можно разорять общинные поля, то и священную рощу -- тем более. Даттам поглядел: рощица уходила в ущелье, росла на неважной земле, и от вырубки ее все равно было мало проку. А Даттам знал, что всеми делами заправлял не столько граф,, сколько его жена, женщина вздорная, и, надо сказать, совсем жадная. Даттам спросил: -- Господин или госпожа? Меж тем подошло еще несколько крестьян, и один из них ответил: -- Господин в мире только один, общий для всех. И вот вы мне скажите: если мы сообща пользуемся вечными вещами, то тем более должны быть общими вещи преходящие. Как же можно огораживать землю и резать ее кусочками? Графский племянник ткнул себя от удивления пальцем в лоб и сказал: -- Да ты что говоришь? А Даттам не стал спорить, повернул коня и закричал: -- Назад! Тут мужики с топорами бросились на всадников, а сверху кинули конопляную сеть. Сеть, однако, зацепила ветвь дерева: всадники пригнулись и выскочили, только трое запутались. На узде у Бредшо повисло двое мужиков, остальные прыгали вокруг с вилами и топорами. Меч у Бредшо был тот, что подарил Белый Эльсил: рукоятка увита золоченым шнуром, на шнуре надпись на языке богов, -- и больше никакого волшебства. Бредшо, однако, научился на турнирах за три недели драться как следует, отбился и поворотил коня. Коня мужики могли бы без труда зарубить, но пожалели дорогое животное. Даттам уже скакал обратно, и наперерез ему -- человек в синем кафтане на коне и с копьем. Человек ударил копьем, Даттам увернулся, зажал копье под мышкой и дернул коня: всадника выворотило из седла. Тут, однако, под ногами Даттамова коня взметнулась сетка: конь перекувырнулся, Даттам полетел через голову: тут же ему на шею накинули веревку и потащили. Бредшо догнал его, извернулся и перерубил веревку. Внезапно с дерева на плечи Бредшо кто-то прыгнул ловко, как щекотунчик, и ударил топором. Топор был сланцевый и раскололся; легкая кольчуга, правда, тоже расскочилась, кольца посыпались вниз, и вслед за кольцами полетел сам Бредшо. На него навалились, оглушили дубинкой... А Даттам отбился, поймал крестьянского коня, или кобылу, -- бог его знает, что это было, с веревочным мешком вместо седла, -- и ускакал к деревянному храму, вокруг которого уже составляли полукругом повозки. x x x Бредшо очнулся скоро, связанный. Рядом с Бредшо сидел Торхерг Бычья кость, из тех, что месяц назад гонялся вместе с Марбодом Кукушонком за ржаными корольками. Торхерг был сильным воином, и попался только потому, что не вынул из ножен меч, не желая осквернить отцовскую сталь кровью грязных крестьян. Вечерело. Срубленные кипарисы пахли совсем по-свежему. Бредшо глядел туда, где Даттам составил повозки вокруг почерневшего храма. "Сволочь!" -- думал Бредшо: было видно, что по приказу Даттама не столько копали укрепления, сколько разгружали и сносили обратно за мост добро. Было ясно, что на пленников Даттаму наплевать: перенесет товар, перерубит мост через расселину и останется на той стороне. Рядом с Бредшо человек в вывороченном кафтане, которого Даттам выбил из седла, кричал на мужика: -- Я же говорил: не бросаться на караван, пропустить повозки, обрубить мост! Ведь они же в ущелье были бы, как еж в кувшине! А теперь что? Собралось много людей, детей и женщин. И женщины, и мужчины были одеты одинаково, по-местному: капюшон, прорези вместо рукавов, между ног застежка. Если бы не столько женщин -- все походило бы на народное собрание. Всего пленников было шесть, крестьяне стали нанизывать их на одну веревку, так что пленники напоминали связку священных пирожков, которые раздают в храме Золотого Государя. Стали было связывать и Торхерга Бычью Кость. Тут кто-то вгляделся в него и спросил: -- Ага, это ты вместе с Марбодом Кукушонком жег божий храм в Золотом Улье? Люди загомонили. Человек в вывороченном кафтане попытался было вступиться за пленника: набежали, однако, бабы, стали тискать, вырывать. У женщин ничего не было, кроме веретен, которые они принесли с собой, чтоб сжечь: этими веретенами они и искололи дружинника до смерти. Так что мало чего не исполнилось из пригрезившегося Торхергу. Человек в синем вывороченном кафтане объявил, что к вечеру крестьяне будут невидимыми и неуязвимыми, и еще сказал, что у него есть чудесное оружие. Крестьяне прыгали вокруг лагеря и кричали, чтобы грешники сдавались, а пленников отвели на верхушку скалы и подвесили там, как связку сушеных карасей, пока лагерь не взят. После этого человек в вывороченном кафтане стал проповедовать против шерсти овец и лам, и пообещал, что в будущем мире шерсти не будет, а имущество будет общим. x x x А в лагере происходило вот что: люди Даттама отлили какого-то пойманного мужика водой, поставили на колени и привязали к черному столбику у деревянной колоннады. Стали допрашивать мужика, -- тот молчал, только воротил глаза от бесовского храма. Брат Торхерга Бычьей Кости сказал: -- Надо принести его в жертву храмовому знамени. Даттам ничего не сказал, только велел молиться и носить кладь через мост, а сам отслужил молебен, погадал на свежей печени и объявил, что все в порядке. Кто-то сказал: -- Мы ведь едем в гости к Варайорту. Быть того не может, чтоб он нам не помог. Многие, однако, сильно боялись крестьян и того, что они кричали. Рассказывали о том, что видел Торхерг. Племянник графа сидел и чертил палочкой на песке. Даттам подошел к нему и спросил: -- Чем вы недовольны? Тот ответил: -- Я не знаю, отчего говорят, будто вы умеете воевать. Тот, кто умеет воевать, переправил бы повозки к часовне и обрубил мост. Тогда люди, поставленные в безвыходное положение, дрались бы как надо. Может, вырвались бы. А теперь, когда начнется штурм, они обязательно отступят, потому что им есть куда отступать, а ночью крестьяне переберутся через овраг и всех перережут. Я так думаю, что вы это понимаете: только в вас жадность к имуществу сильнее разума. Даттам на это усмехнулся, потом подошел к пленнику и разрезал на нем веревки со словами: -- Иди. Я не убиваю связанных. Руки Даттама были все в крови: он не вымыл их после гадания. Даттам показал пленнику дольки печени и сказал: -- Варайорт обещал мне наутро победу. -- Помолчал и добавил: -- Однако, если я не ошибаюсь, ваша вера запрещает вам убивать, грабить и иным образом чинить насилие и грешить? Мужик возразил: -- А мы и не грешим. Грешит тот, кто не признает истинного бога, а не тот, кто вразумляет грешника. Выждал, пока отойдут затекшие ноги, и, прихрамывая, убрался. Быстро смеркалось. За повозками загорелись факелы и костры из порубленных кипарисов. Племянник графа стал считать количество факелов в руках праведников, сбился по небрежению к точным наукам со счета и начал ругаться. x x x Человека в вывороченном кафтане звали Тодди Красноглазый. Ни земли, ни хозяев у Тодди никогда не было. До сорока лет он был свободным человеком из общины бога-шельмеца Варайорта, а потом был объявлен вне закона за то, что сжег своего обидчика в дому, с домочадцами и скотом. Никто, впрочем, не отрицал, что он совершил убийство не раньше, чем вынужден был это сделать, и многие готовы были дать ему деньги на виру, но он не стал просить. После этого Тодди ушел в горы и стал разбойничать. Шесть лет назад мимо него ехал бродячий проповедник на осле. Тодди с товарищем выскочили и хотели увести осла, однако руки их сами собой завязались за спину. Тодди бросил разбойничать и стал ходить с проповедником. В здешних краях ржаных корольков не так презирали, многие женщины им верили, а хозяева старались назначить их управляющими, потому что других таких честных людей было мало. Тодди сходил в страну Великого Света, и ему там многое понравилось. Он выучился читать и прочел королевскую книгу. Других книг он читать не стал, потому что в "Книге о Белом Кречете", и там все было сказано. Там, например, было предсказано, что перед временем света должно наступить время тьмы. Вернувшись три года назад в свои края, он увидел, что одно предсказание уже сбылось, и время тьмы наступило: судят неправедно и отбирают землю. Обрадовался: стало быть, и второе сбудется. Тодди стал ходить повсюду в вывороченном кафтане и спрашивать: -- Скажите мне, из чего получаются богатства знатных, как не из нашей нищеты? Сдается мне, что в мире не будет порядка, пока верх и низ не поменяются местами, и не останется ни бедных, ни богатых. Тодди разошелся, впрочем, со многими корольками. Ржаные корольки всегда считали, что истинным королем будет человек