Сергей Подгорный. Вторая возможность

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Взгляд с нехоженой тропы". Киев, "Вэсэлка", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   <b>1</b>

   Раздался резкий хлопок, и машина тут же клюнула капотом вправо. Швартин
машинально, с окаменевшим  лицом,  вдавил  педаль  тормоза;  под  колесами
захрустела оплавленная солнцем щебенка.
   - Приехали... - сказал Швартин через полминуты, откидываясь  на  спинку
сидения, пережидающе вздыхая и вытирая локтем со лба пот.
   - Скат?.. - полувопросительно произнес Евтеев; болезненно морща  худое,
длинное лицо, он тер ушибленный висок.
   - Да, - сказал Швартин, потом открыл дверцу и устало вылез из машины.
   Солнце уже переползло зенит, но лишь сильнее давило тяжелым зноем. Зной
опускался сверху  -  с  ярко-голубого,  без  единого  облачка  неба,  зной
поднимался из-под ног от черного от солнечного загара  щебня.  Каменистая,
ни единого кустика травы лощина, окруженная каменистыми холмами, в которой
у них лопнул правый передний скат, была как исполинская  духовка.  Дрожали
ясно зримые, струящиеся вверх потоки воздуха; впереди,  у  изгиба  лощины,
виднелся уже привычный мираж: озерко с темно-синей водой.
   - Черт... не мог лопнуть перед закатом, - устало, с вялым  раздражением
посетовал Швартин, тяжело опускаясь на корточки в  короткой  тени  машины.
Евтеев присел рядом, протянул пачку сигарет. Ветра почти не было. Метрах в
трех от них, легко перебирая волосатыми ножками, пробежала фаланга. Евтеев
посмотрел на нее с  невольным  отвращением  и  испугом,  Швартин  -  почти
равнодушно.
   -  Спешить  не  будем,  -  затягиваясь  противно  хрустящей  в  пальцах
сигаретой, сказал он, провожая фалангу взглядом. - Натянем  тент,  немного
отдохнем... Ты есть не хочешь?
   Евтеев лишь покачал головой: какая еда? Сейчас бы холодного кваса...
   Он не думал, что будет так плохо переносить жару, становился вялым  уже
через  час  после  восхода  безжалостного  гобийского  солнца,   к   обеду
чувствовал полную разбитость, острую боль в голове, и оживлялся лишь после
захода, когда сухой невыносимый зной начинал сменяться острой прохладой.
   Они натянули тент и легли на расстеленное в  его  тени  одеяло.  Евтеев
почувствовал, как только что выпитый теплый чай выступил густой  испариной
по всему телу, заструился ручейками  пота.  Швартин,  раскинув  в  сторону
руки,  вскоре  задремал.  Невольно  завидуя  его  железному   здоровью   и
выносливости, Евтеев старался последовать его примеру, но боль в голове не
давала уснуть. Он лежал, страдая от уже душного -  теперь,  под  тентом  -
зноя, безнадежно мечтал о прохладном ветерке, туче, которая закроет солнце
и разразится проливным дождем (какое было бы наслаждение стоять, смеясь от
счастья, под  его  тугими  струями!..),  пытался  целенаправленно  думать,
систематизировать свои  впечатления  последних  дней,  но  мозг  наполняла
мутная, вязкая пустота, в которой путались и растворялись обрывки  мыслей,
и он оставил эти попытки, лежал, распластанный, на одеяле и, закрыв глаза,
боролся со зноем и головной болью.
   Вдруг снова вспомнился - и Евтеев  опять  удивился  навязчивости  этого
воспоминания - тот несчастный случай,  дорожно-транспортное  происшествие,
невольным свидетелем которого он стал в конце апреля утром.
   Евтеев вышел из троллейбуса и пошел к станции метро "Завод "Большевик".
Возле бочки с квасом стояла нетерпеливо сосредоточенная очередь человек  в
пятнадцать; Евтеев посмотрел на противоположную сторону улицы и увидел  на
самом краю тротуара  переминавшегося  с  ноги  на  ногу,  озирающегося  по
сторонам средних лет мужчину. Он показался  странно  знакомым,  и  Евтеев,
всматриваясь в него, даже замедлил шаги.  Ему  казалось,  что  он  вот-вот
вспомнит, кто это, он чувствовал, что ему крайне важно вспомнить,  но  все
не мог и понял, что мешает борода: когда он видел этого человека, тот  еще
не носил бороду.
   Бородач переминался, взглядывая на густой поток мчащихся по улице машин
как-то лихорадочно и суетливо, с нетерпеливой досадой ожидая  появления  в
этом потоке просвета;  было  видно,  что  он  куда-то  опаздывает,  а  его
ближайшая, сиюминутная, вожделенная цель - бочка с квасом.
   "Наверно,  жажда  разбирает  человека,  -   покачал   головой   Евтеев,
вглядываясь. - Да... Но кто это, кто? Почему мне кажется, что я его  знаю?
Почему мне так хочется вспомнить, кто это?.. Отчего для меня это важно?.."
   Но как он ни замедлял шаги, а все-таки проходил мимо и уже  приходилось
оглядываться: просто остановиться  и  подождать  этого  странно  знакомого
человека он почему-то не мог решиться - по не осознаваемой  вполне,  но  -
чувствовал - мелкой, пустяковой причине. Он уже потерял надежду  вспомнить
его, ускорил шаги, когда вдруг за спиной, на середине улицы,  криком  беды
взвизгнули тормоза  и  -  глядя  в  то  место  на  асфальтовом  полотне  -
вскрикнула шедшая ему навстречу женщина.  Сразу  похолодев,  Евтеев  резко
обернулся...
   "Но кто же, кто это был?.. - обхватив ладонями раскалывающуюся от  боли
голову, вяло распластанный на одеяле, старался  догадаться  он.  -  Почему
меня _преследует_ это воспоминание?.. Где я мог видеть этого человека?.."
   И вдруг он вспомнил, тут же с облегчением вздохнув. Это было в редакции
одного научно-популярного журнала. Фамилия  этого  человека  была  Сюняев.
Евтеев вошел,  когда  заведующий  отделом  пытался  закончить  с  Сюняевым
разговор.  Казалось,  Таран,  как  никогда,   обрадовался   его   приходу,
поднявшись из-за стола, подчеркнуто любезно поздоровался, всем своим видом
давая понять бывшему у него  посетителю,  что  пришел,  наконец,  человек,
которого он с нетерпением ждал, у этого человека  очень  мало  времени,  и
поэтому он -  Таран  -  теперь  крайне  занят;  он  очень  просит  Сюняева
извинить, но - увы - зайдите как-нибудь на днях,  если  хотите  продолжить
беседу.
   - Хорошо, - сказал мрачно  Сюняев,  -  я  постараюсь  учесть  все  ваши
замечания и зайду на следующей неделе.
   За мрачностью Сюняева от глаз Евтеева  не  укрылось  выражение  усталой
безнадежности, какой-то щемящей беззащитности и стыда, словно  тот  каждой
клеткой тела чувствовал, что унижается, и так же глубоко  понимал,  что  у
него нет  иного  выхода.  Евтеева  поразил  его  взгляд;  впоследствии  он
признался себе, что никогда не видел такого умного, все  понимающего  и  с
такой затаенной болью взгляда.
   - Кто это? - спросил он, едва Сюняев закрыл за собой дверь.
   - Кто?.. - развел руками Борис Афанасьевич, притворно устало вздыхая. -
Конечно, гений. Некто гений по фамилии Сюняев, -  добавил  он,  иронически
улыбаясь и качая головой, словно бы говоря этим: "Да, нелегка  наша  доля,
на кого только не приходится тратить время..."
   - В каком смысле "гений"?  -  прикинулся  не  совсем  понявшим  Евтеев,
чувствуя,  что  крайне  заинтересован  этим  почти  мельком  виденным   им
человеком.
   - Вам ли объяснять, Борис Иванович?.. - снисходительно улыбнулся Таран.
   - И все же?
   - Это он уже второй раз был сегодня, - пояснил  заведующий  отделом.  -
Настойчивый товарищ... Представьте, приходит человек и без тени  сомнения,
скромно так заявляет, что он открыл - ни много, ни мало -  закономерности,
законы, по которым развивается социальная эволюция.  Все  это  изложено  в
статейке, которая у него в портфеле, он будет рад ее предложить. Благодаря
в ней изложенному ничего не стоит _детально_ - заметьте - представить, как
будет развиваться земная цивилизация ну, хотя бы в ближайшую тысячу лет...
   Таран откинулся на спинку стула, желая насладиться эффектом, но  Евтеев
слушал хотя и удивленно, но серьезно и сосредоточенно.
   - Нет, каково?.. - улыбнулся Таран. - И ведь - главное  -  у  него  нет
даже высшего образования, смог в каком-то  институте  осилить  только  три
курса, работает где-то в библиотеке завхозом...
   - И все-таки, Борис Афанасьевич... - задумчиво покачал головой  Евтеев.
- А вы читали эту его статью?
   - С какой стати?.. - пожав плечами, хмыкнул Таран. -  Мне  что,  больше
нечего делать?
   - Понятно... - вздохнул Евтеев все в той же  глубокой  задумчивости,  в
странном впечатлении  от  личности  этого  еще  десять  минут  тому  назад
неведомого ему Сюняева.
   - Очень хочется с ним поговорить, - подвел итог своим мыслям он,  глядя
на Тарана чуть извиняющимся взглядом, - почитать эту его  статью.  У  меня
такое впечатление, что там может быть что-то интересное.
   -  Борис  Иванович!..  -  замахал  руками  Таран.  -  Вы  действительно
увлекающаяся натура. Раньше не верил, но теперь сам вижу...
   - И все-таки  мне  очень  хочется  с  ним  поговорить,  -  просяще,  но
настойчиво повторил Евтеев. - У вас нет его адреса?
   - Увы... - без сожаления развел  руками  Таран.  -  Но,  если  вам  так
хочется, я возьму у него: ведь он явится на следующей неделе.
   На следующей неделе Сюняев не явился. Больше он не появлялся в редакции
этого журнала; с течением времени Евтеев потерял надежду на встречу с ним,
но  встреча  все  же  состоялась  -  та,  трагическая,  апрельским  утром,
воспоминания о которой стали навязчивыми, преследовали даже здесь -  среди
холмов, гор и бескрайних просторов Гоби.
   "Но почему же смерть этого почти неведомого мне человека я ощущаю такой
невосполнимой утратой?.. - думал Евтеев, забыв про головную боль. - Почему
так сожалею, что не был  знаком  с  ним,  не  поговорил  ни  разу?  Откуда
чувство, что его смерть - это глубокая утрата  и  для  меня  лично,  и  не
только для меня?.. - старался понять он.  -  И  нет,  не  чувство  даже  -
_убеждение_... Почему  я  еще  тогда,  в  редакции,  когда  только  увидел
Сюняева, так внутренне воспротивился "проницательности" Тарана, а  теперь,
когда уже ничего  воротить  и  изменить  нельзя,  вспоминаю  об  этой  его
"проницательности" и самоуверенном  высокомерии  с  ненавистью?..  Что  за
странное наваждение?.."
   Швартин вдруг зашевелился, чуть  подняв  голову,  потряс  ею,  а  потом
перевернулся на спину и резко сел, тут же начав протирать глаза.
   - Без пяти три... - сказал он сам себе, взглянув на циферблат часов.  -
Борис, ты спишь?
   - Нет... - грустно ответил Евтеев.
   - Будем шевелиться: до вечера еще далеко... Если верить  карте  и  тому
парню с худона  [скотоводческой  стоянки],  километров  через  пять  будет
хороший источник, наберем воды.
   - Будем шевелиться!.. - деланно бодро заявил Евтеев.



