й мукой. Подобные особи, как правило со страшной уверенностью несли жизнерадостную, непогрешимую, бодрую чушь, а он жалко поддакивал, даже в тех случаях, когда собеседником его являлся узколобый, злобный дебил, по этой причине особенно собой довольный. Им от него требовалось одобрение, хотя и вовсе непонятно, - зачем именно, потому что они явно своего собеседника не слушали и не слышали. Если он только чувствовал в тоне, манере, всем облике собеседничка хотя бы малейшую примесь агрессивности, то сразу же впадал в тоскливую панику, в мучительный ужас привязанного к пыточному столу, в застенке, когда основное действие еще не началось. И родителей своих он относил к такому вот, - навязанному ему, - обществу. Иногда казалось, что они нарочно мучают и дразнят его, специально заставляют делать то, что для него невыносимо, тягостно, совершенно противно его натуре. Каждая фраза и почти каждое слово отца коробили невыносимой смесью самоуверенности и идиотизма, и всегда было - по этим его словам, потому что так - тоже сойдет. И, были почему-то совершенно уверены в собственной непогрешимости и образцовом характере собственной жизни. Он просто-таки отдыхал, более того - наслаждался, когда их не было дома, когда они по какой-то причине одновременно покидали их тесную двухкомнатную квартиру, в которой некуда было спрятаться и остаться, наконец, наедине с самим собой. Нет, не для того, чтобы сосредоточиться или собраться с мыслями, не для того, чтобы беспочвенно помечтать даже, а - так просто. Чтобы безопасно побыть одному, а не с кем-либо. Кажется, подходящий случай, наконец, подвернулся: родители ушли на свадьбу, и все было готово, и решимость его тоже созрела, наконец, полностью. Он специально зажег только одну лампочку из трех, чтобы свет был тусклым в этот сумрачный вечер, чтобы добрать необходимую для действия долю тоски, но и торопиться особенно тоже было некуда. Для затравки, для зачина он почитал (раньше это могло считаться единственной его отрадой, но потом способность прятаться в книги тоже засохла, умерла), а потом, в мрачноватом электричестве пустой комнаты постепенно поднял глаза от страницы, неподвижно, безотрывно уставившись в пустую беленую стенку напротив, и так застыл. С приоткрытым ртом, с неморгающими, остеклянелыми глазами, он не осознавал даже того, что находилось прямо перед ним. Сумеречный, на тоске замешанный гипноз остановил, усыпил, умертвил время оцепенением, в котором вовсе не было мыслей, и это состояние вовсе не было сном, а - чем-то более тонким, чутким и легко прерываемым, но все-таки потом он не смог бы поручится даже, что дышал в это время. Очнувшись, он прочитывал еще пару страниц, широко, сладко зевал, сглатывая жидкую слюну, и снова впадал в оцепенение. В промежутках между периодами такого вот смутного безмыслия он лениво думал, что лучшее в его жизни - такие вот редчайшие минуты не-жизни, не-бытия, свободы от постоянной муки существования. Существования его, личности, раздавленной непостижимым ужасом перед жизнью и судьбой. Ожидания судьбы, кромешного мрака будущего, завесы непроницаемой и тончайшей, - всего этого не было в одиночестве и безмыслии пустой комнаты. Если смотреть не прямо перед собой, а слегка развести глаза, попросту расслабив их, - вот так, - то уже через несколько минут в смуте прямо перед лицом исподволь возникало и густело облако сумеречной дрожи, какого-то неуловимо-быстрого трепета... И ни в чем никогда не было радости, и это тоже не радостью было, а просто отдельно - другим агрегатным состоянием души, в котором было по крайней мере в тысячу меньше муки, вечного его, неизбывного ужаса, который просто не имел пространства для своего существования, когда бывало вот так. Оставался только детский страх тени за диваном, зеркала в сумраке, стука собственного сердца в прижатом к подушке ухе, что был похож на ритмичные, подступающие шаги неуклонно приближающегося враждебного существа... На столе стыл, отслаивая тонкие, прозрачно-тающие ломтики пара, красноватый, до самого дна чашки просвечивающий, что стоял прямо под лампой, так ни разу и не тронутый. Вот так бы вот и умереть: никого не видеть, ничего не слышать и не чувствовать... Нет, - тоньше. Не умереть, а оцепенеть навовсе, свернуться в комочек, в зародыш, и - заснуть. Не смерти бы, а вечной дремоты, чуткой, но и бестревожной. Нечто шевельнулось в его душе, он включил было телевизор, но терпения выносить наглый, ртутный блеск экрана хватило не более, чем на пятнадцать минут. Выключив устройство, он посидел несколько минут с закрытыми глазами, решив было и вовсе погасить покамест свет, но раздумал: темнота - это хорошо, но она нечто совсем другое, нежели такие вот электрические сумерки. Похожее чувство вызывает только оранжевое пламя заката поздним летом, накануне осени, но и оно не сколько отлично. В коридоре, где и вовсе царил полумрак, он подошел к большому, очень мрачному сейчас, зеркалу и, опершись о раму, начал упорно вглядываться в темное стекло. И кто может знать, что вызывало у него такие чувства, но только казалось ему, что пространство в зазеркалье не в пример глубже, глуше, таинственней, чем отражаемая этим стеклом комната. Сколько он помнил себя, - зеркала в полутемных комнатах притягивали и засасывали его, словно омут, заставляя замирать перед собой на целые часы. И сейчас, - он казался себе центром пустого сумеречного шара вроде серебристого мыльного пузыря, а от шара во все стороны исходят крытые мягким совиным пером черные крылья, и это - его внимание, настороженная, напряженная, тянущаяся во все стороны корона чувств, напоминающая солнечную корону. И где-то на пределе досягаемости эти сумрачные нити ощущали на своем конце какое-то биение и вздрагивали, но хозяин их не мог понять источник этого трепета. Не ви-идно, не слышно вблизи. Не видно, не слы-ышно и да-альше... Вокруг тишина и покой. Во дворе - пустота, потому что идущие сейчас через вечер по своей безличности для него подобны куклам, бездушным манекенам с вытаращенными глазами. В зеркале, за собственным его темным отражением, в глухой тени мерещился чей-то неподвижный силуэт, и, подождав некоторое время, он оглянулся, хотя и был свято уверен, что позади - никого, и даже почувствовал смутное разочарование, когда позади и впрямь никого не оказалось. Никто-о ему не нужен, и терпим единственно только он - этот призрак Вечерней Тоски, тень в темном плаще, та, что способна своим мимолетным посещением довести до самоубийства какого-нибудь жизнерадостного сангвиника. А вот ему она - убежище и спасение, он сжился с ней, как ветераны сживаются со смертью, узники - с темницей, а пожираемые заживо - со жрущим их чудищем. В темном стекле от усталости глаз замаячила быстрая рябь, все то же суетливое, извилистое мельтешение линейного узора, серым - да по серому фону. Вот тут - все принадлежит ему, он увидит все, что захочет, и для этого нужно только вглядеться. И когда глаза устанут малость посильнее, то непременно увидишь в темном стекле что-нибудь этакое... Ну-ка, кто там, в зеркале, спрятался в тень? Не очень, однако же, человеческая у него голова, уж не рогатая ли, на самом-то деле? А по мере того, как он вглядывался, начинало казаться, что и в самом деле... По шее - вниз, на спину пробежали щекотные мурашки, и он снова оглянулся. Разумеется, - никого. Да и там, в зеркале, не рога, - какие там рога! - скорее, рогатая шапка навроде короны каких-то северных королей. А ведь что интересно, - взглянешь мельком, - так нет ничего, а вглядываться, - так не только несуществующую серую тень узришь, но и какие-нибудь дурацкие, никому не нужные от той тени подробности... Нет, - будет с него. Сейчас он вернется, сядет на диван, а сам завернется в одеяльце поплотнее, чтобы и у шеи щелей не было. Осторожно, крадучись неизвестно от кого, шагнул к комнате и, поворачиваясь, краем глаза успел заметить, что тень в зеркале сделала шаг вперед, а не назад, как надо бы по всем правилам. И снова по коже его словно мороз прошел, но теперь он не повернулся, потому что боялся убедиться, что позади и действительно кто-то есть. Померещилось конечно же, потому что пустоте свойственно вызывать этот специфический страх незащищенной спины. Но покоя не было уже и в тепле одеяла на диване, лицо горело, а голова была налита тоскливой тяжестью. То, что отсюда не было видно зеркала с его двусмысленной услужливостью, оказалось только хуже, теперь мнилось, что там, за дверью успели воспользоваться его отсутствием, и сквозь исчезающе-тонкую преграду горят из глубины мрачного стекла багровые глаза серой тени и уже ломится кто-то сквозь несуществующую почти преграду к ним сюда - с другой стороны, и поверхность раздела прогибается, идет буграми от страшного напора, и вот-вот послышится вслед за беззвучным треском Прорыва алчное сопение гостя. Да неужели же только из-за