из рода Ятунов. Тодди говорил, что народ может подать голоса за любого благочестивого человека. Ржаные корольки говорили, что умерший король должен воскреснуть, и вся история мыслилась ими как великое повторение. Тодди же говорил, что мир не возвращается к старому, но в каждую новую эпоху приходит новый заместитель предвечного, несет новые законы и новые истины. Он также считал, что в каждой общине должны быть два слоя: посвященных полностью и посвященных частично, а в развитии учения -- два времени: время скрываться и время восставать. В то время, когда надо скрываться, позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая самих своих сторонников, в том, что касается сути учения. В то время, когда надо восставать, все инаковерующие должны принять учение, а в случае отказа должны быть немедленно убиты вместе с семьями, а имущество их роздано достойным. x x x Бредшо висел на верхушке скалы и тихо сходил с ума: из раны под ключицей капало куда-то далеко вниз. Когда стемнело окончательно, крестьяне стали забрасывать повозки факелами, а потом кинулись из них. Лица они вымазали белой глиной и от этого считали себя невидимыми. Люди за повозками, однако, видели их отлично и принимали за покойников -- так страшно они кричали. Потом они подняли на шесте мех, величиной с голову, расшитый серебряной нитью, и перебросили его через повозки. Мех зацепился за стреху, стал крутиться и страшно завыл. Люди Даттама испугались, и, так как им было куда бежать, побежали к подвесному мосту; Даттам приказал рубить последние секции раньше, чем все успели спастись. Крестьяне увели коней и разломали повозки. Из деревни приехали возы с сеном, сено сложили вокруг Варайортова храма и подожгли: после того, что рассказал отпущенный пленник, крестьяне особенно испугались, что Варайорт поможет осаждавшим, и торопились его сжечь. А по ту сторону расщелины сидел племянник графа, Лиддин Черноногий. Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового сыра, резал его и ел. Было светло: пламя вокруг храма поднялось высоко, дети кричали, а женщины заголялись и катались по земле. Женщин было сотни три. Тут Лиддин прищурился и увидел, что пленников уже отвязали от верхушки скалы и ведут вниз, чтобы жечь вместе с бесом. -- Из-за вашей трусости и жадности, -- сказал рыцарь Даттаму с досадой, -- то же будет и с нами. Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил: -- Не было такого, чтобы простые крестьяне нападали на господ. Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я уже чувствую морок, и ноги мои как в огне. Даттам поглядел на него и заметил: -- Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на муравейник. Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться. А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой, в нем собирались варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что тот вылился на пенек с муравейником. И только он это сделал, как поднялся страшный визг и вой, с неба слетели демоны, закружились голубые мечи. Зашумело, заухало, Лиддина швырнуло о камни. Он вскочил: далеко внизу храм Варайорта разлетался цветным громом, землю под ногами крестьян дурно пучило, мяло их, как в крупорушке. А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям: -- Это чудо! Сами боги нам помогают! Тут он отдал приказ: заскрипели веревки, заново сколоченная секция подвесного моста поехала вниз, и монахи побежали через овраг рубить остатки крестьян. Даттам побежал первым, посмотреть, живы ли пленники или их поело вместо с крестьянами. К рассвету все было кончено. Люди восстали необдуманно и мало что могли сделать для своей защиты. Вдоль всей дороги от храма до деревни лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были одеты так скверно, что никто, вопреки обычаю, не позарился на платье, и странно было видеть такое множество покойников, лежащих одетыми. Пленники были почти все живы. Бредшо обнаружил, что он может держаться в седле, несмотря на рану. Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом обломки желтой священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал на крутых спусках и ящики из которой снесли в храм, а не за мост. Потом он поскакал за Даттамом в деревню. Он сам был бы непрочь повесить иных здешних крестьян и заранее ужасался тому, что сделает Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил, что же случилось с храмом Варайорта. Даттам закатил глаза и важно ответил: -- Чудо, сударь! Храм Шакуника -- великая чаша, основание коей на небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и колдунов лучше меня! Тогда Бредшо спросил: -- А что, говорят, пять лет назад двадцать тысяч аломов напало на империю -- так налетел вихрь, закружились огненные мечи, скалы выломились из своих корней и уничтожили святотатцев -- это правда? -- Разумеется, -- ответил Даттам. -- Еще государь Иршахчан завоевал империю две тысячи лет назад, оживив железных быков и самодвижущихся черепах. "Вы -- лжец, -- хотелось сказать Бредшо. -- Вы -- лжец, и вы зачем-то везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а динамита. И этого динамита империя не то что две тысячи, а и двести лет назад не знала, иначе бы варвары не завоевали ее. Боже мой, сколькому же вы научились за двести лет и сколько вы сможете понять в нашем кораблем! Немудрено, однако, что империя теперь позволяет торговать оружием". Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного в истории с динамитом, признаться, не понял. x x x Когда Даттам прискакал в деревню, из графского замка на скалы уже выехали вооруженные люди. Вокруг замка все было выжжено. Даттам принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был весь годовой сбор. Еще пахло жареным мясом. Даттам подумал: нищенский бунт, как нищенская свадьба, и длится меньше суток, и вещей истребит -- годовой запас. Единый бог управился с конфискацией быстрее, чем единое государство, благо трудился не пером, а мечом. Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими на мельнице и сказал: "Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно громко". Дрался он, по общем мнению, очень хорошо, и не будь он колдуном, следовало бы сожалеть о его гибели. Говорили, что мельничные колеса завертелись от крови. Даттам был зол на то, что пришлось сжечь над человеком мельницу, плюнул и сказал: -- Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись. Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали себе на волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки. Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал: -- Надо сжечь деревню и засеять место это солью. Чужеземец Бредшо принялся говорить ему громкие слова и под конец заявил: -- Сначала вам придется иметь дело со мной. Лиддин очень удивился и сказал: -- Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю, деревню надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я сочту за честь драться через неделю, когда пройдет ваша рука. Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови, узнал, в чем дело и сказал Лиддину: -- Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан поддержать его просьбу. -- Опустил глаза и прибавил: -- Помилуйте! По всей стране будут петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми, чтобы отомстить за убыток, справлял тризну по амбарам. Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается. А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил, что не преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что ржаные корольки раньше были хорошими работниками. По закону, если в местности совершено преступление, а преступник не пойман, правосудие обязано арестовать местных жителей в количестве, достаточном для того, чтобы их односельчане сами разыскали и представили виновника. Люди графа стали вязать крестьян из уважаемых дворов: те, впрочем, сами протягивали руки и выходили распоясанные. Суд назначили на вечер. x x x К вечеру о бунте стало известно в соседних селеньях, и многие прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы выпросить у него подарки за вассальную службу. Были, однако, и такие, которые стояли кружком и роптали, что раньше крестьяне не бунтовали, и не проклятая ли шерсть тому виной? После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели на отряд из троих рыцарей, охранявших какого-то человека на ослике, и один из дружинников Марбода Кукушонка сказал, что это тот самый проповедник, которого они убили в Золотом Улье. И так как дружинникам показалось подозрительным, что убитый проповденик воскрес, они решили, что без колдовства тут дело не обошлось и потащили его в замок. У стен замка они повстречали Даттама, -- тот ехал на лошади. К уздечке лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были привязаны за шеи десяток бунтовщиков. И как только один из бунтовщиков увидел человека на ослике, он сказал: -- Этот проповедник -- и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я пахал барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда ни возьмись, этот: "Давай пособлю". Я прилег под куст, -- глядь, все уже вспахано и засеяно... Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на ослике, спешился и сказал: -- Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого человека зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша запрещает убийства и насилия... И еще я готов свидетельствовать, что три года Белый Ключник проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого к себе не допускал. А еще я хочу сказать, что в Золотом Улье Марбод Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно, не ожил: разрубленное тело, однако, сползлось... -- Снимите его с ослика и привяжите к хвосту моего коня, -- сказал Даттам. Это не всем понравилось, и люди сказали: -- Он не делал зла. -- Он-то и виноват больше всех, -- возразил Даттам, -- потому что прочие только рубят головы, а этот навязывается в советчики мирозданию. Отдайте мне его. Это он везде говорит, что добро должно бороться со злом, и из этой веры и произошло давешнее восстание. Рыцари зашептались. А в этих местах у многих были управляющие из ржаных корольков. Проповедник поглядел на него, а потом сказал: -- Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы знаете, что наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о борьбе добра и зла, мы имеем в виду борьбу между тем, что существует, и тем, что не существует, а тайная борьба происходит только в душе человека, если она у него есть. А вы, господин Даттам, человек бездушный. И бог ваш, Шакуник, о нем и говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото. Даттам поднял брови: -- Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что делает возможным речь. Он предшествует миру и творит мир, предстоит субъекту и объекту, действию и состоянию. Как же может творец презирать свое творение? Как же золото, или хороший меч, или красота замковых стен может быть ему чужда? -- Золото, -- сказал проповедник, -- и вправду ему понятно. Вот что, однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла. -- Славно же различали давеча твои ученики добро и зло! -- Это -- ересь! -- закричал Белый Ключник. Даттам захохотал. -- Ах, так! Сначала ты тех, кто не верует в Единого, называешь хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов назвать всех, кто не верует, в точности как ты, в твоего без...евого бога. Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге, и на отстуствие какой части тела он указал. А только известно, что слово, произнесенное Даттамом, Арфарра не велел включать в составляемый им словарь аломского языка, по причинам приличия. -- Чего ты брешешь, собака, -- заорал проповедник, и как ты смеешь называть Единого! -- Это не я его называю так, а ты, -- покачал головой Даттам, -- ведь ты говоришь, что он бесплотен? -- Да. -- Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х... у него тоже нет. Экий калека! Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них была по душе. Но что у бесплотного бога нет, простите, той штуки, которой делают детей, и что он хуже самого последнего мальчика-евнуха, они как-то не думали, и когда Даттам сказал им такую разумную вещь, их любовь к бесплотному богу как-то сникла, как эта самая штука после соития. А Даттам, улыбаясь, продолжал: -- Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро и зло, если бог один? -- И оглядел всех столпившихся вокруг: а уже много народу прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым Ключником, и не все прискакавшие были на стороне Даттама. -- Говорят, -- продолжал Даттам, -- боги часто ссорятся. А люди принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в сущности, и есть свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой -- это тот, кто сам выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един -- то и свободы воли нет, и добра и зла нет, и все позволено. И в любом своем зле я, лишенный выбора, справедлив, а бог, карающий меня, несправедлив, потому что зло я не мог совершить помимо его воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев, а есть только божьи крепостные! Права выбирать у них нету, есть только обязанность грешить и страдать. Тут многие рыцари заволновались, потому что Белый Ключник никогда не говорил им о божьих крепостных, а только о божьих воинах. Проповедник сказал тревожно: -- Ты говоришь о противоречиях между свободой и необходимостью. Но разум бога не знает противоречий, они возникают лишь в разуме человека. Даттам прищурился: -- Если в боге не различать свободы и необходимости, как же в нем различать единство и множественность? Тут проповедник закусил губу и ответил: -- Я многое бы мог тебе возразить, но зачем? Ибо вижу я, что в этом споре меня интересует истина, а тебя интересует, как меня повесить. -- Да, -- сказал Даттам, -- я тебя повешу! Я тебя повешу за убийства и грабежи, вызванные твоей проповедью. А за что бы ты меня повесил? За жадность, за гордыню? Да остался ли рассудок у тех сеньоров, кто тебя слушает? Король Ятун лазил с колодками в людские души, рушил стены замков, грабил сокровища и наполнял ими храмы, и в стране было преступлением -- не думать, как король! А теперь у вас повыдирали зубы, вы и стали проповедовать: тюря-де здоровей жаркого! -- Даже император, -- продолжал Даттам, -- преследует проступки против императора, предоставляя богам преследовать проступки против богов. Предки аломов не хотели стать рабами императора. А потомки, я гляжу, хотят стать рабами у бога-побирушки! Этим Даттам устыдил многих, и все же много тут было тех рыцарей, которые обрадовались, когда Белый Ключник опять вернулся в здешние горы, потому что часто бывает, что человек совершит грех: обманом зарежет родственника, или по нечаянности съест запретную для него в этот день дичь, и всем хотелось иметь под рукой Белого Ключника для того, чтобы он истолковал грехи. -- Так-то это так, -- сказал один из сеньоров неуверенно, -- но ведь если у нас не будет знакомых на небе, нам будет трудно замаливать наши грехи, а ни у кого нет стольких знакомых на небе, как у Белого Ключника, и к тому же он ни гроша не берет за посредничество между людьми и богами. Это ведь золотой человек, Даттам -- отпусти его. -- Если это золотой человек, -- сказал Даттам, -- то согласен ли кто-нибудь из присутствующих дать за его голову столько золота, сколько она весит? Рыцари попятились, потому что у одних не было столько золота, а у других -- желания его тратить, и тут Бредшо сказал: -- Я согласен, Даттам, и в Ламассе я отдам вам золото. Даттам усмехнулся. -- Но вы уже продали мне все ваше золото, Сайлас! Если уж вы будете платить за этого человека, то, чур, только тем золотом, которое вы купите у меня, потому что я не намерен упускать комиссионные. -- Хорошо, -- сказал Бредшо. Но тут уж сеньоры вокруг подняли невероятный гвалт, и один из дружинников, выступил вперед и сказал: -- Как ты смеешь, Даттам! Бредшо спас тебе жизнь у ручья, обрубив веревку, на которой ты висел у бунтовщика, и если он хочет отпустить проповедника, то ты обязан тут же это сделать! -- Легко тебе любить людей за чужой счет, Ганна! Из-за этого человека у меня сгорело на шесть тысяч ишевиков всякого добра, а я должен его отпустить! -- Это добро сгорело не от чужих проповедей, а от вашей жадности, Даттам, -- сказал эконом Шавия. Даттам помолчал и махнул рукой: -- Я дарю вам этого человека, Сайлас. x x x По пути в замок Бредшо спешился и пошел рядом с проповедником, и вышло так, что они отстали от Даттама. Проповедник шел молча и на Бредшо не смотрел, и Бредшо подумал, что тот человек ценит свою жизнь куда меньше, чем сам Бредшо ценит золото. Хотя Бредшо ценил золото не очень-то высоко. -- Зачем ты вмешиваешься, чужеземец? Или тебе будет хуже, оттого что меня повесят? -- вдруг спросил Белый Ключник. -- Так, -- сказал Бредшо. -- Просто, если я вижу, что Даттам чего-то