   <b>2</b>

   Начало этой "экспедиции за призраками", как  я  мысленно  называю  наше
путешествие, положило внезапное страстное увлечение Бориса.
   Бывает порой  так:  живет  себе  человек  -  образованный,  от  природы
любознательный, интересующийся, казалось бы, всем, что может  представлять
интерес для человека, стремящегося  представить  картину  окружающего  нас
Мира как можно более глубоко и  полно,  и  вдруг  -  совершенно  для  себя
неожиданно - он  открывает,  что  мимо  его  внимания  каким-то  странным,
непостижимым  образом  проходила  огромная,  увлекательная  и   загадочная
область; и он бросается в постижение этого,  дотоле  ему  неизвестного  со
всей страстью любознательности и - конечно - надеждой получить ответы хотя
бы  на  некоторые  из  тех  "проклятых   вопросов",   которые   частоколом
выстраиваются,  ограничивая  горизонт,  перед  каждым,  кто  по-настоящему
стремится понять окружающий нас Мир.
   Именно это и произошло с  Евтеевым,  интересовавшимся,  кроме  прочего,
различными  психическими  феноменами  вроде  телепатии,  кожного   зрения,
ясновидения, телекинеза и т.п., чудесами йогов,  эзотерическими  знаниями,
такими, как календарь  майя,  или  знания  о  Вселенной,  передаваемые  из
поколения  в  поколение  в  племени  дагонов,  и  вдруг  столкнувшегося  с
_загадкой Шамбалы_.
   Надо сказать, что Борис - натура  хоть  и  увлекающаяся  -  никогда  не
увязал с головой в тех проблемах, которые считал частными, то есть -  лишь
кусочками мозаики из "грандиозной и  целостной"  -  его  слова  -  картины
Мироздания. Его главной задачей,  самим  перед  собой  поставленной,  было
увязать все эти кусочки в единое, угадать по одним, уже имеющимся,  какими
должны быть другие  -  недостающие.  Психические  феномены,  эзотерические
знания интересовали его поэтому не сами по себе,  как  нередко  бывает,  а
лишь как надежда найти ответы на более общие вопросы, "всего" два: "Что же
такое - Мир вокруг нас?" и "Как могла возникнуть  Жизнь,  случайность  она
или закономерность, в чем ее смысл?" И все-таки ни  самому  себе,  ни  мне
Евтеев не мог толком объяснить, как получилось, что из его поля зрения так
долго ускользала тайна Шамбалы.
   Необходимо рассказать, как мы познакомились. Я ехал с работы  в  метро,
сев на Крещатике, и, по обыкновению, едва  устроившись  так,  чтобы  можно
было стоять, не испытывая толкотни,  раскрыл  книгу;  это,  по  счастливой
случайности, была "Сердце Азии" Николая Рериха,  причем,  я  читал  в  тот
момент как раз главу, где он говорит о Шамбале.
   Едва я достал и раскрыл книгу - заглавие ее нельзя было видеть,  -  как
почувствовал,  что  на  нее  уставился  высокий,   худой   и   длиннолицый
болезненного вида тип, стоящий метрах в трех за густой толпой  пассажиров.
Не прошло и  полминуты,  как  он,  словно  притягиваемый  магнитом,  начал
пробираться ко мне - извиняясь, вежливо спрашивая разрешение пройти, но  в
то же время с крайней целеустремленностью; еще через полминуты  он  стоял,
слегка привалившись грудью к моей спине,  и,  дыша  над  ухом,  заглядывал
через плечо в книгу. Как человек, считающийся воспитанным и сдержанным, не
выказывая вполне понятного удивления, я продолжал читать,  думая  невольно
об этом странном незнакомце. А он уже покашливал, переминался  с  ноги  на
ногу и явно хотел обратиться  с  вопросом.  Я  был  так  удивлен  странным
поведением, что не чувствовал даже  раздражения,  хотя  терпеть  не  могу,
когда мне заглядывают через плечо.
   - Интересная книга? - спросил он извиняющимся тоном.
   - Да, - кивнул я с занятым видом.
   - Простите, а вы что же, интересуетесь всем этим: Азией, _шамбалами_?..
- глуповато-настойчиво спросил он...
   Гак начались мое знакомство с загадочным Евтеевым.
   Позже,  когда  между  нами  установились  приятельские  отношения  -  а
произошло это чрезвычайно скоро благодаря открытости и  непосредственности
Бориса, когда он, руководствуясь ему одному известными  признаками,  сразу
_доверял_ встреченному человеку, - я спросил, почему он тогда  подошел  ко
мне в вагоне метро?
   Все оказалось не так, как я думал, совсем не лестно для меня: он просто
не мог спокойно смотреть, как кто-то читает книгу,  ему  обязательно  надо
было подойти и узнать, что же люди читают, что читает именно этот человек.
Можно не говорить, что это необоримое любопытство  доставляло  ему  немало
неприятностей: не все, к сожалению, оказывались сдержанными, как я.
   Знакомство наше наверняка не оказалось бы глубоким  и  продолжительным,
если бы Евтеев не узнал, что я увлекаюсь альпинизмом - мастер спорта  -  и
фотографией. И не состоялось бы вообще, если бы в руках у  меня  оказалась
книга о другом. Это было  время,  когда  его  увлечение  загадкой  Шамбалы
достигло апогея. Он уже  прочитал  все,  что  хоть  как-то  касалось  этой
загадки, все, что смог  при  своей  настойчивости  достать,  и  на  основе
небогатых, из книги в книгу повторяющихся с небольшими вариациями сведений
строил собственные гипотезы.
   Евтеев был человеком,  которому  действительно  _надо  понять_,  и  это
выгодно  отличало  его  от  других  добровольных  "исследователей"   тайны
Шамбалы, которые, не успев  опереться  о  какую-то  твердую  почву,  сразу
начинают блуждать в тумане слухов и  чужих  домыслов,  сгущая  этот  туман
своими собственными; получается не исследование проблемы, а фантазирование
на ее тему.
   Евтееву надо было понять, и он сразу пошел другим путем.
   Но прежде, так как, возможно, не всем ясно, о чем идет речь, я  хочу  -
разумеется,  вкратце  -  привести  сведения  о  Шамбале,  разбросанные  по
страницам некоторых книг.
   Шамбала, что в переводе - Северная страна (она же Тебу, Баюль, Калапа в
Индии, Беловодье на Алтае) - охранное, недоступное для других  место,  где
находится община Махатм (Махатма в переводе - великая душа).
   Границы Шамбалы обозначены знаками Шамбалы. За этими границами начинают
действовать некие неизвестные силы, мешающие дальнейшему продвижению.
   "Тибетцы толкуют, - пишет Н.Рерих в книге "Алтай - Гималаи", -  что  во
время бегства далай-ламы в 1904 году, при переходе через Чантанг и люди, и
кони  почувствовали  "сильное  трясение".  Далай-лама  пояснил,  что   они
находятся в заповедной черте Шамбалы".
   Сама Шамбала, надежно огражденная от внешнего мира, находится  якобы  в
подземных помещениях и даже пути в нее ведут подземными ходами.
   Существуют  старинные  карты,  на  которых  указано   месторасположение
Шамбалы (чаще всего в верховьях Инда),  но  между  этими  картами  имеются
значительные расхождения. Н.Рерих в цитировавшейся выше книге  утверждает,
что местоположение Шамбалы было известно  некоторым  ламам,  далай-ламе  и
таши-ламе, а так же, как утверждает, ему самому.
   Махатмы - люди "очень высокого роста",  "великие  мудрецы"  (мужчины  и
женщины), знания которых о мире, о законах природы, о прошлом и будущем  -
"необъятны". Они живут  общиной,  в  которой  нет  частной  собственности,
равные и свободные.  Они  всегда  приносят  добро  и  помощь  и  стремятся
просветить людей.
   Порой Махатмы появляются  среди  людей,  более  того,  в  Тибете  якобы
известны школы, основанные Махатмами.
   Чинтамани (в переводе - сокровище мира) - камень. В  Тибете  существует
древняя легенда, что он привезен на Землю из созвездия Орион.  Указывается
даже время - IX  век  до  нашей  эры.  Крылатый  конь  Лунг-та,  способный
пересекать Вселенную, принес шкатулку с  четырьмя  священными  предметами,
среди которых был и Чинтамани.
   Материал  камня  родом  из  "другого  мира",  а  его  "внутренний  жар"
оказывает  сильное  психическое  воздействие.  Изменением  своих   качеств
Чинтамани может предсказывать будущие события. Наибольшая часть камня - со
времени его появления на Земле - хранится в Башне  Шамбалы,  но  маленькие
его кусочки якобы доставляются иногда в определенные пункты земного  шара.
Эти кусочки какими-то энергиями связаны с камнем в Башне Шамбалы  и  могут
получать и передавать информацию. (В преданиях упоминаются  даже  реальные
страны  и  исторические  личности,  как  будто   бы   владевшие   временно
фрагментами камня.)
   Вот - вкратце -  и  все  наиболее  достоверные  сведения  о  Шамбале  и
Махатмах, хотя домыслов к ним можно присовокупить тьму.



   <b>3</b>

   Несмотря на то, что был человеком увлекающимся, Евтеев с  поразительной
чуткостью ощущал малейшее противоречие и никогда не принимал на  веру  то,
что  не  мог  понять.  В  нем  постоянно  боролись  между  собой   соблазн
обольститься, свойственный увлекающейся натуре,  и  тревожный  скептицизм,
присущий тому, кто _действительно хочет понять истину_.
   Хорошо, сказал он  себе,  пусть  это  правда,  пусть  Махатмы,  Шамбала
существуют, пусть ограждена  она  от  внешнего  мира  некими  неизвестными
силами (полями), но тогда возникают "простые" вопросы.
   Ведь даже великим мудрецам необходимо чем-то питаться, им нужны одежда,
обувь и прочие обиходные вещи, не говоря уже о необиходных вещах. Торговлю
или  обмен  они  ни  с  кем  не  ведут,  что  же,  занимаются  натуральным
хозяйством, выходит?
   И  -  главное  -  _в  чем_  могут  быть  смысл,  _цель_   существования
_изолированной_ (по меньшей мере века) общины умных людей, чьи знания, как
утверждается, безграничны?.. Ведь если нет высоких (а в  данном  случае  -
высочайших) смысла и цели, то эта община должна непременно  деградировать,
зайти в тупик и погибнуть в мучительной агонии никчемности  существования;
или,  что  является,  пожалуй,   единственной   альтернативой   отсутствию
_действительно_ высочайших смысла и цели,  члены  общины  должны  выдумать
себе некое божество, а свои жизни  посвятить  служению  ему  (что  слишком
маловероятно, учитывая  приписываемую  им  степень  развития,  их  уровень
знаний и те знания, которые они якобы несут в мир, людям во  время  иногда
случающихся контактов).
   С первым "простым" вопросом он справился довольно легко.  Во-первых:  а
почему бы и нет? Почему бы им  не  вести  "натуральное"  хозяйство?  Очень
мудрое чередование занятий. Лев Толстой вот ходил же босой за плугом...  К
тому же, при их уровне не только знаний, но и технологий,  технике  (якобы
побывавшие  там  описывают  ведь  бесчисленные   лаборатории,   оснащенные
удивительными, совершеннейшими приборами) вести  "натуральное"  хозяйство,
похоже, совсем не трудно.
   Вопрос о смысле,  цели  существования  такой  общины  оказался  гораздо
сложнее. Напряженные, неотступные  размышления  над  ним  отняли  не  одну
неделю, и даже  найдя,  казалось  бы,  ответ,  Евтеев  не  прекращал  этих
размышлений.
   Ответ, на котором он остановился, можно  сформулировать  так:  "Похоже,
что сама сумма знаний о Мире, те _возможности_ для  интеллекта  и  чувств,
которые она открывает, могут быть и целью, и смыслом  жизни  и  доставлять
высшее счастье. Но знания эти должны  быть  действительно  несоизмеримы  с
нашими".
   И еще: "По-настоящему Великий ум - не отделим от  Великой  души,  души,
способной проникнуться и заботами другого человека и почувствовать себя на
месте одного из бесчисленных электронов  Мироздания.  Лишь  Великий  ум  в
сочетании с Великой душой может почувствовать,  понять  _весь_  окружающий
Мир во всей  его  глубине,  совокупности  и  внутренней  взаимосвязи.  Без
Великой души даже самый мощный ум - это всегда что-то ущербное".
   Евтеев,  таким  образом,  пришел  к  выводу,   что   причин,   делающих
существование Шамбалы _принципиально_ невозможным, нет.
   Шамбала может существовать в действительности, понял Евтеев и поверил в
ее существование...



   <b>4</b>

   Наше нечаянное знакомство в метро произошло  в  то  время,  когда  вера
Евтеева в существование Шамбалы и невольные надежды понять что-то новое  в
окружающем Мире, в нас самих, раз Шамбала - реальность,  достигла  апогея,
но Евтееву уже пришлось отдать себе отчет  в  том,  что,  хотя  он  в  нее
уверовал, она по-прежнему остается тайной за семью печатями, набор фактов,
которые можно принять  за  достоверные,  оказался,  несмотря  на  все  его
поиски, слишком скудным. А чем скуднее факты (к тому же сами  по  себе  не
безусловные) - тем больше простора для фантазии; круг замыкался. Но Евтеев
был уже одержим Шамбалой и Махатмами, влез в эту загадку целиком,  слишком
много сулило ее разрешение, он не мог ее оставить, хоть порой  приходил  в
отчаянье от собственного бессилия, от того, что так много - от  недостатка
фактов - может быть ответов на эту загадку.
   Но, по-настоящему увлекшись, Евтеев становился поразительно деятельным.
   "Хорошо, - решил он, - раз фактов почти нет и их нельзя больше найти на
библиотечных полках - значит надо их добыть самому".
   В свои сорок лет он порой  мог  быть  таким  же  романтиком,  как  и  в
школьные  годы.  Он  искренне  уверовал  в  то,  что  сможет  организовать
экспедицию в Гималаи на поиски Шамбалы. Надо лишь найти журнал или газету,
поддержкой которых можно заручиться. Это, по  его  тогдашнему  мнению,  не
должно было стать  делом  сложным:  разве  издание,  в  чьих  возможностях
подобная экспедиция, не загорится столь грандиозной по своим  последствиям
идеей? Ведь тратятся же ими деньги на экспедиции, цели которых несравненно
менее принципиальны, а  то  и  вовсе  не  имеют  никакого  принципиального
значения?.. Ведь  в  случае  удачи  -  а  почему  ей  быть  неудачной  при
соответствующей подготовке, материальном и техническом  обеспечении?  -  в
случае удачи экспедиции это будет прорыв в  дотоле  неведомое,  гигантский
скачок в понимании того, на что мы пока еще только мысленно  замахиваемся,
и того, о чем пока даже не подозреваем; если экспедиция  и  не  завершится
полным успехом - и тогда  добытые  ею  факты  будут  бесценными  и  многое
уточнят в нашем миропонимании.
   Он начал стучаться в редакции со  своей  "грандиозной  идеей",  наметил
состав и подбирал участников этой "Экспедиции века",  когда  ему  вдруг  в
метро  подвернулся  я  -  мастер  спорта  по  альпинизму,  фотолюбитель  и
специалист в  области  радиоэлектроники.  Естественно,  Евтеев  счел  меня
счастливой находкой и, едва мы более или менее познакомились,  испытывающе
глядя  своими  всегда  печальными  глазами,  предложил  войти   в   состав
экспедиции.
   Я не мог принять всерьез его предложение, потому что не мог поверить  в
осуществимость его затеи, но сам Евтеев меня  уже  глубоко  заинтересовал,
был мне симпатичен, и, в надежде,  что  это  укрепит  наше  знакомство,  я
ответил ему принципиальным согласием, хотя и попросил несколько  дней  для
окончательного решения.
   Стоит ли говорить, что  из  затеи  Евтеева  организовать  экспедицию  в
Гималаи ничего не вышло, что он зря потратил время и энергию? Он  стучался
в редакции, порой находил там  нескольких  энтузиастов  из  числа  молодых
сотрудников,  порой  его  идеей  -  а  Евтеев  мог  говорить  страстно   и
убедительно - как будто бы проникались даже те товарищи, от которых все  и
зависело, но  в  конце  концов  выяснялось,  что  пока  это  никак  нельзя
осуществить, и приводились убедительнейшие объективные причины.
   - До недавнего времени, - сказал я как-то ему, - ты был  известен,  как
хороший писатель, теперь ты стремительно зарабатываешь еще  и  известность
подозрительного чудака.
   - Если бы меня волновало это... - сказал он устало и махнул рукой.
   Его действительно не волновало, какое впечатление производит он, мечась
по официальным инстанциям с Шамбалой и экспедицией в Гималаи.  Есть  люди,
болезненно чутко относящиеся к  своей  репутации,  к  сиюминутному  мнению
окружающих о себе; Евтеев же, надо отдать ему должное,  тревожился  не  за
саму репутацию, а за то, чтобы каждый прожитый  день,  каждый  совершенный
поступок соответствовали _его_ представлениям  о  правильной,  _достойной_
жизни; репутация же помещалась на втором, если не на десятом месте.
   Вряд ли он был _таким_ всегда, но к моменту нашего знакомства - был.
   Радужные мечты о экспедиции и ее эпохальных открытиях истаивали  вместе
с пониманием того, что она оказалась неосуществимой, но  чем  безжалостнее
истаивали  мечты,  чем  яснее  становилось  понимание,   тем   нестерпимее
становилось сожаление о несостоявшихся открытиях, жажда  их,  которые,  по
убеждению Евтеева, могли дать  Человечеству  столь  многое,  и  горечь  от
ощущения неожиданного тупика...



