ми: -- В империи две тысячи лет как небо населено исключительно чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите. Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал: -- Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному разумению, я делаю то, что делает Арфарра. -- Так, -- осведомился Бредшо. -- Может, господин королевский советник хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете? Говорят, чудеса будут. -- Это не мои тайны, -- спокойно возразил Ванвейлен. -- К тому же тут кое-кто слишком дружен с Даттамом. -- А то будет, -- ответил вкрадчиво Стависски, -- что после Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране. Срывать незаконнорожденные замки... -- Если порядок, -- сказал Ванвейлен, -- это когда бедняк не дрожит за жизнь, а богач -- за имущество, то да -- наведем порядок. Бредшо посмотрел на него и сказал: -- Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые... " -- Сволочь твой Даттам, -- сказал Ванвейлен. -- Если бы Небесные Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых. -- Что, -- спросил Стависски, -- не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив? На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и ответил сквозь зубы: -- Он еще сам об этом пожалеет. На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник старшему Хатчинсону, а гвоздь -- младшему Хатчинсону, и сказал: -- Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут: "В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье". Подхватил шитый плащ и был таков. Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и проорал: -- Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо вешать на железные гвозди! x x x Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и кланом... Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что возвышение его -- не от избытка, а от недостатка демократии: королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля, а не от обычаев и людей страны. Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в королевстве: два, три, четыре. А большинство было таких, чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой род начинается с меня, а твой -- оканчивается тобой... " В империи власть имущие величали себя представителями народа, в королевстве -- представителями знати, но кто из них лгал больше -- неизвестно. Большая часть времени королевского советника была занята, как водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле призывает показывать "неправды и утеснения собственников в принадлежащем им имуществе" -- и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным. Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему собственнику -- но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил, крутился -- пока не выходило прощения всех недоимок... Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом явился на землю человека без меча и удивился: "Разве справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай и дом." Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как Арфарра. Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп клялся, что купчей не было. В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих... Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, -- купчие легко можно было пересмотреть и отменить. Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую на крестьянскую землю -- это как если бы шантажист предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа. Беда была в другом. Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные -- получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений сеньора и вассала, надо было блюсти -- Справедливость. А когда дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти -- Закон. Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству. Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности, казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом государство стало слабеть -- а держатели поместий и земель жирели. После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было катастрофой. Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как на частное имущество, завещали его и разделяли, -- и в глубине души полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет взятки, -- чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов... По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам... По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно -- просто вопрос об этом до поры до времени не поднимали... Будь знать заодно, она давно могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом. Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса -- сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу. Политическая беспомощность большинства из них была совершенно изумительна. На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, -- а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два этажа. Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его -- суть взгляды Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока власть не добьется, чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились преумножить богатства. Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно. Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и поэтому сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались -- города, с их ополчением или наемным войском. Города -- это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и Арфарра так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в скорлупе их и давили. А теперь, когда коммуны почувствовали королевскую поддержку, им понравилось бунтовать и, конечно, свобода хорошая вещь, но стоит ли топтать на токах шестилетних детишек? Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции -- недавнее политическое новшество, увидел, что в городах побережья они случаются, правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще неурожаев, а хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же. Тот самый светильник белой бронзы, который так взбесил Ванвейлена, был преподнесен гражданами города Лудды. После преподнесения, слегка захмелев, граждане рассказали ему, как разобрали черепицу святилища, где укрылся граф Замид, графиня с детьми и их люди, пообещали им неприкосновенность и перебили безо всякой жалости. В подвигах своих они подражали сеньорам, но с основательностью людей состоятельных полагали, что дело -- не об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, -- можно будет замять светильником. В этой революции сторонники дома Замидов носили желтые банты и назывались сторонниками правления лучших людей, а люди из дома Беттов носили красные банты и назывались сторонниками народовластия. Впрочем, половину людей в городе Лудде убили на самом деле из-за денег, данных в долг, и это отнюдь не способствовало доверию в имущественных делах. Крестьяне приходили в королевский совет со справедливой верой в доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во всемогущество городского кошелька. Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм цехов приходилось прощать. В глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а горожане требовали в петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей. Но и это приходилось прощать, -- за то, что горожане умели драться. Да! В стране царил хаос! Крестьяне ненавидели сеньора. Сеньоры дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, -- и все это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой, что развязать узлы можно -- либо кровопролитьем, либо -- чудом. Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными землянами планами на будущее. В обществе, лишенном средств массовой информации, чудеса играют роль хорошей и тотальной пропаганды. Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости -- кровавого снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов... Впрочем, Арфарра-советник полагался не только на кривые зеркала, подземные ходы и анилиновую краску: он и сам был неплохим гипнотизером, или, пользуясь здешней терминологией, умел "отводить глаза". Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если б Арфарра-советник хотел или мог стать диктатором. Но о диктатуре или демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым видом правления и типом хозяйствования. Речь шла о том, чтобы обуздать хаос, царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок и разбой, тогда страдает каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не хочет наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг... Был еще -- храм. Ванвейлен заметил достаточно, чтобы понять, что храм сделал за последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав в одной из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все точки над и: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть оболочку... Но вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи отошли на второй план, она мало имела, по мнению Ванвейлена, отношения к происходящему... Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция началась как будто с химии, а не с механики, и в храме, а не в правительственной академии. Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с помощью этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных тканей и дутых браслетов, продаваемых в Варнарайне, было не старинной технологией, а нововведениями. Пока королевство играло для храма роль сырьевого придатка. Но Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока империи, и торговать не только тканями, крашенными анилином, но и технологией. И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего деньги из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков. И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам делал все, чтобы поссориться с Арфаррой... Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди, которые вели очень странные речи. Они говорили: "Мы -- ленники храма, а храм -- ленник не короля, а экзарха Харсомы". При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род, а вот король благоволит к выскочкам. Что Даттам, племянник наместника Варнарайна -- человек щедрый и благородный, а Баршарг, араван Варнарайна, между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов. Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском совете -- непонятно. Не то -- недружественные вассалы, не то -- дружественные иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного, беззаконного и безумного... Главным же безумием, однако, была сама вражда Даттама и Арфарры, вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам был готов на все, если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был готов на все, если речь шла не о его личных интересах. Не менее поучительно, однако, было то, что сам Даттам никаких разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество его сотрапезников. Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в Голубых Горах: строго говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне, которую можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а на Весеннем Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали. Ванвейлен не мог простить Даттаму другого: того, что, в сущности, именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а империя -- местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про "твое" и "мое" , ни замки с сеньорами -- но вот свободное предпринимательство и антитрестовское законодательство -- этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не мог. Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: "тоже мясо". Даттам старался, чтобы все от него зависело. Поэтому-то держал мастерские только в империи -- хранил монополию. Поэтому-то лично ездил по местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса -- и пропадет половина торговых связей... Даттаму хроническая анархия была выгодна -- он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было государства, а была личная преданность -- и предательство, так и свободного предпринимательства не было, -- а были личные торговые связи. Даттам вроде бы смирился с тем, что происходит в королевстве -- показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому, когда приходил жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил его хутор, похватал слуг и служанок, а его самого с женой повесил коптиться над очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и не напишут дарственную -- тогда дарственная соответственным образом пересматривалась. А когда жалобщик приходил и рассказывал то же самое о людях Даттама, -- тогда приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто Арфарра давал таким людям земли за дамбой. x x x Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи -- но при мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти будет без хулы. Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова соглашения и нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом позвал адвоката и велел толковать каждое слово. Адвокат толковал, молодая вдова суконщика сидела возле постели и вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра. Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню. Вдова всполошилась: -- Грех выкидывать написанное! -- кинулась подбирать клочки. Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение, "по нашей воле и совету знатных людей", а другой король -- разорвал и сжег "по нашей воле и воле народа". Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит... Слова! Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их собственным оружием. -- Но почему же тогда, -- громко спросил Марбод, -- законы Золотого Государя не пропали вместе с империей, а закон на языке сеньоров -- разорвали и сожгли? Адвокат кашлянул. -- Гм, -- сказал он. -- С формально-юридической точки зрения это вовсе не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом и Дехкат Ятуном. Дехката убили, и договор сгинул. Ах, да совсем не в формальностях дело... За порогом камеры молодая женщина нагнала адвоката и справилась о старинном законе, требующем от убийцы женитьбы на вдове убитого, чтоб восполнить убыток кормильца. Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим. -- Только если выдать замуж за вассала... Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы и запрятав в рукаве клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье. x x x Марбода Кукушонка выпустили из тюрьмы за пять дней до Весеннего Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за убийство суконщика он заплатил тройную виру. Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее второй женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке качали головами и говорили, что Кукушонку многое можно простить. В семье суконщика и в цехе ничего подобного не подозревали и очень удивлялись: -- Вот гордый бес! -- говорили родственники вдовы. Да если бы мы знали, -- так его б неделей раньше выпустили. Имя Кукушонка стало совсем было популярно. За три дня до Весеннего Совета, оказалось, однако, что никто из сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что за это, видать, придется поплатиться головой, а одно дело -- умереть в бою, а другое -- под топором палача. И Марбод Кукушонок сказал, что огласит прошение -- он. В городе опять сожгли его чучело. А на следующий день были заморозки и выпал легкий снег. Повсюду снег был как снег, белый и мокрый, а в замке Кречетов снег был красный, как кровь: так и текло, капало. x x x Снег стаял к вечеру, а накануне Весеннего Совета в замке устроили пиры и игры. Марбод Кукушонок прислал королевскому советнику Клайду Ванвейлену дары и настоятельное приглашение его посетить. Теперь советник Арфарра и советник Ванвейлен сидели над столиком "ста полей", рассеянно двигали фигуры и обсуждали, что может предложить Кукушонок и как отвечать на его предложение. Третьим при них был Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи. Ну и, конечно, Неревен, -- послушник сидел в углу со своей вышивкой. -- Не нравится мне этот брак с горожанкой, -- сказал Ванвейлен. -- Если это по расчету... Говорят, он изменился. -- Яйцо не бывает квадратным, -- сказал Арфарра-советник. -- Да, -- сказал Ванвейлен. -- Если бы Кукушонка повесили, одним уроком для сеньоров было бы больше, а одним поводом для резни на завтра -- меньше. -- Думать вам, об этом, господин Ванвейлен, надо было раньше, -- насмешливо заметил Арфарра, и Ванвейлен понурил голову. x x x Киссур Ятун, старший брат Марбода, вышел к Ванвейлену во двор с поклоном. Оба расцеловались. Всем было известно, что советник Ванвейлен был у Арфарры, как говорится, "куда глаз -- туда и зрачок", но благородный противник лучше низкого друга, а только человек благородного происхождения мог поступить так, как Ванвейлен. Киссур Ятун повел гостя в покой брата, а Неревена отослали на кухню. -- Зачем вы водитесь с этим маленьким шпионом? -- упрекнул советника Киссур Ятун. Ванвейлен озадаченно вздрогнул: -- Откуда вы взяли, что он -- шпион? Чей? -- По-вашему, юноша такого росточка и происхождения может быть порядочным? Ванвейлен понурил голову. Неревен и в самом деле ходил за ним, как привязанный. Ванвейлен думал, что делается это по приказанию Арфарры -- но даже и это готов был Арфарре простить. Сеньоры в серединной зале не замолчали, конечно, при виде Ванвейлена -- знатные господа тайн не имеют, -- а продолжали громко обсуждать завтрашнюю петицию. Махуд Коротконосый настаивал, чтоб пункт, запрещавший горожанкам иметь в приданом золотые украшения, был перенесен с десятого на восьмое место. "Да, -- подумал Ванвейлен, -- яйцо не станет квадратным", и спросил Махуда: -- А что городское прошение? Как вы к нему относитесь? -- Я бы сказал, -- ответил Махуд, -- что в нем есть дельные мысли. Вот, например, запретить рыцарям торговать... Все погибнет, если то, что выгодно, станет еще и почетно. Марбод Кукушонок в горнице был один: лежал среди атласных подушек и рассеянно крутил свиток с послезавтрашним прошением. Ванвейлен заметил в полутьме, на низком столике, еще книги, и среди них -- хорошо знакомый свод законов Золотого Государя, и подумал, что Кукушонок все-таки изменился. "А я -- еще больше", -- подумал Ванвейлен. -- А что, -- спросил Кукушонок, -- правда ли, что вы рассорились с обвинителем Ойвеном? "Рассорились -- это мягко сказано," -- подумал Ванвейлен. Четыре дня назад у входа в ратушу некто в зеленом пытался пырнуть Ойвена кинжалом: тот выбежал на улицу в разорванных одеждах, громко крича. Тут же вокруг закрутился народ, а из народа сама собой возникла маленькая личная охрана, из всего этого стало возникать городское постановление, что-де гражданину Ойвену надобно иметь известное число телохранителей. Арфарра почуял неладное, послал Ванвейлена, Ванвейлен -- сыщика Доня. Некто в зеленом был разыскан, и покушение вышло -- фиктивным; Ойвен боялся, впрочем, дождаться настоящего. Ванвейлен мягко, но ненавязчиво сумел убедить Ойвена, что нынче и так много армий, не надо создавать свою собственную, что для его охраны хватит и боевых монахов... Гражданин обвинитель поморгал колючими глазками и согласился: при том так как-то вышло, что это не советник Арфарра, а советник Ванвейлен ему не доверяет. -- Правда ли, -- отвечал Ванвейлен, что вы по-прежнему в ссоре с Лухом Медведем? Лух Медведь был молодой рыцарь, который с весны взъелся на Кукушонка, -- однако ж подписал прошение. Оба помолчали. Ванвейлен смотрел на руки Кукушонка -- сильные, с длинными цепкими пальцами, с зеленым нефритовым кольцом. Волка кормит пасть, воина -- руки. Ванвейлен смутился и отвел глаза. -- А чем, -- спросил мягко Кукушонок, -- вам, советник, не нравится наше прошение? Ванвейлен усмехнулся: -- Этот вопрос обсуждался уже и будет обсуждаться завтра. -- А что бы вы из него убрали и что добавили? -- В нем ни убавить, ни прибавить, -- сказал Ванвейлен. -- Волков не обучишь вегетарианству... -- Да, -- сказал Марбод Кукушонок. -- Вижу я, вы теперь с другими лазите за Ятуновым мечом. Ванвейлен вздрогнул. Откуда он узнал? Потом понял, что Кукушонок просто -- вспоминал, и успокоился. -- Да, -- проговорил Марбод Кукушонок, -- Белый Эльсил сказал мне: "Придет день, и ты раскаешься, что этот человек жив". Я, однако, не раскаиваюсь. Тут он снял с руки кольцо и протянул его Ванвейлену, а Ванвейлен улыбнулся и протянул свое. Больше они ни о чем не говорили. Потом Кукушонок попросил помочь ему встать, и они вместе вышли во двор замка, где недавно растаял красный снег, и поцеловались на прощание. Когда Кукушонок вернулся обратно в свои комнаты, у его постели сидел пожилой адвокат и мешал железным прутом в жаровне. Он слышал весь разговор. -- Ну, -- сказал адвокат, -- и зачем его было звать? Это же маленький советник Арфарра... -- Когда, -- сказал Кукушонок, -- Алом вызвал на поединок Пернатого Вея, всем было известно, что Вея можно поразить лишь его собственным копьем. И Алом попросил перед боем поменяться копьями, а Пернатый Вей не посмел отказать, ибо был человеком благородным. Господин Ванвейлен -- благородный человек, и, если бы что-то знал, -- предложил бы. И что, однако, он так на мои руки глядел? А если, -- осклабясь, прибавил Кукушонок, -- он человек неблагородный, он, по крайней мере пойдет и донесет Арфарре о моем нездоровье и речах Махуда... Кукушонок отодвинул в сторону прошение, как вещь совершенно ненужную, и вместе сел с адвокатом над бумагами. x x x А королевский советник Ванвейлен поехал от замка Ятунов на Песчаный Лог, что в Мертвом Городе. Там, под самыми городскими стенами, освящали новую -- и первую -- городскую больницу для бедных. Собралась вся городская верхушка, были советник Арфарра и господин Даттам. Погадали на прутьях, и гадание вышло очень хорошим; потом прутья собрали в связку и отдали бургомистру; бургомистр напомнил, что прутья легко переломать поодиночке и нельзя сломать в связке, и советник Арфарра и господин Даттам перевили руки и выпили за прутья, которые нельзя сломать в связке. Люди глядели и радовались. -- Хорошо, что обвинителя Ойвена нет, -- сказал один цеховик другому. Это же как злой дух при советнике Арфарре! Был ли обвинитель Ойвен злым духом при советнике -- неизвестно. Но вот что он кричал на улицах, что люди из цехов скупают все земли, а беднякам нечего есть, и добивался, чтоб никто не мог купить новых земель больше, чем на сто золотых шагов, и чтобы каждому бедняку был выделен один золотой шаг -- это уж точно. В это время Лосси, по прозванию Розовое Личико, зашел в рыбную лавку. Лосси много повидал в свои двадцать семь лет, а теперь служил у Шамуна Большеротого. Шамун Большеротый был с недавних пор вассалом Даттама, и Даттам дал Шамуну землю под городом: сто