---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Покровский, 2008
     Date: 15 Jul 2008
---------------------------------------------------------------



                           Посвящается доктору И. С. Дулькину



     - Тут вот какая штука, - сказал скрипач. - Я не чувствую музыки.
     Соломон Иосифович  внимательно и устало посмотрел  скрипачу в глаза. Он
не сказал,  что вообще-то  он  не  психоаналитик,  а  специалист  по лечению
внутренних органов, расположенных в брюшной полости, но это и не нужно было,
скрипач и  так знал. Уже  давно, с  тех пор, как Соломон Иосифович,  обычный
врач  обычной  московской больницы  бомжового типа, случайно  спас  скрипачу
жизнь, он стал его личным домашним доктором, хотя  на дом не приходил. С тех
самых пор только ему скрипач и  доверял. Соломон Иосифович был очень хороший
врач,  хотя,  повторимся,  как бы обыкновенный,  и  его  главное достоинство
заключалось в том, что он всегда  стремился  вылечить пациента, любой ценой,
от любой болезни. Чурался разве что  онкологии. С онкологией у скрипача пока
все было в порядке, а остальные болячки  он нес только ему. Слышал стороной,
что за консультации Соломон Иосифович сейчас берет хорошие деньги, но давать
стеснялся,  платил  подарками, своими  дисками  и  хорошим  коньяком. Как-то
попытался деньгами, но Соломон Иосифович его высмеял.
     - Что с мочой? - спросил Соломон Иосифович.
     - Последний анализ в норме. Но вы меня не поняли, это я виноват. Это не
сейчас  случилось.  Это у меня всегда  так было,  что я  не чувствую музыки,
просто  я вам  об  этом не говорил,  не считал  болезнью. А сейчас подумал -
может, это болезнь? Все это довольно мучительно.
     Соломон Иосифович удивился. Вообще-то он считал, что врачу не  положено
удивляться. Точней, удивляться-то можно, только показывать, что ты  удивлен,
не  следует.  Следует устало  и  внимательно посмотреть пациенту в  глаза  и
сделать вид,  что с  подобным анамнезом  ты  знаком и  знаешь, что  по этому
поводу делать. Но тут он не только удивился, но по оплошности даже и проявил
удивление.
     Он сказал:
     - Сережа, ты что?  Ты хоть понимаешь, что ты не можешь  не  чувствовать
музыки.  Ты входишь  в  тройку  лучших  скрипачей планеты, ты композитор, ты
создаешь  такие вещи,  от которых  люди рыдают,  ты  собираешь  залы,  каких
поп-звезды не собирают, ты легенда, ты  создаешь вечное... и вдруг говоришь,
что ты не чувствуешь музыки. Как это может быть?
     Тут же, впрочем, опомнился, собрал  себя  в кучку и  продолжил, добавив
повелительность в голос:
     - Рассказывай.
     Скрипач вздохнул и на секунду закрыл глаза.
     -  С  самого  начала,  когда  я  еще  был вундеркиндом,  я  никогда  не
чувствовал  музыки. Нет, я не скажу, меня никто не заставлял, мне она  очень
нравится, и эта скрипка с ее возможностями, и особенно нравится,  что я умею
играть на ней и сочинять композиции, как никто. Ну, как  бы человек, который
хотел достичь вершины и достиг,  и  даже не  достиг, а просто родился на той
вершине. Я же знаю. Но они рыдают от моей музыки, а для меня это просто, как
будто бы я что-то напеваю  себе  под нос, размешивая  чай ложкой или  гвоздь
прибивая. Я ничего  особенного при  этом не  чувствую.  Вот они вскочили  со
своих кресел, когда опущу смычок, от эмоций  задохнулись,  а потом  в ладоши
захлопали, на сцену полезли, слезы...  И, конечно,  это приятно, только я не
понимаю, почему. Я-то сам ничего не чувствую!
     При этом он вспомнил душноту черного зала, жар  юпитеров, нацеленных на
него,  скрипку, от которой  болит рука, смычок, у которого  оторвалась  одна
нитка, и болтается, болтается как сумасшедшая, по своим физическим законам -
маятник на конце маятника, -  дуру-пианистку с шеей толстой, как  у хряка, и
насморк, который надо скрывать, но сопли-то вытекут, если вовремя не сделать
носом всхрип неприличный... а  те, которые в зале, собрались на самых задних
местах,  чтобы  скрипку  слышать,   а  не   его  насморк,  а  потом,   после
аплодисментов,  в  туалете, у писсуаров,  восхищение  свое  выражать будут -
непревзойден, гений, таких еще не рождалось.
