за каменный привратный столбик, встает на шаткие ноги его человек. Когда молодой сегван наконец поднялся и начал размазывать ладонью по лицу слезы и пыль, продавец камней обратился к Волкодаву. - Спасибо тебе за то, что проучил неразумного, - сказал он спокойно, и венн только тут сообразил, что купец, оказывается, все слышал. Хозяин тем временем повернулся к слуге... и огрел его по другой щеке: - А это от меня. Чтобы впредь поменьше болтал. На счастье невезучего парня, "опрокинутой лодкой" его господин не владел. Так что от второй оплеухи белобрысая голова лишь слегка мотнулась. Кивнув Волкодаву, сегванский купец повернулся и с большим достоинством зашагал по улице прочь. Слуга поплелся за ним, всхлипывая и утираясь. Некоторое время венн провожал глазами его униженно согнутую спину. На душе было удивительно мерзко. Нам утро подарит и радость, и новую тень, И вечной надеждой согреет нас юное солнце, Но то, чем хорош или плох был сегодняшний день, Уже не вернется обратно, уже не вернется. Мелькают недели, и месяцы мчатся бегом... Мы вечно спешим к миражу послезавтрашней славы, А нынешней глупости, сделавшей друга врагом, Уже не исправить, мой милый, уже не исправить. Мы время торопим, мечтая, как там, впереди, От бед повседневных сумеем куда-нибудь деться... А маленький сын лишь сегодня лежал у груди - И вдруг повзрослел. И уже не вернуть его в детство. В минувшее время напрасно душой не тянись - Увяли цветы, и соткала им саван пороша. Но, может быть, тем-то и светел божественный смысл, Что всякое утро смеясь разлучается с прошлым?.. И сколько бы нам ни сулил бесшабашный рассвет На деле постигнуть вчерашнюю горькую мудрость, Он тем и хорош, что придумает новый ответ... А вечеру жизни - какое наследует утро?.. 10. Тысячный день Когда Волкодав вернулся в дом, Вионы не было видно, а мастер УЛОЙХО запирал двери "шкатулки". - Наш сын уже проснулся и захотел есть, - пояснил ювелир. - Виона кормит... Телохранитель кивнул и хотел идти в сад, но УЛОЙХО удержал его. - Ты не рассердишься, если я скажу, что потихоньку наблюдал за тобой? - спросил он. - Ты понимаешь, люди ведут себя очень по-разному, когда впервые попадают за эту дверь. Виона, например, сразу увидела возле двери кусок голубого гранита и сказала: точно такой, мол, встречался рядом с нашей деревней, можно, я поглажу его?.. Я тогда и понял, что не ошибся с женитьбой. - Мастер улыбнулся. - Другие люди испытывают только желание обладать... даже пытаются тайком отколупывать... Но я еще не видел, чтобы кто-то стоял, как... Прости меня, но ты словно привидение увидал. Я очень мало знаю о твоем племени, венн. У вас все такие, как ты? - А откуда бы тебе знать о моем племени, - медленно проговорил Волкодав. - У нас ведь не добывают ни золота, ни серебра... а из камней - только речной жемчуг... - Погоди! - изумился маленький ювелир. - Неужели ты хочешь сказать, что совсем не понимаешь в камнях? Не может же быть, чтобы у тебя на родине их никогда не видали?.. Этот сегван, что к тебе приходил, не похож на обманщика, мысленно ответил Волкодав. Значит, ему самому сказали неправду. Под Большим Зубом нет голубых топазов, там желтые. Голубые и совсем бесцветные - только под Средним, в южных забоях. И под Большим Зубом никогда не было сорок третьего яруса. Десять лет назад там дошли до тридцать второго, но в двух самых нижних люди сразу начали гибнуть из-за подземных мечей, а потом все затопило водой. Может, с тех пор сумели пробиться вниз, я не знаю. Может, и голубая топазовая жила туда из-под Среднего завернула. Но если так, то мастер Армар твоих камней не гранил. Он умер как раз в год наводнения... Вслух венн сказал совсем о другом: - Здесь, в Кондаре, сейчас живет мой друг, ученый аррант. Мы вместе путешествуем. Он бывал на родине твоей почтенной супруги и мог бы развлечь ее беседой, если ты пожелаешь. Мастер УЛОЙХО тоже молчал некоторое время, глядя на него снизу вверх. - Пойдем, - сказал он наконец. - Спросим ее. День понемногу клонился к вечеру, и чем ниже опускалось солнце, тем тише и пугливей становилась Виона. Волкодав уже не удивлялся перемене, происходившей с ней на закате, но привыкнуть не мог. По утрам жена ювелира была беспечной девочкой, щебетавшей, точно птичка на ветке. Сумерки превращали ее в запуганное, загнанное существо, боящееся каждого шороха, каждой тени. В том, что страхи Вионы не были простой причудой, венн убедился в первый же вечер своей службы. Когда молодая мать вдруг хватает маленького сына из колыбельки и, к полному ужасу нянек, бросается с ним сама не понимая куда, но так, словно спасается от неминуемой смерти, - это коечто значит. Тот раз он, конечно, сразу перехватил ее, обнял и не отпускал, пока она не перестала судорожно всхлипывать, а глаза не обрели разумного выражения. - Чего испугалась, девочка? - спросил он, надеясь узнать наконец истинную причину ее боязни. Однако Виона только уткнулась носом ему в грудь и снова заплакала, пробормотав то, что он уже не раз от нее слышал: - Я не знаю... Мне показалось... Она окончательно успокоилась, только когда прибежал из мастерской не на шутку перепуганный муж, и телохранитель с рук на руки передал ему свою подопечную, зареванную, дрожащую, но целую и невредимую. Трудно охранять человека, который все время ждет удара, но не знает, с какой стороны нагрянет опасность. Волкодав прямо так и заявил своему нанимателю, силясь понять, кому могла перейти дорогу безобидная маленькая танцовщица. Мастер УЛОЙХО в ответ рассказал, что Виона выросла в Богами забытой деревне на западе Мономатаны. Деревню смело жестокое немирье с соседями - обычное дело в бесконечной череде войн, происходивших между тамошними племенами. Девочка как-то спаслась во время набега и чуть не год прожила одна в горных лесах, боясь выходить к людям. Потом все же решилась. И обрела приют в храме Богини Вездесущей, чьи жрецы оценили ее красоту и стали обучать Виону молитвенным танцам своей веры. Так прошло еще три года. Потом, перед самым посвящением в жрицы, Виона сбежала. - Почему? - спросил Волкодав. - Она случайно подслушала разговор посвященных, - ответил мастер УЛОЙХО. - И поняла, что служение будет слишком ужасно. Так она мне сказала. Волкодав первым делом подумал о жрицах, представавших зримым воплощением Богинь во время "священных браков" Небесных Владычиц с паломниками и самим верховным жрецом. Бывали женщины, жарко мечтавшие о подобной судьбе. Бывали и иные. Слова ювелира заставили венна вздрогнуть: - Она должна была приходить к людям, на которых ей укажут жрецы высшего посвящения, и своими танцами разжигать в них любовную страсть. А потом избавлять их от бремени бытия. Волкодав задумался, исподлобья глядя на мастера. Его подозрения были всего лишь предчувствием, но очень зловещим. Так в рудниках он порою чувствовал готовый разразиться обвал. И дважды выскакивал из-под удара неминуемой смерти, вытаскивая безногого напарника-халисунца. Позже Тилорн объяснил ему, в чем тут было дело. По его словам, тонкий слух венна улавливал начинающееся потрескивание породы, слишком слабое для разумного осознания, но уже способное разбудить неясное чувство тревоги. "А может, даже и не потрескивание, - добавил звездный скиталец. - Вероятно, достаточно было простого напряжения горных слоев... Наша наука полагает, что человек воспринимает мир гораздо тоньше, чем большинство привыкло считать. Надо только научиться слушать себя..." Венн понял его так, что следовало уважать голос чуткого Пса, хранителя- предка, порою звучавший внутри. Этот голос его еще никогда не обманывал. - Было ли имя у Богини Вездесущей? - спросил он ювелира. - Как Ее называли? Мастер УЛОЙХО покачал головой. Он видел, что странноватый венн не желал даром есть хлеб, и старался отвечать без утайки, ведь речь, в конце концов, шла о его любимой жене. Но утаивать и при всем желании было особенно нечего. - Виона не говорит. Даже если сама знает... Волкодав попытался зайти с другого конца: - А как называли... тех, с кем враждовала Богиня? Тех, против которых посылали обученных жриц? - Ну... - замялся горбун. - Как я понял, речь шла о самых обычных злодеях, заслуживших отмеренное им наказание. Только Виона... она... она не хотела отнимать ничью жизнь. Даже такую. Она видела гибель своей деревни и решила... не отнимать жизнь, а дарить. - Мастер смущенно улыбнулся. - Нарожать много детей... Она... Волкодав подумал о том, как редко отражается на мужских лицах такая вот стыдливая нежность. Иногда ему доводилось с удивлением замечать ее на рожах заскорузлых наемников, когда перед отчаянным боем, уже покаявшись друг другу в затаенных грехах, они вспоминали, казалось бы, давно и прочно забытых жен и подруг. И все-таки он перебил: - Не называла ли Виона такого слова - Посягнувшие? Поднявшие Руку?.. Он стал повторять эти слова на всех известных ему языках. - Да вроде... - пожал плечами УЛОЙХО. - Вроде... было что-то, хотя я толком не помню... Зловещее потрескивание, едва уловимое слухом, превратилось в грозный отчетливый рокот. - Скажи мне еще, - невольно подавшись вперед, спросил Волкодав, - давно ли Виона стала бояться? - Вот как родила... Три месяца получается. - А когда она сбежала из храма? Год назад? Два, три?.. Мастер нахмурился, прикинул что-то в уме. Ему передалось беспокойство телохранителя, и он хотел ответить как можно точнее. - Около двух с половиной лет, - проговорил он наконец. - Или немного побольше. Она, по-моему, сама толком не... Но почему ты спрашиваешь, Волкодав? Ты что-нибудь знаешь?.. Они беседовали в саду, и мастер заметил: в некоторый момент разговора венн нашел взглядом Виону и более не спускал с нее глаз. Ни дать ни взять готовился в случае чего одним прыжком оказаться с ней рядом. - Я не знаю, - сказал Волкодав. - Я ни в чем не уверен. Но лучше, чтобы твоя жена поменьше оставалась одна. Когда ляжет спать, пусть кто-нибудь бодрствует рядом... И чтобы никто чужой не приближался к ней без меня... человек, зверь или птица... даже если вдруг подарят котенка... или чижа в клетке... не надо ей отдавать... Было заметно, как перепугали УЛОЙХО эти слова. Причуда недавней роженицы, которую друзья Кей-Сонмора объясняли ударившим в голову молоком, оборачивалась чем-то действительно страшным. Чем-то, вправду способным отнять у мастера едва обретенное счастье. Невыносимо было даже думать об этом. Лучше сразу умереть. - Еще, - продолжал венн. - Я больше не буду уходить по ночам. Тут он почувствовал на своем запястье руку маленького ювелира. В тонких пальцах обнаружилась сила, неожиданно резкая и опасная. - Волкодав!.. - не отваживаясь говорить вслух, прошептал мастер. - Скажи наконец, кто угрожает Вионе?.. - Богиня Смерть, - сказал венн. - Если только не врут люди и сам я не ошибся, Та, Которой она не захотела служить, по-нашему зовется Мораной Смертью. И Она придет за Вионой на тысячный день после побега из храма. Непосильная работа и голод быстро убивают в мужчинах плотскую тягу к женской красе, ставшей недосягаемой, как солнечный свет. Остается лишь глухая тоска, сходная с зудом и болью в некогда утраченных ногах калеки халисунца. Он-то, халисунец, и рассказывает напарнику-венну о храме, сокрытом от мира удушливой зеленью далеких южных лесов. Только в его повести грозную Богиню называют чуть иначе - Всеприсущей, а дом Ее стоит не на западе Мономатаны, а в дебрях саккаремских болот. "Этот храм выстроили арранты, - хрипло дыша, говорит халисунец. - У них все не как у людей, у этих аррантов. Имя их Богини Любви никогда не произносится всуе, так Она велика и ужасна. Арранты называют Ее Прекраснейшей или еще Всеприсущей. Ее служители собирают по всему свету смазливых девчонок... совсем молоденьких, таких, которые еще и одежек не пачкают..." Двое лежат в кромешной темноте, плотно прижатые друг к другу в тесной щели под тяжелой каменной глыбой, Вернее, лежит халисунец, а венн стоит над ним на четвереньках, болезненно вывернув шею. Цепь от его ошейника тянется из-под глыбы наружу, теряясь в каменном крошеве. "Жрецы храма Богини обладают искусствами, давно утраченными во внешнем мире, - продолжает безногий. - Говорят, сама Прекраснейшая их научила. Что там к чему, я сам толком не