восемьдесят золотых шагов. Итак, Лосси Розовое Личико зашел в рыбную лавку, разинул рот и стал разглядывать полки. Наконец восхищенный взор его остановился на двух плававших за белым стеклом рыбах. Рыбы были то плоскими, зелеными и чешуйчатыми, то вдруг раздувались, становились в точности как шар, и из этого шара лезли желто-красные иголки. Рыбы эти назывались ушанчики, и Лосси это прекрасно знал. -- Экое чудо! -- сказал Лосси, -- это что ж такое? Хозяин лавки оглядел посетителя. На ногах у Лосси были деревянные башмаки, на плечах -- бродячий плащ с конопляной завязкой, и вид он имел чрезвычайно придурковатый: только что из деревни. Хозяин решил пошутить и сказал: -- А это -- рыба Суюнь. Рыба Суюнь водилась далеко-далеко, в Серединном Океане в империи, и отвар из ее чешуи приносил здоровье на тысячу лет. -- Правду, однако, говорят у нас в деревне, -- сказал Лосси, -- в городе в лавке можно купить все, даже рыбу Суюнь... И сколько ж она стоит? Торговец увидел, что дело серьезное, вздохнул и сказал: -- Ну, если из деревни... уступлю, за сколько взял: два "золотых государя" штучка... только покупать-то надо сразу обоих, самца и самочку. Лосси вздохнул, достал из-под плаща тряпочку, размотал и высыпал на доску. -- А здесь сколько? Стали пересчитывать всякую пузатую мелочь и рубленую медь, и вышло на три золотых государя. Торговец долго думал, потом прослезился и махнул рукой: -- Ладно! Бери, раз из деревни! Торгуем себе в убыток! Красная цена рыбкам была -- три гроша. Лосси нанизал рыб на прутик и вышел с ними на улицу. На улице было солнечно, людно и весело. Младший хозяйский сын жарил в плоском чане с кипящим маслом карасей, и раздавал приятелям и клиентам. Далеко Лосси идти не пришлось: мимо как раз ехал обвинитель Ойвен. Лосси закричал и бросился перед конем: -- Господин Ойвен! Мы все -- маленькие и пришлые. Молимся вам... то есть за вас... То есть я хочу сказать, что вот купил рыбу Суюнь и чтоб вам жить всегда. Лосси запнулся от избытка чувств и протянул прутик. Все вокруг засмеялись. Обвинитель Ойвен глянул на ушанчиков, перевел взгляд на простоватого парня, недавно из деревни, и понял, что жадные торговцы опять надули бедного человека. -- Друг мой! -- сказал обвинитель Ойвен. Тебя провели, это не рыба Суюнь, это ушанчик. На шум сходились люди. Привели из лавки торговца. Лосси напустился на него с упреками: -- Как так! Опозорил меня перед таким человеком! -- Сколько же он с тебя слупил за рыбу Суюнь? -- спросил обвинитель Ойвен. -- Тридцать золотых государей, -- отвечал Лосси. -- Что ты врешь! Три, а не тридцать! -- закричал лавочник. Кто ж, однако, поверил? Лавочник заскулил, но делать нечего -- пришлось отдать Лосси деньги. Торговцы сгрудились в кружок и принялись ругать обвинителя Ойвена. А старший сын лавочника бросил жарить своих рыб и вцепился в Лосси: -- Отдай! Задушу! В эту минуту на улице появился хозяин Лосси Шамун Большеротый, и увидел, как торговец бьет его слугу. Шамун схватил торговца за шкирку, покрутил в воздухе и швырнул на мостовую. Лавочники заорали. При виде Шамуна настроение обвинителя Ойвена сильно переменилось. Он заметил на плаще Шамуна Даттамовы цвета и золотую цивету, а потом припомнил и его самого. -- Стойте, добрые люди! -- сказал Ойвен. -- Сдается мне, дело это не так просто, и как бы этот слуга не провел честных людей! От таких слов хозяин лавки бросился на Лосси с рыбным вертелом. Лосси отпрыгнул. Вертел провалился в глубокий противень: масло выплеснулось и обрызгало рыцарский плащ с золотой циветой. -- Палец за палец, око за око! -- вскричал Шамун Большеротый, подхватил лавочника и усадил его на противень. Тот заорал, выдираясь, не своим голосом. Началась всеобщая свалка, в толпе закричали: -- К Арфарре! Пойдемте к Арфарре-советнику! Он тут, рядом! Кровь ударила обвинителю Ойвену в голову. Почему к Арфарре? Он, обвинитель Ойвен, на месте, а они кричат: к Арфарре! И обвинитель закричал громче всех: -- К Арфарре-советнику! x x x Когда толпа вкатилась во двор новой больницы, Даттам и Арфарра уже прощались друг с другом. Их окружали цеховые мастера, и толпа тоже, в основном, была из свидетелей-лавочников. Лосси Розовое Личико как-то выпал и смылся с деньгами. К Шамуну Большеротому пристали по пути другие Даттамовы рыцари. Входя во двор, обвинитель Ойвен заметил, как с лошади слезает Клайд Ванвейлен. Ойвен знал, куда тот ездил и зачем; и вновь закусил губу, ибо с Ойвеном в замке Ятуна даже драться бы не стали: приказали б избить палками, или усадили бы на противень с маслом, как несчастного лавочника. Рыбные торговцы закричали, перебивая друг друга и излагая обстоятельства дела, а обвинитель Ойвен поднял руку и сказал: -- Дело не в одном человеке! Дело в принципе! Для того ли город освободился от рабства, чтобы новые сеньоры хозяйничали на его улицах и скупали его земли? Люди господина Даттама обижают и торговца, и простолюдина, наглости у них больше, чем у сеньоров, а денег больше, чем у горожан! Тощий народ и жирный народ спорят из-за земли, а Даттам скупил половину этой земли и посадил на нее своих грабителей. Господин Даттам поглядел на своих людей и на лавочников вокруг, подошел к обвинителю Ойвену и схватил его за суконный воротник. -- Твоя, -- сказал Даттам, -- специальность, тараканий хвост -- натравливать простой народ на людей зажиточных... Вот вы этим и занимайся. Это у тебя хорошо получается. А если ты и твои покровители попробуют замахнуться на что-нибудь другое... А в продолжение всей этой речи Ойвен пятился от Даттама, а Даттам держал его за воротник и шел за ним. А во дворе больницы сделали лужу для буйволов, добротную лужу, с травертиновым бортиком и расписным столбом. Ойвен, пятясь, наткнулся на этот столб, и Даттам приложил его макушкой так, что глаза у Ойвена поехали вверх, а все остальное вниз, и обвинитель с плеском свалился в лужу. А Даттам потряс руками, будто хотел стряхнуть кончики пальцев, и продолжал: -- Это я, -- сказал Даттам, -- превратил эту страну во что-то человеческое. Это я добился того, что сеньоры больше не считают неприличным уметь читать, и детей своих учат грамоте. Это я добился того, что здесь вновь покупают шелка и книги, что торговцев на дорогах больше, чем грабителей... Даттам замолчал и повернулся, чтоб идти, но тут заговорил советник Арфарра. -- Да, -- сказал, усмехаясь, Арфарра. -- Это вы научили знать обирать крестьян, чтобы купить шелка, это вы добились, что страна кишит нищими, которые продают себя в рабство за гроши, это вы научили сеньоров торговать, но при этом оставаться сеньорами... Я понимаю, -- продолжал Арфарра -- вам выгоднее иметь дело с насильниками и монополистами. Дай вам только возможность -- и вы бы задушили городские цеха, как котят, и установили бы цены, от которых покраснеют даже перья белых кречетов. -- Что ж, -- сказал Даттам. -- Это правда, что вам нужны города для борьбы со знатью. Верю даже, что король, победив знать, будет им покровительствовать, потому что бюргеры смирны и не гневливы. Может быть, король даже понимает, что, поощряя города, он поощряет общее благосостояние... Верю, что король задушит города не по злобе, а так. Просто будет нужда в деньгах, он и обложит их налогами. Это -- как вино при пьянице: если рядом стоит бутылка -- не удержится, хоть и знает, что лучше не пить...А нужда в городских деньгах придет очень скоро, потому что король спит и видит, как завоевать империю, а король видит те сны, которые вы ему показываете, советник. Тут, надо сказать, толпа притихла, только слышен был какой-то треск; Даттам оглянулся: позади него стоял бургомистр, прижимая к животу связку священных прутьев, и в забытьи ломал один прут за другим. Глаза у него были широко открыты. Рядом с бургомистром стоял королевский советник Ванвейлен, тоже белый, как яичная скорлупа. Даттам усмехнулся, вскочил на коня и ускакал со своими людьми. А советник Арфарра наскоро благословил дом и отбыл во дворец. Во дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со "ста полями", и Ванвейлен рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал костяную фигурку и заплакал. Ванвейлену стало страшно, потому что людей из Великого Света, в отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему не хотелось бы быть на месте того, кто заставил советника плакать. А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов. Хозяин, приветствуя Даттама, обреченно взглянул вправо. Даттам покосился глазами: красная анилиновая лужа. Даттам почувствовал раздражение, тем более законное, что это он, Даттам, выучился красить ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег. Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся! В том, что касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она прибыль или нет. Ошибался редко. "Все равно, -- подумал Даттам, ничего мне Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня знает." Прежде чем расцеловаться с Киссуром Ятуном, Даттам спросил воды вымыть руки: -- А то, -- сказал он, -- за дохлую крысу подержался. Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал: "Идиоты! Речь идет об их существовании, а они..." Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат раскланялся и пропал. А Кукушонок, хромая, подошел к столу и закрыл толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и подумал: "Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан". Даттам начал с того, что пересказал свой разговор с Арфаррой-советником, и при имени Арфарры Кукушонок побледнел и часто задышал. "Эге", -- подумал Даттам. -- Вы ведь, конечно, знаете, -- продолжал Даттам, -- что это Арфарра подстроил обвинение. Он ведь с самого начала знал, что вы были не на корабле, а с Белым Ключником. "Вот сейчас, -- подумал Даттам, -- он кинется меня душить". Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал: -- Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде. Однако! -- Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг, а потом буду рассказывать об этом. Даттам усмехнулся и сказал: -- Вряд ли вам будет так просто стребовать этот долг. Потому, что завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те, что играют во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор... -- Вы можете предложить мне другое войско? -- Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю. -- Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы? -- Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь самонадеян, чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли. И не забыл, что в древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов. -- Да, -- сказал Кукушонок, -- ваши слова -- очень хорошие слова. Однако, став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете. А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать наше прошение. Даттам засмеялся и сказал: -- Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия на такое прошение не потребует... А знаете, что будет с вашим прошением завтра? Кукушонок улыбнулся : -- Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает о поражении. Даттам покачал головой: -- Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще, говорят, в тюрьме вы изменились. Кукушонок долго думал, потом сказал: -- Может быть, я приму ваше предложение -- завтра. Если вы от него не откажетесь. Даттам выехал из ворот замка очень задумчивый. "Что этот бес затевает?" -- думал он. Даттам хорошо помнил, как сам после тюрьмы притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят -- висят. А с этим, скажите на милость, что плохого делали? Придушили слегка -- и все... А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил: -- Ну что, вы идете к гостям? -- Нет, -- ответил Кукушонок, -- сначала я сам схожу в гости. x x x А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком, послушник Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль. Месяц назад Айлиль показала ему портрет в золотой рамке и грустно сказала: -- Расскажи мне все, что знаешь об экзархе Варнарайна. Он за меня сватается. С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил этот брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и играет на лютне, и Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий Бужва! Пусть экзарх возьмет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена в Небесный Город. Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним о подарках и платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой. И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за ней с булавками и шпильками. Айлиль надела красную юбку и поверх -- кофту с распашными рукавами, унизанными скатным жемчугом, завертелась перед зеркалом и решила, что шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху. -- Ведь вздергивается? -- спросила Айлиль у Неревена. Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а вот если надеть к такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в котором Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу накидок и стали мерять. Неревен спросил: -- А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика второй женой? -- Ах, вот как, -- сказала Айлиль, и тут же разбранила служанку, ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах у Айлиль выступили слезы. Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны упал на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних паучков: послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе подарки от короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье. Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом и сказала: -- Подари! Неревен побледнел и покачал головой. Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и обмотала его вокруг шеи Неревена. Неревен готов был заплакать. -- Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я... я... обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний... И Неревен действительно расплакался. Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова закружилась: серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль замерла от сладкого святотатства: покрывало, посвященное богу, напоенное светом, теплом и тайным смыслом от старых знаков, утративших значение и потому трижды священных. -- Ну, хорошо, -- сказала грустно Айлиль, -- оставь мне его на ночь и день: я его сама уложу в походный ларь. Тут Неревен не посмел отказать. x x x А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо, в окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым покровом и сбежала в сад. Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым, а в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за руки и хотел поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме целовал ту, другую, горожанку", -- подумала она. -- Говорят, -- спросила Айлиль, -- вы берете к себе в дом вдову суконщика? -- Говорят, -- спросил Кукушонок, -- вы выходите замуж за экзарха Варнарайна? -- Мне велит брат, -- ответила девушка. Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил: -- А если брат велит вам выйти за меня? Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не шутит, а знает способ заставить короля отказаться от сватовства. -- Экзарху Варнарайна, -- продолжал Марбод, -- тридцать шесть лет, у вас будет шестилетний пасынок, он и станет наследником. Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть. Ночь была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших чертах. Девушка взглянула на Марбода, -- а потом на портрет. Кукушонок сидел, завернувшись в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан с узором "барсучья пасть", и на плаще поверх -- золотая пряжка. Рука лежала на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым запястьем... Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые так нравились Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. "И стрелы его, -- подумала Айлиль, -- подобны дождю, и дыханье его коня -- как туман над полями, и тело его закалено в небесных горнах..." А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, -- странно думать, -- лишь на год младше Арфарры-советника. На портрете, однако, следов времени на его лице не было: художник выписал с необыкновенной точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя, откуда ни посмотри. Экзарх был в белых нешитых одеждах государева наследника: просто белый шелк -- ни узоров, ни листьев, и этой шелковой дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки, леса и поля, аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого дерева... Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить? Этот -- герой, а тот -- бог... -- Я, -- сказала Айлиль, -- хочу быть государыней Великого Света. Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка на шее. -- Не трогай, -- закричала королевна, -- дикарь! Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся. -- Это колдовство! -- закричал он. -- Вас опутали чарами! Этот маленький негодяй Неревен! -- и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало Айлиль и сорвал его, -- серебрянные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе... Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил, потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул меч в землю, упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час, потом встал, отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то в болотце, то к вересковым кустам. x x x Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро караван отправился в путь, и вместе с ним уехали пятеро заморских торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому, что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что уезжал через три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать грузный караван. Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Марбод Кукушонок берет в руки чудесный меч, а король рубит колдуна мечом колдуна; в которой оказывается, что гражданская война -- неподходящее средство для соблюдения законности, и что в истинном государстве не должно быть ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию. Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все говорили, что не помнят такого многолюдного совета. Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели граждане, слушали говоривших внизу ораторов и решали городские дела. Потом, при Золотом Государе, внизу стали выступать актеры. Государи внизу не говорили, а приносили жертвы на вершине государевой горы. Потом на ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило, и люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо. Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет назад проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него -- советник Ванвейлен, слева -- обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и монахов, в простых кафтанах и разодетых. На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным оружием. Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма задумчив. Бредшо спросил его: -- Чем, вы думаете, кончится дело? Даттам рассердился и ответил: -- Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем мире было бы одно народовластие. Облили помост маслом, погадали на черепахе -- знамения были благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную ветвь. И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен. Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и присовокупил свои слова. Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то сверху вниз, на королевский дуб. У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался. Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек из самого крупного города и представитель Ламассы в королевстком совете. И говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и размазал о столб для коновязи. И хуже всего было даже не то, что обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, -- тут уж как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул. Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не было. Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал себя вторым после Ламассы. И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен. Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил, люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: "Весенний совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к рынку. Облеките законодательной властью вооруженный митинг..." Выпрямился и еще раз закричал: -- Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех, а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок... Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками и листьями, и белый плащ с золотой застежкой. Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и сказал: -- Так я и знал, что сегодня он хромать не будет. Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал: -- Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем прошении -- раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи предлагает народу и королю. И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения. Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для соблюдения закона. И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав. И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники не отнимали насильно его имущество, -- то он должен то же самое обещать своим вассалам. И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные -- то и это правило должно касаться всех. Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем, однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если притесняет король? Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше того, что есть. А вот король -- если он потребует налог, превышающий городские доходы, -- что скажут горожане тогда? И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать налогами без их на то согласия. Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну -- плохая гарантия для закона... Он, однако, иной не предложил. Вот и получается,что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы, а война, ведущаяся из-за слов, приносит много вреда. А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими гражданами Ламассы, и они недовольны: почему интересы их представляет такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец, Арфарра-советник, на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей. Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто будет защищать их интересы в королевском совете? И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет и будет гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война. И такой совет не допустит ни своеволия знати, ни самоуправства королевских чиновников, и не разорит налогами своих собственных избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок, а не так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать глаза другим. И в таком совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев, которым не известны ни законы, ни обычаи страны, и которые зависят лишь от королевской воли. Тут Марбод Кукушонок начал читать свое прошение, прошение, которое вчера заново составили и подписали все собравшиеся в замке Ятунов. Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал: -- Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать. Арфарра ответил: -- У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило глупости его выпустить. Помолчал и добавил: -- Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать -- к господству над народом, и интересы их нельзя примирить. И король -- зависит от знати и бессилен, а государь -- опирается на народ и побеждает. А знать -- знать обманет народ. Один из сотников охраны снял с плеча колчан с рогатыми стрелами, ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал: -- Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам. Изломал стрелы и ускакал. Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил: -Это чего ж Кукушонок хочет? Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал: -- Он хочет жениться на вашей сестре и стать во главе выборного совета. Глава выборного совета будет издавать указы, а король будет указы подписывать, как секретарь. -- А... Ну-ну, -- усмехнулся король. Марбод Кукушонок читал статью за статьей, пока не начался третий прилив и не прошли часы, благоприятные для совета. Все пошли варить пищу и трепать языками. Многие считали, что прав Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера побили, говорят, хворостиной... Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому что в замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял. -- Зато, -- возражали им, -- Марбод Кукушонок женился на горожанке. Тодди Одноглазый, из бывшей свободной общины Варайорта, покачал головой и сказал: -- Однако, зря Марбод Кречет всех чужеземцев обидел. Вот советники Арфарра или Ванвейлен -- разве это плохо? Другое дело пиявки всякие вроде Даттама. А вот у нас соседняя деревня -- вот их бы передушить, хуже чужеземцев. В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все. Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо: -- Ну что? Остается ли ваше предложение в силе? -- Разумеется, -- ответил Даттам. -- И, конечно, новый король Варнарайна не обязан быть связан этим самым... выборным советом, который он навязывает королю старому. Никто не слышал этого разговора, однако Бредшо, улучив минуту, спросил у Даттама: -- Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет? Даттам сел на старую, раскрошенную ступеньку амфитеатра, поковырял камешки. -- Еще нигде, -- ответил он, -- и никогда в мире выборные советы не управляли странами... Я видал, как пытались создать новое и небывалое, и видал, чем это кончалось. Бредшо поглядел и сухо заметил: -- Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему бы им иногда не случаться в истории? Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно: -- Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине. x x x Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно читал копию новой хартии.Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет. Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры, развернул перед собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко ходя по ковру, спросил: -- Ну, и что вы об этом думаете? Ванвейлен разглядывал подписи под прошением. -- Я, конечно, не знаю, как ему это удалось, -- сказал Ванвейлен. -- Потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так сильны, никогда бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы, и знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, "орел взлетает на небеса" и "ящерица ловит муху", и меч его -- как молния, и дыхание его коня как туман над полями... Вы сами говорили мне, что лучший полководец тот, кто выиграл войну, не начав. И вы этого добились, ибо даже знать готова помогать вам в укреплении народовластия. Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных дверей, и рисунок на гобеленах подчинялся не законам живописи, а законам повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть, а так, как ему было важно -- кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста, а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех местах тела по много раз. Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил: -- Какого -- народовластия? Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем случае народовластия, приключившемся в городе Мульше две недели назад, лежал у Ванвейлена на рабочем столе и заканчивался так: "И как только они показывались, народ схватывал их и без жалости убивал, так что многие погибли по наговору соседей и еще больше -- из-за денег, данных в долг". -- Такого, -- cказал Ванвейлен, -- при котором то, что касается общего блага, решается общим волеизъявлением, как и велит закон, при котором города сами избирают своих представителей, как предлагает Кукушонок, и при котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом и торговлей, что вы и поощряете. -- Я, естественно, поощрял торговлю, -- сказал Арфарра, ибо нет ничего, что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял города, ибо они -- противники знати... Ванвейлен побледнел и сказал просто: -- Я думал, вы стремитесь к народовластию. Арфарра усмехнулся: -- Знаю, что вы так думали. Да, -- продолжал Арфарра, -- народовластие -- неплохая форма правления для маленького города. Там оно способствует по крайней мере тому, чтобы каждый был обеспечен куском хлеба, каждый гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток и там. Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди дрались храбро, но злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием народное собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной битвы и не казнен после проигранной. В таких городах много выдающихся людей, и все они -- изгнанники. Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра заметил все и понял как подтверждение своих старых догадок. -- Да-да, -- сказал он, -- вот и с вами произошла подобная история, хоть вы и стесняетесь о ней говорить. Это делает вам честь, что вы, несмотря на изгнание, не отказываетесь от приверженности строю родного города... Но поверьте, -- ваш политический опыт ничтожен из-за молодости ваших городов. История здешнего материка насчитывает тысячелетия, -- и в ней еще не было примера народовластия в рамках большой страны. Так что выбор может идти лишь между страной, где царит закон и государь, и страной, где власть государя ограничена беззаконием. "Да он надеется меня переубедить", -- вдруг понял Ванвейлен смысл разговора. -- К тому же, -- продолжал Арфарра, -- и при демократии в городе, существует как бы два государства, бедных и богатых, и интересы их противоположны. И только там, где властвует государь и закон, нет ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию. Закон может быть нарушен, но нет такого закона, в котором написано, что народ должен быть угнетен, чиновники -- продажны, государи -- несправедливы,и люди -- алчны. А когда государство рассыпается, должности, правосудие и имущество становятся частной собственностью, и тот, кто владеет людьми и правосудием, становится сеньором, а тот, кто владеет землей и деньгами, становится богачом. И то, что в избытке у одного, будь то свобода или деньги, увы, всегда отнято у другого. -- О боже мой, -- сказал Ванвейлен. -- А что же отнимает тот, кто, имея избыток денег, ставит на эти деньги новый цех и производит ткани, которые бы иначе не были произведены? -- Он отнимает добродетель у общества, -- ответил Арфарра. -- Цехи производят количество тканей, предусмотренное законом. А то, что производит этот частный предприниматель -- он производит сверх необходимого, для разврата и роскоши. -- Но ведь в империи есть частные предприниматели, -- сказал Ванвейлен. -- В империи, -- сказал Арфарра, -- есть и убийцы, и воры, и больные... Если вы возьмете статистические данные, то вы узнаете, сколько в таком-то году в такой-то провинции умерло людей от чахотки... Это, однако, не означает, что чахотка -- нормальное состояние человеческого организма... -- Но ведь государственный цех неэффективен! -- сказал Ванвейлен. -- Государство не заинтересовано в прибыли! -- Разумеется, -- ответил Арфарра. -- Государство заинтересовано в человеке, а не в прибыли. Люди в государственных цехах работают восемь часов, и чиновникам нет нужды увеличивать этот срок. А в черных цехах, -- Арфарра выпрямился, -- в черных цехах при конце прошлой династии работали по восемнадцать часов в сутки, а получали меньше, чем в цехах государственных. Богачи брали на откуп целые провинции и растирали людей, как в молотилке, землевладельцы получали право творить суд и творили расправы, а люди, нанятые, чтобы защищать справедливость, соперничали в корыстолюбии и лжи. И это не могло кончиться ничем другим, как бунтами и вторжениями. -- Так, -- сказал Ванвейлен, поднимаясь. -- Вас вышвырнули из той страны, так тряпку, собрали тряпкой грязь и вышвырнули, а вы... И прибавил слова, которые всем семерым потом вышли боком: -- В моей стране, во всяком случае, у богатых и бедных есть общие интересы... Ванвейлен, вскочив, опрокинул столик: костяные фигурки полетели на пол вместе с бумагами, и туда же -- песочные часы-перевертыш. Какого черта Арфарра всегда держит при себе это старье? Ах, да, почтенье к традициям, и удобно для "ста полей". Ванвейлен наклонился было собрать бумаги. -- Советник Ванвейлен! -- произнес Арфарра, улыбаясь своими яшмовыми глазами, -- я, конечно, не могу допустить, чтобы вы в таком разгоряченном состоянии принимали участие в завтрашних событиях... Ванвейлен обернулся, но поздно: два человека схватили его под одну руку, два -- под другую. Черт побери! Эти широкие плащи действительно мешали дотянуться до оружия... Ванвейлен забился, как рыбка. Тут же сзади накинули тряпку с каким-то зельем, защипало в глазах, Ванвейлен потерял сознание. Он очнулся довольно скоро, как ему показалось, и в странном месте. Каменный мешок, сверху два тощих луча света. В полу были кольца, к кольцам этим его, связанного, привязали второй раз. Странность была в том, что кто-то заботливо подоткнул под связанного человека толстый парчовый покров, а соломы не подложили, и было холодно. Ванвейлен поразмыслил и понял, зачем нужен покров: чтоб на одежде королевского советника не осталось этой мерзкой погребной слизи, селитряной какой-то. Ванвейлен все-таки Арфарру знал. Относительно своей участи у него сомнений не было. Завтра королевского советника Ванвейлена, ближайшего друга советника Арфарры, найдут мертвым, и улики будут указывать на того, кто Арфарре мешает. Обвинитель Ойвен, у которого рот паутиной не затянет, прочтет над его телом надгробную речь, плавно перерастающую в руководство к погрому, -- если, конечно, это не на Ойвена будут указывать улики. "Именно поэтому, -- подумал Ванвейлен, -- я еще жив. Советник хочет дождаться завтрашнего дня, посмотреть, как сложатся события, кто ему мешает больше всех... " Так Ванвейлен думал сначала, а потом стал размышлять и дальше. Почему это, например, советник Арфарра поручал ему такие вещи, о которых не знал толком даже послушник Неревен, вещи вроде обустройства пещерки в старом русле; и сама его мгновенная карьера и внезапная популярность не были ли созданы Арфаррой с заранее имевшейся в виду целью? По крайней мере -- одной из возможных целей? Без роду, без племени -- идеальная искупительная жертва. Не одними же чудесами пробавляться... Ванвейлен усмехнулся. Он давно понял, что в стране этой имущий мог сохранить имущество, только обладая властью, но забыл, что судьба имущего и власть имущего были равно превратны. Власть была здесь главной собственностью, и, как всякая собственность, отбиралась в одночасье. И товарищи уехали, и передатчика Ванвейлен давно не носил. Был кинжал на поясе, в трехгранных ножнах, и в кинжале -- лазер. Но связали его так, что не пошевелиться. Потом заглянул кто-то, увидел, что у советника глаза открыты, покачал головой и опять прижал ко рту тряпку с эфиром, чтоб не терзался человек мыслями. x x x А в народе меж тем происходило вот что. Множество людей собралось в этот год на совет, и землянки и котлы ставили, где придется. Люди с северо-востока поставили котлы в Девьем Логе, где из-за дамбы, устроенной Арфаррой, обнажилась часть старого русла. 