сомнительного удовольствия видеть свою физиономию люди допустили в этот мир такую жуть, как вечерние зеркала? Тут он перевел дыхание, и задумался мимолетно, - а сколько времени он до этого вдоха не дышал? Дверь со страшной бесшумностью приоткрылась, и он окаменел в своем теплом гнезде, увидав в щели, во мраке коридора смутное колебание серого морока. "Кто здесь!?" - дико крикнул он, испугавшись звонкого выстрела собственного голоса, - "Кто там ходит?!!" Словно в ответ на его крик, дверь раскрылась пошире, и в комнату с той же бесшумностью медленно вплыла тонкая серая фигура. А может быть, - тонкой она казалась от острого капюшона, скрывавшего лицо входящего. Тень придвинулась прямо к столу и бесцеремонно уселась за него - прямо напротив, уставившись в глаза его непроницаемыми прорезями капюшона. Некоторое время они молчали, хозяин - потому что был парализован ужасом, а гость - потому что, похоже, разговоры вообще не входили в его намерения. -Сгинь! Пропади!! Чего тебе здесь надо?!! А-а-а-а... С этим криком он резко крутанул головой, и вдруг изо всех сил сжал в кулак руку, как бы со стороны услыхал жалобное свое скуление, и проснулся все так же, как и был, - на диване, с накинутым одеялом. В комнате никого не было, кошмар оказался скверным сумеречным сном на тяжелую голову. Не-ет, хватит! Решение его твердо, но уморить себя страхом собственного производства, при всей этой оригинальности идеи, было бы все-таки слишком... Кстати, - оно и пора уже. Переживаний... Никаких не осталось, так что - вперед... Он поднялся и, ссутулившись, двинулся к столу. Давно немытые, жирные волосы его были, за укоренившимся полным пренебрежением к себе, запущенностью, были всклокочены. Под голубой майкой с лямочками на безвольно ссутуленной костлявой спине выпирали лопатки, линялые "тянучки" пузырились на коленях. Глянув на это зрелище и припомнив вычитанное где-то замечание об "омегах" в звериных стаях и о том, что у этих "омег" отличается тусклостью и свалянностью, он еще раз укрепился в своей решимости. Пора было отдать последний долг и, наконец, покончить со всем этим. Он множество раз со сладостью представлял себе, как это произойдет, и всегда что-то, - только не пресловутая любовь к жизни, - останавливало его на самом краю. А продумано у него все давно, в деталях, так что будет вполне надежно, и никто не сможет помешать ему. Смерть его спроектирована так же, как профессионал-конструктор проектирует машину, впрочем за то время, которое он вынашивал свой проект, можно стать профессионалом... Достав из ящика стола чистую тетрадочку в клетку, он косо, жирно, крупно начертал на ее обложке угловатыми, будто из железных прутьев сваренными буквами: "ВАМ"- и раскрыл тетрадь: "Шестнадцать лет - это только кажется, что мало. Мне - так вполне хватило, чтобы ясно осознать свою полную никчемность, обреченность и полное отсутствие перспектив в этой жизни, причем ни в какую другую я тоже совершенно не верю. Человеку, даже для того, чтобы просто жить, совершенно необходимы только воздух, хлеб с водой и перспектива, потому что без одежды кое-кто и кое-где обходятся совершенно спокойно. Но без перечисленного жить нельзя совершенно, что ни вынь. За хлеб и за воздух спасибо, а вот за все остальное я вас поблагодарить не могу. Судя по тому, каким я у вас получился, вы никогда друг друга особенно не любили, а то, что вы друг терпеть не можете сейчас, видно и так, без всякой оптики. Мне попросту непонятно, зачем вы, серые, злые, некрасивые, тупые люди вообще поженились? Ведь не могли же, в самом деле, не понимать, что обрекаете себя на совершенно беспросветную, скучную муку до конца жизни? Ладно, это ваше дело, и не сказать, чтобы мне было вас сколько-нибудь жалко, но то, что вы родили меня, - это уже гадство. Вы не имели никакого права производить на свет свое подобие и непосредственное продолжение, да еще с дефектом. Потому что тонкая шкура, которая так сильно отличает меня от вас, - страшный порок для нашей жизни. Вы оба просто обожаете скандалы, любая ссора вам просто в кайф, ругань - вместо развлечения, а меня, - вроде бы плоть от плоти вашей поганой, - истошный крик, выкаченные глаза и оскаленные, слюнявые пасти с самого раннего детства повергают в панический ужас. Подобному вам тупому, некрасивому и не слишком здоровому человеку и без того-то незачем жить, а уж если он еще и тонкокож, то жить ему еще и нестерпимо. Я вовсе не ценю свою жизнь, и у вас еще будет случай убедиться в этом самым наглядным образом. Несколько больше я при этом странным образом боюсь смерти, но и не настолько, чтобы это помешало мне, в конце концов, закончить всю эту тягомотину. Так почему же, ответьте мне, - а я совсем замучил себя этим вопросом, - я так дико, до готовности на любые унижения, до вполне реальной возможности уписаться, боюсь драк, грубых угроз с выкатыванием глаз и сжиманием кулаков, учителей, милиционеров, хулиганов, продавцов и вообще любых конфликтов? С чего мне, казалось бы, бояться драк? Ну, в крайнем случае, убьют (да и не убьют сроду, даже не покалечат сильно), чего же мне бояться, если я не дорожу жизнью? Ведь в любом же случае лучше, чем самому, хоть разок дать в морду кому-нибудь из моих мерзавцев-сверстников, этой удачной породе, получившейся от скрещивания хорька с павианом, - так нет же! Помимо слабого, холодного человека, не любящего жизнь, во мне живет еще и заяц, вопреки всем резонам очень-очень боящийся хорьков, и он-то как раз и решает, как себя вести моей неочевидной внешней оболочке. Мне не стоит надеяться, что когда-нибудь, хотя бы в отдаленном будущем я смогу хоть что-нибудь для себя добыть, потому что ВСЕ РАВНО ОТНИМУТ, если это будет что-нибудь мало-мальски стоящее. Таким образом, я обречен при любом раскладе, и слава богу (или нет?), что овец у нас все-таки не едят в прямом смысле этого слова: во всяком случае, - если они скромно соглашаются быть овцами и не оспаривают неотъемлемого права продавцов, учителей, хулиганов и прочьего Начальства при необходимости их кушать. В наши укромные времена такой вот правильной овце великодушно разрешают быть лет до шестидесяти регулярно стриженной, а потом просуществовать еще лет десять, потому что на мясо она уже не годится. Но быть от рождения типичной овцой и понимать это, - слишком для человека и тем более слишком для любого живого существа не столь мерзкого, как человек. Если жизнь создана для тех, кто с наслаждением притесняет, бьет и мучает, для наглецов и агрессоров, то жизнь таких, как я, нужна только им, но уж никак не мне. И как только моя порода не вымерла в соответствии с Дарвином? Так что естественный отбор нуждается в помощи, потому что я не хочу быть харчем для любого желающего, и если я понял это, то, значит, прожил достаточно. Судя по тому, что я редко ошибаюсь в людях, и почти никогда - в оценке ситуаций, соображение у меня, во всяком случае, не ниже среднего, и это, понятное дело, не радует, поскольку для подобных мне умишко - только дополнительный источник горя. Работы серьезной от себя мне ожидать не приходится, потому что я заранее жду поражения, а, дождавшись, сразу же затоскую и лягу куда-нибудь на диванчик. Девочки... О, это особая статья! Поскольку они относятся к той же самой породе, ожидать от них можно только того же самого. Даже хуже, потому что они изощреннее, потому что лучше умеют находить слабые места. Настолько изощреннее, что подходить даже и не стоит. Я смотрю на них только издали, не скрою, что они как-то волнуют меня, но при этом я настолько вижу их пустые, злые, вздорные, тщеславные их и беспощадные души, что не могу даже сказать с уверенностью, что хочу какую-нибудь из них или ВООБЩЕ какую-то - для тела. Мерзость полового созревания, эта дополнительная несвобода, этот очередной произвол со стороны нашей скотской природы, не миновала и меня, всей выгоды от этого - только сальные волосы с перхотью да нечистая кожа. А ночью снятся известного сорта сны, но и в них у меня как-то не клеится, сказывается, наверное, та же зажатость наяву, и оттого на мою долю остается одна только ручная работа с неизбежностью во время и диким омерзением к себе после. А ведь и это вовсе не обязательно. Я же знаю, что кое-кто относится к таким вещам совершенно спокойно, как к необходимости есть или ходить в туалет. Более того, этим чуть ли не хвастаются, хотя, разумеется, в тысячу раз больше врут про лихое обращение с "бабами". За свою жизнь я узнал достаточно, чтобы не питать в отношении нее иллюзий, значит жизнь у меня уже достаточно долгая, и живу я плохо, в тоске, страхе, скуке и заботах, которые кому-нибудь другому показались бы совершенно непонятными, а меня не отпускают ни днем, ни ночью. И я твердо уверен, что дальше - лучше не будет, а будет только хуже. И этот отечественный, наследственный, в природу въевшийся страх в чем-нибудь ошибиться, оплошать