знаю, но они берут этих девчонок и доводят их красоту до немыслимого совершенства. Потом девки становятся жрицами. Тогда Богиня наделяет их свойством причинять смерть. Она очень строгая, эта аррантская Прекраснейшая. Она не терпит, когда нарушаются Ее заветы, а кара у Нее всегда только одна.." "Что ж это за Богиня Любви..." - ворчит Серый Пес. Чужая вера редко вызывает у него одобрение. К тому же он знает: если камни, рухнувшие со свода пещеры, сдвинутся еще хоть немного, валяться-таки ему со сломанной шеей. А это мало кому прибавляет разговорчивости и доброты. "Ты слушать будешь или перебивать через каждое слово?!.." - возмущается халисунец. Серый Пес молчит. Он давно уже не чувствует ни локтей, ни коленей. Его напарник, оскорбившись, тоже на некоторое время замолкает. Только слышно тяжелое дыхание в темноте да шорох каменной крошки, потревоженной далекими сотрясениями. "Так будешь ты, наконец, слушать, когда умные люди с тобой говорят?.." - осведомляется халисунец. "Ну", - бурчит венн. Ему кажется, что навалившаяся на спину глыба медленно, но верно вдавливает его в пол, "Что "ну"... лесная твоя душа... так вот, в храм приходят паломники, и многие желают испытать свою веру, взыскуя расположения Богини. Они уединяются с прекрасными жрицами, и те возносят их к вершинам блаженства... - Калека со вздохом проводит обрубком пятерни по спутанной бороде. - Но те, на кого гневается Богиня, погибают прямо на ложе". "От чего? От блаженства? - недоверчиво спрашивает венн. - Так не бывает". "От блаженства!.. Ха!.. От страшных мучений!.. Потому что у прекрасных жриц внутри бедер растут скрытые зубы, и за грехи у мужиков отсекается... А впрочем... - тут он смолкает, и в темноте снова слышится вздох, - я бы согласился, наверное". Серый Пес пытается пошевелить головой. Толстая цепь со скрипом тревожит мелкие камешки. "М что ты понимаешь", - говорит халисунец. Серый Пес не отвечает. По вере его народа, споры не угодны Богам. В споре легко обидеть и тем самым умножить в мире неправду. И к тому же халисунец, по всей вероятности, сказал истину. Что он, никогда не целовавший девчонок, может смыслить в любовных делах?.. "Однако, как я слышал, - продолжает его напарник, - всего строже Прекраснейшая поступает со жрицами, вздумавшими отказываться от служения. Если девушка убегает из храма, Богиня отмеривает тысячу дней. А потом шлет вслед беглянке Безымянную Смерть..." "Что значит... Безымянную?" - спрашивает молодой венн. Дышать становится все тяжелей, по лицу стекает вонючий пот, перемешанный с грязью. Он знает, что рано или поздно их откопают. Не потому, что сжалятся над засыпанными. Здесь слишком хорошая жила, ее не захотят потерять. "А то и значит, что Безымянную. Парень, который мне все это рассказывал, говорил, их всего-то две до сих пор и сбежало. Обе, понятное дело, тут же нашли себе покровителей. Богатых и знатных... Еще бы - такая- то красота! Ну и что ты думаешь? На тысячный день первой кто-то разорвал горло, так что девка захлебнулась в крови. А у второй дом сгорел, тоже на тысячный день, и она вместе с ним. Люди слышали, оба вельможи всячески разыскивали тех, кто мог сотворить этакое злодейство, но никого не поймали. Даже следов не нашлось. А ты спрашиваешь." "Скверные дела творятся именем этой Богини... - сипит Серый Пес. - Я бы Ей молиться не стал..." "Ты глуп и ничего не соображаешь, - сердится халисунец. - молятся не только из любви, но и из страха!" Тут он опять прав. В пору Великой Тьмы среди веннов тоже нашлись такие, кто начал славить Морану Смерть, надеясь вымолить снисхождение. Иные даже называли ее Матерью Великой и Наказующей. Только Тьма-то рассеялась не ради их поклонения. Ее развеяли те, кто с молотом и мечом следовал по пути Светлых Богов... Парень, которого еще нескоро назовут Волкодавом, попрежнему не желает спорить с напарником. В темноте перед глазами дрожат и расплываются радужные круги. если завал скоро не разберут, Та, Которую они тут поминали, явится за ним и на вожделенный миг завладеет его душой. Все так, но жертвовать и молиться из страха его не заставят. И пусть Боги, коим любезна человеческая боязнь, наказывают его как им заблагорассудится. Не будет он ни перед кем ползать на брюхе только потому, что тот, другой, могуществен и силен... Халисунец говорит и говорит, а потом перестает рассказывать и только плачет. Калека всхлипывает и бранит Серого Пса на все корки, потому что венн больше не отвечает ему и на ощупь никак не получается распознать, дышит он или нет... Их все-таки откопают. Живыми. Пройдет время, и Серый Пес познакомится с настоящим аррантом из Аррантиады. И тот, вольнодумный столичный учитель, выслушает легенду о страшном храме с прекрасными жрицами и осмеет дремучего варвара. Прекраснейшая, скажет он, совсем не строга. Во всех смыслах. И никого не наказывает. Ну разве что наградит мимолетной благосклонностью кого-то другого. И все. И храмы Ее стоят не в таинственном далеком лесу, а в хороших людных местах, и там всегда веселье и праздник. И никому нужды нет опасаться ни за мужественность, ни за женственность, а совсем даже наоборот. Ибо Прекраснейшая учит тысяче способов отражать ликование духа в радостях плоти. Вот чему она учит. Счастливому дарению жизни. А вовсе не отнятию священного дара, что, напротив, есть ужасный грех перед ликом Ее... Так говорит светлокудрый аррант, сидя верхом на бревне рудничного ворота, что вращает за них обоих злой и выносливый венн. Время от времени арранта в три погибели скручивает кашель. Тогда бывший учитель прижимает руки к груди и сердито отворачивается, потом пытается отскрести с бороды кровь. "А ты дарил когда-нибудь жизнь?" - однажды спросил его Серый Пес. "Любовь - дарил, - ответил аррант. И добавил с усмешкой: - Ведь каждый раз, дурень, боялся, кабы чего не случилось. Ребенка то есть... А теперь как подумаю, что там, может, дочка или сын уже бегает, так на душе и потеплеет. Все-таки... продолжение..." С того дня повелись в доме ювелира УЛОЙХО довольно странные посиделки. Каждый день приходили гости, и мастер, что было совсем не в его обычае, откладывал инструменты и покидал верстачок. Приходил Кей- Сонмор, приходил и его почтенный отец, сопровождаемый молчаливым Икташем. Впервые придя, Икташ кивнул Волкодаву, как старый знакомец, и после весь вечер не отходил от Вионы. Сонмор с усмешкой спросил Волкодава, прошла ли его болезнь ("Какая болезнь?.." - испугался Улойхо). Что же касается Луты, то он привел с собой Рейтамиру, которой стал явно благоволить, и она целый вечер пела, радуя гостей и хозяев. В другой раз пришел Эврих. Он действительно на редкость занятно рассказывал о Мономатане, где побывал восемнадцатилетним. К тому же выяснилось, что в те времена он выучился говорить на родном языке Вионы и не все еще успел позабыть. Сообща они даже решили, что он вполне мог случайно видеть ее, когда странствовал по лесным рекам на лодке. Она, правда, совсем не помнила светлокожего чужестранца. Он тем более не помнил голубоглазую голенькую малышку, но кого это волновало?.. Главное, что за разговорами и угощением незаметно минула еще одна ночь, прежде такая страшная для Вионы. Под утро с Эвриха взяли священное слово прийти опять. Но, конечно, чаще в дом заглядывали люди, о которых Волкодав не знал совсем ничего. Он отлично видел, что его колючий, напряженный, ищущий взгляд был им неприятен. Ну что тут поделаешь?.. Волкодав предпочел бы отбиваться от десяти переулочных головорезов, чем от одного убийцы, воспитанного почитателями Смерти. Человек, для которого страха гибели просто не существует, - самый опасный противник. Он не защищается и не бережет свою жизнь. Он думает только о том, как бы убить. И почем знать, под какой личиной он явится?.. Старого знакомца, много раз у тебя в доме дневавшего и ночевавшего? Любимого, проверенного слуги? Молодой рабыни, как будто случайно купленной на торгу?.. Волкодав не впервые сталкивался с чтившими Морану Смерть. И вполне отдавал себе отчет, что не постиг даже и доли всех их уловок. Просто не дано этого человеку, чей народ привык называть смерть Незваной Гостьей. А вовсе не Вездесущей или Желанной... Как, к примеру, распознать отравителя, если он сам рад отведать собственный яд. только чтобы лишить тебя бдительности?.. Когда-то венн себя спрашивал, почему и за что недолюбливают телохранителей. Вроде добрым делом занят охранник, жизнь хозяйскую бережет, а всем неприятен... Наверное, решил Волкодав, вот за эту самую вечную подозрительность. Велика радость каждый день видеть подле себя такого хмуро-настороженного, точно большой взъерошенный пес?.. И как с тем псом, не поговоришь с ним, не погладишь. Заворчит, зубы оскалит. Не мешай, дескать, службу нести... - Я смотрю, тебе спокойней, когда ты сам гостей выбираешь, - сказал мастер УЛОЙХО. Венн ответил: - Пусть будет так, как спокойней для госпожи. Вдвоем они все-таки учинили Вионе подробный расспрос. Поначалу молодая женщина залилась горькими слезами и не хотела ни о чем говорить. Потом расплакалась еще горше и созналась, что в самом деле ждет гибели. Скорой, неотвратимой и страшной. Она упала на колени перед мужем и просила прощения за то, что так рано покидает его. УЛОЙХО поднял ее на ноги и сам не удержался от слез, а Виона уже схватила за руки Волкодава: - Меня ты не спасешь, но защити нашего сына!.. Вездесущая... Если проклятие и на него... Схватив мальчишку из люльки, она попыталась вручить его Волкодаву. С венна было весьма непросто сбить внешнюю невозмутимость. И уж по крайней мере требовались для этого не рыдания женщины, которую его наняли охранять. Не изменившись в лице, он посмотрел ей в глаза и сказал: - Пусть сначала перешагнут через меня, девочка. А меня знаешь сколько раз убивали? Никому пока не удалось. - Обо мне ты не думай... - все повторяла Виона. - Сына... сына убереги... - Не хорони себя до срока, - сказал венн. - Мужа пожалей, видишь, плачет уже. Плохо было то, что она сама толком не знала, когда наступит тысячный день. Эвриху тоже нравилось у ювелира, ибо душа просила разнообразия. Беседы со жрецами в равной степени развлекали его и давали пищу уму, не говоря уже про счастливую возможность блеснуть ученостью перед понимающим собеседником. Никила, и в особенности его седовласый Наставник, это не полуграмотный венн, открывающий рот два раза на дню... Да и то чаще затем, чтобы брякнуть нечто ему, Эвриху, неприятное... Сойдясь с Учениками Близнецов, молодой аррант стал частенько устраивать себе отдых от грамотейских трудов в "Сегванской Зубатке" и шел в Дом Близнецов. Тем паче что Сумасшедшая Сигина окончательно переселилась туда из "Нардарского лаура" и ходила за болящими вместе со жрецами, оказывавшими деревенской дурочке необъяснимый почет. Знакомство с мастером УЛОЙХО обещало замечательную главу для путевых заметок Собирателя Мудрости. Когда ювелир пригласил арранта еще раз посетить его дом, Эврих с радостью согласился. Беда только, предвкушение нового вечера в обществе УЛОЙХО и его супруги совсем лишило его осторожности. Он упомянул о приглашении, сидя в лечебнице у жрецов. Наказание последовало незамедлительно. - Я пойду с тобой, - безмятежно заявила Сигина. - Будет о чем рассказать сыновьям, когда они наконец вернутся ко мне. Весь день Эврих не знал, как отделаться от полоумной старухи. Обижать Сигину он не хотел, а по-другому заставить ее отступиться решительно не удавалось. Ученый, чья книга удостоилась хранения в Силионской библиотеке, скоро исчерпал свое красноречие и убедился в его бесполезности. Когда выяснилось, что Сигина то ли не разумеет вполне понятных намеков, то ли разумеет, но предпочитает пропускать мимо ушей, Эврих мысленно махнул на бабку рукой. Во имя усов Морского Хозяина, присохших к утесам, где купалась Прекраснейшая!.. - плюнул он про себя. Да пускай все идет так, как угодно судьбе!.. Волкодав думать не думал, что станет однажды завидовать бессемейному и бездетному человеку. А вот поди ж ты, дожил. Икташ сидел в другом углу мерцавшей огоньками "шкатулки", и Волкодав завидовал ему. В смуглокожем нарлаке вообще нельзя было заподозрить телохранителя. И тем более - охранявшего такого большого человека, как Сонмор. Никто не косился на него из-за неприятного взгляда. Со спокойной улыбкой, как положено вежливому слушателю, смотрел он на Эвриха, увлеченно повествовавшего о своих путешествиях. Однако венн знал: Икташ присматривал за каждым человеком в комнате. И весьма зорко. За Сонмором, своим другом и господином. За Эврихом, который по укоренившейся привычке то и дело вскакивал, бросал на руку плащ и принимался расхаживать между дверью и каменным деревом... За хозяином и хозяйкой. За Сигиной, мирно вязавшей что-то в углу позади рабочего столика. И за ним самим, Волкодавом. Если неведомый убийца хоть как-то обнаружит себя, рассеянный с виду Икташ заметит его, может, даже и первым. Кто-то на месте Волкодава стал бы, наверное, ревновать. Венн был благодарен. И думал, как бы поучиться у этого человека. - ...