жеребец явно приехал в Чираху из еще более дальних мест, нежели доставшийся Волкодаву. Вороной красавец родился в степях Шо-Ситайна. Об этом говорили все его стати, чуть горбоносая голова и в особенности отлив шерсти, отсвечивавшей на солнце не каленой стальной синевой, как у других пород, а глубоко запрятанным огнем золотого расплава, в память о прародителях, сотворенных шо-ситайнскими Богами из напоенного солнцем южного ветра. Жеребец смирно стоял рядом с новым хозяином и все трогал носом его локоть, так, словно после долгого пребывания у чужих и непонятных людей вновь попал к другу. - Не умеют они здесь с шо-ситайнцами обращаться, - гладя теплую, необыкновенно нежную морду, со скупой гордостью проговорил Винитар. У него когда-то был боевой конь тех же кровей, незабвенный золотой Санайгау. Не сразу нашел он подход к норовистому зверю, раз за разом отвергая предложения конюхов "обломать" диковатого и непослушного скакуна. Даже выучил десятка три слов на языке Шо-Ситайна, полагая, что жеребца могут обрадовать речи родины... Зато теперь мало нашлось бы таких, как он, знатоков заморской породы. И, когда сегодня на торгу он подошел к этому вороному, тот мигом почувствовал руку истинного охотника - и смирился, почти тотчас решив довериться этому человеку. - Нет худа без добра: по дешевке достался, - хмыкнул Шамарган. - Дурноезжий<Дурноезжий - о коне: неприятный и ненадежный в езде, в частности склонный привыкать к одному всаднику и противящийся иным седокам.>, сказали. Лютует, прям страсть! А с кунсом - ну как есть котенок... Но Волкодав уже не слушал его. Счастливая встреча с Эврихом заставила его подзабыть обычную настороженность, неизменно предупреждавшую: если сразу случается подозрительно много хорошего - наверняка жди беды! Что поделаешь, как бы ни любила смертных людей Хозяйка Судеб, не может Она все время красить Свои нитки лишь в веселые и радостные цвета. Стоят у Нее наготове и горшочки со скорбными, померклыми красками. Это закон, перед коим даже Ей остается только склониться... И в отношении Волкодава этот закон доныне еще не давал промаха. - Сергитхар... - тихо позвал венн, до последнего желая надеяться, что обознался. Конь ведь не собака; мало ли на свете вороных шо-ситайнцев, долго ли принять одного за другого?.. - Серги, Серги... Жеребец насторожил уши, негромко фыркнул и потянулся навстречу знакомому голосу. - Во дела!.. - непритворно восхитился Шамарган, и даже у невозмутимого Винитара поползли вверх брови. - Да ты-то, венн, откуда в лошадях понимаешь?.. - Где вы взяли этого коня? - хмуро поинтересовался Волкодав, почесывая Сергитхару доверчиво подставленный лоб и голову между ушей. В лошадях он разбирался не намного лучше, чем в плавании под парусом, но не узнать знакомого коня - все-таки грех. Хотя тот действительно не собака. - Там распродают имущество одного человека, - указал рукой Шамарган. - Преступника. Он обокрал хозяина, к которому нанялся на работу. На такой распродажде никогда дорого не запрашивают, только этот конь и оставался, потому что к нему никто не мог подойти. Вот тут Волкодав понял, что справедливое равновесие жизненных красок ни в коем случае не будет нарушено. За радостный проблеск в судьбе придется платить в полной мере, да кабы еще не с лихвой. Уж что-что, а дыхание навалившегося несчастья он распознавал сразу. И безошибочно. x x x Нет на свете народа, у которого предательство доверявшего тебе человека не считалось бы худшим из преступлений... Это лишь немногим простительней, чем расправа над гостем или измена вождю, которому поклялся служить. Ну а на чем держится наем работника, если не на определенном доверии? Оттого Боги всех народов земли очень не жалуют вороватых работников, когда те оканчивают свои дни и оказываются перед загробным судом. Ну а нетерпеливые люди обычно не ждут, когда такой работник удостоится божественной справедливости, и по своему разумению вершат над ним правосудие уже здесь, на земле. И нет причин полагать, что их суд бывает слишком мягким и сердечным. Распродажей имущества приговоренного распоряжался седьмой помощник вейгила, проворный и словоохотливый старичок. Собственно, кроме норовистого коня, кое-какого оружия и двух смен одежды, распродавать было особо и нечего. Когда Волкодав, Эврих и Винитар подошли к нему, он как раз кончил считать вырученные деньги и привесил бирку на кошелек для отсылки в казну, и слуга уже поднимал с земли его раскладной стульчик, вырезанный, по саккаремскому обыкновению, из одного куска дерева. - Да прольет Богиня дождь тебе под ноги, почтенный, - поздоровался Эврих. - И тебя да взыщет Она в жаркий день тенью, а зимой - кровом и очагом, - приветливо отозвался седьмой помощник. Было видно, что появление Эвриха обрадовало его. - Что привело в этот скорбный угол нашего рынка славного Лечителя наследницы Агитиаль? Обыкновенное слово "лечитель" в его устах прозвучало, как титул. Эврих оглянулся на Волкодава, но в это время старичок заметил подошедшего с ними молодого кунса и забеспокоился: - И ты опять здесь, добрый иноземец? Неужели ты нашел некий недостаток у купленного тобою коня и пришел узнать, отчего я тебя не предупредил о нем? Но позволь, тебе должно быть известно, что я и сам всего лишь несколько дней... Волкодав поднял руку, обращая на себя внимание седьмого помощника. - Господин мой, - сказал он по-саккаремски. - Небесам было угодно сделать так, что я давно и неплохо знаю человека, чье имущество ты по долгу службы здесь продавал... И все, что мне было известно о нем ранее, внятно свидетельствует: он ни в коем случае не способен на воровство. Я простился с ним несколько месяцев назад, когда он решил переехать в вашу хранимую Богиней страну, и мало верится мне, что за столь малое время он мог так измениться. Не расскажешь ли, господин мой, в каком преступлении обвинен мой прежний знакомый? Несколько мгновений старичок в молчаливом недоумении разглядывал странного чужеземца, так правильно и хорошо говорившего на его языке. Волкодав уже ждал, что его не сочтут за достойного собеседника и вести разговор придется все-таки Эвриху. Но, наверное, в Чирахе видывали и не таких, потому что седьмой помощник все же ответил: - Человек, о котором ты говоришь, вправду приехал сюда к нам из-за моря, хоть и явился не на корабле, а верхом по мельсинскому тракту. Он назвался Винойром... впрочем, одной Богине известно, как его на самом деле зовут. Кое-кто, с кем он успел сойтись здесь, рассказывает, что в Мельсине он оставил жену, только вряд ли бедняжка сумеет получить о нем весточку, поскольку никто толком не знает, где ее следует разыскивать. Этот Винойр хотел заработать денег и нанялся служить к уважаемому мельнику Шехмалу Стумеху... Вот как, тихо свирепея, отметил про себя Волкодав. Эврих снова оглянулся на него. Имя Стумеха для него тоже было далеко не чужим. - ...которому как раз нужен был опытный конюх для ухода за лошадьми дочери, - продолжал помощник вейгила. - Сам я не видел, но люди сходятся на том, что новый работник вправду управлялся с конями так, как это удается немногим. Он даже сумел спасти молодую кобылу, объевшуюся отрубей. Но, к великому нашему сожалению, Богиня, столь щедро одарившая юношу, не сочетала доставшиеся ему дарования с честностью и чистотой. Молодому зятю господина Шехмала случилось уехать с купеческим караваном, и вскорости новый конюх протянул нечестивую руку к сокровищу его дома - чудесному сапфировому ожерелью, доставшемуся от предков. Дочь господина Шехмала хватилась любимого украшения, и тогда многим вспомнилось, как несчастный Винойр любовался игрой прекрасных камней, украшавших грудь госпожи, и даже говорил кому-то, что был бы счастлив подарить такие жене. Боюсь, однако, что теперь обеим женщинам останется лишь втуне мечтать о столь дивной драгоценности. Госпоже дочери мельника - оттого, что воришка даже при самом усердном допросе так и не открыл нам, где спрятал покражу. А жена его тем более в глаза не увидит никаких камней... - тут седьмой помощник позволил себе негромкий смешок, - ведь в Самоцветных горах, сколь мне ведомо, до сих пор сапфиров не добывали... - Так его, - сипло спросил Эврих, - продали в Самоцветные горы?.. - Да, - был ответ. - Воистину, корыстолюбие не довело до добра этого бедолагу, зато, думается мне, милостью Богини с нынешних пор у нас в Чирахе поубавится краж... Караван торговца рабами отбыл позавчера. - Лечитель наследницы... - проговорил Волкодав, когда они шли к дому вейгила. - Никак у тебя появились заслуги перед солнцеподобным? - Ну... и так можно сказать, - ответил ар-рант. - Видишь ли, бедная девочка вправду была несколько нездорова, и государь оказал мне честь, включив в число лекарей, приглашенных ей в помощь. И Небесам оказалось угодно, чтобы с этим повезло именно мне. Волкодав хмуро поинтересовался: - А на кол в случае неудачи посадить не сулились? Эврих даже засмеялся: - Что ты!.. Шада Мария народ успел прозвать Справедливым, и очень заслуженно... Хотя, должен тебе сказать, иные врачи вели себя именно так, словно казни боялись! - Речь грозила пойти о вещах, огласке ни в коем случае не подлежавших, и от греха подальше аррант перешел на родной язык Тилорна, который они с Волкодавом постигли несколько лет назад как раз для таких случаев. - Дело в том, что наследница Агитиаль... не могла сдерживать некоторые естественные отправления тела. Причем не только по ночам, но и днем. И так силен был сей прискорбный недуг, что будущую шаддаат даже не решались представить народу, а недоброжелатели Мария, коих, увы, у всякого толкового правителя непременно в достатке, принялись распускать самые постыдные слухи о неполноценности его дочери. Кое-кто даже дерзостно связывал болезнь девочки с тем достаточно... э-э-э... свободным образом жизни, который ее венценосная мать вела до замужества... - Понятно, - проворчал Волкодав. - Представляешь, как мучился несчастный ребенок? - продолжал Эврих. - Да, она ведь еще и тяжело заикалась, бедняжка. Она сказала мне, что чувствовала себя счастливой, только когда сидела в уединенном покое над книгами. Все остальное время ее душу терзало ожидание неизбежных последствий недуга, а тело мучили невежественные лекари. Эти последние страстно желали заслужить милость шада и сразу начинали с сильнодействующих лекарств, которые не приносили настоящего облегчения, но зато вызывали все новые недомогания! - Ну а ты? - Я для начала велел выкинуть все эти зелья, которыми ее пичкали чуть не вместо еды, оставив лишь отвар чербалинника для укрепления сил да легкую настойку кошачьего корня, ради успокоения и доброго сна. А потом, хорошенько познакомившись с девочкой, я решил поговорить с ее памятью... Понимаешь, ее заикание дало мне зацепку. Я подумал, что изнурительное нездоровье вполне может оказаться следствием давнего испуга... Естественно, в обычном состоянии разума она не могла вспомнить никакого случая, вызвавшего столь прискорбную рану души, а с нею и тела. Но я нащупал обходные пути и добрался до более глубоких пластов, куда нет доступа дневному сознанию. И знаешь, что оказалось?.. Она была совсем маленькой и училась соблюдать чистоту, уже зная, что пачкать в кроватке нехорошо. Но однажды вечером она съела много сочного винограда и оттого проснулась ночью, когда было уже слишком поздно. И тогда у нее в кроватке появился демон! Тот самый, которым ее пугали не в меру усердные няньки. Большой, усатый, грозно урчащий и с красными светящимися глазами... - Кошка, - сказал Волкодав. - Конечно кошка. Но маленькая девочка увидела хищного демона, готового утащить ее в бездну. От страха она потеряла сознание, обморок перешел в сон, а утром она проснулась заикой. И к тому же осталась неисправимой пачкуньей, осквернявшейся от малейшего духовного или телесного напряжения... Каково, а?.. И вот тогда, удерживая память младенца, я призвал разум сидевшего передо мною подростка, и мы вместе изгнали ужасного духа, увидев вместо него добрую кошку, пришедшую узнать, что случилось, и спеть маленькой хозяйке песенку на ночь. Эта кошка, между прочим, здравствует и поныне, и я тут же велел принести ее, чтобы Агитиаль могла взять ее