или просто попасть под раздачу... У людей вообще есть особое свойство, роднящее их только с крысами: я имею ввиду свойство убивать слабого без прямого насилия, одной только "раздачей". Я недопустимо затянул эту писанину, а главное в ней то, что я не только не хочу, но и не буду жить, это точно. С тем, что от меня останется, можете поступать, как хотите: хороните, сжигайте, или на помойку выкидывайте, - мне все равно. Знаю, - вы поплачете, понедоумеваете, как же так, но во всем этом не будет любви, а будет только привычка к привычке, тупая обида и стремление соблюсти приличия, созданные такими же, как мы, ублюдками..." Ему послышался сдавленный смешок за спиной, и, помедлив, он обернулся. Разумеется, - никого, только на краткий, почти неуловимый миг, как раз такой длительности, чтобы непонятно было - видел он что-либо или же все это ему показалось, помстилось: как будто не только в коридоре, но и здесь, в комнате вспыхнуло темное зеркало, в котором отражалась погруженная почти в полный мрак комната, либо же открылся проход в еще одну комнату, которой до сих пор не было в этой квартире сумерек. Он повернулся к столу, но ощущение - взгляда направленного ниоткуда в его спину, чувство, - что кто-то смотрит на него, прицеливаясь. Из таких ощущений, судя по всему, и родился во времена оны домовой, какое-то существо пустого дома, дух его в те моменты, когда хозяев нет дома. Но настроение его как-то смялось, и он торопливо дописал: "Кончаю. Как написано в одной книге, в лучшей на свете книге, которую вы не читали и никогда не прочитаете: "Измерено, взвешено и разделено." 3. Положив же ручку и разместив на видном месте закрытую тетрадь, он с характерной для всех людей последовательностью отправился в переднюю, потому что ему вдруг позарез понадобилось выяснить, напоследок, кто бился на другом конце, как угодившая в паутину муха, заставляя дрожать давешнюю сумеречную нить тогда, перед явлением выдуманного им самим незнакомца в клобуке. Включив на этот раз свет, он быстренько переоделся, не забыв надеть зеленую брезентовую куртку с эмблемой "Минмонтажспецстрой" на руке, повыше левого локтя. Посмотрел на себя в равнодушное, нестрашное такое при свете зеркало. Как ему вдруг, помнится, захотелось этой куртки! Дело, в общем, вовсе для него не характерное, а тут - захотелось до смерти, как алкашу - водки, как жаждущему - воды. Почему-то помстилось тогда, что она придаст ему совсем другой вид, а с видом, с обликом, глядишь, и внутреннее ощущение измениться: Маманя, ясное дело, сказала, чтоб не мучился дурью, - без злости, так просто, это у нее ритуал такой, ей непременно нужно было на эти деньги купить ему штаны того мерзкого фасона, который он носил с первого класса и до сих пор. Но неожиданно встрял папаша, и куртка была куплена. Ей и цена-то, как спецодежде, девять - пятьдесят: Ну, - купили, ну и что? За год она перестала казаться длинной, но по-прежнему висела на нем, как брезентовый мешок - на колу. Душераздирающее зрелище. Фыркнув, он пригладил волосы и вышел за дверь. Выход на улицу, - это не такая вещь, которую можно позволить себе без всякой разведки. Вот и он, в соответствии с этим золотым правилом, поначалу высунул голову, прежде, чем выходить. Бесполезно. Есть люди, которым палка неизменно достается не тем концом, и он - самый яркий типичный экземпляр этой породы. Поганая, многократно ломаная, вкривь и вкось забитая подручным материалом, постоянно срываемая то с пружины, то с петель скучающей молодежью, перекошенная дверь издала пронзительный скрип при осторожной попытке приоткрыть ее, поэтому поздно было давать задний ход. И с лавочки раздалось неизбежное: - А, кого я вижу! - Это было сказано жирным, зловеще-радушным тоном, от которого мурашки пробежали вдоль всего его позвоночника, а волосы зашевелились на голове. - Лысый Таракан собственной персоной! Сколько лет - сколько зим! Из всех омерзительных тварей этого страшного мира Карлуша Гинтер был последним существом, которое он хотел бы встретить нынче вечером. Старший из братьев Гинтеров, первый плод бурной страсти Сони Гольдберг, горластой, обильной телесами еврейки из Николаева, и сварщика Эгона Гинтера, огненно-рыжего поволжского немца, который в этом самом Николаеве проходил на судоремонте действительную. Результатом такого марьяжа, неизбежно должно было произойти нечто выдающееся. Не слишком высокого роста, поскольку курить начал классе в четвертом, плотного телосложения, с толстыми корявымы пальцами и совершенно железной, стихийной какой-то силой. Со счастливой способностью по малейшему поводу впадать в сокрушительную ярость. С двухсантиметровой полоской лобика между светло-рыжими бровями и густой шапкой короткостриженных волос. Уже темно-рыжих. С чудовищно, бесконечно бесстыжим, бестрепетным взглядом прозрачных, чуть прищуренных глаз. В настоящий момент Карл Эгоныч сидели с каким-то незнакомым ему парнем, плотным и черноволосым. - Идь сюда! Делать было нечего, и он, с той же охотой, с которой направляются в пытошную, на ногах, одновременно подгибающихся и деревянных, - подошел. - У!!! Карлуша сначала выдавил на морду некую гримасу, которая должна была изображать ласковую улыбку, а потом резко взметнул правую руку, вроде бы как замахиваясь, - жертва при этом, разумеется, чрезвычайно забавно дернулась, а он взял, - да и пригладил себе волосы. Это была одна из его любимых шуток. Другая состояла в столь же резком движении по направлению к гениталиям собеседника, который при этом, понятно, сгибался и отступал. Действуя вполне по Павлову, время от времени - хватал. Это уж какой стих найдет на Карлушу. Великим людям вообще бывает присущ в высшей степени бесхитростный юмор. - Представляешь, - жизнерадостно проговорил он, - вот такое вот чмо - и живет! Сколько раз, бывалоча, глянешь на него, все, думаешь, готов, - а он не-е. Ничего не делается! - Чухан? - Деловито осведомился черноглазый Юрок, вперив в него твердый, как оружейный ствол, взгляд пристальных, немигающих глаз. - В натуре? - Ну! - Так же радостно ответил Карлуша, а потом, переведя глаза на съежившегося клиента, небрежно кинул, - пошел на хер! И он развернулся и пошел, изо всех сил удерживая себя от спотыкающегося бегства, и не зная, зачем, собственно говоря, удерживает, и зачем-то старался выпрямиться, следя, однако же, за тем, чтобы выпрямляться не слишком. И почти уже спиной услыхал твердый голос деловитого Юрка: - Вафлили? На четыре кости ставили? Чувствовалось, что, в отличие от дилетанта Карлуши, этот плотный парень твердо знает правила обращения с чмырями и чуханами. Старые, добрые, проверенные опытом поколений. - Ну-у-у, - протянул Гинтер тоном крайнего отвращения, - его лишний раз и тронуть-то противно. А то б давно убил: На хрена? Вон Раиска из интерната, - хоть ща, хоть во все дырки. Только ноги кривые: - Все равно, - сурово ответил Юрок и сплюнул, друзья вообще все время сплевывали, совершенно захаркав перед собой весь тротуар, - с чухами порядок должон быть. Не хочешь - не надо, а окрестить чухана: Он отошел от лавочки уже довольно далеко, весь покрытый холодным потом, и потому то ли не расслышал последних слов Юрка, то ли не посмел, побоялся услышать его последние слов. Услыхал только заливистый, полный искреннего восхищения хохот Карлуши и последовавший за ним окрик: - Стой! Идь сюда! Не он ослушался. Что-то внутри него ослушалось. Сердце вроде бы как подскочило в груди и забилось, как бешеное, все тело обдало огнем, и он бросился бежать, куда глаза глядят, со страшной силой. И то, что за спиной послышался тяжелый, неуклюжий топот и хриплое дыхание погони, буквально окрылило его. В драпе своем он ни о чем не думал, не задумывался о последствиях, он просто бежал, стараясь постоянно сворачивать. Потому что предложенное деловитым Юрком непременно оказалось бы хуже смерти, хуже всего на свете. Проклятием, от которого не избавила бы даже смерть. Тем, что достанет даже по ту сторону ее. Вокруг было очень тепло и тихо, но, однако же, душно. И вообще, - была вокруг разлита непонятная тревога, напряженная готовность к чему-то. И сейчас, как и с утра, как уже несколько суток подряд, по небу окрест бродили небольшие, бурно клубящиеся тучи, насквозь светящиеся множеством молний, непрерывно рокочущие громами и летящие будто бы сами по себе, каждая - со своим собственным ветром. Потом он несколько опомнился, ощутив, что совсем запыхался, а в правом боку - угнездилась колющая боль, но и погони за спиной тоже слышно не было, ее трубные клики постепенно удалялись, пока, как теперь, не смолкли вовсе. А потому, нырнув в очередной проход, он прекратил свой темный бег, перейдя на быстрый, размашистый шаг, чтобы успокоить дыхание. Было похоже, что он попал в какой-то парк, потому что кругом сильно и свежо пахло какими-то цветущими растениями, но разглядеть что-нибудь в этом темном саду