И распространяется этот малорослый народ воистину подобно лесному пожару или полчищам муравьев, не щадящих на своем пути ни цветка, ни птицы в гнезде... - говорил тем временем Эврих. Говорил он негромко, почти шепотом: подле Вионы спал в плетеной люльке ребенок. Молодая женщина нипочем не желала с ним разлучаться, и мастер УЛОЙХО утешал себя тем, что дыхание благородных камней должно было пойти его сыну только на пользу. Тут отворилась дверь, и служанка, поклонившись, безмолвно замерла на пороге. - Что тебе, милая? - спросил УЛОЙХО, когда Эврих прервал свою повесть и потянулся за кубком. - Нищенка у ворот сидит, господин, - снова поклонившись, ответила девушка. - С маленьким дитем. Совсем озябла, сыро там, туманище-то нынче какой!.. Сидит на камне и плачет... - Просить подаяния после заката не угодно Священному Огню, - проворчал Сонмор. - Пусть ее сидит. Или дальше идет. - Она не просит милостыни, почтенный господин, - испугалась служанка. - Просто плачет. И я ей ничего не давала! Девчонка даже попятилась за порог. Она явно жалела, что вообще сунулась сюда, к господам, и досадовала на привратника. Нет бы сразу отогнать побирушку, чтоб впредь не лила слез под дверьми у почтенных людей!.. - Погоди, - сказал ювелир. Он смотрел на жену. А Виона не сводила глаз с люльки, где под шелковым одеяльцем сладко почивал их наследник. В присутствии великого Сонмора она не смела и заикнуться о том, чтобы нарушить старинное установление. Но мысль о беззащитности человеческого счастья, и особенно материнского, заново посетила ее. И показалась невыносимой... - Погоди, - повторил УЛОЙХО. - Если за калитку бросят какую-нибудь снедь, а нищенка о ней не просила, значит, это не милостыня, а случайно подобранная еда, и Священный Огонь никак не должен прогневаться. Мало ли что эта женщина могла найти на дороге? Виона вскинула голову, и от Волкодава не укрылся ее взгляд. Велика будет милость Богов, если на него самого когда-нибудь так посмотрит любимая женщина. Икташ, сидевший скрестив ноги, легко поднялся. Человек, проводящий жизнь в праздности, этого движения вообще не смог бы повторить, зато Волкодаву оно говорило о многом. Воину достаточно посмотреть на то, как другой воин держит ложку, чтобы решить, стоит ли выходить с ним на поединок. - Я посмотрю, - сказал Икташ Волкодаву. И вышел следом за девушкой. Приближался рассвет. Обычно к этому времени гости уже начинали откланиваться. У Вионы покраснели глаза и вид был усталый. Волкодав подумал о том, что вряд ли стоило доводить молодую мать до подобного состояния. С другой стороны, сейчас ляжет спать и уснет прежде, чем голова коснется подушки. Некогда будет бояться и вздрагивать, прислушиваясь к случайным шорохам в темноте... Нянька, крепкая полная женщина, воспитавшая не один десяток детей, подняла люльку, и Волкодав сопроводил их с Вионой в опочивальню. Беззаконность нарлаков состояла еще и в том, что богатые матери не желали терять красоту и кормить новорожденных грудью - обзаводились кормилицами. А чтобы пискливая малышня не мешала спать по ночам - устраивали отдельные детские. Что хорошего может сотворить народ, с которым от самого рождения так поступают?!.. По счастью, у мономатанки Вионы и мысли не возникало лишить чадо своего молока или держать его где-либо, кроме родительской спальни. Счастливый муж только рад был ей потакать. Когда появился Волкодав, они перестали запирать за собой двери, ибо любые запоры - помеха телохранителю, сидящему у порога с другой стороны. Другое никчемное и даже вредное нарлакское установление повелевало прорезать стены окнами. Куда ж это годится, размышлял Волкодав, вот так нарушать целостность хранящей границы, открывая путь разной нечисти, не говоря уже о мухах и комарах!.. Будь его воля, он при всей своей нелюбви к каменным стенам велел бы заложить окошко опочивальни, и как можно скорее. Одно утешение - в садике под окном до утра будут бодрствовать двое парней, приставленных Кей-Сонмором. Обойти их без шума вряд ли сумеют, а поднимется шум - Волкодав сразу услышит... Сигина все так же уютно сидела в уголке позади столика, устроившись в круге света масляной лампы, и трудилась над вязанием, задумчиво улыбаясь чему-то... Привычная подозрительность брала свое: венна уже посещала крамольная мысль насчет Сумасшедшей. Ему очень не хотелось давать этой мысли хоть сколько-то веры. Должно же быть на свете что-то святое... Волкодав много раз убеждался, какой бедой оборачивалась подобная доверчивость. Давным-давно, еще мальчишкой, он впервые увидел, как предают люди, только что вкушавшие с тобой от одного хлеба. Урок пошел впрок: с тех пор он предпочитал не доверять никому. Мастер УЛОЙХО немного задержался в "шкатулке", чтобы поговорить с Эврихом и Сонмором. Виона с нянькой скрылись в опочивальне, и в это время возвратилась молодая служанка. Волкодав пропустил ее к госпоже и оставил дверь приоткрытой, чтобы все видеть и слышать. - Я, с твоего позволения, положила за калиткой хлеба с сыром и немного сушеных яблок, - сказала Вионе девушка. - Женщина взяла еду и сразу ушла, вознося хвалу Небесам. Она очень хромала. Больная, наверное... - Священный Огонь не каждой посылает такой хороший дом, как мне и тебе, - отозвалась Виона. - Заглянешь на кухню, умница? Пусть нашему господину подадут утром кашу с колбасками. Кухарка знает, какую он любит. Служанка поклонилась хозяйке и направилась к двери, но уже на пороге о чем-то вспомнила: - Та нищенка очень благодарила тебя, госпожа. Она сказала: да продлятся твои дни и да будет безмерно счастлив каждый из них, и да благословится твое лоно многим потомством, ибо... как там дальше... вот! Ибо удел мирный - радость избранных. Именно так она сказала, моя госпожа, и очень просила, чтобы я чего не напутала, а то, мол, благословение не подействует. - Удел мирный... - опустив глаза, повторила Виона, и слабая улыбка пробежала по ее губам. - Да... радость избранных... Удел мирный... Служанка вышла, и Волкодав затворил дверь. И, когда она уже закрывалась, услышал, как там, в опочивальне, испуганно ахнула нянька. Мало ли что могло ее напугать. К примеру, малыш выбрал время и - ее, няньки, недосмотр! - непоправимо испортил дорогое шелковое одеяльце. Или мохнатая ночная бабочка влетела в окно, чтобы тут же сгореть над светильником и покатиться по полу трепещущим, еще живым угольком... Такие вещи Волкодав предпочитал обдумывать ПОСЛЕ. Когда уже выяснится, что не было нужды бросаться на выручку. Дверь с треском шарахнула в стену: венн вломился в комнату, сразу оказавшись посередине. Виона держала в руках свой поясной кинжальчик. Которым, как уже выяснил Волкодав, она владела не хуже воительницы Эртан. Только нынче мономатанка не собиралась ни метать его в цель, ни разить подкравшегося врага. Сомкнув обе ладошки на узорчатой рукояти и глядя куда-то безжизненными, остановившимися глазами, Виона как раз довершала замах, направляя острое лезвие себе в сердце. Волкодав сразу понял, что не успеет ее остановить. Но эта мысль тоже прошла стороной: его тело, вне зависимости от разума, уже распласталось над полом, летя в невозможном, рвущем жилы прыжке. У няньки выпала из рук чашка с водой и стала медленно падать, неторопливо переворачиваясь, вода начала выплескиваться из нее сплошной прозрачной волной, игравшей на свету диковинными огнями. Волкодав увидел, как острие кинжальчика прокололо синий шелк платья, как распалась ткань, уступая нажиму клинка. Руки венна тянулись вперед, к блестящему лезвию, неотвратимо входившему в нежную плоть, а вязкая стена воздуха расступалась все неохотнее, так, словно колдовство Богини Смерти незримо висело между ним и Вионой, мешая дотянуться, удержать качнувшуюся над пропастью жизнь... Для няньки все это выглядело совершенно иначе. Она только увидела, как взмахнула кинжалом ее госпожа, и тут-то, сшибив с одной петли дверь, в опочивальню рванулся телохранитель и ударил госпожу по рукам, и они вместе рухнули на пол. Кинжальчик, выбитый из ладони, отлетел в угол. Виона умудрилась вскочить первой и попыталась схватить его. Платье на ней было располосовано до подмышки, и медно-черную кожу, видимую в дыре, прочертила длинная кровоточащая царапина. Телохранитель, извернувшись на полу, поймал госпожу за ноги и вновь повалил. Виона дралась, как кошка, безумие превратило гибкое тело танцовщицы в одну тугую пружину, наделенную неистовой силой. Мыш метался над ними, потом с отчаянным криком умчался за дверь. Волкодав услышал, как где-то там начался переполох, зазвучали встревоженные голоса, раздался торопливый топот шагов. Он не мог надежно захватить Виону, при этом не повредив ей. Она же не считалась ни с чем и готова была переломать себе руки и ноги, только чтобы вырваться на свободу. Наконец он прижал извивавшееся тело к полу, но Виона, словно того и ждала, вдруг... перестала дышать. Волкодав ударил ее кулаком в ребра, и она, зарычав, снова бешено забилась, пытаясь его укусить. В опочивальню вбежал Икташ, а за ним, почти одновременно, Сонмор с сыном и мастер УЛОЙХО. - Виона, родная моя!.. - бросился к жене ювелир. - Что ты делаешь, Волкодав, отпусти!.. Та, что еще совсем недавно была ему ласковой подругой, ответила утробным звериным рыком, невозможным для человеческих уст. Приказ Богини - УМРИ! - переданный через неведомую побирушку, устремил всю ее волю на прекращение жизни, и силой тут что-то поделать было невозможно. Степной пожар не затушишь, хлеща тряпками пламя. Его усмиряют, пуская огонь против огня... Волкодав знал, перед чем иной раз склоняется даже воля Богов. Каждый венн знал это с пеленок. Перед материнской любовью. Икташ, оказывается, тоже хорошо это знал. Он не стал и пытаться помогать Волкодаву. Он прянул в сторону, и в его поднятой руке пронзительно заверещал выдернутый из люльки младенец. - А вот сейчас да об угол... - жутко рявкнул он, озираясь по сторонам. Позже, вспоминая эти мгновения, Волкодав скажет себе: мало кто сумел бы так прикинуться беспощадным детоубийцей. Большинство людей, в том числе, наверное, и он сам, обязательно выдало бы себя хоть какой-нибудь мелочью, убедительно говорящей: ан нет, не убьет!.. Икташ не выдал себя ничем. Какую жизнь надо было для этого прожить, какие тени похоронить в дальних закоулках души?.. Между тем несчастный ювелир, сошедший с ума вместе с остальным миром, устремился на помощь ребенку. Хилый с виду горбун явил неожиданную прыть, но отец и сын Сонморы перехватили его. Они-то, не затуманенные любовью и страхом, вмиг поняли, что было на уме у Икташа. Виона с новой силой рванулась из рук у Волкодава и отчаянно закричала. Мог ли думать венн, что когда-нибудь с радостью и облегчением будет слушать такой вот крик, полный боли и ужаса!.. А вот слушал и радовался, ибо это был обычный человеческий крик. Не рев взбесившегося животного. И чувство в нем звучало самое что ни есть человеческое. Рассудок матери, испугавшейся за малыша, на какое-то время прояснился, переборов чудовищное стремление к смерти... - Эврих!.. - крикнул Волкодав, заметив появившегося арранта. - Живо сюда!.. Расколдовывай!.. Он в двух словах, как умел, объяснил молодому лекарю случившееся. И всей кожей ощутил неуверенность и страх своего спутника. Так юный воин, привыкший к потешным боям, впервые сталкивается с настоящим противником, не на шутку жаждущим его крови, и вдруг понимает, что кончилась