   <b>5</b>

   Лишь по горизонту очерченная рядами холмов и гор,  вокруг  простиралась
хаммада - каменистая пустыня.  "Нива"  легко  мчалась  по  ровной  голубой
дороге, которая перед капотом казалась совсем синей.
   Увидев такое в первый раз (это случилось, когда, перевалив через хребты
Гобийского  Алтая,  они  спускались  в   широкую   долину   между   горами
Ихэ-Богдо-Ула и уже были различимы впереди белые юрты  сомона  Баян-Гоби),
Швартин остановил машину, и они, выйдя на  дорогу,  набрали  по  горсти...
серых щебня и пыли.
   Все дело было в гобийском солнце: по сторонам щебень был темным,  а  на
дороге гораздо светлее; в Гоби, когда  солнце  стоит  высоко,  серый  цвет
кажется голубым или светло-синим.
   В открытые окна машины бил горячий, словно из калорифера, воздух.
   Швартин чувствовал  себя  за  рулем  спокойно  и  свободно:  ничего  не
случилось бы, если б он вообще бросил руль: все вокруг было точно такой же
дорогой, как и прикатанная колесами машин голубая полоса, по  которой  они
ехали;  лишь  изредка,  словно  бородавки  на  темной  коже,   топорщились
невысокие кочки, поросшие дерисом.
   - Что это там?.. - показал  Швартин  взглядом  вправо,  где  в  знойном
просторе хаммады виднелось несколько черных точек.
   Евтеев поднял с колен бинокль и высунулся в открытое окно.
   - Хаптагаи, - сказал он, - дикие верблюды...  Девять  штук,  -  добавил
после минутной паузы.
   Швартин без лишних слов остановил машину, прошел вокруг капота на место
Евтеева, а сев - сразу потянулся за фотокамерой с  мощным  телеобъективом,
лежащей наготове на заднем сидении.
   - Только не тормози так резко, как прошлый раз... - попросил он.



   <b>6</b>

   "Гималайская экспедиция" прогорела, но Евтеев не мог примириться с этим
фактом, он выглядел совершенно больным.
   - Ведь это же не Марс и даже не Луна, - обхватив виски ладонями,  качал
головой он. - Ведь это же у нас под самым боком... Не понимаю!..
   - Да есть ли она, Шамбала, в действительности? - пытался  я  посеять  в
нем сомнение, видя, что дело зашло слишком далеко. - Все эти "факты" - они
лишь более или менее правдоподобны, среди них нет ни одного  достоверного.
Я тоже немало читал по этому поводу, и у меня  сложилось  мнение,  что  не
стоит принимать легенду  о  Шамбале  близко  к  сердцу.  Взять,  например,
Николая   Рериха.   Замечательный   художник,   человек   многогранный   и
разносторонний... Да что повторяться: о нем в  последние  годы  достаточно
писалось и пишется. Мое знакомство с Шамбалой, Махатмами началось именно с
его книг...
   Евтеев делал вид, что слушает, и рассеянно вертел на крышке журнального
столика чашку с кофе.
   - Так  вот,  -  продолжал  я  не  смущаясь,  зная,  что  он  все  равно
заинтересуется. - Рерих был страстным пропагандистом Шамбалы, Махатм,  он,
безусловно, в них  верил,  он  страстно  хотел,  чтобы  они  действительно
существовали...
   - Он ведь встречался с Махатмами, - вздохнув, вяло бросил Евтеев.
   - Встречался?! - подчеркнуто удивился я.
   - Ну да... - пожал плечами Евтеев.  -  В  1926  году,  после  окончания
первой половины своей трансгималайской экспедиции, собираясь  в  Советский
Союз, в Москву, он официально  мотивировал  цель  этой  поездки  тем,  что
выполняет поручение Махатм. В июне 1926 года он передал Чичерину "Послание
Махатм". А затем, перед предстоящим путешествием из Алтая в Гималаи  через
Монголию,  направляя  в  Наркомат  иностранных  дел  просьбу  о  советском
экспедиционном паспорте, он  снова  мотивирует  ее  выполнением  поручений
Махатм... Ведь тебе  все  это  прекрасно  известно,  -  усмехнулся,  глядя
прищуренными глазами Евтеев. - Более  того,  в  1927  году  в  Улан-Баторе
Рерихи  издали  книгу  "Община",  представляющую  собой  записи  бесед   с
Махатмами во время экспедиции.
   - Вот в этом все и дело... - вздохнул  я.  -  Дай-ка  мне  текст  этого
"послания".
   Евтеев со скрываемым недоумением встал и, порывшись несколько минут  на
полках стеллажей, протянул книгу Валентина Сидорова "На вершинах".
   - Слушай внимательно, - попросил я и начал читать: -  "На  Гималаях  мы
знаем совершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником  лжи  и
суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником  предрассудков.  Вы
разрушили тюрьму воспитания. Вы  уничтожили  семью  лицемерия.  Вы  сожгли
войско рабов.  Вы  раздавили  пауков  наживы.  Вы  закрыли  ворота  ночных
притонов. Вы избавили землю  от  предателей  денежных.  Вы  признали,  что
религия есть  учение  всеобъемлемости  материи.  Вы  признали  ничтожность
личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали  на  значение
познания. Вы преклонились перед  красотою.  Вы  принесли  детям  всю  мощь
Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов
Общего Блага.
   Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным,  также
мы признаем своевременность  Вашего  движения  и  посылаем  Вам  всю  нашу
помощь, утверждая единение Азии! Знаем,  многие  построения  совершатся  в
годах 28 - 31 - 36. Привет Вам, ищущим Общего Блага!"
   - Ну и?.. - сказал Евтеев, напряженно застыв, пристально глядя на меня,
но в его глазах я  увидел  зреющее  понимание.  Без  сомнения,  он  и  сам
подспудно думал _об этом_, хотя лишь подспудно, потому  что  был  поглощен
сбором доказательств в пользу Махатм и  Шамбалы,  а  потом  и  гималайской
экспедицией.
   - Что здесь хоть  _отдаленно_  напоминает  написанное  "высокоразвитыми
людьми, чьи знания беспредельны"? - спросил я его в лоб.  -  Что?..  И  не
напоминает ли тебе стиль послания стиль письма самого Рериха?..
   - Да... - ошеломленно проговорил Евтеев, глядя в одну точку и задумчиво
потирая ладонью подбородок.
   - А "Община" - якобы запись бесед с Махатмами?.. - продолжал  наступать
я. - Ведь это полнейшая философская путаница! Недаром сами Рерихи  никогда
больше ее не издавали. Если бы книга не была проникнута добрыми чувствами,
желанием добра, симпатией и сочувствием к тому, что происходило в те  годы
в нашей стране, ее вряд ли упоминали бы даже рерихоманы - настолько она, с
одной  стороны,  воплощение  доброй  воли,  а  с  другой  -  свидетельство
поверхностнейшего  и  путаного  знания  всего,  что  относится  к  области
социологии. Разве не так?.. Лишь присущий стилю Рериха  символизм  придает
этому сочинению некое величавое глубокомыслие.
   - Действительно... - проговорил Евтеев и усмехнулся. - Я тоже обратил в
свое время на это внимание, но почему-то не счел важным додумать эти мысли
до конца...
   - Значит, никаких встреч  с  Махатмами  у  Рериха  не  было  и  никаких
поручений они ему не давали... - задумчиво произнес он через минуту.
   - С Махатмами из _Шамбалы_ - это уж точно... - подтвердил я.
   - Но что  же  получается?  -  опять  пожал  плечами  Евтеев,  на  время
утрачивая интерес к Шамбале и Махатмам: его  целиком  захватила  моральная
сторона вдруг открывшегося. - Выходит, что Рерих был  мистификатором?!  Не
могу  в  это  поверить...  Ну,  ладно,  пусть  ему  была  так  важна   его
трансгималайская экспедиция и _именно  такой_  ее  маршрут,  так  хотелось
побывать на родине, что он решил слукавить, чтобы  дело  было  вернее,  но
издание в Монголии "Общины" в 1927 году?.. Что-то тут я недопонимаю...
   - Мистификация чистейшей воды, - с глубоким сожалением подтвердил я.
   - Повторяю, встреч с Махатмами из _Шамбалы_ у него не было. Более того,
его трансгималайская экспедиция  и  была  -  в  первую  очередь  -  именно
попыткой найти Шамбалу или хотя бы встретиться с Махатмами.
   - Ну, ты даешь!  -  ошеломленно  и  как-то  по-детски  покачал  головой
Евтеев.
   Но я был хорошо подготовлен к этому разговору.
   - Вспомни,  что  пишет  Шапошникова,  прошедшая  в  1976  году  дорогой
экспедиции Рериха по Алтаю: "Его экспедиция не  проходила  по...  главному
пути  движения  народов  через  Алтай.  Николай  Константинович  предпочел
параллельный, на мой  взгляд,  второстепенный  путь...  Может,  не  только
переселение народов его интересовало, но и что-то другое, что пока от  нас
скрыто? Как бы то  ни  было,  проблема  загадочного  маршрута  возникла  и
требует решения..."
   У него ничего не вышло с поисками Шамбалы по пути из Индии, и тогда  он
решил пойти дорогой староверов, искателей Беловодья. Вчитайся внимательнее
в его дневниковые записи, и ты поймешь, что было его-главной целью в  этой
экспедиции. Он бредил Шамбалой и Махатмами, он был поглощен этой идеей!..
   Я  резко  встал  и  взял  с  книжной  полки  Евтеева  записи  Рериха  о
трансгималайской экспедиции, изданные в 1974 году.
   - Вот, страница 253: "...Вечером наши ламы читали  молитвы  Майтрейе  и
Шамбале. Если бы на Западе понимали, что значит в Азии слово  Шамбала  или
Гесер-хан!"
   Дальше (я перелистнул страницу): "Среди дождей и грозы  долетают  самые
неожиданные вести. Такое насыщение  пространства  поражает.  Даже  имеются
вести о проезде здесь Учителя (Махатмы) сорок лет назад..."
   "Двадцатого   июля   получены    указания    чрезвычайного    значения.
Трудновыполнимые, но приближающиеся следствия. _Никто в  караване  еще  не
подозревает о ближайшей программе"_, - я выделил эту фразу голосом.
   "На следующий день опять важные вести, и опять спутники не знают о них.
Сверяйте эти числа с вашими событиями..."
   "...Вчера буряты пророчествовали что-то сумрачное. Именно:  "Посылаются
лучшие токи для счастливого решения  дел".  Предполагаем  выступить  через
Цайдам к Тибету девятнадцатого августа..."
   Евтеев слушал с напряженным вниманием.
   "Пятого августа. Нечто очень замечательное. В десять с  половиной  утра
над станом при чистом синем небе пролетел ярко-белый, сверкающий на солнце
аппарат..."
   Я снова перелистнул страницу.
   "За Ангар-Дакчином  -  Кокушили,  те  самые  Кокуши,  о  которых  знают
староверы на  Алтае,  искатели  Беловодья.  _Тут  уж  недалеко  заповедные
границы_..."
   Евтеев, глядя на меня далеким взглядом, задумчиво покачивал головой.
   - И вот: "Ждем тибетские посты. Почему их нет? Что-то забелело вдали...
Снег? Но нигде кругом снега нет... Шатер? Но это  нечто  слишком  большое.
Оказалось, гигантский гейзер глауберовой соли. Белоснежная, сверкающая  на
солнце глыба; _уже заповедная граница_", - снова выделил я голосом.
   - Но я все-таки не могу понять, - после паузы принялся за свое  Евтеев,
- как он мог решиться на мистификацию?..
   - Ничего слишком сложного, - ответил я. - Я много об  этом  думал.  Эта
мистификация не бросает тень на его  имя,  она  лишь  оттеняет  черты  его
сложной, увлекающейся, в немалой  степени  противоречивой  личности.  -  Я
чувствовал досаду оттого, что приходилось уклоняться в  сторону  от  цели,
ради которой и затеял этот разговор.
   - Во-первых, он ведь руководствовался самыми добрыми побуждениями; если
в истории с "посланием" еще можно  -  при  желании  -  усмотреть  какие-то
личные интересы, то в издании "Общины" они начисто  отсутствуют  даже  для
предвзятого взгляда. Его одержимая вера в Шамбалу, Махатм, убежденность  в
их  чуть  ли  не  решающей  роли  в  жизни  Азии,  крайне   преувеличенное
представление об их авторитете густо рассыпаны по страницам его книг.  Сам
он в то время не обладал широкой известностью, но  страстно  желал  добра,
считал свои мысли полностью _созвучными_ мыслям Махатм, а свои намерения -
взять то же "послание" - угодными им, и поэтому, как человек  страстный  и
_уверенный_, что делает _добро_, решился опереться на авторитет  Махатм  и
Шамбалы.
   Так, наверно, все было, если в нескольких словах...
   Евтеев долго молча курил, потом задумчиво усмехнулся:
   - То есть выступил в роли посредника между  Шамбалой  и  Человечеством.
Скромная миссия, ничего не скажешь...
   - Это может выглядеть и так, но - опять повторяю - он не думал об этом,
а о том, как лучше сделать то добро, которое в его силах... Но мы с  тобой
заехали в сторону: разговор ведь идет о существовании Шамбалы. Главное то,
что если Рерих и встречался с какими-то "махатмами", то к Шамбале  они  не
имели ни малейшего отношения. Его  сведения  обо  всем  этом,  хотя  он  и
считается признанным авторитетом по части Шамбалы, почерпнуты  из  десятых
рук, и нет никаких оснований думать, что в основе этих легенд лежит что-то
реальное. Шамбала даже  не  мираж,  это  миф,  призрак.  И  не  стоит  так
переживать, что экспедиция за призраком  не  удалась.  Все  твои  надежды,
связанные с Шамбалой, - это плод твоей фантазии,  не  больше.  Так  уж  мы
устроены, что - какой бы обыденной жизнью не жили - где-то в глубине  души
у нас всегда живет вера в чудесное; не ты первый, не ты последний, старик.
   Я следил за выражением его лица, и мне показалось, что я  его  все-таки
убедил; но так мне только показалось.
   - Хорошо, - сказал он, -  пусть  Рериху  не  удалось  найти  Шамбалу  и
встретиться с Махатмами. Пусть. Но ведь даже  то,  _как_  он  верил  в  их
существование, как, несмотря на лишения и  опасности  такого  путешествия,
упрямо стремился их найти - само по  себе  весомейший  аргумент  в  пользу
того, что они есть.
   Евтеев был невменяем...



