Колупаева - "Билет в детство" /1977 г./ - взрослый человек
встречается с собой, мальчиком. Но у Колупаева это не случайная встреча, не
эффектный "хроноклазм", а нервный узел рассказа: человек отправляется на
рандеву с самим собой, чтобы осмыслить прожитое, подвергнуться неподкупному
суду молодости, проверить, правильно ли он жил, оправдал ли надежды и мечты
юности.
В том же ключе написана и колупаевская повесть "Защита" /1977 г./.
Сегодняшний день, подчеркнуто бытовая обстановка, повседневные заботы, от
мелких - как устроиться в гостиницу, до крупных - как отстоять научную тему
в вышестоящей организации, от чего зависит и положение КБ, и ассигнования, и
докторская руководителя... Фантастика начинается тогда, когда герой снимает
телефонную трубку, набирает собственный номер, но вместо коротких гудков
высокого тона слышит ответ и с изумлением убеждается, что беседует с самим
собой. К финалу это чудо получает "научное" объяснение: во всем,
оказывается, виновато то самое неудачное устройство, которое приехали
защищать сотрудники КБ и которое провалили оппоненты. Такой вот занятный
инженерный казус ...
Другой бы фантаст этим и ограничился. Но вот здесь-то и обнаруживается
разница между фантастикой плохой и фантастикой хорошей: в повести возникает
новый, более глубокий смысл - уже не научно-технический, а моральный. Ибо
этот разговор с собой трактуется писателем как диалог героя с собственной
совестью. И совесть, это второе "Я", пробуждает в нем временно задремавшие
духовные силы, заставляет назвать некоторые вещи своими именами, принять
трудное решение.
Основные персонажи из сборника Колупаева "Случиться же с человеком
такое!.." /1972 г./ - милые, скромные и самоотверженные люди. Ключом к
сборнику может служить рассказ "Настройщик роялей". Этот
волшебник-настройщик так знал свое дело, что настроенные им инструменты
начинали звучать не только в унисон с пожеланиями хозяев; тот, кто садился
за фортепиано, изливал в музыке и свою сокровенную сущность.
В рассказе Дмитрия Биленкина "Человек, который присутствовал" /1971 г./
в сущности действует тот же настройщик роялей, "катализатор психических
процессов", чье присутствие зажигает в людях творческий огонь, придает им
вдохновение. Зная о своем даре, Федяшкин старается присутствовать там, где
он нужнее всего, где он может быть полезным. Как и настройщик роялей, он
ничего не просит за свои хлопоты, незаметно исчезая в подходящий момент.
Особенность рассказов Биленкина заключается в том, что они часто
включают в себя философские монологи и диалоги, в которых автор и его герои
размышляют о смысле человеческого существования, о месте человека в
мироздании, о проявлениях сущности человека; фантастический антураж для
таких любомудрствований оказывается как нельзя более подходящим. Таков,
например, рассказ "Снега Олимпа" /1980 г./. Два космонавта предпринимают
изматывающее восхождение на высочайшую вершину Марса, и не только Марса, но
и всей Солнечной системы. Они идут и размышляют - что заставляет людей
восходить на вершины: непосредственная польза просматривается слабо, зато
велик, казалось бы, бессмысленный риск. Но оказывается, что у одного из
альпинистов практическая цель все-таки есть. Он считает, что если в
Солнечной системе когда-нибудь побывали разумные существа, то наиболее
вероятно, что весточку о себе они должны оставить именно здесь - на
высочайшей точке: стремиться к вершинам свойственно человеку - в самом
широком, не только земном смысле. Бесконечная марсианская гора становится
символом человеческих устремлений. Однако в отличие от Гора у Биленкина
рассуждения происходят на фоне напряженных событий, а порой и авантюрных
приключений.
Еще один пример непрекращающегося "сражения" между фантастикой
бездумной, хотя и уверенной в своей научности, и фантастикой художественной.
В "Записках хроноскописта" /1969 г./ Игоря Забелина задействован прибор,
способный извлечь максимум информации из минимума данных. По обломку горшка,
обрывку письма он воспроизводит образы людей, сделавших или бравших их в
руки. Этакий электронный Шерлок Холмс, который по одной пылинке мог
представить себе возраст, достаток, цвет волос преступника и обоев в его
комнате, а также мотивы, толкнувшие "пациента" на преступление. С помощью
хроноскопа героям Забелина удалось разрешить много историко-географических
загадок. Выдумка неплоха, но даже автору-философу, видимо, никогда не
приходила в голову мысль о необходимости нравственной экспертизы любого
произведения, он видит в своем аппарате одни лишь достоинства. Однако ж
ясно, что с помощью хроноскопа можно без спроса вмешиваться в чужие жизни. В
рассказе А.Азимова "Мертвое прошлое" действует устройство аналогичное
забелинскому и носящее то же название. Но рассказ написан для того, чтобы
возбудить тревогу: возможность беспрепятственного заглядывания во вчерашний
день может обернуться бедствием, ведь никаких тайн больше не будет, жизнь
людей будет протекать как бы в прозрачном аквариуме.
Точно так же никаких последствий, которые вытекали бы из факта
появления похожего прибора, вложенного Юрием Дружковым в руки героя повести
"Прости меня..." /1972 г./, автор вообразить не может или не хочет. Герой,
претенциозно названный Магнитологом, изобретает "плакатор", прибор, который
"видит" и "слышит" любую точку нашей планеты, для которого не существует ни
стен, ни преград. Захотел, например, герой, находясь в командировке,
посмотреть, как чувствует себя его больная мать, и посмотрел. Мать,
естественно, ничего об этом не знает, и нет уверенности, что она желает,
чтобы сын подглядывал за ней именно в данный момент. Герою и автору не дано
понять, что их действия безнравственны. Позже открывается еще одно свойство
прибора: он, оказывается, может заглядывать и в прошлое. Но опять-таки: то,
что тревожило Азимова, не приходит на ум Дружкову. Дело не только во
вмешательстве в личную жизнь людей, каждому понятно, что такой прибор в
современном расколотом мире будет прежде всего использован как глобальное
оружие разведки, а попади он в руки экстремистов, то вообще может наступить
конец цивилизации. Впрочем, "цивилизованные" разведки тоже все бы отдали за
этакий приборчик.
Но меня сейчас волнует не политика, меня волнует беляевское бездумье
авторов. Дружков мог бы поразмышлять - что делать с открытием, от которого
вреда больше, чем пользы. Вовсе нельзя сказать, что это никчемная схоластика
для нашего времени. Но разве что Биленкин в рассказе "Запрет" /1971 г./
коснулся этой темы. Как всегда, у этого автора поначалу кажется, что перед
нами чистейшая НФ: речь заводится о возможности существования неких
"левоспиральных" фотонов, которые, двигаясь против потока времени, могут
приносить информацию из будущего. Величайший ученый, масштаба Эйнштейна,
объявляет о том, что левоспиральных фотонов не существует. Авторитет его
непререкаем - и работы в этой области прекращаются. Но находится молодой
физик, который приходит к выводу, что великий Гордон ошибался. Он
отправляется к самому Гордону, и тогда старик, прижатый к стенке, открывает
молодому человеку правду. "Вы хотите найти левоспиральные фотоны - частицы,
которые движутся к нам из будущего. Вы их откроете, как в свое время открыл
я. А дальше? Дальше практика. Люди научатся видеть будущее. И управлять
им... Счастливей ли станет человечество?.. Банкир пойдет на все ради
сохранения своих капиталов, диктатор - ради сохранения своей диктатуры,
карьерист - ради сохранения кресла... Этим людям вы дарите власть над
будущим. Они уничтожат его, Стигс... О, я не обольщался! Я знал, что
когда-нибудь появиться такой юнец, как вы, которого не устрашит мой запрет.
Но мне важно было выиграть время. Ведь еще полвека... нет меньше! - и в мире
разительно все переменится. Тогда люди будут заглядывать в будущее лишь
затем, чтобы предвидеть стихийные бедствия, лечить болезни до их
возникновения... Я нарушил законы науки. Но не добра! И не вам меня
судить..."
На подаренном мне сборнике "Ночь контрабандой", где был напечатан
рассказ "Запрет", мой рано ушедший из жизни друг в шутку написал: "Иду ли я
указанным тобой путем?" Да, дорогой Дима, отвечал я ему тогда и скажу
сейчас. Вот это я и называю нравственной экспертизой: "Трагедия коренится в
том, что научная деятельность с самого начала не была сопряжена с глубоко
продуманным нравственным воспитанием. К этой деятельности допускались все,
независимо от уровня их нравственного развития" /Д.Андреев. "Роза ветров"/.
Об оценке Д.Андреевым роли современной науки я уже говорил. Когда Биленкин
писал свой рассказ, ни книга, ни имя Андреева никому не были известны.
Вредным прибором может оказаться и аппарат для чтения чужих мыслей,
тоже не столь уж редко встречающийся в фантастике. Вот, например, рассказ
Гуревича "Опрятность ума" /1972 г./. Героиня рассказа получает в наследство
от умершего отца прибор, который позволяет проникать в мысли собеседника.
Юлия активно пользуется нежданным даром, ей приходится столкнуться с
изнанкой человеческих мыслей, а среди них попадается много некрасивого.
Однако девушка оказалась достаточно умной, чтобы отделить постоянное от
наносного и не потерять веры в людей. Рассказ несколько портит последняя
строчка: идя на свидание к парню, к которому и она неравнодушна, Юлия долго
колеблется - включать или не включать аппарат. И в конце концов включает.
По-моему, зря она это сделала. Автор - хочет он того или не хочет -
переводит героиню в иной психологический тип: подозрительных, ревнивых баб,
которые шпионят за своими избранниками.
Еще до революции А.Зарин написал рассказ "Дар сатаны". В нем
аналогичную возможность получает молодой человек, скромный, добродушный и к
тому же поэт. "Сделан" был "прибор" не из транзисторов и процессоров, а
из... слюны дьявола. Несмотря на эту маленькую разницу, цели у авторов
одинаковы. В отличие от Юлии заринский герой разочаровывается во всем: в
друзьях, в невесте, в каждом встречном, все, все, без исключения оказываются
мелкими, подлыми карьеристами... Со злости герой выкидывает снадобье в
форточку. "В это время под окошком проходили молодые люди, только что
вступающие в жизнь. Они возвращались с товарищеской пирушки и продолжали с
жаром говорить об идеалах, о торжестве правды, о готовности пострадать за
нее; давали жаркие обеты всю жизнь посвятить добру и служению ближнему, - и
вдруг, приостановившись при свете фонаря, взглянули в глаза друг другу и...
громко расхохотались".
Не знаю, был ли справедлив Зарин по отношению к искренности
дореволюционной молодежи, но, безусловно, провокационную природу своего
ретранслятора он обозначил точнее, чем наши сочинители.
Конечно, в руках иного автора аналогичный прибор может быть употреблен
и для добрых дел. Так, в рассказе Булычева "Корона профессора Казарина"
/1975 г./ с его помощью был восстановлен мир в семье уже совсем было
рассорившихся супругов... Важен, конечно, не конкретный сюжет, важно, чтобы
авторы, затрагивая столь деликатные темы, помнили, что они играют с огнем.
Не надоели ли вам рассуждения о нравственности? Но куда от нее
денешься? Повесть Владимира Пискунова "Гелиос" ищет планету" /1977 г./:
снова звездолет, в котором группа людей /какое имеет значение, что они не
земляне/ в жесточайших тисках самоограничения и экономии летит, чтобы найти
планету, подходящую для жизни. И кажется, что все сводится к мысли: человек
не может жить в замкнутом пространстве, ему необходим простор, ветер,
солнечный свет... Все это правильно, но все это уже было... И вот наконец
"Гелиос" находит подходящую планету, радости узников нет предела. Но
выясняется, что на планете обитают аборигены, которые биологически
несовместимы с космическими беженцами. И они вновь уходят в небо, на новые
десятилетия мук, может быть, на гибель, потому что не считают себя вправе
построить свою судьбу, свое счастье на костях других разумных существ, пусть
и уступающих им в своем развитии. Насколько же поведение героев Пискунова
благороднее и привлекательнее действий иных космопроходцев, обвешанными
бластерами и лайтингами...