было почти невозможно: тут почему-то вовсе не видно было фонарей. Даже скала какого-то огромного здания поблизости была совсем темной, и на непроглядной поверхности его не светилось ни единое окошко. Затянутое низкими тучами небо едва заметно светилось мутно-розовым светом, и оттого в непроглядной темноте еще смутно белели облака цветущих кустарников, и едва виднелся ряд каких-то странных лавочек. Замедлив шаг, он неторопливо побрел вдоль этого ряда, а потом поневоле напряженным глазам его почудилось, что на очередной скамеечке, расположенной в нише, образованной громадным кустом, кто-то сидит. Это почему-то несказанно удивило его: сегодня, невзирая на теплынь, ему на улице встретилось на редкость мало людей. Можно сказать, - совсем не встретилось. Любая, любая вечерняя встреча чревата страхом и неприятностями, поэтому он, не ускоряя шага и не замедляя его, направился мимо, стараясь как-нибудь этак не зацепить тонкой оболочки незримого пузыря, имя которому - чужое одиночество, даже взглядом. Потому что прямой взгляд, - это очень серьезная вещь, - за него непременно приходится отвечать. Когда ему немножечко, самую капельку, - везло, ему было присуще нечто вроде умения, - оставаться по своей воле вроде бы как и на глазах, а незаметным. Как и нет его. Даже в самых агрессивных компаниях, так и ищущих, к кому бы придраться. Только хватало этого умения ненадолго: рано или поздно он чувствовал вдруг, как в совершенно особом, специальном таком, месте, аккурат между лопаток, вдруг обильно выступал холодный пот, - и его тут же ЗАМЕЧАЛИ. Страшное ощущение, как будто тебя накололи на булавку, и некуда деться от этих прикалывающих взглядов, всегда одинаковых вне зависимости от цвета глаз. Но главное в этом умении, это, конечно, уметь не смотреть в глаза, даже боковым зрением не заглядывать, это Гоголь правильно насчет Вия, он подтвердить может. Вот и сейчас надо просто-напросто превратиться в тень, а ежели не слишком медлить, то, глядишь, оно времени-то и хватит на то, чтобы просквозить мимо и никого не задеть. Вот он поравнялся с началом лавочки, вот уже серединка, вот он миновал "створ" конца ее: Еще чуть-чуть, и уже можно будет перевести дух, а то непременно потечет пот, а тогда обязательно заметят, обратят внимание, где ты ни будь: И почти не зрением даже, пусть и самым, что ни на есть, боковым, а почти что затылком он ощутил, как бесшумно встал сидевший на лавочке. Вот у него, например, как минимум, два дополнительных органа чувств: затылок и то самое место между лопаток. - Простите, пожалуйста, вы не могли бы подсказать, где здесь проезд Зеленый, дом два? Хотя дом я тогда найду: А что, - очень приятный такой голос, немного торопливо говорит от опасения, что вот сейчас он не расслышит, скроется, а обладатель приятного голоса до самого утра так и не узнает, где находится проезд Зеленый, дом два. Чистое такое, глубокое меццо-сопрано: Дух все-таки переведем, а вот повернуться - повернемся. И, невзирая на чувство громадного облегчения и все эти высокоразумные мысли, повернулся он без всякого изящества. А, продвинувшись деревянной походкой к незнакомке, бездарно замер на нелепом расстоянии. - Не знаю. Никогда про такую улицу не слыхал. Наверное, это где-то совсем не тут, потому что я, вообще-то, местный. - И вдруг спросил, хотя это, вообще говоря, было совсем не его дело. - А вы что - приехали откуда-то? - Приехала. Да. Я с Юга приехала. С Юга: - И что, - прямо так, без багажа? - Нет, почему? - И только теперь он заметил, вдруг, что у нее в руках, - довольно объемистая сумка в форме длинного горизонтального бруса, на длинной ручке. - Да, неудачно. А тут еще, похоже, собирается дождь: - Похоже, - кивнул он в темноте, - и давно собирается. - Вы не смогли бы тогда показать мне какой-нибудь: постоялый двор? - Чего? Гостиницу? - Ну да: Гостиницу, конечно. - А вы, похоже, издалека приехали, - хмыкнул он, - гостиницу! Да там сроду никогда никаких мест не бывает. - А, может быть, вы согласились бы предоставить мне кров? На одну только ночь? У меня нашлось бы, чем заплатить: - Нет. К сожалению, - он нелепо развел руками и покачал головой, - это совершенно исключено. Рад бы, и родителей как раз нет, но на эту ночь у меня назначено совершенно неотложное мероприятие. Совершенно. Если не сегодня, то никогда. - Свидание? - Ну что вы. Можно сказать, - наоборот. Этой ночью мне необходимо свести кое-какие счеты. Понимаете? Совсем. - А здесь что, - осторожно спросила незнакомка, - принято пользоваться услугами наемных убийц? - А?!! И когда до него дошло вдруг, что именно она подумала, он захохотал так, как не смеялся уже очень, очень давно. Повизгивая и задыхаясь, не успевая вытирать текущие из глаз слезы. - Ты это про, - он вынужден был прерваться, чтобы перевести дыхание, - меня? Компаньеро Стасик! Боец Фронта Национального Освобождения имени Ф-фарабундо Марти: Тигр освобождения Тамил Илама! Н-ночной Демон! Позвольте представиться, - знаменитый киллер по кличке Лысый Таракан! Даже Крестный Отец где-то! С той же кличкой! Ой, не могу-у!!! - На протяжении всего этого времени она стояла, молча глядя на этот буйный приступ несколько истерического веселья. А он, насмеявшись, еще раз вытер слезы и решительно сказал: - Ладно! Хотя это, конечно, и совершенно невозможно, но ты ТАК меня насмешила, что я все-таки приглашу тебя в гости. Только так: завтра в пять ты уходишь, хоть там дождь, хоть что: Трамваи еще и пораньше ходить начинают. Договорились? В темноте, там, где едва различимо, смутно виднелось светлое пятно лица незнакомки, вздохнули с явным облегчением: - Не знаю, как вас и отблагодарить: Ну, это она зря. Знает, конечно, только виду не покажет. А если умная, так еще и понимает, что это - не тот случай. - Между прочим, - проговорил он с непривычным оживлением, крутя головой и удивляясь собственной словоохотливости, - я тут расхвастался, типа, что я местный, а вот тут я почему-то никогда не был, и места этого не узнаю: Странное оно какое-то: Ну да ладно, я тут драпал, вот и угодил сюда, но, по-моему, недолго. Так что вряд ли это слишком далеко от дому: - Во время бегства трудно оценить, как долго оно продолжается. Во время бегства легко пробежать гораздо дальше, чем можно себе даже вообразить. Во время бегства оказываются в местах, в которые не попали бы ни по одной другой причине из числа причин существенных. - Ну, ты чешешь! - Я? Нет, это цитата из "Истинно Бывшего", так называемый "Дженский Список". Но хорошо сказано, правда? - Гм, - он хмыкнул с некоторым сомнением, поскольку от цитаты повеяло на него чем-то непонятно чуждым, как было что-то странное и в этом темном парке без фонарей, где даже отсвет зарева на облаках казался слишком тусклым для центра города, - да, только немножко слишком красиво. - Давно говорили, - пожала плечами она, - тогда были другие слова. И по-другому говорились, хозяин. Между тем они, мало-помалу, шли в том направлении, откуда он так недавно появился в этом месте, он некоторое время молчал, обдумывая ее слова, а потом осторожно заметил: - А ты не знаешь, что и сама несколько по-другому говоришь несколько другие слова? Нет? А не мешало бы: Погоди: Свернув несколько раз, они оказались перед каким-то проходом между двух бетонных столбов, за которым, впрочем, тоже было темно, как в пещере. С некоторой нерешительностью он шагнул туда, - она шла рядом, - и с облегчением перевел дух: просто-напросто глухая стена двухэтажного, кирпичного, безумно уродливого кильдима довоенной еще постройки. Поэтому-то и было так темно. А там, дальше, все в порядке, - вон там вон, возле забора, темнеют железные гаражи с вовсе уж непроглядными проходами между ними, и несет оттуда правильно, гнилой мочой, не цветами никакими, а дальше и вообще пятиэтажка, полускрытая высокими тополями, с редкими горящими окнами. Можно сказать, что там, где присутствуют такие вот жизненные реалии, он попросту дома. Возникала даже иллюзия, что, увидав подобное где угодно, дорогу в родной дом он отыщет автоматически, без ошибок. Потому что тут уж никак невозможно ошибиться. Покрутив головой и еще немного, он и вообще узнал этот дворик с глухой стеной кирпичного кильдима. Это, действительно, было недалеко. - Так вот я говорю, что, ежели ты думаешь, будто хотя бы на десять минут можешь сойти за местную уроженку, то ошибаешься. Я не про город говорю, и дело не в незнании местных особенностей: Я говорю про больше, про страну, и тут твоя убогая гипотеза про какие-то там юга не прокатит: - Он мельком, опять-таки чтобы не зацепиться взглядами, оглянулся на спутницу. - Продолжай. Это интересно. - Сказать, на кого ты больше всего похожа? Человек подозрительный сказал бы, что на шпионку, только больно уж это глупо. Так что больше всего ты похожа на дочку каких-то эмигрантов, и родилась, наверное, там: Угадал? - Ты умный. Очень близко к