3а едой стали решать, кто прав: советник или Белый Кречет, и решили, что надо сделать второй ров. Из-за этого рва, да еще из-за скопления людей, сполз кусок берега. Под оползнем был вход в пещерку: бывший подземный храм Ятуна. А из оползня вышел камень с мечом, утопленным по рукоятку: вышел и стал расти. Двое ухватились было за рукоять и отдернули обожженные руки. Поняли, что это ятунов меч, и возьмет его только истинный король. А самозванец -- от этого же меча и погибнет. Камень рос всю ночь, и народ собирался всю ночь. С восходом солнца в лощину прискакал король, и все закричали криком радости. Тут, однако, с другого берега показались Марбод Кукушонок со свитой, и закричали так же. Свита у Кукушонка на этот раз была большая. В ней было много горожан, и Даттам ехал с ним рядом. Надо сказать, что лощина была не так велика, как место для совета на склоне Белой Горы; чудеса, однако, себе мест не выбирают. Тех, кто рассказывал, было больше, чем тех, кто видел, а от истины до лжи, как известно, расстояние в четыре пальца, от уха до глаза. Даттам первый заметил и сказал, наклонившись к Марбоду Кукушонку: -- А советника Ванвейлена рядом с Арфаррой нет. Обернулся к Бредшо: -- Не знаете, где ваш товарищ? Бредшо покачал головой, а Кукушонок сказал: -- Видели, как он вчера ускакал в храм Золотого Государя. Даттам поджал губы. Чудес, не им устроенных, он не любил. И особенно не любил, если все сбежались смотреть, а кто-то главный остался за задником: -- В одной книге, которую очень любит Арфарра-советник, сказано, что победа зависит от случайностей, а непоражение зависит лишь от вас... И я боюсь, что Арфарра здесь устраивает победу, а советник Ванвейлен устраивает где-то непоражение. Тут взошло солнце, и все сняли шапки. -- Куда, -- с тоской сказал Киссур Ятун, когда брат его спешился и пошел к камню, -- это же проделки колдуна! Кукушонок только усмехнулся: -- Что, однако, скажут обо мне и нашей хартии, если я не трону этого меча? Поединок -- это не когда выигрываешь, а когда бьешься один на один. Королевские стражники расступились перед ним у камня. Кукушонок выпрямился и улыбнулся. Одет он был почти как вчера: белый боевой кафтан, сверху панцирь с серебряной насечкой и белый плащ, шитый облаками и листьями. На руках у Кукушонка были белые боевые перчатки из телячьей кожи, схваченные в запястье застежкой из оникса. Солнце только-только вставало, камень от росы был мокрый и блестящий. За ночь он вырос много выше Кукушонка. Глина у камня была разворочена, зеленоватая глина с белыми прожилками. Зелень на деревьях была молодой и свежей, а вот траву в лощине всю истоптали. Кукушонок поднял руки и взялся за золотую рукоять. Тут, однако, он почувствовал, что держит словно раскаленный прут. Закусил губу и увидел, что перчатки из телячьей кожи плавятся и капают вниз, и кровь -- капает, а огня никакого нет. "Это морок, -- подумал Кукушонок. -- Это Арфарра напускает морок и показывает то, чего нет, чтобы я отдернул руки, и у жареных быков от смеха полопались уздечки". Тут Кукушонок посмотрел на золотое кольцо, которое ему дал позавчера Клайд Ванвейлен, и увидел, что оно совершенно цело. И он припомнил, как глядел Ванвейлен на его руки, и подумал: "Арфарра и советник Ванвейлен знали, что я не опущу рук". И тогда Кукушонок разжал руки, встряхнулся так, чтоб ровнее легли пластины на панцире, спрятал руки под плащом и спокойно пошел к своей свите. Это было очень важно -- дойти спокойно, а не упасть, будто пораженный небесным проклятьем. Кукушонок дошел до кизилового куста, под которым стояли Даттам с братом, вынул руки из-под плаща и упал на землю. Даттам взглянул и увидел, что перчатки и ладони проедены насквозь, словно их сунули в чан с кислотой, и золотое кольцо сидит чуть не на кости. "Ненормальный, -- подумал Даттам, -- мог же сразу отдернуть. Тонуть будет, по-собачьи не поплывет." Лицо Кукушонка было совершенно белым, с пальцев текла кровь. Бросились промывать руки, -- было, однако, ясно, что Кукушонку теперь долго не взяться и за обычный меч. А король соскочил с коня, бросил плащ на руки пажу, подошел к камню и взялся за меч. И тут же меч вышел из скалы с громким криком, как дитя из утробы матери, и король взмахнул им в воздухе. Все признали первородный меч, и многие потом рассказывали, что от этого меча руки короля стали по локоть в золоте, а во лбу загорелась белая звезда. Тут, однако, Киссур Ятун, рассердившись за брата, вытащил меч и закричал: -- Эй! Пристало ли свободным людям бояться проделок чужеземных колдунов? Мало кто видел, что случилось с Марбодом; многие из тех, кто стоял в его свите, устыдились, что они пугаются пустого надувательства, а в свите короля тоже обнажили мечи и уперли в землю луки. Одни стали кричать, что свободные люди не потерпят над собой произвола знати, а другие -- что свободные люди не потерпят королевского произвола. Надобно сказать, что Арфарра накануне гадал на черепахе и сказал королю: "Кукушонок думает, если рот полон крови, -- это еще не повод плеваться. Завтра за свою гордость он останется без рук". И когда король увидел, что Кукушонок спокойно отошел от меча, он рассердился на Арфарру за неудачное гадание и понял, что богам по душе гордость рыцарей. Тогда король поднялся на возвышение и стал жаловаться на раздор, царящий в стране. -- Я вижу, -- сказал король, -- что одни здесь держат сторону Белых Кречетов, а другие -- сторону советника Арфарры. И ругаются между собой, будто наши предки созывали весенний совет затем, чтобы обсуждать на нам дела государства. Между тем наши предки созывали весенний совет с тем, чтобы решить, с какой страной воевать летом! Всем известно, -- продолжал король, что кто владеет яшмовым мечом, тот владеет страной Великого Света. И сегодня я объявляю ей войну, как и полагается на Весеннем Совете, и отныне все должны повиноваться королю. Меня упрекали в том, что я скуп на деньги и лены, -- я раздам моим воинам земли от одного океана до другого... А чтобы прекратить ваш раздор, я называю Марбода Белого Кречета полководцем левой руки, а Арфарру-советника -- полководцем правой руки. Тут король стал заведенным порядком объявлять войну. Даттам подошел к Кукушонку. Тот сидел под деревом. Лицо его было белее яичной скорлупы, нижняя губа прокушена. Лекарь бинтовал левую руку. Белый Эльсил лежал в ногах у него и плакал. -- Что же, -- спросил Даттам Кукушонка, -- будете сражаться бок о бок с Арфаррой? Кукушонок оглянулся: его люди, те, кто поближе, стояли тихо, а дальние начинали плясать со щитом. -- А я буду сражаться вообще? -- спросил Кукушонок лекаря. -- Да, -- ответил тот. -- Вы вовремя выпустили меч. -- Ну, -- сказал Кукушонок, -- если я смогу драться, -- я буду драться с Арфаррой. И если не смогу -- все равно буду. А под старой яблоней Арфарра-советник схватил короля за руку и сказал: -- Вы лгали мне! -- Вовсе нет, -- ответил король. -- Но я не мог ничего сделать! У меня был выбор: либо они будут драться друг с другом, либо с империей. Помолчал и добавил: -- Вы поведете мои войска, и я швырну к вашим ногам голову экзарха Варнарайна, и управлять страной Великого Света будут такие, как вы. Тут Арфарра-советник поднялся, и все увидели, что одежда на нем меняет цвет: из зеленой стала белой, с золотыми цветами, а цветы покрылись лепестками пламени. Советник сказал: -- Яшмовый меч дан для того, чтобы рубить головы преступникам, -- а не для войны. И я, властью, данной мне богами, говорю, что тот, кто поднимает этот меч на Страну Великого Света, и меч сломает, и сам погибнет. Тут по знаку короля советника схватили за руки и швырнули на землю. -- Что ж, -- сказал король, занося золотой меч. -- Мне давно говорили, что ты предатель, -- я не слушал умных людей. Ты плохой советник -- посмотрим, лучший ли ты колдун. Тут отовсюду закричали, потому что многие увидели, что советник отвел глаза королю: вместо Арфарры стражники держат глиняную куклу, а советник стоит рядом и смеется. А король ударил по глиняной кукле, и она развалилась надвое. Некоторые, однако, рассказывали, что король действительно ударил чародея, но едва меч коснулся его, как стал таять и рассыпаться. Несомненно, однако, то, что люди короля стали биться друг с другом и с людьми из храма, поднялась всеобщая свалка, и куда исчез советник Арфарра -- никто не видел. x x x Марбод Кукушонок стоял растерянный и полуживой от боли -- он не знал, на чьей стороне драться. -- Что вы мне говорили, -- сказал он Даттаму, -- будто Арфарра-советник -- смертельный враг экзарха Варнарайна? -- Ну да, -- ответил Даттам, -- враг экзарха... Но -- друг государыни Касии. Через полгода в стране Великого Света начнется война между экзархом и государыней, -- вам, кстати, представится прекрасный случай драться против Арфарры. Кукушонок хлестнул коня и ускакал, не держась руками за поводья. x x x А Даттам поехал в храм, очень задумчивый, потому что солгал Кукушонку. Даттам вспоминал большие жемчужные глаза Харсомы в тот миг, когда тот, усмехаясь, сказал: "Слишком много вы просите у меня, станут говорить, что меня можно оскорблять безнаказанно". И Даттам отдал за жизнь Арфарры доходы с верхнелокских гончарен. Стало быть, меня провели, -- думал Даттам. Стало быть, ссора Арфарры и Харсомы была разыграна, и Харсома послал в соседнюю страну человека, в преданности которого был уверен. И зря был уверен, потому что советник навел бы порядок в королевстве, не разинь король рот слишком широко. И получилось бы, что Даттам сам сосватал своих ленников империи, чего бы он никогда добровольно не сделал, -- а советник Арфарра позаботился, чтобы в дружбе с империей были заинтересованы те, кто не любил Даттама. Даттам подумал, что ему делать, и решил, что самое лучшее сохранять -- как это самое слово называется? -- сохранять верность экзарху Харсоме.. x x x Каждый умный человек действует, по счастью, опираясь на опыт прошлого. Король полагал, что усобица прекратится с объявлением войны, и если бы речь шла о грызне знати, был бы, несомненно, прав. В своих шансах завоевать империю он не сомневался, ибо знал: чем дальше от королевства -- тем менее