В повести Сергея Абрамова "В лесу прифронтовом" /1975 г./ действует
традиционная, можно сказать, серийная машина времени, но это не имеет
никакого значения, здесь перед нами как раз тот случай, когда фантастический
ход нужен автору не сам по себе, а ради утверждения серьезной и опять-таки
нравственной идеи. Неожиданно для экспериментаторов, которые проводили опыты
с "генератором временного поля", на проселочной дороге появляются две машины
с эсэсовцами, которые, нимало не подозревая, в каком времени они очутились,
направляются к ближайшему селу с карательными намерениями. А там мирные
жители, дети, старики; фашистов надо остановить во что бы то ни стало! И вот
физик, когда-то бывший партизаном, и три никогда не нюхавших пороха студента
принимают бой. Три дробовика против трех десятков "шмайсеров"...
Можно спорить, достаточно ли психологически достоверно действуют герои
повести. Но им надо многое простить: неожиданность, растерянность,
неопытность, страх - не за себя, за то, что в результате их беспечности
могут пострадать неповинные люди. Еще более ценно, что в рассказе
прочитывается и второй план: прошлое таит в себе немало сюрпризов, которые
следует вытаскивать на свет Божий с большой осмотрительностью.
Однако Абрамов решил написать вторую часть дилогии - "Время его
учеников" /1977 г./ В новой повести те же герои проигрывают обратный
вариант: теперь они забрасывают в 1942 год трех студентов-физиков,
переодетых, разумеется, и снабженных подходящей легендой. Они должны
появиться в партизанском отряде, где комиссарил их руководитель. Для начала
можно усомниться в этической стороне эксперимента: едва ли кто-нибудь
позволил бы себе отправить молодых людей под реальные пули. Ситуация в
первой повести была органичной: ведь появление карателей в 70-х годах
оказалось неожиданностью, а бой с ними пришлось вести всерьез, в то время,
как здесь и Олег, и Раф, и Димка, хотя и полны решимости показать себя с
лучшей стороны, но знают и помнят, что через двенадцать часов "генератор
поля" будет выключен и они вернутся обратно. Поэтому вторая повесть лишена и
сюжетной, и нравственной остроты первой. Это уже игра, в "заправдошность"
которой нельзя поверить. Разница в позиции автора двух повестей говорит о
том, что этика - не самая сильная его черта. Впрочем, Абрамов не остановился
и на этом. А куда он пошел, узнаете в последней главе.
Лирическую, "женскую" линию в нашей фантастике заняла Ольга Ларионова,
чего нельзя сказать о таких, например, писательницах, как В.Журавлева или
А.Громова - он писали по-мужски. Это не упрек и не комплимент - констатация
факта. И сколько бы ни критиковать Ларионову за "мелодраматичность", вряд ли
кто станет отрицать, что голосок у нее свой. Хотя никаких потусторонних
видений в ее фантастике не возникает, но ходит она по грани НФ и сказки,
создавая привлекательный сплав. Резко отказавшись даже от попыток
разработать какой-нибудь научно-технический антураж, она сосредоточилась на
взаимоотношениях людей, попадающих - по милости автора - в необычайные
обстоятельства.
Правда, стремясь поострее срезать углы на трассе нравственного слалома,
Ларионова рискует порой вылететь за границу флажков. Так, ее самый известный
и единственный роман "Леопард с вершины Килиманджаро" /1965 г./, некоторыми
критиками признаваемый ее лучшим произведением, стал, по моему соображению,
ее крупной и обидной неудачей. Но достойнее терпеть неудачи в поисках, чем
тоскливо пережевывать популяризаторскую жвачку, утверждая с пафосом, что в
радуге семь цветов.
Мы только что говорили об опасности, которую могут нести людям
сведения, незвано-негаданно пришедшие как из прошлого, так и из будущего.
Роман Ларионовой написан раньше рассказа Биленкина, приоритет в
использовании столь необычных "последних известий" принадлежит ей. Но
относится она к обгоняющим время сообщениям по-иному, нежели герой
"Запрета". Она думает, что никаких запретов быть не может. У нее звездолет
доставляет из некоего подпространства список, в котором каждый желающий
может узнать, когда он сойдет с катушек. Я не спрашиваю: зачем и кому
понадобилось тратить силы на составление погребального списка. Но упрямо
хочу допытаться: для чего сей экстравагантный ход придуман автором?
Добровольное обнародование убивающей информации выдается за победу духа, за
подвиг непобоявшихся взглянуть в лицо безносой. О, разумеется, дня
собственных похорон и похорон своих близких люди будущего ожидают, не
прекращая творческого труда, шуток и занятий спортом.
Потому роман и представляется мне фальшивым по всем психологическим
параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две знающие свой
срок женщины, которых он любит, - все ведут себя крайне неестественно. Так,
девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается в любви молодому
человеку, не подозревающему, что видит ее в последний раз. Зачем же она
призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременный уход
из жизни? Ни один искренне любящий так не поступит. Замысел писательницы,
допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но
невозможно поверить, что эти гордые люди будут вести себя в предложенной
ситуации, как бараны во дворе мясокомбината. Их смирение перед роком
поражает.
Забежав вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое
прямо спорит с ларионовским "Леопардом...". Я имею в виду повесть Крапивина
"В ночь большого прилива". В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и
привести оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в
дальнейшем.
В отличие от персонажей Ларионовой крапивинские герои - мальчишки -
поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность лишает
людей воли. Додумались ребята и до того, как можно уничтожить дьявольский
путеводитель: надо сделать так, чтобы хоть одно из его предсказаний не
сбылось. Тогда рухнет и все остальное. Почему эта не слишком сложная мысль
не пришла в голову целому человечеству в романе Ларионовой?
Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие
притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей
будущего. Полно, будущего ли? Будущее у Ларионовой не псевдоним ли
сегодняшнего дня? Таков, например, рассказ "Обвинение" /1971 г./. Темиряне,
среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, чудно
устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами
сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает,
"замерзает", как они говорят. Фантастическая гипербола, конечно, но как
привлекательно она символизирует спайку, солидарность, чувство общности,
сознание твоей нужности для остальных.
Из-за непростительно-равнодушного любопытства одного из членов экипажа
умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и
неожиданно обнаруживается, что тот тоже "замерз" в своей каюте. "Человек не
может жить, если все кругом о нем думают плохо", - тихо проговорил Феврие, и
никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для
жителей Темиры..." И очень жаль, кстати, что Земля действительно не Темира.
Однако отдавать "женскую" фантастику на откуп одной Ларионовой
несправедливо. И чтобы реабилитировать себя перед представительницами
прекрасного пола, в заключение затянувшегося перечня положительных примеров,
которых объединяет только одно - высокая нравственность, истинная
человечность, я приведу еще два "женских" примера. Впрочем, дай Бог всем
писать на таком же уровне, как эти женщины.
"Земля Спокойных" /"Последний эксперимент"/ /1973 г./ - первый /и, к
сожалению, единственный/ опыт Юлии Ивановой в жанре фантастики. Не зная
этого, трудно заподозрить, что имеешь дело с дебютом. Тщательно
разработанная фантастическая гипотеза, напряженная и увлекательная интрига,
острота моральных конфликтов. Однако прежде всего перед нами хорошая проза,
с пластично выписанными деталями, с поисками в области характеров.
Бойтесь равнодушных! - призывал когда-то Б.Ясенский, - с их молчаливого
согласия на Земле существует и предательство, и убийство. И вот в повести
Ивановой возникает гипотетическая Земля-бета, населенная равнодушными,
спокойными людьми. Людьми ли? Заслуживают ли они все еще этого звания?
Писательница поставила перед собой трудное задание: создать мир, казалось
бы, во всем схожий с Землей, с нашей "альфой", и в то же время совершенно
отличный от нее. Все похоже: природа, одежда, занятия; но вот возникает
какая-то странность в поступках жителей "беты", сначала вроде бы случайная,
лишь слегка задевающая внимание. Потом странностей становится больше,
больше, пока, наконец, все не проясняется. С обитателями нашей напарницы
произошло самое страшное, что может случиться с людьми: у них атрофировалась
душа, в них нет любви, самоотверженности, взаимопонимания. Перед нами
фантастическая модель предела отчужденности, разобщенности, эгоизма... Такая
беда с неизбежностью должна постичь общество, в котором при материальном
изобилии отсутствуют высокие идеалы; особый состав бетианской атмосферы,
калечащий души, - это, конечно, всего лишь иносказание. Надо добавить, что
это еще и повесть о любви, о любви трагической, но все же торжествующей,
потому что Ромео и Джульетта побеждают и погибая.
А вот рассказ рано умершей талантливой писательницы Лилианы Розановой
"Весна-лето 2975-года" /1973 г./. Юный математический гений, отремонтировав
списанный компьютер, выполнил на нем задание одноклассницы-красавицы, к
которой был неравнодушен: он предсказал ей моду, которая будет царить через
тысячу лет. И только сама щеголиха Ксана не поняла, какую злую шутку сыграло
с ней необыкновенное платье, сшитое по моде далеких потомков. В нем
оказалось заложенным волшебное свойство: платье подчеркнуло, обнажило
душевную пустоту, никчемность девушки, красавица стала выглядеть уродиной...
Вот как много в шутливом, казалось бы, тоне можно рассказать и о настоящем,
и о будущем, и об окружающих людях, и о самом авторе. Вот ради чего стоит
придумывать рассказы о фантастических изобретениях.
Теперь мы перейдем к сочинениям совсем другого рода. Самое печальное в
них то, что создавали их люди не бездарные. /О таких будет особый разговор/.
Переключение внимания фантастики с конструкций ракетных сопел на живого
человека, сняло затруднения, которые представлялись непреодолимыми Беляеву.
Однако конфликт конфликту рознь, и описывая его, писатель должен занимать
ясную позицию, которую его читатели должны понимать, ну и желательно /для
писателя/ разделять. Но необязательно: если я не разделяю взглядов писателя,
то это означает всего-навсего, что мы с ним принадлежим к разным
нравственно-политическим лагерям. Хуже, когда автор не вполне понимает сам,
о чем пишет, либо понимает, но сознательно прячет злые гримасы за
театральной маской, на которой намалевана широкая улыбка. Я надеюсь, что в
романе, о котором пойдет речь, мы имеем дело с первым случаем.
Роман Сергея Снегова "Люди как боги" писался многие годы, в законченном
виде трилогия вышла в 1982 году. Человек старшего поколения, Снегов был
близок к шестидесятникам. Хочется с почтением отнестись к огромным усилиям,
затраченным писателем на создание этого объемистого произведения. К
сожалению, многое в романе у меня вызывает возражения и недоумения.
Первое определение, которое приходит в голову, - "космическая опера".
Страницы романа перенаселены сверхпричудливыми существами и непредставимыми
космическими катастрофами. Мелькают красавицы-змеедевушки, мыслящие мхи,
некие "разрушители", похожие на скелеты, бессмертные галакты, говорящие и
умеющие обращаться с интегралами псы, звездолеты, мчащиеся со скоростью, в
тысячи раз превосходящей скорость света, пространства, кривизна которых
крутится, вертится, как шар голубой, время, которое может течь в любом
направлении и даже перпендикулярно...
К какой еще категории можно отнести апокалиптическое сражение, которое
произошло на планете с грунтом из золота? В битве участвовали огнедышащие
драконы, четырехкрылые ангелы, невидимки, чудовищные головоглазы, призраки,
изготовленные из силовых полей, уже упомянутые скелеты-разрушители, а также
обыкновенные люди, лупцующие друг друга лазерными и гравитационными
смертями...
До появления "fantasy", в сущности ближайшей родственницы, а может, и
просто разновидности, жанр "космической оперы" - "space opera" - был весьма
распространен в англо-американской фантастике и кинематографе. "В небе -
истинный ад. На планетах отчаянные сражения ведут внеземные существа. В их
распоряжении сверхмощные космические корабли, лазерные генераторы, еще
неизвестные землянам виды военной техники... Горы трупов, кровь льется
рекой..." - так описывали советские журналисты "звездные войны" в старые
времена, но, боюсь, что общая картина с тех пор мало изменилась.