на руки и погладить. Потом я пробудил девочку... Ты будешь смеяться, но меня порывались назвать чудотворцем, поскольку от тяжкого заикания не осталось следов. А чуть позже оказалось, что ушло и все остальное. Вот так-то, и никаких лекарских отрав, которыми ее в могилу чуть не свели!.. А через две седмицы ее царственный батюшка призвал во дворец могущественных иноземных купцов, тех, что держат в Мельсине постоянные лабазы и лавки. Был пир, и на пиру Агитиаль сидела на белых шелковых подушках между матерью и отцом. Она ела сколько угодно персиков и сладкого винограда, давала кусочки рыбы своей пушистой любимице и с каждым заморским гостем весело беседовала на его языке - ибо, как я уже говорил, девочка выросла среди книг, усугубивших ее врожденные дарования. И надо ли упоминать, что на другой день во всем городе только об этом и говорили. Кое-кто сейчас даже болтает, будто в облике юной Агитиаль к нам вернулась венценосная провидица Фейран... - Стало быть, - сказал Волкодав, - теперь у тебя в Мельсине дворец, набитый золотом и наполненный слугами... - Варвар!!! - возмутился Эврих и от возмущения даже остановился, а Афарга с Тартунгом на всякий случай придвинулись ближе к своему благодетелю, явно соображая, не придется ли все-таки его защищать. - Варваром ты был, брат мой, варваром и остался, хотя бы Ниилит и обучила тебя книжки читать!.. Это я тебе в лицо говорю и обратно свои слова ни за что не соглашусь взять! Что за привычка все исчислять в деньгах!.. Да будет тебе известно: когда достойный шад возжелал всячески вознаградить меня, я испросил лишь возможности всемерно пополнять свою сокровищницу премудрости, изучая собрания драгоценных книг и беседуя с достойными бесед!.. Я воистину скорблю, если ты до сих пор не способен понять... - Да провались он, твой дворец, - буркнул Волкодав. - И твое золото. Можешь ночной горшок себе из него сделать, небось долго прослужит. Я вот что знать хочу: ты со здешним вейгилом только как проситель разговаривать можешь? Или шадский Лечитель чего-нибудь и потребовать право имеет?.. Эвриху понадобилось несколько вполне ощутимых мгновений, чтобы перенестись из тронного зала мельсинского дворца обратно в пыльную, душную и до невозможности дневную реальность Чирахи. Он огляделся. Они стояли перед домом наместника. x x x Вейгил, как и полагалось уважаемому саккаремскому сановнику, оказался дороден, осанист и седобород. Согласно мнению, издревле бытовавшему у народа этой страны, дородство означало спокойное благополучие в делах и потому приличествовало как домовитой хозяйке, не обремененной надобностью хвататься за десять дел разом, так и вельможе, чей город наслаждается миром и процветанием. Вейгил радушно приветствовал Эв-риха, он рад был всячески услужить Лечителю наследницы Агитиаль, но историю, рассказанную своим седьмым помощником, повторил почти слово в слово. - Могу ли я узнать, что подвигло тебя на такое участие в судьбе злополучного воришки, почтенный? - поинтресовался он затем. - Я никогда не встречал несчастного шо-ситайнца, высокородный вейгил, - ответил аррант. - Но здесь со мной человек, в свое время хорошо знавший Винойра. И у этого человека есть весомые основания утверждать, что твое правосудие совершило прискорбнейшую из возможных ошибок, осудив невиновного. - Винойр происходит из племени, у которого кража считается немыслимым делом, - заговорил Волкодав. - Взять в бою - да, для них это святое. Но воровство - занятие не для мужчин. Вейгил покачал головой. - Жизнь была бы намного проще, почтенный иноземец, если бы мы могли составлять полное представление о человеке лишь по его племенной принадлежности, - сказал он венну. - В царствование предшественника солнцеликого Мария мне довелось служить на северо-востоке страны, и я неплохо узнал нравы степных мергейтов... если такое название тебе что-нибудь говорит. У этих кочевников кража тоже считается величайшим грехом... но - только пока речь идет о своих. Мергейт у мергейта не стащит даже куска сухого навоза, приготовленного для костра. Но все чужие, все иноплеменники для них - не вполне люди, а стало быть, и человеческим законам не подлежат. Поэтому, например, саккаремского земледельца можно как угодно обманывать и обирать. И если слово, данное мергейтом мергейту, ценится дороже золота и породистых табунов, то такое же слово, данное пахарю, немедленно уносит ветер... Для того, чтобы доказать мергейтам их заблуждение, иной раз требовалась вся мощь нашей вооруженной руки. - Тут вейгил покосился на деревянный костыль, стоявший рядом с его креслом, и стала понятна другая причина его нынешнего дородства. - Да, друг мой, некогда я был воином, редко покидавшим седло, и не дослужился до комадара именно из-за вероломства мергейтов. А все оттого, что они распространяют присущее им благородство лишь на своих. Скажи, многим ли ты готов поручиться, что твой друг шо-ситайнец не повел себя таким же образом, приехав в иную страну? - Своей свободой, - хмуро проговорил Волкодав. - Я знаю Винойра гораздо лучше, чем тебе кажется, высокородный вейгил. Я занял бы его место в невольничьем караване, если бы это могло тебя убедить. Эврих в ужасе посмотрел на него... Вейгил же погладил бороду и повернулся к молча стоявшему Винитару: - А ты что скажешь, почтенный? - Мой народ - сегваны, - ответил молодой вождь. - И у нас не принято свидетельствовать о мужчинах и женщинах, с которыми не жил под одной крышей и не ходил в море. Но за шо-ситайнца ручается человек, которому я неоднократно без колебаний вверял свою жизнь. И потому я присоединяю к его ручательству свое, высокородный вейгил, в надежде, что клятва кунса и потомка кунсов острова Закатных Вершин способна тебя убедить. На лице вейгила промелькнула тень некоего чувства, подозрительно похожего на восхищение, - о, как они готовы стоять один за другого, эти воины из северных дебрей!.. нам бы подобную верность!.. Но седобородый наместник, сам бывший некогда воином, уже много лет жил в совершенно другом мире, где, кроме простой чести и верности товарищу, следовало иметь в виду удобство своего кресла и устройство судеб родни. А значит, приходилось брать в расчет перво-наперво расположение вышестоящих, причем многочисленных и также занятых собственными выгодами, к тому же часто противоположного свойства... А кроме того, легко произносить самые страшные поручительства, какие угодно "я бы" и "если бы", зная наверняка, что на самом-то деле никто тебя не поймает на слове и в рабский караван не поставит. Это тоже было отлично известно вейгилу. Последние годы он сам часто сравнивал себя с рулевым большого парусного корабля, лавирующего в узких чирахских протоках при коварном течении и переменчивом ветре. И то, что он в конце концов сказал, вполне соответствовало образу осторожного кормщика. - Почтенные мои, - проговорил он, тщательно разглаживая изумрудные полы халата, и на руке, еще не забывшей рукоять меча, блеснул перстень с мутно-желтоватым топазом, знак его власти. - Вот что, почтенные мои... ты, славный Лечитель, и вы, благородные чужестранцы. Весомые слова произнесли вы передо мной, и, во имя Богини Карающей и Милосердной, у меня нет причин подвергать услышанное сомнению или искать в нем какую-то корысть. Но человек, о котором вы столь самоотверженно беретесь радеть, был осужден в полном соответствии с законами Саккарема, и для признания его невиновным, увы, недостаточно нескольких добрых слов в его защиту... даже из уст людей безусловно достойных. Боюсь, как бы солнцеподобный не сделал меня младшим сборщиком податей, проведав, что я заставил судью изменить приговор просто в угоду человеку, снискавшему его расположение!.. Сделаем же так: если вы мне разыщете доказательство, неопровержимо свидетельствующее о невиновности шо-ситайнца, я немедленно прикажу сделать в судебных книгах новые записи и совершу все прочее, от меня зависящее, дабы загладить прискорбную ошибку. В частности, составлю письмо за своей подписью и печатью и употреблю казну, чтобы вернуть осужденного и, елико возможно, выкупить его распроданное имущество... Мне кажется, такое решение не нанесет ущерба справедливости шада. Что скажете, почтенные? Северяне переглянулись... и промолчали. Первым нашелся Эврих. Из троих он по-прежнему оставался самым ученым и к тому же успел познакомиться с царедворцами при шадском дворе. Он поднялся с простой деревянной скамьи, на которой в присутствии наместника полагалось без разбору садиться и знатным и незнатным, и движением воинствующего оратора бросил на руку плащ. По этому движению вейгил, отнюдь не знакомый с повадками мудрецов Силиона, тем не менее мигом распознал в арранте опасного спорщика и приготовился к словесной схватке. Однако Эврих начал издалека. - Твой приговор, - сказал он, - свидетельствует о склонности принимать взвешенные решения, за что тебе, без сомнения, честь и хвала перед правителем этой земли и перед Богиней, что наделила властью и тебя, и нашего государя. И я лишь попросил бы высокородного вейгила пояснить кое-что, ибо мы с друзьями не украшены всеобъемлющим знанием саккаремских законов. Ты не пожелал удовольствоваться нашими словесными заверениями касательно невиновности шо-ситайнца и требуешь неопровержимого доказательства. Однако, покуда речь шла о его осуждении, мы слышали только ссылки на пересуды прислуги. Было ли судьям предъявлено некое доказательство виновности, более весомое, нежели болтовня черни? - Радостно видеть, что Лечителю покорились не одни лишь тонкости исцеления, но и вековые лабиринты наших законов, - ответствовал вейгил. - Видишь ли, почтенный, мы здесь привыкли руководствоваться безошибочным правилом, которое простой народ облекает в слова так: "Если осла увели уже после того, как была похищена лошадь, то вторая покража, возможно, есть следствие первой, но никак не наоборот". Так вот. В самый день исчезновения ожерелья Винойр сопровождал молодую госпожу на прогулке верхом, дабы она могла убедиться, что халисунский конь, купленный для нее мужем, действительно утратил привычку шарахаться от малейшего шороха. По возвращении он снял госпожу с лошади и в который раз восхитился тем, как подчеркивают ее красоту чудесные камни. Госпожа хранила сокровище в своей спальне. Когда же наутро обнаружилось, что оно пропало, многие задумались, как могло такое произойти, если она не слышала ничьих шагов рядом с собой? И тогда многим вспомнилось, как любезный вам шо-ситайнец похвалялся сноровкой. Он был единственным, кто мог подобраться и подхватить на руки злющего конюшенного кота, и тот не поспевал его оцарапать. И еще. Однажды его спросили, как это он не побоялся оставить жену и тестя в Мельсине. А он со смехом ответил, что бояться им в городе некого, и добавил, что хозяин двора перестал брать с них деньги за постой, когда двор стала охранять пара собак, привезенных им с родины. Позже эти слова были расценены как оговорка, могущая подсказать, где следует искать краденое. К сожалению, на допросе шо-ситайнец так и не пожелал открыть ни хотя бы примерного расположения двора, ни имени его владельца... А без этого, как вы понимаете, в Мельсине что-то искать - моей казны недостанет. Быть может, почтенный Шехмал Стумех пожелает предпринять какие-либо поиски на свои средства... но это уже его дело. Итак, благородный Лечитель, я вынужден до некоторой степени признать твою правоту. Осуждая шо-ситайнца, мы руководствовались словами... и теми умозаключениями, которые людям, сведущим в законах, свойственно делать на основании кем-то сказанных слов. Вот поэтому для признания его невиновным мне и требуются доказательства ощутимее тех, которые здесь были названы болтовней, черни. Ведь если мы опустим равную тяжесть на обе чаши весов, та из них, что будет соответствовать невиновности, не сможет перевесить, не правда ли?.. Если сможете что-нибудь раздобыть, почтенные, приходите ко мне в любой час дня и ночи, я лишь рад буду восстановить справедливость... x x x Лошади никуда не делись со своего места у коновязи: вышибале "Удалого корчемника" было заплачено с тем, чтобы он время от времени поглядывал, все ли у них хорошо. И уже на дальних подступах к