воинственны люди. А что до колдовства -- как человек суеверный и умный, король верил в колдовство только тогда, когда верить было выгодно. Да и в конце концов Арфарра-советник не мог быть хуже чародеев империи! И поэтому, хотя Арфарра-советник сам замотал королю руки золотым листом, и велел внимательно следить, чтоб ничто, кроме благородного металла и камня не прикасалось к рукояти, король правильно понял, что золото -- металл неба, и что меч послан богами. И только когда клинок ни с того, ни с сего завяз в глиняном чучеле и стал оплывать, так что осталась одна золотая рукоять, король понял, что не надо было, вопреки легендам, рубить колдуна мечом колдуна, а надо было -- самым обыкновенным. Советник сгинул, но морок, напущенный им, многое испортил. Многие сеньоры, в самом деле, сняли подписи под прошением. После полудня, однако, явилась депутация горожан. Они, видите ли, посовещались и заявили, что война будет разорительна для них, потому что всякая война начинается с налогов. Король даже изумился, потому что в его представлении всякая война велась ради выгоды. Горожане поэтому соглашались с Кукушонком касательно выборного совета, и король сразу понял, что никаких военных налогов этот совет не утвердит. Никогда бы города не решились быть такими смелыми, если б не меч Кукушонка! Правда, сам-то Кукушонок, долго, говорят, не сможет держать меча в руках. После этого явились люди из города Дитты, где графа недавно утопили в бочке с вином, и сказали, что решили в случае войны быть на стороне империи. Более же всех поразила короля сестра. Король велел ей отослать обратно свадебные подарки экзарха и портрет. Девушка пришла к нему в слезах и сказала: -- Ты отказываешь экзарху. Он, однако, будет воевать за просватанную невесту, и еще не было такой песни, чтоб война несправедливо отвергнутого жениха не была удачной. Король изумился: и тут колдовство Арфарры! Подумал и сказал: -- А знаешь ли ты, что Марбод Кукушонок затеял все вчерашнее дело, чтобы стать вторым человеком после меня в королевстве, и получить твою руку, а может, и трон. Стало быть, это тоже война жениха... Айлиль заплакала и сказала: -- Может, так оно и было вначале, а теперь он женился на горожанке, и в городе поют непристойные песенки о браке Неба и Земли, чтоб отвести беду от этой свадьбы. И только после всего явился Даттам, хитрый и осторожный, и заявил, что храм -- ленник империи, а не короля. А треть земель королевства, и, естественно, столько же рыцарей -- у храма. Блеснул золотыми глазами: -- Вам не победить империи... Вы, я знаю, внимательно расспрашивали о чудесах в Голубых Горах три недели назад. То же будет и с вашими воинами в стране Великого Света. Король рассердился, что его войска сравнивают с нищими бунтовщиками, и сказал: -- Это несправедливо! Люди империи мягки и изнежены! Даттам засмеялся: -- Лучше на несправедливых условиях прийти к согласию, чем погибнуть. x x x Король хотел разорить покои советника и явился туда сам. Заплакал и не велел ничего трогать. Зашел вечером в розовый кабинет: покой и порядок, только укоризненно глядели глаза зверей и переплеты книг. На низком столике стояли фигурки купцов и мышей. Мыши были яшмовые, мертвые, никуда не бегали. Порядок фигурок был противоположный принятому, и у Золотого Дерева треснул сучок. Круглый хрустальный шар не отражал ни прошлого, ни будущего. Король велел всем уйти, глядел в шар, глядел -- но заклинаний не знал. Вдруг шар стал мутнеть, зазвенел. Король обернулся: за ним, у стены стоял Арфарра-советник. Король сначала решил, что это дух-двойник, потом разглядел тень на полу и сказал: -- Как вы осмелились сюда явиться! Советник глядел на короля своими золотыми глазами: -- Вы сами выбрали свою судьбу. Вы не захотели процветания своего народа. Есть, однако, множество причин, по которым вам не суждено стать государем Великого Света. -- Вроде недавних чудес в Голубых Горах? -- горько спросил король. Арфарра-советник помолчал и ответил: -- Главная причина та, что вы худший государь, чем экзарх Харсома. Советник снова помолчал и продолжал: -- Первые короли из рода Ятунов правили Варнарайном как вассалы государя. Собственно, король -- была такая же должность, как граф или викарий. Но пользовались они много большей властью, неужели даже вы. Рыцари повиновались господину, а горожане -- представителю империи. Вы проиграли войну, не начав ее. Пусть это будет справедливая война, -- вы можете сохранить свое королевство, признав себя вассалом экзарха Варнарайна, и женитьба вашей сестры будет порукой этого союза. Король сощурился и сказал: -- Никогда! -- У вас есть выбор. Или ваша власть будет крепче прежней, но вы признаете себя ленником империи. Или вы сохраните титул, а править будет выборный совет от городов и местечек, как хочется калеке с обожженными руками... Король сказал: -- А если я предпочту последнее? -- Тогда, -- ответил Арфарра, -- небо покарает и этот замок, и этот город, как оно покарало бунтовщиков в Голубых Горах, и все, что я строил в течение года, я заставляю исчезнуть в один миг. -- А если первое? -- спросил король. -- Куда вы денете Марбода Кукушонка? Убьете? -- Ни в коем случае, -- ответил Арфарра. -- Мертвый герой -- это еще хуже, чем мертвый колдун. x x x Наутро, когда народ вновь собрался у Белой Горы, король покаялся, признал себя вассалом государя Великого Света и принял королевство в лен обратно. Заросла трещина, разделившая мир и прошедшая через сердце Золотого Государя. Об Арфарре-советнике, однако, не было на клятвах и жертвоприношениях ни слуху ни духу, и друга его, Клайда Ванвейлена, тоже не было. Глава ПЯТНАДЦАТАЯ, повествующая о том, что случилось с послушником Неревеном из-за нарушенного обета, о том, как у людей, собравшихся на Весеннем Совете, прыгало в глазах; о том, как господин Даттам размышлял о преимуществах представительного правления, и о том, как наконец заросла трещина, расколовшая мир и прошедшая через сердце каменной статуи Золотого Государя. На столе перед Неревеном лежали бумаги, писанные Клайдом Ванвейленом, и послушник, склонив голову, делал еще одну, таким же почерком. Неревен кончил, Арфарра взял бумагу, посыпал песочком, оттиснул личную печать Ванвейлена, и отдал вместе с нефритовым кольцом начальнику тайной стражи Хаммару Кобчику. Тот взял письмо и спросил: -- А если он не придет? Арфарра-советник усмехнулся и ответил: -- В прошлый раз он был довольно глуп, чтобы взяться за меч, и довольно умен, чтобы выпустить меч раньше, чем кислота разъест кости. В этот раз он будет достаточно глуп, чтобы прийти, и достаточно умен, чтобы взять с собой товарища. Хаммар Кобчик еще раз покачал головой. Дело в том, что он был кровником Марбода Белого Кречета, и поэтому затея Арфарры ему была не очень по душе. Но Арфарра решил так, что Кобчик боится ответственности, если что-то не выйдет, и сказал: -- Хорошо. Тогда возьмите с собой Неревена, и в случае неожиданности считайте, что его решение -- мое решение. Хаммар Кобчик нахмурился, но кивнул. Арфарра еще раз оглядел своего послушника, потом вдруг спросил: -- Однако, что это за история с нарушенным обетом? -- Каким обетом? -- тревожно спросил Неревен. -- Ты ведь вышивал покров Парчовому Бужве, а отдал его за жемчужное ожерелье королевской сестре. -- Арфарра усмехнулся и добавил: -- Я, конечно, не скажу, что это Бужва рассердился, а только она его в тот же вечер изорвала в старом саду. Обрывки, говорят, до сих пор по воде плавают. Неревен опустил глаза и покраснел по самые ушки. -- Ладно, -- усмехнулся советник. Я не Парчовый Бужва. Беги. Советник долго глядел в раздвижную дверь, закрывшуюся за Неревеном, потом вдруг подошел и быстро распахнул ее. Никого. Советник вернулся, сел в кресло и сказал Хаммару Кобчику: -- Побежал за покровом. -- Зачем? -- изумился Хаммар Кобчик. -- Затем, что он его не дарил, -- сказал советник. Помолчал и добавил: -- Мой послушник -- шпион экзарха Харсомы. Это, впрочем, было ясно с самого начала. Хаммар Кобчик изумился: -- И вы все равно преданы экзарху? Арфарра поднял голову и сказал ровным голосом: -- Истинный государь действует, внимая мнению народа и зная все обстоятельства дела... Как же знать мнение народа без шпионов и жалобщиков? Арфарра помолчал и добавил: -- Я, однако, лично хочу передать эту вышивку экзарху, чтобы не создавать недоверия между нами. Хаммар подумал и все понял: -- Даже если вы прочтете в этой вышивке вещи неблагоприятные? Арфарра усмехнулся и сказал: -- Я ничего не смогу прочесть в этой вышивке. И никто не сможет, кроме секретаря экзарха. И экзарх это знает. Арфарра подошел к зеркалу, вделанному в стену храмового подземелья, стал вглядываться. Ничего, однако, кроме собственного лица, не увидел; опять кровь на лбу, мешки под глазами, глаза из золотых стали чуть красноватыми. Арфарра обернулся и сказал: -- Неревена, однако, убьете у Золотой Горы. За этим я его и посылаю с вами. Идите. Хаммар Кобчик ушел, Арфарра неслышно повернул зеркало, прошел темными храмовыми коридорами, раскрыл тяжелую дверь. За дверью, на золотом алтарном покрове, разостланном прямо на полу, лежал Клайд Ванвейлен, дышал редко и тяжело. Советник потрогал его лоб, холодный, бледный и очень потный. Советник подумал, что, не считая Даттама в молодости, человека более близкого у него не было и, вероятно, не будет. Что же до экзарха Харсомы, то Харсома -- не человек. Бог. Бог воскресающий и умирающий, по имени государство. x x x Когда Хаммар Кобчик ушел, из смежной комнаты, другой, чем та, в которую он вышел поначалу, показался Неревен, лег на пол и заплакал горько и страшно. Он слышал все. Неревен ждал, пока Арфарра вернется. Но советник не возвращался, и Неревен не знал, куда и как он ушел. Неревен заметался, схватил было бумагу и тушечницу, разбил ее второпях. Это показалось ему плохим предзнаменованием, он бросил бумагу и побежал вон из храма. x x x После того, как король в один день объявил войну стране Великого Света, а на другой день признал себя ее вассалом, после речей Марбода Белого Кречета и чудес в лощине у людей, присутствующих на Весеннем Совете, звенело в ушах и прыгало в глазах, -- а это, надо сказать, состояние опасное. У Ламасских горожан тоже звенело и прыгало. Заявив королю, что они не собираются воевать, а собираются лучше стать на сторону Марбода Белого Кречета, граждане Ламассы собственно, никак не думали, что король бросит войну, а думали добиться торговых уступок. И, увидев, что их заявление имело такой успех, они очень огорчились, с одной стороны, а с другой -- очень обрадовались своей силе. Надо сказать, что, хотя слухи об экзархе Варнарайна ходили везде замечательные, о самой империи замечательные слухи разносила только чернь. А граждане уважаемые на мнение черни не полагались. И теперь в ратуше, посовещавшись, решили, что Ламасса -- город вольный. И, конечно, король вправе давать вассальные клятвы кому угодно, а граждане Ламассы и при короле-вассале вправе требовать выборного совета. Теперь чернь повсюду разносила пророчество, -- откуда оно взялось, бог весть -- что божий суд свершится над городом, если тот вздумает противиться империи. Граждане Ламассы, были, однако, люди рассудительные. Божий суд, испытания огнем и водой и прочие чудеса давно были запрещены в городском суде и происходили только в судах королевских и поместных. С чего бы божьему суду свершиться