Удивительно, что этот кровавый трафарет целиком приложим и к трилогии
Снегова. Никто, конечно, не может наложить вето ни на один жанр. Вполне
можно представить себе, как "оперные" арии могут быть исполнены, например, в
сатирических или юмористических целях, но, честно говоря, я не представляю
их в рамках позитивной утопии, в основу которой положены благородные мысли о
великом предназначении человека во Вселенной, о созидающей роли жизни, о
союзе всего доброго, всего разумного. Ирония? Наверно, действительно ирония.
Трудно предположить обратное, не может же Снегов верить в чудовищ и
монстров. Но к чему относится она и как сочетается с главной идеей романа,
обозначенной в его названии "Люди как боги"? "Космическая опера" под таким
названием? Может быть, я просто не понимаю, что и заголовок - тоже ирония,
ведь богоподобные земляне предстают в романе ограниченными, лишенными
элементарной душевной чуткости, самовлюбленными существами с набором
низменных инстинктов.
Вот главный герой книги - "мудрый" Эли. Посетил как-то Эли концерт
приятеля, и вдруг ему стало скучно слушать вступительное слово композитора.
"Хватит болтовни!" - ничуть не смущаясь, заорал он на весь многотысячный
зал. Как ни странно, композитору не пришло в голову обидеться на бестактную
выходку. Толстокожие люди, конечно, встречаются, но ведь никто не мыслит
относить их, равно как и их оппонентов, к рангу богов.
На искусственной планете Ора люди собирают конференцию разношерстных,
но, тем не менее, разумных обитателей Галактики. Неожиданно Эли влюбляется в
змееподобную Фиолу с Веги / согласитесь, сексуальные вкусы молодого человека
отличаются известной изысканностью/ и отправляется к ней на свидание.
Заходит он, значит, в гостиницу, а Фиола - о, ужас! - не сразу откликнулась
на его серенаду. И кавалер в гневе начинает рушить все, что попадает ему под
руку и под ногу. Несколько опомнившись, Эли оценивает свое поведение так:
"Я, гордящийся разумом человек, вел себя как зверь, ревел и мычал,
охваченный жаждой драки и разрушения". Удивляет только, что местные вышибалы
не выставили дебошира за порог, а Фиола после этого любезничает с ним.
Воистину есть в иных мирах и временах что-то непостижимое для нашего
мышления!
Дальше - больше. Эли и его друзья встают на тропу войны. Они решают
покарать злобных разрушителей, которые уничтожают и порабощают другие
галактические народы. В этом конфликте разрушители выглядят обороняющейся
стороной, против человечества они не выступали, даже не знали о его
существовании. Ладно, допустим, что они - несомненное зло, с которым
необходимо бороться во имя галактического интернационализма. Однако надо
заметить, что люди сначала вступили в войну, загубили с обеих сторон
множество жизней, звездолетов и планет, а потом начали разбираться, кто они
такие, эти разрушители, и что ими руководит. Не было сделано и попытки
договориться. Между прочим, выяснилось, что среди них есть немало славных
ребят, оперевшись на которых можно было при более выдержанной и дальновидной
политике обойтись без истребительных войн. Но что до подобных соображений
снеговским героям!? Они так и рвутся в драку, это вам не
слюнтяйчики-интеллигентики.
Вот как говорят и действуют большие гуманисты и защитники угнетенных.
Боги.
" - Сейчас я покажу этим светящимся черепахам, что им далеко до людей!"
" - На атомы! - орал Лунин. - В брызги! Так их!"
" - Мы не уйдем отсюда, пока хоть один ползает!"
" - Ты разговариваешь с этой образиной, как с человеком! Я бы плюнул на
него, а не улыбался ему, как ты", - это образчик рассуждений мальчика, сына
Эли. "Я хочу показать этому звездному проходимцу, что он встретился с высшей
силой. А не с тупым животным!"
Любимые слова снеговских героев - это "месть", "мстить", "отмщение"...
Но, может быть, Эли и его соратники - уникумы, выродки? Нет, видимо,
все человечество находится в столь же удручающем состоянии, разве можно было
бы в ином случае водрузить высокомерную и хвастливую надпись на Пантеоне,
где похоронены лучшие умы планеты: "Тем, кто в свое несовершенное время был
равновелик нам". Не знаю, о каком "совершенном" времени думал автор. Надо,
впрочем, заметить, что и другие могущественные цивилизации Галактики -
разрушители, галакты, рамиры - тоже не сократы по части интеллекта и морали.
Если бы Снегов относился бы к своим "богам" с иронией, то неплохо было бы
дать нам ее почувствовать.
Никто не станет настаивать, что людей будущего можно изображать только
так, как Ефремов в "Туманности Андромеды", - стопроцентным совершенством. Ни
Ефремов, ни Стругацкие, ни Снегов, ни я не могут сказать, какими они будут,
грядущие поколения, какие у них будут взгляды, язык, мораль. Мы пробуем
представить их себе. Фантаст может изобразить своих персонажей такими,
какими он хочет, чтобы люди стали, или, наоборот, такими, какими не хочет, с
целью предупредить род людской, как, например, Ст. Лем в романе "Возвращение
со звезд" - стадом зажравшихся, самоуспокоившихся мещан, что очень возмутило
авторов "докладных записок", о которых пойдет речь в главе о Стругацких. Они
/авторы записок/ не могли и допустить мысли, что будущее можно представить
себе иначе, чем королевство торжествующего коммунизма. Но в любом случае нам
должно быть понятно, какая у писателя цель. Что собирался сказать нам
Снегов, выводя на просторы Вселенной бездуховных и нескромных людей, вроде
Эли? Впрочем, я, кажется, уже об этом спрашивал. А ведь Эли среди первых
людей планеты. В наши дни таким "менеджерам" нельзя было бы доверить вывозку
мусора, не то что командование галактическими экспедициями. Нельзя не
заметить в романе изображение нравственного падения людей даже по сравнению
с сегодняшними, не ахти какими прочными устоями. Сильно сомневаюсь, что и
через несколько тысяч лет поведение изменится столь кардинально, что
нынешние пороки станут добродетелями или перестанут замечаться. Я не могу
понять, с какой целью идет любование грубостью и неделикатностью, и как эти
достоинства сочетаются с теми идеалами добра, которые люди, по Снегову,
несут в Космос. Лемовские мещане, по крайней мере, никого не освобождали.
Есть в романе страницы, производящие сильное впечатление. Бездны
космоса, блеск незнакомых созвездий, сталкивающиеся солнца, бесспорно,
завораживают. Хороша заключительная речь, с которой Эли обращается к
непостижимым обитателям ядра Галактики - рамирам. В ней Эли не выглядит ни
хамоватым дурачком, ни доверчивым теленком, ни заносчивым конкистадором. Но
ведь нас водят за нос: перед нами не тот Эли, с которым мы общались на
протяжении семисот страниц, с нами говорит автор.
"Антихудожественность и антигуманность - область, противопоказанная
фантастике. Фантастика рушится в них, как в могилу". Это уже не мои слова.
Это заявляет Сергей Александрович Снегов, отвечая на анкету "Уральского
следопыта". Странное раздвоение. По его же мнению, будущее зависит от того,
"преодолеет ли человек нечеловечность апологетов всемирного разрушения..."
Видимо, автор действительно уверен, что написал нечто в этом духе.
Удивительно... Но ведь боги - это, пожалуй, не только те, кто держит в руках
молнии, это, я так думаю, еще и великие души.
Говорить о просчетах Снегова нелегко, потому что этот человек прошел
сквозь ад ГУЛАГа. Но выпущенная книга отрывается от автора, и поэтому я не
могу пройти мимо, не единственного, но все же достаточно редкого на тот
период произведения в отечественной фантастике, которое вольно или невольно
воспевает агрессивность и расизм.
Доброта, благородство... Мне, как и Снегову, трудно представить себе
литератора, который брался бы за перо, тая за пазухой иные нравственные
принципы. Но... Кто-то остроумно перефразировал небезызвестную тираду: при
слове "револьвер" моя рука тянется к культуре.
С абсолютно неприемлемой авторской позицией мы встречаемся в повести
Бориса Лапина "Первый шаг" /1978 г./. Нас знакомят с экипажем в восемь
человек, несущихся на звездолете к далекой звезде, достичь которую можно
лишь через несколько веков. К месту назначения, следовательно, прибудут лишь
правнуки стартовавших с Земли. Ситуация повести мгновенно вызывает в памяти
рассказ К.Саймака "Поколение, достигшее цели", не только лучшее из того, что
написано на этот спорный сюжет, но и вообще одно из лучших произведений
мировой фантастики. Теперь за дело берется наш автор. И люди, летящие к
звездам, - это наши потомки, судя по именам. Автор достаточно
профессионален, чтобы впечатляюще изобразить напряженную, звенящую от натуги
психологическую обстановку, описать мучения, страдания несчастных, которые
обречены провести свой век от рождения до могилы в тесных стенках корабля.
Не будем бояться правды - перед нами тюрьма, уютная, комфортабельная, с
бутафорской травкой, но неумолимая, пожизненная. Предположим, что первая
группа состояла из добровольцев-фанатиков, но у их детей, внуков никто ведь
не спрашивал согласия. К концу повести выясняется, что эксперимент над
несчастными еще более жесток, чем это казалось сначала. На самом-то деле
никакого полета не было, ракета оставалась на Земле, но обитатели корабля об
этом не знали, они думали, что совершают подвиг ради интересов человечества,
только эта мысль и поддерживала их силы. Жестокая комедия понадобилась для
проверки - как, мол, будут вести себя железные космопроходцы, выдюжат ли.
Дабы ничего не упустить для науки из поведения подопытных кроликов, по всему
кораблю, установлены незаметные глазки телекамер! Все, все тщательно
продумано. Заключенным - как иначе их назвать - милостиво предоставлена
возможность при желании покончить жизнь самоубийством - в гудящем пламени
реактора. В действительности нет ни пламени, ни реактора: человека,
пережившего предсмертные муки и бросившегося вниз головой, встречают
заботливые руки экспериментаторов. Но как понять, что оставшиеся в живых
смиряются, не кричат, не стреляют в мерзавцев? И сам автор - он тоже никого
не осуждает. Эсэсовских врачей, которые производили эксперименты над
заключенными в концлагерях, судили. Здесь еще и общество оклеветано - оно-то
тоже не протестует.
Но какая великая цель! Подготовка звездной экспедиции! Надо ли
повторять, что нет благородных целей, которые оправдывали бы антигуманные
средства. И если цели нельзя достичь без издевательств над людьми, то,
значит, стоит поставить под сомнение ее самое. Значит, полеты к звездам не
нужны или, по крайней мере, преждевременны. Вероятно /в фантастике все
вероятно/, можно представить себе ситуацию, когда даже полет со сменяющимися
поколениями станет необходимостью. Я не знаю, как будущие поколения решат
эту задачу, но уж, конечно, без инквизиторского разгула. Скорее всего,
экипаж погрузят в анабиоз, что, кстати, уже предлагал Ефремов. Значит, Лапин
придумал несчастных "космонавтов" только для того, чтобы полюбоваться их
мучениями. Хотя бы намекнул на свое отрицательное отношение к происходящему,
можно было бы расценить рассказ как хорошо исполненную модель Великого
Обмана.
О Кире Булычеве мы уже говорили не раз, но вспомним его рассказ - "Я
вас первым обнаружил" /1972 г./ как противовес к рассказу Лапина. Звездолет
"Спартак" пять лет летел к чужой звезде и долетел и геройски выполнил свою
задачу, двенадцать человек из восемнадцати улетевших остались в живых. А на
Земле из-за относительности времени прошел век. И еще век пройдет, пока они
смогут добраться до дому. И вот на последней из посещенных планет они
обнаруживают записку, из которой узнают, что люди уже успели побывать здесь
и в тот же год вернуться обратно. Наука сумела открыть принципиально новые
способы покорения пространства. Жертвы, принесенные экипажем "Спартака",
оказались напрасными. С горьким чувством разочарования ложится экипаж на
обратный курс; ведь на Земле, как они считают, их никто и не помнит, не
ждет, кому они там будут нужны через двести лет. Булычев никак не описывает
переживания, которые охватили команду "Спартака", когда в корабельных
динамиках они услышали звонкий голос: "Спартак", "Спартак", вы меня слышите?