трактиру было заметно, что народу нынче там побольше обычного. Изнутри слышались звонкие переборы струн арфы и голос Ша-маргана, распевавшего очередную балладу. Волкодаву сразу вспомнилась песня о прекрасной Эрминтар, которой шустрый лицедей радовал девок на Другом Берегу. Нынешняя баллада тоже пелась на два голоса, и снова один был мужским, а другой женским, причем Шамарган необыкновенно здорово изображал оба. Требовалось знать, что поет один человек, иначе в это трудно было поверить. На сей раз женский голос принадлежал прекрасной деве-воительнице, странствующей по белу свету ради искоренения зла. Мужской же - юному и восторженному песнопевцу, что влюбился в отважную красавицу и взялся повсюду сопровождать ее, на досуге воспевая подвиги воительницы в самых возвышенных красках. Волкодав, Винитар и Эврих подоспели как раз к тому моменту, когда славная мастерица меча прибыла в некий город, изнывавший под властью жестокого управителя. Все от него стоном стонали, и бедные, и богатые, и даже собственная жена, но, как водится, в открытую выступить никто не решался. Люди ждали героя - и герой появился. Верней, героиня. Хватит горя и муки, беспомощных слез! Засиделся на троне ворюга! По молитве народной им ветер принес Очистительных молний подругу... Храбрая дева, которой словословия явно успели изрядно поднадоесть, то и дело перебивала песнотворца, вмешиваясь в повествование и как бы стаскивая сказителя с небес обратно на землю: "Справедливое солнце горит на клинке, Разрубающем черные узы..." - "Мы, порыскав, застигли его в кабаке Возле стойки. И пьяного в зюзю!" - "Дева-воин не пятится перед врагом, Нападает с решимостью храброй..." - "Я влепила ему между ног сапогом И по рылу добавила шваброй!" - "Выпад! Выпад! Поет несравненный булат О желанной и близкой победе..." - "Кто же знал, что он спьяну качнется назад И башкой об решетку заедет?" Финал песни оказался дважды закономерен. Во-первых, потому, что истребительница неправды снискала награду, на которую, по жизненному убеждению Волкодава, ей только и следовало рассчитывать: "Так настала погибель источнику зол..." - "Мы узрели вдову у окошка: Муж твой, девочка, был преизрядный козел. Там лежат его рожки и ножки..." - Ваша помощь, признаться, поспела как раз, Сил не стало, скажу я вам честно! Только лучше, ребята, вам все-таки с глаз Поскорее с моих бы исчезнуть. Хоть и доброго слова не стоил мой муж, За убийство карают законы..."" Вторая закономерность состояла в поведении самого Шамаргана. Лицедей, вероятно, опасался перестать быть самим собою, если его трактирные песнопения хоть один-единственный раз не кончатся потасовкой. Играя на арфе и громко распевая стихи, он вовсю вертел головой, улыбаясь и подмигивая пригожим девчонкам - тем более, что речь шла о воительнице и влюбленном. Его ужимки не могли не снискать ревнивого внимания парней. Очень скоро прозвучал рык дебелого глиномеса, нажившего телесную могуту на битье хлебных печей: - Слышишь, ты!.. Не моги моей девушке глазки строить, кому говорю!.. Шамарган, наверняка ждавший чего-то подобного, лишь веселей ударил по струнам: - А с кем прикажешь перемигиваться? С тобой, может быть? Глиномес зарычал и полез из-за стола, легко отмахнувшись от подружки, пытавшейся его удержать. - Спасите! Спасите! - подхватился и побежал от него Шамарган. - Почтенные, спасите меня от любителя запретных утех!.. Народ помирал со смеху и вовсе не торопился его от кого-то спасать. Шамарган же, заметив своих спутников, вошедших в трактир, лихим кувырком бросился им под ноги, не переставая при этом бренчать на арфе и горланить: "...Снова едет на поиски горя и нужд Дева-воин в броне вороненой! Вновь туда, где ликует бездушное Зло, А надежда молчит боязливо..." - "Да когда ж наконец ты заткнешься, брехло! Эй, корчмарь! Еще кружечку пива!.." Хозяин заведения принял эти слова на свой счет и с готовностью наполнил большую глиняную кружку. Глиномес, не разобравшись, посчитал троих вошедших за случайных посетителей трактира и устремился прямо на них - ловить оскорбителя. Волкодав сделал движение ему навстречу. Короткое такое движение, всего, может быть, на вершок, кто нарочно не смотрел на него, тот и не заметил. Но могучему парню почудилось, будто его с силой толкнули в грудь, вышибив половину воздуха из легких. Он взмахнул руками и тяжело сел на пол, соображая, как могло такое случиться. Никакой стены поблизости не было; на что же он налетел?.. Эврих взял кружку со стойки, попросив добавить к ней еще три такие же, и присоединился к друзьям, устраивавшимся за столом возле входа. Он подсел к ним, как раз когда Волкодав спросил Шамаргана: - Ну как? Разузнал что-нибудь? - А то! - был гордый ответ. - Конечно разузнал, и притом гораздо больше, чем кое-кому хотелось бы, чтобы вышло наружу! Только тут Эврих обнаружил, что за время, потраченное им на препирательства с искушенным в законах вейгилом, его спутники, мало надеявшиеся на особые привилегии Лечителя, сами позаботились кое-что предпринять. Вот и пригодились им разнообразные способности Шамаргана, который именно по этой причине и не пошел с ними к наместнику (а вовсе не из-за своей малости по сравнению с двумя воинами, как решил было Эврих). Зато теперь было очевидно, что чирахцы могли бы поведать своему вейгилу очень много занятного о происходившем в доме мельника Шехмала Стумеха... если бы вейгил сумел их спросить. Или, что важней, - если бы он того как следует захотел... - Дочь мельника, госпожа Шехмал Шамоон, скоро полгода как замужем за купцом Юх-Пай Цумбалом, торгующим винами, - рассказывал лицедей. - Юх-Пай - младший сын, но не всем же достаются старшие, верно? Кстати, все говорят, что парень толковый... Он сам из Мельсины и пока не имеет в Чирахе своего крова, поэтому Шамоон по-прежнему живет в доме отца. У них тут свадьбы играют весной, после того как засеют поля: считается, что это должно способствовать многоплодию молодых жен... Волкодав про себя покривился. Свадьбы следовало играть осенью. Любой венн знал почти с пеленок, что именно этот срок был истов и любезен Богам. Справь свадьбу в иное время - и нипочем не будет добра. А Шамарган продолжал: - Как там у молодой купчихи Юх-Пай насчет многоплодия, никому пока доподлинно не известно. А вот то, что сердечный друг у нее как был, так и остался, это вам половина города подтвердит. Звать его Бхубакаш, он недавно унаследовал шорную мастерскую отца, но люди помнят, что подростком он прислуживал в "доме веселья"... и, я подозреваю, поднаторел там в таких любовных изысках, что уж куда против него мужу-виноторговцу... вдобавок почти сразу уехавшему в Халисун. - Ясно, - сказал Волкодав. Мыш сидел между ними на столе, невозмутимо лакал из блюдечка молоко с накрошенным хлебом и не обращал внимания на любопытные взгляды посетителей. - Кое-кто говорит, будто Шамоон еще и мстит таким образом отцу за некие обиды, нанесенные в юности, - продолжал лицедей. - Иные же утверждают, что месть предназначена мужу, за то, что не увез ее сразу в столицу, как ей того бы хотелось, а, наоборот, сам надумал в Чирахе осесть... Впрочем, это неважно. Куда интереснее, что Бхубакаш наведывается в дом мельника почти каждую ночь, открывая своим ключом маленькую дверцу в стене, окружающей сад. - Видел я эту стену... - вспомнив древние черные камни, казавшиеся ему крадеными, пробормотал Волкодав. - И дверку в ней видел... Он вертел в руках опустевшую кружку. Богатство страны чувствуется во всем; тот же "Корчемник" был трактиром не из самых дорогих в городе, не чета "Стремени комадара". Но и здесь посуда, предназначенная разбиваться чуть ли не каждодневно, была красивая, тонкостенная, сделанная на кругу, и гончары выводили ее не абы как, лишь бы "наляпать" побольше, а с безошибочным чувством меры и красоты. К тому же и глина в окрестностях Чирахи водилась какая-то занятная. Изделия из нее после обжига обретали сизый матовый блеск, словно покрывались налетом. Говорили, будто молоко в подобных кувшинах оставалось холодным и долго не прокисало, да и пиво становилось вкуснее. Так оно, похоже, и было. Кружка нравилась Волкодаву. - Ну так вот, - продолжал Шамарган. - Кажется, дней десять подряд им не удавалось увидеться, потому что новый конюх, в отличие от другой прислуги, обладал очень острым слухом, не притуплявшимся даже от почти откровенных посулов. Вот тогда-то пропало у купчихи драгоценное сапфировое ожерелье, и шо-ситайнец был обвинен в краже. А слуги, так дружно свидетельствовавшие против него, были из тех, что целых десять дней лишались привычных подачек. Вот так. Молча слушавший Винитар усмехнулся углом рта. - Надобно думать, - сказал он, - поближе к приезду мужа ожерелье непременно "нашлось" бы. Где-нибудь на дне ларя с овсом, когда оттуда позаботились бы наконец выгнать мышей... или еще в другом месте, которое, по общему мнению, непременно выбрал бы конюх... - Именно, - кивнул Шамарган. Винитар ехал по улице на вороном Сергитхаре. Так или иначе, им предстоял немалый путь вместе. Прежде, чем пускаться в дальнюю дорогу, коню и всаднику следовало привыкнуть друг к другу, познакомиться, подружиться. Ибо как знать наперед, кому из них кого и при каких обстоятельствах, может быть, доведется спасать?.. Пока Винитар лишь испытывал все возраставшее уважение к шо-ситайнцу Винойру, прежнему хозяину Сергитхара. Испуг и озлобление, вызванные невеселыми жизненными переменами, начали проходить, и жеребец все более становился таким, каким, по всему видно, был прежде: понятливым, ласковым и послушным. Он безо всякого труда нес Винитара, охотно отзываясь на малейшее движение повода или ноги у своего бока, даже на изменение положения тела в седле. Он хотел угодить человеку, потому что человек ему нравился. С ним Сергитхар не боялся ни брехливых собак, ни скрипучих повозок, ни голубей, неожиданно взлетающих прямо из-под копыт. Даже при виде других жеребцов он ограничивался лишь тем, что воинственно прижимал уши, но в драку первым не лез, понимая, что несущему всадника приличествует достойная сдержанность. Шо-ситайнское седло на потнике из мягкого войлока удобно облегало его спину... Правда, делалось это седло под человека ростом Винитару примерно до плеча. Рослому кунсу в нем было не слишком удобно, но неудобство было вполне терпимым. Да и не менять же седло, ведь если все пойдет как надо, в довольно скором времени коня придется вернуть... Винитар сворачивал то туда, то сюда, не особенно задумываясь, куда именно едет, и в конце концов Сергитхар вынес его на кривую узкую улочку неподалеку от гавани, где вдоль бесконечных заборов на подушках и ковриках сидели гадалки. Винитару было известно, что пророческий дар не считается среди саккаремских женщин чем-то из ряда вон выходящим. Конечно, далеко не все они умели провидеть судьбы страны, но способные предсказать суховей или - день возвращения уехавшего мужа находились в каждой деревне. Это принято было связывать с осколками Небесных Самоцветов - оружия Богов, разившего Зло во времена подения Камня-с-Небес. Оружие исполнило свой долг, но и само не пережило битвы. Его осколки рассеялись, и там, где их находили в земле, рождались чтимые саккаремцами провидицы и ворожеи. А если есть настоящие провидицы, немедленно появляются и поддельные, стремящиеся нажиться на своем мнимом даре и на доверчивости приезжих. И не так-то просто бывает отличить одних от других. При виде конного воина гадалки наперебой принялись окликать его, на всевозможных языках Предлагая истолковать будущее, приворожить красавицу, отвести вражескую стрелу. Одна потрясала священными табличками - глиняными лепешками с выдавленными на них письменами. Другая подбрасывала железный горшок, внутри которого с удивительно красивым звоном перекатывались гадательные фигурки. Третья намекала на тайные знания древнего народа меорэ, четвертая загадочно поглаживала череп с непропорционально большим лбом и глазницами... Винитар понял: его приняли за чужеземного наемника, сошедшего на чирахский берег в поисках ратного счастья. Он остался равнодушен к призывам гадалок, ибо уважал как истинный лишь свой, сегванский, неведомый здесь способ прорицания будущего, - при