делает, мне кажется, что справедливей поступить наоборот. Проповедник усмехнулся. -- Зачем ты едешь в империю? -- По делам прибыли. -- Я же вижу, что это неправда, -- возразил проповедник. Бредшо вздрогнул. -- Неужели это так заметно? -- Не бойся, это незаметно Даттаму, потому что ему кажется, что каждый человек мечтает о барыше, только один добивается того, что мечтает, а другой продолжает мечтать. Но я-то знаю, что ты непохож на тех, кто думает о барыше, и тебе будет плохо в империи. Еще хуже, чем здесь. Помолчал и спросил: -- Что ты везешь в империю? -- Золото. Проповедник взглянул удивленно. -- Это же монополия храма. Сколько с тебя взял Даттам за такой провоз? Треть? Четверть? -- Всего лишь небольшие комиссионные, -- сказал Бредшо. -- Я продал ему это золото за серебро из здешних копей, а по прибытии империю он продаст мне золото обратно. Проповедник подумал и сказал: -- Он берет с тебя больше тридцати процентов. Бредшо как в полынью окунуло. -- Что? Как?! -- Курс серебра по отношению к золоту в империи втрое ниже, чем соответсвующий курс в королестве. Бредшо даже рот раскрыл. -- Почему?! -- В империи нет серебряных денег. -- Но... но это было не предложение Даттама! Это был совет его врага... Шавии! Проповедник пожал плечами. Бредшо понял, что сморозил глупость. Кто ему сказал, что эти двое враги? Может, они нарочно разыгрывали вражду, чтобы кинуть Бредшо. А может, и в самом деле враги во всем, за исключением прибыли храма, -- это, братцы, дело святое. -- Но почему мне никто раньше не сказал? -- Те, кто не были в империи, этого не знают. А те, кто были -- те сообщники Даттама. Они за твоей спиной глаза оборвали со смеха. -- А ты -- ты был в империи? -- Да. -- Зачем? -- Я искал страну, где люди стоят ближе к богу, и нашел заповедник червей и драконов. Помолчал и прибавил: -- И после этого путешествия меня стали считать колдуном. -- А ты не колдун? -- Я не колдун, -- сказал проповедник, -- колдуны держат свои знания в секрете, а все, что явялется тайной, становится рано или поздно злом. Люди храма пугают королевство и пугают империю, крестьяне империи бегут в лес, завидев их на дороге, души чиновников сидят у них в стеклянных кувшинах, и сам экзарх боится их колдоства. Бредшо был слишком ошеломлен известием об учиненной с ним проделке, но все же насторожился. -- Значит, -- сказал он, -- в империи нет колдоства? Колдовство известно только монахам храма? Проповедни поглядел на него удивленно: -- Какое же это колдоство, если оно известно всем? x x x Весь день Бредшо чувствовал себя сносно и не обращал внимания на рану. Но вечером, когда его позвали на пир, благовоний, крови, и грязи его стало подташнивать, и господская еда завертелась в глазах. Хозяин представил Бредшо тем из рыцарей, кто его еще не знал, и усадил по правую руку Даттама. Даттам поклонился, приветствуя его, и немедленно принялся ухаживать за своим спасителем. -- Как ваша рана, Сайлас? Вы бледны. Правда, он совсем бледен, господин граф? Господин граф подтвердил, что господин Бредшо совсем бледен, и порекомендовал ему по этому поводу баранину в соусе из шафрана и лесных орехов. -- Я ничего не хочу, -- сказал Бредшо, -- а впрочем, дайте мне, пожалуйста, ломтик дыни. На столе, на серебряных блюдах, красовались необыкновенной величины сетчатые дыни из графской теплицы. Даттам взял чистый золотой ножик и самолично взрезал для Бредшо дыню, а потом очистил ломтики и разделил из на части. Бредшо не хотелось ничего есть, но не съесть ломтик, очищенный для него Даттамом, было бы равносильно тому, чтобы при всех дать Даттаму по морде, и Бредшо принялся глотать белую, необыкновенно сладкую плоть плода. -- Это очень плохо, Сайлас, что вы не едите, -- прошептал ему Даттам на ухо. -- Сколько раз мне повторять вам, что от трех вещей здесь отказываться нельзя: от поединка, если тебя на него вызвали, от девки на ночь и от угощения. -- Где проповедник? -- спросил вполголоса Бредшо. -- Какой проповедник? -- Белый ключник. Которого вы хотели повесить. Даттам поднял брови. -- Я подарил его вам. -- Его нет в моей горнице. -- Помилуйте, неужели вы думаете, он останется лишний миг под одним кровом со мной или с вами, или с любым, кто не целует его богу х..., которого у него нет? Здесь в замке половина слуг живут в рассказанном им сне, -- вывели куда-нибудь и даже деньги на дорогу дали... Бредшо усмехнулся. Если проповедник сбежал, то по крайней мере Даттаму не будет на ком выместить свою злость. -- Перед побегом он мне кое-что сказал, Даттам. Цена серебра в империи втрое ниже, чем здесь. И, насколько я понимаю, слова контракта о продаже по "существующей средней цене" означают для меня убыток в несколько сотен тысяч ишевиков. -- Подайте-ка мне вот того каплуна, Бредшо, -- сказал Даттам, и, когда Бредшо в некотором ошеломлении протянул ему блюдо, философски заметил: -- Ну, ведь рано или поздно вам это кто-нибудь бы да сказал. И углубился в каплунью ножку. Бредшо вскочил. -- Господин Сайлас! Бредшо обернулся. За его спиной стояла хорошенькая девица, кажется, дочка хозяина замка, и протягивала ему изрядный, оправленный в серебро рог. Бредшо принял кубок и поклонился. Этого не стоило делать. Черное нехорошее облако заволокло глаза, от поклона неожиданно закружилась голова, заплясала зала; Бредшо выронил кубок и стал падать, теряя сознание. Очнулся он тут же на руках у Даттама: тот подхватил его и сам понес в горницу. Было жарко и душно: дочь графа явилась с мазями и настойками. Даттам долго сидел с раненым все время, пока женщины промывали раздувшуюся рану, держал его руку, пока графская дочка поила раненого горькой зеленой настойкой. Он ушел лишь тогда, когда Бредшо закрыл глаза и ровно задышал. Когда все покинули горницу, Бредшо с трудом сполз с перин, сделал себе укол пентамиоцетрина, и тут же уснул. x x x Когда Бредшо уснул, Даттам спустился в каменный мешок, где сидели пленники, похожие на кульки с тряпьем. В камере ничего не было, кроме стола с тушечницей и бумагой, да двух табуретов. Табуреты были трехногие, как почти всегда все табуреты королевства, потому что на неровном полу трехногие устойчивее. А в империи трехногими остались лишь треножники. Из стены торчали балки фундамента. По полу бегали очень большие крысы, -- это пробудило опять самые неприятные воспоминания. Третьим слева у столба стоял висел Белый Ключник, -- люди Даттама подкараулили его, когда он высунулся из горницы спящего Бредшо, накинули на голову мешок и уволокли. -- Я знал, что ты придешь, -- сказал проповедник, -- ведь мы не докончили спор о свободе и боге. -- А ты хочешь его докончить? -- усмехнулся Даттам. -- Да. Истинная свобода воли, вероятно, -- не выбор между богами, а выбор между мирами. Есть актуальный мир настоящего и есть бесконечное множество потенциальных миров будущего. И существование этого бесконечного множества потенциальных миров требует существования бога, владеющего не кусочком мира, а всей совокупностью миров и времен. Именно из идеи свободы воли вытекает идея всемогущества бога. Даттам устроился поудобней на табурете и спросил: -- Кто тебя сюда послал? Но пленник молчал, и остальные молчали. Тогда Даттам распорядился подвесить их к потолочной балке и пытать, пока не признаются. Сначала толку было мало. Потом, однако, Ключник рассказал, что, да, в Золотом Улье убили не его, а его брата. Он узнал об этом, молился и услышал, что бог приведет Марбода Кукушонка к нему, а уж дальше все зависит от его выбора. Но он, видимо, выбрал неправильно, потому что Кукушонок как был без души, вроде Даттама, так и остался. Когда он это понял, им овладело такое отчаяние, что он решил вернуться в горы, которые покинул шесть лет назад, и там отшельничать. Шел быстро, и, хотя ушел из столицы на три дня позже, обогнал караван почти на неделю. Писец в углу уронил тушечницу и долго боялся поднять ее из-за крыс, а Даттам тем временем спросил: -- Значит, Марбод Кукушонок жив? И в ту ночь не лазил на корабль, а был на вашей сходке? -- Арфарра, наверное, это знает, -- сказал писец. -- Помолчи, -- заметил Даттам. Даттаму хотелось, чтобы кто-то из пленников признался в связях с Арфаррой, или с экономом Шавией, или прямо с людьми Парчового Старца из империи, -- но как он ни старался, ничего у него не вышло. Ключник, правда, признался, что хотел встретиться с экономом Шавией, но поглядел издали, и не стал: -- Слова у него, может, и славные, а душа какая-то поганая. -- Шпион