ремя мертвых. День -- время покорности, ночь -- время восстания. В ядовито-синей озерной воде плавало красное заходящее солнце. Вдалеке по стеклянистой дороге скакал отряд всадников. Впереди человек в камчатом кафтане с золотыми пчелами, с золотой плетеной тесьмой, -- платье аравана. Ферязь спутника -- холодная, лазоревая, кисть с яхонтом, завязки тоже яхонт на шести концах, -- личный уполномоченный государыни, и, между прочим, отменный математик, гордость столичного храма Шакуника. Толпа ворчала, но расступалась. "Успеют или нет", -- подумал настоятель, сбегая по ступенькам. У ворот отец Кедмераг, бледный, шептал Арфарре на ухо: -- Храм -- это неважно, фабрика -- неважно, -- шептал он. -- Склады -- вы же знаете, там динамит, там акролеин, а они все палить будут. И лаборатории -- там же дивные вещи... Всадники рассыпались по храмовой территории вслед за монахами. Темнело. Столичный уполномоченный сполз раскорякой с седла и протянул настоятелю бумагу. -- Донос наместника Рехетты в столицу, -- сказал он. -- Писан час назад. Копия. Оправдывает народный бунт против храма Шакуника. Пишет: "Храм Шакуника убил изменника Баршарга, чтобы занять его место. Разве может народ стерпеть такое? Если народ встанет на защиту государя -- можно ли не восхищаться народом?" -- Где Даттам? -- спросил Арфарра. -- Уехал с утра в город, -- ответили ему. -- И не возвращался. Солнце тонуло у стены, а напротив, под ногами толпы, на синей воде оттиснулась бледная, как плохо намоченная печать, луна Галь. Толпа удовлетворенно ворчала. -- Да задержите же их как-нибудь, -- простонал настоятель. Араван Арфарра велел распахнуть ворота и громко закричал, что власти провинции и посланец государыни готовы выслушать обвинения народа. Сквозь толпу протиснулись десяток простолюдинов, казенный писец, землемер с красным носом, да оборванный монашек-шой. Араван Арфарра и отец Дох, математик, уселись посреди резной террасы. Двенадцать народных истцов встали слева, монахи, ответчики, -- справа. Степенный шорник, видя, что никто его не прерывает, говорил все смелей и самозабвенней. -- Вся провинция знает: это злые духи открыли шакуникам тайны красок и механизмов. Храмовые торговцы ходят до страны мертвых, золото храма намыто из подземных рек. Кто-то в небе надышал на печать луны Галь, и она стала совсем отчетливой, а в толпе вместо людей стала одна темнота и факелы. Маленький послушник проскользнул на террасу и склонился к уху настоятеля. "Мастерские под охраной, -- прошептал он. -- Динамит увезли в город, в управу господина Арфарры." Тут настоятель поднял глаза и увидел, что мастеровой бестолково топчется по пуховому ковру, похожему на дивный сад, и заляпал жемчужные цветы своими опорками. -- Раньше здесь жили свободные общинники, а вы их превратили в храмовых рабов. Но мало это, -- отобрав земли, вы устроили так, что мы по-прежнему платим с земли налоги! Настоятель засмеялся на храмового раба и сказал: -- Ты изгадил ковер! Тот испугался, сошел с ковра и закричал: -- Народ требует, чтобы храм вернул земли и еще зеркало вернул! -- Какое зеркало? -- осклабился настоятель. -- Зеркало государя Иршахчана из Небесной Управы. Вы его сперли, а теперь шпионите в него за всякой звездой на небе и всякой травкой на земле. -- И ты думаешь, -- спросил задумчиво настоятель, -- мы не углядели в этом зеркале, как ты беседуешь с наместником Рехеттой? Храмовый раб побледнел. -- Господин инспектор, -- сказал настоятель, оборачиваясь к столичному математику, -- прикажите вашей страже повесить эту сволочь повыше, а остальных разогнать. Все замерли. -- Я не могу отдать такой приказ, -- проговорил столичный инспектор. Было слышно, как веер, выпавший из рук настоятеля, стукнулся деревянной ручкой о пол. Столичный математик неторопливо поднялся: -- Если народ негодует на вышестоящих, -- заметил он, -- значит, тому есть причины. Повесить бунтовщиков -- не значит устранить причину бунта. Попробуем же разобраться, в чем дело. Вечный разум, -- продолжал столичный книжник, -- однажды пошутил, и этой шуткой стал бог-ремесленник. Бог-ремесленник создал наш мир, и обременил в этом мире дух -- телом. Он, однако, тоже пошутил и оставил в нашем мире нечто подобное вечному разуму -- разум человеческий. Вы, в храме Варнарайна, хотите уподобиться богу-ремесленнику, пославшему в мир Иршахчана. Вы обременили мысль -- телом, телом машины. Ваши механизмы тленны, как колосья и дома, вместо того, чтобы быть безупречными, как законы разума. Вы хотите погубить разум второй раз и заставить его приносить прибыль. Но разум и нажива несовместимы, и вы заплутались сами. Вместо тех вопросов, которые стоит решать, вы приноровились ставить лишь те, которые возможно решить. Вместо того, чтобы отвечать на вопрос "почему,", вы успокоились и отвечаете лишь на вопрос, "как". Каждое ваше открытие лишь насмешка над настоящими открытиями. Оно не говорит "отныне вы это можете", оно лживо уверяет: отныне это невозможно. Бог -- он по-прежнему внутри вас, но вы -- снаружи... В столичном храме хотят преумножать истинное знание. Для этого надо перестать делать из него вещи и деньги. Предоставим сие богам-ремесленникам и богам-государям. Монахи потрясенно молчали. В темноте ворочалась толпа, да пофыркивали кони варваров на храмовых дорожках. Настоятель перевел взгляд на Арфарру. -- И вы согласны со сказанным? -- резко спросил он. -- Я согласен с простым народом, -- сказал господин Арфарра. -- Простой человек всегда прав. -- Итак, -- спросил Кедмераг, -- мы должны разрушить мастерские? -- Ни в коем случае, -- сказал Арфарра, -- вы должны передать их государству. -- Не вижу никакой разницы, -- зло заметил Кедмераг. -- Сегодня неподходящая ночь для сомнений в могуществе государства, -- улыбнулся Арфарра и пошел с террасы. -- Мы лучше взорвем все, -- отчаянно закричал ученый. -- Вам нечего взрывать, господа. Все, что может взорваться, я лично отправил в столицу провинции, чтобы уберечь от гнева толпы... -- Вы, -- крикнул ему вслед Кедмераг, -- вы продали короля Алома -- экзарху, экзарха -- храму, а храм -- государству. И самое омерзительное -- вы еще при этом остались бескорыстны... Арфарра покинул террасу, и народные истцы вышли вместе с ним. Столичный инспектор по-прежнему сидел в кресле. Настоятель уронил голову на стол и плакал навзрыд. Вдалеке радостно закричал народ. Молодой монашек подошел к столичному инспектору. -- Убирайтесь, -- коротко сказал он. Инспектор не обиделся. -- А что я мог сказать? В столичном храме на каждой половице по стражнику... Это вам не надо было за властью лезть. Кто