   <b>7</b>

   - Вот что меня глубоко поражает, - сказал Евтеев, прикурив сигарету.  -
Почему именно в таких, богом проклятых местах,  -  он  кивнул  за  лобовое
стекло на расстилавшуюся перед машиной Гоби: щебнистую,  черную,  с  редко
разбросанными кустиками травы, с  зубчатой  грядою  гор  на  горизонте,  -
именно в таких местах, а не где-нибудь  в  сосновом  бору,  охватывает  до
каждой клетки тела, до невольного испуга ощущение и понимание  огромности,
_необъятности_, молчаливой загадочности мира?.. Ты не испытывал еще  здесь
подобного?
   - Испытывал... - тоже удивился Швартин. - Особенно после заката,  когда
уже горят первые звезды... Потрясающее ощущение...  И  действительно  -  с
чего бы оно?..
   Голубой дороги впереди не было. Не потому, что солнце уже  скатилось  к
горизонту, тени стали длинными: уже третий день они  ехали  без  дорог  по
пустыне, которая началась за сомоном Баян-Гоби.
   - Давай сменю, - предложил Евтеев, увидев,  как  Швартин  устало  вытер
ладонью потный лоб.
   - Буду держать вон на ту гряду, - показал взглядом Евтеев, когда сел на
его место.
   - Давай, - согласился тот. - Чем та гряда хуже соседних?..
   - Думаю, мы доедем до нее до заката?
   - В Гоби  глазомер  -  вещь  обманчивая...  -  с  сомнением  усмехнулся
Швартин.
   - Это да... - устало признал Евтеев.
   - Странно... - продолжил оборванный разговор  Швартин.  -  Вот  Гоби...
Щебень, песчаные барханы, такыры, скорпионы, чахлая трава, скалы, хребты и
каменистые холмы... Полная скудность и неприглядность; когда  солнце  еще,
вдобавок, печет - просто  "врата  в  ад";  чем  она,  казалось  бы,  может
обогатить, что дать уму и сердцу?.. А ведь не побывай я здесь -  насколько
был бы беднее, не подозревая этого.
   - Я с тобой согласен... - задумчиво кивнул Евтеев. - В обыденной жизни,
да и на "нормальной" природе тоже, отсутствует сознание, что Земля  -  это
ведь просто пылинка во Вселенной; и чувства, и мысли сугубо земные, а  вот
здесь, еще, пожалуй, в горах...
   - В горах тоже... - подтвердил Швартин.
   - ...мысли и чувства отчего-то сами  собой,  без  малейших  умысла  или
усилия проникаются Вселенной, Вечностью, Временем,  Беспредельностью...  Я
пытаюсь понять - отчего? От отрешенной враждебности здешней природы и в то
же время от ее исполинских мощи и шири? От ее  величественного  и  скупого
разнообразия, которое не приковывает к себе мысли и чувства, а  становится
для них чем-то вроде трамплина, бросающего за пределы  Земли?..  От  самой
космичности здешних  пейзажей,  так  напоминающих  пейзажи  многих  других
планет-песчинок?..
   Они надолго замолчали, Швартин - глядя в  даль,  Евтеев  -  на  пустыню
перед машиной.
   Изломанная гряда из красноватого песчаника заметно приближалась, уже не
вызывало сомнений, что до заката  они  будут  у  ее  подножья.  В  бинокль
Швартин видел итог упорной, протяженностью  в  сотни  тысяч,  а  может,  и
миллионы лет работы ветра: бесчисленные зубцы, выпиленные  в  песчаниковом
монолите, торчащие в небо гигантские пальцы, головы странных чудовищ.
   "Хаптагаи - это хорошо, - подумал он, - сарыки, джейраны, горные бараны
и козлы - хорошо тоже, но надо почаще снимать и вот такие  виды,  сами  по
себе, а не только как фон для козлов, и хаптагаев..."
   Вдруг он до озноба ощутил всю их с Евтеевым  затерянность  среди  этого
необъятного безлюдного пространства. "Забираемся-то мы лихо, - подумал он,
- а вот как будем отсюда выбираться?"
   - Я опять  подумал,  -  сказал  он,  -  не  зря  ли  мы  отказались  от
проводника,  того  старичка,  которого  предлагал  намын-дарга  [партийный
руководитель района] в Баян-Гоби?
   Евтеев презрительно хмыкнул, но, взглянув искоса  на  озабоченное  лицо
Швартина, ответил тоном успокаивающим и убедительным:
   - С проводником, Степа, мы были бы простыми экскурсантами, не больше. А
так мы с тобой первооткрыватели...  Да,  именно  так,  хоть,  может  быть,
кто-то здесь и бывал до нас. Это ведь громадная разница, согласись.
   Швартин лишь вздохнул и ничего не ответил.
   Вблизи изрезанная ветром гряда песчаника производила еще более  сильное
впечатление. Солнце, сползшее  к  горизонту,  делало  ее  багрово-красной.
Швартину и Евтееву казалось, что они очутились среди развалин исполинского
фантастического города, и отовсюду - игра теней на  причудливых  глыбах  и
игра воображения  -  заглядывают,  вглядываются  равнодушно  и  отрешенно,
смотрят странные лики.
   Они начали готовиться к ужину и ночлегу.  Швартин  доставал  из  машины
еду, спальные мешки, Евтеев снимал  с  багажника,  укрепленного  на  крыше
машины, куски  саксаула,  нарубленного  еще  утром  на  барханах,  готовил
костер: кипятить воду на чай.
   Ужинали под черным небом, непривычно щедро  убранном  яркими  звездами.
Долго пили чай, то молча поглядывая  через  костерок  друг  на  друга,  то
вглядываясь в глубину Вселенной, в бесчисленные  звезды,  светящие  из  ее
глубины.
   - Знаешь, почему еще я так быстро поверил в реальность Шамбалы? - вдруг
спросил Евтеев.
   Разговоры о ней, казавшиеся Швартину в Киеве, когда  хотел  переубедить
Бориса, странными и никчемными, здесь - в  Гоби  -  уже  не  казались  ему
такими.
   -  Почему?  -  спросил  он,  прикуривая  сигарету  от  тлеющей  веточки
саксаула.
   -  Во  всех  источниках  утверждается,  что  Шамбала  ограждена  некими
неизвестными силами, а сами Махатмы владеют "психической энергией"...  Для
тебя это с самого начала было аналогично "астральной материи", ты с самого
начала не принял это всерьез.
   - Увы... - развел руками Швартин.
   - А я вот сразу поверил в это...
   - Хочешь, расскажу одну историю, за правдивость которой ручаюсь?
   Тот кивнул.
   - Я совершенно _случайно_ услышал ее от своей матери. Ты можешь  пожать
плечами: мою мать ты никогда не видел, и то, что эту историю  я  узнал  от
нее, для тебя, конечно, не может  быть  гарантией  ее  правдивости...  Но,
видишь ли, если бы мне ее рассказал кто-то другой,  я  бы  послушал  и  не
придал ей значения, но моя мать не только на редкость  правдивый  человек,
она не только _не смогла_ бы ее выдумать - ей это просто не  пришло  бы  в
голову...
   Я тогда еще учился заочно в Литературном институте. И вот на  одном  из
семинаров (разговор на нем, помню, зашел о том,  почему,  хоть  со  времен
Отечественной войны прошло немало лет, пока еще не появился роман  о  ней,
сравнимый  с  "Войной  и  миром"  Толстого)  наш  творческий  руководитель
предложил нам попытаться написать по рассказу о войне: ведь у каждого если
не отец и мать, то родственники - в крайнем  случае  кто-то  из  знакомых,
были ее участниками.
   Моя мать прошла всю войну  медсестрой;  я  и  начал  ее  расспрашивать,
объяснив, зачем. Она долго вспоминала разные случаи, но я чувствовал,  что
все это не то что мне  надо;  истории,  которые  она  со  своими  обычными
добросовестностью  и  бесхитростностью  рассказывала,   меня   тогдашнего,
намерившегося написать если не эпохальный,  то,  как  минимум,  выдающийся
рассказ о войне, не вдохновляли. Я замучил ее своей привередливостью,  она
сидела, устало и напряженно пытаясь вспомнить что-то такое,  что  меня  бы
удовлетворило, и вдруг сказала, как показалось мне в первую минуту,  ни  к
селу, ни к городу:
   - Да, однажды у меня был больной, который летал.
   - Что? - переспросил я, глядя на нее с недоумением и невольной досадой.
   - Ну да, сам  летал...  -  удивившись  и  обидевшись  моему  недоверию,
повторила мать.
   - Как - "летал"?! - опешил я, поняв, что мне не послышалось.
   Вот тогда она и рассказала эту историю...



   <b>8</b>

   - Мать услышала о Ване в начале февраля 1944 года, когда работала уже в
эвакогоспитале, занимавшем корпуса  пятигорского  санатория  N_3  "Машук".
Начальником  эвакогоспиталя  был  полковник  медицинской  службы  Костиков
Василий Иосифович, а начальником отделения, в  котором  работала  мать  (в
него входили 17 и 18 корпуса) - Александр Яковлевич Мирошниченко.  Он  был
настолько  добрым  человеком,  что   за   глаза   его   называли   "доктор
Притрухевич". До восемнадцатого корпуса Ваня уже лежал в каком-то, но и  в
восемнадцатом его перевели из общей палаты в изолятор.
   За неделю до того, как стать у него  сиделкой,  мать  начала  все  чаще
слышать: "В восемнадцатый корпус положили контуженого, и никто не может  с
ним сидеть: все боятся".
   А потом ее вызвал полковник Костиков - в кабинете его был  Мирошниченко
- и, словно за что-то извиняясь, _попросил_:
   - Валя, ты, наверно, слышала о контуженом. Так вот, пойди,  пожалуйста,
с ним поговори, может, тебя _примет_. Он ведь парализован, ему  необходима
сиделка.
   Мать пошла. В  изолятор  была  превращена  веранда.  Старшая  медсестра
отделения, Екатерина Петровна, боязливо показала на ее застекленную дверь:
   - Идите, Валя, я здесь вас подожду, - и осталась в коридоре.
   Мать спокойно вошла, хотя  в  душе  и  волновалась,  зная  ходившие  по
госпиталю слухи, приветливо сказала:
   - Здравствуй, Ванечка. Ну, как ты себя чувствуешь? Как твое здоровье?
   - Х... х... о... рошо... - Он сильно заикался.
   - Ваня, я медсестра.  Меня  к  тебе  прислали.  Буду  за  тобой  теперь
ухаживать. Что тебе нужно?
   - Ничего... _Хоть одного человека нашли_... Садись...
   Мать присела. Они поговорили. С этого дня, почти два месяца, она каждое
утро приходила в изолятор на веранде. Перестилала Ване  постель,  умывала,
кормила из ложечки... поднимала и затаскивала на кровать после  того,  как
_летал_, успокаивала его после визитеров.
   Он не выносил в палате и даже  рядом  с  палатой  ничьего  присутствия,
кроме ее. Странно, но  он  одинаково  не  выносил  высокомерную  Екатерину
Петровну и добрейшего Мирошниченко.  Чтобы  вызвать  мать  из  палаты,  ей
издалека делали знаки. Ваня лежал так, что не мог никого увидеть ни  через
стекло  двери,  ни  в  окно,  но  всегда  _чувствовал_,  если  кто-то  был
поблизости. Он говорил матери, когда она, увлекшись книгой, не видела:
   - Валя... пришли... Тебя зовут... - и начинал грязно ругаться.
   Мать смотрела в застекленную дверь, в окно  и  в  самом  деле  замечала
кого-нибудь из медсестер или санитарок, делавших ей издалека знаки.
   Когда же кто-то входил, он сразу резко  возбуждался,  начинал  ругаться
яростно, а потом - летел...
   Ей запомнился такой случай. Вошли - входили  со  скрываемым  страхом  -
Костиков,  Мирошниченко,  Екатерина  Петровна,  а  с   ними,   как   потом
выяснилось, - гипнотизер (видно, испробовав все медикаменты, которые могли
достать, решили обратиться к такому средству).  Гипнотизер  остановился  у
двери и сразу начал делать руками какие-то пассы, но только лишь Ваня, как
всегда сильно возбудившийся, посмотрел на него пристально  -  побледнел  и
выскочил в коридор. В ту же секунду, под  исступленные  ругательства,  его
примеру последовали остальные, а Ваня потом, как всегда... полетел...
   Мать говорила, что было ему года двадцать два - двадцать три, был он по
виду скорее сельским, чем городским,  образован  был  мало.  Черноволосый,
глаза черные, жгучие, смотрел пристально, напряженно.  Все  его  панически
боялись, странно боялись, безусловно выполняя его  требования  и  прихоти.
Он, например, а время было голодное, требовал на обед то-то и то-то, и  ни
разу не было, чтобы его требования не исполнили.
   Мать его не боялась совершенно,  она  говорила,  что  ей  это  даже  не
приходило в голову; ее он слушался во всем.
   Летал Ваня только тогда, когда бывал  сильно  возбужден.  Полет  всегда
являлся завершением стремительно нарастающего возбуждения.  Тело  его,  по
словам матери, все сильнее напрягалось -  он  постоянно  лежал  на  спине,
судорожно  напряженные  руки  расходились  в  стороны,  тогда  туловище  -
судорожно же, с большим напряжением - начинало волнообразно  изгибаться...
замирало, выпрямленное,  в  сильном  напряжении...  он  плавно  поднимался
сантиметров на десять - двадцать над кроватью и боком, в одном направлении
и на одной высоте медленно летел к двери; немного  не  долетая  до  нее  -
резко падал на пол. Сколько мать его полетов ни видела - они  были  только
такими.
   Когда он летел - глаза его были открыты, но был ли он в  те  моменты  в
сознании, мать не знала. После полетов Ваня  выглядел  обессиленным,  хотя
пролетал немногим больше трех метров. Мать затаскивала его  на  кровать  и
успокаивала.
   В конце марта  1944  года  Ваню  из  эвакогоспиталя  забрали.  Прилетел
самолет, и его увезли в Москву.
   Второй и последний раз она встретилась с Ваней весной 1947 года. Вместо
эвакогоспиталя вновь был создан санаторий N_3 "Машук", и  мать  продолжала
работать уже в санатории. Ваня приехал туда долечиваться и отдыхать. И он,
и мать обрадовались встрече. Вид у Вани был вполне здоровый, он уже ходил,
хоть и  с  палочкой,  немного  пополнел,  от  былой  раздражительности  не
осталось следа. Мог ли он, выздоровев, по-прежнему летать и сохранились ли
другие его способности, она не знает: об этом она его не спрашивала...