"Спартак", я вас первым обнаружил! "Спартак", начинайте торможение...
"Спартак", я - патрульный корабль "Олимпия", я - патрульный корабль
"Олимпия". Дежурю в вашем секторе. Мы вас разыскиваем двадцать лет!.. Я вас
первым обнаружил. Мне удивительно повезло..." Автор словно молчит вместе с
экипажем, у которого перехватило горло от волнения.
В нашей фантастике существовал и может быть благополучно сдан в
макулатуру еще один многочисленный подвид, о котором волей-неволей
приходилось не раз вспоминать. Его нельзя назвать безыдейным, так как идея в
нем не только наличествовала - выпирала. Это были книги, в которых авторы
вели "бой кровавый, святой и правый" с империализмом. Империализм
обыкновенно воплощался в облике какой-нибудь страны, иногда конкретной, чаще
всего США, иногда тем же США присваивался прозрачный псевдоним, вроде
Бизнесонии.
Час пик в истории противоборства с империализмом в фантастике насупил в
конце 40-х - начале 50-х годов, в разгар "холодной войны". Одна за другой
появлялись такие книги, как "Патент АВ" и "Атавия Проксима" Л.Лагина, "Лучи
жизни" С.Розвала, "Вещество Ариль" /"Красное и зеленое"/ В.Пальмана, "Черный
смерч" Г.Тушкана и т. д. Все эти книги были выстроены по сходному алгоритму.
Научное открытие, фантастическое или реальное, попадая в руки
империалистических заговорщиков, ставит мир на грань катастрофы. Но, само
собой понятно, всегда находятся парни, благодаря которым мы пока еще живем
на этой планете... Даже после начала оттепели фронт еще долго не был оголен:
"Глиняный бог" А.Днепрова, "Невинные дела" С.Розвала, "Льды возвращаются" и
"Купол надежды" А.Казанцева, "Битые козыри" М.Ланского, повести В.Ванюшина,
А.Винника, З.Юрьева...
Повторю, что это была наиболее безопасная для фантастов тема. Что бы
там ни написать об империалистических происках, никто "наверху" возражать не
будет. Именно поэтому среди подобных опусов наиболее часто встречается
откровенная халтура. Но в той же группе были и книги вполне приемлемые по
литературным достоинствам, такие, например, как названные романы Лагина,
"Сдвиг" Александра Щербакова...
Из названного цикла именно "Сдвиг" /1978 г./ кажется мне наиболее
интересным или - если хотите - наименее прямолинейным. Неразумные
предприниматели приняли полвека назад решение закачивать отработанные воды
атомной электростанции в основание острова, хотя уже тогда нашелся ученый,
который предупреждал об опасности непродуманного решения. Но от него
отмахнулись: строгих доказательств не было, а экспертиза требовала больших
денег и еще большего времени. И вот в один далеко не прекрасный день
новоявленная Атлантида тронулась с места. Дальше происходило все то, что и
должно происходить в таких случаях - всенародное бедствие, растерянность
правящих кругов, самоотверженность и мужество лучших представителей нации,
проявления международной солидарности...
Конечно, по тогдашним представлениям наплевательское отношение к
собственной стране могло "иметь место" только у "них"... До чернобыльской
катастрофы оставалось восемь лет...
Плодовитый Зиновий Юрьев написал множество повестей о Шервуде,
выдуманной им, но легкораспознаваемой стране. Неплохих по своему уровню. Но,
пожалуй, лишь одна из них имеет право на продолжение существования, и
опять-таки потому, что в ней не столько обличаются миллионеры и милитаристы,
а поднята насущная этическая проблема.
Герой повести "Человек под копирку" /1974 г./ доктор Грейсон нашел
способ выращивать неотличимые человеческие копии из клеток "оригинала". На
базе своего открытия он создал прибыльное дельце: его "слепки" служат
складом живых "запчастей" и даже запасных туловищ, в том случае, если
"первый экземпляр" постареет, заболеет или попадет в катастрофу. Фантастика?
В очень небольшой степени. Зато беспросветный моральный тупик. "Тысячи людей
мечтают заполучить сердце, печень или почки 17-летнего парня, который бы
только что разбился на мотоцикле". Это цитата из газеты "Нью-Йорк Таймс".
Можно не сомневаться: покупатели на подобный товар найдутся. Разумеется, это
недешевое удовольствие могут позволить себе только очень состоятельные люди,
поэтому предприятие держится в глубочайшем секрете.
Под названием "Люди и слепки" повесть была напечатана в журнале "Наука
и религия", где состоялось ее обсуждение, в котором приняли участие
писатель, философ, историк и биолог. В разговоре они коснулись очень
непростого вопроса.Руководствуясь "гуманными" соображениями, а практически
желая избежать ненужных скандалов и слез в день, когда у слепков приходится
"изымать" части их тел, Грейсон выращивает питомцев в изоляции от
человеческого общества. Персоналу под страхом мучительной казни на
муравейнике запрещено разговаривать со слепками, а тем более учить их
говорить. Как считает руководитель питомника, слепки лишены человеческого
сознания.
И ведь верно, Маугли, как известно, всего лишь красивая выдумка
Киплинга. Выросший в волчьей стае ребенок будет иметь сознание волчонка, а
не человека. Так же как и Тарзан - обезьянье воспитание и образование.
Но в таком случае можно ли считать слепки людьми, а если нет, то в чем
аморальность эксперимента Грейсона? Отбросим в сторону идеологические
накрутки. В конце концов такой опыт можно поставить в любой стране. Никто не
стал бы возражать против выращивания ног, рук или почек в отдельности. И
никто не считает безнравственным использовать в медицинских целях, допустим,
обезьян. /Брижит Бардо все-таки считает/.
Тут дело упирается в старую, почти сфинксову загадку: что такое
человек? Только ли "душа", как считают многие философы, для которой тело
лишь ее вместилище, презренная оболочка, или психобиологическое единство,
которое не может искусственно расчленяться на божественный разум и слепую
материю. Человеческие задатки могут быть реализованы лишь в социальном
окружении, а потому, как утверждал доктор философских наук Б.Григорьян,
"Грейсон совершает преступление уже в самом начале эксперимента, изолируя
слепки от культурного мира, искусственно предотвращая развитие их
интеллектуальных и духовных способностей". Но кто бы мог обязать его это
делать, как и никто не заставлял его их выращивать? Каким бы нехорошим
человеком ни выставлял автор Грейсона, может быть, преступлений он все-таки
не совершал? Отвечать придется самим читателям. Ни фантаст, ни ученые
ответить на него не сумели.
Фантастическая литература, которой все время приходится иметь дело с
нечеловеческими разумами - кибернетическими, внеземными, выращенными на
питательных средах и т.д. очень часто пытается разобраться, что такое
человек, в чем его сущность. Если верить Веркору /я подразумеваю его роман
"Люди или животные?"/, ответить не смогли даже лучшие умы планеты.
Право же, я и сам не могу объяснить, почему заканчиваю эту главу
несколькими произведениями для детей, которыми фантастика 60-70-х годов,
конечно, не ограничивается. Лишь соображения о невозможности объять
необъятное вынуждают меня пропустить книги В.Мелентьева, Е.Велтистова,
Н.Максименко и других не менее достойных авторов. Но о нескольких писателях,
без которых картина все же была бы совсем неполной, хотелось бы упомянуть.
Одной из первых больших книг, проросших уже в новой почве, был "Экипаж
"Меконга" Евгения Войскунского и Исая Лукодьянова /1962 г./. Типичны для
того времени были его авторы, пришедшие в фантастику со "стороны":
Войскунский - бывший военный моряк, и Лукодьянов - инженер-нефтяник. Типична
тема - герои заняты прикладными, сиюминутными изысканиями, добиться,
например, экономичных способов транспортировки нефти. Типична, нет, не сама
атмосфера солидарности и оптимизма, ее-то, в действительности, боюсь, как
раз и не было, но типично для книг того времени изображение атмосферы
вдохновения в научно-исследовательских институтах, молодежных коллективах и
даже в коммунальных квартирах, хотя, как положено, везде мельтешат и мешают
хорошим людям консерваторы и мещане. Нельзя сказать, что все это было
сплошной неправдой. В те годы Баку был /а может, считался/ обыкновенным
советским городом, где азербайджанцы, армяне, русские /в их числе авторы
романа, или, например, такие фантасты, как Г.Альтов и В.Журавлева/ жили у
себя дома и в этом совместном проживании различие национальностей как-то не
замечалось.
От старой фантастики в "Экипаже "Меконга" шел его подчеркнуто
научно-популярный стиль, тогда считалось необходимым как можно
основательнее, если нужно, то с чертежами, обосновывать технические
прожекты. Не обошлось и без диверсанта. И все же, несмотря на внешние
признаки традиционной советской НФ, книга едва ли устроила бы теоретиков
"ближнего прицела". Она отличалась свободным дыханием, гипотезы в ней
выдвигались без оглядки на утвердившиеся научные догмы, авторам удалось
сугубо практическим делам придать романтическую окраску, чего никак не
удавалось Казанцеву, Немцову, Томану и их соратникам. В романе - и это не
такая уж мелочь - нет всезнающих парторгов, которым вменено в обязанность
следить за тем, чтобы молодежь не слишком-то заносилась и почаще обращалась
к опыту старших товарищей. Молодые герои словно не знают об этой опеке, и их
раскованность - несомненный признак нового времени. К тому же авторам
удалось завязать увлекательный приключенческий сюжет, соединив события
сегодняшнего дня с путешествием в Азию, совершенным петровским офицером
почти три века назад, и умело доведя до наших дней тайну, вывезенную Федором
Матвеевым из Индии. Именно этот сюжет обеспечил роману успех среди молодых
читателей, хотя немаловажное значение имеет и то, что авторы сумели создать
/хотя можно пожелать и большего/ живых и разнообразных героев.
Несмотря на всю свою переходность, "Экипаж "Меконга" был одной из тех
книг, которые и создавали знаменитую фантастику 60-х. А то, что в ней не
было больших философских обобщений, то не будем забывать, что книга
изначально была рассчитана на подростковую аудиторию, и в этом качестве
может считаться одной из родоначальниц новой фантастики для детей.
И хотя в последующих книгах /"Этот далекий Тартесс" - 1968 г., "Ур, сын
Шама" - 1975 г., "Незаконная планета" -1980 г./ Войскунский и Лукодьянов,
казалось бы, решительно отказались от родимых пятен НФ и стали разрабатывать
взятые на вооружение новой фантастикой космические, космогонические,
футурологические темы, книги не имели успеха "Экипажа..." Должно быть,
потому, что сами эти темы уже были обкатаны в десятках книг. Отсюда совсем
неоригинальный вывод: как важно быть первым.
Увлеченная мировоззренческими, моральными, разоблачительными и прочими
важными заботами наша фантастика порой упускала из виду, что молодежь больше
всего привлекает приключенческий дух. Поэтому так свежо прозвучал в других
отношениях вполне традиционный роман Виталия Чернова "Сын Розовой Медведицы"
/1976 г./. Действие его романа начинается еще до Октябрьской революции. На
"воспитание" к медведице, потерявшей детенышей, попадает осиротевший
двухлетний малыш с одинокого горного стойбища, родители которого в свою
очередь стали жертвами чумы. История эта, разумеется, вымышленная, но автору
удалось добиться максимального - для избранной ситуации - правдоподобия. В
то, что ловкий, беспощадный к врагам и преданный друзьям Хуги никогда не
существовал, молодым читателям, очевидно, будет поверить нелегко, а
заставить читателя верить в заведомо невозможное - несомненный признак
фантастики высокого класса. Автор красочно описал богатую и величественную
природу Тянь-Шаня, ее разнообразных обитателей. В этом плане книга
совершенно реалистична, а ее фантастической версии придает добавочную
убедительность умелое использование легенд и слухов о снежном человеке,
которые усиленно распространялись несколько лет назад. В книге Чернова эти
слухи, например, о виденных кем-то гигантских следах, получают простое и
логичное объяснение.