истине. Весьма, да. - Но не совсем? - А совсем не бывает никогда. Меж тем, пробиваясь сквозь тучи, посверкивать начало уже всерьез. И, почти навстречу им, только чуть наискось, двигалась очередная низкая тучка-чудище, тучка-кулак, розовая от постоянно трепещущих в ее нутре молний, рокочущая громами, и весьма живописная, похожая на живое существо, движущееся по собственной воле. - Кажется, нам надо бы поторопиться, - сказал он и вдруг застыл, как вкопанный. - А ч-черт! - Что-то случилось? - Как тебе сказать: Я, понимаешь ли, забыл кое-что. Так что и не знаю, как мы в дом-то будем проникать: - Заперто? Ворота до утра не откроют? Нет, ей-богу же она достала его своей наивностью. Вопросы все как, прям, нарочно. - Да нет, - он с досадой махнул рукой, - какие там ворота: Там, прямо у подъезда, сидит один тип, делать ему нечего. Прямо хоть в окно лезь, только вот этаж четвертый: - Он что, - спросила она уже с явной осторожностью, - что-то вроде влиятельной персоны? - О-о-о, да еще какой! - Провыл он, закатывая глаза, но потом вспомнил вдруг, что до нее его сарказм, скорее всего, просто не дойдет. - Какая там персона. Сам по себе, - так ведь нет ничего, ничтожный человечишка, полу-дебил. Только здоровый страшно и наглый. Из этих, знаешь? Которые всегда чувствуют себя, как дома: То-то и оно, что ничего, ничего из себя не представляет, просто этакая тупая, злобная тварь, а как вспомнишь, так прямо-таки жить не хочется и белый свет не мил: Уже говоря последние слова, он вспомнил вдруг о нынешних своих намерениях и осекся, будто поперхнувшись. - Вениамин говорил о Звере Судьбы. Он утверждал, что они бывают истинные и мнимые. С мнимым достаточно проявить немного выдержки, чтобы он попросту исчез. Если же Зверь Судьбы настоящий, - то нужно либо, поняв это, подготовиться и все-таки сразиться, либо: либо попросить кого-нибудь сделать это за тебя. Очень может быть, что этот кто-то справится без особых затруднений. - Опять мистика? Что за зверь такой? - Да нет, это просто так называется: Это может быть и вправду зверь, и демон, и человек, и любая другая сущность, единственное назначение которой - сожрать чужую судьбу. Заесть век, понимаешь? - Убить? - Редко. Чаще - не дать сделать то, к чему человек предназначен, провалить, лишить в нужный момент удачи, остановить, не пустить, оставить в ничтожестве. Это любимый их вариант, - сделать так, чтобы человек и не знал, что у него вообще есть какая-нибудь судьба. - И считал бы себя дерьмом? - И считал бы себя ничем.Тут очень похожий случай. Они как раз такими и бывают. Ничем не проявляют себя ни до, ни после того, как обломят кого-нибудь. Они считают себя людьми и, как люди, имеют родителей, документы, семью. Какую-то биографию. Иногда - даже каких-то детей, всегда - ничем не примечательных. Понимаешь? Вся жизнь Веллингтона до, вся жизнь его после Ватерлоо, - это довольно небрежная декорация и никакая не жизнь. - Это: безнадежно? - Нет. Тяжело только. Вон Чингис-хан в конце концов одолел-таки Джамуху. Дело в том, что со Зверем Судьбы самым удачливым изменяет их удача, и брать приходится только упорством и силой: Хотя, как я уже говорила, кто-нибудь другой может разделаться с таким вот Зверем без особенных усилий. Вся сила и все оружие его может быть предназначено только против одного. - Красиво. Только думаю я, что ты ошибаешься. Потому что либо у меня нет никакой судьбы, которую можно было бы сожрать, либо ВСЕ вокруг меня такие вот звери. Все зверье, без исключения. Я не хочу видеть никого из тех, кого хоть когда-нибудь знал. И никого из тех, кого могу представить себе. - А ты и впрямь не наемный убийца. Масштаб не тот. Тебе бы всех и сразу, да? Красиво, - она одобрительно кивнула, - чувствуется размах и это, как его? Удаль, верно?. - Нет. Ты меня совершенно неправильно поняла. То есть, - с точностью до наоборот. То есть той же самой цели не видеть, не слышать, не зависеть и не страдать, можно достигнуть и другим способом, прямо противоположным: А вообще-то: Знаешь, что было бы лучше всего? Не надо было человеку происходить от обезьяны. И той ни от кого не нужно было происходить. Ничему вообще не нужно было появляться, и если этого никак нельзя поправить вообще, то очень даже можно для себя, а это, в конце концов, - главное. И это самая последняя истина, то самое, что обещал Христос: конец времени и, наконец, никаких больше "завтра". После этого всякая другая мудрость ни к чему: Вот опять ты умудрилась как-то так отвлечь меня своими выдуманными Зверями, но только не до конца: так кто ты такая и что здесь делаешь? - Да, я ведь не представилась, а это невежливо. Меня зовут Елена Тэшик. Кроме того, разумеется масса всяких разных кличек. Более или менее глупых. - А-а, да! Станислав. Полунин. Кличка только одна, я ее уже назвал, так что, с твоего позволения, повторяться не буду: И с какой же миссией тебя сюда направили? - Сама себя направила. А в характере миссии я еще разберусь, уж это будь уверен. Она хихикнула. - Ты чего это? - Да уж больно ты чудной. Страшно серьезно ко всему относишься. Особенно к себе. И всю эту чушь несешь с таким серьезным видом, что начинаешь верить, будто все это и вправду всерьез. - Знаешь, что напоминает наш с тобой разговор? Вя-азкий такой, тоскливый сон, когда ты ишешь чего-то, или куда-то стремишься, и тебе все время что-то мешает. По мелочи, но все время. Ты превратила самый обычный разговор в какой-то сюр. - Во что, - она наморщила брови, - превращает? - Ладно, неважно. Главное, что речь твоя - вылитый сон. Все слова вроде бы понятны, а все вместе - не разберешь. Слушаешь, и все, вроде бы, понятно, а потом никак не можешь взять в толк: а что ты, собственно, понимал? - Тем более интересно будет прийти к взаимопониманию, понимаешь? - И она, внезапно остановившись, вдруг приблизила свое лицо к его, заглядывая в глаза, чего он всю жизнь избегал изо всех сил, а вот теперь - не смог, и у него разом захватило дух. - Я, к примеру, поняла, что тебя, кажется, чрезвычайно сильно волнуют твои сны. Он - молчал. До этого, слишком погруженный в свой План, или же по какой-то другой причине он не приглядывался внимательно к своей новой знакомой, хотя тут уже было достаточно светло. Она была потрясающе красива. До немоты и вдруг пересохшего рта. Настолько, что он вдруг смертельно затосковал, как с ним бывало в иных случаях при встрече с чем-то очень хорошим, качественным, - и отвел глаза. Хотелось плакать, как в давным-давно позабытом детстве, но он, с усилием проглотив вставший в горле комок, вернул себе дар речи. - Волнуют, еще как волнуют. Как же не волновать-то. Кроме снов, у меня почти что и нет ничего: Хочешь самый распространенный сюжет? - Прошипел он, ощутив прилив особого, мрачного возбуждения. - Видишь ли, у того, кто приставлен посылать сны мне, есть дежурная тема: нечто вроде совершенно темной пещеры, полностью залитой водой и при этом довольно тесной, грудь разрывается от нехватки воздуха, но еще страшнее - судорожные поиски выхода из этой темной подземной ловушки, когда его просто нет, и ты знаешь, что нет, но все равно ищешь. Этот сюжет повторяется никак не реже раза в месяц, но иногда и пару раз в неделю. Доброму человеку впору бы проснуться, но только у меня и явь ничем не лучше этого сна. А кто-то, наверное, - тот самый сценарист, - подсказал мне название, я уже говорил тебе о нем, только не говорил - откуда: Завтра, Которого Нет. Понимаешь? Оно есть, но его в то же время и нет. Не понима-аешь... А я - сразу понял, хотя пусть меня убьют, если я помню, откуда взял эти слова. Я услышал, и тут же представил себе длинную череду таких вот Завтра. Которых все равно, что нет: Но это ничего,- продолжил он, задыхаясь, - это я привык, это почти что и не доставало уже. Но в последнее время, пошли сны другого сорта. Потрясающе яркие. Жизненные настолько, что и не отличишь. Приятные. Из них я узнаю много такого, чего, - клянусь! - никогда не видел, не слышал и не читал. Вот они-то как раз меня и допекли. Они-то и оказались самым страшным. Знаешь, почему? - И сам же, не дожидаясь ее, ответил. - Да потому что приходится просыпаться! А вот это оказалось для меня уже слишком. Раньше мир и люди казались страшными, угрожающими, отвратительными, но теперь, после тех снов, они стали нестерпимыми.А еще я боюсь их, потому что и впрямь кое-когда не могу отличить их от яви. Страшно не знать, во сне ты или наяву. Мне и сейчас кажется, что все это - сон. - Это легенда, что есть такие сны, которые нельзя отличить от яви. И способ есть самый простой. Нужно всего-навсего попробовать прочитать любой текст. Ну, - хоть книжку какую-нибудь. Если получается, - то, скорее всего, не спишь, а если сумеешь убедиться, что он еще и не меняется в зависимости от твоего настроения, - то тогда можешь быть уверен. Как-нибудь попытайся. - Непременно. - Он зло улыбнулся. - Да. Как-нибудь - обязательно. - Так и кажется, что ты пытаешься придать себе значительности, намекая на какие-то обстоятельства, важные, но никому, кроме тебя, неизвестные. Вид надуто-таинственный. - Пусть будет так: Но мы почти пришли.