не играет -- тот не проигрывает. -- Да, -- сказал отец Лой, -- не захотели поделиться пирогом с араваном Баршаргом -- вот и остались голодные. -- Мы еще раньше проиграли, -- сказал отец Кедмераг. -- Если бы мы не сторожили открытия, как мышь -- золото, никто нас и не называл бы колдунами. -- Да, -- сказал настоятель. -- господин Арфарра -- как стая саранчи, после него ничего не останется. Он повесил аравана Баршарга и расправился с посадом Небесных Кузнецов. Рехетту он арестует завтра за подстекательство к мятежу, а между тем наверняка мятеж был возбужден им самим, чтобы мы отдали храмовые мастерские солдатам. Хотел бы я знать, что останется от господина Даттама. Если он, конечно, еще жив. x x x Воротившись в управу, араван Арфарра просидел с новыми знакомыми всю ночь. Шорник, и монашек-шой, и другие, рассказывали справедливому чиновнику об утренней беседе с наместником, и вообще обо всем, что полагается рассказывать справедливым чиновникам. Араван подмахнул им пропуск на хождение по городу в запретные часы, и они ушли. Араван отпер сейф, достал заготовленные списки для ареста, добавил несколько строк, но имена новых знакомых не вычеркнул, а только пометил особым значком. Потом он вызвал бывшего секретаря экзарха и стал с ним советоваться. Под утро аравану Арфарре принесли записку наместника. Записка была предназначена столичному инспектору и писана вчера к вечеру. В записке было сказано: "Вы посоветовали мне сдержать обещание и умереть для блага народа. Я думаю, вы были правы. Я слишком стар для еще одного восстания. Пусть смерть моя послужит народу тем, что в случившемся возмущении обвинят одного меня..." -- Да, -- сказал секретарь Бариша, -- а что ему оставалось делать? Народ обратился к пророку Рехетте с прошением: "Разрешите восстать", а наместник Рехетта, по многолетней привычке, ответил: "Обождите в прихожей". Арфарра, страшно побледнел и уронил голову на руки. Он отдал бы полжизни, чтобы воскресить наместника. Теперь, до назначения нового наместника или исполняющего его обязанности, ни один приказ другого главы провинции не имел силы: два, три дня бездействия. За это время все всполошившееся жулье попрячет свое добро. -- Теперь вы унаследовали все, -- ласково и искательно сказал секретарь Бариша, -- войско -- от аравана Баршарга, мнение народное -- от наместника Рехетты, и даже -- колдовство храма. Вы теперь -- полный хозяин провинции, господин Арфарра. Арфарра поднял голову и сказал медленно и раздельно: -- По наследству в империи переходят: дом и сад. В деревне. Чтобы я от вас слов "чиновник" и "наследство" -- вместе -- не слышал. Или -- только в обвинительных актах. x x x Аххар, новый начальник Баррасского склада, пребывал в скверном настроении духа. Неделю назад начальником склада был некто Шин, человек Баршарга. Когда Баршарга казнили, Шин тотчас же зарезался. Скверное настроение Аххара объяснялось содержимым склада: то были ящики с оборудованием для горных и кожевенных работ. Аххар прибыл на склад с самыми радужными надеждами: все летело вихрем, назначения и перестановки сыпались, как крупа из крупорушки, самое время воровать! Поди потом, узнай, сколько риса было на складе. Ах, по документам впятеро больше? Ничего не знаю, мой предшественник украл, да и повесился, боясь недостачи! И вдург -- машины! Кто, скажите на милость, будет покупать станки, если уже существующие запрещены указами и вот-вот будут разгромлены толпой? Аххар так горевал, что даже прокопал в одном из ящиков дырку и заглянул внутрь. Внутри было что-то белое, полукруглое, -- наверняка такого станка нет в перечне разрешенных! Совсем плохо! Поэтому господин Аххар был от души рад, когда на третий день к берегу пристала небольшая раздвижная баржа, и вышедший на берег белокурый и сероглазый варвар в платье шакуника-мирянина, от имени храма предложил купить станки. -- Погрузка -- завтра ночью, -- сказал варвар, -- деньги в руки, но с одним условием: официально храм не имеет к этой сделке никакого отношения. -- Четыреста ишевиков, -- сказал начальник склада. -- Пятьдесят, -- отрезал варвар, -- никто у вас, кроме храма, этого товара не купит! Кому сейчас нужны машины? В конце концов сошлись на ста пятидесяти. x x x Через два дня почтовый голубь принес подтверждение: обязанности наместника провинции временно исполняет инспектор из столицы. Арфарра подписал указы об аресте тех, кто был слишком повязан с покойником Баршаргом. За два дня убежал лишь один. Имущество лишало людей разума. Бедняки с легкостью бегут от сборщика налогов, -- а меж тем они невинны, богачи надеются до последнего, ценя добро больше жизни... Оборванный монашек сказал: -- Народ не знает, насколько серьезно ваше намерение расправиться с богачами. Сходятся в том, что искоренение зла вряд ли будет полным, если вы не арестуете господина Даттама. Арфарра помолчал и сказал: -- Видишь ли, Шой, если я арестую Даттама, то я должен буду отослать его в столицу, а это означает лишь то, что судьи Даттама станут богаче на несколько миллионов, которые он найдет способы возместить с народа. Монашек пошевелил губами и сказал: -- Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын Ира. Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому случаю там будет большой праздник и скопление народа. Мудрено ли в такой момент произойти возмущению? -- Прекрасно придумано, -- одобрил Арфарра. -- Послезавтра я сам появлюсь в поместье и подам вам знак. Ночью Арфарра долго глядел на небо через Шакуников глаз, потом ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе учились. А когда заснул, -- пришел другой соученик, чуть постарше, в белых одеждах, какие носят мертвецы и наследники трона, и сказал: -- Есть время сильного государства и есть время слабого государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы и налоги необременительны. Когда государство слабо, чиновники присваивают себе землю и налоги, и крестьяне ропщут, потому что они платят второе больше, а в неурожай помочь некому. Сильное сменяет слабое, единое сменяет множественное, как день сменяет ночь, и это длится вечно. Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис. День сменяет ночь -- а человек научился делать светильники и освещать ими храмы. Для чего же в истории день сменяет ночь? Как придать золоту свойства зерна? Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова были из докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал и говорил "да". Возражения же ему показал секретарь Бариша на полях одного из старых докладов... И возражения были еще не самым обидным. Чуть пониже, другими чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно: "Дурак!" -- не то о докладе, не то о собственном комментарии. x x x Наступила ночь вторых суток правления Арфарры. Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним, в ночи, неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчки с приглушенными ругательствами цепляли ручную лебедку к огромному, непривычному для них ящику. Груз, находившийся в ящике, был обозначен лично араваном Баршаргом как "оборудование для горных работ", и чиновник рядом с Ванвейленом равнодушно наблюдал за его погрузкой. Лебедка заскрипела, -- очередной ящик опустился на палубу круглой баржи. -- Э-й, осторожней, -- заметил Аххар, -- этак у вас баржа развалится. Может, приедете за остальным завтра? Ванвейлен пробурчал что-то невнятное. Через полчаса баржа тихо отошла от берега. На ней было всего трое людей, -- Ванвейлен, Бредшо, и Стависски. Вскоре правый берег затерялся в дымке, река разлилась, словно море, смыкаясь в ночи прямо с небом и сверкая гладкими звездами. Ванвейлен опустил лот, -- сорок три метра глубины. Можно ручаться, что, когда в будущем году будут ставить дамбу в верхнем течении или забирать новую воду, это местечно не обмелеет. Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном возрасте. Стависски и Бредшо, тихо переговариваясь, стали спускать на воду лодку. Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в движение раздвижные борта. Разумеется, баржу можно было поджечь или взорвать, -- уж взрывчатки на ней было столько, что можно было б взорвать весь половину провинции, не то, что баржу, но по зрелом размышлении Ванвейлен такой план отверг. -- Слушай, -- окликнул он Бредшо, -- где тут эта чертова задвижка. -- А справа, -- отозвался Бредшо, -- там такой бугорок и сразу за ним веревка... -- Нашел, -- сказал Ванвейлен, -- лодку спустили? -- Сейчас, погоди. Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за теребя и тут чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен захрипел, -- все четыре ножки мироздания подломились, небо полетелело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то воронку и провалился Ванвейлен. x x x Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане, росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира. Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил. Праздник был -- та же народная разнузданность, с которой борется государство, -- как храмовая проституция, или тайные секты, -- готовая преобразиться в разрушение и бунт. Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских шаманов. Бог не селится в человеке или в каменном истукане. Лишь государство -- образ божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин уважения. Не как обманный бог, а как часть обычаев и устоев. Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил небольшой кучке людей знакомый шорник. Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей -- будет вам арест. Примета, а не арест. Символ, а не арест. Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена не понадобился бы ни шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы рассчитаться с врагами, приходится звать на помощь те силы, которые оно раньше обуздывало. Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил все, что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках. Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как торговец. Тогда он делал деньги, перевозя вещи с места на место -- как будто от этого менялось количество труда, пошедшего на их создание. Теперь, в красном амбаре он добывал деньги не обманом, а грабежом. Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в пыли и жаре. Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи трудились, часть их труда он оплачивал, а часть -- крал и снова пускал в оборот. -- Его ж не усовестишь, -- жаловался вчера Арфарре молодой еще, изъеденный чахоткой, ткач. -- Он ведь ворует весь труд, сверх необходимого, -- вот ему и выгодней, чтоб человек работал как можно больше. Арфарра глядел на ткача и думал, что рабство, оказывается, еще не самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а Даттам обращался с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат у государства. Да, боги, боги фабрики, вывороченные наружу железным и деревянным скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях мироздания их части называли по-старому: лапками и ребрами, шейками и зевами, -- но, кроме разве что последнего названия, эти имена не соответствовали сути, а были частью перевернутого мира, не освященного, в отличие от Ирова дня, обычаем и древностью. Арфарра глядел с моста -- на дом, где перевернутые боги заставили ткачих при жизни томиться над огненными жаровнями, где превратили людей из опоры государства в корм для машин, на озеро, где в синей ядовитой воде тяжело умирала отравленная рыба, не ведая о празднике: краска из глицерина убивала, как гремучая смесь. Вот и ответ на вопрос Харсомы: чем произрастает история. Не прогрессом, нет! Произрастает -- хворями, которыми раньше не болели. Варварами, которых раньше не было. Механизмами, которых раньше не строили. Безумными идеями, наконец. Мир -- стареет, и время -- не колос, но сорняк. Сорняки не искоренишь, сколько их ни полоть, -- но полоть приходится все чаще, чтобы добрые злаки не сгинули совсем. Завод! Заколдованное место, где хозяйничают духи чахотки -- по мнению народа. И по документам -- тоже заколдованное место, в земельном кадастре значится озеро и пустошь. Ну, что ж, -- народ сегодня это место расколдует, как в документах написано, -- так оно и должно быть... x x x У ворот усадьбы навстречу аравану попалась Янни, дочь наместника. Девушка была в белых атласных штанишках и такой же кофточке -- траур, и головка клонилась: но не от горя, а от жемчугов и рубинов. "Да, тут же еще и медовый месяц", -- рассеянно подумал Арфарра. Он знал: три дня назад Даттам, вместо того, чтобы броситься в храм, бросился в посад Небесных Кузнецов. Тут уж девушка кинулась ему на шею, и все было, как поют в песнях, если не считать того, что Даттам наверняка понял: чего не спасти, того не спасти, и нашел самый романтический способ не соваться в маслобойку. Господин Даттам встретил высокого чиновника в парадной стрельчатой зале. -- Я вас предупредил три дня назад, -- сказал Арфарра. -- Вы заведовали храмовыми землями. Теперь это земли государственные. По какому праву вы здесь сидите? Даттам внимательно посмотрел на него, извинился и вышел. Арфарра уселся в кресло. Он надеялся, что у Даттама хватит решимости поступить так