Часть глав отдана многолетней одиссее самого Хуги - медвежьего
приемыша, мальчика, юноши, взрослого мужчины. Автор пытается обосновать
маловероятный случай: человеческий детеныш сумел не только выжить в борьбе с
жестокой природой, но и вписаться в нее, стать частью природы, победить
врагов и сделаться хозяином округи. Примитивное, неразвившееся, но
своеобразное мышление Хуги, его "первобытная" психология, его сложные и
разнообразные отношения с окружающим миром, в том числе с человеческим, -
все это автор изображает с глубоким проникновением в характер, несмотря на
всю необычность такого характера. Особенно трогательна нежность, которую
испытывают друг к другу Хуги и его приемные "родители" - Розовая Медведица и
Полосатый Коготь. Конечно, автор несколько очеловечивает повадки и разум
животных, но далеко не в той степени, как это сделал Киплинг в "Книге
Джунглей", и тем более Берроуз в "Тарзане".
Другие главы переносят нас в населенные части Тянь-Шаня, к людям,
которые долгие годы пытаются установить контакт с загадочным существом,
внушающим суеверный страх местным жителям. Впервые Хуги был замечен еще в
20-х годах отрядом красных конников, посланных на борьбу с басмачами. Мысль
об увиденном среди медведей человеке не дает покоя бывшему командиру отряда
Федору Дунде, и через семь лет, став исследователем, он на свой страх и риск
организует экспедицию в горы. Но маленький отряд бесследно исчезает. И лишь
еще через двенадцать лет, перед Отечественной войной, молодому казахскому
ученому Ильберсу, который волей судеб оказывается двоюродным братом Хуги,
удается раскрыть обстоятельства трагической гибели отряда Федора и
попытаться довести его дело до конца.
Ученые понимают, что возвратить несчастное /а впрочем, по-своему
счастливое/ существо в человеческое общество невозможно; "мауглизация"
/такой термин употребляет Федор/ не проходит для человеческого разума даром.
Разумеется, уникальный случай представляет огромный интерес для науки, но
изучать психику Хуги можно только в естественной для него среде, не применяя
насилия. Так считал Федор, к такому же гуманному выводу приходит и Ильберс,
разрезая веревку на пойманном Хуги и возвращая ему свободу, дикую свободу.
Но центральное место в нашей фантастике для детей, именно для того
самого прекрасного возраста, когда в ребячьих мечтах тесно соприкасаются две
равно неразрешимые трудности: одна - в преодолении светового барьера, другая
- "А что по этому поводу скажет мама?", занимает Вячеслав Крапивин. Он
написал много книг, вышло даже собрание сочинений, вполне заслуженное в
отличие от некоторых ветеранов, самолично назначивших себя в классики.
Книги Крапивина обладают той свежестью раннего летнего утра, которое
охватывает каждого, кто в нее погружается. Вероятно, каждый мальчишка /а
может быть, и не только мальчишка/ мечтал попасть в сказку. Чтобы бродить по
узким кривым уличкам старинного города с узорчатыми крепостными башнями. И
чтобы на боку болталась шпага, небрежно засунутая в кожаную перевязь. И
чтобы рядом шли верные друзья с расцарапанными коленками, готовые ради тебя
рискнуть жизнью. И чтобы были жестокие схватки с лютыми гвардейцами, нет,
нет, не кардинала, кардинал - это из другой книги... Конечно, чтобы схватки
кончались нашей полной победой, но хорошо бы и врагов не очень убивать. В
мальчишеских грезах выглядит это примерно так:
" - Руки... - сказал я и вынул рапиру.
- Что? - не понял командир гвардейцев.
- Руки с эфесов! - повторил я и почувствовал, как внутри меня все
задрожало. Не от страха. - Уйдите с дороги!
- Юный Рыцарь, нас трое, - снисходительно сказал командир. - Отдайте
оружие, сейчас не до игры.
И три острия затронули мою рубашку.
...Валерка правду говорил, слабаки они были в этом деле. Не дошла еще
их фехтовальная наука до нашего уровня. Всего-то два простых захвата - и две
шпаги зазвенели по мостовой..."
Кто ж этот храбрый фехтовальщик? Он - взрослый. Но взрослый только на
планете Земля. Ему повезло в жизни, он иногда переносится на другую планету,
где его ожидают два друга, два брата. На той планете ему всегда двенадцать
лет, и он участвует в чудесных и опасных приключениях. Первый раз это
случилось с Сергеем Витальевичем в повести "Далекие горнисты" /1975 г./.
Потом - "В ночь ночного прибоя" /1977 г./. Несколько позже было напечатано и
заключение трилогии - "Вечный жемчуг" /1980 г./. В этих повестях есть все,
что требуется в подобных случаях - и старые гриновские корабли в заброшенных
гаванях, и волшебный кристалл, предсказывающий будущее, и разумные крабы...
Да, в строгой "научной" фантастике едва ли допустимо связывать две планеты
веревочкой, пока ребята ни побудут вместе, но так ли это важно?
Назову еще одну из лучших вещей Крапивина - тоже повесть, и тоже сказку
- "Дети синего фламинго" /1981 г./ Здесь появляется невидимый для всех,
кроме сказочных героев, остров, на котором при внешнем благополучии царит
жестокая казарменная дисциплина. Малейшие отступления от заведенных правил,
от "равновесия порядка" немедленно пресекаются и наказываются. Взрослые
давно смирились, и только в детских душах зреет протест. Для того, чтобы
держать народ в страхе, правители используют ящера, спрутообразное
кибернетическое устройство, которое когда-то было создано гениальным ученым
для защиты острова от врагов, но - как это часто случается не только в
фантастических сказках - достижения науки и техники обращаются против людей
и даже против самих изобретателей. Вы чувствуете взрослые мотивы в детской
сказочке?
Согласно легенде, чудовище должен победить юный рыцарь, им
предназначено стать одиннадцатилетнему Женьке Ушакову, и он действительно
побеждает дракона, то бишь ящера, после многих "страшных" приключений.
В этой главе передо мной открывался такой богатый выбор, что, как я ни
старался, мне не удалось разобраться, хотя бы внутренне, кто за кем здесь
должен шествовать, кого с кем соединять или, напротив, разъединять, о ком
стоит сказать побольше, а о ком можно, с сожалением или без сожаления,
умолчать. Авторов и книг было так много, в них кипела молодая, задорная
кровь, и они, иногда расталкивая друг друга локтями, накидывались на
читателя со всех сторон; все было ново, все было интересно, все хотелось
испытать и попробовать - жанры, темы, идеи, гипотезы, стили, хвалу и
проклятия. Уже закончив и перепечатав текст, я хватался за голову: а где же
"Четыре четырки" моего тоже уже покойного друга Н. Разговорова, а где же
виртуозные по исполнению рассказы В.Григорьева, а где... Но не фарисейством
ли выглядят эти запоздалые вздохи? Кто мне мешал их включить? Но тогда глава
либо выросла бы до невероятных размеров, либо превратилась в скучный
перечень. Не удивлюсь, если кто-то сочтет, что она и в данном виде уже
обрела оба эти качества. Фантасты тех незабываемых лет напоминали
разнокалиберную ватагу удалых сорванцов, которых некогда на Волге называли
сарынью и которые по знаменитой команде атамана "Сарынь на кичку!"
одновременно, беспорядочно, но неудержимо бросались на судно. Кто-то падал в
воду, кого-то давили, кто-то тонул, однако сопротивляться этой массе было
невозможно, и в конце концов она одерживала победу.
Удалось ли вычленить сокровища из обшей смеси? Не мне судить...
Разговор о фантастике тех лет еще не окончен...
"ФАНТАСТИКА -
ЭТО НЕ ЖАНР,
Э Т О С П О С О Б Д У М А Т Ь "
Впрочем, чудное было время.
Хоть и душили нас эти падлы,
а время было чудесное.
В.Аксенов
Б
ратья Аркадий и Борис Стругацкие работали вместе почти 35 лет и
написали около 25 крупных романов и повестей, не считая рассказов,
киносценариев, вариантов и произведений, написанных порознь. Некоторые их
книги я опущу вовсе, о других скажу вкратце, и те из читателей, которые
заподозрят, что пропущенные вещи нравятся мне меньше других, не ошибутся,
хотя я затруднился бы полоностью объяснить даже себе свои предпочтения. Но
насколько могу, я постараюсь умерить субъективность и умолчу лишь о тех
сочинениях, которые, как мне кажется, принципиально новых нот в творчество
Стругацких не добавляли. Заранее согласен с теми, кто предложит иной принцип
отбора.
Как я уже писал, после 1957 года на сцену буквально выпорхнула целая
плеяда до того никому неизвестных сочинителей, которые в сжатые строки
создали совершенно новую, социально значимую, отвечающую современным
требованиям фантастику, слава и популярность которой стали угрожающе расти.
Среди этого пополнения были и братья Стругацкие, первые их рассказы
появились в том же 1957 году, а через год вышла и первая книга в твердой
обложке - "Страна багровых туч", вызвавшая сразу большой интерес и сразу
обруганная критикой, хотя, честно говоря, в книгах этих еще ничего особо
вызывающего критику не было. Просто в "серьезных" журналах было принято
заведомо относить фантастику к "осетрине второй свежести". И, кстати, в
большинстве своем она к этому сорту и принадлежала. Стругацкие с самого
начала поставили себе целью сломать утвердившуюся тенденцию не кликушескими
заклинаниями: "Золушка! Падчерица!", а конкретными произведениями. Читатели
оказались зорче литературоведов. Они быстро выделили братьев-соавторов и
стали расхватывать их книги.
Аркадий рассказывал мне о начале их творческой деятельности так:
"Фантастику мы с братом любили с раннего детства. Сначала втянулся я, а
потом соблазнил и Бориса. Наш отец в юности тоже увлекался Жюль Верном,
Уэллсом, и эта любовь перешла к нам. Жюль Верна я проглатывал уже лет в семь
и принялся сам рисовать комиксы на фантастические темы, Но хороших книг в те
годы выпускалось мало, дома были подшивки старых журналов, читались они с
жадностью, многое нравилось.
Потом началась война. С февраля 1943 до середины 1955 - тринадцать лет
я послужил в армии, большей частью на Дальнем Востоке как переводчик с
японского. Обстановка тех мест описана в повести "Извне". Когда я вернулся к
родным в Ленинград, я уже был автором, вернее соавтором с ныне покойным
Петровым, повести "Пепел Бикини"; это была не фантастика, а о чем книга,
понятно из ее названия. Согласно семейному преданию первую фантастическую
повесть мы с братом сочиняли на спор, подзадоренные моей женой, которая
выразила сомнение, в состоянии ли мы написать интересно про путешествие на
Венеру. Как человек военный я поставил жесткие сроки - так родилась "Страна
багровых туч". Конечно, нас очень вдохновило, что первая же наша книга
получила премию Министерства просвещения. Вот с той поры и пошло.
Хотя мы с самого начала ставили перед собой задачу оживить героя в
фантастике, сделать его человечным, наделить истинно человеческими
качествами, тем не менее, большое место в "Стране багровых туч" занимает
научно-техническая идея, можно даже сказать, что она и была главным героем.
Масса мест там отведено бессмысленному, как нам теперь кажется, обоснованию
возможности полета на Венеру: фотонная тяга, спектролитовые колпаки... Мы
собрали все известные сведения о Венере, стараясь описать планету такой,
какой ее представляла в те времена наука. А если и были фантастические
допущения, то и они отвечали тогдашней моде - трансурановые элементы, след
удара метеорита из антивещества и тому подобная чепуха..."
Готовя свое первое отечественное собрание сочинений, Стругацкие не
хотели вставлять в него "Страну..." Но мы можем расценить авторскую оценку
первого романа слишком суровой. "Страна багровых туч" и сейчас читается как
добротный приключенческий роман, в котором, конечно, привлекает поведение
героев, а не избыток научных сведений.
Но от науки в романе все же никуда не денешься. Вот что говорил по
этому поводу старший из соавторов: "Хотя в нашем дальнейшем творчестве наука
играет чисто вспомогательную роль, тем не менее, она у нас присутствует в
каждом произведении. Действие наших повестей, как правило, происходит в
достаточно отдаленном будущем, а там научно-технические чудеса станут
обыденным явлением. К проблеме, которую мы затрагиваем, все это никакого
отношения не имеет, но это не значит, что писатель-фантаст может позволить
себе быть невеждой. Наши познания в сегодняшней науке достаточно солидны,
особенно у моего брата, астронома по специальности, мы в состоянии легко
оперировать научными данными, изобретать фантастическую терминологию и не
делать просчетов по безграмотности...