мальчишеская игра и с духом собираться некогда - хватай оружие и убивай, не то вот прямо сейчас сам будешь убит. Эврих, понятно, уже не был безусым юнцом, только-только отправившимся на подвиги. Случалось ему совершать и лекарские деяния, и скручивать жестоких врагов, защищая себя и других. Однако судьбе было угодно подсовывать ему все новые испытания. Спорить с Богиней!.. Он об этом поистине не просил. И дернула же нелегкая пойти с венном в этот Небесами проклятый дом, гдеПока он колебался, Виона опять начала превращаться в дикую кошку. Повеление Богини как будто пробудило в ней нечто нечеловеческое, и это нечто рвалось наружу, словно крылатое насекомое, раздирающее кожу отслужившей личинки. Вот только появиться должна была не безобидная бабочка или стрекоза, а... Тут из-за спины Эвриха возникла Сигина, о которой в суматохе успели благополучно забыть. Вид у нее был по обыкновению безмятежный, но комнату она пересекла так решительно и быстро, что никто не сообразил помешать ей. Маленькие мягкие ладони легли на виски бьющейся, невнятно хрипящей Вионы и с неожиданной силой повернули ей голову, заставив посмотреть в глаза. Волкодав успел приготовиться к худшему, и когда Виона внезапно обмякла, безвольно повиснув у него на руках, венн успел ощутить укол ледяного ужаса - все, умерла!.. Это продолжалось мгновение, он тут же понял, что несчастная женщина еще дышала, пускай неровно и слабо. Ее губы шевельнулись, что-то произнесли. Волкодаву послышалось: "Мама..." Наверное, бешеная борьба просто вычерпала все ее силы. Как бы ни могуча была ворожба, нельзя требовать от человеческого тела того, на что оно не способно. Венн очень осторожно опустил Виону на краешек ложа, но рук не убрал, чтобы не приключилось никаких неожиданностей. Мастер УЛОЙХО уже стоял на коленях возле постели. Он звал Виону и плакал, гладя любимую по голове, по растрепанным, спутанным волосам, на которые он так и не успел возложить диадему из чудесных камней. Икташ отдал няньке ребенка. С появлением в комнате Сигины мальчишка необъяснимым образом успокоился, но обращать внимание на подобные мелочи было, право же, недосуг. - Вот теперь расколдовывай, - сказала Сумасшедшая Эвриху. Она крепко держала Виону за оба запястья. И добавила нечто совсем уже непонятное: - Вдвоем мы сильнее. Сильнее Богини?.. - усомнился про себя Волкодав. Отогнать гибель, причиняемую Ее третьестепенными посланцами, вроде отравленной стрелы или морового поветрия, - это еще куда ни шло. Преодолеть волю, изреченную Ею Самой... Эврих, в отличие от него, как-то сразу отбросил сомнения. Нагнулся к Вионе и, сосредоточенно зажмурившись, возложил руки ей на темя. Совсем как Тилорн. - А ты пусти девочку, сынок, - сказала Волкодаву Сигина. - Больше биться не будет, не позволим мы ей. И венн поверил. Наверное, потому, что звучала в голосе Сумасшедшей некая необоримая основательность: так могла бы говорить Мать Земля, если бы человеку было дано слышать Ее речи. Волкодав, бдительный телохранитель, сразу и окончательно успокоился насчет Вионы. Но зато подумал о нищенке. Вернее, о той, что в облике бездомной попрошайки плакала у ворот, а потом, получив от добрых людей подаяние, таким вот образом отблагодарила за ласку. С мастером УЛОЙХО рассуждать было бесполезно, и он обратился к Сонмору: - Я за той... искать стерву... Великий вор сразу понял, о ком шла речь, и кивнул: - Ступай. Икташ здесь присмотрит. Лицо Эвриха приняло отрешенное выражение, губы чуть заметно улыбались, что-то шепча. - Я с тобой! - вызвался Луга. - Всех на ноги поставлю, а потаскуху на кол посадим! Выскочив вместе с Кей-Сонмором за ворота. Волкодав живо огляделся по сторонам, но не обнаружил ничего, могущего подсказать хотя бы, в какую сторону скрылась посланница Вездесущей. На каменной мостовой, скупо освещенной факелом в руке молодого вора, конечно, не было никаких следов. Камень блестел от осевших капель тумана. Венн вдохнул зябкий сырой воздух и подумал о том, что люди Кей-Сонмора, вероятно, в самом деле перевернут вверх дном весь Кондар. И поймают с десяток нищенок, чем-нибудь похожих на ту. И всех предадут чудовищной смерти. Младший Сонмор любит своего побратима и ни перед чем не остановится, отмщая за ужас, пережитый его любимой женой. Но кто поручится, что среди наказанных будет и виноватая? Ибо хитроумны вестники Смерти и немного найдется равных им в умении уходить от погони... Все же ему упорно казалось, будто след остался нестертым. И еще, будто некая часть его существа обо всем уже догадалась, и догадка плавала у самой поверхности, но не могла пробиться к сознанию. Надо лишь чуть-чуть поднатужиться, сделать усилие, и он сообразит, в чем тут дело. Запах?.. Нет, не запах. Дворовые псы, выбежавшие с людьми, потыкались носами в уличный камень и принялись неудержимо чихать, а потом поджали хвосты и удрали обратно в калитку. Что-то тоньше запаха и в то же время сильней... Волкодав опустился на корточки, пристально вглядываясь в булыжник мостовой, испрашивая ответа... И внезапно все понял. И увидел след, вплетенный в туман, столь же ясно, как стоявший рядом Кей-Сонмор мог бы увидеть отпечаток ноги на мягкой земле. Вот и венн приметил внутренним оком отголоски чьих-то мыслей и чувств, задержавшиеся в смятой пустоте ночи. И даже удивился, как такая простая догадка не посетила его сразу же. Зато теперь оставалось только воспользоваться вновь открывшимся знанием. Благо духовные отпечатки многих людей разнились так же сильно, как и запахи тел. Волкодаву понадобилось мгновение, чтобы легко выделить нужный. Он захотел рассказать о своем открытии Кей-Сонмору и поднял голову, собираясь заговорить, но увидел, что Луга пятился прочь, глядя на него с потусторонним ужасом на лице и как бы защищаясь факелом, судорожно зажатым в руке. Факел дымил, трещал и плевался брызгами, рождая в тумане огненный ореол... Волкодав удивился испугу КейСонмора, однако разбираться, что такого стряслось, не было времени. И так уже злодейка порядком обогнала их. Она пыталась скрыться в сторону пристаней; вообще-то корабли по ночам редко отчаливали, но кто поручится?.. Венн во всю прыть рванулся по следу, чуть приостановившись только затем, чтобы обернуться на Лугу и вооруженных слуг, высыпавших на улицу. Почему-то никто не спешил последовать за ним. Все стояли на месте и смотрели ему вслед так, словно впервые увидели. Волкодав мысленно плюнул и устремился дальше один. Прыжок. Прыжок. Новый прыжок. Ноги несли его вперед плавно и мощно. Летела назад каменная мостовая и крашеные столбы опрятных заборов. Он уверенно и как бы отстраненно сказал себе: я успею. Я перехвачу ее, я не позволю ей достигнуть причалов и лодки, которая там, наверное, дожидается с вечера. Она бежит быстро, у нее резвые и крепкие ноги, и она очень хочет спастись. Но в глубине души она опасается, что ее все-таки схватят, и поэтому я быстрей. Я знаю, что возьму ее. Я возьму ее. И одним рывком сломаю ей шею. Я знаю это. Он увидел продолговатый сверток тряпья, валявшийся в сточном желобе под стеной дома. Внутри свертка не угадывалось ни малейших признаков жизни. Вот, значит, какого ребенка качала она у груди, сидя перед воротами. А чего еще ждать? Какие могут быть дети у тех, кому Смерть желаннее Жизни?.. Запах. Запах быстро становился сильнее... И Волкодав узнал этот запах. И ощутил, как на загривке встает дыбом щетина, как оттягиваются углы губ, обнажая двухвершковые, острые как кинжалы клыки. Поздний прохожий, возвращавшийся домой безопасной улицей Оборванной Веревки, в ужасе распластался по забору какой-то усадьбы. А потом, не разбирая дороги, кинулся прочь. Именно так следует уносить ноги, когда мимо тебя вдруг проносится неописуемо жуткий зверь: огромный всклокоченный пес с человеческими глазами, горящими бешеной зеленью. А над головой у него с криком вьется большая летучая мышь... Мелькнули и сгинули в непроглядном тумане, и только слышен был отчаянный топот и судорожное дыхание убегающего прохожего. Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Кровь, забрызгавшая стены и пол. Рослый, костлявый парень вниз лицом лежит на полу. Его руки и ноги накрепко зажаты в колодки. Каменные колодки, до блеска отполированные телами бесчисленных и безымянных рабов. Женщина. Юная, прекрасная женщина, раскрасневшаяся и веселая. Она отбрасывает за спину волосы, липнущие к шее и увлажненному лбу. Она оглядывается на надсмотрщика по прозвищу Волк, и тот одобрительно кивает ей, широко улыбаясь. Несколько волосков пристала к ее щеке, попав в рот. Она убирает их пальцем, и на щеке остается красная полоса. В другой руке у нее кнут. Тяжелый, не по девичьим силенкам, длинный плетеный ремень. Опытные надсмотрщики такими кнутами делают чудеса и хвастаются ими друг перед дружкой. Ей хвастаться пока еще нечем, но она научится. Она будет очень стараться. И то ли от Волка, то ли не от Волка у нее потом родится младенец, отправленный прямиком в рудничный отвал... Он будет выкинут, как - много позже - вот этот сверток тряпья, который сделал свое дело и стал, больше не нужен. Волкодав понял, что вот-вот настигнет беглянку, за несколько мгновений перед тем, когда это действительно произошло. Неосязаемый след, растворенный в тумане, пролег между гостиными домами в самом низу улицы Оборванной Веревки, выводя на широкую прибрежную площадь. Днем здесь всегда кипела хлопотливая жизнь: возле северного причала рыбаки продавали хозяйкам улов, только что вытащенный из моря, возле южного, где было глубоко даже в отлив, грузились и разгружались торговые корабли, и оборотистые купцы ставили лотки и палатки прямо на набережной, и всему Кондару было известно, что те же самые товары здесь стоили куда дешевле, чем на Середке... Ночью прибрежную площадь окутывала почти могильная тишина. Нарлаки вообще полагали нечистыми любые дела, совершавшиеся по ночам, ибо после захода солнца праведных огнепоклонников ждал к себе священный очаг, и почему-то это уложение в первую очередь касалось купцов. Вероятно, дело было в том, что кочевые пращуры изначально взирали на пришлых торговцев без большого доверия, весьма сомневаясь в их принадлежности к роду людскому. Как бы то ни было, площадь возле причалов с наступлением ночи становилась в глазах кондарцев скверным местом, похуже иного кладбища. Рассказывали даже, будто ночами вдоль пристаней плавал необыкновенный тюлень, приставленный блюсти благочестие в людях. Если этот тюлень замечал человека, в неурочное время вышедшего на площадь, он принимался так горько плакать о людской неправде, что человек проникался его скорбью и, не выдерживая, бросался с пристани в воду. Вот почему в кондарской гавани по утрам время от времени вылавливали мертвецов, и если у кого-то из них торчал под ребрами нож, так это никого не касалось. Рассказывали также, будто волшебный тюлень давал пощаду лишь молодым девушкам, спешащим к возлюбленному. Кондарских поверий Волкодав наслушался от здешнего жителя еще в Самоцветных горах. И в другое время, наверное, счел бы за благо с ними посчитаться... но не теперь. Хотя его собственное племя тоже считало неправедным делом преследование врага и тем более отнятие жизни, происходившее в ночной темноте. Волкодав на своей шкуре познал, какова бывала расплата. Он вытерпел бы все то же самое еще раз, но своего тогдашнего поступка не изменил. Очередной прыжок вынес его из-за угла обширного, как крепость, лабаза, и Волкодав увидел перед собой площадь. Темнота летней ночи мало что значила для его глаз, мешал только туман, но Серый Пес и его едва замечал. След наконец стал вещественным: его уши слышали тяжелое дыхание впереди, его нос обонял пот и страх беглянки, догадавшейся, что ее обнаружили и настигают. Еще бы ей не догадаться. Стремительное клацанье по камню твердых когтей и боевой клич Мыша трудно было неверно истолковать. Волкодав услышал, как она обернулась на бегу, окончательно сбив дыхание. В стороне северного причала мелькнул и сразу пропал крохотный огонек. Он сулил спасение, и женщина, цепляясь за жизнь, повернула в ту сторону. Волкодав пошел наперерез, неотвратимо и молча, как ходят веннские псы, настигая лютых волчиц. - Ты мог бы убить женщину. Волкодав? - спросила