же, как поступил этот трус, наместник Рехетта. Было мерзко -- арестовывать старого друга. Еще мерзостнее -- прятаться за народным гневом. Но еще мерзостнее -- думать о том, что только государь вправе выносить смертные приговоры, что Даттама придется отправлять в столицу, что там хитрый койот найдет, чего доброго, кому уплатить вергельд за свою жизнь. Даттам вернулся и протянул Арфарре бумагу. Личный указ государыни Касии подтверждал: храмовые земли Шакуника возвращаются империи. Господин Даттам получает эти земли в управление, и вместе с ними -- чин епарха. Всем иным должностным лицам вмешиваться в его дела -- запрещается. Арфарра приложил руку к сердцу, почтительно поцеловал печать на указе и вернул его Даттаму. -- Лучше подайте в отставку, -- сказал Арфарра. -- Вы вскрыли сейф преступника Баршарга и сожгли свое письмо мятежнику, но у меня найдутся свидетели, -- сказать, что вы писали в нем о государыне Касии. Я уже не говорю о мешке денег, который вы ему прислали. Даттам рассмеялся. -- Были, были в сейфе бумаги. Но, заверяю вас, ни одна не сожжена, а между тем весьма многие при дворе отдали бы за это все три своих души или даже половину имущества. -- Ладно, -- сказал Арфарра. -- Экзарх Варнарайна поручил вам ввозить в провинцию золото для чеканки монет, вы же под видом серебра ввозили, помимо прочего, платину, и чеканили в храме фальшивую монету. Эта платина лежит на храмовых складах, и мной опечатана. Даттам пожал плечами и протянул еще одну бумагу. -- Наш караван и в самом деле привез платину, но, как видно из документов, принадлежит она заморскому купцу Бредшо. Варварская мысль, не правда ли? Он, наверное, считал, что у нас это ценный металл. Арфарра вздохнул. -- Какая же вы сволочь, Даттам. Ведь Бредшо спас вам жизнь, а вы его подсовываете вместо себя на плаху. Даттам смотрел на чиновника совершенно спокойно. -- Мало ли кто мне спас жизнь. Вот вы мне тоже однажды спасли жизнь, -- мне теперь что, так и ходить до могилы вам признательным? Арфарра вытащил бумагу об аресте чужеземцев, с обычной припиской о каре за укрывательство, и вручил ее Даттаму. -- Где Ванвейлен и Бредшо? -- Понятия не имею, -- сказал Даттам, -- а остальные на пристани встречают сына Ира. Думаю, что ваши ревнители блага народного их давно приметили. Нет старательней шпиона, чем сектант и добродетельный отец семейства. -- Ну что ж, господин Даттам, -- сказал Арфарра, -- поедем и мы на пристань. x x x Когда Ванвейлен очнулся, было уже светло. За бортом плескалась вода. Руки Ванвейлена были скручены за спиной, и сам он -- приторочен к длинному гибкому шесту, вдетому одним концом в уключину на палубе. Перед Ванвейленом на корточках сидел стражник в парчовой куртке. Стражник был крив и с бородой, похожей на большой репей, и под мышкой его торчал шелковый сверток. -- Это что такое? -- сказал Ванвейлен, -- куда мы плывем? -- Ишь ты, -- сказал десятник, -- еще и вопит. -- Куда плыли, туда и плывем. В поместье Даттама. Слышишь? И в самом деле -- Ванвейлену был уже слышен далекий праздничный крик толпы. "Откуда толпа?" -- изумился он было, а потом вспомнил, что сегодня праздник. Иров день. -- Зачем? -- простонал Ванвейлен. Мысли его кружились, как куски карася в похлебке, и он покамест плохо еще соображал, что происходит. А стражник одним движением вынул сверток и развернул его перед носом Ванвейлена. -- Затем, храмовая крыса! Или ты не знаешь, что механизмы рождаются от войны и служат лености? Или ты не видел позавчерашнего указа? Вот собаки! Только государыня запретила машины, как они новые ставят! -- Что тебе сделали машины, дурак, -- вдруг разозлился Ванвейлен. -- Мне-то они ничего не сделали, -- отозвался стражник, -- а вот моего брата затянуло в Даттамову мялку, -- отрезали ноги да и выкинули с работы, ты, мол, сам пьян был! x x x Даттам и Арфарра съехали к пристани. У пристани веселился народ. Прищурившись, Даттам увидел и Сына Ира, медленно пробирающегося в толпе, и в который раз пожалел, что его не было в ойкумене, когда на этот раз рождался Ир. Ир был редкий природный феномен, и, по слухам, рождался в виде золотого шара, который не рос в объеме, а как бы высветлялся наподобие луны. Дальше рассказывали вовсе уже неведомщину с подливой, и многие шакуники считали, что желтые монахи морочат народ. Но Даттам полагал, что желтенькие для этого слишком глупы -- наверняка тут какой-нибудь природный феномен, вроде сгущения первоначального эфира или иных, вызывавших у Даттама живое любопытство причин. Даттам пригляделся: сын Ира на этот раз был монах щуплый и длинный, с необыкновенными голубыми глазами, и многие, говорят, видели над его головой сияние. Даттам никакого сияния не видел. Рабочие оделись во все лучшее и повязали волосы желтыми платками, двое мальчишек рассыпали в толпе жареное зерно, и посреди желтого круга плясали ряженые зверями и чиновниками. -- А как у государя Иршахчана, -- кричали они, -- в Небесном Граде, от одного зерна будешь сыт, да пятью мешками не наешься. А чиновники там справедливые, за постой берут лишь положенное: с шерстинки -- по шкуре, с ложки -- по котелку, и с подорожной -- по человеку. И тут, к своему изумлению, Даттам увидел, что к пристани причаливает баржа-тихогрузка, с храмовым флагом над мачтой. Какого беса? Никаких барж сегодня быть не должно.... С баржи перекинули сходни, и по сходням понесли на шесту человека... Великий Вей! Да это Ванвейлен! Вот взялась шельма на голову Даттама! Ванвейлена отвязали от шеста и поставили на ноги. -- Это что такое? -- закричал оторопевший Даттам. Сбоку хищно улыбнулся Арфарра. -- Это, господин Даттам, храмовая баржа. По вашему указанию ваш друг Ванвейлен скупал на казенных складах машины для отжима масла и кожевенные станки! Справедливое рассуждение, господин Даттам: сейчас, когда эти машины запретили, купить их можно по дешевке. Славно же вы, господин Даттам, уважаете законы государства! Весть, что Даттам, вопреки строжайшему запрету новых законов, закупил станки, ошеломила праздничную толпу, и та низко и нехорошо загудела. -- Ничего я не покупал, -- заорал Даттам теснящимся к нему рабочим, -- Этот Ванвейлен шпион Арфарры! -- Врешь, мы поссорились! -- Липовая у вас была ссора, -- заорал Даттам, -- по твоей указке Ванвейлен в королевстве гадил сеньорам, а теперь он будет по твоей указке клеветать на меня! Или я не нашел бы лучшего агента, чем чужеземный купец? -- Да как ты смеешь отпираться, -- орал Арфарра, -- или, по-твоему, Ванвейлен для себя станки покупал? Да на кой ему черт маслобойка? Ванвейлен чувствовал себя в точности как рыба на