Как раз тот самый случай, когда "почти" - не считается. Сидят, с-суки! В скудном свете одинокой лампочки было, тем не менее, вполне отчетливо видно, что Карл Эгоныч со своим плотным другом, специалистом Юрком, да, действительно, сидят, оседлав лавочку. Между ними виднелась расстеленная газетка, на которой красовались надкусанные помидоры и плавленые сырки с полусодранной фольгой. Тут же высилась емкость на 0,7 темной жидкости и два граненых стакана: в этакой обеспеченности явно сказывалась близость к родимым базам. - Что ж делать-то? - Нерешительно проговорил он. - Хоть взаправду с другой стороны, по стенке на болкон карабкайся. На четвертый этаж: - Не-ет. - Она некоторое время молча приглядывалась к пирующим, а потом, чуть помедлив и склонив голову к плечу, задумчиво продолжила. - Мы постоим тут, за углом, и выждем надлежащее время. Хотя бы для проверки его природы. В словах ее чувствовалась совершенно непонятная, но абсолютная уверенность, такая, что он поневоле подчинился. ,а она снова подняла голову к мрачно-кудлатому, розовому от городского света, чреватому грозой и возбуждающей какой-то угрозой небу, и теперь оно почему-то казалось оно куда более близким. А она снова пробормотала, как будто бы себе самой и не вполне понятно: - Странно как-то: ведь типичнейшая же, махровая Окраина, а плотность населения-а! Как бы не побольше, чем на Харральда:Что там не говори, а есть что-то глубоко противное в улицах, особенно если их много. Ты погляди только, - вот где ужас-то! И он поглядел, и почувствовал вдруг дикую, ненужную, душную расчлененность, от которой начало тупо давить голову: ширмы, скрывающие только другие ширмы, самоутеснение до безвыходности в самой страшной его форме, когда, выбравшись из одной ловушки, попадаешь в другую, более обширную, а один коридор ведет только в другой коридор, и они бесконечно изгибаются, обходя что-то, ведут окольными путями и, в конце концов, обходят все, минуют все и ото всего уводят. Когда он опомнился, очнулся от своих мыслей о вновь и по-новому воспринятой Безысходности, о том, что все это, - малость разбавленный и оттого только еще более противный ад, лицо его было мокрым от слез. - Теперь есть повод еще раз спросить тебя: зачем ты явилась и стала мне очередной помехой? Почему помешала мне, испортив такой удобный момент? - В чем - помешала? - Рассеянно спросила она и замолчала, потому что во двор, устало хрустя колесами по гравию дороги, вполз милицейский УАЗ-ик, и она со страшным любопытством наблюдала за его движением: - Интересно. И тут то же самое. Все до странности расчленено... Коро-отенькие огрызочки из которых все и слеплено. Я кое-где видела подобные штучки, но не до такой все-таки степени. Тут металл из руды делают? - Из чего ж еще? - Тогда тем более непонятно. Рудное тело - само по себе превосходная машина. Вряд ли милиционеры приехали по делу. Скорее, - привезли на время или же совсем кого-то из своих, домой. Один, во всяком случае, вылез из машины и целенаправленно отправился в один из соседних подъездов. Водитель - остался на месте, а еще двое - выбрались из машины и стали неподалеку, закурив. Один из них, тот что помоложе, судя по тому, как выворачивалась из его непослушных пальцев сигарета, был тяжело, застойно пьян. Он курил, покачиваясь, и медленно озирался, ноздри курносого носа были раздуты от злобы даже не важно - на что, просто так, а взгляд его почти бесцветных, остекляневших глаз был полон такой бессмысленной лютости, что делалось страшно. Наконец, взгляд этот наткнулся на двух выпивающих парней, и они почувствовали его, и немедленно сжались. Страж порядка проснулся в пьяном немедленно, глаза его несколько оживились, и он преувеличенно-твердой походкой направился к нарушителям. - Так, значит? Распиваем в обш: оп-щес-ственном месте? - Не, не: - примирительно проговорил Карлуша, - уже уходим. Все нормально, командир: Тот стоял некоторое время, пытаясь понять, что именно ему сказали, но, в конце концов, все-таки понял, а поняв, - сделал выводы: - Щто-о?!! Щто ты сказал? За этим последовал короткий шаг вперед и сокрушительной силы взмах дубинкой. Плотный Юрок, с потрясающей, крысиной юркостью перекинул ногу через лавочку и бросился наутек. Гинтер, которому, собственно, и предназначался удар, шарахнулся назад, увернувшись от смертоносной булавы, задел задницей за стену, чуть не упал и кинулся вслед за другом. Сила удара бросила милиционера на лавочку, он не удержался на ногах, уронил фуражку и со страшным матом опрокинулся на заплеванный асфальт. Тут же поднялся, на удивление быстро, и бросился в погоню. Подобно велосипеду, набрав скорость, он одновременно набрал и устойчивость. Был ли он хорошим спортсменом, или это злоба его окрыляла, но только расстояние между ним и жертвами начало сокращаться, и, очень может быть, что он так бы и догнал хотя бы одного, не попадись ему под ноги проклятый поребрик. Он снова, со всего размаху, плашмя шлепнулся на землю, сдавленно вякнул и замер в такой позе. Друг его, докурив, вытащил из кабины шофера, поправил фуражку, и направился на помощь к павшему товарищу. - Саня! - Ласково прогудел он, без особых усилий подымая товарища на ноги. - Раз у подъезда сидел, так, значит, местный? - Ну? - А Валерка тут живет: Так что потом с ним разберешься, никуда он не денется: - То: щно? - Ну. Я тебе говорю! Отметелим, а потом еще и возьмем: А там - в прессовку. Так что пошли в машину, мы тебя домой отвезем: И он тут же, послушно, как это не так уж редко бывает с пьяными буянами после приступа буйства, дал увести себя в машину. А гостья, внимательно понаблюдав некоторое время за опустевшим полем битвы своими спокойными, в этот момент - странно-прозрачными глазами, после паузы подвела итог: - Если этот пьяный солдат не друг тебе: Если ты заранее не попросил его оказать тебе услугу: Или не заплатил ему за нее: Тогда нам оказалось достаточно выждать, и это - не настоящий Зверь твоей судьбы и не тот, кто залег твой путь. Дутое ничтожество, мнимая величина, и тебе совершенно незачем бояться его. - Тебе хорошо говорить, - проворчал он, успокаиваясь, - а вообще-то, - в плане театральной критики, касательно той роли, которую ты играешь, - учти, что разговариваешь ты навроде нудного профессора, логика или математика. Отнюдь не девчонки. На диво педантичная манера выражаться. Или и мышление такое же? - Скажем, - странно усмехнулась она, - эпизоды имеют место: Я знаю за собой этот порок. - Или среди предков немцы со шведами были? - И опять, - она рассмеялась, - имели место эпизоды: - Ладно, - прервал ее он, - нам пора домой. Уже давно пора. И действительно, они уже шли к подъезду, когда первые капли, тяжелые и холодные, как пули, буквально просвистели мимо их ушей, наискось врезаясь в пыльную землю, пыльную листву деревьев, пыльный асфальт и пыльный воздух, поэтому последние метры они буквально пробежали, сгибаясь и втянув голову в плечи. А когда они, впопыхах, влетели в подъезд, и дверь захлопнулась за ними, снаружи тут же полыхнуло, а следом отрывисто, оглушительно, взорвался гром. По инерции, стремглав, взлетев на четвертый этаж, они остановились. Он открыл дверь ключом, делая вроде бы как приглашающий жест, но, одновременно, как-то перекрывая вход. Он еще раз, на всякий случай глянул на нее. Все верно. Потрясающая внешность. Ослепительная настолько, что даже глядеть больно. Длинное оранжево-золотистое платье из чего-то вроде тяжелого шелка. Надо сказать - ис-сключительно подходящая одежка для ночных прогулок по этому городу. Она бы еще эту, как ее? Парчу напялила. Златотканную. А на фоне стены, окрашенной масляной краской неописуемо мерзкого цвета, испятнанной черными кляксами "жучков", испещренной глубоко врезанными матершинными граффити с грамматическими ошибками, Елена Тэшик просто-напросто светилась. Так что снова пришлось отводить глаза, - чтобы не слишком расстраиваться. - Моя мама, - проговорил он чуть шутовским тоном, - всегда говорила мне, чтобы я никогда не впускал в дом незнакомых, - но так как мы, вроде бы, познакомились: Проходи и чувствуй себя, как дома : 4. - Нет, здесь я не могу чувствовать себя, как дома. - Проговорила она, непринужденно ставя свою сумку на доисторическую, шатучую табуретку, установленную в передней как раз на этот случай. - Подобного жилища я не видела попросту никогда. Бывала и в дворцах, и в землянках, а вот точно такого, - нет, не видела. По-моему, подобное можно построить только нарочно: Сумка была пошита из чего-то, похожего на толстый ковер, украшенный яркими изображениями деревьев, похожих на кресты с загнутыми кверху перекладинами, диковинных зверей