кнесинка Елень. Он ответил не задумываясь, совершенно спокойна - Мог бы, госпожа. Туман, наползавший с моря, растекался по городским улицам, превращаясь в сплошное белое молоко, но здесь, у самого берега, он перетекал плотными волнами, еще не успевшими перемешаться. Порою в нем возникали разрывы, и Волкодав, неожиданно вырвавшись на чистое место, увидел под звездным небом ту, которую так беспощадно преследовал. Она вновь оглянулась, капюшон свалился у нее с головы, залитое потом лицо исказил страх, но этот же пот смыл с кожи искусно наклеенное безобразие нищенки, и Волкодав рассмотрел: женщина была столь же прекрасна, как и семь лет назад, когда он последний раз видел ее. Только тогда в ней еще оставалось что-то от неповинной девчонки, выхваченной из дому и отданной для утех надсмотрщикам четвертого рудника. Теперь ее красота дышала совершенством матерой хищницы, ни разу доселе не ведавшей неудач. И вот эта хищница узрела светящийся взгляд и длинные клыки неотвратимо приближавшейся смерти и запоздало спрашивала себя, что же произошло?.. Какой тайный страх, давным-давно задавленный и позабытый, вырвался из-под спуда и властно сковывал тело, отрезая дорогу к спасению?.. Уже пластаясь в последних прыжках, Волкодав услыхал откуда-то сбоку девичий голос, полный изумления и испуга. Девичьему голосу встревоженно ответил мужской. Эти голоса, показавшиеся знакомыми, не имели никакого значения. Ничто не имело значения. В том числе и исход его сшибки с волчицей, уже выдернувшей откуда-то узкий острый зуб-клинок. Он знал только: больше она никому не причинит зла. А там... Женщина пятилась, не сводя с него зачарованных глаз и медленно, слишком медленно наматывая на левую руку широкополый продранный плащ. В правой, выставленной вперед, острием вверх глядел кинжал, готовый распороть брюхо летящему зверю. Волкодав прыгнул без раздумий и колебаний, зная, что длинный клинок не причинит ему никакого вреда. Его мышцы еще не довершили броска, когда, обогнав его, прямо в лицо женщине со злым криком метнулся крылатый черный зверек. И посланница Вездесущей дрогнула - рука с кинжалом непроизвольно ушла вверх. Кажется, она закричала. Дальше все произошло одновременно. Волкодав увидел совсем близко ее невероятно распахнутые глаза, полные даже не страха - это был взгляд существа, внешне живого, но уже осознавшего себя по ту сторону смертной черты. Так оступившийся в пропасть какие-то мгновения еще вроде соприкасается одной ногой со скальным карнизом, но равновесия не вернуть, не уцепиться за камни, и плоть, ощутившая власть земной тяги, прежде разума понимает: падение неизбежно. Боковым зрением Волкодав заметил некое движение справа, оттуда, где только что слышались знакомые голоса. В него, рассекая тягучие волокна тумана, летел метательный нож. Волкодав мог уклониться, но это значило бы испортить прыжок, и он не стал уворачиваться. Удар в бок показался тупым и не особенно сильным. Женщину смело с ног - хрупкий кустик, угодивший под стронутый обвалом валун. Улетел и лязгнул о темную мостовую бесполезный кинжал. Волкодав услышал, как хрустнули позвонки. Ночь была тихая. У северного причала перестал мигать огонек, зато послышался плеск весел. Там, видно, распознали достаточно, чтобы сообразить: дальнейшее ожидание бессмысленно. А может, даже опасно. К Волкодаву уже приближались сквозь туман две торопливые тени. Когда они подошли вплотную и превратились в Дикерону и Поющий Цветок, венн стоял на коленях рядом с распластанным телом. И развязывал на волосах ремешки, чтобы переплести косы, как подобает убийце. - Где собака? - чутко прислушиваясь, спросил мономатанец. Волкодав поднял голову и молча посмотрел на чернокожего и его спутницу. Он не был уверен, что сумеет членораздельно ответить. - Мы слышали крики, - пояснила танцовщица. - Нам показалось, что бешеная собака напала на женщину!.. Она держала в руке маленький фонарь вроде тех, какими пользуются мореходы: масляный светильничек, накрытый дутым стеклом с металлическими нитями внутри. У фонаря был вид предмета, которым пользуются почти ежедневно. Похоже, эти двое часто гуляли в ночных потемках, избегая людской суеты и надоевшего любопытства. - Не показалось, а так оно и было, - проворчал Дикерона. - Где мой нож? Я не мог промахнуться. - Конечно, не мог, - покорно согласилась Поющий Цветок. - Ты никогда не промахиваешься. Наверное, собака убежала и унесла нож в теле. Сейчас я поищу, мы найдем ее по крови... Волкодав невольно покосился на свой бок, немного нывший, словно от хорошего тычка в ребра. Порванная рубашка висела клоком, но клок этот был промочен одним лишь потом. - Не могла она никуда убежать! - упрямо проговорил Дикерона. - Я бил наверняка! Собака даже не взвизгнула! И я услышал бы, если бы она убегала!.. - И вдруг спохватился: - А что женщина? - Ты не успел спасти ее, - вздохнула Поющий Цветок. - У нее шея сломана. Волкодаву понадобилось немалое усилие, чтобы преодолеть неожиданно навалившуюся усталость. Хотелось одного: свернуться калачиком и спать, спать... Поднявшись, он отошел на несколько шагов в сторону и подобрал метательный нож. Нож лежал как раз в тени, отброшенной пламенем светильничка, и потому не блестел. Венн нагнулся за ним и понял, что во время погони смотрел на мир вовсе не с высоты своего обычного роста. Он подал нож слепому: - На... Держи. Внятная речь действительно далась ему не без некоторого труда. - Ты?.. - удивился Дикерона. - Откуда ты тут появился?.. Волкодав задумался, как объяснить, но чернокожий не стал дожидаться ответа. Его больше занимало другое. Взяв нож, он потрогал лезвие, потом понюхал его и даже попробовал языком. Не удовлетворившись, мономатанец сунул нож своей спутнице: - Я окончательно выжил из ума, или на нем вправду нет крови?.. Поющий Цветок зачем-то посмотрела на Волкодава и, явно страдая, ответила правду: - Мне очень жаль, Дикерона... нож чистый... Дикерона угрожающе повернулся к венну: - Ты что, вытер его? - Ты не промахнулся, - тяжело проговорил Волкодав. - Это был я. Ты попал. Мне в бок. - Но я слышал собаку!.. Волкодав вспомнил полные ужаса глаза Кей-Сонмора и его молодцов. Отпираться было бессмысленно, и он сказал: - Я иногда... бываю собакой... К его немалому облегчению, Дикерона воспринял эти слова совсем не так, как какой-нибудь житель Нарлака, давно позабывший о вере пращуров и своем родовом имени. Мономатанец не стал ни шарахаться, ни убегать, ни творить отвращающие знамения. Он лишь кивнул и с уважением заметил: - Теперь понятно, почему мое оружие не причинило тебе вреда. Ты, наверное, знаменитый вождь или колдун. У меня дома считают, что Предок дарит Свое обличье только величайшим в роду! - Я не величайший, - проворчал Волкодав. - Просто последний. Удивительное дело, но ему было не вполне безразлично, что станет думать о нем слепой метатель ножей. Бывшая прислужница Смерти лежала раскинув руки, из угла рта и левой ноздри пролегли густеющие темно-красные струйки. Пустые глаза неподвижно смотрели вверх, туда, где за туманом скрывался Звездный Мост, недосягаемый для черной души. Волкодаву показалось, будто над площадью на мгновение склонилась гигантская непроглядная тень - и сразу исчезла. Он увидел, как зябко вздрогнула Поющий Цветок, как вздыбилась шерстка успокоившегося было Мыша... Один Дикерона ничего не почувствовал. Мономатанец спрятал нож в ножны, висевшие на груди под рубашкой, и деловито осведомился: - Так это ты, значит, бабенке шею свернул? Небось, было за что?.. С той стороны, где выходила на площадь улица Оборванной Веревки, замелькали плывущие пятна мутно-рыжего света; туман превращал факелы в расплывчатые огненные облачка. Это луга с друзьями наконец-то преодолели страх и шли посмотреть, чем же кончилась невиданная погоня. На другой день в Кондаре только и пересуду было о том, что за причалами всю ночь плакал тюлень, а первые рыбаки, вошедшие в гавань с рассветом выловили у самых свай тело молодой женщины со зверски переломанной шеей. Смерть стерла с ее лица ярость и ужас, а вода смыла краску и кровь: самым жалостливым какое-то время казалось, будто красавица вот-вот вздохнет и откроет глаза. Ведь не мог, в самом деле, тюлень ни за что погубить подобное существо!.. Женщина была одета в нищенские лохмотья, но пальцы оказались белыми и холеными, никак не привычными рыться в помойках. Не иначе, знатная госпожа, прикинувшаяся побирушкой!.. Кто-то на всякий случай решил пощупать живчик, сдвинул драный рукав и увидел потертые ножны, пристегнутые к левой руке. Тут народ рассудил, что на площадь женщину привела скорее всего не любовь. Потом из ближайших гостиных домов вышли слуги, и кто-то поведал про крики и беготню, услышанную за полночь на улице купеческими сторожами. Тогда стало ясно, что бродяжка ночью пыталась залезть в чей-то дом, но была обнаружена и, удирая от преследователей, выбежала на запретную площадь. А стало быть, туда и дорога воровке! Наконец из уст в уста распространилось слово великого Сонмора. Ночной Конис сокрушался о беспокойстве, причиненном злыми людьми его достойному другу, ювелиру УЛОЙХО. Я весьма опечален, - передавали в толпе, и у всех, кто это слышал, бежали по спинам мурашки. Тех, кто печалил владыку свободного люда, временами находили завернутых в собственную кожу. Надетую наизнанку. Собравшийся на причале народ как- то сразу припомнил, что день вообще-то не праздничный, а значит, у каждого множество дел. Когда возле тела остались лишь самые стойкие любопытные, сквозь толпу прошагал отряд стражников во главе с невозмутимым Брагеллом. Дюжие парни без лишней болтовни засунули мертвую в рогожный мешок и погрузили на тележку. Грубая буроватая ткань тотчас промокла неровными пятнами, и сверток утратил всякое сходство с человеческим телом, сделавшись больше похожим на вялый, тронутый гнилью овощ. Когда тележку выкатывали за городские ворота, под каменной аркой во всю ширину прохода разложили костер, и мокрый сверток зло зашипел, соприкоснувшись с огнем. Только так добрые кондарцы могли быть уверены, что душа нечестивицы и тем более погибель, взявшая ее, не сыщут дороги назад. А если и сыщут, то остановятся у черты, убоявшись праведного огня. Другая предосторожность, свойственная не только нарлакам, состояла в том, чтобы схоронить скверного мертвеца в месте, не принадлежащем ни одной из стихий. Так испокон веку поступали с казненными преступниками и иными людьми, почему-либо признанными недостойными упокоения в Священном Огне. Удалившись от города, стражники достигли устья едва сочившейся Ренны и там, посреди галечного русла, на скорую руку выкопали для убитой последнее земное убежище. Быть может, во время следующего прохождения Змея взбеленившаяся вода выроет труп из неглубокой могилы, но кондарцам до этого не было дела. Морские течения у здешних берегов были таковы, что отданные Ренне останки если когда и всплывали, то в городскую гавань, пугать людей, уже не возвращались. Легенда, правда, гласила, что было одно-единственное исключение - самый первый Сонмор, которого якобы пришлось хоронить семь раз подряд. Да и то большинство кондарцев предпочитало верить в оборванную веревку... - Почему ты отказываешься от награды? - спросила Виона. - Ты ее заслужил! - Я ее не заслужил, - упрямо повторил Волкодав. Его голос казался Вионе похожим на каменную стену, вылинявшую от солнца и дождя. Они сидели на садовой скамейке, в тени плюща, взбиравшегося по деревянной решетке. Между кожистыми синевато-зелеными листьями белели восковые звездочки цветов. Цветы были маленькие и неяркие, но взамен броской красоты Боги дали им нежный запах, привлекавший рои пчел. Виона стряхнула себе на руку немного пыльцы, и пчелы стали с деловитым гудением садиться на медно-черную кожу, щекотать ее лапками и дуновением крылышек. Дома, в Мономатане, пчелы водились не в пример крупнее и злее, а у меда был совсем другой аромат. - Но ведь ты подоспел первым, - сказала Виона. - Ты не позволил мне... Икташ и Эврих с Сигиной, они только потом... - Вот их твой супруг пускай и вознаграждает, - сказал венн. - И еще няньку, за то, что вовремя ахнула. Ни на пчел, ни на молодую хозяйку он не смотрел. Сидел, сложив