он, -- усмехнулся Даттам, -- шпион государыни Касии. А про душу его мне ничего неизвестно. x x x Когда Бредшо проснулся, был уже ранний вечер. Бредшо с трудом встал и выглянул в треугольное окно. Солнце заливало серединный двор. Десяток дворовых не по-братски делились остатками утренней трапезы. Две толстых бабы катили из мшаника пивную бочку. Брехали псы, где-то кудахтали куры и пофыркивали лошади. На надвратной башне сидела стайка ржаных корольков. Корольки смотрели на родовой вяз посередине двора, с золотой цепью вокруг ствола и пестрыми лентами на ветвях и одобрительно попискивали. С нижней ветки вяза свисали пять одинаковых серых свертков. Бредшо скрипнул зубами и пошел разыскивать Даттама. Торговца нигде не было. Во влажной и душной оранжерее он нашел Шавию, храмового управляющего. Тот неспешно посыпал песком исписанный лист, раскланялся и сказал, что Даттам уехал на охоту с графом. -- А как вы себя чувствуете, господин Бредшо? -- Как я могу себя чувствовать? Даттам подарил мне проповедника, а сам выкрал его и повесил, нарушив слово. -- В самом деле, -- изумился Шавия, -- однако он сказал, что вы отдарили его проповедником в обмен на штуку харайнского шелка и золотую попону для седла. У Бредшо потемнело в глазах. -- Что?! -- Все сочли, что это очень выгодный обмен, господин Бредшо, а бедняжка граф очень огорчился, ибо давно предлагал за попону любимую наложницу. Бредшо как был, так и сел на землю оранжереи, закрыв лицо руками. -- О, боже мой! Какой мерзавец! Зачем он это сделал? -- Господин Даттам хотел повесить человека. Еще не было такого, чтобы господин Даттам хотел повесить человека и этого не сделал. Пестрые герберы кивали головами в распаренном воздухе. Живот старого вейца то поднимался, то опадал, как у ящерки на солнышке. -- А вы? -- отчаянно закричал Бредшо, -- это вы мне посоветовали эту дурацкую сделку с серебром! Впрочем, это не имеет значения по сравнению с виселицей... -- Ах, господин Бредшо! Даттам пригрозил, что я не вернусь из этой поездки, если я не предложу вам этого договора, а вы видели, что у Даттама слова не расходятся с делом. x x x Бредшо вернулся в горницу весь вспотевший после душной оранжереи. Ржаных корольков во дворе стало еще больше, и некоторые из них пересели на верхушку вяза. Горница была прибрана и вытоплена, вещи доверены на сохранение черевам богов, глядевших с резных ларей. В изголовье кровати лежала шитая лебедями попона. Она была действительно очень хороша, и глаза у лебедей были из настоящих и довольно больших изумрудов. Да, Даттам, конечно, правильно сказал, что он не убийца. Но при этом имел в виду,видимо, что он -- палач. Потом у Бредшо как-то неожиданно зарябило в глазах, он прилег на постель и потерял сознание. x x x Три дня Бредшо провалялся без сознания: в бреду ему чудился Даттам и другие мерзости. На четвертый день очнулся -- Даттама, конечно, не было. Рядом сидела старуха с лицом, сморщенным наподобие персиковой косточки. Старуха сказала, что оцарапавший его топорик был смочен в яде-волчанике, от которого обычно никто не спасается. -- Вы, однако, заступились за святого, он -- за вас. Бредшо подумал об антибиотике и ничего не сказал. Графская дочь Имана сказала, что Даттам взял себе западный флигель, в котором давно завелась нечисть. Ночью видно, как в домик слетаются бесы, крутятся голубые молнии. Вчера трое поварят сговорились, разукрасили черным волкодава и спустили его в дымоход: хотели напугать бесов, -- так наутро волкодава нашли у порога без шерсти и в синих нехороших пятнах. Даттам только показал на поваренка пальцем, -- того схватило и начало трепать, а потом и его товарищей. Вечером пятого дня Бредшо спустился во двор. Даттам, в паллии, затканном облаками и листьями, в плаще из птичьих перьев, распоряжался погрузкой телег. Бредшо спросил у дворового, куда едут телеги: -- На рудники. От Даттама пахло дорогими благовониями, от ящиков -- химией, от родового вяза шел сладковатый трупный дух: Даттам хотел, чтобы все убедились, что повешенные не воскресают. Графские люди жались по стенам, как побитые собаки. Ящики кончились, двое монахов набросили на телегу бархатный покров, украшенный золотой циветой. Даттам повернулся к Бредшо, -- перья и облака сверкнули на солнце. Лицо бесстрастное, руки в золотых кольцах, ногти проедены кислотами. -- Вы спасли мне жизнь, а я в тот день обманул вас, так? -- И опозорили. -- Помилуйте! Все завидут вам и считают, что вы провели одну из самых выгодных сделок своей жизни. -- Я не сам потерял сознание. Вы дали мне снотворное. Как? Ведь я ничего не ел, кроме дыни, а дыню ели и другие! Даттам помолчал, а потом объяснил: -- Ножичек, господин Бредшо. Ножичек, которым я резал дыню. Одна его сторона была намазана снотворным. Бредшо помолчал. Налетел ветер. Закрутился по двору сор. Сзади, на вязе, захлопали шелковые ленты и конопляное тряпье. -- Вешать надо, -- сказал Даттам, -- не бунтовщиков, а проповедников. Это как капитал вкладывать: потратишь одного человека, а сбережешь тысячи. -- Простая арифметика. -- Простая арифметика, -- подтвердил Даттам. Заскрипели ворота, телеги поехали со двора. Дворовый человек, кланяясь, подвел Даттаму коня. -- А соображения посложней арифметики к обществу неприложимы? -- спросил Бредшо. -- А соображения посложней -- вранье, -- ответил Даттам, вспрыгивая в седло. -- Про императора Иршахчана сказано, что он был строг и справедлив. И про императора Меенуна сказано, что он был строг и справедлив. Слова -- одинаковые. В чем разница? В арифметике. При Иршахчане в исправительных общинах жило полтора миллиона человек, а при Меенуне -- двадцать тысяч. -- Кстати, чем вы пригрозили Шавии, если он не поможет вам в этом паскудном договоре? Шавия говорит, -- виселицей. Даттам расхохотался. -- Я? Шавии? Виселицей? Зачем? Я просто пригрозил отнять у него несколько зеленых камешков, которыми он завладел не совсем законным путем и собирался провезти в империю, не доложив храму. x x x На следующее утро Бредшо проснулся совсем здоровым. Солнечные зайчики прыгали по комнате, медные боги улыбались с полки над печкой, большой рыжий кот пробрался на полку и грелся вместе с богами на солнце. Бредшо поулыбался коту и другим богам, встал. Одежду в ларе пропарили с известью и сезамом, вывели сглазы и дорожную грязь. Бредшо спустился вниз, и прошел меж плетней местного значения, мшаников и поветей к западному флигелю, в который по ночам летали бесы. Волкодав, лежавший у двери флигеля, помер, действительно, нехорошо, с синими пятнами и желтой пеной вокруг пасти. В домике кто-то был. Бредшо зашел в соседний мшаник, проделал дырочку в промасленной бумаге и стал ждать неизвестно чего. Минут через двадцать прибежала дворовая девка, глянула на мертвого пса, кинула в окошко горстью песка. В домике завозились, через минуту в дверях показался молодой монашек. -- Хадар! Я лепешек тебе испекла. -- С петушком и курочкой? -- С петушком и курочкой! -- Девушка засмеялась и стала обмахиваться кончиком косы. Хадар сказал жалобно: -- Мне не велено отлучаться. Девка показала на мертвого пса: -- Я с тобой на глазах у бесов целоваться не буду. Закинула косу и побежала: парень, смеясь, выскочил за ней. Бредшо подождал и вошел во флигель. Флигель был заставлен ретортами и пузатыми кувшинчиками с химическим сырьем. В углу громоздились грубые ящики с прокаленным и протертым через решета кизельгуром, -- очевидно, наполнитель для динамитов. Надпись на перегонном кубе советовала очищать мысли. В кубе плавали желтоватые опивки. Бредшо сначала подумал, что из глицерина делали лишь динамит, потом подошел к глиняным корчажкам в углу. В таких корчажках обычно продавали дорогое инисское вино, и именно эти корчажки проницательный Марбод заметил перед палаткой Арфарры незадолго до страшной истории, приключившейся с замком герцога Нахии. От обычных винных корчажек они отличались только жирным красным крестом на донце, а на некоторых, помимо прочего, имелась грубая надпись из цифр и букв. Бредшо, поразмыслив немного, сличил надпись с другими колбочками и пробирками и решил, что это правильная формула акролеина, или схожего отравляющего газа. Было ясно, отчего умер щенок. Было также ясно, что Даттам полагался не на одну арифметику, и газ был приготовлен на случай, если кому-то захочется бунтовать: замок -- вверху, осаждающие -- внизу, газ -- тяжелее воздуха. На столе лежали мятые черновики с графиками и рассчетами, в которых, по