     А он напевал просто.
     -  Мне надо подумать, - сказал  Соломон Иосифович. - Случай сложный. Ты
зря молчал.
     На следующий день они встретились,  и  первым делом  Соломон  Иосифович
спросил:
     - Как моча?
     Скрипач хукнул.
     -  Значит, так,  - сказал Соломон Иосифович. - Я  подумал. У  меня есть
друзья, парочка просто замечательных психиатров...
     - Нет, - сказал скрипач, - только вы. Мне нужно чувствовать музыку, что
они в этом понимают.
     - Но я не чувствую музыку!
     - Вы чувствуете меня.
     - Значит, так, - сказал Соломон Иосифович. - Я и  про это подумал. Есть
два варианта.  Первый.  Черт возьми, как я устал.  Выпить хочешь? У меня тут
коньяка этого -  магазин  открывать  можно. Нет? Значит,  первый  вариант. Я
делаю то, что ты просишь. То есть я не  знаю, сделаю или нет, но  попытаюсь.
Мне кажется, это  можно. Вся твоя музыка просто накинется на тебя, ты просто
обалдеешь от нее, как я от нее балдею, как весь мир от нее балдеет.
     - Вы сможете?!
     - Сережа, я просто попытаюсь, мне кажется, что смогу, но обещать-то...
     - Вы сможете?!!
     - Здесь есть  маленькое  "но". Если я прав, ты в этом  случае больше не
сможешь писать  такую  музыку.  Ты  - напевающий человек, этого  изменить не
может никто. Я так  думаю. Музыка, которая  живет внутри  тебя и которая так
просто вырывается  наружу, может  жить в  тебе, только если тебе  комфортно,
если ей комфортно в тебе, если она не задевает тебя, а просто так, нравится,
чтобы напевать ее, когда ты размешиваешь свой кофе в джезве.
     - Я... растворимый, извините.
     - Неважно,  это я джезвой. Словом,  мне  кажется, я  могу  сделать так,
чтобы  ты  чувствовал  свою  музыку, хотя и не обещаю. Только  в этом случае
другой такой музыки ты уже не напишешь.
     - Да черт с ней! - сказал скрипач. - Мне и того хватит.
     - Это первый вариант, - внушительно сказал Соломон Иосифович. - Но есть
и второй. Чтобы ты мог выбрать.
     И замолчал.
     - Ну?
     - Я попробую сделать так, чтобы ты создал музыку, которая и тебя унесет
на небеса. Я  прикинул, вроде получится, но вероятность небольшая. Медицина,
знаешь ли, умеет очень немного гитик.
     - Вы так с сомнением говорите. Здесь есть какое-то "но"?
     Теперь хукнул сам  Соломон  Иосифович, маленький,  бледненький,  просто
прозрачный от  очередной порции лечебного голодания,  с  глазами,  усталыми,
словно бы от Креста.
     -  Я  не  знаю, какие "но". Но обязательно какие-то быть должны.  Может
быть, тебе просто не  захочется напевать ту музыку, которая сегодня зажигает
весь мир. Может быть, нет - ведь чижика-то  пыжика мы напеваем, а  уж на что
примитив!
     - Я чижиков-пыжиков не пишу! - возмутился скрипач.
     Соломон Иосифович заскрипел, изображая доброжелательное посмеивание.
     - Выбор перед тобой, Сережа. Или-или.
     - Я могу подумать?
     - Конечно.
     - Тогда второе, - сказал скрипач.

     Соломон Иосифович был врач от Бога. Может быть, он даже и верил в Бога,
нам про это ничего  неизвестно.  Известно  только, что он был очень  хороший
врач. Известно также, что несколько был привержен Соломон Иосифович к тайнам
нетрадиционной восточной медицины, и даже, говорят,  неплохо прирабатывал на
тех тайнах -  после утреннего обхода всегда к его кабинету стояла очередь, и
в очереди той  замечались  люди не из простых. Мы не знаем, может, просто из
зависти люди так говорят.  А, может, так и на самом  деле было. Мы не знаем.