скоровородке. Пока миллионер и чиновник ругались, искренне веря в то, что они говорят. Но надолго ли? Вот сейчас Арфарра прикажет своим секретарям при всем честном народе вскрыть ящики, чтобы устроить перепись преступлению, и вопрос о станках отпадет сам собой, едва эти двое завидят, какие такие станки мощностью в сорок килотонн закупил чужеземец Ванвейлен... Толпа все больше и больше теснилась вокруг спорящих. Даттам вдруг побледнел. Он понял, что задумал Арфарра. Даттам мог бы перекричать Арфарру во дворце -- но не посереди ненавидящей машины толпы... Чья-то рука легла Ванвейлену на плечо и сильно дернула за камушек с видеокамерой. Ванвейлен подскочил и обернулся. Прямо перед ним стоял Сын Ира в желтой одежде и глядел на него глазами большими и неестественно-синими, как вода в озере. -- Ваш корабль давно готов, и бьет веслами по воде. Почему ты еще здесь? -- Корабль? Ванвейлен уставился на монаха. Корабль? За три тысячи переходов от моря? О Господи! Никак монах говорил по-английски! В мозг Ванвейлена вдруг вонзилось словна тысяча иголок, он даже не мог сообразить -- на каком языке говорит с ним этот шаман... -- Корабль? -- прошептал Ванвейлен, отчаянно слушая себя как со стороны, -- но мы не можем оставить здесь оружие! -- Какое оружие? -- Да вот это, на барже! -- Но там же нет оружия, -- совершенно серьезно сказал монах, -- там же детали для масляных прессов. Ванвейлен захихикал: -- Ты? Ты можешь превратить ракетомет в масляный пресс? -- Никто не может превратить ракетомет в масляный пресс. Но можно заставить чиновника увидеть масляный пресс или мешок с рисом... Можно заставить его увидеть, что весь рис попорчен червяком и должен быть затоплен во избежание распространения вредителя... Монах говорил как хороший переводчик: связно, но не сам. -- Ты можешь заставить видеть людей то, чего нет? Это ты заставил меня видеть мезонную атаку? -- Сон, -- ответил монах, -- это то, что видит один человек. Реальность -- это то, что видят многие. Как называется сон, который видят сразу многие? Тут Ванвейлен обернулся и увидел, что на барже двое рабочих уже выволакивают ящик на палубу, и толпа шумит, как роящиеся пчелы. -- Да сделай же что-нибудь! -- плачущим голосом потребовал Ванвейлен, -- ты понимаешь, что будет, когда Арфарра начнет потрошить ящики? -- Что-нибудь? -- сказал монах. -- это легко. И махнул рукавом. И тут, по позднейшему уверению Ванвейлена, он увидел, что канат, привязывавший баржу к причальному столбу, сам собой отвязывается от опоры, и баржа все быстрее и быстрее начинает скользить вниз, по течению. Люди, бежавшие к барже, заволновались. Баржу несло все шибче -- и многим казалось, что она идет быстрее течения, и не прошло и пяти минут, как она выскочила на середину реки, туда, где вдоль фарватера стояли плоские, с железными носами лодки, которые были заблаговременно расставлены Арфаррой по всей длине реки, -- чтобы никто из людей Даттама не прыгнул в лодку и не утек на тот берег. -- Осторожней, -- закричали с берега одной из лодок. Но было уже поздо. Железный нос с хрустом вошел в раздвижной борт. Люди в лодке, истошно завопив, бросились в воду. Тут же послышался новый треск, -- старая баржа переломилась, задралась кверху и быстро, необыкновенно быстро стала тонуть. Ванвейлен смотрел ей вслед. В голове его быстро-быстро, как турбина, вертелась одна мысль: это сон. Вот сейчас он, Ванвейлен, проснется от сна, навеянного монахом, и увидит перед собой ящики, снесенные с баржи, которая все так же стоит у причала. Но сон не кончался. Люди бегали по пристани, как потревоженные муравьи. -- Откуда эти люди? -- спросил кто-то хрипло у Ванвейлена за спиной. Ванвейлен обернулся: это говорил Арфарра. Монах перевел глаза на Арфарру. -- Вечно, -- сказал он, -- если и явится чиновник -- то чтоб испортить мне праздник. А праздник -- вещь бесполезная, его ни на что нельзя употребить. Отпусти их, -- сказал Сын Ира. -- Они уже причинили все зло, какое могли. -- Ни за что, -- раздельно сказал Арфарра. Монах наклонил голову и укоризненно посмотрел на чиновника. Человек в персиковом кафтане вдруг зашатался и повалился ничком на землю. Стражники бросились к нему. Монах потерял всякий интерес к собеседникам и мелкими шажками заспешил дальше. Кто-то изо всей силы тянул Ванвейлена за рукав: -Да пошли же! Что вам такого сказали? Своих шаманов у вас, что ли нет? Это был приказчик Хой. Он протолкался сквозь пеструю толпу и вывел землян к дальней красильне. Там, у дороги, топтались семь оседланных лошадей. Хой пересчитал чужеземцев, убедился, что никто не пропал по дороге, и показал им постановление об аресте. -- Сами видели, -- сказал он. -- Если Арфарра сыну Ира сказал "Нет", то он не успокоится, пока вас со свету не сживет. Помолчал и добавил: -- А чего это вам вздумалось покупать машины? -- Какие к черту машины? -- изумился Ванвейлен, -- рис там лежал, рис! Покойник Баршарг по каким-то своим причинам оформил его как машины, а новый чиновник не посмотрел. Один парень мне проговорился об этом в харчевне, я и подумал: куплю-ка я эти контейнеры за гроши, как машины, а потом продам как рис. Триста процентов я бы имел с этого дела, если бы не Арфарра! -- Рис? -- лицо у приказчика вытянулись. -- Жалко, -- сказал он, -- если рис, то доставать его не имеет смысла. Эк ее, баржу-то, садануло! Приказчик оглядел бледные лица и сунул в руку Бредшо увесистый мешочек с золотом и расписку Даттама. В расписке значилось, что храм Шакуника должен купцу Клайду Ванвейлену -- сорок тысяч ишевиков и купцу Сайласу Бредшо -- тридцать тысяч ишевиков. И еще квиток, просто с цифрами: номера постоялых дворов, где можно будет поменять лошадей. -- Господин Даттам велел извиняться, -- сказал приказчик, -- но вы сами знаете. Ведь торговец как крапива: то полют ее, то кушают, то веревки вьют. Эх, если бы не убили экзарха... Он умолк, разглядывая лица землян. -- Да вы не беспокойтесь, -- сказал он. -- Что вы такие бледные? Что он на вашем языке говорил? Так он со всяким на его языке говорит, двадцать лет назад забрели люди с собачьими головами, он и по-собачьи лаял. А насчет денег -- господин Даттам посчитал все очень честно. Как проскачете границу -- храм вам все отдаст. Вы еще увидите: с нами всех выгодней иметь дело. Обязательно возвращайтесь... x x x Земляне добрались до корабля в Козьем-Гребне поздно вечером. Пилоты занялись предполетной подготовкой, чтобы не забивать мозгов посторонними мыслями. -- Через час взлетаем, -- сказал Бредшо. -- Поскорее, как велено. Ванвейлен просматривал пленку с записью беседы на пристани. Просматривать