глубоком раздумьи, можно было узнать рассчет силы ударной волны. Поверх расчетов Даттам рассеянно чертил пером: мертвая рябь Серединного Океана и над ней: сук мирового дерева, изломанный, толстый, обсыпанный снегом. На суку -- нахохлившаяся птица. Картинка была бы дьявольски грустна, если бы Даттам с редким садизмом не нарисовал под суком мертвеца в том месте, где по канону висит золотой гранат. "Уродился он, что ли, такой или его в детстве обидели?" -- подумал Бредшо. Потом сел на трехногий табурет и горько заплакал. Он надеялся, что динамит -- это так, случайность. Побочный продукт производства философского камня. Увы! Алхимией здесь и не пахло, -- пахло настоящей наукой. Оксиды, конечно, именовались "убитыми металлами", автоклав в углу был украшен чернью и серебряной насечкой в виде облаков и листьев. Но, судя по этой лаборатории, Страна Великого Света могла столько понять в их корабле, что Бредшо было даже страшно себе это представить. x x x Бредшо воротился в горницу. Босая девка, подоткнув паневу, скоблила пол. Старик-колдун ждал его с зельями и травами. Бредшо выпил отвар. Да, недаром господин Даттам продает варварам высококачественные мечи, а они, идиоты, думают, что с мечами еще можно завоевать империю. Или -- можно? Ведь ни пушек, ни ружей у империи, видимо, нет. Как так: иметь химическое оружие и не иметь огнестрельного? Должны же быть закономерности, если не в истории общества, то хоть в истории науки? -- А где Даттам? В рудниках? -- спросил Бредшо. -- С Серединным Океаном судится, -- усмехнулся колдун. -- С каким Океаном, -- не понял Бредшо. -- С Серединным. Озеро тут есть у горняцкой общины, так у них договор с богом: быть общине свободной, пока озеро не провалится в землю... -- Свободной? Разве все вокруг -- не графское? -- Земля -- графская, а рудники -- Варайортовы... Девка шваркнула тряпкой об пол и встряла в мужской разговор: -- Варайорт -- ложный бог, шельмец. Он как горы сделал? Спер у божьего зятя шапку, растряс волосинки рудными жилами. Поэтому мир так дурно устроен, что краден, как деньги торговца. Старик сказал: -- Женщина, что ты понимаешь? Мир -- как цветок, изукрашен дивным узорочьем, и всякий человек из нашей деревни -- образ и подобие божие. А Варайорт сделал себе особых людей -- не из глины, а из собственного кала, и Серединный Океан на... из подражания. Заклял: "Быть вам свободными и варайортовыми, пока стоит озеро" -- Пока стоит озеро, -- с легким ужасом проговорил Бредшо, вспоминая листки с расчетами. О господи! А он-то, дурак, подумал, что фургон с динамитом был нужен Даттаму для облегчения горных работ! Девка опять встряла в разговор: -- К ним приходили проповедовать, а они: "Мы в грязи не пашем, нам нет дела до ваших королей -- ни убитых, ни воскресших". Мы, мол, подданные императора и свободные люди. И если есть на небе правда, -- прибавила она, -- то из-за того, что они не пристали ни к графу, ни к божьим людям, им сегодня будет плохо. Бредшо подхватил меч, набросил на плечи ферязь и побежал к двери. x x x Хотя Золотой Государь запретил называть озеро Серединным Океаном, никто по-другому никогда не говорил. Посреди океана был островок не меньше доильного загона. На островке -- храм Варайорта и место для народных собраний под священной желтой катальпой. По берегам было столько яиц, что трудно было их не раздавить: утки-хохлатки, священные птицы Варайорта, гнездились невозбранно. Всю ночь люди Даттама рыли шурфы и закладывали патроны. Утром переправились на островок. Народное собрание было многочисленно, как никогда, все съехались с оружием и стояли на том и этом берегу. Граф тоже взял с собой всех дружинников, однако, большую их часть на остров не пустили. Обе стороны знали, что законы законами, но на то и оружие, чтобы добиваться исполнения законов. Граф смеялся: "Я над этой общиной имею ту же власть, что и король, ибо здесь не считаются ни с моими, ни с его распоряжениями". Это было преувеличением: за уголь, за охоту в горных лесах граф получал треть добываемого в рудниках. Однако ему хотелось большего, и он обрадовался, когда в прошлом году Даттам предложил: храм вызовет общину на божий суд, получит рудники и отдаст их в лен графу. Граф бы, конечно, предпочел получить эти земли в собственность, а не во владение, однако выбирать не приходилось. Граф подозвал к себе своего домашнего колдуна и велел погадать: чем кончится суд и много ли умрет людей? Колдун долго тряс свое лукошко, а потом сказал: -- Кто выиграет тяжбу, я не знаю, потому что это не от тебя зависит. Зато вижу, что ты еще до вечера поссоришься с Даттамом, а причиной ссоры будет друг Даттама, чужеземец... Горняки сошлись у алтарей, совершили жертвы. Даттам произнес положенные формулы: мол, если бог этого хочет, пусть озеро уйдет в землю, -- и воздел руки к небу. Как говорится: налетел вихрь, закружились голубые мечи. Рвануло так, что своротило все каменные варайортовы челюсти, в положенных местах. Рудокопы увидели, как хлещет вода, словно гной из нарыва, закричали. Бился в ямах карп, отступал Серединный Океан, уплывали вместе с ним огненные кони и золотые черепахи, и животворящие семена мирового древа, которым полагается оплодотворять землю, и прочая нечисть. Люди кричали и падали вокруг него на колени, как двенадцать лет назад. Даттам задыхался. Желтые цветы с катальпы летели на землю, дерево трещало и клонилось, тысячи птиц орали в воздухе громче людей, островок стал полуостровом, обнажилось зеленое смрадное дно. А после этого Даттам взглянул на ту сторону и увидел, что повсюду стоят вооруженные люди, и они вовсе не считают, что суд кончился, если стороны еще не подрались. Община стояла в основном на островке, а дружинники графа -- на берегу. Даттам поглядел на зеленое смрадное дно между ними, и подумал: "Плохо будет драться в этой грязи и иле, потому что графские конники не будут иметь тут преимущества". Даттам стоял рядом с графом, к ним подошел дружинник и сказал: -- Смотрите! А кто это скачет вместе с людьми Лавви Голошейки, на буланом коне с белой звездой, и в такой богатой одежде? Граф посмотрел и сказал: -- Клянусь божьим зобом, Даттам, это ваш больной гость, Бредшо. И сдается мне, что это не к добру. Потому что он не кажется мне человеком разумным и удачливым, и, как бы он, помимо этого замечательно буланого седла, не попросил у вас за проповедника еще чего-нибудь. x x x Бредшо ехал три часа один в густом горном лесу, потом нагнал общинника. На спутнике была кроличья шапка, плащ с роговой пряжкой, за пояс заткнута секира, а на плечах, -- лук и колчан со стрелами. Он также ехал на суд к Серединному Океану и был очень неразговорчив. Потом пристали еще трое на лошадях и с оружием. За поворотом дороги показалась маленькая часовня Варайорта, из которой вышел жрец с девятью глазами на шапке. Волосы у него были заткнуты за пояс. Охотник Каани, тот, что был в кроличьей шапке, вытащил из переметной сумы кроличью шкурку и отдал ее жрецу. Тот взял и сказал: -- Не одна, небось, шкурка-то. Каани ответил: -- Совсем пустые стоят силки. Тогда жрец подошел к лошади и сам стал рыться в переметной суме и вытащил еще много добра. -- Дожадничаешься с богом, -- сказал жрец. -- А бог воздаст сторицей. -- Мне сторицей с Варайорта не надо, -- сказал Каани. -- Мне хватит двух ишевиков с Даттама. Тут Бредшо подъехал ближе и спросил: -- А с меня трех ишевиков достаточно? Каани согласился. Бредшо уплатил за три шкурки и подарил их богу. Охотник ехал молча, потом сказал: -- Какой же грех -- обмануть обманщика? Горы делал -- шапку украл, потом штраф в Небесной Управе платил глупым серебром взамен настоящего. Каани был, конечно, прав. Если человек верит в Варайорта, то на нем греха никогда не будет, потому что нет греха в том, чтобы делать, как бог. Поехали дальше. Бредшо глядел по сторонам: лес в ущелье, палые листья совершенно покрыли черную жирную землю, на скале беззаботно блестит хромистый железняк. Зажиточная земля, и свобода общинная, первозданная, богом сбереженная и от государей, и от королей, и от графов -- но не от Даттама. Спутник Бредшо заметил на ветке белку-ратуфу и подстрелил ее. Стрела попала точно в глаз, так что шкурка не была испорчена, и Каани подумал, что плохо стрелять в людей и хорошо стрелять в животных: потому что за убитого зверя получаешь деньги, а за убитого человека приходится платить. Поднял белку, повесил лук через плечо и сказал, обращаясь к Бредшо: -- Спасибо тебе