о шести, восьми и даже, кажется, двенадцати лапах. Цветами, высотой не меньше деревьев, и кургузыми человечками с квадратными головами, квадратными пятками, без шей и с угловатыми конечностями-обрубками. Интересно, в каком это магазине она купила такой вот баульчик? За окном снова полыхнул бешеный голубовато-зеленый зигзаг, на мгновение превратив все, находящееся в комнате в подобие сверхконтрастной черно-белой фотографии, и, слившись воедино с оглушительно-трескучим раскатом близкого грома, послышался обвальный, устрашающий рев падающей воды. Следующие вспышки молний показывали только полупрозрачный, пузырящийся поток, сплошняком идущий по другую сторону оконного стекла, что мелко дрожало под натиском ливня. Гостья, опершись на подоконник и почти прислонив лицо к залитому водой стеклу, смотрела наружу, как будто там можно было хоть что-то рассмотреть. Ее неподвижная фигура: производила впечатление. А вот интересно, какого роста были боги-олимпийцы? Титаны - титанического, гиганты - гигантского, а вот олимпийцы? У греков, кажется, на эту тему не сказано вовсе ничего конкретного. Вздохнув, он отвлекся от созерцания увлекательного зрелища ее спины и решил проявить, - с учетом имеющихся возможностей, - гостеприимство вкупе с определенной долей светскости: - У вас: там кофе - пьют? - Да, конечно: Спасибо. У мамаши хранился определенный запас коричневых горьких зерен, к которым имела право прикасаться только она сама, мотивируя это пониженным давлением и частыми мигренями, причиной которых, разумеется, было исключительно только общение "с ними, свиньями". Но заваривать его он, тем не менее, умел. - Слушай, - сказала ему она, потрясая в воздухе той самой злополучной тетрадкой, когда он спустя пятнадцать минут вернулся в "столовую", - это ты, что ли, писал? Подойдя, он молча отобрал у нее послание, унес, и только после этого счел нужным ответить: - Между прочим, - последнее это дело, - читать чужие письма. Особенно если они вовсе не тебе предназначены! - Да откуда я знала! Нет, - но ты это - всерьез?!! - А вот это уж, извини, совершенно не твое дело! - Нет, разумеется, размолвки с родителями - дело нередкое, но: - Слушай-ка, - довольно бесцеремонно перебил он ее, задыхаясь, - ты моих родителей знаешь? Нет!? Тогда заткнись, ради бога! - А тут не может быть, - осторожно спросила она, - что это все под влиянием минуты? Знаешь, как бывает, - с вечера одно, а утром, глядишь, и другое. Как говорил один мой знакомый, - спьяну и с похмелья - два разных мненья? - Вот тут ты, знаешь, ошиблась. Тут не импульс. Тут исход до-олгой агонии. Эта душонка как раз долго и изобретательно боролась против этого простого, ясного, единственно верного решения. Я очень боюсь, что она и сейчас хитрым образом извернулась, когда вдруг, ни с того, ни с сего я решил привести сюда тебя. - Единственное? - В голосе ее слышалось явственное сомнение. - Но так, прости меня, не бывает. Когда человек перестает бояться смерти, решив, что жить или умереть - не так уж важно, он обретает громадную силу. Невиданную неуязвимость. Не достойнее ли был бы путь какого-нибудь отчаянного поступка, прямо ведущего к цели? Потому что как можно победить отрешившегося от попытки выжить? -Э-э-э, - он мимолетно улыбнулся хитрой улыбкой придурка, поймавшего, по его, придурошному, мнению, собеседника на явной нелепости, - тут то-онкость есть... Не дорожить жизнью и не бояться смерти - вещи очень даже разные. Я не дорожу жизнью, совсем ее не люблю, но смерти боюсь. И того гаже, - больше смерти боюсь людей, их ярости и любой ярости вообще. Меня и сейчас, когда я решился, и, если б не ты, уже был бы: по ту сторону, можно заставить пойти на любые унижения самым элементарным хамством: Да я же писал все это: Так что я тут подумал-подумал, да и понял совершенно ясно, что живу по чистому недоразумению. Этого просто не должно было быть. Понимаешь? Э-э-э, - он безнадежно махнул рукой, - ку-уда тебе! Из тебя радость бытия и уверенность в себе прямо-таки прут, это видно невооруженным глазом. А у нас говорят, что сытый голодного не разумеет. Очень правильно говорят. - О, я, кажется, нашла! Скажем так: ведь возможны же разные способы и несколько попыток. Так кому же будет хуже, если первая попытка окажется неудачной? Разумеется, если избранный сценарий будет достойным предприятием? - Я сказал тебе, по какой причине это совершенно не подходит для меня, но ты все-таки выскажись. Потому что сдается мне, что ты имеешь ввиду что-то, что хорошо знаешь. То, как, наверное, поступают в подобных случаях где-то там у вас. - Там, у нас, в подобных случаях отправляются в Брод. Не только в подобных, конечно: в некоторых компаниях того, кто не был в Броде, и за человека-то не считают: Но когда бывает вот так (хотя есть у меня доля сомнения), - то почти без исключений. - Я сейчас опять начну про разговоры во сне. Ты не видишь, что я вовсе тебя не понимаю, и понятия никакого не имею, что такое этот самый Брод? У нас - это мелкое место, в котором можно перейти, к примеру, речку: - Ну: Это когда уходишь один в неизвестное, пустое, неизвестно чем чреватое место. Куда угодно - только от всех своих. Основоположником считается Прародитель Тартесс. Он был зрелым мужем, но потом, как-то само собой, это стало делом самых молодых. Когда что-то начинает теснить тебя, ты просто уходишь в Брод. Туда, где ты никому ничего не должен ни за какие благодеяния. По традиции принято считать, что уходящему в Брод ВСЕ РАВНО - жить или сдохнуть. Так или нет, но такая позиция помогает... Не знаю, как объяснить... Жить полностью, всеми клетками и нервами, в полную меру. Твердых правил нет, но все-таки не слишком похвальным считается брать себе вещи из дому... У друзей, у чужих - да. Так что помех нет. -С ум-ма сойти! До чего же забавно выходит-то. А у нас, знаешь ли, - не поймут. Заберут в милицию и, по выяснении обстоятельств, вернут домой. И ничего, кроме ободранной КПЗ, в нашем варианте Брода не увидишь. Только один вариант. Так что, - увы! Ты это, - пей кофе: Вроде бы получился. - Ага, - она рассеянно кивнула, и задумчивость эта в ее исполнении, в сочетании со всем ее обликом выглядела отчасти даже устрашающе, - у меня бренди есть, довольно приличное. Давай за компанию? Он пожал плечами, - мол, почему бы и нет? Гостья достала из своей диковинной сумки довольно причудливую кубическую бутылку радужного стекла, плеснула в дымящиеся чашки толику бледно-желтого содержимого, и вкус у кофе стал - как огонь, и огненный аромат этот воспринимался не носом, не небом даже, а как-то всей головой, рождая буйство мыслей. - Ты рассказал мне достаточное количество достаточно-страшных вещей, но есть и то, о чем ты не подумал: представь себе чувства того, кто по своей воле попал в необратимую ситуацию. Не тесная, залитая темной водой труба под землей, о которой ты говорил, а водоворот, черная воронка, которая засасывает тебя, и поздно становится: сожалеть, и тщетно: говорить, что пошутил и не хотел ничего такого. Только те, кто совсем уж ничего не понимают в смерти, могут думать, что это один только миг. Это только со стороны, а для любителя простых решений миг может растянуться в тысячелетия. И ты тысячелетия будешь кружиться в этом черном вихре, и будешь вопить снова и снова, что ничего такого не хотел, что ты не думал: Нет, это и впрямь будет самое правильное определение: не думал. - Слушай, тебе сколько лет, а? Тысячи три? Или, правильнее сказать, миллионов двадцать? Больше? Вопрос не имеет смысла? А? - Гораздо меньше. Примерно шестнадцать. Хотя, конечно, в каком-то смысле: Пожалуй, ты снова прав: вопрос не имеет того смысла, который ты, наверное, в него вкладывал. - Ага, - чутье, окрыленное гремучей смесью крепкого кофе с дьявольским напитком, устремилось напропалую, - это, наверное, значит, что у тебя есть еще и другие рецепты? - Вряд ли это можно назвать рецептом. Везде, во всех обществах, есть те, кто по слабости или в силу убеждений отказались от насилия и любой борьбы вообще. Кое-где их считают находящимися под защитой волшебных сил, кое-где, как, к примеру, монахов, - под особым покровительством Бога, кое-где, - ничего такого явно не думают, даже презирают слегка, но все-таки не трогают. Нигде. В таком случае - поздравляю. Ты, наконец, отыскала исключение. Тут трогают всех, и никто не может считать себя в безопасности, не имея зубов, когтей и наглости. Тут не скажешь, как в детстве, чур меня, не спрячешься в понарошечном "домике", не укроешься под призрачной броней. Нету никаких таких границ, понятно? Разом угодишь в придурки, и все сразу же станет еще хуже. В десять, в сто раз. - Но ведь был тот же Христос! Он проповедовал ненасилие, но как можно назвать слабым того, к кому шли за помощью: нет, не так: за Спасением? - Ты это про того, кто обладал куда большим, чем любое мужество, пусть даже самое большое, - божественной