было нечего: пленка была засвечена. -- Неважно, что засвечена, -- закричал Стависски, -- я все помню, ты слышал, что он сказал, что у меня дочка родилась? -- Ничего он про твою дочку не говорил, -- изумился Хатчинсон, -- а вот откуда он, сволочь, узнал, что Первая Галактическая обанкротилась, -- это факт. Дались же мне ее акции... -- Он не говорил ни про какие акции, -- мертвым голосом сказал Ванвейлен, -- он сказал, что утопит баржку. Все замолчали и переглянулись. Сцена как две капли воды напоминала историю о том, как они свалились на эту планету, -- тогда каждый видел разное, а теперь каждый разное слышал... -- Он действительно говорил по-английски, -- спросил Стависски, -- или мне показалось? -- А приказчику тоже показалось? -- рявкнул его напарник. -- Но приказчик не знает английского, -- вздохнул Стависски. -- Может, монах бормотал совершенную бессмыслицу, а приказчик решил, что это наш язык. -- Так, -- сказал Ванвейлен, -- получается, что мы явились сюда чудом и точно уж чудом убрались... -- Если эти чудеса опять начнутся при взлете? -- зашипел Хатчинскон. -- Может, останемся? -- предложил Бредшо. -- Ничего, теперь уж наверняка вернемся. Уж теперь от этой планеты наших ученых за уши нельзя будет оттащить. Бредшо, оторвавшись от приборов, внимательно глядел на Ванвейлена. Ванвейлен заметил этот взгляд и насмешливо прищурился. -- Я вижу, вам не нравится, когда рассуждают о чуде? Бредшо пожал плечами. -- Отчего же... Просто я не думаю, что озарение способно засветить фотопленку. -- И напрасно. Иначе оно -- не озарение. Если чудо есть нарушение законов природы, то приборы обязаны его фиксировать. Всякому озарению внутри души -- грош цена. Только то, что происходит вне души и доступно опытному наблюдению -- настоящее чудо. Бредшо молча глядел на собеседника. Ванвейлен, бесспорно, переменился, поглядев в глаза Сыну Ира, и Бредшо не знал, какой из Ванвейленов, прежний или нынешний, нравится ему меньше. -- Вы ужасный консерватор, -- с нервным смешком добавил Ванвейлен. По-вашему, Богу позволено остановить солнце над этой, как ее, -- долиной Гаваонскою, -- а в аккумуляторы нам плеснуть энергии не позволено? Что за дискриминация Всемогущего... -- Рад за вас, -- пробормотал Бредшо. -- Только не обязательно лететь за семь тысяч светолет, чтобы убедиться в существовании Бога. -- Напротив, -- неожиданно возразил откуда-то сзади Стависски. -- Спрашивается: зачем люди все время стремились к звездам? Ответ: чтобы получить опытные доказательства бытия Божьего. Вот увидите: сыны Ира еще, может, станут президентами всей галактики. Бредшо поглядел и увидел, что и этот не шутит. -- Не мешайте мне считать, -- страдальчески закричал Кейд. -- Старт через десять минут, -- громко сказал Бредшо. Это подействовало. Люди перестали обмениваться репликами, не относящимися к делу. Если бы было в мире место, которое Бог оставил -- так это именно эта планета, и Бредшо хотелось убраться с нее как можно скорее. x x x Вскоре после полуночи оползень в Козьем-Гребне пошел пучиться и осыпаться, из него поперло круглое и блестящее рыло. Закричали птицы, в озере заметалась проснувшаяся рыба, белесый кокон выпростался целиком и повис над озером на паучьих ножках лучей. Потом страшно ухнуло по всей округе, заплясало неживое пламя, проедая плешь в развороченных тростниках; зеленая звезда пошла карабкаться вверх и пропала под знаком тройного зерна в доме старца Куруты. x x x Араван Арфарра открыл глаза. Он лежал в одной из комнат даттамова дома. Рядом суетились люди. Зачем они суетились? Арфарра улыбнулся. Он чувствовал себя прекрасно, просто очень хотел спать. -- Унесите меня из этого дома, -- сказал он, закрыл глаза и свернулся, как в детстве, клубочком. Он проснулся поздно вечером в верхнем кабинете управы. Там он велел стелить себе последние дни, не желая проводить ночь в вызывающе роскошной усадьбе в глубине сада. Встал, оделся, спустился в рабочий кабинет и просидел там до ночи неподвижно, не обращая внимания на осторожные шорохи за дверью. Наконец чиновники не выдержали неизвестности, и секретарь Бариша просунулся в кабинет, прижимая к груди, как щит, кольчатую корзинку с бумагами. Он осторожно доложил, что народ из-за Сына Ира не решил бунтовать впредь до особого распоряжения. А чужеземцы -- пока пропали. Араван махнул рукой и улыбнулся: -- Это неважно -- сказал он. -- Теперь я знаю -- они не опасны. Механическим жестом, каким пьяница выпивает чашку с вином, араван Арфарра потянул к себе корзинку и стал листать первое дело. Водный инспектор Анхеля семь лет собирал с жителей Нижнего Города якобы на водопровод. Собрал на десяток водопроводов, не построил ни одного. Арфарра перелистал показания и поднял глаза на бывшего помощника экзарха. -- А в чем, по-вашему, истинная причина злоупотреблений? Бариша потупил глаза, внимательно разглядывая ворот персикового кафтана: двойному льву на верхней застежке не хватило золотого яблочка, и лев был явно озадачен этим обстоятельством -- и словами аравана о чужеземцах. -- Он ведь эти деньги в столицу пересылал, -- несмело начал Бариша. Араван кивнул. -- А платили они, конечно, не за фиктивный водопровод, а за то, чтоб нарушать запрет на хождение частных судов по каналу. Отмените нелепый запрет -- исчезнет почва для злоупотреблений... -- Что-о? -- сказал Арфарра. Бариша замер. -- А правда, -- сказал он с отчаянием, -- что Сын Ира во сне показывает будущее и творит с человеком чудеса? Араван помолчал. -- Чудо, -- сказал он наконец, -- это когда можно подать доклад. Со свидетельствами. О том, что солнце остановилось, или лепешки на персике выросли... Это -- чудо, а все остальное -- вздор. Внушение. Галлюцинации. Свое будущее я и без шаманов знаю. Бариша был человек несуеверный, но вдруг увидел: лев на застежке араванова кафтана ожил и тянется к его голове. -- Так в чем, вы говорите, причина злоупотреблений? -- Да, -- сказал Бариша, -- епарх, конечно, брал взятки. Но ведь если бы он действительно выстроил водопровод, то он бы еще больше нарушил закон. Стало быть, причина взяточничества -- в самом существовании Нижнего Города. -- Можете идти, -- сказал араван. -- Эту причину и изложите в докладе. Потом вдруг выскочил из кресла, схватил Баришу за ворот у порога и тихо-тихо сказал: -- И если мне еще раз доложат, что вы дома носите траур по государю Харсоме... А потом ночью Арфарра увидел в телескоп зеленую звезду, вскарабкавшуюся на горизонт. Это было уже слишком. Звезды, восходящие на небеса, стоили разговаривающих идолов и пророчествующих шаманов. Он взял гербовый лист и подписал