Однако  когда речь шла о лечении больного, Соломон Иосифович именно  что его
лечил - и предпочитал самыми традиционными способами.
     Он  считал,  что  медицина за  тысячи  лет,  а  особенно  за  последние
несколько декад, кое  к чему  пришла.  Что лекарства,  которые  продаются  в
аптеках,  пусть даже и не дешевые, вот дешевым лекарствам Соломон  Иосифович
доверял с очень  большой оглядкой, что эти лекарства все-таки кое-что могут,
а  вот если в  комплексе, так  это  и  совсем хорошо. Предпочитал,  конечно,
капельницы таблеткам, но,  в общем, и против таблеток с уколами не возражал.
Он прям-таки колдун был, выискивая сочетания  различных медикаментов,  поэмы
из  лекарств составлял, больные прям-таки выли, когда он их пичкал, но потом
как-то так получалось, что они уже и не больные совсем.
     Посидел Соломон Иосифович в кабинетике  своем  тесном,  поколдовал  над
бумажкой, потом телефончик поднял и позвонил скрипачу домой - приходи, мол.
     Тот примчался.
     -  Это  не поэма  медикаментозная,  - заявил он  скрипачу  сходу, - это
соната бетховенская, судьба стучится в дверь, это мое лучшее произведение...
но придется помучиться. Я бы предпочел, чтобы ты у меня полежал.
     - Нет, - сказал скрипач, - это уж слишком.
     - Ты хочешь или не хочешь прочувствовать  музыку? Когда я говорю "я  бы
предпочел", это значит, ты должен лечь.
     -  Но... это  же не болезнь, это же  просто  какой-то  дефицит  в  моем
организме.
     - Дефицит в организме -  это  и есть болезнь. Канифоль  свою скрипку. И
ложись. Прямо сейчас.
     - Но...
     - Прямо сейчас! Причем придется и заплатить. У тебя денег-то сколько?
     Никакой  усталости  не  было  в  глазах  доктора.  Они сверкали. Причем
сверкали нехорошо.
     Оба двухместных бокса, которыми распоряжался Соломон Иосифович, были, к
сожалению,  в  тот  момент  заняты, так  что скрипачу  пришлось  ложиться на
высокую  неудобную  кровать в шестиместной  палате  с  весьма  разношерстной
публикой. Особенно развлекал сосед,  мужчина  настолько толстый, что лежа на
животе (а он  лежал  почему-то только на животе), он  не доставал головой до
подушки,  а  на  подушке  у него  лежала какая-нибудь  всегда  книжка, и  не
поймешь,  то ли спит он, то ли читает, а во сне вдобавок он имел обыкновение
громко  разговаривать,  причем  злобно.  Для  разнообразия иногда  храпел  -
противно и так же громко.
     Но в основном скрипачу было не до соседа. Бетховенская  соната Соломона
Иосифовича  обернулась  для него  гестаповской пыткой, он  уж и  пожалел, да
отступать постыдился. По 10-13 часов в день он лежал под капельницей.  Время
от времени  к нему приходила сестра и ложками впихивала таблетки. В коротких
промежутках  между  капельницами его  заставляли поворачиваться на  живот  и
вкалывали  в зад  целую  кучу ампул,  а одна  сестра  просто сволочь  была и
садистка,  правда,  две другие  ничего - воткнут  иголку  мгновенно, шлепнут
ладошкой по попе и к следующему: "Бааальной!". Еще мучили внутривенными.
     И  сто  раз  на  день  подлетал  Соломон  Иосифович. Все  время  что-то
выстукивал,  высматривал,  живот мял, хотя причем тут  живот, когда  речь  о
музыке, а когда дежурил, даже ночью  прискакивал. В общем, старался изо всех
сил.
     Лекарства  действовали. То  бессонница нападала, то  сон кромешный,  то
вдруг жор,  да такой, как будто бы от  голода пропадаешь,  а то вдруг что-то
вроде вознесений на небеса.
     Больные смотрели на него с интересом и подозрением, спросили как-то: "С
чем   лежишь?".   Скрипач   сказал:  "Нервное".   Посмотрели  с   сомнением,
заподозрили, кажется, алкоголизм, но отстали, вернулись к своим кроссвордам,
судокам,  детективам и  телевизору  - вот телевизор  скрипача донимал. Самый
молодой принес в палату телик и смотрел там только про спорт и рыбалку.