за золото, потому что этот лук очень хорошо стреляет. А если платить виру за всех, за кого сегодня придется заплатить виру, то мой кошелек совсем опустеет. Бредшо спросил: -- А как ты думаешь, чем кончится божий суд? Тот ответил: -- Не стоит верить всем слухам, которые распускают. Однако сдается мне, что не все, кто отправился на остров, вернется с него, чтобы рассказать о сегодняшнем дне. Бредшо поглядел на охотника и подумал: "Эх, где же вы были неделю назад?" Хотя не ему, конечно, было на это сетовать. -- Да, -- сказал один из спутников. -- Давно все к этому шло, и чему быть, того не миновать. Сдается мне, многие женщины будут плакать после сегодняшнего дня, а для мужчин найдется занятие подостойней. -- Значит, -- сказал Бредшо, -- свободные люди не побоятся драться против графов и колдунов? -- Я, -- сказал охотник, -- буду драться за того, за кого будет драться Латто Голошейка. И хотя я еще точно не знаю, на чьей он стороне, по-моему, он будет драться за Даттама. -- Так, -- сказал Бредшо, -- а за свободу ты драться не будешь? Каани возмутился про себя, потому что свобода была вещью увлекательной, но убыточной, как охота на людей. За то, чтобы не ходить в ополчение, Каани каждый год отдавал пять соболей. Столько же -- за то, чтобы не ходить на суд. За неявку на сегодняшнее собрание, однако, назначили тройную виру, и притом Латто Голошейка велел собираться всем своим людям. Притом, будь община под графом, ее бы никто не трогал, а так каждый год устраивали засады и грабили. Охотник Каани всего этого, конечно, не сказал, но все-таки сказал достаточно. -- Так что же, -- спросил Бредшо, -- если посад потеряет свободу, так никто об этом и не пожалеет? Каани хлестнул лошадь и сказал: -- За других не скажу, а я не пожалею. Выехали из леса, миновали рудники, стали спускаться к озеру. Тут страшно ухнуло, налетел вихрь, в небе закружились золотые мечи, всадников побросало на землю. Путники повскакивали на ноги, и увидели, что озеро мелеет. -- Клянусь варайортовым брюхом, -- сказал охотник Каани, -- если бы озеро осталось цело, -- многие бы получили сегодня отметины на память. А так, может быть, все обойдется. А Бредшо встал, отряхнулся, оправил на поясе меч и сказал: -- Я гляжу, господин Даттам неплохо разбирается что к чему в здешних местах, и не стоит посторонним соваться в чужие дела. В этом он, конечно, был прав. x x x Когда вода уже схлынула, Даттам и граф подошли к желтой катальпе. На Даттаме был паллий, затканный золотыми листьями, и накидка из птичьих перьев, а на графе красный лакированный панцирь и боевой кафтан, расшитый узором из рысиных пастей и ушей. На поясе у графа был меч Белый Бок, украшенный золотой и серебряной насечкой, который подарил ему Даттам. У Даттама тоже был меч, однако под накидкой было не видно, как он украшен. С ними были люди, и среди прочих -- Бредшо. Бредшо ничего не говорил. Под желтой катальпой на скамье закона сидел Шамми Одноглазый. Он был самым умным человеком из тех, кто не может предвидеть будущее, потому что никто не мог отвести ему глаза. Он был тройным судьей и человеком влиятельным. Рядом сидел его брат, служитель Варайорта, и еще несколько уважаемых людей, а слева и справа стоял народ. Шамми сидел, весь обсыпанный желтыми цветами, потому что он все это время не двигался. -- Ну что же, -- спросил Даттам, -- кончим ли дело миром? -- Назовите ваши условия, -- сказал Шамми. Тогда Даттам оперся, как полагается, на резной посох для тяжбы, и сказал, обращаясь к народу: -- Я так думаю, -- сказал Даттам, -- что не стоит спорить, Варайорту или Шакунику должны принадлежать рудники, а надо записать, что это -- один и тот же бог. Надо отдать рудники в лен графу, чтобы тот охранял и судил, а собственность каждого должна остаться неприкосновенной. И еще я думаю, что тот, кто с этим не согласен, хочет не общего блага, а жадничает из-за судебных сборов и прочих выгод. Тогда Шамми Одноглазый встряхнулся так, что все цветы слетели на землю, и сказал: -- Сдается мне, что многие захотят узнать: было ли чудо или чуда не было. А другой тройной судья возразил: -- В словах закона, однако, нигде не сказано, что озеро должно пропасть чудом, так что какой от этого прок? Шамми встал с лавки и сказал: -- Ты родился на циновке для еды, Даттам. И все же я думаю, что сегодняшний день принесет тебе большую неудачу. Даттам тогда вытащил меч: рукоятка меча была перевита жемчугом и изумрудом, а по клинку шла головастиковая надпись. -- Выбирай, Шамми, -- сказал Даттам. -- Или ты сядешь на лавку и перестанешь говорить глупости, или твои кишки съедят твои же собаки. Тогда Шамми испугался и сел на лавку. Соглашение заключили, как предложил Даттам, и многие были очень довольны. Этим вечером Хотта, жена Шамми Одноглазого, женщина вздорная, не пустила мужа к себе и сказала: -- Думается мне, что даже женщины вели бы себя на народном собрании менее трусливо, чем вы. Шамми сказал: -- Помолчи. Если бы озеро не сгинуло, покойников было бы довольно... -- и добавил: -- Даттам -- удачливый человек. Но, говорят, что в королевском городе Ламассе есть еще более удачливый человек, по имени Арфарра, и что ему нравятся свободные люди и хорошие законы. x x x От островка Даттам и граф поехали в рудники. Бредшо увязался за ними. Рудник был устроен так же, как рудники на Западном Берегу: примитивней амебы. Трое горняков перестилали крепь. -- Какое же это чудо? -- сказал один из них. -- Чудо бы не повредило горному брюху, а тут все клинья повылазили. Бредшо поглядел на переклады под потолком и увидел, что они едва держатся. -- А в империи, -- спросил Бредшо, -- рудники так же скверно устроены? Даттам поглядел на чужеземца и вдруг с беспокойством подумал, что тот тоже может разбираться в рудах. -- В Нижнем Варнарайне, -- ответил Даттам, -- рудники устроены так же, но работают на них государственные преступники. А большинство шахт закрыто, чтоб не обижать народ и не подвергать опасности чиновников. Бредшо вспомнил сегодняшнее собрание, вспомнил, почему Даттам здесь, а не в империи стрижет овец, и ужаснулся. Об этой стороне жизни Великого Света он как-то не задумывался. Боже! Стало быть, Даттам считает, что свободных людей в королевстве усмирить легче, чем безоружных общинников империи? Бредшо нагнулся и стал перебирать куски руды с серебряным проблеском. "Забавно, -- подумал он, -- я-то думал, они это просто выкидывают!" Граф, стоявший за плечом, заметил его интерес. -- А это, -- сказал граф, -- глупое серебро. То, которым Варайорт штраф платил. Похоже, но ничего не стоит. И в это мгновение Бредшо понял, что все три дня беспокоило его в Даттамовой сделке, и что любой человек, хоть немного сведущий в торговле, осознал бы немедленно. Ну хорошо, Даттам обменял свое серебро с выгодой. Но если серебро в империи в три раза дешевле золота, то какого черта он вообще везет его в империю? -- Серебро-то серебро, -- сказал Бредшо, усмехаясь, -- а удельный вес -- как у золота. Даттам и мастер замерли. Граф, может быть, ничего бы и не понял, но вдруг припомнил слова колдуна, нахмурился и побежал из забоя. x x x Вечером граф позвал чужеземца в свою горницу. Лицо графа было все в красных пятнах, ученая обходительность исчезла. -- Значит, ты разбираешься в рудах? -- спросил граф. Бредшо понял, что утвердительный ответ сильно повредит ему, потому что благородный человек должен разбираться в мечах, а не в металлах, но ответил: -- Разбираюсь. -- Я правильно понял: то, что добывают в шахте -- не серебро, а золото? Бредшо покачал головой: -- Не серебро и не золото, а совсем другой металл. Он, однако, тоже не ржавеет. Из стены возле поставца торчал небольшой швырковый топорик с черненой рукояткой. Граф вытащил этот топорик, перекинул из руки в руку и спросил: -- Мне сказали, что это -- глупое серебро, а в империи его можно превратить в настоящее. Можно ли? -- Ни в коем случае, -- сказал Бредшо. -- Серебра из этого металла не выйдет. Но если подмешать его в золото, то фальшивая монета будет совершенно неотличима от настоящей. Тут граф запустил топорик в большого бронзового Шакуника, стоявшего в западном углу. Топорик попал богу в плечо, разрубил ключицу и глубоко ушел в грудь; бог зашатался и упал, а князь подхватил со стены меч и выбежал из гостиницы. Бредшо с легким ужасом глядел ему вслед. Да, Даттам не зря решил не связываться с рудниками империи. Все было очень просто. Серебро стоит в тринадцать раз меньше золота. Глупое