Фантастику часто называют жанром, темой, особым видом литературы...
Фантастика - это не жанр, не тема, это способ думать, она позволяет
создавать такие ситуации /их я и называю моделями. - В.Р./ в литературе,
которые я не могу себе представить иначе. Человечество волнует множество
глобальных, общечеловеческих, общеморальных забот. Как их перевести на язык
литературы? Можно написать трактат, но в трактате не будет людей. Ну, а раз
появились люди, то и задачи ее приближаются к общелитературным задачам, или
- как любили говорить раньше - к человековедению"...
И все-таки, несмотря на все сказанное, в "Стране багровых туч", в "Пути
на Амальтею", в "Извне", в первых рассказах Стругацкие еще не стали
Стругацкими. Чего же не доставало? Были в их книгах захватывающие
приключения, были хорошие люди и остроумный диалог, но не было большой
человеческой, большой философской "озадаченности". К счастью, братья поняли
свой просчет раньше других и решительно отказались от традиционной научной
фантастики.
Однако и осознав недостатки первых книг, Стругацкие не сразу выбрались
на собственный путь. В начале 60-х годов они попробовали выступать в роли
создателей утопий. Утопические мотивы мы обнаружим в "Стажерах" /1962 г./, в
"Далекой Радуге" /1963 г./, а "Полдень. ХХII век" /1966 г./ - это уже полная
утопия. "Полдень..." /в первом варианте "Возвращение", 1960 г./ мне не
представляется их большой творческой удачей, он писался в прямой, хотя и
дружеской полемике с автором "Туманности..." Снова слово Аркадию:
- В "Полдне" мы пытались представить себе, какой будет коммунистическая
планета. Конечно, мы отталкивались от "Туманности Андромеды", завидовали
Ивану Антоновичу в том, что ему удалось создать такую замечательную картину
будущего. Нам она представлялась очень полным отражением самых современных
представлений научного коммунизма. Но нам там не хватало людей! Мы считали,
что "завтрашние" люди будут похожи на нас, недаром один из рассказов мы так
и назвали "Почти такие же". А если говорить совсем откровенно, то мы
пытались представить себе наших друзей, молодых ученых, как бы они могли
жить и работать, если бы у них было всего в достатке, аппаратуры и прочего,
не надо было бы беспокоиться о хлебе насущном и думать об угрозе ядерной
войны... Какие великие дела они могли бы сотворить!..
И действительно мы находим в романе симпатичных людей, среди них
космонавт-разведчик Леонид Горбовский, может быть, любимый герой Стругацких.
Кочуя из романа в роман, он будет помянут и в одной из их последних книг.
"Почти такие же" - ключ к роману и вообще к первым произведениям Стругацких.
В своем желании приблизить "их" к "нам" или "нас" к "ним", авторы, например,
снабжают героев современной лексикой. Мальчишки у них выражаются так: "Как
вот врежу!", "Но, но, втяни манипуляторы, ты!", за что авторы получили
критический выговор: будущие школьники и вправду вряд ли так будут
изъясняться. Но это сознательный прием, заостренный против стерильной речи
героев Ефремова, который, лишив их "так называемого остроумия", сразу же
превратил в напыщенные рупоры идей, лишенные чувства юмора, которое,
надеюсь, умрет только с последним человеком.
Впрочем, если не считать речевых красот, жизнь героев "Полдня" мало
похожа на нашу. Хотя от изображенного в "Туманности..." изображенное в
"Полдне" отделяет, видимо, несколько веков, уровень благосостояния и
научно-техническая мощь Земли уже достигнуты неменьшие. Планета благополучна
и благоустроена во всех отношениях, что авторы специально подчеркивают,
иногда двойной чертой: "Никакие стихийные бедствия, никакие катастрофы не
грозили теперь планете недородом или голодом... Проблема питания перестала
существовать так же, как никогда не существовала проблема дыхания"...
Но, как известно, недостатки суть продолжение достоинств. Чрезмерным
покоем и статичностью веет от этого благополучного мира, где самые острые
конфликты возникают от того, что озорники-кибернетики заложили в разумную
машину заведомо неразрешимую задачу и развлекаются, наблюдая за мучительными
потугами старательного компьютера решить ее, за что и были поколочены
стареньким руководителем палкой в первом издании и оттасканы им за бороды во
втором. Есть результаты, но нет процесса, есть великие дела, но нет никаких
осложнений, не над чем ломать голову. Описывается, например, школа, похожая
на ефремовскую, и более живо описывается, но принципов ее организации мы не
узнаем, а потому нет оснований спорить, соглашаться, заимствовать. Вероятно,
нам интереснее и важнее узнать про творимое будущее, проследить бесконечный
процесс приближения к истине, увидеть пути, ведущие к ней.
Нет, не нашли себя Стругацкие в этом жанре. Не получилось у них Большой
Утопии. Утопия предполагает изображение инфраструктуры идеального общества -
образование, воспитание, семья, мораль, власть, экономика... Логические
конструкции утопий почти всегда входят в противоречие с изображением
индивидуальных судеб, недаром существует устойчивое мнение, что утопия не
относится к ведомству художественной литературы. А Стругацкие ощущали себя
художниками, старающимися преломить глобальные тревоги через конкретные
человеческие судьбы.
Поворотной для Стругацких стала повесть "Попытка к бегству" /1962 г./.
В ней они впервые для себя нащупали новый вид конфликта и новый тип
фантастического героя.
Начало повести кажется продолжением "Возвращения", там изображается
такой процветающий мир, в котором отдельные "частники" имеют личные
звездолеты и могут проводить отпуск на необитаемой планетке за тридевять
созвездий.
Но в туристский рейс к двум молодым людям напрашивается странный
человек по имени Саул, отрекомендовавшийся историком, специалистом по ХХ
веку. Он не знает элементарных, с точки зрения его спутников, вещей,
например, что такое структуральная лингвистика, не умеет водить звездолеты,
что вызывает у друзей удивление, но не подозрение: в их мире привыкли
доверять друг другу. Однако веселого пикника не получилось. Планета, которую
они облюбовали, оказалась обитаемой, и царил на ней строй, в котором
причудливо перемешались признаки средневековья и фашизма. Авторы не стали
углубляться в социальные механизмы планеты, в данном случае они целились в
иные мишени. Потрясенные ракетолюбители впервые в жизни увидели
насильственную смерть, угнетение, унижение человеческого достоинства. Логика
событий заставляет их вступить в борьбу, к которой они оказываются
совершенно неподготовленными.
Так, землянам необходимо разобраться в том, что же происходит вокруг,
для чего им приходится захватить одного из надсмотрщиков, только что
избивавшего хлыстом изможденных заключенных. И вот к такому-то
австралопитеку утопические юноши обращаются по правилам изысканного этикета:
- Как вас зовут? Скажите, пожалуйста, кем вы работаете?
Пленник тут же начинает хамить, почувствовав их "интеллигентскую"
мягкотелость.
Вмешивается Саул. Грубым рывком он поднимает воина на ноги.
- Имя? Должность?
Такой язык тот сразу начинает понимать.
За 35 лет истек срок давности в обязательстве критика сохранять
сюжетную тайну, и читатели давно знают, что Саул оказался человеком ХХ века,
советским офицером, не просто попавшим в будущее, но бежавшим в него из
нацистского концлагеря. Но суровая судьба вновь сталкивает беглеца с
духовными наследниками его палачей, и он сразу распознает их суть.
Естественно, он оказывается куда прозорливей наивных спутников, и, может
быть, неожиданно для себя открывает, что убежать от собственного времени, от
выполнения своего долга человек не имеет права, иначе он должен посчитать
себя дезертиром. И Саул возвращается назад, в свое время, чтобы принять
последний бой. Своим спутникам он оставит записку, которую они не поймут.
"Дорогие мальчики! Простите меня за обман. Я не историк. Я просто дезертир.
Я сбежал к вам, потому что просто хотел спастись. Вы этого не поймете. У
меня осталась всего одна обойма, и меня взяла тоска. А теперь мне стыдно, и
я возвращаюсь..."
Саула никто не заставлял возвращаться, судьей ему была только совесть,
он стоял перед выбором - и выбрал. Выбрал смерть в кювете со "шмайсером" в
руках.
Бессмысленно искать научные обоснования "перелетов" Саула через века.
Перед нами другая фантастика, которую мало волнуют научно-технические
детали, фантастическая ситуация понадобилась для того, чтобы предметно
рассмотреть такие абстрактные понятия, как ответственность человека перед
историей, перед своей эпохой. А это категории философские, побуждающие
читателя к раздумьям. Это совсем не то, что описание конструкций
космического корабля, которые никого взволновать не могут, хотя тоже
называются фантастикой.
Через несколько лет, когда наступит пора бороться со Стругацкими с
помощью так называемых докладных записок, адресованных в Отдел пропаганды ЦК
КПСС, "Попытка к бегству" попадет под первый удар, хотя эта повесть очень
проста по своему антифашистскому настрою, и никакого другого, скрытого
подтекста в ней нет, что можно даже посчитать ее недостатком. Только исказив
авторскую идею, можно исхитриться ее лягнуть. Что и было сделано. Советский
офицер, совершивший попытку к бегству в будущее из гитлеровского плена,
пришел к убеждению, как утверждается в докладной, что "коммунизм не в
состоянии бороться с космическим фашизмом" и "возвращается /надо полагать, с
отчаяния. - В.Р./ снова в ХХ век, где и погибает от рук гитлеровцев". Ничего
подобного, даже отдаленно. Он возвращается к месту последнего боя потому,
что, побывав в будущем, убеждается: борьбу с фашистской заразой нельзя
откладывать на потом, иначе она может опасно распространиться. И разве он
был неправ? Разве были неправы авторы, хотя в те годы еще ни один человек в
нашей стране не осмелился бы открыто назвать себя фашистом или нацепить на
рукав паучий знак? "Вы возвращайтесь на Саулу и делайте свое дело, а я уж
доделаю свое. У меня еще целая обойма. Иду ...".
А его спутников суровые, прошедшие идейную закалку на партсеминарах
дяди из ХХ века упрекнули в том, что, увидев на другой планете гнет,
невежество, издевательства над разумными существами, они, видите ли, сначала
захотели понять, с чем они столкнулись, нет, чтоб схватить автоматы или
лайтинги и сразу приступить к расправе.
Здесь у Стругацких впервые столкнулись два общества, две цивилизации -
передовая и отсталая. В том или ином виде это столкновение, порождающее
массу острейших кризисов, пройдет через все их творчество. Но столкновение
цивилизаций - это все-таки конфликт надличностный, а человеческое сердце
можно затронуть только переживаниями человеческого сердца. Отныне Стругацкие
будут всегда подводить героя к распутью, к необходимости сделать трудный
выбор; они будут к нему безжалостны, они не дадут ему возможности сыграть
вничью. Вовсе не всегда герой выберет добро /это мы увидим, например, в
"Пикнике на обочине"/, не всегда выбор будет бесспорным /это мы увидим в
"Жуке в муравейнике"/, иные струсят /это мы увидим в "Миллиарде лет до конца
света"/... И мы будем вместе с героем искать выход из жизненных лабиринтов.
Не надо только понимать слово "цивилизации" доктринерски. Они могут быть
галактическими образованиями, но и два митинга на одной площади тоже могут
принадлежать к разным цивилизациям. И выбор - к какому из них примкнуть,
может стать для человека не менее сложным, чем для космонавтов,
столкнувшихся с нештатными ситуациями на чужих планетах.
Да, начала в "Попытке к бегству" были заложены, но повести еще не
хватало глубины, а модели, созданной в ней, - обобщенности, герои же
оказались безликим.
С "недоработками" Стругацкие сумели справиться в следующей повести -
"Трудно быть богом"/1964 г./. Конечно, и в дальнейшем у них были
произведения более или менее удавшиеся, более известные или менее известные,
но именно с "Трудно быть богом" начинается период их творческой зрелости.