   <b>9</b>

   -  Н-да...  -  протянул  Швартин,  слушавший  Евтеева   с   напряженным
вниманием, удивленно и недоверчиво.
   - Ну, и что ты на это скажешь?.. - с мягкой усмешкой спросил Евтеев.
   Швартин смог только по-прежнему  покачать  головой,  глядя  в  глубокой
рассеянности на багрово-сизые угли костра.
   - Вот тебе и информация для размышления... - вздохнув, сказал Евтеев. -
Можешь, конечно,  не  верить  в  эту  историю,  хотя  лично  я  в  ней  не
сомневаюсь, но попробуй  предположить,  что  она  -  правда;  какие  тогда
следуют выводы?..
   Швартин продолжал задумчиво молчать.
   - Вот после этой случайно услышанной истории, подчеркиваю - _случайно_:
ведь если бы не получил я задание тогда, на творческом семинаре,  написать
рассказ о войне, вряд ли бы вообще услышал о Ване, контуженном зимой  1944
года,  -  слова  "телепатия",  "телекинез",  "ясновидение",   "психическая
энергия" и т.п. перестали быть для  меня  пустым  звуком,  -  подвел  итог
своему рассказу Евтеев, глядя вверх и в сторону -  на  гобийское  звездное
небо.
   Это была его _вторая_ личная  причина  веры  в  Шамбалу.  О  первой  он
рассказал Швартину после того, как тот, отчаявшись переубедить сам,  решил
познакомить его с Клюевым...



   <b>10</b>

   Вся мебель в квартире Клюева была изготовлена ее  хозяином  в  подвале,
превращенном им  в  столярную  мастерскую.  Обстановка  квартиры  поражала
необычностью и  сначала  казалась  хаотичной  из-за  странной  расстановки
мебели и из-за самой мебели: какой-то  на  вид  изломанной  и  подчеркнуто
асимметричной. Но с течением времени, по мере того, как Евтеев осваивался,
стараясь проникнуться логикой Клюева, он начал видеть  в  кажущемся  хаосе
своеобразный порядок, а в странном  облике  мебели  -  не  сразу  понятную
рациональность.
   Сам  Клюев  внешне  являл  полную  противоположность  обстановке  своей
маленькой  квартиры.  Он  был  с  безукоризненной  тщательностью  одет   в
безукоризненно выутюженные костюм и рубашку; даже дома он носил галстук, и
некоторое время Евтеев испытывал чувство  неловкости:  ему  казалось,  что
Клюев собрался на какую-то  важную  встречу,  а  они  некстати  явились  и
задерживают его. Особенно усиливало неловкость то, что столь  деликатного,
предупредительного, мягкого и чуткого человека Евтеев еще не  встречал.  С
того момента, как, открыв на звонок дверь, увидел  их  на  пороге,  Клюев,
казалось, весь растворился в заботе о гостях.
   - Какой замечательный человек,  -  невольно  проговорил  Евтеев,  когда
Клюев вышел на кухню доваривать  кофе.  -  Какие  деликатность,  мягкость,
внимательность...
   - Да... - рассеянно кивнул Швартин, с интересом  рассматривая  интерьер
квартиры; последний раз он был у Клюева год назад,  и  за  это  время  тут
многое изменилось. "Ну что ж, нашел себе хобби..." - подумал он.
   - Судя по нему - ему  немало  пришлось  пережить  в  жизни,  -  добавил
Евтеев.
   Пока пили кофе, он и Клюев ближе  знакомились,  и  шел  соответствующий
этому разговор, первое впечатление Евтеева о Клюеве не только  сохранялось
- все крепло, но когда Швартин,  решив,  что  знакомство  уже  состоялось,
перешел  к  делу,  ради  которого  Евтеева  привел,  тот  поразился,   как
неожиданно изменился Клюев.
   -  Махатмы?..  -  переспросил  он  Швартина  с  невыразимо  ироническим
презрением и какой-то застарелой, неуходящей ненавистью.  -  Махатмы...  -
повторил он, презрительно усмехаясь, и в лице его проступила  непримиримая
твердость, а взгляд стал холодным и жестким.
   Швартин облегченно вздохнул.
   - Надо быть наивным, как теленок, дебилом, чтобы верить в эту чушь! - и
в голосе Клюева еще тихо, но явственно зазвучали  металлические  нотки.  -
Странно: вот скажет вдруг кто-то из наших знакомых,  что  начал  верить  в
бога, и мы почувствуем к  нему  жалость,  почувствуем  над  ним  невольное
превосходство, ощутим желание вернуть его на путь истинный, но начнет  тот
же знакомый разглагольствовать о  Махатмах  и  Гуру  -  и  мы  почувствуем
зависть, свою ущербность и начнем его жадно слушать.  А  ведь  одно  стоит
другого! Разницы нет никакой! Хитроумная чушь - и больше ничего! И  то,  и
другое годится лишь, чтобы заключить в духовное рабство - не больше  и  не
меньше!..
   Клюев еще минут десять кликушествовал в  таком  духе,  а  Евтеев  молча
слушал, пораженный тем, каким больным местом в душе Клюева  оказалась  эта
представлявшаяся  ему  захватывающе  увлекательной  тема.  Затем,  немного
успокоившись и видя внимание, с каким его невольно  слушал  Евтеев,  Клюев
стал говорить хоть и по-прежнему страстно, путано, но аргументированно.
   От его почти часового монолога в памяти Евтеева  остался  ряд  тезисов,
которые в речи Клюева располагались в  том  порядке,  в  каком  приводятся
ниже.


   Сплошь и рядом говорится про некую психическую энергию  -  самую  якобы
могущественную, чудовищную по силе из энергий. Но  зачем  для  операций  с
массивами  информации  _чудовищная_  энергия?  Каким  образом  проявляется
воздействие этой "могущественной энергии" на Мир, о чем "Гуру",  "махатмы"
и их поклонники толкуют сплошь  и  рядом?  Есть  ли  на  это  хоть  где-то
ответ?.. Нет, просто, как аксиома, утверждается, что проявляется.
   Собраны мысли глубокие, мудрые, _выверенные жизнью_, а к ним  _пришиты_
упоминания о Космосе, Времени, Вечности,  Космической  энергии.  Абсолюте,
Брахмане и т.п., что - во-первых - придает этим верным мыслям,  выведенным
из  многолетних   наблюдений   и   опыта,   _величественность_   и   некую
дополнительную глубину - совершенно ложные, а во-вторых -  верностью  этих
мудрых мыслей хитрым и простым образом придается _достоверность_  пришитым
к ним Вечности, Абсолюту, чакрамам, психической энергии и т.п.


   Получается весьма цельная на вид конструкция, одна часть которой  мудра
- просто житейски - и истинна, а другая придает ей шарм величественности и
вводит в заблуждение; набор  таких  конструкций  может  привести  в  конце
концов к вере в абсурд, в то, чего нет.
   Принимая эти хитрые словесные конструкции _целиком_, человек все дальше
уходит по заманчивой, льстящей его самолюбию некой _причащенностью_  тропе
_величественных спекуляций_, которые, как предусмотрительно  оговариваются
"Гуру", не подлежат проверке, но - вере.


   Вот чем  еще  отличается  система  обучения,  практикуемая  "Гуру",  от
европейской и вообще общепринятой. У европейцев тут всегда договор: вы мне
то-то и то-то, а я вам гарантирую определенные знания, сумму знаний и т.п.
"Гуру" принимают (хоть и с изрядным порой кокетством) дань почитания (и не
только), но со  своей  стороны  не  гарантируют  ничего:  если  сможешь  -
научишься, если захочешь - _поверишь_, что научился.
   Не правда ли - весьма удобная система?..
   Единственное, что обременяет "Гуру", - это  определенный  образ  жизни,
который он обязан вести. Но мысль человеческая изощрена в обходе традиций,
запретов и правил.
   Нет никого, кто побывал бы в  Шамбале,  но  жажда  существования  их  -
Махатм - у некоторых такова, что  само  это  понятие  -  Махатма  -  стало
_безразмерным_, и в Махатмы, для пущей путаницы, чтобы уж совсем не  найти
концов, стали записывать чуть ли не любого умного и  порядочного  человека
(или хитрого и ловкого, что тоже не редкость).


   Эту "науку" - набор откровений, которые преподают "Гуру", можно осилить
за несколько месяцев, если вы не совсем дуб, а  если  потратить  несколько
лет, чтобы "вжиться  в  образ",  проболтаться  к  тому  немного  где-то  в
Гималаях, то, возвратившись, вы станете "Великим Гуру".
   Что великого сделали пресловутые "Великие Учителя"? Приведите хоть один
конкретный пример вместо туманных и пространных рассуждений.


   Так называемые "махатмы" и "Гуру" якобы  _избегают_  показывать  всякие
феномены, связанные с "психической энергией" и  т.п.,  что  их  поклонники
воспринимают с великим почтением и  умилением:  еще  одна  добродетель  (и
какая!)  в   активе   Учителей,   _но   способны   ли   они   в   принципе
продемонстрировать феномены_?..
   Лишь через медитацию возможно, мол, истинное познание. Но  предположим,
что  некий  индус,  не  знакомый  с  электроникой,  кибернетикой,   высшей
математикой,  _отождествил_  себя  в  процессе  медитации  с   современным
компьютером. Что же именно он поймет? Что вообще можно  _понять_  подобным
образом.


   Удобная философия у  "Учителей  Востока"!  Это  средство  для  эгоистов
делать  занимательной  свою  жизнь,  погремушка  для  изощренных   мозгов:
Абсолют, Беспредельность, Вечность, психическая энергия...


   Как мы склонны к поклонению, к _слепой_ вере, стоит нам лишь потрафить,
польстить.


   Хорошая профессия - "Гуру"...


   Ты чувствуешь обман за, казалось бы, мудростью; чем больше  знакомишься
с подобными "учениями" - тем больше остываешь и разочаровываешься в  душе,
но... нечем возразить, никак не можешь поймать за руку - слишком ловкую  -
и вынужден  сохранять  на  лице  тоскливое  почтение  перед  лукавыми  или
невежественно-добросовестными "Учителями".


   Попытайтесь  мысленно  убрать  из  этих  "учений-руководств"   слюдяные
блестки слов Вечность, Космическая энергия, Абсолют и т.п. Мудрости так  и
останутся мудростями, причем явно выведенными  из  пристально-внимательных
наблюдений и глубоких размышлений о природе человека и Мира вокруг,  а  не
иным - "чакрамным" - путем; исчезнет лишь ореол ложной величавости  вокруг
них, заставляющий вас поступаться вашим достоинством.


   Пользуясь  анонимностью  "махатм"  и  овладев  стилем  их   "посланий",
"писем", можно освящать их именем свои собственные мысли  и  высказывания,
если те в принципе не противоречат _приписываемой_ "махатмам" точке зрения
на Мир, человека и т.д.


   Как  и  всякое  философское  учение,  которое   неистинно,   но   хочет
существовать века, учение так называемых "Гуру"  и  "махатм"  поразительно
многозначно, обширно, многогранно, _непроверяемо_ в главных -  на  которых
покоится - утверждениях, виртуозно балансирует на канате между выдумкой  и
достоверностью: чтобы в него можно было поверить, принять его, а главное -
запутаться  и  ощутить  невозможность  (свою  личную)  доказательства  его
неистинности.


   Мы  вот   говорим,   что   библия   противоречива,   что   христианство
противоречиво, но в этом ведь их сила, потому-то они и держатся века,  что
на каждый довод в них можно отыскать и контрдовод. Цитируя  библию,  можно
доказать, что черное - белое, а через минуту, опять  же  цитируя  ее,  что
белое - белое, а черное - черное. Так же - и все учения "Гуру" и "махатм".


   Мы так жаждем новых открытий, нового знания,  что  нередко  ради  зерна
нового готовы принять кучу мусора  и  шелухи,  ради  одной  истины  готовы
признать кучу чепухи и сказок.


   Есть люди, которые относятся к Махатмам так же, как  верующие  к  Исусу
Христу.
   Чувствуя главную слабость своих учений, "Гуру" пытаются придать им хоть
_видимость социальности_; много говорится про заботу о  счастье  ближнего,
много призывов к ней, к борьбе со злом, но суть все  та  же:  хочешь  быть
счастливым - внуши себе, что  ты  на  верном  пути  к  счастью,  счастлив,
становишься все счастливее, а  зло  рассматривается  в  полном  отрыве  от
социальной реальности, как нечто  не  зависящее  от  социальных  причин  и
условий.


   Человечество  нельзя  сделать  счастливым  без  изменения  _социальных_
условий (что прекрасно понимал "Махатма  Ленин"),  в  которых  оно  живет.
Учения "Гуру" и "махатм"  -  тот  же  дурман;  нет  большой  разницы,  чем
одурманивать себя: самовнушением, медитациями или героином.