указ об аресте Сына Ира. Мало того, что монах был превосходным гипнотизером, -- а иного рационального объяснения быть не могло, -- он еще заставлял чиновника грезить наяву. И даже больше: он был заранее кем-то предупрежден о планах Арфарры. Арфарра был взбешен: простоватый монах и его хозяева умудрились сыграть с араваном провинции ту же шутку, какую сам араван сыграл с суеверными варварами, с королем Варай Аломом! Ночью он допрашивал арестованных. Арфарра не собирался быть дураком, который -- двух сажает, третьим садится сам. В Варнарайне были слишком много людей, арестовывать которых -- все равно, что разжигать костер мокрой соломой: и костер не загорится, и дым глаза выест. Он понимал, и они понимали: те, кого араван отправит ко двору, будут повешены, те, кого он осудит на исправительные поселения, не будут помилованы. Имена преступников были согласованы со столицей, глаза их были тоскливы и безнадежны. Они тщетно пытались оправдать свои действия здравым смыслом и тщетно пытались найти закон, нарушенный араваном. К утру араван пришел в себя. Он порвал приказ об аресте Сына Ира в клочки и клочки сжег, чтобы никто не видел. В истории империи не было случая, чтобы желтый монах был арестован. Защитнику устоев -- нельзя покушаться на устои. К тому же этим бессмысленным и суеверным арестом воспользуются его противники. x x x Почти через год указ государя о даровании почетного звания и упорство некоторых лиц, отправленных в столицу, потребовали присутствия аравана Арфарры во дворце. Юный семилетний государь удостоил его личной аудиенции и радостно улыбнулся чиновнику. Это был счастливый день для маленького императора: сегодня он впервые добился от матери разрешения самому говорить тронную речь. Государь сказал: -- Ныне древние законы восстановлены по всей империи, и с исчезновением "твоего" и "моего" исчезли зависть и злоба. Земли уравнены: богатые не своевольничают, а нищие не бунтуют. Мир пребывает в равновесии, народ пребывает в довольстве, звезды движутся сообразно предписанному, и благодаря этому крестьяне варят из одной рисины горшок каши, а в государевом саду вновь поселились золотые черепахи. Государь улыбнулся матери. Он был уже большой, он понимал, что говорят, и понимал, что говорит правду. Ему уже объясняли, как движутся звезды: а с золотой черепахой Шушу он сам играл каждый день. Он склонил голову, слушая, как государственный секретарь повторяет его речь присутствующим: те сами не могли услышать государева голоса. Наконец-то не он повторяет за другими, а другие -- за ним. Араван Арфарра целовал одежду государя, кося глазами вбок. Там, за спиной государыни, стояла ее фрейлина, жена первого министра: платье ее, лунного цвета, было заткано жемчужной пылью, в волосах сияли звезды, подобные плодам Золотого Дерева, и от красоты ее рушились города и умирали люди: это была сестра короля Варай Алома, прекрасная Айлиль. Арфарра сам устроил этот брак. Женщина стала оправлять своими тонкими пальцами воротник на платье государыни, и перстень-печатка с розоватым сапфиром на безымянном пальце был -- Арфарра знал это совершенно точно -- подарком Даттама. Пестро разодетый чиновник кончил государеву речь, и вынул заготовленную бумагу. "Государь обижен, -- читал он, -- равновесие и порядок нарушены в Варнарайне. Араван Арфарра сосредоточил в своих руках необъятную власть. Он переманил на свою сторону еретиков и варваров из военных поселений. Он обманом овладел тайными знаниями храмов. Он хватал честных чиновников. У иных вымогал взятки за освобождение, а иных приказывал забить палками до смерти. Дошло до того, что управы опустели, а чиновники занимались делами в колодках и под стражей, ибо некому больше было вести дела. Бессмысленной жестокостью он думал настроить народ и чиновников против империи и предоставил непростительную автономию Горному Варнарайну, ибо собирался уговорить короля Варай Алома отложиться от империи, о чем наш верный вассал и доложил." Государь глядел на коленопреклоненного аравана любопытными черными глазками-пуговками. Все чиновники были либо противны, как первый министр, либо глупы, как этот араван. Хочет отпасть от государя -- и осмеливается явиться ко двору. -- Что вы можете сказать в свое оправдание? -- спросил государь. Араван был совершенно спокоен. Он заговорил, глядя лишь на мальчика. -- Год назад, -- сказал он, -- государственный преступник Баршарг сказал мне: "Новый первый министр никогда не забудет, что вы назвали его проказой, поразившей кости государства!" И другие, странные люди, предупреждали меня -- как будто я сам этого не понимал. Но я понимал и другое -- как много может сделать один человек. Год я управлял провинцией. За зиму я построил дамбы и каналы в верховьях Орха. Это дало работу восьмидесяти тысячам нищих, которыми кишели города. Я накормил их зерном, припрятанным богачами, роздал им орошенные пустоши и снабдил ссудами, семенами и инвентарем. В этом году они сняли первый урожай. Экзарх Харсома не делал этого, чтобы люди продавали свой труд и свое тело, чтобы они становились рабами и нищими. Меня могут казнить, но восемьдесят тысяч наделов -- останутся. Богачи скупали землю, но не платили налоги, а бедняки, продав землю, не освобождались от податей. Простой народ, будучи не в состоянии прокормиться, уходил и занимался торговлей. Власти не заботились о бедняках и не карали за попрошайничество. Я покарал богачей, отдал в казну украденное -- вместо налогов, сдираемых с бедняков, и раздал им земли. А когда на многих государственных землях в этом году был неурожай, я помог крестьянам ссудами, они сохранили свою свободу и не ушли в наемные рабы. Богачи выращивали на захваченных землях не то, что предписано государством, а то, что выгодно богачу. Я велел, чтоб древние законы соблюдались, я раздал семена хлопчатника и конопли, и проследил, чтобы каждая община высадила четыреста тутовых деревьев и по двести жужуба и хурмы, согласно древним законам. Я приказал раздавать ткацкий инвентарь. Меня могут казнить, -- но люди в деревнях теперь еще долго будут носить домотканый хлопок, и не будут принуждены разоряться на покупную шерсть. Экзарх Харсома принуждал платить налоги не продуктами, а деньгами, -- получалось, их берут не с земли, а с имущества. Я отменил денежные налоги. Вместо того, чтобы брать с бедняка денег, которых у него нет, и тем заставлять его торговать, -- я предоставил бедняку земли и ссуды. Араван умолк на миг и опять поглядел на первого министра. Тот слушал бесстрастно, только постукивал пальцами по витому столбику трона. На безымянном пальце