Наука и фантазия, условность и реальность, утопия и памфлет, трагедия и
улыбка, социальные проблемы и нравственные поиски, объемные характеры и даже
любовь - все это слилось в единое целое, имя которому художественное
мастерство.
Подвиг особого рода должен совершить Антон, землянин, засланный в
качестве наблюдателя, выдающего себя за местного феодала - дона Румату
Асторского, на планету, где правит бал средневековое варварство.
Попробуйте поставить себя на его место, попробуйте представить, что вы
чудесным образом очутились на римской Площади Цветов в тот час, когда
торжественная и жуткая процессия ведет на сожжение Джордано Бруно, а вокруг
беснуется толпа, привыкшая и приученная к подобным занимательным и
поучительным зрелищам. Что бы вы сделали? Угрюмо промолчали бы? Занялись бы
разъяснением принципов гуманизма? Бросились бы с кулаками на зрителей или
стали стрелять в палачей? Можно ли гневаться на людей, столпившихся вокруг
костра, можно ли забыть, на каком уровне находится их сознание или,
пользуясь модным ныне жаргоном, их ментальность?
В отличие от малопонятной обстановки, окружающей героев "Попытки к
бегству", Стругацкие с такой пластичностью, с такими зримыми подробностями
изобразили несуществующую феодальную страну, что временами, право,
забываешь, что все это Страна Фантазия, что не может быть планет абсолютно
похожих на Землю. Ничуть не хуже мы понимаем и то, как трудно Антону и его
товарищам смотреть на пытки и казни. Далеко не у каждого нервы оказывались
стальными.
"...Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты
арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки
восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по
палачам, зарубил императорского судью и трех судебных приставов и был поднят
на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: "Вы же
люди! Бейте их, бейте!" - но мало кто его слышал за ревом толпы: "Огня! Еще
огня!.."
"Трудно быть богом" назвали авторы свою книгу. О, нет! Богом быть
легко. Бог может прилететь на припрятанном вертолете, чтобы спасти вождя
крестьянского восстания, или, заплатив золотом "дьявольской" чистоты,
полученном в походном синтезаторе, выкупить старого книгочея. Бог мог бы
одним движением руки уничтожить любое сборище насильников. Трудно быть
человеком.
Они не боги, и в негодующем мозгу Антона не раз вспыхивают картины
торжествующего мщения. "...Мысль о том, что тысячи ... по-настоящему
благородных людей фатально обречены, вызывала в груди ледяной холод и
ощущение собственной подлости. Временами это ощущение становилось таким
острым, что сознание помрачалось, и Румата словно наяву видел спины серой
сволочи, озаряемые лиловыми вспышками выстрелов, и перекошенную животным
ужасом физиономию дона Рэбы, и медленно обрушивающуюся внутрь себя Веселую
Башню..."
Тут мы вплотную подошли к главной идее книги, идее, которая поставлена
в ней с такой остротой, что сделала повесть Стругацких не только одним из их
лучших произведений, но, может быть, и всей мировой фантастики нашего
столетия. Авторы цековских записок, которые не обошли и этого произведения,
что, правда, случилось несколько позднее, не поняли, а может быть, и не были
в состоянии понять, что в повести затронут один из кардинальнейших вопросов
существования современного человечества - возможно ли, приемлемо ли
искусственное, насильственное ускорение исторического процесса? Они деланно
возмущаются: да как же это - могущественные земляне, стиснув зубы, лицезрят
пытки, казни - и не вмешиваются. В одном доносе прямо так и предложено:
"Земное оружие могло бы предотвратить страдания несчастных жителей
Арканара". Поверим на секунду в искренность этого возмущения и предложим
возмущенным довести свою мысль до конца, конкретно представить себе ход и
результат вмешательства земных "богов". Высаживаем, значит, ограниченный
контингент гуманистов-карателей, "'угнем и мйчем" проходимся по городам и
весям Арканара, палачей, аристократов, солдат, подручных - к стенке, к
стенке, к стенке! А впрочем, не слишком ли я простодушен? С кем это я веду
полемику, пусть и задним числом? Они же так и поступали в реальности, так
что моими вопросами их с толка не собьешь. Конечно, к стенке! А еще лучше
предварительно обработать площадь, где засели боевики, несколькими залпами
из установок "Град". Там, правда, высится дивный старинный собор. Чепуха.
Огонь!
Не стану напоминать, что мыслимые варианты вмешательства разобраны в
самом романе и что Стругацкие дали единственно правильный ответ - спасать
разум планеты, ученых, книгочеев, рукописи, поддерживать ростки просвещения
и образования. Ну, постреляем мы угнетателей. А потом - что? Мы еще
недостаточно нагляделись на "кухарок", которые, подобрав передники,
энергично взялись управлять государствами? Нам недостаточно опыта
экспериментов над собственным народом? Тогда вспомним Камбоджу, Афганистан,
Эфиопию, Мозамбик, Кубу, Северную Корею... Правда, эти примеры приобрели
убедительность уже после появления романа; нужны ли еще доказательства
прозорливости Стругацких?
Что поделаешь? Сознание людей Арканара не подготовлено к революционным
переменам. Даже самые передовые из них, вроде ученого Будаха, вызволенного к
тому же в последнюю минуту из рук палача, не могут отрешиться от
представления, что существующий строй - лучший, единственно возможный строй.
Но не будем задирать нос перед Будахом. Ведь и наше "замечательное поколение
рабов", как метко сказал кто-то, долгое время было непоколебимо уверено, что
советский строй воистину наилучший. Даже в шестидесятых мы еще могли
степенно рассуждать, как нам, таким передовым, спасать другие, отсталые
народы. А как их действительно спасать, хотя бы в фантастическом романе?
Если не годится способ перевоспитания посредством "лиловых вспышек
выстрелов" /американцы испробовали его в Вьетнаме, мы - в Афганистане и в
Чечне/, то неужели у людей будущего с их фантастической мощью нет других
средств? Средства есть. И о них думает Антон. "Массовая гипноиндукция,
позитивная реморализация, гипноизлучатели на трех экваториальных
спутниках..." И сам себе отвечает: "Стоит ли лишать человечество его
истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же
самое, что стереть это человечество с лица Земли и создать на его месте
новое?"
Благодарение Богу, у нас /я имею в виду всю планету/ еще таких
возможностей нет, а то бы мгновенно обнаружилась тьма радетелей за народное
счастье, которые захотели бы переделать ближних и дальних соседей по своему
образу и подобию. Но нет и гарантий, что "массовая гипноиндукция" не
появится в будущем. И если появится, на Земле станет жить еще страшнее:
фундаменталисты расшибутся в лепешку, чтобы вколотить в головы остальным
истины, представляющиеся им непререкаемыми.
Уже не одно поколение читателей сочувствует нравственным страданиям
славного парня и вместе с ним всерьез обсуждает, что надо делать,
столкнувшись с дикостью, с варварством, если они покоятся на вековых
традициях, на непоколебимой уверенности участников исторических мистерий,
что так оно и должно быть в подлунном мире. Ведь подобные контакты не раз
происходили не в выдуманном Космосе, а у нас, под боком. Правда, мы чаще
переживали за судьбу индейцев, которые, между прочим, живут сейчас не так уж
плохо, что не снимает исторической вины с незвано явившихся на континент
европейских завоевателей. Да ведь и мы воевали с народами, чье право на свою
территорию неоспоримо. И не то что кавказская война генерала Ермолова, но
даже куда более древнее взятие Казани Иваном Грозным, оказывается, не совсем
забыты до сих пор. Не будем сейчас вспоминать о польском восстании, о
сталинских аннексиях. Впрочем, почему не будем? Будем. Но даже
многочисленные народы Севера и Дальнего Востока, которые и не мыслили
сопротивляться Российскому государству, тоже не по собственной воле шагнули
в ХХ век и сразу в сталинский социализм, даже не из феодализма - из родового
строя. Стали ли они от этого счастливее? Казалось бы, к их услугам
современная медицина, пусть всегда опаздывающая, но все же современная,
создание письменности, возможность образования в больших городах, а они,
неблагодарные, начали активно спиваться. Вот выдержка из сегодняшней газеты:
"Здесь, как и во времена Дерсу Узала, живут удэгейцы. Живут по немыслимым
для их легендарного предка законам. Бьют некогда священных зверей: тигра и
белогрудого /гималайского/ медведя, выращивают на огородных грядках коноплю,
приторговывают дарами тайги..." Собственно, чем их положение отличается от
положения африканских бушменов или пигмеев, австралийских аборигенов,
бразильских лесных племен? Корректно ли, например, считать представителем
высшей цивилизации Министерство нефтяной промышленности, явившееся в
оленеводческую тундру без спроса, считая ее своей собственностью, чтобы
выкачивать принадлежащие народам этих краев богатства и уничтожающее природу
на миллионах гектаров?
Но это лишь одна частная грань; арканарская метафора Стругацких гораздо
шире. Только раньше было небезопасно высовываться за границы поверхности.
Повесть и в первом чтении вызвала яростные нападки. В 1966 году академик
Ю.П.Францев в "Известиях" набросился на братьев, придравшись к тому, что
они-де показали феодализм недостаточно прогрессивным. Академик вроде бы
допускал существование феномена фантастики, но одновременно был убежден в
том, что никакая выдумка ни на йоту не должна отходить от скрижалей
"Краткого курса". "Картина самого феодализма очень напоминает взгляды
просветителей ХVIII века, рисовавших средневековье как царство совершенно
беспросветного мрака. Как же тогда обстоит дело с законом прогрессивного
развития общества?", - заступился академик за обиженный братьями феодализм.
Академик был неправ. В черты недоразвитого феодализма авторы вкрапили
развитые черты гораздо более поздней эпохи. Штурмовые отряды, концлагеря,
гестапо, - правда, называются они там по-другому. И сами авторы, и их
комментаторы, неважно, хваля или ругая повесть, приписывали эти черты
фашизму. Но из какой действительности взята, допустим, Патриотическая школа,
в которой пытливых юношей учат обожать высшее руководство страны и применять
к подозреваемым допросы третьей степени? Нелишне привести и такую цитату:
"Лейб-знахарь Тата вместе с другими пятью лейб-знахарями оказался вдруг
отравителем, злоумышлявшим по наущению герцога Ируканского против особы
короля, под пыткой признался во всем и был повешен на Королевской площади".
Да, перед нами не совсем классический феодализм. Или это не закон
прогрессивного развития?..
Антон-Румата и другие земные соглядатаи предстают в книге носителями
некоторого утопического идеала, благородного и романтического, но мало
подходящего к жизненным реалиям. "Трудно быть богом" - это еще и роман о
крахе оторванных от действительности учений. Дальше вызволения одиночек они
и шагу ступить не в состоянии. Диспуты с ученым Будахом и мятежником Аратой
кончаются поражением землянина. Антон, спасший жизнь Арате, вынужден
выслушивать от него упреки: "Вам не следовало спускаться с неба.
Возвращайтесь к себе. Вы только вредите нам". Перебрав возможные варианты
помощи, Будах тоже, в сущности, выносит миссии Руматы смертный приговор:
"Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай более совершенными... или,
еще лучше, оставь нас и дай идти своей дорогой".
Вывод этот кажется жестоким. Бросить на произвол судьбы, оставить в
руках палачей?.. Нет сомнений: со злом и насилием надо бороться. Все дело в
маленьком слове - "как". А.Бритиков считал, например, что решение лежит на
поверхности, а если Стругацкие и допустили просчеты, то только потому, что
плохо усвоили единственно верное учение. "Фантастика в "Трудно быть богом"
заостряет вполне реальную идею научной "перепланировки" истории. Она целиком
вытекает из марксистско-ленинского учения и опирается на его практику.
Писатели как бы распространяют за пределы Земли опыт народов Советского
Союза и некоторых других стран в ускоренном прохождении исторической
лестницы, минуя некоторые ступени", - писал он в 1970 году. Надо же такое
сказануть! Увы, оказалось, что найти нужные решения гораздо сложнее, чем это
представлялось в недавнем прошлом.
Вот почему в книге нет розового финала. Не смог выполнить служебного
задания посланец Института экспериментальной истории. Увидев убитую по
приказанию дона Рэбы Киру, свою любимую девушку, Антон взялся за меч. От
столкновения утопии с жизнью пострадали обе стороны, как это всегда бывает.