   Не стоит недооценивать самовнушение: раны на руках и ногах от  гвоздей,
которыми якобы был прибит Христос, появляющиеся время от времени у истинно
верующих, разве не его результат?.. Человеческий мозг -  странный  прибор.
Если вы при помощи ЛСД  становитесь  апельсином,  из  которого  необходимо
выжать сок, то  почему  бы  вам  при  помощи  самовнушения,  медитаций  не
вообразить, что у вас есть этот самый "чакрам", вы  "работаете"  с  ним  и
"ритм космоса уже стал вашим", или другое в этом же роде?..



   <b>11</b>

   - Он, конечно, прав... - сказал Евтеев, в глубокой задумчивости проходя
мимо троллейбусной остановки.
   - Конечно, прав! - живо и удовлетворенно подхватил Швартин. -  Кто-кто,
а он имеет право так говорить... Ты знаешь его историю?.. Да, я тебе  ведь
не рассказывал... Клюев подавал  большие  надежды,  уже  его  студенческие
работы были отмечены какими-то, не помню точно, премиями, и вдруг  увлекся
всеми этими учениями, о которых только что так доходчиво  говорил.  Причем
увлекся - наповал, сильнее, чем ты Шамбалой. Кончилось это в конце  концов
тем, что он бросил аспирантуру и диссертацию, устроился  работать  куда-то
сторожем, а свою квартиру превратил в подобие гималайской пещеры, где  все
свободное время занимался медитациями  и  работой  с  чакрамами...  Теперь
преподает в школе биологию, а в свободное время, чтобы не думать о том, на
что ушли лучшие годы, столярничает...
   - Он, конечно, прав... - вновь задумчиво повторил  Евтеев,  оглядываясь
на панельную девятиэтажку, в которой была квартира Клюева. - К  сожалению,
нет ни одной сферы, в которую не попытались бы проникнуть и  не  проникали
бы проходимцы  и  мошенники...  Но  зачем  на  основании  этого  отвергать
существование нам еще неведомого, тех же _истинных_ Махатм?
   Швартин посмотрел на него и тяжело вздохнул.
   - Он прав, говоря о спекуляциях на неведомом, когда неведомое  неведомо
по-прежнему, но есть люди, делающие вид, что лично они с ним на ты, оно им
прекрасно ведомо, и приглашающие простаков приобщиться к касте  избранных,
то есть сделать, в конечном счете, такой же вид, самовнушить себе,  что  и
им после общения с "посвященными" неведомое  хоть  отчасти,  но  ведомо...
Прием не новый, но действенный, когда вперемешку с  мудрым  и  достоверным
подсовывается то, чего на самом деле не существует, но что проверить  пока
нельзя...
   - Ты поражаешь меня  до  глубины  души,  -  удивленно  покачал  головой
Швартин. - Неужели даже разговор с человеком, которому эта чепуха изломала
жизнь, ни в чем тебя не убедил и ты по-прежнему веришь в Махатм?
   Евтеев вздохнул и ответил не сразу,  словно,  уже  решившись,  все  еще
продолжал сомневаться, стоит ли говорить это Швартину, стоит или нет.
   - Дело в том, что  я  встречался  с  Махатмой,  именно  с  Махатмой  из
Шамбалы... - проговорил он.



   <b>12</b>

   Швартин, оцепенев, смотрел в затылок Евтеева,  продолжавшего  задумчиво
идти по тротуару.
   Наконец, заметив, что Швартина рядом нет, Евтеев обернулся.
   - Старик, я с тобой поседею... - вытирая выступившую на  лбу  испарину,
проговорил Швартин. - Ты как себя сейчас чувствуешь? Нормально?..  У  тебя
голова не болит?..
   Они стояли в нескольких шагах  друг  от  друга  на  людной,  оживленной
улице, мимо молча или, наоборот, оживленно разговаривая, спешили прохожие.
   - ...Светка себе такую кофточку отхватила!..
   - А я говорю,  вина  надо  было  взять!..  -  сосредоточенно  доказывал
мужчина в шляпе своему спутнику, а Швартин стоял,  потрясение  смотрел  на
удивленно глядящего на него Евтеева и чувствовал, как у него тонко  звенит
в голове, а все окружающее кажется странным и нереальным.
   Наконец он тряхнул головой, устало подошел к Евтееву,  и  они  медленно
пошли рядом в  привычном  шуме  большого  города.  Евтеев  посматривал  на
Швартина сочувственно и вид имел виноватый.
   - Ну да, с Махатмой!.. - сказал он, словно извиняясь и в  то  же  время
сознавая, что его вины ни в чем нет.
   Швартин устало взглянул на него.
   - Понимаешь, эта встреча произошла давно,  но  навсегда  запала  мне  в
память, - все еще ощущая беспричинную вину и поэтому  немного  раздраженно
стал рассказывать Евтеев. - В то время  (лишь  год  как  окончил  школу  и
работал на заводе) я даже не слышал о Шамбале, Махатмах, но  запоем  читал
фантастику...
   Швартин, наконец,  смог  взглянуть  на  него  иронически  и  насмешливо
усмехнуться.
   - Да, читал запоем, - не смутился Евтеев. - Я доставал ее,  где  только
мог, и в тот период прочел чуть ли  не  все,  что  было  написано  к  тому
времени нашими отечественными фантастами и переведено с других  языков.  И
хорошо, что я это сделал, мне даже становится страшно, когда подумаю,  что
в моей жизни могло не быть этого увлечения,  потому  что  теперь  понимаю,
отдаю себе отчет, насколько скучнее был бы для меня окружающий  мир,  а  я
сам - ограниченнее...
   - Я понял, - кивнул Швартин. - Ты прочитал  гору  всякой  фантастики  и
сразу же встретился с Махатмой из Шамбалы. Ничего удивительного...
   Евтеев посмотрел на него и вдруг рассмеялся.
   - Старик, старик... - сказал он, весело качая головой. - Ты пойми,  что
у меня нет да по складу моей натуры и не может быть даже малейшего желания
тебя  мистифицировать.  Зачем?..  Я  хочу  рассказать  то,  что   было   в
действительности. Если тебе не интересно... - он пожал плечами.
   - Вы не разменяете по две  копейки?..  -  обратился  к  ним  долговязый
усатый парень; они машинально сунули руки в карманы за мелочью.
   - Увлечение фантастикой, - продолжал  Евтеев,  когда  с  разменом  было
покончено, - заставило меня,  как  теперь  понимаю,  чутко  подмечать  все
необычное во встречающемся вокруг. В то время, да и теперь тоже, я считал,
что Земля не только посещается инопланетянами, но они ходят неузнанные  по
улицам наших городов. То, почему они не вступают с нами в контакты, я в то
время для себя уже уяснил, теперь, конечно, уяснил еще лучше, но это  тема
не только непростая, но и слишком  обширная,  ее  трогать  не  будем,  тем
более, что прямого отношения к делу она не имеет.
   Так вот, представь:  знойный  летний  день,  южный  курортный  городок,
городской  рынок,  который  просто  кишит  народом   -   разнообразным   и
разноязыким; гомон, пестрота, суета, мельтешенье...
   Я поднимался к рынку от прирыночной площади  и  вдруг  в  густой  толпе
увидел этого человека... Заметить было несложно: он был необычно  высокого
роста. Я шел задумавшись, не глядя по сторонам, а потом взглянул вперед  и
вдруг  увидел  этого  человека...  До  него  было   метров   двадцать;   я
остановился, как вкопанный, не в силах пошевелиться и не в  силах  отвести
взгляд. Ни до, ни после я не испытывал такого глубокого потрясения. Прошло
уже двадцать лет, многое из того, что  видел,  я  могу  описать  в  лучшем
случае лишь приблизительно, но его внешность, весь его  облик  хранятся  в
памяти до мельчайших деталей...
   Признаюсь:  сразу,  как   его   увидел,   у   меня   вспыхнула   мысль:
"Инопланетянин..."
   Даже издали, даже с первого взгляда становилось понятно, поражало,  как
этот человек необычайно умен... умен -  тут  даже  не  подходит:  обладает
необычайно высоким интеллектом - так это впечатление передается точнее.  Я
говорил о его странно высоком росте, но  рост  его  несколько  скрадывался
худощавостью и прекрасным сложением, неброской, но полной  гармонией  всех
движений.  Сразу  бросался  в  глаза  его  необычно  высокий  лоб:   череп
незнакомца был раза в полтора выше, чем у обычных людей,  и  сначала  меня
поразило это, но в следующие секунды и минуты поразил его взгляд, весь его
облик. Он стоял среди движущейся в разных направлениях,  но  не  убывающей
толпы _совершенно_ независимый и свободный. Наша независимость никогда  не
бывает  полной  и  всегда,  даже  в  лучшем  случае,   хоть   слегка,   но
демонстративна.  Его  внутренние  свобода  и  независимость  были  глубоко
органичны;  каким-то  образом  становилось  понятно,  что  испытывать  всю
полноту этих состояний для него так же естественно,  как  дышать.  Но  его
взгляд, выражение лица!..
   В самое первое мгновение, увидев его необыкновенно  развитый  череп,  я
успел опасливо подумать: "Не идиот ли он?.."  Ведь,  как  известно,  самый
большой вес мозга и объем черепа бывает как раз у идиотов.  Мозг  Анатолия
Франса, например, весил всего полтора килограмма. Но потом я увидел взгляд
незнакомца и выражение его лица...
   Я не видел взгляда более умного, мудропонимающего, проникнутого  мудрым
сочувствием к людям,  суетившимся  вокруг,  и  в  то  же  время  светлого,
исполненного уверенной доброты. На  его  лице  -  прости  за  высокопарное
выражение, но лучше сказать не могу - лежала печать  глубочайшего  знания,
глубочайшей, но свободной, без усилия мысли...
   Я говорил, как глубоко был поражен. Позднее меня поразило еще вот  что:
почему никто вокруг  не  обращал  на  него  _такого_  внимания,  как  я?..
Взглядывали, кто - просто косился, и  шли,  спешили  по  своим  крохотным,
ничтожным делам: что-то купить, что-то продать или даже просто потолкаться
в пряной сутолоке да выпить в ларьке стакан вина, кружку пива  у  бочки...
Почему?!. Для меня это и до сих пор непостижимо...
   Я медленно  подходил  к  незнакомцу  все  ближе,  словно  притягиваемый
магнитом, не отрывая взгляда. И вот еще  какая  деталь,  кроме  всего  его
облика, непреложно убедила меня в том, что он _не отсюда_: его одежда была
словно лишь только из магазина. Он был одет  в  ширпотребовскую  клетчатую
ковбойку, в такие же непритязательные коротковатые ему и сидящие мешковато
брюки, обут в  дешевые  босоножки,  которые  может  купить  лишь  человек,
махнувший на свой внешний  вид  рукой.  И  _все_  это,  подчеркиваю,  было
совершенно новое.
   Незнакомец не спеша повернулся и  неторопливо  пошел  вместе  с  толпой
вверх, к главному входу в базар. Я на некотором  отдалении  последовал  за
ним, весь во власти неодолимого любопытства, решивший  во  что  бы  то  ни
стало узнать, куда же он, в конце концов, придет; узнать о нем  как  можно
больше.
   Он шел не оборачиваясь, как-то очень легко,  раскованно,  но  в  то  же
время собранно; прошел мимо главного входа на базар и пошел вдоль  высокой
базарной ограды дальше: там вскоре начинались окраинные улочки, а за  ними
- поросший лесом горный склон. И вдруг он на ходу обернулся и посмотрел на
меня смеющимися глазами. Смотрел лишь какую-то секунду, но я  ясно  понял,
что он знает все мои мысли и намерения, и еще понял, что мне  не  надо  за
ним идти.
   Я остановился и смотрел, как он уходит все  дальше  уверенными  легкими
шагами...



   <b>13</b>

   - Присядем... - предложил Швартин (они как раз дошли  до  маленького  и
тихого скверика).
   Евтеев молча согласился.
   - Ты рассказывал занятно, - произнес Швартин, закурив, - но  кого  и  в
чем может убедить твой рассказ?
   - Если бы ты своими глазами увидел этого  человека...  -  с  сожалением
вздохнул Евтеев.
   - Я и так его словно бы увидел... И что?
   - До тех пор, пока не узнал о Махатмах, меня мучило то,  что  это,  без
всякого сомнения, был именно _человек_.
   Швартин взглянул с недоумением.
   - В нем не было ни малейшего _неизбежного отпечатка_ нашей цивилизации,
но в то же время это - _без сомнения_ - был человек.  _Единственное_,  что
можно было отнести к камуфляжу, - его одежду. Он был человеком от плоти  и
крови, и именно это впоследствии поставило меня в тупик. Я не  сомневался,
что он _не отсюда_, то есть не дитя нашей цивилизации, но тогда  выходило,
что где-то есть планета  -  не  только  двойник  Земли,  но  биологическая
эволюция, эволюция Жизни на которой привела к возникновению _людей_.  Мало
кто сомневается во множественности обитаемых миров, но  чтобы  такое...  Я
понимал: нет, слишком невероятно.  Легче  предположить,  что  наши  предки
переселились  на  Землю  с  этой  планеты  или  когда-то  были   _созданы_
посетившими Землю разумными существами по их образу и подобию...
   Эта загадка мучила меня  долгие  годы,  и,  честно  сказать,  я  теперь
благодарен ей за это; в разное время  я  находил  ей  разные  решения,  но
интуиция говорила, в конце концов, что все не то. И  лишь  когда  узнал  о
Махатмах и Шамбале - все сразу стало на свое место. Это был Махатма, и эти
люди действительно великие мудрецы... - убежденно сказал Евтеев.
   - ...Но  тайна  Шамбалы  становится  от  этого...  только  еще  большей
тайной... - неожиданно заключил он.