помощи вязального крючка и трех морских камешков, как показывала ему когда-то бабка Ангран. Его взгляд остановился лишь на одной женщине. Сперва она показалась ему глубокой старухой, но он тут же понял, что ошибался, и сердце екнуло: воистину так могла бы выглядеть его мать, если бы не умерла годы назад!.. Это видение, впрочем, тоже оказалось простой игрой тени и косого послеполуденного света. Ведь не могла же, в самом деле, маленькая темноглазая и темноволосая женщина, вдобавок улыбчивая и полнотелая, хоть как-то походить на его мать, от которой он унаследовал и волосы, и глаза!.. Женщина молча сидела на старом-престаром коврике, таком ветхом и драном, что было не вполне ясно, зачем вообще он ей нужен, - ведь мягкости в нем уж точно больше не было никакой, - и смотрела на Винитара. Молодой кунс остановил коня. Его рука потянулась к поясу, разыскивая кошель. В кошеле у него лежало несколько серебряных монет из запасов Волкодава. Винитар не просил их у него, это венн за столом пододвинул ему горсть денег, сказав просто: "Возьми". Кунс нащупал два самых крупных сребреника и бросил их женщине. Одна - и более здравая - часть его разума отчетливо понимала, что он делает глупость. Ему, оставшемуся без гроша, купили прекрасную лошадь и еще дали денег, а он вздумал тратить их... вот таким образом. Но другая часть его существа - и он склонен был прислушаться именно к ней, - не менее убежденно твердила, что женщина, награжденная от Богов хотя бы мимолетным и неверным сходством с его матерью, не должна, просто не имеет права сидеть на голых камнях, а значит, брошенные монетки некоторым образом оказывались посвящены памяти умершей, стало быть, потрачены самым благим и правильным образом... И плевать, что якобы нищая гадалка вполне может оказаться собственницей богатого дома, вышедшей облегчать кошельки таких, как он, доверчивых простаков... Женщина между тем ловко поймала брошенные сребреники подолом, украшенным разноцветными заплатками, и улыбнулась: - О чем же рассказать тебе всю правду, сынок? - Ни о чем, - ответствовал Винитар. - Купи себе, мать, новый коврик или подушку. - О! Так я и сделаю, - обрадованно отозвалась уличная гадалка. - Но мой нынешний коврик столь долго странствовал вместе со мной, что я вряд ли решусь просто взять и похоронить его в мусорной куче. Окажи ему честь, сынок, присядь на него вместе со мной! И Винитар, к своему некоторому удивлению, обнаружил, что соскакивает с седла и в самом деле опускается рядом с женщиной на продранный коврик. Жеребец изогнул шею посмотреть, чем занят всадник, но с места не двинулся. - Никуда не денется твой Серги, - сказала женщина Винитару, и тот вздрогнул от неожиданности. Он не называл коня по имени так, что она могла бы услышать, и отлично помнил об этом. От женщины не укрылось его замешательство, и она шутливо погрозила ему пальцем, а потом взяла за обе руки: - Не обременяй себя слишком многой задумчивостью, сынок, и не противься течению жизни. Ты опытный пловец и знаешь, что она все равно протечет так, как ей будет угодно... Верно, ты вождь племени, бросившего родной остров и живущего в чужом краю, захваченном без правды и чести, так что мало кто из соседей вас любит... А теперь ты остался вовсе один, даже без ближней дружины и корабля. Ну и что с того, мальчик? А она кто?.. Верно, кнесинка и дочь кнесинки, но тоже семь лет уже не видела стен своего Галирада, и жизнь там успела далеко утечь без нее и помимо нее... Винитар остолбенело внимал. В некоторый миг ему померещился вязальный крючок, лежавший на коленях у женщины. И три разноцветных камешка, брошенные на старый коврик. Он моргнул, и наваждение рассеялось. Но голос матери продолжал звучать: - Вы с ней оба - как лягушки на сарсановых листах, плавающих в болоте: каждый на своем... и оба голые. И оба думаете, что вам нечего предложить друг дружке, но как же вы заблуждаетесь, глупенькие! У вас есть вы сами, неужто этого мало?.. А потому слушай меня внимательно, сынок, и памятуй крепко. - Темные глаза женщины вдруг стали необыкновенно глубокими и воистину заслонили для Винитара всю суету улицы, и в них снова мерцала все та же синева беспредельного океана, а выкрики гадалок, ловивших уже другого прохожего, отдалились в иную вселенную и замолкли. - Памятуй же, - в полной тишине продолжала его странная собеседница. - Когда тот, кого ты называешь врагом, хотя был бы рад назвать братом, скажет тебе: "Ступай к ней! Меня же оставь, у меня другая дорога", - сделай по его слову и не горюй оттого, что не превратил его дорогу в свою. И наградой тебе будет отступивший разлив Сиронга и корабль, поднимающийся с низовий, а на нем - все, кого ты думаешь, что потерял... и даже с прибытком. Винитару сразу захотелось расспросить провидицу о сотне вещей скопом, но услышанное потребовало нескольких мгновений даже не на обдумывание, нет, просто на то, чтобы как следует ощутить, осознать... когда эти мгновения истекли и он поднял глаза, то успел увидеть лишь штопаный подол, мелькнувший и исчезнувший за дальним углом. Женщина унесла даже коврик, ни дать ни взять каким-то образом выдернув ветхую рванину из-под колен Винитара, причем он умудрился не заметить движения. Винитар сразу поднялся и последовал за гадалкой, ведя коня в поводу. Но за углом открылся лишь узкий замусоренный тупичок, в котором никого не было видно. x x x - Ты изменился, брат мой, - сказал Эврих Волкодаву. И, пока тот силился сообразить, в какую именно сторону, продолжал: - Раньше ты был просто воином из породы непобедимых. А сейчас... Помнишь, как ты нанимался вышибалой в трактиры? Если бы ты оказался вынужден зарабатывать этим теперь... Я думаю, тебе не пришлось бы трудиться, выбрасывая за порог разбушевавшихся пьяниц. И не потому, что их скоро начала бы отпугивать твоя слава. Нет! Их с самого начала просто некоторым образом миновала бы мысль о корчме, где ты состоял бы на службе. Каждый из них по самой обыденной причине просто отправился бы шуметь в какое-нибудь другое заведение. Знаешь, как это бывает? Человек вдруг испытывает необъяснимое желание отойти от скалы. И тут с нее вниз падает камень. Вот и с тобой то же... Что ты так на меня смотришь? Волкодав как раз вспоминал нарлакский город Кондар, "Сегванскую зубатку" и буйного вельможу, заслужившего прозвище Беспутного Брата. Воспоминание было не из тех, которыми венн мог по праву гордиться. Поэтому ответил он так: - Жду, когда ты меня варваром назовешь. Эврих засмеялся, но довольно странно, почти со всхлипом. Он сказал: - Я все как следует поверить не могу, что встретил тебя... Наверное, поэтому мне и кажется - вот сейчас моргну, а тебя уже и нет рядом со мной! Может, так оно и вправду случится, подумал Волкодав, но говорить об этом вслух ему не хотелось, и он промолчал. Был поздний вечер, и понемногу начинал моросить дождь. Луна мутно-желтым пятном пробивалась сквозь облака, другого света не было - масляные светильники в Чирахе покамест появились лишь на причалах да возле дома вейгила. Эврих же с Волкодавом шли по одному из бесчисленных петлистых заулков, медленно, исподволь подбираясь к дому почтенного мельника Шехмала Стумеха. А где-то в стороне от них, теми же заулками, но иными путями, плутал некий сегван, определенно опрокинувший в "Удалом корчемнике" несколько лишних кружек и подзабывший, на котором постоялом дворе лежали его вещички. По крайней мере, должен был плутать. Винитара они не видели с самого заката. Афаргу же с Тартунгом Эврих оставил в своих покоях в "Стремени комадара". Теперь, правда, ему упорно казалось, будто и самострел паренька, и кое-какие способности Афарги могли оказаться очень даже нелишними в предстоявшем им деле... - Не окажутся, - сказал Волкодав. Эврих возмутился: - Ты что, мысли читаешь?.. - Не читаю, - пожал плечами Волкодав. - И так ясно, о чем думаешь. За три года, что они не виделись, Эврих нажил немалое количество шрамов на душе и на теле и видел смерть гораздо чаще и ближе, чем иные степенные люди, ведущие размеренную жизнь, видят за весь свой земной срок. Но вот снова появился Волкодав - и арранту сразу стало казаться, будто время попятило изрядно назад, и снова он следовал за сумасшедшим венном, впутавшимся в очередное дремучее непотребство, следовал, негодуя и ругаясь на каждом шагу, но при всем том понимая, что не впутаться, если числишь себя человеком, было нельзя... Вот и сейчас, пока они петляли кривыми, как воровские намерения, чирахскими переулками, Эвриху все лезло на ум их с Волкодавом приключение на Заоблачном кряже. Наверное, оттого, что тогда они тоже брели в темноте, пробираясь к защитной стене итигульской деревни. Правда, тогда они собирались лезть изнутри наружу, да и собаки, то и дело подбегавшие приветствовать Волкодава, вместо грозных утавегу здесь были скромными уличными шавками, но в остальном все казалось до жути похожим. Кто она была им, та женщина, пленница воинственного народа?.. Кто он ему, Эвриху, этот ни разу не виданный шо-ситайнский парень по имени Винойр?.. Но как - и тогда, и теперь - пройти мимо, не попытавшись спасти?.. Мысли начали делаться высокопарными, и Эврих оборвал их поток. "Да я просто боюсь! - уличил он себя. - Чего, спрашивается?" - Не боишься, - сказал Волкодав. - Просто пытаешься думать сразу о многом, а случится одно. Думай про то, что тебе кажется самым паскудным, и будешь готов. А случится другое, покажется облегчением. Эврих только застонал про себя. Частью оттого, что венн снова подслушал его мысли. Но что поделаешь, если каждая новая возможность, приходившая ему на ум, выглядела паскуднее некуда?.. Они лезут в сад, и кто-нибудь замечает их еще на стене. Они подходят к дому, и тут к ним бросаются слуги, вооруженные вилами и мясными топориками. Они начинают шарить в конюшне, и некстати проснувшийся конюх... "А все оттого, что теперь у меня есть что терять! - беспощадно приговорил себя ученый ар-рант. - Тоже выискался... Лечитель наследницы Агитиаль! Кладезь мудрости, пишущий третью книгу для хранилищ вечного Силиона... И чтобы меня как какого-то распоследнего... в воровстве... А провались!!! Да пошли они все в ...!!!" - Эврих с удовольствием, чуть ли не по складам, мысленно выговорил самое непристойное проклятие на родном языке. Средство было безотказное. Эвриху снова исполнилось восемнадцать, он сделался шальным, веселым и легким и напрочь перестал беспокоиться, как завершится затеянное ими дело. Собственно, ему стало все равно. Чем бы ни кончилось - главное, что прежде конца будет неплохая забава! И в том смысле, что вкладывали в это слово сегваны, и в самом обыкновенном! x x x У дверцы в каменной стене Эврих, к некоторому своему разочарованию, дюжих стражников не обнаружил. Значит, драки в ближайшее время не предвиделось. Эврих быстро огляделся, а когда снова посмотрел на дверцу, то даже вздрогнул: возле нее стоял Шамарган. Вот так и поверишь в необычайную выучку и особые умения поклонников Смерти. Эврих отвел глаза всего на долю мгновения, и за это время лицедей, вряд ли нарочно желавший его удивить, вырос точно из-под земли. Хотя до ближайшего угла было шагов, наверное, десять, а тень в дверной нише была маловата для укрытия даже ребенку. Чудеса, да и только. Эврих ощутил, как разгорается знакомый огонек любопытства, и мысленно положил себе на досуге подробно расспросить Шамаргана. Когда еще ему доведется снова пить пиво с единоверцем убийцы, чей нож однажды едва не лишил его удовольствия странствовать и постигать мир?.. - Нам везет, - вполголоса сообщил Шамарган. - Он уже там. Им не было нужды бояться случайных прохожих, способных заметить подозрительное сборище под стеной и на всякий случай переполошить городских стражников. Мудреца Зелхата, чей дом единственный соседствовал с обиталищем Шехмала Стумеха, в городе почитали отчасти за колдуна; во всяком случае, сплетни о таинственных огнях и свечении на болоте расползались исправно. Кто в здравом рассудке сунется сюда посреди ночи? Эврих снова огляделся: - А где кунс? Винитара нигде не было видно, хотя ему следовало бы уже появиться, и арранта даже кольнула некая очень нехорошая мысль, но Мыш, бдительно крутившийся рядом с хозяином, вдруг шастнул в непроглядную тень у края забора и сразу вернулся, и почти сразу оттуда в полосу мутного и тусклого света шагнул Винитар. Один рукав его рубашки был почему-то разорван возле локтя. Он пожал плечами и равнодушно пояснил: - Кошелек срезать хотели. На другой день среди чирахского ворья распространится пугающий слух. О том, как трое порядочных мужиков с дубинками, сокрытыми под плащами, увязались за явно пьяным одиноким сегваном, думая вежливо попросить у него деньжат на лечение больного собрата. Но, когда дубинки уже были занесены, пьяный вдруг обернулся, хотя ничего не должен был увидеть или услышать, и... что случилось потом, ни один из троих толком вспомнить так и не смог. Но на свою улицу они кое-как доползли только к рассвету. Однако все это будет лишь назавтра... Эврих снова вспомнил деревню под сводом горной пещеры и задрал голову, примериваясь к каменной стене и соображая, как они полезут наверх. Как тогда - или, может, сперва закинут наверх легкого Шамаргана?.. Ни то, ни другое. Шамарган присел на корточки рядом с дверцей, вынул что-то из поясного кармана. Короткая игра ловких пальцев возле считавшегося очень надежным замка... И дверь неслышно повернулась на хорошо смазанных петлях. Еще бы им не быть хорошо смазанными! ...