серебро стоит совсем дешево. В империи храм Шакуника имеет право чеканить золотые монеты. Даттам извлекает из этого дополнительную прибыль, добавляя в состав платину. Для надежности чеканят не новую монету, а старые золотые государи. А в рудниках -- в рудниках некоторые забои так узки, что в них могут работать только дети, и жители варят в одних и тех же горшках рис и серебро, -- собираются вокруг и дуют через трубочки, -- и храм, которому известен динамит, употребляет динамит только на жуткие фокусы и не озаботится приспособить архимедов винт для подъема руды. x x x На следующее утро Бредшо справился, чем кончилась ссора Даттама и графа. -- Я думаю, -- сказала служанка, -- что ссора кончилась миром, потому что ночью у бога Шакуника в графской горнице срослись ключица и ребро. -- Я думаю, -- возразила другая, -- что ссора кончилась миром, потому что поздно вечером прискакали два гонца из страны Великого Света и, наверное, много важного рассказали. Бредшо вздрогнул и подумал: уж не рассказали ли, в числе прочего, об упавшем с неба корабле? В это время принесли богатые подарки от Даттама, а в полдень явился он сам, в бархатном кафтане и с ларцом под мышкой. -- Я хотел бы, чтобы мы остались друзьями, -- сказал Даттам. -- Остались друзьями! -- взвился Бредшо, -- да как вы смеете, Даттам! Вы меня надули на триста тысяч ишевиков! Опоили снотворным! Повесили человека, которого мне подарили! Сделали фальшивомонетчиком! -- Еще нет, -- возразил Даттам. -- Фальшивомонетчиком вы станете, только если из этой платины будут изготовлены монеты. Покамест вы не фальшивомонетчик, а владелец глупого серебра, которое, кстати, вообще ничего не стоит. Кстати, как вы догадались о платине? -- Так уж догадался, -- буркнул Бредшо. -- Раньше надо было догадываться. Надо было спросить себя: а какого черта Даттам везет серебро туда, где оно дешевле, чем здесь? И махнул рукой. -- Но неужели граф ничего не знает? Даттам усмехнулся: -- Граф алчен и суеверен. Граф думал, что я подделываю серебро. А серебром и медью расплачиваются простолюдины, серебро называют "перьями пестрой дрофы". Это -- металл ночи, женщины и торговли. Золото же приносит не прибыль, а удачу. Это металл солнца и сокровище вождей. Его зарывают в землю и раздают дружине. Граф не позволил бы мне подделывать золото, как не позволил бы спать со своей женой, прибыльно ли это или нет. Граф, -- добавил Даттам, -- возмутился святотатством, а не правонарушением. -- В теперь? -- Золото -- не свобода. Попробовал -- не отвыкнешь... Даттам усмехнулся, вспомнив, как кричал и бился вчера граф. Кончилось все кубками, выпитыми рука в руку, и еще граф потребовал от храма сундучок с фальшивой монетой, расплачиваться с недругами. -- А чиновники империи, -- спросил Бредшо, -- тоже, в случае чего, обидятся лишь за оскорбленное мироздание? Даттам постоял, усмехаясь. -- Или ты не понял, Сайлас, что в империи правят не чиновники, а мы? Видел, что было с чернью, которая на нас напала? С законом, который нас не устроил? Ты ехал сквозь земли королевства, -- и половина из них принадлежит храму. Ты думаешь, в империи по-другому? Император стар и слаб, а наследник престола, экзарх Варнарайна, -- про него в народе говорят, что его душа в хрустальном кувшине, а кувшин в храме Шакуника. Нам ведомы духи разрушения и духи созидания, мы знаем имена звезд, неизвестных никому в империи, и знание превращает наше золото в новое знание. Что с тобой? Тебе плохо? Бредшо и в самом деле побледнел, запрокинул голову. -- Ничего, -- сказал Бредшо. Он глядел на Даттама с ужасом. Он вдруг понял, почему химическое оружие -- есть, а огнестрельного -- нет. Потому что выстрелившая пушка -- это оружие, а взорванная гора -- это чудо. Он подумал: "Науки в империи все-таки нет. Как звать оксиды -- мертвыми металлами или еще как -- это неважно. Важно, что люди действуют не как ученые, а как колдуны. Не публикуют результаты экспериментов, а морочат головы. У них одна область применения открытий -- шарлатанство. Все, что не является общедоступным -- есть магия, на какие бы принципы оно ни опиралось. Бедняжка Белый Ключник был прав: какое же это колдовство, если оно известно всем? Стало быть, динамитом распоряжается не империя, а один лишь храм. Чиновники -- любители справедливости, и монахи -- любители чудес. И кто из них и на что употребит упавший с неба корабль? -- Это красивые слова для фальшивомонетчика, -- сказал Бредшо. -- Но я не думаю, что души чиновников империи сидят у вас в стеклянных кувшинах. Во всяком случае, господина Арфарру вам вряд ли удастся посадить в кувшин... И неужели вы не боитесь, что я расскажу в империи о глупом серебре? -- Но это же ваше серебро, Бредшо, а не мое. Расскажете -- так не получите за него ни гроша. Бредшо -- уже в который раз -- представил себе реакцию Ванвейлена на его покупку. -- Однако слова о всемогуществе храма несколько противоречат принятым вами предосторожностям. Даттам усмехнулся и встал. -- У храма есть враги и есть завистники, но я вам не советую, Бредшо, становиться на их сторону. Для них вы останетесь человеком храма, а для нас станете предателем. К тому же они ненавидят чужеземцев... Вам придется во всем слушаться меня, Бредшо, иначе вы вообще не попадете в империю, для чего бы вам ни было нужно туда попасть, -- заморский торговец! И с этими словами Даттам повернулся и исчез в двери. Бредшо встал и выглянул в окно: там, во дворе, перешучивались с бабами двое вчерашних гонцов из империи. Вот так. "Для чего бы вам ни было нужно туда попасть..." Что привезли эти гонцы? Известия о врагах храма? Известия о скорой смуте? Или известия о том, что, да, шлепнулся с неба стальной бочонок без людей, и не видели ли вы, господин Даттам, странных людей, которые отчего-либо хотят в империю? Ибо много замечательного есть в этом бочонке, и всего нашим инженерам и алхимикам не понять, но вот если заполучить его экипаж и подвесить к потолочной балке, то, может статься, нашего ума как раз достанет разобраться в бочонке. И тогда мы станем такими колдунами, такими колдунами, что куда вам шуточки с динамитом или отравляющим газом! Звезды посадим в хрустальный кувшин, всю империю поставим на колени, из государственного социализма сделаем государственную теократию! Вы ведь это умеете, господин Даттам, подвесить людей к балке... Глава ТРИНАДЦАТАЯ, повествующая о том, как обвинителя Ойвена искупали в луже, а королевна Айлиль влюбилась в портрет. Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло первое письмо от Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам. Ранним утром накануне Весеннего Совета королевский советник Клайд Ванвейлен навестил свой городской дом. Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи проводил во дворце. Земляне узнали о том, что советник проехал через городские ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор. По распоряжению советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят варили каши и похлебки. Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды: -- А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, -- прибавил он со смешком, -- по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с ним невозможно. Бредшо спросил: -- Ты где был вчера? -- На дамбе, -- ответил Ванвейлен. -- Неправда, -- ответил Бредшо. -- Я там был с Даттамом, тебя на дамбе не было. Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро поднесла депутация из Семиречья. Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму. Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить, спустился вниз. Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил красным чаем, вытер губы и сказал: -- После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а оттуда -- на Север. Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил: -- А корабль? Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки, навесили замки с секретом. Достали все необходимое, -- вернее, треть необходимого, и кое-как Стависски и Шенфельд ухитрились запеленговать аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции. Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен... -- А что -- корабль? -- сказал Ванвейлен. -- Пилоты -- и без меня есть, если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор, пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают монополией на шпионов с неба... -- А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы? Ванвейлен пожал плеча