   <b>14</b>

   - Кажется, я начинаю привыкать к жаре...
   - Человек может ко всему привыкнуть, - подтвердил Швартин.
   Оба  они  были  в  хорошем  расположении  духа:  Швартин  оттого,   что
пресловутая "экспедиция за призраками"  вплотную  подошла  к  зениту,  еще
день-два - и необходимо будет  разворачивать  машину  на  сто  восемьдесят
градусов,  пускаться  в  обратный  путь;  хорошее  же  настроение  Евтеева
объяснялось тем, что утром проснулся  в  уверенности,  что  безумная  его,
абсурдная  затея  все-таки  удастся.  Осуществится  задуманное,   как   ни
удивительно. Больше того, хоть Швартину,  конечно,  об  этом  не  говорил,
Махатма, которого он здесь встретит,  будет  именно  тем,  виденным  им  в
юности.
   Зная, что это бессмысленно, Евтеев даже  не  пытался  искать  оснований
своей странной уверенности. Для него главным было то, что она не только не
умерла во все предыдущие изнурительные дни и  звездные  волшебные  вечера,
но, оказывается, исподволь крепла, черпая силу в чем-то неведомом и самому
Евтееву, и вот передала эту силу ему. Мозг не  мог  найти  оснований  этой
уверенности, но здесь, в Гоби, Евтеев, как никогда раньше, жил  чувствами,
предчувствиями, интуицией, озарениями и прозрениями.
   - Давай сегодня не будем гнать? -  предложил  он  Швартину,  сворачивая
спальный мешок.
   - Давай, - удивленно и  заметно  обрадованно  согласился  тот.  -  Мне,
честно говоря, уже осточертела эта погоня неизвестно за кем...
   - Ничего, Степа, - подмигнул Евтеев. - Ты еще будешь писать мемуары  об
этой поездке...
   - Не паясничай... - поморщился Швартин, подкладывая веточки саксаула  в
костерок, над которым закипал чайник.
   После завтрака они решили обследовать скалы,  среди  которых  с  вечера
разбили лагерь. Этот день оказался богат находками. Метрах в  трехстах  от
своей стоянки, в котловине, среди причудливых, изъеденных ветром скал, они
вдруг впервые нашли то, чем еще, кроме прочего,  славится  Гоби:  огромный
окаменевший скелет ящера. Он лишь частично, но достаточно для того,  чтобы
оценить его размеры,  выступал  из  песчаниковой  плиты,  отколовшейся  от
обрывистой стены котловины. Рядом с  плитой  лежала  огромная  окаменевшая
кость. Швартин, хотя на  здоровье  не  жаловался,  с  трудом  поставил  ее
стоймя.
   - Косточка... - весело и удивленно  улыбаясь,  покачал  головой  он.  -
Ну-ка, щелкни меня с ней в обнимку, - снял он свободной рукой  и  протянул
Евтееву фотоаппарат.
   - А потом ты меня тоже, - как-то по-мальчишески попросил Евтеев.
   Сфотографировавшись, они  еще  долго  осматривали  исполинский  скелет.
Несмотря на очевидное свидетельство, трудно было вообразить, что  когда-то
Земля кишела подобными тварями.
   - Монголы называют их костями драконов, - сказал Евтеев. - Раньше у них
была легенда, которую поддерживали ламы, что это кости  драконов,  живущих
на небе.
   - Да... вот что такое Время... - задумчиво покачал головой  Швартин.  -
Иногда оно представляется мне тряпкой, стирающей одну картину, чтобы  дать
место другой...
   - Можно сказать и так... - кивнул Евтеев.
   Выбравшись из котловины, они долго бродили  среди  причудливых,  словно
громадные скульптуры неведомого сюрреалиста, красноватых, багровых и бурых
скал.
   Местами пейзаж и его краски казались  до  того  неземными,  что  Евтеев
чувствовал, как по коже бежит холодок  и  возникает  неодолимое  рассудком
ощущение, что он теперь так далеко, что никогда не увидит людей  и  Землю,
будут лишь эти странные скалы и бездонное небо над ними, и  будет  так  до
самого конца его жизни, который не  слишком  здесь,  среди  этих  скал,  и
далек.
   "Но удивительно... - снова подумал  он.  -  Нигде  так  естественно  не
приходят мысли о величественном, как вот в таких местах... Была бы у  меня
возможность порой переноситься на несколько часов сюда, я был бы счастлив,
что у меня есть такая возможность..." Он почувствовал, что даже эта  мысль
еще более укрепила его странную уверенность во встрече с Махатмой.
   В защищенных от прямого ветра изломах скалистых круч Швартин  и  Евтеев
неожиданно обнаружили горные зеркала:  бурые,  почти  черные  полированные
поверхности зеркал скольжения, которые  четко  выделялись  на  ноздреватых
стенах песчаников.  Порой  эти  зеркала  были  двухметровой  величины.  Их
блестящая поверхность  словно  бы  уходила  бесконечно  далеко  в  глубину
скального массива, а отражение в них словно бы выступало  вперед  ясным  и
объемным призраком. Удивительное чувство  охватывало  глядевшего  на  свое
отражение в горном зеркале. Казалось, что встретился с самим  собой  через
толщу  времени  и  пространства.  Эти  полированные  природой  поверхности
странно притягивали,  словно  входы  в  таинственные  тоннели,  ведущие  в
глубину каменных масс.
   "Не отсюда ли возникла легенда, что путь  в  Шамбалу  ведет  подземными
ходами?.." - невольно подумал Евтеев.
   ...Было за полдень, когда их "Нива" покинула стоянку и,  резво  набирая
скорость, покатила дальше в просторы Гоби, в неизвестность...



   <b>15</b>

   ИЗ ЗАПИСЕЙ СЮНЯЕВА

   "Человек, упорно занимающийся самообразованием - лучшим образованием из
всех существующих, - упорно стремящийся понять  окружающий  Мир;  проходит
через несколько переломных стадий в своем развитии.  Нагляднее  всего  это
можно показать на эволюции его отношения к науке и ее деятелям.
   Вначале достижения науки  и  ее  возможности  представляются  настолько
громадными, что если что-то и неясно пока науке в  этом  мире  -  то  лишь
самая малость. Все причастные к науке (даже аспиранты)  -  это  совершенно
особые  люди.  Кандидат,  доктор  наук,  профессор,  академик  -  синонимы
безусловных авторитетов. Поражает, как много могут знать некоторые люди.
   Вторая стадия - постепенное возникновение и укрепление  понимания,  что
Мир вовсе не так уж понятен даже с позиций современной науки, она не знает
ответа как на многие фундаментальные вопросы, так и просто на очень многие
вопросы. Кандидаты наук, доктора, профессора, академики уже  не  предстают
монолитной когортой безусловных авторитетов. Проясняется,  что  среди  них
есть люди  талантливые,  живущие  научным  поиском  (каких,  к  сожалению,
меньше, чем хотелось бы) и люди, для которых наука привлекательна в первую
очередь как источник материальных благ и социального  престижа  (таких,  к
сожалению, гораздо больше, чем это допустимо, и становится  все  больше  в
процентном отношении к талантливым и  увлеченным).  Выясняется,  что  мужи
науки отнюдь не всегда  руководствуются  благородным  поиском  истины,  но
порой  и  соображениями  конъюнктурными,  желанием  сохранить  завоеванное
положение и т.п.
   Эта стадия  обычно  является  и  конечной.  Ее  можно  определить,  как
постепенное обретение реалистического взгляда на достижения, возможности и
состояние современной науки и _некоторое_ понимание  того,  насколько  уже
открытое ею мало по сравнению с неоткрытым в окружающем мире.
   Но некоторые идут гораздо дальше. Идут по пути индивидуального, личного
познания. Это познание без радиотелескопов и  синхрофазотронов  (хотя  все
новейшие научные  достижения  и  гипотезы  во  всех  областях  знания  ему
необходимы), постижение философское, в значительной степени основывающееся
- из-за малости и скудности наших знаний о мире - на интуитивных  догадках
и прозрениях, способность к которым, неуклонно  развиваемая,  достигает  у
таких людей поразительной мощи, как и способность к синтезу, казалось  бы,
разрозненнейших фактов. С наукой все ясно, ее - если можно так  выразиться
- "величина" уясненная еще на предыдущей стадии, идет уяснение  "величины"
мира.
   Как одно из следствий этого процесса -  продолжает  эволюционировать  и
отношение к деятелям науки. Они уже не только не  боги  -  постепенно  все
больше удручают их  вынужденная  ограниченность,  то  обстоятельство,  что
каждый из них мысленно сосредоточен на очень узком аспекте познания  мира,
а понимание того, что это и неизбежно, вызывает к ним сочувствие.
   Если на первой стадии и даже на  второй  любой  кандидат  наук  был  бы
вожделенным собеседником о тайнах Мироздания, то теперь мысль  о  подобной
беседе с  крупнейшим  специалистом  по  сверхпроводимости  или  нелинейной
оптике, иммунологии и т.д. представляется абсурдной. Возникает  понимание,
что в подобной беседе можно узнать лишь  о  положении  дел  в  их  области
науки.
   Становится _понятным_ то, что  хотел  сказать  М.Пришвин  словами:  "Я,
наверно, потому не ученый, что больше понимаю..."



   <b>16</b>

   Машина со щебня выскочила на  ровную  красноватую  площадь,  и  Швартин
почувствовал, что ее  скорость  начала  плавно,  но  неумолимо  снижаться.
"Такыр!.." - с холодным испугом догадался он, сразу  же  выворачивая  руль
вправо и осторожно добавляя газ.
   - Фу ты,  черт...  -  откинувшись  на  спинку  сидения,  в  изнеможении
проговорил он, когда колеса "Нивы" снова оказались на надежной поверхности
щебня.
   - Такыр?.. - полуутвердительно спросил Евтеев. Высунувшись из окна,  он
смотрел назад, на колеи, оставленные "Нивой" на поверхности  предательской
глины.
   - Повезло... - покачал головой Швартин, выключая мотор. - Спохватись  я
секунд на десять-пятнадцать позже... Это был бы финал... Черта с два мы бы
ее  вытащили  оттуда.  -  Пережитый   испуг   сделал   его   несвойственно
разговорчивым. - Вляпаться в болото в центре пустыни...  Ничего  не  может
быть гнуснее...
   - Это верно...
   - А что мы без машины в этом  каменном  пекле?..  Сотни  километров  до
ближайшего жилья... Нам крупно повезло.
   - Но ведь на самый худой конец у нас есть  рация...  -  все  же  сказал
Евтеев, понимая, к чему  клонит  Швартин,  и  понимая,  что  на  этот  раз
придется уступить и повернуть машину на север. Не потому, что  у  Швартина
уже иссякли все запасы пленки и фотоаппарат вместе с телеобъективами лежит
запакованный на заднем сидении: в обрез оставалось бензина, да и времени -
только на обратную дорогу.
   - Рация!.. - раздраженно хмыкнул  Швартин.  -  Мне  кажется,  мы  давно
забрались так далеко, что не хватит ее радиуса действия... Понимаешь?
   - Да, будем поворачивать, - примирительно положил ему ладонь на  колено
Евтеев. - Сменить тебя, Степа? - предложил он.
   - Еще пару часов покручу баранку... -  сразу  посветлев,  легко  махнул
рукой Швартин.
   - Ты все еще не потерял надежду на встречу с Махатмой? - с  неожиданным
любопытством спросил он через некоторое время.
   Евтеев  ответил  не  сразу:  долго,  о  чем-то   глубоко   и   печально
задумавшись, смотрел  прищуренными  глазами  на  надвигающиеся  навстречу,
убегающие по сторонам каменистые холмы Гоби.
   - Не знаю... - ответил он. И повторил: - Не знаю...
   - Во всяком случае мы с тобой сделали для этого все, что _мы  могли_...
- продолжил он через несколько  минут,  -  все,  что  оказалось  в  _наших
силах_. Может быть, этого не достаточно... Но  нет,  я  не  думаю  так,  -
тряхнул он головой. - Тут все зависит от желания самих Махатм,  только  от
их желания... Значит, они не находят нужной встречу с нами...  Но  и  наше
путешествие ведь еще не кончилось, может быть, еще найдут? -  заговорщицки
подмигнул он Швартину.
   - Мы с тобой как два Иванушки-дурачка! - вдруг  усмехнулся  Швартин.  -
Это они все время ходят в сказках "туда - не знаю куда,  принести  то,  не
знаю что"...
   Евтеев тоже усмехнулся, устало и рассеянно.
   Пообедав "и отдохнув, они ехали до самого заката. Несмотря на  какой-то
особенно тяжелый в этот день зной, Швартин становился все бодрее  по  мере
того, как все укорачивалась дорога домой, начавшаяся у  того  злополучного
такыра; Евтеев был печален и молчалив.
   У Швартина возникло ощущение, что все уже  позади  -  все  трудности  и
опасности: еще несколько дней, и они будут в сомоне  Боян-Гоби,  а  там  и
Улан-Батор, и самолет рейсом на Киев... Как хорошо  будет,  вспоминая  это
пекло, искупаться в Днепре... А выпить бутылочку ледяной пепси-колы  после
здешней противно-теплой, отдающей металлом воды?.. "Как мало мы ценим  то,
что и есть настоящие блага жизни..." -  сентиментально  и  покаянно  думал
Швартин.
   У Евтеева  приподнято-радостное  предчувствие  возможности  встречи,  с
особой силой владевшее  им  еще  совсем  недавно  -  среди  фантастических
красных и бурых скал, - обмякло и, казалось, истаивало с каждым километром
пути  на  север.  Он  думал,  печально  молчалив,  что  хотя  после  этого
путешествия, после этих космически-величавых просторов и пейзажей  Гоби  и
ее звездного неба  еще  крепче  будет  верить  в  Шамбалу,  но  встреча  с
Махатмой, пожалуй, не состоится.
   У Евтеева по-прежнему не было сомнений, что эти места они -  Махатмы  -
посещают чаще, чем любые другие, хотя бы по причине их полной  безлюдности
и, наверно, созвучию их мыслям, но он отдавал себе отчет в том,  как  мало
он и Швартин могут представлять для них интереса. Кто они - он и Швартин -
такие? Оба слишком  мало  значат  в  этой  исполинской  системе  -  земной
цивилизации. Чем Махатм может обогатить общение с ним, Борисом  Ивановичем
Евтеевым?.. Его бы оно, конечно, обогатило, в этом сомнений нет...
   "Обогатило"... Какое пошлое слово... - с омерзением передернув плечами,
вдруг подумал Евтеев. - Словно речь идет о какой-то сделке... Не обогатило
бы, а просветило, рассеяло  бы  тьму  неизвестного  вокруг,  позволило  бы
_понять_ многое..."
   "А может, и обогатило бы?.. - вдруг ехидно прозвучал в  нем  внутренний
голос. - Ведь ты написал бы несколько книжек... Ты не из  тех,  кто  будет
держать новые знания в чулке под матрасом..."
   - Черт побери!.. - не заметив как, ругнулся Евтеев.
   - Чего ты? - покосился Швартин.
   - Да так... - расстроенно вздохнул тот.
   - Гляди... - вдруг сбавив скорость, показал Швартин рукой на запад, где
над далеким хребтом неровной  синей  полосой  протянулась  туча.  -  Самое
фантастическое зрелище за все время нашего путешествия по Гоби...  Неужели
из этой тучки на нас прольется дождик?..
   - Вряд ли... -  вглядевшись,  покачал  в  сомнении  головой  Евтеев.  -
Слишком уж она далеко... Но зрелище действительно редкое...
   - А как было бы хорошо... - размечтался  Швартин.  -  Я  весь  пропитан
потом и пылью, - с досадой подытожил он.
   - Увы... - пожал плечами Евтеев. - Мы ведь знали, куда собирались...
   - Знали, да не очень...
   Последние километра полтора перед остановкой на  ночлег  они  ехали  по
руслу давно пересохшей речки, которое оказалось самой удобной  дорогой  на
этом отрезке пути. Саксаула в тот день нарубить не удалось, и воду для чая
кипятили на маленьком походном примусе.
   Весь  вечер  и  даже  уже  лежа  в  спальном  мешке  Швартин  мечтал  о
возвращении домой, в Киев. Евтеев не мешал ему,  но  слушал  безучастно  и
долго не мог заснуть, глядя на яркие и далекие звезды...