Проложив кровавую дорогу до дворца, Антон с тяжелым психическим
расстройством был насильно вывезен на Землю.
У некоторых земных утопистов нервы оказывались покрепче. Оставались
лежать только трупы.
Образы, созданные Стругацкими, становятся достоянием публицистов. К ним
обращаются, как к классикам. Так, О.Лацис в "Известиях", в статье, которая и
названа "под Стругацких" - "Славно быть богом", пишет: "Размышления о
причинах... неудач большевизма заставляют вспомнить историко-философскую
фантазию Стругацких "Трудно быть богом". Герой романа пытался
ненасильственным путем спрямить и облегчить муки исторического процесса на
другой планете, в выдуманном обществе. Ненасильственно не получилось, а
насильственно вмешиваться в историю описанные в романе люди будущего не
хотели. Большевики - хотели, их наследники хотят и сейчас"...
Столкновение с иной цивилизацией происходит если не в каждой второй, то
уж, наверно, в каждой пятой фантастической книге. Но почему-то ни одна из
них не вызвала такой реакции, как "Трудно быть богом" ни со стороны властей,
ни со стороны читателей. Конечно, прежде всего дело в таланте, но поговорим
и об идеях. Возьмем для сравнения неплохой роман И.Давыдова "Я вернусь через
тысячу лет" /1967 г./.
На далекую Риту отправляются отряды молодых людей, осваивать похожую на
Землю планету, а заодно и помочь побыстрее цивилизоваться местным племенам.
Примерно так же двигались добровольцы строить БАМ, менее всего обращая
внимание на то, что эти районы были исконным местом пребывания коренных
таежных народов.
Нельзя сказать, что вопрос о праве на вмешательство совсем не приходит
в голову давыдовским "прогрессорам". Но решили они его не путем философских
бдений, а по-нашенски, по-комсомольски - голосованием. Естественно,
большинство землян высказалось за немедленную помощь отсталым, а
следовательно, несчастным корешам по разуму. Улетающие никогда не вернутся
на Землю - путь до Риты слишком далек. Однако поскольку летят тысячи, тяготы
космической тюрьмы значительно смягчаются. Отобранных кандидатов тщательно
готовят, их учат, например, валить лес или стрелять - занятия давным-давно
никому не нужные на Земле. Но главное внимание - вполне правомерно - автор
уделяет моральным сторонам, которые с неизбежностью возникают в предложенной
ситуации. Переселенцы должны навсегда расстаться с родными и даже с
любимыми, если те не выдержали отбора. Влюбленная в главного героя девушка
совершает подвиг самоотречения: она притворяется, что разлюбила парня, чтобы
тому было легче улететь без нее. А может, ему не надо было покидать ее? Что
важнее? Я не уверен, что они поломали свои жизни от большого ума. Не могу
согласиться с автором и еще кое с чем. Юношей и девушек смешивают в лагере в
равных количествах, и каждому предлагается выбрать себе половину - свободно,
но обязательно. Любишь, не любишь, хочешь лететь - женись, чтобы уменьшить
число личных трагедий, как считают руководители экспедиции. Но от этой
принудиловки количество семейных драм не уменьшается, о чем можно было бы
догадаться заранее. А если кто-нибудь гибнет, что неизбежно на чужой,
необжитой планете, оставшийся член семьи попадает в безнадежное положение.
/Вот вам и еще один вид конфликта, из тех, что не приходили в голову
Беляеву/.
Однако самое существенное начинается тогда, когда автор подходит к
взаимоотношениям пришельцев с аборигенами. Обитатели планеты встречают
землян неприкрытой враждой и при малейшей возможности убивают земных женщин.
С большим трудом удается выяснить причины их поведения, но признавать землян
друзьями коренные жители не желают ни в какую. Понадобилось еще несколько
нелепых, ненужных смертей, чтобы прибывшие осознали серьезность положения. И
только тогда первые добровольцы, смертельно рискуя, пошли в "народ", чтобы
сжиться с племенами и исподволь подружить их с посланцами Земли, то есть
сделали то, с чего начинали герои Стругацких. Но в этом романе, написанном
независимо от Стругацких, вопрос о праве землян поселиться на Рите даже не
поднимался. Право подразумевалось само собой. Видимо, такая подход устраивал
всех, вот и не было споров...
Следующая повесть Стругацких, вызвавшая градобойную критику, называлась
"Хищные вещи века" /1965 г./. Название книги родилось из строк Андрея
Вознесенского:
О, хищные вещи века!
На душу наложено вето...
Уже из этого эпиграфа становится ясно, что речь здесь идет о том, к
чему может привести положение, когда материальный прогресс, материальное
благосостояние обгоняет духовное развитие. Действие повести происходит в
курортном городе, сосредоточившим в себе изобилие моральных уродств и
нравственных извращений. Болезнь, которой заражены его жители, вызвана не
бациллами стяжательства. Правда, из повести нельзя узнать, каким образом
удалось достичь такого благополучия при полном моральном разложении. Трудно
ведь предположить, что на работе местное население ведет себя иначе, чем в
забегаловках, и старательно "вкалывает". Но Стругацкие оставили эту загадку
за пределами повествования. Зато они красочно живописуют результаты, которые
возникли на почве душевной пустоты, бессмысленности существования.
Судорожные поиски, чем бы заполнить пустоту, при отсутствии нравственного
компаса, приводят лишь к дальнейшему падению: алкоголь, наркотики, разврат,
варварство... Логический конец этой тенденции - "слег", комплексное
наркотическое средство, уводящее от реальной жизни в мир грез и сновидений;
средство настолько сильное, что попавший под его власть человек уже не может
оторваться от сладостных переживаний и обречен не только на духовную, но и
на физическую смерть. /Читал, что нечто подобное уже существует/.
Стругацких упрекали в сгущении красок, допрашивали: а где был остальной
мир, где были прогрессивные /подразумевалось: социалистические/ государства
и почему это ООН вынуждена тайком засылать агентов в упомянутую страну,
чтобы узнать о причинах необъяснимых и многочисленных смертей.
Я написал рецензию, где пытался высмеять чудаков, которые задавали
авторам вопросы типа: наличествует ли в этом городе рабочий класс и почему
он не занимается своей прямой обязанностью - классовой борьбой? Наш старый
знакомый Францев припечатывал: "За последнее время появились романы
советских писателей, посвященные будущему, лишенному четких социальных
очертаний, например, капиталистическому обществу, в котором совсем нет
классовой борьбы, не видно его социальной основы".
Рецензию никто не напечатал, хотя я в ней, разумеется, сваливал
изображаемые авторами пороки на проклятых капиталистов. Теперь я думаю, что,
может быть, так защищать Стругацких и не стоило. Они были не обороняющейся,
а наступающей стороной. Но это сейчас с удовлетворением понимаешь, что
стрелы попали в цель, а тогда нам было тяжело и трудно.
Фантастика всего лишь воспользовалась своими правами, создав
гротескную, сгущенную модель /написал это слово и вздрогнул/ определенного
общественного явления. И, конечно же, модель Стругацких захватывает гораздо
большие масштабы, чем отдельно взятый городок. И, конечно же, невозможно
себе представить, что такой выдающийся заповедник пороков сохранился в
окружении "хорошей" Земли. Но ведь, наверно, не случайно Н.А.Бердяев назвал
ХХ век новым средневековьем. Гуманистическая мораль, которой гордились
мыслители минувших веков, вдруг дала трещину как раз в тот момент, когда ей
самое время взять да и восторжествовать. Перечитывая повесть, я нахожу в ней
столько параллелей с днем сегодняшним, что становится муторно на душе:
неужели же Стругацкие уже тогда видели все, что произойдет с нами через
два-три десятилетия? Или это была интуиция, загадочное свойство больших
художников ощущать слабейшие прикосновения ветерка или, может быть, тех
самых "левоспиральных фотонов"? Каждый раз я вспоминаю описанную Стругацкими
в "Хищных вещах..." "дрожку", коллективное безумие людских толп, когда вижу
по телевизору, как седобородые чеченские аксакалы кружатся в бесконечном
боевом танце или на другом конце Земли молодые зулуски из "Инкато"
подпрыгивают часами в том же танце, а по улицам Москвы движется шествие
одряхлевших женщин под красными знаменами и портретами величайшего палача
всех времен и народов - они, правда, пока еще не подпрыгивают, но за этим
дело не станет. Скоро начнут - по закону конвергенции.
Я не нахожу разницы между "меценатами" из повести, которые тайком,
сладострастно уничтожают произведения искусства, и теми артиллеристами в
Грозном, которые вели огонь по музею, где висели картины дивных русских
мастеров, разве что они всаживали снаряд за снарядом на виду у всех. Ах, эхо
давних выстрелов по Успенскому собору все еще докатывается до нас.
"Хищные вещи века" не стали центральной книгой Стругацких, они в ней
все же несколько упростили объяснение происходящего, сведя его большей
частью к зловредному изобилию, в чем другие критики, правда, увидели
достоинство повести: авторы, мол, дали в ней бой "потребительской утопии".
Нет, не потому жители города "с жиру бесятся", что у них все есть. Здесь
действуют более зловещие социальные силы и кроются они не в материальном
производстве, а в человеческих душах. Вдохновенный менестрель оптимизма
доктор философии Опир - не причина нравственной катастрофы, он лишь рупор
тех сил, которые лгут, чтобы скрыть истинные намерения. Хотя сам оратор,
может быть, вещает совершенно искренне, точно так же, как многие советские
ученые искренне полагали, что марксизм-ленинизм или то, что выдавалось за
него, действительно научная теория.
Создание материальных благ, или резкое повышение производительности
труда, или сплошная автоматизация, роботизация производства - грани одного и
того же явления. В повести Стругацких отношение к достатку выработано до
начала действия: у всех есть все. Но откуда взялось, например, такое
количество рабочих мест? И сколько бы я ни находил параллелей с
современностью, я и сейчас не стану утверждать, что Стругацкие в "Хищных
вещах..." стремились изобразить, пусть условно, наш отечественный град. Они
воевали не с городами, не со странами, а с общественными процессами. А все
же интересно, как бы решил досадную загвоздку более ортодоксальный фантаст,
чем Стругацкие, как бы он справился с гипотетическим изобилием в обществе, в
котором были бы исключены моральные извращения на почве переедания. Нам
незачем говорить в сослагательном наклонении, такое общество решил показать
Г.Гуревич в романе "Мы - из Солнечной системы" /1965 г./. В отличие от
Стругацких он показал нам, как /фантастическим путем, конечно/ было
достигнуто изобилие, но в отличие от Стругацких он совсем не сумел показать
результаты, к которым оно приведет. Предположим, что не к таким печальным,
как в "Хищных вещах века". А к каким?
Итак, великий изобретатель Гхор создает аппарат, способный с абсолютной
точностью воспроизводить любой предмет, заложенный в него как образец.
Неважно, что это будет: машина, или шашлык, или книга. Идея проста: все, что
создано из атомов, может быть повторено из тех же атомов, стоит только
расположить их в нужном порядке.
Поскольку чудесные аппараты способны копировать и сами себя, становится
возможным в короткий срок обеспечить ими все население Земли. Достаточно
набрать шифр, чтобы немедленно получить все, чего ни пожелает душа. Бери
сколько хочешь - не жалко, расходуется только энергия, а она дешева.
Осуществилась мечта о золотом яблочке на серебряном блюдечке.
Много ли в этом современного? Какое отношение имеет, может быть, и
дерзкая выдумка к сегодняшнему миру, миру, в котором большая часть населения
элементарно голодает? И все же...
Ратомика /так назван этот процесс в романе/ сразу делает ненужным
сельское хозяйство, легкую промышленность и большую часть промышленности
вообще. Нужны только немногие мастера для разработки образцов, закладываемых
в программы ратоматоров. А остальных куда? Что должны делать и чувствовать
огромные массы людей, труд которых внезапно оказался ненужным? Какой
социальный и нравственный шок должно испытать общество, в котором произошли
такие события. Поистине это настоящая революция и в экономике, и в умах.
Даже не революция - катастрофа, обвал! То же самое могло случиться в
беля