И, конечно, первым долгом в двери появилась морда большущего сторожевого пса. Все правильно. Кто поверит в богатство хозяина дома, если тот может обходиться без такого вот стража? Люди засмеют. Да и правильно сделают. Пес был степной халисунской породы, очень крепкий, с длинной белой шерстью, отроду не стриженной и свалявшейся в грязноватые шнуры, подметавшие землю. На такого зверя вору без толку замахиваться палкой. По его шубе, не причинив вреда, может соскользнуть нож и даже топор. Окажется хоть чуть-чуть неверен замах - и молись, ночной гость, уже не о жизни, а лишь о том, чтобы недолгими оказались мучения в страшенных зубах... Не иначе, какой-нибудь служанке особо платили за то, чтобы на время прихода-ухода "друга сердечного" она уводила неподкупного сторожа в дом. Куда простой душе против человеческой подлости!.. Свирепый кобель уже высунулся наружу, чтобы уткнуться лобастой головой Волкодаву в колени и начать по-кошачьи тереться, ворча и поскуливая от восторга. Венн похлопал его по боку, потом обнял и, кажется, что-то тихо сказал на ухо. Шамарган вошел внутрь последним и снова повернул отмычку в замке, запирая дверь. К дому через сад тянулась тропинка. Ею пользовались слуги, выходившие за деньги показывать приезжим дом Зелхата Мельсинского. Дом мельника, почти не дававший себя разглядеть через стену (и правильно - нечего зря глазеть всяким чужим!), вблизи оказался большим и богатым. Тоже правильно. Шехмала Стумеха называли мельником лишь по привычке. На самом деле он давно уже сам не бросал в воздух горстку муки, призывая запропастившийся ветер. Мельниц, исправно вращавших крыльями, у него был целый десяток. И хороший надел земли, где колосилась пшеница. И пекарни с умелыми работниками... В этом доме росла Ниилит. Сперва - как любимая дочь. Потом - после Черного года, смерти родителей и приезда дядьки с семьей - как нелюбимое брату чадо, то ли бедная родственница, то ли служанка. По саккаремским законам незамужняя дочь не может наследовать, если только она не дочь шада. Умрет старший брат, и имущество отойдет к младшему. А судьбы таких, как Шехмал Ниилит, вручаются заботам родни. И уж те позаботились... Эврих косился на три невесомые тени, скользившие впереди него по тропинке, и казался себе самому до ужаса шумным и неуклюжим. Прав был венн, пытавшийся отговорить его от участия в этом сумасшедшем набеге... То есть теперь, когда все началось, Эврих совершенно перестал бояться... или, как выразился Волкодав, "думать сразу о многом". Страх у него был только один. Не оказаться бы тюфяком, способным помешать двоим воинам и убийце. Они достигли дома. Здесь двери даже ночью оставались не заперты. Зачем, от кого? "А хоть от нас, милые. Впрочем... если Шамарган..." Внутри было тихо. И они ничем не нарушили - эту тишину. Дальше вел Волкодав, и Эврих положил себе непременно расспросить его - как, каким образом?.. Неужто Ниилит так подробно рассказывала ему о своем доме и он умудрился ничего не забыть? Вызнал ли для него что-нибудь Шамарган, успевший за один вечер поболтать, кажется, со всеми служанками в городе?.. Или венн снова пускал в ход свое собачье чутье? Или, может, пользовался неким непонятным, но очень действенным даром, позволявшим ему подслушивать его, Эвриха, мысли?.. Несколько раз Волкодав останавливался в раздумье, но наконец они преодолели третью лестницу и оказались перед деревянной дверью. Эврих протянул руку и нашарил сложную резьбу, показавшуюся ему старинной даже на ощупь. Судя по всему, здесь-то и была спальня молодой госпожи. Перед дверью полагалось бы дремать молоденькой служанке: мало ли что вдруг понадобится среди ночи. Служанки не было. Милостивая госпожа в очередной раз отпустила ее спать до утра. Шамарган приложил ухо к двери и скривился в очень нехорошей ухмылке. Эврих очень хотел последовать его примеру, но воздержался, зная: все равно ничего не услышит, там, небось, изнутри дверь ковром занавешена... Волкодав взял за руку Винитара, и они налегли плечами до того слаженно, словно всю жизнь только этим и занимались. Каждый из них справился бы и один, но вдвоем получилось удивительно здорово. Тихо, мягко и неудержимо. Дверь негромко хрустнула, и казавшийся надежным засов, вырванный с мясом, полетел на пол. Дальше все происходило очень быстро. Сильные руки рванули ковер, висевший таки за дверью, и глазам четверых взломщиков предстала спальня молодой госпожи... во всем блеске давно привычного прелюбодеяния. Двое на широченной постели, купленной еще старшим братом Стумеха ради свадебной ночи, настолько не ждали вторжения, что даже не успели шарахнуться один от другого. Мужчина был полнотелым, с желтоватой кожей потомка халисунских завоевателей. Что же касается женщины... Волкодав на мгновение замер. Перед ним, нагая, раскинувшаяся в бесстыдстве страсти... лежала сама Ниилит. Ее нежное, смугло-золотистое тело, мимолетным зрелищем которого Боги некогда пожелали вознаградить его. Ее роскошные волосы, голубые глаза... Ну да - Ниилит. Какой она могла бы стать лет через десять сытой и прихотливой жизни в наложницах у какого-нибудь богача... если бы согласилась на такую жизнь и в первый же день не сунула голову в петлю... Двоюродная сестра Ниилит... У кого вообще мог повернуться язык назвать их сестрами? Теперь-то Волкодав отчетливо видел, что между двумя женщинами не было ни малейшего сходства. И еще кое-что. Гораздо более важное. На шее у "сердечного друга" по имени Бхубакаш играло и переливалось синими огнями, отражая пламя единственной свечи, дивное сапфировое ожерелье. Женщина держалась за него рукой: видно, во время утех это доставляло ей особое удовольствие. А теперь потрясение и испуг срастили ее пальцы в судорожной хватке. Ожерелье оказалось единственной опорой, за которую она могла уцепиться, и сестра Ниилит уцепилась... да так, что без клещей пальцы не разожмешь... Волкодав стоял посреди комнаты и тихо качал головой. Он-то собирался, застукав прелюбодеев, под угрозой разоблачения вызнать, куда спрятали ожерелье. И добиться, чтобы назавтра отнесли его вейгилу: нашлось, мол, а значит, конюх не виноват, ошибочка вышла. Он и надеяться не смел, что все окажется так просто. Он кивнул Винитару: - Хозяина приведи. - Не надо!.. Не надо батюшку!.. - завыла молодая женщина и попыталась ползти к ним по ложу, не иначе, затем, чтобы упасть на колени. Рука, по-прежнему цеплявшаяся за ожерелье, удерживала ее, но она этого не сознавала. - Если деньги... сколько надо, скажите... - Лежи, где лежишь!.. - негромко прошипел Шамарган. Он даже никак не обозвал ее. Но что-то свистнуло, и из подушки в вершке от лица распутницы полетел пух. Это Шамарган поднял с пола и метнул одну из шпилек, не так давно вынутых любящими руками из густого шелка волос. Женщина ахнула и обратилась в статую, правда, статуя тут же принялась мелко дрожать. Замер и мужчина. Он вполне оценил бросок и оказался способен понять, что произойдет, если белобрысый вместо безобидной шпильки возьмется за нож. Винитару между тем не удалось управиться совсем бесшумно. В недрах дома что-то тяжело рухнуло, но спустя очень мало времени кунс возник на пороге, подталкивая перед собой напутанного, ничего не соображающего хозяина дома. На первый взгляд Шехмал Стумех показался Эвриху стариком. Он был тощ и сутул, с жидкими седыми волосами и такой же бороденкой. Днем, на людях, он умел придать себе важный и значительный вид, но теперь, босой и полуголый, опирающийся на палку, он вызывал жалость пополам с легкой гадливостью, как обычно бывает при виде болезненной дряхлости... Дряхлости? Эврих мысленно сравнил внешность Стумеха и цветущей красавицы на постели. С трудом верилось, чтобы всего двадцать с небольшим лет назад этакая развалина сумела зачать подобную красавицу дочь... Хотя чего только не бывает... Зря ли пишут ученые мужи, что отец может быть стариком или мальчишкой, это не имеет значения, лишь бы мать пребывала в хорошей детородной поре... Эврих присмотрелся к мельнику пристальнее и понял, что первое впечатление все-таки было ошибочно. Конечно, ведь ему полагалось быть моложе отца Ниилит, умершего лет десять назад совсем не старым мужчиной. Шехмала Стумеха высушили и согнули не годы, а тяжелое горе или болезнь. Может, смерть жены пять лет назад. Может, еще что... И уж от сегодняшнего ему точно не предстояло помолодеть. Стумех, сам полураздетый, довольно-таки бессмысленно разглядывал постель и два голых жалких тела на ней. Эти люди, так грубо нарушившие ночной покой его дома, - один из них, светловолосый, походя угомонил телохранителя у порога его спальни, чуть не вышибив парню мозги, - не были ворами. Они просто не могли ими быть, ибо разве он не в полной мере и не вовремя платил старшине чирахских воров должную мзду?.. Но тогда кто они? Стумех постепенно осознавал, что именно видели его глаза там, на расшитом покрывале смятой постели. Неужели это зять нанял головорезов для охраны своей супружеской чести?.. Эврих смотрел на трясущегося старика и время от времени строго напоминал себе: вот человек, продавший Ниилит в рабство. Однако вспоминалось почему-то совсем другое. Если верить слухам, почерпнутым неутомимым Шамарганом в чирахских трактирах, Стумех со времени кончины жены напрочь отошел от хозяйства и перестал интересоваться даже торговлей, передав все дела наемным помощникам. И не то что по своим мельницам не ездил - вообще редко появлялся из дому. Чем же были заняты его дни? А вот чем. Люди говорили - он писал письма покойной. Их потом сжигали в курильницах вместе с благовониями у нее на могиле. Этот человек продал в рабство свою кровинку, дитя умершего брата по имени Ниилит. Но против всякого здравого смысла Эвриху было его жаль. Богиня Милосердная и Карающая уже полной мерой воздала ему за святотатство, забрав ту единственную, которую Стумех, похоже, вправду любил. А теперь еще и распутство дочери свалилось ему на плечи, словно куль муки, непосильный для сгорбленных плеч... Посох у мельника был старинный, на полтора локтя превосходивший его рост, с верхним концом, искусно загнутым в полукольцо. Далекие предки-пастухи такими ловили за заднюю ножку непослушных овец. Теперь это была принадлежность хозяина дома, старшего в роду. Наверное, тоже от брата унаследовал... Стумех сам излечил арранта от неуместной жалости, спросив неожиданно цепко и очень по-деловому: - Сколько я должен заплатить вам, почтенные, за то, чтобы весть о случившемся в этом доме миновала ухо моего зятя? Слово "зять" по-саккаремски было скомкано из целой фразы, которая, если ее распрямить, звучала примерно так: "Хвала Богине, у меня есть еще один сын!" Рядом с оскверненным супружеским ложем, в устах старика, привыкшего всему находить денежную меру, повседневное "сын-хвали-бо" прозвучало жестокой насмешкой. Которую, кажется, заметили все, кроме него самого. - Мы не намерены губить ни