   <b>17</b>

   ИЗ ЗАПИСЕЙ СЮНЯЕВА

   "Отчего в Мире  такое  огромное  количество  разнообразных  аналогий  и
возможно уподобление друг другу явлений как будто бы совершенно различных,
из разных - в нашем понимании - областей?
   Разве  это  не  говорит  -  пока  призрачно  и  невнятно,  -  что   все
многообразие  существующих  в  природе  законов,   закономерностей,   само
многообразие мира -  внутреннее  и  внешнее  -  являются  производными  от
чего-то единого, в чем, однако, они были заложены в потенции при  _условии
Эволюции материи_, и _неизбежность_ самой этой Эволюции - тоже?
   С такой точки зрения интересно взглянуть на генетический код.
   Неверно считать, что в ДНК записана "готовая" информация,  о  "готовой"
многоклеточной системе, например, о человеке. Информация,  имеющаяся  там,
лишь _обуславливает_ тот или иной _путь развития_, который приводит к тому
или иному конечному результату.
   Записи "готового" человека в генах нет. С этой точки зрения  становится
понятным тот факт, что при внутриутробном  развитии  человеческий  зародыш
ускоренно проходит  все  предшествовавшие  человеку  стадии  биологической
эволюции, что совершенно непонятно, если исходить из  того,  что  в  генах
записана информация о "готовом" человеке.
   В Природе все тончайше взаимосвязано. В данном случае она  подсказывает
нам  новый  для  нас  способ  записи  информации,  который  в  ней   самой
используется.
   Это не детальная, исчерпывающая  информация  о  какой-либо  системе,  а
_кодирующая такой путь развития материи_,  при  котором  появление  только
этой системы _неизбежно_.
   Но чтобы  пользоваться  этим  способом  записи,  надо  совершенно  ясно
представлять как все сложнейшее  дерево  взаимосвязанных,  взаимозависимых
процессов  (когда  одни,  происходящие  сейчас,  неизбежно   программируют
другие, которые произойдут в следующее мгновение),  должное  развиться  из
именно этого зернышка _минимально необходимой_  информации,  так  и  уметь
пройти в обратном порядке: проследить, как многообразные и  многочисленные
процессы,   закономерности,   качества   неизбежно   вытекают   из   менее
многообразных и многочисленных -  и  так  до  некоего  конечного,  которое
дальше нельзя уже упростить, "информационного семени".
   Естественно, что такой принцип записи возможен только при условии,  что
система эволюционирует, развивается.
   Подобная  взаимосвязь  и  взаимозависимость  существует  не  только   в
Природе, но и в нашем ее познании. Даже, казалось бы, небольшое  изменение
точки зрения на те или иные процессы, происходящие в Природе, вызывает - в
конечном  итоге  -  изменения  радикальные.  Вот  почему  надо  с  большим
вниманием  относиться  и  к  тем  предлагаемым  изменениям  точки   зрения
(особенно на взаимосвязь явлений в Природе),  которые  представляются,  на
первый взгляд, малозначительными, несущественными.
   Столь жаждуемая "безумная идея" явится, скорее  всего,  лишь  небольшим
поначалу изменением точки зрения  на  некоторые  общеизвестные,  банальные
вещи. И похоже - чем радикальнее, в конечном итоге, будут результаты этого
нового взгляда, тем тривиальнее и нелепее он покажется вначале.
   Нам  еще  слишком  не  хватает  и   ощущения,   и   понимания   глубины
взаимосвязанности в Природе, чтобы это оказалось иначе..."



   <b>18</b>

   - Ааа! - кричал Евтеев, пытаясь высвободиться из вязкой  красной  глины
такыра, но она затягивала только сильнее, силы его подходили к концу, и он
понял, что - все, ему не освободиться из мягкой, но мертвой  хватки;  хоть
умом и понимал: это - смерть,  помощи  ждать  неоткуда  тут,  в  безлюдном
пространстве, инстинкт жизни не давал смириться, и  глаза  -  хотя  Евтеев
знал, что  напрасно,  -  продолжали  в  бессмысленной  надежде  обшаривать
окрестности.
   "Помогите!!!" - хотел  закричать  Евтеев,  но  пересохшие  губы  только
разомкнулись и сомкнулись снова: кто мог услышать его крик? Это  было  все
равно, что взывать к беспредельности. "Почему человек до самого  конца  не
может поверить в свою смерть, даже если она уже стоит с  ним  рядом?.."  -
зачем-то, наверно, просто по укоренившейся привычке, подумал он.
   - Нет, я не верю, что мне никто не поможет... -  проговорил  он  сквозь
стиснутые зубы,  сжав  кулаки  так,  что  из  промежутков  между  пальцами
брызнула красная глина. - Я не верю, что мне никто не поможет и  я  сдохну
на этом такыре, умру от удушья, а он сомкнется... надо мной...
   И он увидел Махатму. Тот легко шел к нему -  высокий  и  худощавый,  не
оставляя следов на поверхности предательской глины, и его окружало голубое
сияние.
   -  Махатма...  -  прошептал  Евтеев,   чувствуя   невыразимую   радость
избавления и глубочайшее удивление перед самим фактом его появления здесь,
когда его - Евтеева - уже оставила последняя надежда.
   Махатма приближался будто во сне, ободряюще и светло улыбаясь, но вдруг
сверху обрушился густой поток  черной  воды,  и  тут  же  погасло  голубое
сияние, а силуэт Махатмы заструился и стал истаивать...
   - Борис, проснись! - орал над самым его ухом Швартин, тряся за плечи. -
Ливень!..
   Евтеев открыл глаза - по лицу уже хлестали водяные струи  -  и  стал  с
судорожной поспешностью выбираться из спального мешка.
   - В машину, скорее в машину!.. -  подталкивал  его  Швартин.  В  кабине
"Нивы" Евтеев начал приходить в себя, хотя еще смотрел вокруг  пришибленно
и удивленно.
   - Вот так дождик!.. - вдруг рассмеялся Швартин. - Чего мы перепугались?
Ждали его, ждали, дождик пошел, а мы... Эх! -  воскликнул  он,  распахивая
дверцу машины и выпрыгивая в темноту под ливень. - Вот это душ!.. -  и  на
сидение полетела сначала мокрая ковбойка, а потом брюки.  -  Душ  Шарко...
Борис, вылазь, а то пожалеешь!..
   Евтеев еще с минуту сидел, окончательно приходя в себя, потом взялся за
ручку дверцы, но Швартин вдруг торопливо залез в  машину,  лицо  его  было
озабоченным:
   -  Черт...  прибывает  вода,  -  сказал  он.  -  Мы,  кажется,  не  там
остановились, надо стать где-то повыше.
   Он завел мотор, включил фары и дворники.
   По лобовому стеклу струился поток воды, и, хотя фары  были  переключены
на дальний свет, ничего толком не было видно. Евтеев высунулся в  открытое
окно; свет фар терялся в десятке метров перед машиной;  казалось,  природа
обрушила на Гоби всю ту воду, которую по рассеянности не давала ей  долгие
сухие  годы.  Мутный,  бурлящий  поток,  становящийся  все  стремительнее,
прибывающий на глазах, уже бил  в  буфер  машины.  За  какие-то  считанные
минуты "Нива" и Евтеев со Швартиным в ней  вдруг  оказались  словно  среди
ярящейся реки.
   - Быстрее, зальет мотор!.. - невольно крикнул Евтеев. - Давай, Степа!..
   Швартина не надо было  подгонять:  напряженно-собранный,  он  развернул
машину под углом к потоку, и она медленно, но упрямо выбиралась туда,  где
должен был быть берег неожиданной реки. Было  мгновение,  когда  им  обоим
показалось, что опасность прошла, все кончится благополучно и останется  в
памяти лишь забавным приключением, но  в  открытое  боковое  окно  Швартин
вдруг совсем рядом увидел метровую селевую волну; он лишь успел  повернуть
голову к Евтееву, как она ударила по кузову машины,  плеснулась  грязью  в
салон и развернула "Ниву" капотом  навстречу  потоку.  Следующая  волна  -
Евтеев со Швартиным еще не успели опомниться - ударила в  лобовое  стекло,
перекатилась через крышу, смахнув с багажника  плохо  прикрепленные  вещи;
мотор заглох.
   - Прыгай!.. - крикнул Швартин. - Сейчас перевернет!..
   Евтеев открыл дверцу и, оглянувшись, скорее почувствовал,  чем  увидел,
как Швартин, перегнувшись на заднее сидение, пытается взять рацию.
   - Прыгай!..  -  заорал  Швартин,  поняв,  что  Евтеев  мешкает,  и  тот
вывалился из машины в воду и темноту.
   Едва он стал на ноги, его тут же сбила и поволокла тяжелая,  вперемешку
с грязью, волна.  Евтеев  судорожно  забился,  стараясь  не  захлебнуться,
удержаться на поверхности, его несколько раз перекрутило в  потоке,  и  он
очутился в сплошной темноте среди бушующей воды.  Он  ощутил  острый,  как
удар ножом, страх, растерялся до беспомощности и только минуту - или  час?
- спустя вновь понял простую вещь:  чтобы  скорее  выбраться,  надо  плыть
поперек потока, лишь это самый короткий путь к спасению. У  него  даже  не
было времени крикнуть. "Только бы не ударило о камни..." - билась в голове
единственная мысль.
   Когда, наконец,  он  выполз  из  селевого  потока,  отполз  подальше  и
распластался на мокром щебне под уже  прекращающимся  ливнем,  он  не  мог
сказать, сколько времени продолжалась его лихорадочная  борьба  за  жизнь.
Вокруг по-прежнему была густая темнота, он лежал не  только  опустошенный,
но, казалось, до предела выжатый, без сил и без мыслей.  Потом  ему  стало
холодно, забила дрожь, он заворочался и вспомнил: "Швартин!.."
   - Степан!!! - закричал Евтеев, вскакивая на ноги.
   - Степан! Степан!.. - кричал  он,  топчась  на  берегу  уже  стихающего
потока.
   Ему страшно было даже допустить мысль, что Швартин  мог  погибнуть;  но
где его искать? Куда идти: вверх или вниз по течению?..
   Вначале он пошел  вниз,  до  рези  в  глазах  всматриваясь  в  темноту,
стараясь не оступиться на острых камнях, время от времени останавливаясь и
зовя Швартина. Но скоро убедился, что эти поиски  ничего  не  дадут,  надо
ждать рассвета: может, Швартин лежит где-то на берегу без сознания,  а  он
уже прошел мимо него в темноте. "И не вниз надо идти, а вверх по  течению,
- подумал Евтеев. - Швартин сильнее, выносливее, он, как альпинист, бывал,
наверно, в подобных переделках и поэтому должен был  выбраться  из  потока
раньше меня..."
   Сжавшись от холода в комок, не в состоянии  еще  оценить  положение,  в
котором они оказались, Евтеев  нетерпеливо  ждал  рассвета.  Он  продолжил
поиски, едва начало сереть. Теперь он уже понимал, что дорога, по  которой
они вчера ехали, никогда не была руслом реки - это русло проложили селевые
потоки. Прошедшая ночь вспоминалась  бы  приснившимся  кошмаром,  если  бы
перед его глазами не было свидетельств только отбушевавшей стихии. "Что же
стало с машиной?.." - придавленно и потрясение подумал Евтеев.
   Солнце еще не вышло из-за дальнего хребта, когда подул теплый ветер.
   Евтеев торопливо шел, пристально вглядываясь во все вокруг, но Швартина
не было видно. "Может, Степан выбрался на другую сторону?.. - подумал он и
решил: - Дойду до места нашей вчерашней стоянки, я, кажется, запомнил  его
окрестности, и - если Степана не будет - пойду обратно по тому берегу..."
   На мгновение он словно увидел себя издалека и сверху: крошечная фигурка
на покрытом  солнечным  загаром,  кажущемся  оплавленным  щебне  в  центре
неоглядного,  безлюдного  и  дикого  пространства.  До  озноба,  так   что
передернул плечами, Евтеев ощутил свои малость и затерянность.
   Швартин, грязный, в одних плавках, сидел, вытянув ноги  и  привалившись
спиной к большому камню. Глаза его были закрыты, лицо сморщено  в  гримасе
страдания. Услышав хруст щебня под ногами Евтеева, он устало  взглянул  на
него и попытался улыбнуться.
   - Что с тобой, Степа?.. - бросился к нему тот.
   - Не суетись... - спокойно усмехнулся Швартин.  -  Я,  кажется,  сломал
ногу.
   - Ногу?.. - машинально переспросил Евтеев, потерянно глядя на распухшую
от колена до стопы правую го