на груди руки, с деревянным лицом. Мастер УЛОЙХО в самом деле готов был озолотить всех, кто помог не допустить смерть к его любимой жене. Один Волкодав полагал, что не имеет никакого права на похвалы и награды, и переубедить его было невозможно. Люди могли говорить что угодно, однако он-то знал, что самым постыдным образом прохлопал подкравшуюся опасность. Пусть даже она и явилась в совершенно неожиданном образе, который вряд ли кто-то сумел бы предугадать. Кому была бы нужна его погоня за злодейкой и расправа над ней, если бы не удалось отстоять жизнь госпожи?.. Вот Эврих и Сигина, те вправду заслуживали всяческого почета. Особенно Сигина: без нее у Эвриха, по его собственным словам, мало что получилось бы. "Я как девчонке в глаза посмотрел, меня самого чуть куда-то не затянуло, - рассказывал молодой аррант. - Помнишь тот раз, на Засечном кряже? Я ведь как тогда поступил?.. Вызвал в себе примерно то, что чувствовала бедная вилла... а я, ты знаешь, благодаря Канаону примерно знаю, что она чувствовала... ну, потом сам из этого вылез и ее за собой вытащил. Все просто, если умеючи... А тут! Прорва какая-то, бездонный колодец, падаю в него и поделать ничего не могу, только вижу, как небо наверху отдаляется!.. И вдруг - точно ладонь подхватила и держит! Так и вынесла к свету обоих, и меня, и ее..." Ему приходилось встречать сходные описания лишь в древних рукописях, созданных во времена, когда обитатели Небесной Горы запросто гуляли среди людей. Эврих навострил перо и попытался добиться от Сумасшедшей, что за Богиню та призвала на помощь. Сигина лишь ласково улыбалась ему, словно ребенку, спросившему, отчего вода мокрая. "Мне недосуг служить Богам и Богиням, - отвечала она. - Я просто жду моих сыновей..." Делать нечего, пришлось Эвриху так и внести таинственный случай в свои "Дополнения", не присовокупив подобающих истолкований. Волкодав хотел было ядовито спросить его, не забыл ли, мол, помянуть, как сам поначалу не желал вести деревенскую дурочку к ювелиру... Однако по здравом размышлении промолчал. Сам хорош... - Что ж, грешно было бы неволить тебя, - грустно проговорила Виона. - Правду говорят люди - от денег, взятых без приязни, не бывает добра. Волкодав ничего не ответил, но мысленно с нею согласился. Откуда ему было знать, что его начинают осторожно опутывать шелковой паутинкой, как хитрый маленький паучок опутывает большую строптивую муху?.. Беседуя с ним, Виона незаметно пускала в ход искусство, усвоенное при храме. Она ведь давно успела решить про себя, что кое-какие науки, преподанные служителями Вездесущей, не грех помаленьку использовать к своему благу; ибо далеко не все, что постигалось в доме великой и ужасной Богини, имело целью убийство. Был сводящий с ума жертвенный танец, но был и такой, что возвышал душу созерцанием истинной красоты. Или вот взять искусство беседы. Овладевший им мог выяснить все что угодно даже у очень упрямого человека. А большой мастер - еще и заставить этого человека выполнить свою волю, причем так, что тот будет уверен, будто действует по собственному желанию. Помимо прочего, искусство включало способность распознавать, что за собеседника подарила судьба, так что переспорить Волкодава Виона даже и не пыталась. Молодая женщина просто начала рассказывать о себе, о том, как несмышленой девочкой осталась совсем одна. Со стороны могло показаться, будто обращалась она к пчелам, забравшимся на ладонь, но, когда руки телохранителя успокоенно легли на колени, Виона этого не пропустила. - В наших краях растут густые леса, - тихо говорила она. - И в самом сердце лесов есть озера, окруженные черными деревьями в тяжелых космах лишайников. Никакой ветер не может повалить черное дерево, а когда оно умирает от старости, оно тонет в воде, потому что плоть его тяжелее железа. У моего деда был черный меч. Дед побеждал им храбрых врагов, сражавшихся оружием из железа и меди. Он брал меня с собой на озера. Деревья так высоки, что вода остается спокойной, даже когда над лесом бушует гроза и ливень треплет вершины. Поэтому там вырастают цветы, которых нет больше нигде. Мы называем их "упавшими звездами". Они распускаются ночью. Они лежат на воде, и лепестки в темноте светятся голубым светом. Я, наверное, никогда больше их не увижу. Ты тоже вспоминаешь свою родину, Волкодав? Какая она? Венн помолчал немного, потом проговорил уже не тем бесцветным голосом, что поначалу: - Тебя бы там многое удивило. - Расскажи о своей стране, - попросила Виона и склонила голову к плечику, внимательно глядя на венна. Топазы, вправленные в серебро, переливались у нее в волосах. - Зимой у нас идет снег, - сказал Волкодав. - А озера и реки покрывает крепкий лед. Можно напилить его и сделать дом, м этот дом простоит до весны. - Ты хотел бы туда вернуться? - спросила Виона. Он покачал головой, по- прежнему глядя в землю. Потом ответил: - Мне не к кому возвращаться. - И мне, - сказала Виона. - Теперь мой дом здесь, в стране, где я обрела мужа и сына. Я желаю тебе, Волкодав, чтобы и у тебя когда-нибудь появился дом, куда тебе захочется возвратиться. - Спасибо, - сказал венн. - Ты, верно, много путешествовал, - продолжала Виона. - Если я правильно поняла, вы с другом собираетесь плыть через море? Волкодав молча кивнул. - Я не выпытываю, - сказала мономатанка, - но мне кажется, я как-то слышала, будто ваш путь проляжет вдоль берегов то ли Шо-Ситайна, то ли Озерного Края?.. Волкодав снова кивнул: - Это так. - У моего племени, - вздохнула Виона, - есть пословица: лепешка, оставленная у тропы, вернется и приведет жареных поросят. Я теперь вряд ли увижу, как над плечом Сидящей Кошки восходит солнце и окрашивает огнем водопады, но в моей власти помочь вернуться на родину человеку, который очень об этом мечтает. Ты больше не хочешь охранять меня. Волкодав, но могу я нанять тебя, чтобы ты отвез этого человека к его семье?.. Он пристально посмотрел на нее. - Я рад тебе послужить... только мы с Эврихом странствуем во исполнение обета... данного другу, оставшемуся .далеко... Если твой человек направляется туда же, куда и мы... Кто он такой? Я знаю его? - Знаешь, - улыбнулась Виона. - Его отец был горец с Заоблачного кряжа, а мать выросла в Озерном Крае. Когда они перебрались в Нарлак, злые люди воспользовались неосведомленностью чужестранцев и наняли их мыть золото на реках Змеева Следа. Так мальчик остался сиротой. Его зовут Йарра. О "Сегванской Зубатке" м о тамошних похождениях Волкодава Виона была наслышана от Эвриха. Чуть позже Сигина поведала ей про мальчика Йарру, вроде бы пригретого венном. А третьего дня она же показала Вионе смуглого светловолосого паренька, ждавшего своего старшего друга возле ворот. Зачем Сумасшедшей это понадобилось, оставалось только гадать, но вот пригодилось, и молодая женщина была ей благодарна. - Госпожа! - сказал Волкодав и даже повернулся на скамейке, чтобы посмотреть Вионе прямо в глаза. - Как ты догадалась, что я и сам собирался отвезти мальчишку домой?.. Волкодав остановился, когда с высокого, крутого холма перед ним открылась деревня. Взгляд венна сразу отыскал один из домов под низко нахлобученной земляной крышей - и больше не покидал его. Посередине крыши, возле охлупня, светилось отверстие дымогона. Волкодав хорошо представлял, что там, внутри. Печь в северном углу, сложенная из камня и глины, надежа и заступа от злых сил, крадущихся с полуночной стороны. Ни один венн не скажет бранного слова в присутствии государыни печи. А против нее - святой красный угол, осененный ликами Богов и чтимых пращуров, ушедших в ирий. Вдоль бревенчатых стен - широкие лавки. Просторная, щедрая, добела выскобленная Божья Ладонь... Волкодав стоял и смотрел, не в силах принудить себя спуститься вниз и постучать в дверь, казавшуюся такой родной. наваждение, он напомнил себе, что здешняя Светынъ текла совсем в другом мире. И два лесистых холма стояли все же немного не как те, что укрывали от северного ветра его родную деревню. Так бывает во сне, когда знакомые места предстают измененными, и это не удивляет. Сейчас он пойдет туда и спросит, что за род здесь живет, уж не дети ли, часом, Серого Пса. Сердце почему-то колотилось у горла, отдаваясь мучительной болью в груди. Волкодав знал: это был страх. Он боялся утратить надежду. Но даже если ей будет позволено сбыться... Впереди ждала неизвестность. Волкодав стоял и смотрел, как в леса за Светынью опускается солнце. И не мог сдвинуться с места. Если не преодолеть страх, значит, зря он четыре седмицы топал пешком, узнавая и не узнавая суровый и светлый мир, названный его предками Беловодьем. Сейчас он сделает шаг. Сейчас. Только еще немного отдышится. В доме раскрылась дверь. Острые глаза Волкодава различили девичий силуэт, мелькнувший на фоне освещенного прямоугольника. Притворив дверь, девушка пошла по тропинке к берегу река - туда, где, несмотря, на поздний час, вился дым над крышей кузницы и раздавался мерный стук молотка. Волкодав знал: девка несла ужин кузнецу, припозднившемуся с работой. Точно так же, как его мать когда-то носила ужин отцу... К кому спешила девчонка? К родителю, брату, жениху?.. Волкодав спустился с холма и, ничего не подгадывая нарочно, поравнялся с девушкой на середине тропы. Перед ним была настоящая веннская красавица, статная, русоволосая, с непугливым взором ясных серых глаз. Ей никогда не приходилось бояться людей, а против опасного зверя свисал с кушака добрый охотничий нож. Гроздья серебряных колец позванивали у висков, и налобный девичий венчик уже сменила широкая предсвадебная плачея, сплошь расшитая бисером. Бьющий в глаза свет мешал Волкодаву как следует рассмотреть узор на повязке, а цветные клетки поневы казались то черными, то красными, то зелеными. То есть на самом-то деле он распознал их безошибочно и мгновенно, но предпочитал тешиться обманом, уговаривал себя, дескать, мало ли что примерещится, вот подойду поближе и уж тогда рассмотрю... девушка окликнула его первой, как подобает хозяйке, заприметившей нежданного гостя. "Здравствуй, добрый молодец!" - сказала она ласково. и Волкодав понял, что жить стало незачем. Венн, встретивший другого венна, с первого взгляда знал о нем все. Чей родом и какого колена, которое по счету дитя у родителей, с кем свадьбу играл, есть ли свои ребятишки... и еще много- много всякого разного, необходимого для должного приветствия и разговора, "добрым молодцом" назвал бы незнакомого соотчича только слепой, девушка слепой не была. Она просто никогда раньше не видела знаков, принесенных им на одежде. Старые бабки в женской избе не показывали их малышам, объясняя: бывают, мол, еще и такие. беловодские венны слыхом не слыхивали про Серых Псов. Яркое закатное солнце заставляло Волкодава жмурить слезившиеся глаза. Он поклонился девушке и сказал: "И ты здравствуй, Волчица". Дома, братцы, у небес Не допросишься чудес. День за днем - как те Горшки на заборе. Дома - скука и печаль; Нас притягивает даль - Чудеса живут, 'известно, За морем.. И народ вокруг - не тот! Хоть бы раз пойти в поход: Кто же чудо у порога Отыщет? А за морем - пир горой! Что ни парень, то герой, Что ни девка - вмиг Утонешь в глазищах!. Так мы плачемся в глуши. И однажды, вняв души 'Устремленьям, да и просто В науку, Нас хватает и несет... И судьбы водоворот С надоевшим домом дарит Разлуку. ...