     А потом однажды лопнуло  что-то у скрипача  в  голове. Типа - дзыынннь!
Скрипач испугался и тут же позвал Иосифовича.
     Тот  почему-то  опять  помял  ему живот, наверное,  по привычке.  Потом
сказал:
     - Скрипку наканифолил? Так  вот и беги к  ней. Нечего тебе здесь больше
делать. Если не помог, значит, и не помог. Извини.
     Выписка, как и во всех бомжовых больницах, осуществлялась примерно в 12
часов  дня, а лопнуло у скрипача вечером. Музыка веером летала в его голове,
самая  разная,  но  пронзающая  насквозь, скрипач плакал, что  не сможет эту
музыку  запомнить,  да и  невозможно  было ее  запомнить, он  попытался было
убежать  из больницы, но  дверь  на этаже была уже заперта. Больные пожалели
его, видят,  человек мучается, сказали: "Хочешь выпить?", но скрипач в ужасе
замахал руками, и от него снова отстали, перестав уважать вконец.
     Назавтра еле дождался. Даже выписку об истории болезни не  стал  брать,
помчался, переполненный музыкой,  к своей скрипке. Прибежал, схватил, сестра
удивилась, но  он  прогнал, он даже  не  успевал  переводить в  ноты,  сразу
магнитофончик включил, стал наяривать - душу переворачивало.
     Единственное  что  -  это  сил  требовало.  Это скрипачу было не  очень
привычно, надо  было  превозмогать. Но он кричал себе: "Ай да  Пушкин, ай да
молодец!", и это помогало, он такое вытворял на своей скрипке, что сам  себе
удивлялся.
     Дальше - больше. Он  подумал  себе: "А почему скрипка,  почему  бы и не
оркестр? Почему бы симфонию не забацать?"
     Отложил  инструмент и стал по  памяти в нотную бумагу  записывать  свои
музыки  - и страдание,  и  радость и гордость, и  черт знает что  еще  в его
сердце творилось, какая там скрипка, вот она, музыка, ради этого можно сойти
с ума!
     Утром прибежал в больницу, но  Соломон  Иосифович  уже  ушел.  Тогда он
позвонил ему домой, разбудил и примчался к нему. Встретила жена, уходящая на
работу,   встретила  неприветливо,  потому  что   Соломону  Иосифовичу  надо
выспаться, но тот сам встал, рукой поманил его, жене сказал: "Иди, милая", а
самого пригласил на кухню и спрашивает: "Ну, как?".
     -  Слушайте! - сказал скрипач гордо,  приладил скрипку к  плечу, воздел
смычок и запел струнами.
     Это была не музыка, а черт знает что. Это была зубная боль и несварение
ушных полостей. Соломон Иосифович, наконец, не выдержал и сказал:
     - Стоп.
     - Что? - спросил скрипач.
     -  Ммммэх,  - ответил  Соломон Иосифович.  - Как-то  немузыкально. Даже
очень немузыкально. Ты меня извини, что-то я не то сделал.
     - Да вы даже не представляете, что вы сделали! - возразил скрипач. - Вы
просто ничего не понимаете в музыке. Рахманинов отдыхает! А эта ваша "судьба
стучится в дверь" - да она там скребется!
     И  умчался  -  к  специалистам,  которые  понимают в  музыке.  Те  тоже
поморщились, но тайком. Вслух сказали, что очень ново, но...
     -  Да что  вы понимаете?! - вскричал  скрипач и умчался  на  квартиру к
своей депрессии.
     Он  знал,  что   это  настоящая  музыка,  он  видел  ее,  осязал,   она
выворачивала ему душу, но постепенно он начинал понимать, что на концерте  с
этим не выступишь. А напевать уже не хотелось.
     Тут позвонил ему покаянно Соломон Иосифович.
     - Что я наделал,  Сережа! Я отнял тебя  у  человечества,  ни больше, ни
меньше.  Но,  слушай, я придумал, я могу  вернуть все  назад.  Бесплатно. Ты
снова будешь...
     - Вот уж не надо! -  сказал скрипач. - Спасибо,  конечно... только  что
мне до человечества?



Популярность: 12, Last-modified: Tue, 15 Jul 2008 03:02:02 GMT