тебя, ни твою дочь, - сказал Волкодав. Лицо у него было деревянное. - И серебро твое нам ни к чему. Мы даже этого ничтожного, - он кивнул на замершего, обильно потеющего Бхубакаша, - не стремимся отдать на прилюдное оскопление как прелюбодея... хотя он того и заслуживает... Мы только желали, чтобы ты увидел ожерелье, считавшееся похищенным. И признал перед вейгилом, что оно никуда не пропадало из твоего дома. Это последнее не могло вызвать сомнений даже на очень подозрительный взгляд. "Сердечный друг" стоял в постели на четвереньках, застигнутый броском Шамаргана посередине попытки вскочить. Шамоон по-прежнему держалась за драгоценный ошейник на его шее, точно повисший над пропастью - за последнюю древесную ветку. Очень трудно было начать утверждать, что-де ожерелье принесли извне и несчастных любовников силой вынудили его надеть... - Да, да, - закивал Стумех. Самообладание начинало возвращаться к нему. - Утром мы отправимся к вейгилу, и я буду рад поведать ему о счастливой находке... за ковром в одной из комнат, куда уронила ожерелье растрепа служанка. Моя дочь будет рада вновь появиться в нем в городе. А пока будьте моими гостями, почтенные. И, прошу вас, скорее скажите мне, как я могу отблагодарить вас за столь значительную услугу? Шамарган смотрел на мельника с откровенным восторгом, видимо преклоняясь перед стремительной работой его мысли. Винитар оставался непроницаем. Волкодав же усмехнулся. Очень нехорошей усмешкой, показавшей выбитый зуб. - Нет, - сказал он. - Не будем мы твоими гостями, Шехмал Стумех. И не свалишь ты ничего на служанку. Ты пойдешь к вейгилу и сделаешь это прямо сейчас. Ты пойдешь со мной и с этим молодым вельможей, облеченным доверием самого шада, а наши друзья пока останутся здесь... просто чтобы ты не впал в забывчивость по дороге. А когда мы выйдем от вейгила, ты отдашь нам ожерелье, потому что принадлежит оно не твоей дочери и не тебе. "Складно-то как говорить стал..." - подумалось Эвриху, но подумалось мимолетно: все его внимание было отдано хозяину дома. Аррант прямо-таки слышал быстрый перестук счетных табличек в уме старика. Да! Перед ним воистину был тот самый человек, что продал торговцам невольниками родную племянницу, продал не по злобе сердечной, не в порыве слепящего гнева... просто потому, что те дали за красивую девчонку цену чуть большую, нежели старый Зелхат, пытавшийся хоть так забрать Ниилит у родни... Деловой смысл старика в самом деле был достоин восхищения - особенно если учесть все обстоятельства. Прирожденный купец тем и хорош, что умеет понять, когда торг и дальнейшие препирательства делаются неуместны. Стумех шагнул к дочери: - Дай сюда ожерелье. - Не дам!.. - завопила вдруг Шамоон. И еще крепче стиснула пальцы, без того уже, кажется, сжатые насмерть. Эврих успел подумать, что так недолго и поранить пухлую, никогда не знавшую работы ладонь. А мельник сделал еще шаг... и с вовсе не старческой силой вытянул дочь поперек ляжек своим посохом: - Заткнись, дура! Хочешь, чтобы весь дом сбежался на тебя поглазеть?.. И визг Шамоон в самом деле прекратился так, словно ей внезапно заткнули рот. По мнению Эв-риха, никогда еще сей грубый призыв к тишине не исполнялся столь быстро. И в такой точности. По нежным бедрам красавицы, чуть ниже курчавых завитков, которые она даже не пыталась прикрыть, пролег след отцовской палки. Он обещал назавтра превратиться в полновесную череду синяков. Но не хлесткий удар заставил Шамоон замолчать. Ей, похоже, перепало что-то от деловой хватки батюшки. Она тоже знала, когда можно биться за выгоду, а когда следует спасать хотя бы то, что еще можно спасти. Стумех же вновь сгорбился, опираясь на посох, и в его голосе впервые прозвучало настоящее чувство: - Да что ты в нем, в дерьмеце этом, нашла?.. И его можно было понять. Во время торжественного обряда в храме Богини Соединяющей половина города любовалась Юх-Пай Цумбалом, молодым мельсинским виноторговцем. Славное лицо, крепкий разворот плеч, красивая смуглота кожи - признак хороших старых меорийских кровей... Не парень - загляденье. Всем парам пара для Шамоон! А этот? Отвислое брюхо, круглая рожа, сальные волосенки... И желтоватая шкура, наследие какого-нибудь кривоногого халисунца, что пятьсот лет назад походя разложил подвернувшуюся саккаремскую бабу!.. Известное дело, уважать исчезнувший народ много проще, чем живого соседа. Поэтому меорэ, грабившие эти места двести лет назад, дали благородную кровь. А халисунцы, вражда с которыми отгремела тому полтысячи лет, - наплодили ублюдков. Змея же дочь, вместо того чтобы и далее разумно молчать, дерзостно прошипела: - У мужчин не там красота!.. Все взгляды обратились на "мужскую красоту" Бхубакаша, дряблую и ничтожную от пережитого страха. Шамарган захохотал первым, громко и непристойно. Волкодав подошел к ложу и разомкнул пальцы женщины, стиснутые на ожерелье. Вы вернетесь к своей законной хозяйке, благородные камни... это я вам обещаю. Перед ним была усеянная каплями пота склоненная шея Бхубакаша и крохотный серебристый замочек, который следовало расстегнуть. Больше всего венну хотелось сломать эту паскудную шею. Сломать одним движением руки. Волею Хозяйки Судеб, он знал, как именно была отобрана у Ниилит материна памятка. Осквернять ее еще и убийством?.. Волкодав расстегнул замочек и ощутил в ладони особую, безошибочно узнаваемую тяжесть, присущую истинным самоцветам. "Сердечный друг", с самого начала так и не посмевший издать ни единого звука, едва слышно выдохнул. Он понял, что рядом с ним только что стояла смерть. Приблизилась на расстояние волоска - и отступила... побрезговав. А Стумех, сгорбившись и обняв свой посох, - плакал. x x x Многодневный дождь, удивлявший и беспокоивший обитателей Тин-Вилены, наконец перестал. Странная туча, рукавом протянувшаяся со стороны гор, разорвалась на части, и поднявшийся ветер понес клочья дальше - на север. Многие горожане сочли, что таким образом им было явлено еще одно свидетельство божественной воли, направлявшей руку и резец молодого Тервелга. Уж не оказалась ли туча с дождем послана омыть город и храм перед тем, как святые лики будут переданы жрецам и открыты для поклонения?.. Так судачили между собой горожане, и служители Близнецов не спешили объяснять им их заблуждение. Не потому, что вняли мудрости, бытующей почти у любого народа и гласящей: "на всякий роток не накинешь платок". Просто в крепости нынче хватало других забот, и жрецам было не до того, чтобы еще вразумлять горожан. ...Когда радостное шествие тин-виленцев остановилось перед воротами и с чудотворных образов было откинуто покрывало, лишь слепой умудрился бы не заметить потрясения, постигшего Избранного Ученика Хономера. Да и то, слепому бы рассказали. Хономер оставался в безмолвии и на коленях так долго, что жрецы под водительством Орглиса успели пропеть не один гимн, как полагалось, а целых четыре. И тогда... тогда произошло самое странное. Так и не произнеся ни слова, Хономер поднялся на ноги - и ушел обратно в ворота! Орглис никого не решился послать за ним и не пошел сам, поскольку тем самым был бы окончательно скомкан обряд, да и горожан в лишнее смущение вводить определенно не стоило. Лишь потом, когда все завершилось, когда образа были с должными молитвами подняты на место прежних, а на лугу, предварявшем сады, начались пляски и выпивка у костров, - Орглис заглянул в покои Избранного Ученика, желая узнать, что случилось. Но Хономера там не было... Его вообще не оказалось нигде в крепости. Лишь подробный расспрос стражи позволил установить, что Избранный Ученик почти сразу покинул ее так называемыми Малыми воротами - подземным ходом, которым с самого времени строительства почти ни разу не пользовались, поскольку войны и осады, ради которых он ладился, так и не произошло. Содержался ход, тем не менее, в полном порядке. Он выводил на поверхность далеко в лесу, возле ручья, и дверцу можно было открыть лишь изнутри. Пользовался ли кто-нибудь ею за последние сутки - понять так и не удалось. Способностей к магии, позволявшей легко отыскать человека по любой его вещи, у Орглиса было не больше, чем у самого Хономера. Забеспокоившись уже по-настоящему, Второй Ученик распорядился добыть чутких охотничьих собак и пустить их по следу... Это было исполнено, но собаки проявили редкое равнодушие. Ни одна из них на след так и не встала. Как будто им подносили к носу не старое облачение Хономера, а нечто совершенно неинтересное, вроде капусты. Дольше и упорнее всех искал Избранного Ученика человек, отнюдь не имевший отношения к внутренней жизни храма и даже не единоверец Хономера: сегван Ригномер по прозвищу Бойцовый Петух. Но и его поиски завершились ничем. Жрец то ли в воду канул, то ли сквозь землю провалился, то ли - а почему бы не предположить и такого? - на небо взлетел... Знать бы Бойцовому Петуху, что, как раз когда он гадал об этом, сидя на кухне корчмы "Бездонная бочка" в обществе милой стряпухи, Хономер в восторге молился, стоя на коленях перед Зазорной Стеной. Камни причиняли смертную муку его никак не заживавшим ногам, но боль с некоторых пор была для него лишь крыльями, возносящими душу. Хономер нараспев произносил слова молитв, которым его никогда не учили на острове Толми, и всего менее задумывался об отсутствии храма и собратьев по вере, способных оценить его жреческое вдохновение. Рваные тучи плыли над головой, теплый дождь ласково умывал бывшего Избранного Ученика, словно прощая его и помогая смыть слезы. Серые скалы и чуточку тронутый осенью лес, многоцветный верещатник и густые непроницаемо-зеленые ели, огромное великолепное небо... зачем храм с его росписью, курениями и позолотой, когда кругом и внутри есть уже ЭТО?.. Этот мир, сотворенный любовью и благодатью Богов?.. Пытаться ли святить то, что и так свято от века?.. ...А на камне, перед которым, словно перед алтарем, рухнул на колени Хономер, стоял маленький стеклянный светильничек. Тот самый, что он некогда купил в Галираде, а потом потерял и не мог найти в ночь потопа у Зимних Ворот. Стоял, блестя от дождя, и над его носиком трепетал огонек, почти невидимый в лучах проглянувшего солнца... Если жизнь покатилась к дурной полосе, На закате особенно черного дня Я скажу: "Ну и что? А подите вы все! Лишь бы дома, как прежде, любили меня!" Если дома хоть кто-то мне искренне рад, Если с визгом навстречу бросается пес, Это будет награда превыше наград, Что бы прожитый день на хвосте ни принес. Если кошка, мурлыча, прижмется к душе, Этот теплый комок - оборона от бед, И Вселенная сразу начнет хорошеть, И растает, исчезнет недоброго след. Ну а если чей дом - это просто ночлег, Не согретый биением верных сердец, Беззащитен на свете такой человек, Кто не сеет добра - тот ему и не жнец. 6. Прекрасная Эрминтар Как и предрекал мудрый дядька Лось, до реки Шатун удалось добраться без великих препон. Волок, правда, оказался тяжеловат для артели из двух девок и всего одного парня, но и тут ничего - справились. Шаршава первым сходил туда и назад, сопровождаемый сукой Игрицей (так прозвали ее за привычку рассказывать людям, полаивая и подвывая, обо всем важном и интересном, и она уже отзывалась на кличку). Потом, впрягаясь, потащили лодку, стали переносить вынутое из нее добро... Умаялись, конечно. Тем более что стояло последнее предосеннее тепло, лес гудел тучами маленьких кровососов. Отдувался, утирал пот даже могучий Шаршава, но что поделаешь? Сестрица Оленюшка и милая Заюшка смотрели на него, чая подмоги, ему же смотреть было не на кого. Родился мужиком - подставляй плечи! Когда снова пустили лодку в реку, оттолкнулись от берега и стали выбирать друг у друга из волос лосиных вшей, привязавшихся во время пешего перехода, дальнейшее путешествие начало казаться совсем веселым и легким. Шатун, при всем своем названии, оказался рекой спокойной и мирной. Принял подношение - еще Зайцами выпеченную горбушку с розовым ломтиком сала - и дружески закачал лодку, бережно пронося ее над песчаными шалыгами<Шалыга - подводная мель.