и окажется, что где б Ни прижиться - горек хлеб, Не рукою материнской Спеченный, Не в отеческой печи, Не от дедовской свечи, Не на пращуров земле Разожженной. Там героев - как везде: Что алмазов в борозде. Ъместо раскрасавиц - ъура На дуре. Ну а чудо из чудес - Твой земляк, какой невесть В тот заморский край Закинутый бурей, И на сердце ляжет мрак, И назад потянет так, Что хоть волком вой на Площади людной. И поймешь, что дом, где рос, Где по тропкам бегал бос, Он и есть на свете главное Чудо. И вспорхнуть бы, полететь!.. Но уж врос в чужую твердь; Корни рвать - себе И ближним на муку... Что и как в родном краю Да про молодость свою - Это все теперь рассказывай Внуку. А взрослеть возьмется внук, Он осмотрится вокруг, Станет привязью Родительский корень: Дома чуда ждать сто лет, Вот в краях, где вырос дед, - Там-то жизнь эх, кабы Съездить за море... 11. В море Хозяин корабля, дородный сегван с узлом седых волос на макушке, мерил шагами палубу, смотрел то за борт, то на небосклон и время от времени недовольно бурчал что-то сквозь зубы. Эврих неплохо знал сегванский язык, но остров Печальной Березы, откуда вел свой род владелец лодьи, должно быть, располагался в каком-то совсем уже захолустье. Резкий, отрывистый говор корабельщика был таков, что аррант едва разбирал отдельные слова. Эврих вслушивался очень внимательно, однако за добрых полдня сумел понять лишь одно - мореход был чем-то весьма удручен. Ну а это можно было себе уяснить и не вникая в его речи. - Спишь, Волкодав? - наконец окликнул он венна, лежавшего с закрытыми глазами под скамейкой гребца. Волкодав не спал. Просто если он открывал глаза и садился, желудок почти сразу начинал противно шевелиться внутри. Он знал, что по меркам опытных мореплавателей нынешнюю качку и качкой-то назвать было нельзя. Однако ему хватало. Слабо утешало даже то, что Виона, купившая Йарре возвращение на родину, определенно посоветовалась с Судьбой. Ибо корабль был тот самый, которого ожидал Гарахар, и направлялся он в Тин- Вилену. То есть Небеса явно не возражали, чтобы Волкодав все-таки попал в этот город. И выяснил, какой такой Наставник умножает в мире неправду, вручая скверно понятое кан-киро людям, не ведающим Любви... - Что это там Астамер все время бубнит? - спросил Эврих. - Ты хоть что- нибудь понимаешь?.. В отличие от Волкодава, на корабле он был дома. И радовался, чувствуя себя в знакомой стихии. Взяв кожаное ведерко на длинной веревке, он забросил его далеко вперед, потом ловко вытащил через низкий борт. У него лежал в поясном кошеле обрывок бересты с несколькими буквами, начертанными еще на берегу. И вот теперь, мысленно обратившись к Богам Небесной Горы, Эврих вытащил белый лоскут и погрузил в ведерко. Чернила, которыми была сделана надпись, он собственноручно приготовил в доме ювелира УЛОЙХО по способу, разведанному Тилорном. Настала пора подвергнуть свою работу настоящему испытанию, и молодой аррант отчаянно волновался. - Астамеру не нравится ветер, - не открывая глаз, сказал Волкодав. - Он говорит, он отродясь не припомнит, чтобы в начале месяца Лебедя у здешних берегов дуло с северо-востока. Он думает, это, наверное, не к добру. - Ого! - Эврих даже отвлекся от своих буковок, четко черневших сквозь два вершка прозрачной воды. - Где ты постиг его говор? - спохватился, понизил голос и спросил: - Тоже на каторге?.. - Нет, - сказал Волкодав. - Не на каторге. У него не было никакой охоты объяснять, что с Астамерова родного берега, надобно полагать, в солнечную погоду был хорошо виден остров, откуда десяток с лишним лет тому назад пришел на Светынь храбрый молодой куне по имени Винитарий. Уже тогда получивший в своем народе прозвище - Людоед... Волкодав вообще не любил, когда из его прошлого опять начинали выползать какие-то призраки, казалось бы давно похороненные и забытые. Таков закон, - сказала бы, наверное, Мать Кендарат. Закон воздаяния, правящий кругами Вселенной. Ты совершаешь поступок и думаешь, что все останется как прежде? Ты ошибаешься... Надо полагать, по этому самому закону Волкодав выходил чудовищным грешником. Ведь не случайно для него встречи с прошлым обычно заканчивались чем-нибудь неприятным. Или вовсе опасным. Вроде сумасбродного Канаонова братца. Ибо нынче, как раз когда отходил от причала сегванский корабль и уже трудновато делалось различить в пестрой толпе знакомые лица, в Восточные ворота въезжал с семейством Кавтин. Волкодав вздохнул, подумав о нем. Ему хотелось надеяться, что парень все же поразмыслил и кое-что понял. Однако убрались они с Эврихом поистине вовремя. А когда-либо возвращаться в Кондар и проверять, докончил или нет Иннори свою вышивку и купили ли ему веннского пса... вряд ли это было разумно. Почему так получалось, что отовсюду, где Волкодаву доводилось задерживаться, он затем поспешно уносил ноги, причем навсегда?.. Взять хоть Галирад... Да и здесь, в Кондаре, чью благосклонность он завоевал? Великого вора, не нажившего от трудов праведных ни единого медяка. Вот уж будет чем похвастаться перед Старым Псом, когда Хозяйка Судеб заполнит веретено и взмахнет острыми ножницами, вытеребив нить его жизни... Они все пришли проводить корабль: и Сигина, взятая благодарным УЛОЙХО в свой дом, и Дикерона со спутницей, и цветущая Рейтамира, сопровождаемая Кей-Сонмором. "А что? - будто бы заявил луга своему почтенному батюшке. - Ты вот завел себе усадьбу, хотя все прежние Сонморы были бездомными. Ну и я стану первым, кто женится..." Он уже купил Рейтамире черепаховые гребни для волос и обещал разузнать, что легче устроить: самим ехать в Галирад к знаменитому Декше или заплатить какому-нибудь мореходу, чтобы доставил одноглазого поэта в Кондар. Дикерона крепко обнял Волкодава жилистыми руками в сетке белеющих шрамов. "Прощай, оборотень, - сказал он. - Счастливо тебе". "Может, еще увидимся..." - понадеялся венн и запоздало сообразил, что ляпнул не то. Дикерона усмехнулся. "Если я встречу святого, который, как предсказала гадалка, вернет мне глаза, может, и вправду увидимся... - Запустил руку в рукав, расстегнул узкие пряжки и протянул Волкодаву длинный нож в ножнах: - Держи на счастье". Волкодав не придумал ничего лучше, чем отцепить от пояса свой старый боевой и сунуть его мономатанцу в ладонь: "Повстречай этого святого, друг". Сумасшедшая Сигина подошла к нему последней, и он опустился перед старой женщиной на колени. "Я все забываю рассказать тебе, - шепнула она, - про того венна, который был моим сыном. Я вспомнила знаки у него на поясе и на сапогах". "Какие знаки?" - отчего-то насторожившись, спросил Волкодав. Сигина, ласково улыбаясь, смотрела ему в глаза. "Он из рода Волка, - сказала она. - И у него вот тут, на левой щеке, две родинки. Это я к тому, чтобы ты сразу узнал его, когда встретитесь. Ты не забудешь ему передать, что я жду в гости и его, и тебя?.." Возле мачты корабля был устроен трюмный люк, огороженный парусиновой занавеской таким образом, чтобы не поддувал ветер. Время от времени из люка высовывалась рогатая голова, и над палубой разносилось мычание. В трюме путешествовала пестрая корова, любимица Астамера, не боявшаяся ни качки, ни иных морских неудобств. Когда-то давно над ее хозяином пробовали смеяться. Потом прекратили. Нрав у Астамера был тяжелый, рука - тоже. Вдобавок и мореплавателем он был замечательным. Ну и пусть себе доит свою пеструшку прямо посреди океана, коли так уж охота. В конце концов, кто не знает, что самого первого сегвана вылизала своим языком из соли, скопившейся на берегу, божественная корова... Мыш, которому очень не нравилось в море, отсиживался либо в трюме вместе с большим теплым животным, либо влезал за пазуху Волкодаву. Йарра сидел между аррантом и венном. На нем были крепкие сапожки, плотные штаны, стеганая курточка и новенькая рубашка. Все казалось еще жестковатым и как бы не своим, еще не обмялось по телу, не вобрало его запах. Прежние обноски были тщательно выстираны и уложены в сумку. За неполный год сиротства старая одежда сделалась Йарре коротка и к тому же до того изодралась и вытерлась, что вряд ли пристойно было в ней даже мыть корабельную палубу. Следовало бы подарить ее нищим или пустить на тряпки, но поступить так с рукоделием погибшей матери Йарра не мог. Он знал, что берег его родины покажется еще очень не скоро, но это не имело никакого значения. Ему хотелось побежать на самый нос корабля и стоять там, не сводя глаз и даже не моргая от ветра, пока не поднимется над горизонтом земля. Йарра хорошо помнил расставание с родиной. Он ведь был тогда уже совсем взрослым. Конечно, не таким взрослым, как теперь, но все-таки. Он помнил, как медленно погружался в воду Заоблачный кряж, как величавые пики сперва превратились в гористые острова, разделенные морем, потом стали неотличимы от туч, вечно кутавших сгорбленные плечи хребтов, и вместе с этими тучами наконец растворились в небесной дымке, растаяли без следа. Последним пропал из виду двуглавый исполин, священный Харан Киир... Нет, все же Йарра был тогда недостаточно взрослым. Он был глуп и не особенно понял, отчего заплакала мама. У него тоже немного щемило сердце, как и надлежит на пороге нового и неведомого, но плакать не хотелось нисколько. Ему было радостно, тревожно и интересно, а бояться он не боялся. Да и с чего бы, ведь были с ним рядом и мама и отец, и какая сила могла их разлучить?". Теперь он твердо знал: как только впереди покажется суша, он различит мужчину и женщину, стоящих возле края воды. Причалит корабль, и мама бросится его обнимать и, конечно, снова заплачет, а отец станет рассказывать, как Змей нес их через море и как потом они ждали на берегу, зная, что сын обязательно возвратится... Йарра верил и не верил в им самим придуманное чудо Богов. Он собрался было засесть на носу корабля чуть не прежде, чем тот покинул причал, но устыдился трудившихся на палубе мореходов. Когда же осталась позади пристань и люди больше не оглядывались на заслоненный мысом Кондар (одна цитадель да верхние усадьбы Замкового холма еще плыли над макушками скал), Йарра дернулся было со скамьи, но Эврих его удержал. - Ты куда? - спросил аррант. Он хорошо знал речь Озерного Края и без труда беседовал с мальчиком на языке его матери. - Я хочу смотреть вперед, - объяснил Йарра. - Смотри лучше отсюда, - посоветовал Эврих. - А то погладит тебя Астамер ремешком, до Тин-Вилены больно будет сидеть. - Почему? - удивился Йарра. - Разве я там кому-нибудь помешаю? На корабле он путешествовал всего второй раз, а сегванские лодьи до сих пор видел только с берега. - Ты знаешь, что такое "косатка"? - строго спросил его Эврих. Йарра непонимающе смотрел на него, и молодой аррант пояснил: - Это кит двадцати локтей в длину и с во-о-от такими зубами. В безднах океана водятся и более крупные существа, но других столь свирепых тварей Морской Хозяин не создал. Поэтому сегваны и придумали называть свои боевые лодьи "косатками". У них есть корабли для торговли и странствий, именуемые "белухами", но те менее быстроходны. Так что нам повезло: домчимся единым духом и времени не заметим. Йарра обвел глазами длинный корабль, словно впервые увидев его. - Значит... "косатка"? - прошептал он наконец. Он всегда шептал, когда волновался. Эврих кивнул, и мальчик спросил по-прежнему еле слышно: - Они... будут сражаться? Нападать на корабли, которые встретятся в море?.. - Не будут, - сказал из-под скамьи Волкодав. - С сытым брюхом в драку не лезут. Ну там... разве если на них самих кто-нибудь нападет... Ты видел, сколько тюков и бочонков они уложили под палубу? Эврих хмыкнул: - Я полагаю, почтенный дедушка нашего Астамера нынче плюется и топает ногами на Небесах. Когда сам он был жив и плавал по морю, на ясеневые палубы "косаток" восходили только кровные побратимы, вздумавшие искать добычи и славы в дальнем походе. Они гнушались мирной торговлей и брали богатства только мечом. И если шторм или погоня вынуждали посадить пленника на весло, с ним после этого обращались как с равным... Иарра зачарованно слушал. - А теперь, - продолжал Эврих, - неблагодарные внуки продают места на скамьях всяким сторонним людям вроде нас, вздумавшим от нечего делать путешествовать через море. Срам, да и только! Волкодав напомнил: - Ты ему не сказал, почему его выгонят, если он пойдет стоять на носу. - Ну, это совсем просто, - улыбнулся аррант. - У других кораблей мало весел, только чтобы к берегу подходить. А у "косатки" - по всему борту, чтобы догонять жертву и удрать от погони. Так вот, где самые длинные и тяжелые весла? Йарра подумал и догадался: - На носу! Эврих кивнул. - Правильно. А еще там, на носу, всего сильнее качает во время ненастья. И больше захлестывает из-за борта, если корабль идет против волны. Наконец, опять-таки в старину, когда сильные кунсы бились за власть, перед морским сражением каждый выстраивал свои корабли в ряд, и воины связывали их борт к борту. Начинался бой, связки вдвигались одна в другую, словно два гребня... - Эврих показал пальцами, как все происходило. - А значит, люди, сидящие впереди