поблескивал большой розовый камень: один из тех небывалых камней, что должны были остаться Даттаму от чужеземцев из Западного моря. -- Люди жили в Нижних Городах без прав, обираемые взяточниками, в нищете и грязи. Я восстановил город Шемавер и основал города Алван, Меш и Корсун, переселил туда искусных ремесленников из Нижних Городов, а прочим раздал новые земли. Меня могут казнить, -- но в Нижний Город эти люди уже не вернутся: обретя цех или общину, никто не поедет жить в грязь и смрад. Потому-то Верхний Город можно построить за два месяца, а Нижние Города растут десятки лет. Тайные секты плодились в Варнарайне. Не стало нищих -- не стало и почвы для мятежей. Устами безобидных сектантов я успокоил народ, а тех еретиков, что не смирились, казнил. Совесть моя чиста. Я сажал рис и полол сорняки. Я знаю, что сорняки вырастут вновь -- но ведь кто-то должен их полоть. Государь, соскучившись, махнул рукой, и стража увела докучливого чиновника. Когда его вели, жена первого министра выступила из-за колонны и сказала ему по-аломски: -- Вы околдовали меня и мою страну и погубили человека, которого я любила, а вот сегодня тоже поняли, что на поединок выходят не с тем, чтобы выиграть. Арфарра поглядел на нее и вежливо проговорил: -- Вы ошибаетесь, сударыня. Мне теперь нет смысла лгать -- Марбода Белого Кречета заманил и убил Даттам. Тут стражник поволок его за ворот, -- так араван Арфарра в первый раз в жизни увидел юного государя и в последний раз увидел Залу Ста Полей. Секретарь первого министра вел допросы сам. -- Я рад, что у вас чисто личные расхождения с господином министром. И надеюсь -- вы подпишете эти бумаги добровольно. Араван кашлял и листал показания, брезгливо посматривая то на свою форменную арестантскую куртку, то на кафтан секретаря с жемчужными клиньями не по чину. Чиновники, отправленные ко двору, клялись, что Афарра вымогал взятки за освобождение. Те, кто строил дамбы и выделял ссуды, признаваясь в хищениях и растратах, оправдывались тем, что половину ворованного отдавали аравану Арфарре... Вдруг Арфарра поднял голову и спросил: -- А что, говорят, у вашей госпожи пропал ее розовый сапфир? "Колдун", -- изумился секретарь, но тут же опомнился. -- Подпишите, -- сказал он, -- и вам сохранят жизнь. Господин министр не желает, чтобы за палачом тянулась слава мученика. Он не так кровожаден, как вы. -- Вы лжете, -- с досадой сказал Арфарра. -- Допустим, я лгу, и жизнь вам не сохранят. Но ведь вы радеете о пользе страны. Как же вы можете допустить, чтоб народ клеветал на государство: оно, мол, расправляется с честными чиновниками? Арфарра покачал головой. -- Вы правы, но я этого не подпишу. Секретарь только расхохотался. Ночью, в темном и сыром каменном мешке, избитый и окровавленный, бывший араван Арфарра горько плакал. Он соврал государю. Он не смог сделать в части государства то, что можно сделать только со всем государством. Он проиграл не сегодня утром, а год назад, в Иров день, когда побоялся расправиться с Даттамом силой и решил обойтись указами. Он полагал: фабрика закроется сама, если запретить ввоз шерсти из страны аломов, расселить наемных рабочих по цехам и общинам, предписать выращивать на полях хлопок и коноплю, а крестьян ссудить ткацкими станками. Сначала все шло хорошо. Даттам убрал из мастерской жаровни, стал шлихтовать нити в отдельном сарайчике, и платить рабочим втрое больше. Арфарра поразился, сколько труда Даттам крал у людей, и был доволен повышением платы, -- еще два месяца такой работы, и храмовый торговец будет разорен совершенно. Арфарре донесли: в отчаянии Даттам прибег к магии. Ищет, как сократить число рабочих рук. Хочет брать силу не от человека, а от пара или воды. Но у Даттама ничего не вышло. Да и старался-то он едва ли не по намеку чужеземцев, доставивших Арфарре столько напрасного страха. Ему донесли: алхимик, отец Кедмераг, никогда не любивший ни Даттама, ни промышленную науку, из одной ненависти к Арфарре поклялся вырастить овец в реторте. Овец Кедмераг не вырастил. Но из тех же азотных эфиров клетчатки, из которых делают гремучие смеси, он сделал искусственный шелк. Искусственный шелк был в шесть раз дешевле настоящего. Арфарра знал: сколько ни наказывай, -- крестьяне норовили не только загубить насаженную им туту, но и старые деревья вырубали. Зато семена хлопчатника и конопли, розданные араваном, дали богатейший урожай. Треть этого урожая скупил Даттам по цене втрое больше справедливой, -- и пустил клетчатку на производство невиданного искусственного шелка. Арфарру знобило, грубая рубаха липла к иссеченной спине, блохи неслышно прыгали из гнилой соломы. Арфарра плакал, понимая, что империя была смертельна больна, и как распутная черная Шевера требовала крови собственных жрецов. Арфарре донесли как-то шутку Даттама: "Господин араван считает государство -- богом, чтобы считать себя божьим сыном." Что ж -- бог вправе требовать любой жертвы, даже бесполезной, даже такой, которой не искупить вечного греха людей перед Небесным Государем. Арфарра плакал, понимая, что подпишет все, даже обвинение в шпионаже: сам он добился б такой подписи за неделю. Через месяц, однако, первому министру доложили, что узник уже вполне плох, но крепится. Тот усмехнулся и опять послал своего секретаря. Секретарь сказал: -- Мы забыли самое существенное. Вы солгали государю, будто велели сажать хлопок из заботы о крестьянах. Вы делали это из дружбы с Даттамом, -- и, пока вы искореняли честных чиновников, этот человек продолжал сосать кровь народа. Арфарра закрыл глаза и представил себе: варварка Айлиль шепчется с министром, а тот целует ей руки, и волосы, и дальше, и говорит: "Что мне за радость, если этот палач подпишет все сразу. Я хочу, чтоб его пытали." Арфарра с трудом усмехнулся и сказал: -- Это не обвинение. Это вексель, по которому Даттам вам будет платить проценты, а всего долга с него не потребуют. Секретарь промолчал, только взял пилочку для ногтей и начал их с тщанием подравнивать. В тот же день Арфарра подписал все обвинения. В день Ипун первой половины десятого месяца в час воды, на столичной площади правосудия, государственный преступник Арфарра был бит батогами, клеймен и отправлен в исправительные поселения на дальний юг. Крючкотворам, однако, не удалось обмануть простого народа. Многие в собравшейся толпе плакали и рассыпали жареное зерно. В столичных харчевнях бранили первого министра, и одна молочница видела перед его дворцом девятихвостого барсука. А в Варнарайне имя аравана Арфарры стало столь же чтимым, как имя справедливого разбойника Бажара.