> и через нечастые перекаты. Все-таки он оставался настоящей веннской рекой, младшим родичем праматери Светыни... хотя по крайней мере в одном месте на его берегу с некоторых пор жили сегваны. Их поселение обнаружилось на высоком западном берегу, посередине длинного открытого плеса<Плес - здесь: относительно прямой участок реки между двумя поворотами, имеющий ровное течение.>. Сегваны, жители морских побережий, заведенные Хозяйкой Судеб в глубину лесных крепей, и здесь выбрали место, хоть как-то похожее на знакомые берега. Они по упрямой привычке продолжали строиться, точно у себя на Островах. И так, словно в любой день следовало ждать вражеского набега. Зубчатый тын, гордо высившийся над яром<Яр - высокий, крутой берег реки, часто - вогнутый, подмываемый водой.>, весьма отличался от тех, которыми огораживались - если вообще огораживались - венны. Он был предназначен не просто отваживать вороватого лесного зверя, гораздого порыться в человеческих припасах или проведать курятник. На его бревна не вешали коровьих и лошадиных черепов для устрашения скотьих хворей: может, эти хвори были даже неведомы на острове Парусного Ската, отъединенном от других населенных земель пространствами открытого моря... Нет, здесь собирались обороняться не от звериной жадности, а от людской. Тын выглядел очень добротным, строившие его отлично понимали, что возводят заступу собственным жизням. И не подлежало сомнению, что в зимние морозы весь обрыв до самой реки поливали для пущей неприступности водой. Одна беда: у себя дома сегваны привыкли строиться на несокрушимых каменных скалах, которые прибою, как он ни бесчинствуй, не победить и за тысячу лет. Здесь береговой обрыв был гораздо податливее для усердно роющей воды, а они этого не учли. И не спросили тех, кто мог бы подсказать, ведь каждый склонен считать собственную мудрость самой правильной и разумной... А может, новые находники просто чем-то не полюбились, не понравились Шатуну? Или, устраиваясь, забыли обратиться к Речному Хозяину за позволением, угощения не поднесли?.. Вот он и пытался выжить их, как умел. Промоины берега еще не подобрались к тыну на опасно близкое расстояние, но, видно, пятнадцать минувших лет ясно показали, к чему идет дело. В основании обрыва уже красовались валуны и дубовые сваи, но вид у этих заслонов был ненадежный, да и можно ли было здесь воздвигнуть нечто надежное? Известно же, омута не засыплешь... С берега тотчас заметили лодку, и в деревне поднялся переполох. - Эк они, - глядя на мечущихся сегванов, удивился Шаршава. - Не ездит к ним сюда, что ли, никто, первый раз гостей увидали?.. Ему попались на глаза двое детей, тащивших к воротам пушистую маленькую собачку. Собачка вырывалась и воинственно тявкала. Навстречу уже спешила мать с хворостиной - задать детищам, чтобы следующий раз заботились о себе и о ее, матери, спокойствии, а не о блохастом любимце. Потом кузнец увидел молодую беременную сегванку. Она тяжело хромала, опираясь на костыль. Но при этом несла, прижав одной рукой к боку, корыто недостиранного белья, и за ней бежала серая кошка. - Да никак нас перетрусили? - удивился Шаршава. - С чего бы? Или их веннскими псами кто запугал?.. Как позже выяснилось, его догадка подобралась близко к истине, хотя все же была не совсем верна. Но это открылось только потом... А пока кузнец с Оленюшкой слаженно подвели лодку к причалу, устроенному со всей сегванской основательностью, даже снабженному волноломом - хотя откуда бы взяться волнам на спокойной лесной реке! Брат с сестрой привязали суденышко за толстое бронзовое кольцо, и Шаршава вышел на берег. К его полному и окончательному изумлению, навстречу со стороны деревни уже торопливо спускалось несколько человек: пять или шесть мужчин и одна женщина. Между мужчинами отчетливо выделялся старейшина, "набольший", как его здесь называли. У рыжебородого здоровяка был вид человека, собравшего в кулак всю свою решимость. Женщина несла чистое полотенце и на нем свежий пирог, любимый сегванами Берега. Начинкой такому пирогу служили крутые яйца с сыром и луком, а тесто пеклось из муки пополам с мелко щипанной рыбой. - Поздорову вам, добрые люди, - первым, как то пристало вежливому гостю, поклонился Шаршава. - И тебе легких дорог, победимых врагов да богатой добычи... - прозвучал довольно странный ответ. Шаршава невольно задумался, о какой такой добыче могла идти речь; да, на волоке они ели лесных голубей, которых влет хватал и притаскивал им Застоя, но в остальном?.. Взгляд старейшины между тем то окидывал могучую стать кузнеца, то обращался на двух огромных собак, смирно сидевших на носу и корме лодки. Это зрелище внушало пожилому сегвану отчетливо видимое уважение и... страх. Шаршава пытался взять в толк, что могло так пугать набольшего, но тщетно. А тот еще поглядел на речной плес, остававшийся пустым, и продолжал: - Отведай нашего угощения, гость долгожданный, да сделай милость, скажи, скоро ли нам встречать остальных?.. Тут Шаршава начал постепенно смекать, что случилась ошибка. Сегваны ждали совсем других гостей, причем нешуточно грозных, и тоже с реки. Кузнец со спутницами померещились им чем-то похожими на тех неведомых людей. Оттого такая встреча, оттого и пирог, что настойчиво подсовывала ему бледная супруга набольшего. Отведают гости, причастятся одной пищи с хозяевами - и можно надеяться, что не станут в деревне уж очень-то безобразить!.. Шаршаве стало смешно. Он отломил душистого пирога, прожевал и улыбнулся: - Прости, добрый старейшина, но мы, видно, не те, кого ты вышел встречать. Сами едем, одной лодьей. Как есть все перед тобой, никого больше за собой не ведем. Словно в подтверждение его слов, в лодке подала голос маленькая дочка, проснувшаяся в большой плоской корзине. Сука Игрица немедленно сунула нос в одеяльце, проверить, не развелась ли там сырость. Две девки да двое малых детей!.. Хегг проглоти, вот уж менее всего были они похожи на тех, кого ожидал увидеть и почти наяву увидел перед собою старейшина! Ошибка сделалась очевидна. Мудрый человек тут бы расхохотался и тем все завершил... но жизнь была бы слишком легка, если бы все в ней всегда и все делали по уму. Судя по взгляду набольшего, он не велел Шаршаве отвязывать лодку и немедленно убираться подобру-поздорову оттого только, что молодой кузнец уже отщипнул пирога. С теми, кто после этого прогоняет гостей, судьба расплачивается быстро и так, что другим становится неповадно. Набольший ткнул в сторону лодки густой седеющей бородой и спросил почти зло: - Чьи будете-то? Шаршава вдруг подумал - впервые за все путешествие, - что они трое, оставившие свои семьи, могут дождаться беды от людей. Просто потому, что у них за спиной больше нет могучего рода, сурового к обидчикам своих детей. Так-то оно, всю жизнь со своими прожить, потом вдруг к чужим сунуться, сразу много поймешь!.. И он ответил без лжи, но и не всю правду, потому что всю правду о себе никто в здравом уме сторонним людям не открывает: - Племени мы веннского, гнездо же мое у Щеглов. Гостили у Зайцев, теперь на реку Крупец путь держим. Пустишь ли, государь большак, нас с женой, сестрой и детьми на несколько дней? Старейшина мгновение помолчал... Всего более ему хотелось послать венна с его бабами Хеггу под хвост, но он не мог. Это только кажется, будто творящееся в лесной глубине, в одинокой деревне так и останется неведомо широкому миру. Неправда! Прячь не прячь, все рано или поздно выходит наружу, звериными ли тропками, быстрыми ли ручьями, на птичьих ли крылах... А селению, где не чтят и отваживают гостей, быть пусту! Это закон, и блюдут его такие судьи, которых еще никому не случалось ни обмануть, ни задобрить. И набольший ответил: - У нас добрым гостям всегда рады... Есть и клети пустые. Живи, сын славного отца, сколько пожелаешь. - Теперь, когда мы достаточно удалились от суеты этого пропащего городишки и я узнал тебя получше, ученый аррант, я, пожалуй, могу поведать о своем происхождении, не опасаясь быть превратно понятым, - сказал Шамарган. - Нелегко было мне на это решиться, но ты - человек тонкий и знающий... в отличие от некоторых, которым лишь бы тыкать пальцем и хохотать над тем, чего их убогие рассудки не в силах объять... Слушай же. Моим отцом был величайший маг, равных коему немного найдется даже в кругах высшего Посвящения. Люди называли его Тразием Пэтом... Увы, он дал мне никчемную мать, чье имя поистине не заслуживает быть названным. Мой отец на многое пошел ради нее, даже отказался от некоторых обычаев, поддерживавших его чудесную силу... она же отплатила ему самым черным предательством, из-за которого он попал в темницу и погиб. - Шамарган скорбно помолчал несколько мгновений, вздохнул и докончил: - Я же ставлю ей в сугубую вину еще и то, что она не позаботилась передать мне ни единой крупицы дивных свойств, что выделяют мага в толпе обычных людей и которые должны быть непременно врожденными, ибо без них никакое усердие не способно сделать простолюдина чародеем... - Он вздохнул еще печальней и тяжелей и добавил: - Отец покорял своей воле чудовищ, поднимавшихся из океанских глубин, и мановением пальца мог двигать холмы... А я даже огня не способен разжечь, если под руками нет кремня и кресала!.. Его голос дрогнул - доверчиво и беззащитно. Так делятся затаенной скорбью всей жизни, каждодневным несчастьем, скрываемым от людей. Эврих выслушал удивительное признание Шамаргана, ни разу не перебив. Неподвижности и бесстрастию его лица позавидовали бы забытые изваяния Мономатаны. - Ага, - кивнул он в конце концов. И на том замолчал. Лишь мельком покосился на Волкодава. Но венн не обнаружил никакого намерения выручать его. Он ехал на своем сером, размеренно покачиваясь в седле, и невозмутимо думал о чем-то. Так, словно только что прозвучавшие откровения его никоим образом не касались. - Ври, да не завирайся, коротышка, - вдруг сказала Афарга. - Случилось мне видеть славного Тразия Пэта, перед самой его гибелью, меньше года назад... По вам, белокожим, не разберешь, сколько вам лет, но я-то на ваше племя насмотрелась и вот что скажу: нынче ему как раз стукнуло бы тридцать. В каком же возрасте он целовался с твоей матерью, хотела бы я знать? - Что ты можешь понимать в делах великих магов, дура!.. - исступленно заорал в ответ Шамарган, и на сей раз его голос сорвался по-настоящему, а лошадь заложила уши и испуганно присела на задние ноги. - Какая разница, как выглядел Тразий Пэт!.. Возраст подобных ему - не для твоего скудного разумения!.. Пожелай он выглядеть древним старцем, он им бы и выглядел! А пожелал бы казаться мальчишкой - и ты, наследница тугодумных ослов, ему бы леденцы покупала да по головке гладила, ни о чем не догадываясь!.. Будь он тут, он в мокрицу бы тебя превратил за эти слова! А я ногой бы растер!.. - Ну так разотри, за чем дело стало? - по-кошачьи хищно фыркнула Афарга. - Кишка тонка без тятеньки-мага?.. Тартунг завороженно смотрел на нее, на пряди волос, странно шевельнувшиеся возле шеи. Шамарган с силой ударил пятками ни в чем не повинную лошадь, и вконец напуганное животное кинулось вперед во всю скачь. Они пронеслись совсем близко от Эвриха, и тому показалось, что глаза лицедея блестели подозрительно влажно. Афарга передернула плечами и проводила парня уже знакомым Волкодаву презрительным жестом, словно выплеснув ему вслед из чашки какую-то гадость. И пробормотала поносное выражение, почти одинаково звучавшее на всех языках: - Крапивное семя...<Крапивное семя, крапивник - подразумевается, что ругаемый был зачат "при дороге в крапиве", то есть сугубо незаконным и грязным образом.