мачты, прежде других ввязывались в драку. Теперь сам подумай, где самое почетное место на корабле? На сей раз Йарра ответил без колебаний: - На носу! - Вот именно, - кивнул ученый. Буковки на бересте держались прочно, не расплываясь в едкой морской воде. Это радовало арранта и подогревало его красноречие. - Когда ты проживешь побольше, мой друг, ты сам убедишься: если какой-нибудь обычай лишается своей жизненной основы, его внешняя сторона живет еще долго и притом очень ревностно соблюдается. Даже более ревностно, чем в старину. Йарра напряженно хмурил брови, силясь понять: - Это как?.. - Ну вот если бы у Астамера на корабле вправду была дружина героев и паренек вроде тебя выскочил бы к форштевню, все только посмеялись бы и сказали, что, верно, от постреленка следует многого ждать. А теперь точно выдерут ремешком, поскольку сами в глубине души знают, что не герои, но изо всех сил притворяются... Йарра при этих словах покосился в сторону соседней скамьи. Там сидел Гарахар со своим приятелем, рыжим Левзиком. Йарра помнил, каков герой Гарахар был в "Сегванской Зубатке", где осталась висеть на стене его размочаленная дубинка. - Или вот тебе еще пример, - сказал Эврих. - У нас в Феде... - Где?.. - Это мой родной город в Аррантиаде. Так вот, по соседству с нами жила одна женщина, до того злая и сварливая, что никто ее и замуж не взял. Она даже с матерью своей каждый день бранилась и всем рассказывала, как та ей жизнь переела. Не знаю уж, кто там был прав, кто виноват, но - во имя сандалий Посланца, сбежавших изпод ложа утех! - крик стоял на всю улицу. Потом мать отправилась на Небесную Гору, и что? Дочка поставила ей на могилу глыбу радужной яшмы, да не из местной каменоломни, - за сумасшедшие деньги привезла из-под самого Аланиола... Йарра не знал, что такое Аланиол и где он находится, но спрашивать не стал, чтобы не портить повествования. - Дело было лет двадцать назад, - продолжал Эврих. - Я был дома в прошлом году... До сих пор каждый день ходит смывать с камня пыль и птичий помет. Сажает цветы, выпалывает сорную траву и, как говорят, непременно плачет: "Матушка, не сердись на меня!" Произнеся эти слова, молодой аррант осекся, внезапно сообразив, что красноречие завело его слишком далеко. Он торопливо покосился на Йарру, собираясь утешать сироту, но сразу увидел, что необходимости в этом не было. Иарра сидел на скамье, забравшись на нее с ногами и обхватив руками колени. Он задумчиво смотрел вдаль, и ветер нес его длинные светлые волосы. Чистое мальчишеское лицо показалось Эвриху строгим и неожиданно взрослым. - Прости, - все-таки сказал аррант. И покаянно развел руками: - Язык у меня слишком длинный, это уж точно... Иарра пожал плечами. - Я мужчина, - ответил он Эвриху. - Мне следовало бы огорчаться, если бы кто-нибудь из моей родни познал недостойную смерть. А мои родители храбро обороняли от небесной напасти наш дом и меня, своего сына. Мое сердце полнится радостью, когда я вспоминаю их смелость. Морская качка на него, как и на Эвриха, не действовала совершенно. Аррант молча смотрел на Иарру, пораженный, какими словами заговорил вчерашний робкий сиротка, трактирный мальчик на побегушках. А Иарра подумал и добавил: - Ты, как я понял, пишешь книгу о народах, живущих в разных краях. Напиши в ней и про нас, итигулов. Если кого-нибудь из нас забирает болезнь или Боги снегов и камней, мы продолжаем кормить и поить его душу, пока не сменится луна, а потом отпускаем ликовать и веселиться на священной вершине Харан Киира. Когда над ней горит зеленая радуга, мы знаем, что это пращуры радуются за нас. А если кого-то из племени убивают враги, за него мстят! Волкодав при этих словах открыл глаза и повернул голову. Эврих достаточно хорошо знал венна и сразу угадал, что именно зацепило его в речах Йарры. Он понял, что не ошибся, ибо Волкодав проговорил: - Ты называешь себя итигулом и рассуждаешь так, будто вырос в горах. Но у тебя была еще мать, да и сам ты родился в Озерном Краю! Иарра не смутился. - Я мужчина, - повторил он. - Я должен быть таким, каким был мой отец. Если бы моя мать хотела причислить меня к своему племени, ей следовало бы родить меня девочкой. Ветер подхватил эти слова и понес их над морем, и Йарру охватило странное чувство. Он как будто предал кого-то. То есть он в своей жизни еще ни разу не поступал против совести, да и теперь душой не кривил: сказал то, что, по его мнению, надлежало сказать. Откуда же пришло чувство, будто отодвинулась хранящая тень, будто совсем рядом обиженно отвернулся кто-то незримый, но очень для него дорогой?.. Мыш высунулся из-за пазухи у Волкодава, обреченно понюхал воздух и убрался обратно в тепло. Ему, как и Астамеру, очень не нравился этот ветер. То ли дело в пещерах, где воздух вечно тих и спокоен, где его столетиями тревожат лишь быстрые взмахи маленьких кожистых крыльев... - Значит, - спросил Эврих" - ты твердо решил вернуться в род своего отца? Иарра кивнул. - Они иногда спускаются в Тин-Вилену. Они признают меня и заберут с собой в горы. - Ого! Горцы в Тин-Вилене!.. - удивился Эврих. - Похоже, времена и вправду меняются. Я слышал, раньше купцам приходилось карабкаться под самые ледники, чтобы разыскать итигулов! - Это так, - важно подтвердил Иарра. - Дед моего отца первым понял, что следует спуститься на равнину и самому присмотреть достойную вещь, не дожидаясь, пока тебе привезут какой-нибудь хлам, да еще и сдерут за него втридорога. - Ты, наверное, будешь первым итигулом, вернувшимся из-за моря, - сказал ученый аррант. - Вряд ли кто-нибудь из твоей родни путешествовал столь далеко и так долго жил в большом городе. Ты о многом расскажешь им и станешь уважаемым человеком... А чем, если не тайна, твое племя торгует с жителями равнин? - На равнинах. - с гордостью ответил Иарра, - нет стремительных горных козлов, что чешут шеи о камни, оставляя на них несравненную шерсть. Там нет смельчаков, готовых собирать эту шерсть по неприступным утесам. И подавно нет мастериц, чтобы напрясть ниток и сделать ткань легче пуха, жаркую, как объятия любимой. Двоим взрослым мужчинам потребовалось усилие, чтобы не расхохотаться при этих словах. - А почему, - спросил Волкодав, - твой отец покинул Заоблачный кряж и остался жить в Озерном Краю? Иарра ответил чуть-чуть быстрее, чем следовало бы: - Потому что мы, итигулы, можем жить всюду, а у нас в горах - только люди наших кровей. Мой отец любил мать и не хотел везти ее туда, где она непременно зачахла бы и умерла. - И за море они с ней, видать, по этой же причине пустились... - проворчал Волкодав. Йарра опять объяснил с подозрительной готовностью: - Есть, наверное, сыновья достойней меня, но я знал, что не дело отцу держать передо мною ответ. Венн переглянулся с аррантом. Поручение Вионы, благодаря которому их кошельки туго наполнились серебром, оборачивалось неожиданной стороной. Мальчишка, конечно, не врал, ибо жители Шо-Ситайна считали ложь грехом и величайшим пороком. Но и всей правды не говорил. - В моей стране, - задумчиво и как бы про себя начал Эврих, - есть города, чью славу составляют живущие в них мудрецы. Эти мудрецы радостно приветствуют путешественников и записывают их рассказы о жизни ближних и дальних земель. Я, кстати, надеюсь, что и мой скромный труд будет благосклонно ими воспринят... Так вот, наши ученые из века в век наблюдают за судьбами разных племен, стараясь найти объяснение происходящему в мире. Я читал книги, написанные два столетия назад. Там говорилось о том, как из моря вышло голодное и неустрашимое племя, именуемое меорэ. Оно распространилось на запад и на восток, завоевывая берега материков и порождая кровопролитные битвы Последней войны. Если верить книгам, нашествие не обошло ни Шо-Ситайна, ни Озерного края... - Истинно так, - величаво кивнул Йарра. - Я слышал, они не тронули только твою Аррантиаду. Это оттого, что у вас сплошь города и Меорэ убоялись соприкоснуться со скверной. Волкодав приоткрыл глаза и улыбнулся. Эврих же захохотал так, что стали оглядываться сегваны и путешественники-нарлаки, коротавшие время между соседними скамьями. Венн послушал веселый смех арранта и решил, что при всей неучтивости сказанного мальчишка попал в точку. Аррантиада, несомненно, была страной, далекой от праведности. А уж что касается скверны, обитавшей в больших городах... Неизвестно почему, он вдруг представил себе, что таким же образом отозвались бы о его родине. Эта мысль возмутила Волкодава. Человек, посмевший как-то охаять лесной край в верховьях Светыни, заслуживал наказания немедленного и очень жестокого... Волкодав подумал еще и со вздохом решил, что у Эвриха не грех было кое-чему поучиться. Эврих ведь тоже любил свою страну. И родной городишко Фед, не на всякой карте помеченный. - Когда же меорэ пришли в Шо-Ситайн и полезли на Заоблачный кряж, - с прежней важностью продолжал Йарра, - их глаза поразило слепотой сияние ледяных вершин, отражавшихся в клинках наших героев, и они безо всякой славы убрались восвояси. - Убраться-то убрались, - кивнул Эврих. - Но в книгах, мною прочитанных, говорится, будто некоторая часть итигулов была все же пленена и угнана на чужбину. А что рассказывают об этом предания вашего племени? Он боялся новой неловкости и ограничился осторожным намеком, но Йарра, как и в первый раз, только передернул плечами. - Каждый народ, - сказал он, - рождает свою долю трусов, и мы, итигулы, не исключение. Я, правда, слыхал, будто со времен Последней войны у нас меньше стало плодиться малодушных, недостойных называться мужчинами, и распутниц, готовых возлечь с врагом, чтобы только сохранить свою никчемную жизнь. Потомки этих немужественных составили особое племя, которое никто, кроме них самих, уже не причисляет к итигульскому роду. Это шаны, изгнанники! Да исчезнет их имя из разговоров мужей!.. Фраза, смахивавшая на заклинание, заставила Волкодава насторожиться. Когда что-то к месту и не к месту призывают исчезнуть, становится ясно, что исчезать оно и не думало. Тут он вспомнил, как Йарра называл свою ветвь племени "истинной". Если кто-то без конца твердит о своей истинности, значит, есть сомневающиеся... - Я читал, будто угнанные в полон провели в неволе сто лет, - снова заговорил Эврих. - Потом внуки тех, кто не сумел оборониться от захватчиков, вернули себе свободу. - Они выкупились, продавая кружево и шитье, сделанное их женами! - фыркнул Йарра. - Чего еще ждать от слабого племени. Говорят, под конец они совсем мирно жили со своими хозяевами, и те провожали их как друзей. Даже снабдили в дорогу едой, одеждой и лошадьми, чтобы ублюдки рабов могли ехать в повозках! Сказав так, Йарра презрительно сплюнул за борт: по его мнению, детям невольников лучше было вовсе не появляться на свет. Эврих не успел остановить юного гордеца. С соседних скамей возмущенно закричали сегваны, для которых плевок за борт означал немалое оскорбление Подводному Великану. Рыжий Левзик даже подскочил к Йарре и замахнулся, выкрикивая поношение на неведомом мальчику языке. Эврих перехватил его руку: - Не гневайся, мореход. Он родился далеко от берегов океана и не знает ваших обычаев. Он никому не хотел учинить обиду. Волкодав говорить ничего не стал. Просто вылез из-под скамьи, сладко зевнул и сел рядом с Эврихом. Как полагалось на сегванских лодьях, во время плавания все оружие покоилось под палубой, в крепко запертом сундуке. В том числе и Солнечный Пламень. Волкодав сидел и равнодушно смотрел кругом, предоставив разговаривать Эвриху. Иарра потихоньку отодвигался и сползал за него, золотисто-медная кожа покрылась серым налетом. Волкодав слышал, как шуршала его стеганая курточка по ребрам бортовых досок. Гордый маленький воин, только что собиравшийся бесстрашно разить всех, не удостоенных причисления к его роду, на глазах вновь превратился в затравленного сироту. Волкодаву это зрелище было очень знакомо. Только сам он в возрасте Йарры уже был злобным зверьком, ни от кого не ждущим пощады. Пока он размышлял, какая судьба лучше, подошел Астамер. - Повелитель Глубин мудр! - непререкаемо заявил хозяин корабля. - Во имя чугунной задницы Туннворна, соображения у вас, сегваны, словно у кур!.. Станет владыка древнего моря се