над городом? Граждане Ламассы за чудесными мечами не гонялись, а ковали и продавали лишь обычные. Впрочем, люди состоятельные пригласили колдунов, колдуны облили бычьей кровью каждый уголок в каждом частном доме, и домохозяева окончательно успокоились. После этого городская депутация явилась в замок Белых Кречетов, и застала там множество рыцарей и уважаемых людей из других городов. Народу было так много, что сначала сели за столы в серединной зале, потом вышли на поле, где играют в мяч, а потом стали ставить столы за стенами. Горожане и рыцари не очень задирались, потому что сходились в почитании хозяина, -- а хозяином сегодня был, бесспорно, Марбод Белый Кречет, а не его старший брат. Кроме того, была еще и хозяйка. На женщине была атласная юбка-колокольчик, затканная цветами и травами, атласная же кофта с распашными рукавами, отороченными куньим мехом, и накидка с перьями кречета. Горожане шептались, что, хотя горожанку взяли в дом второй женой, она принимает гостей, как -- первая. А рыцари видели, как она и Марбод Белый Кречет смотрят друг на друга, и говорили, что тем, кто так смотрит друг на друга, все позволено. Солнце уже перевалило за полдень, и было много съедено и сказано много дельных слов, когда монашек-ятун принес Марбоду записку и нефритовое кольцо. Кольцо было то самое, что Марбод дал на прощание Клайду Ванвейлену. Женщина взяла записку, спрятала в рукав и дала монашку серебряную монетку, но тот отказался, -- подставил котелок, получил половник каши и ушел. Через некоторое время ушел от гостей и Марбод Белый Кречет: все вздохнули, вспомнив его руки. Позвали гадателей, и вышло следующее: что в роду такой случай уже был. Ранут Белый Кречет был отличным воином, а лишившись руки и глаза, стал прорицателем. Так что теперь Марбоду боги послали знамение, что не руками ему надлежит драться. В горнице, меж тем, Марбод Кукушонок читал письмо Ванвейлена. Советник писал, что понял: позавчерашний разговор не окончен. Он хотел бы его продолжить сегодня, в час второго прилива, у речной часовни, у Золотой Горы. В конце была приписка: как вам это ни тяжело, прошу вас быть одному. Зная, что вы безоружны, я тоже буду без меча. Письмо пошло по кругу. Большинство товарищей Марбода считало, что ехать можно. Шодом Опоссум, человек рассудительный, сказал: -- Не такой человек Клайд Ванвейлен, чтобы убить безоружного и потерять лицо. А Белый Эльсил, сидя у ног Кукушонка, возразил: -- Золотая Гора стала скверным местом. Помните, король ходил в гости к Золотому Государю? Туда скакали, а обратных следов не было: вернулись во дворец через зеркало. Марбод сидел, положив перед собой забинтованные руки, глядел на кольцо и думал: можно ли так -- поменяться с противником кольцами, а потом сжечь ему руки? А ведь знал, знал -- так и ел руки глазами... Но и не идти невозможно: все может перемениться от такой встречи. Марбод сказал: -- Мы поедем вместе с Эльсилом. Что он, что я, -- один человек. -- Засмеялся и добавил: -- А то я один свалюсь с лошади и не влезу обратно. x x x Золотая Гора была примерно на четверть пути между королевским замком и храмом Золотого Государя, ехать до нее было часа три, и люди Марбода удивились, что он стал собираться сразу же. Марбод отвечал, что он хочет быть у горы много раньше. Марбод и Эльсил оделись неброско, но хорошо, руки Марбод спрятал под широким жемчужно-зеленым плащом. Доехали до развилки к королевскому замку -- Марбод повернул серого в яблоках коня. Эльсил удивился про себя. В лощинке, близ храма Виноградного Лу, спешились. Марбод велел привязать коней. Марбод понимал, что в замок ему сейчас не пробраться, даже если б руки были целы, однако Эльсил кое-как его переволок через разрушенные стены в бывший сад, к озеру, где Марбод последний раз виделся с Айлиль. -- Тихо! -- вдруг сказал Марбод, выглянув из пышных рододендронов. По берегу озерца прыгала фигурка: Неревен! Послушник очистил длинный прут, вынул из-за пояса крючок и волос, приладил их к пруту и стал закидывать. Было ясно, чего он хотел: зацепившись за лист водяного ореха, на воде покачивался кусочек шитого покрова. Марбод сначала подумал, что маленький колдун не умеет плавать, потом решил, что тот боится лезть в воду Серединного Океана, хотя бы и бывшего. Марбод подивился силе колдовства: мальчишка ловил свой путы, хотя бы и разорванные, и не думал, что здесь, у замка, его могли застать люди короля. Наконец маленький колдун выловил большую часть клочков, разложил их на траве, видимо, в правильном порядке, сел рядом и заплакал. Вышивка была грязна, облеплена тиной, в фигурке мальчишки было что-то до того жалкое, что Марбод вспомнил, как хорош тот поет. Неревен собрал клочки и пошел. Когда он проходил мимо кустов, Марбод кивнул головой: Эльсил прыгнул мальчишке на плечи, зажал рот, обмотал плащом и поволок. Марбод и Эльсил принесли послушника в храм Виноградного Лу. Эльсил обыскал его, вытащил объеденную вышивку, небольшой кинжал, а из рукава черепаховую трубку. Эльсил глянул в трубку и дал посмотреть Марбоду. В трубке сидел такой же морок, как в подземных храмах Ятуна: то, что вдали, казалось тем, что вблизи. Эльсил снял с послушника пояс и связал ему руки за спиной, голову положил себе на колени, а под подбородок подставил обнаженный кинжал. Неревен лежал, не бился и не кричал, только дышал, как ящерка. "Вот и славный способ спросить, -- подумал Марбод, -- с ведома или без ведома Арфарры явится к Золотой Горе советник Ванвейлен". Кукушонок подтолкнул носком сапога вышивку, спрятал руки под плащ и сказал: -- Мой первый вопрос будет самый неважный: "Как расколдовать Айлиль?" Неревен молчал. -- Ну? -- сказал Кукушонок, пошевелил его носком сапога и нагнулся. Глаза мальчишки были от ужаса такие большие, что можно было в них утонуть. А Неревен поглядел на Марбода и вдруг подумал: "Ты меня бросил, Парчовый Бужва, в этой стране. И когда мы вернемся в Варнарайн, может статься, учитель попросит у экзарха мою голову, и тот скажет: "Бери." И поскольку в тот раз я спасся от Марбода не тобой, а чужеземцем, то и в этот раз я спасусь не тобой, а чужеземцем". Неревен вздохнул, закрыл глаза, открыл опять и сказал: -- Это судьба. Я вам все расскажу, только вы меня не убивайте, потому что без меня вам не будет удачи. Эльсил открыл было рот, но Марбод страшно глянул на него и сказал: -- Клянусь божьим зобом, -- не убью, если без тебя нам не будет удачи. -- Это, -- скаал Неревен про вышивку, -- не колдовство. Это донесение для экзарха Варнарайна об учителе. Понимаете, от Арфарры все равно ничего не спрятать, лучше на виду держать. Это же не просто вышивка, а запретное письмо. -- Разве, -- удивился Марбод, -- советник не знает запретного письма? -- Знает, но оно надлежащим образом перепутано, и, кроме того, у нас в деревне особый тайный язык. Так что даже если распутать знаки, это будет все равно как прочесть по слогам надпись на незнакомом языке. А у господина экзарха секретарь из нашей деревни. Марбод из всего этого понял главное: -- Стало быть, господин Даттам прав, и Арфарра-советник и экзарх Варнарайна -- враги, какие бы слухи сегодня ни ходили? -- Нет, -- ответил Неревен, это экзарх Варнарайна послал сюда советника. -- А тебе велел шпионить? -- спросил изумленно Марбод. -- За другом? -- Да. -- И брат твой всегда говорил, что он шпион, -- заметил Белый Эльсил. А Марбод прибавил: -- Эти люди империи... А если бы Арфарра узнал, что его друг приставил к нему шпиона?! Неревен опустил глаза и нерешительно сказал: -- Почему Арфарра-советник должен обижаться? Что плохого, если государю известны мысли и настроения народа? Это здесь его испортили... И заплакал. Марбод тихо выругался. -- Так, -- сказал он. -- Но господин Даттам не знал, что Арфарра-советник -- по-прежнему друг Харсомы? -- Думаю, -- сказал Неревен, -- что до вчерашнего дня он ничего такого не думал, и боялся, что Арфарра хочет воевать с империей, и поэтому выполнял обещание, данное экзарху: набирать ему вассалов, вот как вас, господин Эльсил. А иначе он бы этого обещания не выполнял... Но думаю, что вчера он все сразу понял, а вам, господин Марбод, попросту соврал. Тут Неревен вспискнул, потому что рука у Эльсила вздрогнула, и кинжал чуть оцарапал послушнику подбородок. Эльсил убрал руку с кинжалом, а Марбод сказал: -- Поздравляю тебя, друг, с таким господином. Славные у него понятия о чести. Подбил ногами кучку сухих листьев, сел, облокотился на каменную бровку и продолжал: -- Ну и что же ты писал тут в донесении об Арфарре? Неревен улыбнулся одними губами и сказал: -- Больше всего я писал о Клайде Ванвейлене и его товарищах, потому что это неизмеримо важнее. -- Что же ты писал? -- Понимаете, -- сказал Неревен, -- как-то так повелось, что в Небесном Городе -- слава и ученость, а чем дальше от империи, тем темнее люди. Арфарра-советник сразу решил, что этот корабль из очень темных мест, тем более что эти люди все время хвалили свое народовластие, а народовластие бывает только в маленьких городах. Только есть тут несколько обстоятельств: например, варварам все время нравится империя, а эти, как слышали про то, что от воли императора распускаются цветы, -- смеялись. Или: было с ними связано много колдовства, а они себя колдунами никогда не любили называть. А в мире, понимаете ли, есть два вида колдовства. Одно знали с древности. Порчу наслать, глаза отвести, покойника позвать. И тут человек должен обязательно объявить себя колдуном, прежде чем наслать порчу, иначе не подействует. Есть, однако, колдовство недавнее, и у него другие законы. Вот у вас в руках, господин Эльсил, Шакуников глаз. Тут Эльсил, нахмурившись, стал опять крутить черепаховую трубку. -- А вот, -- продолжал Неревен, -- у Арфарры-советника есть хрустальный шар -- магическое зеркало. С одной стороны, магическое зеркало сильнее потому, что в него можно увидеть и прошлое, и будущее, и то, что на другом конце мира. А Шакуников глаз только немного приближает предметы. Однако, в магическом зеркале -- когда увидишь, а когда и не увидишь, и увидит не всякий, а увидев, еще надо отличить морок от правды. А Шакуников глаз, когда ни погляди, морока не показывает. Дальше: если магическое зеркало разбить на тысячу осколков, каждый сохранит свойства целого. А если разбить Шакуников глаз -- части утратят свойства целого. Если в магическое зеркало смотреть не в том месте и не в то время, то ничего не будет. А свойства Шакуникова глаза не зависят от места и времени. -- Да к чему ты это? -- досадливо спросил, Марбод. -- Я к тому, -- продолжал Неревен, что магия второго рода -- слабее, но безотказней. -- Так, -- сказал Марбод, -- мои руки -- это магия второго рода? -- Да, -- ответил Неревен. -- А чудеса, которые Даттам устроил в Голубых Горах -- тоже магия второго рода? -- Да. -- То есть, если воевать против страны Великого Света, то это не то, чтобы повесить амулет на шею и полить поле боя бычьей кровью -- и весь морок кончится? -- Да. -- А в замке герцога Нахии, -- спросил Марбод, вспоминая виденную жуткую картину, -- тоже? -- Да. -- То-то они были такие синие и вывороченные... А когда у меня вот на этом самом месте от удара Бредшо развалился меч? Неревен вздохнул. -- Вот тут-то, -- сказал он, -- и начинается самое неприятное. Храм считает, что магией второго рода, кроме него, никто не владеет, и пока он хранит ее тайны -- он всесилен. Притом