> Волкодаву вдруг стало жаль ее. Собственно, ему жаль было и Шамаргана, все силившегося что-то доказать им с Винитаром. У бедняги сидела большущая заноза в душе, он уже называл себя сыном полководца, видного жреца, великого мага, - кого изберет в следующий раз? Самого Предвечного и Нерожденного? А себя, не иначе, объявит затерявшимся Младшим?.. Ох, не дождаться бы ему в таком случае вразумляющего щелчка прямо с Небес!.. А эта Афарга готова со всем белым светом подраться, - и тоже, кажется, оттого, что избывает и избыть не может какую-то боль... Какую? Уж не безответную ли страсть к своему "великому и величественному господину"?.. Волкодав подумал и понял, что не испытывает на сей счет особого любопытства. Вернее, испытывает, но чувство было глухим и далеким, как голод к лакомствам на столе - у человека, которому вот-вот лекарь отнимет изувеченную ногу. Какие пряники, если весь мир съежился до величины горящего болью колена, а впереди предстоит пусть спасительная, но еще худшая боль?.. Ну, любит Афарга Эвриха, а он то ли не замечает, то ли побаивается ее душевного жара... вторая Великая Ночь от этого все же вряд ли наступит. Оба живы, оба свободны - да неужто не придумают, как им быть друг с другом и с этой любовью?.. И Шамарган, сумевший когда-то отойти от служения Смерти, рано или поздно перестанет придумывать себе могущественных отцов. Поскольку поймет, что по-настоящему светит не отраженный свет, а свой собственный... У него есть жизнь, у него есть никем не отнятая свобода, так не грех ли великий беситься и плакать из-за ерунды?.. Между тем несколько дней назад по этой самой дороге, по великому северному большаку, шел рабский караван. И в нем, прикованный за руку к длинной ржавой цепи, плелся Винойр. Осужденный и проданный в неволю за преступление, которого не совершал. Плелся, с каждым шагом погружаясь в пучину людской жестокости и вероломства. И вспоминая былые обиды и беды, словно счастливый радужный сон... Он ведь даже весточку в Мельсину, где осталась его семья, не смог передать... Не ждите, невесты! Не свидимся с вами, Живыми уже не вернемся домой... Правду сказать, Волкодав почти не удивился, узнав имя хозяина невольничьего каравана: Ксоо Тарким. Только подумал, что, пожалуй, по всей справедливости так тому и следовало быть. Воистину Хозяйка Судеб доплетала неровную, не особенно удачную нить его жизни и связывала ее кольцом, заодно теребя другие нити, оказавшиеся впутанными в те же узлы. Невольник надеяться только и властен На смерть, что окончит земные пути. Чем сохнуть в разлуке, ты новое счастье, Родная моя, попытайся найти... Думая про Винойра, Волкодав поневоле вспоминал прекрасных коней его родины, резвых земляков Сергитхара. Когда их впервые ловили в табуне и пробовали заезжать, дело кончалось по-разному... Одни быстро покорялись наезднику и на всю жизнь становились послушными. Другие... бывали же неукротимые звери, созданные свободой и для свободы, которых ни плеткой, ни ласковым словом не удавалось приучить к седлу и узде, - проще сразу убить, не дожидаясь, пока сам погибнешь от зубов и копыт!.. В то, что Винойр, сломленный, уже целовал палку надсмотрщика, Волкодаву верилось с трудом. А вот в то, что парень вполне мог лежать со свернутой шеей где-нибудь в придорожном болотце... Об этом венн старался даже не думать. Он знал свою удачливость. Только оплошай - как раз самое скверное и накликаешь. За что же это Винитару, справедливые Боги?.. молча вопрошал он, следя краем глаза за ускакавшим далеко вперед Шамарганом, которого обозленная лошадь надумала-таки сбросить. Неужели все оттого, что я слишком медленно шел?... Причина переполоха в сегванской деревне выяснилась едва ли не на следующий день. - Вы, венны, деретесь, когда гуляете на ярмарке или в праздник? - спросил Шаршаву кузнец Рахталик. Беседовали они в его кузнице, куда Шаршава, конечно, не преминул зайти. Рахталик встретил его не без настороженности, но скоро убедился в отменном мастерстве молодого венна и стал привечать, как родного. Вопрос же прозвучал так, что ответить "нет" значило бы дождаться в лучшем случае насмешки, и Шаршава ответил: - Ну... есть кулачные бои, а иногда и на палках... Это зимой, когда у всех толстые шапки и рукавицы. Летом борьба: в обхватку, за вороток, на вольную, на поясах... Еще рукоборство есть, но это кто к сольвеннам ближе живет. А что? Кузнец все-таки посмеялся, но не обидно и не зло, потому, наверное, что Шаршава выглядел первым поединщиком во всем, что перечислил. - Вот потому-то вы, венны, сидите тихо по своим лесам, а мы, сегваны, распространяемся по Берегу и селимся где хотим, нравится это кому или нет, - сказал Рахталик. - Видел я ваши зимние потасовки... Научится ли парень быть истинным воином, если он шагает биться и знает: упади - пощадят, кровь из носу потекла - опять пощадят? То ли дело у нас! С дубинками на драку хаживали, с кистенями, с наладошниками...<Наладошник - теперь в ходу французское слово "кастет", означающее "разбиватель голов".> - Взгляд у кузнеца стал рассеянный и мечтательный. - Драться шли, а не плечами впустую толкаться! Оплошаешь - не пожалеют, зашиблен свалишься - бить не отступят! Идешь и не знаешь наверняка, вернешься ли! Всяко бывало!.. Вот отсюда, парень, один шаг и до настоящего воинства. Потому и равных нам нет. А ты - в обхватку, на поясах... Шаршава не удержался, поддел в ответ: - То-то вы от нашей лодки, как цыплята от ястреба. Рахталик воздел палец, черный и заскорузлый: - Тут дело другое. Не от вас, а от тех, за кого вас было приняли. - За кого же? - А вот за кого. Мы о прошлом годе гулять отправились к вельхам, за три дня пути... Не первый раз уже, ясно. И все бы хорошо, да гостил у них один... Итер... Атыр... Хегтовы зубы ему куда не надо, эти вельхские имена! Мужик, в общем, нас с тобой сложить, его половина получится/ Так вот, задрались, и он сыну нашего набольшего кулаком в ухо заехал. Может, видел его теперь? Что с левой руки говорят, не очень-то слышит, а перед дождем с лавки голову не может поднять... Был батюшке наследник, а теперь кто? Мстить же надобно, так? А как мстить, если вельхов на одного нашего дюжина, да еще таких, как тот малый, полдюжины наберут!.. Набольший весной вгорячах и нанял пси-главцев... - Кого?.. - Шаршава невольно представил себе воинов из древних легенд, не то оборотней, не то вовсе полулюдей с песьими головами, и в животе булькнуло. - Да не тех! - развеселился его тревоге Рахталик. - Их так называют из-за того, что они, как бы тебе сказать... главенствуют над псами. Таких боевых собак, как у них, нет больше ни у кого. Придем к вельхам на зимнюю ярмарку да в лесочке засадой поставим - во начнется потеха, как пойдут штаны-то им рвать!.. Он засмеялся. Шаршава его веселья не разделил. Он вообразил лютых псов, сравнимых, пусть отдаленно, с Застоей и его подругой Игрицей... Что ж, волкодавы могли побаловаться дружеской возней и с хозяином, и с хозяйскими ребятишками. Будут раскрываться железные пасти, будут смыкаться на уязвимом человеческом теле страшные зубы... но все это осторожно, бережно, ласково, не причиняя вреда. А укажи им всамделишного врага!.. Ох. Тут разорванными портами дело не ограничится. Покрошат, в клочья раздерут и все, что в портах... "Это уж не драка пойдет, а сущее убийство! - с невольной оторопью подумал Шаршава. - Загрызут из вельхов кого, большим немирьем кончится..." Но вслух ничего не сказал. Гостю в чужом дому хозяина поучать - самое распоследнее дело. Его смущение не укрылось от Рахталика. Сегван, кажется, хотел сказать что-то еще о веннах, робеющих вида вражеской крови, но тут снаружи кузницы послышались неловкие шаги и через порог пролегла тень. Двое мужчин обернулись. У раскрытой двери переминалась тяжкая чревом хромая молодуха. Шаршава невольно обратил внимание на ее руки, до кровавых пузырей намозоленные о жесткую влажную ткань и разбухшие от постоянного пребывания в воде. Она держала под мышкой пустое корыто. - Чего надобно? - весьма нелюбезно обратился к ней кузнец. Шаршава же сразу встал и повел сегванку на свое место: - Присядь, госпожа, нечего зря ноги трудить. Она настолько не ждала от него подобного обращения, что дала под руку проводить себя до колоды, с которой он поднялся. - Ты что, парень? - расхохотался Рахталик. - Ты что с ней, точно с кунсовой дочкой какой? Она ж выкупная!.. Тем самым был помянут сегванский обычай, хорошо известный Шаршаве. Если между разными племенами случайно доходило до смертоубийства, люди прилагали усилия, чтобы отвратить кровную месть. Дело достойное, да была трудность: сегваны не признавали никакого выкупа за убитых. "Мы своих родичей не в кошелях носим!" - хвалился этот народ. И вот когда-то давно - небось, еще прежде Великой Ночи - кто-то умный первым придумал, как в дальнейшем избегать новой крови, соблюдая в то же время суровый древний закон. Жизнь за жизнь? Ну так пусть виноватый род отдает обиженным человека. Тут, по убеждению Шаршавы, все было разумно и правильно, зря ли его собственное племя придерживалось сходных порядков! Но если у веннов уходил в чужой род сам невезучий отниматель жизни - и делался чьим-то сыном вместо погибшего, пытался, как умел, собой залатать прореху в семье, - то у сегванов обычай успел измениться, и не в лучшую сторону. У них за грехи набедокурившего мужика отдувалась обычно девка. И не дочерью становилась в обиженном роду, а... даже не выговорить кем. Распоследней служанкой хуже всякой рабыни. Горохом в поле: кому не лень, каждый щипнет. Безропотной суложью всякого, кому взволится<Взвалится - придет внезапное желание.> ей рубаху задрать... Может, отцы подобного непотребства считали, что буйные парни будут вести себя тише, зная, что за судьба в противном случае ждет их сестру, ставшую "выкупной"? Может быть... Шаршава ощутил, как от хохота кузнеца болезненно вздрогнула рука женщины, сегванка попыталась было отнять ее, но венн не позволил: провел хромоножку вперед и усадил на колоду. Рахталик следил за ним со смешливым любопытством, не подозревая, что венн медленно свирепел. Медленно и очень опасно. Шаршава спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость: - Чем тебе помочь, госпожа? У нее были сухие глаза наученной никому не показывать слез, но набрякшие веки в один миг не расправишь. Она выговорила, запинаясь: - Ты, добрый господин гость... мою кошку часом не видел ли? Рахталик снова захохотал: - Да с мостков свалилась и потонула кошатина твоя, пока ты мои штаны от дерьма отстирывала... водопряха<Водопряха - насмешливое прозвище прачек.> несчастная! Женщина тихо ответила: - На острове она рыбу ловила в озерках, остававшихся после отлива... - Пойдем, госпожа, - сказал Шаршава. - Провожу тебя, а то больно тропка крутая. Он имел в виду только то, что сказал, но сегванка посмотрела на него почти со страхом, а Рахталик понимающе провел рукой по усам: - Проводи, проводи ее, парень, правда что ли, пока женка с грудными сидит... Вот тут Шаршава твердо решил, что нипочем больше не придет в эту кузницу и ни под каким видом не возьмется в ней за молот и клещи. Да и просто слово молвить воздержится с обидчиком женщин, по ошибке именовавшимся кузнецом... А лучше всего - утром же вместе с девками отвяжет верную лодку. Он забрал у женщины пустое, но все равно увесистое корыто, выдолбленное из половины осинового бревешка, и спросил: - Как зовут тебя люди, госпожа? Вместо нее ему ответил опять-таки Рахталик, не пропустивший возможности отколоть удачную шутку: - А ты не догадался, венн? Как же еще, если не Эрминтар!.. Счастливы мы: есть у нас прекрасная Эрминтар!.. Женщина вздрогнула и все-таки заплакала, и - Шаршава понял, что прозвучало ее настоящее, матерью данное имя. Она переваливалась по-утиному, опираясь на свой костыль и на его руку. У нее было что-то не в порядке с ногами, там, где они подходят к становым костям тела. Суставы не удерживались, вихляли. Шаршава знал: так бывает, если приключились тяжкие роды и дитя приходилось тянуть в Божий мир силой. Наверное, девочке дали имя прекраснейшей героини сегванских сказаний, еще не распознав несчастья. Или думали, что имя поможет ей выздороветь... не помогло вот. Шаршава даже заподозрил, что неведомая родня порешила отдать ее как "выкупную" именно по причине увечья. И то правда. Не первой же девке в роду к чужим людям идти, на срам и бесчестье... Он поразмыслил немного и сказал: - Мы тут люди перехожие, госпожа... Скоро дальше отправимся. Может, семье твоей сумеем весточку передать? Откуда ты, славная? И... кто отец дитятку, которое ты носишь? Может, он выручил бы тебя? Эрминтар даже отшатнулась. Вскинула мокрые глаза, посмотрела на него с каким-то почти веселым, отчаянным недоумением... и горше заплакала. - Знать бы, кто тот отец!.. - разобрал потрясенный молодой венн. - Да кто ж из них меня в кустах не валял... Мать Щ