сутью? Это было бы смешно, если бы не было ересью. Впрочем, - я, на самом деле, не верю и говорю только про то, что написано. И я знаю, что говорю. Потому что есть смысл в хороших людях и в злодеях, в серых личностях и в уродах. Даже в безмозглых идиотах есть очень большой смысл, а вот я - недопустимое по определению противоречие. Не в смысле сложной, противоречивой натуры, как говорят у нас, желая оправдать выходки какой-нибудь заслуженной и высокопоставленной сволочи, а в смысле холодильника-кипятильника или корня квадратного из минус единицы. Такого просто не должно быть, а уж наделять такую вещь душой: Это уж такое недоразумение, что любая вера в Бога сама по себе становится кощунством, потому что нельзя приписывать такое Всевышнему. Так что Бога все-таки нет, а потому пусть и невозможное - не существует. Во власти какого-то мрачного вдохновения, охватившего его в эту ночь, хотя, вообще говоря, ему не было присуще испытывать какое бы то ни было вдохновение, он машинально, как воду, выпил содержимое неизвестно откуда взявшегося широкого бокала изысканно-криволинейных форм, словно у причудливого цветка орхидеи, и решительно поставил его на стол. Вот так! Не истечение в слезы и жидкую слизь, а - Воля К Смерти. Сейчас, вместо исполнения Плана, он предпочел бы шагнуть в пропасть: пусть последний, но все-таки Шаг. Потому что впервые в жизни к словам его и намерениям отнеслись всерьез и дали себе труд выслушать. Потому что музыка грома, воды и ветра, вся это окончательно взбесившаяся к этому времени стихия за окном вызывают душевный подъем, пусть даже подъем этот - перед падением. Потому что: Потому. - Мы с тобой что-то заболтались, а, между тем, на улице такая Погода, которую не так уж часто можно встретить в наше упадочное время. Упустить такое, - вовсе непростительный грех: У тебя тут есть какая-нибудь терраса? - Ага. Как раз между бассейном из черного мрамора и зимним садом. Висячим, как у Семирамиды, только в полтора раза больше. - Понятно. А что есть? - Балкон и сколько угодно крыши. Только туда люк забили еще прошлым летом. А балкон, - вот она, дверь. Елена Тэшик, обладательница множества глупых кличек, снова распахнула свою сумку, и ему тут же захотелось протереть глаза, потому что в руках ее он увидал очень на вид добротную, солидно выглядящую флейту. Он всего пару раз видел похожие, а в руках не держал никогда. Следом гостья вдруг потянулась, как тяжелая, бесшумная кошка, и ее диковинное платье вдруг словно само собой соскользнуло с ее тела. На это: Стоило глянуть. При всем изяществе пропорций, это тело не назвал бы хрупким даже записной льстец. Еще можно было бы сказать, что ее нагота - ослепляет, если бы от нее не веяло в этот момент какой-то сосредоточенной, тяжелой, почти пугающей мощью. - Пойдем, проводишь меня. В таких случаях без хозяина - никак: Балкон был, как балкон, два с половиной метра на полтора, заваленных всяким хламом, который якобы мог когда-то в будущем пригодиться. Сейчас вода с неба шла таким потоком, что не было видно даже перил. Не было видно ничего, кроме сплошной водяной завесы, в которой, дробясь радужными искрами, почти вязли даже сполохи молний. Кроме молний, подсвечивая непроглядный ливень, пробивался неизвестно откуда все тот же слабый, но, однако, вполне заметный мутно-розовый свет. Она, как положено вежливому гостю, сделала вид, что без него - никак, а он, как гостеприимный хозяин, сделал вид, что этому верит. Вода валила с неба таким потоком, что чудом казалась даже сама возможность дышать, а длинные сатиновые трусы мгновенно прилипли к коже настолько мерзким, холодным пластырем, что он вдруг решил поверить в собственную невидимость, содрал их и швырнул в светлый проем двери, пока еще тот был виден. Уже давным-давно перила должны были преградить им путь, но они, отфыркиваясь от заливающей лицо воды, все шли вперед по теплой пузырящейся воде, покрывающей теплый, ровный камень. И уже несколько раз ему казалось, что босая нога его нащупывает вроде бы стыки между плит. Он оглянулся - и не увидел светлого прямоугольника двери, глаза не могли видеть дальше, чем на несколько метров, но какое-то чувство подсказывало ему, что вокруг - бесконечный, ничем не ограниченный простор, непостижимо вымощенный плитами, озаряемый непрерывно сменяющими друг друга молниями и накрытый сплошной завесой гигантского, теплого, почти безветренного ливня. И казалось, что ливень этот так же заливает весь мир, все миры, всю вселенную, так же вымощенную теплыми каменными плитами, соединенную в единую равнину, которой поистине нет границ и пределов. Разумеется, он никогда не смог бы поверить, что звук флейты будет слышен средь непрерывного рокота громов и рева падающей воды, но холодный, как льдинка, чистый, негромкий вроде бы свист древнейшего из инструментов рассекал царящую вокруг какофонию без видимой натуги, как безупречное, бесстрастно сверкающее лезвие в руках молодого, а от молодости - очень серьезного и беспощадного бога рассекает непроворотную толщу косной материи. И непонятно, как она вообще умудрялась играть, но, тем не менее, очень скоро начало казаться, что поступь громов и движение водных потоков подчиняется этому отрешенному свисту, следует за ним, и уже в чередовании вспышек на небе обозначился некий ритм, закономерность. Точно она пасла стихию, как пастух пасет вольно кормящийся на лугу скот. В десяти шагах, вся в пелене струящейся воды, ее фигура то застывала на миг грозным черным силуэтом, окруженным огненной каймой очередной вспышки молнии, то обращалась в смутную тень, едва видимую все в том же всепроникающем, непонятно откуда исходящем мутно-розовом сиянии. Потом он не мог бы сказать, сколько прошло времени, прошло ли хоть сколько-нибудь, и имело ли смысл само время, прежде чем фантастическая тема для одинокой флейты в бесконечности с небесным оркестром начала приходить к завершению. Последний звук замер, потерявшись в ровном шуме дождя, Елена Тэшик медленно подняла склоненную голову и отбросила назад, за спину темные водоросли длинных мокрых волос. Стоять под этим дождем, глядя на свою непостижимую гостью можно было бесконечно, и это снова было оцепенением, только другим, совсем не тем, что в сумрачной комнате и в ожидании неизбежного конца, с темным зеркалом, подстерегающим в темной передней. И, занятый этими мыслями, он не сразу заметил, что идет с ней бок о бок, полуобняв ее мокрое, голое, твердое тело и сам обвитый ее гибкой рукой и чувствует скользкие, тяжелые струи ее мокрых волос. И опять, так можно было бы идти бесконечно, бездумно ступая босыми ногами по теплой воде и чувствовать рукой и плечом ее тело, и если рай отличен от этого, то он, конечно же, хуже, потому что ничего лучше попросту не может быть, это немыслимо - быть лучше: Неплотно притворенная балконная дверь со светом, видимым через стекло, возникла перед ними вдруг, будто вынырнув откуда-то, и оказалась в двух шагах, и сразу же мир, словно прорвавшись сквозь непроницаемую завесу, обрел свою обыденную реальность и вещественную ощутимость. 5. Завернувшись в какую-то полосатую накидку тонкого полотна, бывшую наподобие бурнуса, и извлеченную из таинственных, неисчерпаемых недр все той же сумки, она расчесывала мокрые волосы и это тоже неожиданно оказалось тем еще зрелищем, глаз не оторвать. Он и смотрел, да что там - смотрел, пялился непрерывно и совершенно неприлично, и понимал это, но ничего не мог поделать с собой. И все-таки она снова удалилась от него, и вообще все стремительно и неудержимо возвращалось на круги своя, а вместе с этим возвращалось давешнее отчаяние. И тут ничего, совсем ничего нельзя было поделать. Нет никаких путей и возможностей. - Послушайте, - задумчиво проговорила гостья, впрочем, не оборачиваясь и продолжая изучать себя в зеркале, - вот я стою к вам спиной и все равно чувствую обращенный на себя непрерывный взгляд: С моей спиной что-нибудь не так, или есть еще какая-то другая причина? - А: Да, извините. - Угрюмо пробормотал он и тяжело потупился, но от этого отчаяние, наполнявшее его, как полая вода, прорвало все запруды и хлынуло через край: - Да: - Он замолк, изо всех сил пытаясь проглотить шершавый сухой комок, застрявший в горле, а потом его вдруг прорвало. - Да ты вообще имеешь хоть какое-нибудь представление о силе своей красоты? Понимаешь, как она может подействовать на какого-нибудь обычного человека, особенно - здесь? Все знаменитые красавицы, все эти призовые кобылы с бесчисленных, как морской песок, конкурсов, перед тобой - как серый пепел, как стылый уголь, как старая ветошь. При взгляде на твое тело любой честный скульптор разбил бы все свои статуи, отрубил бы себе руки, выколол глаза: Или пошел бы в отшельники от отчаяния: Потому что нестерпимо, когда то, что находится на расстоянии протянутой руки, на самом деле оказывается дальше самых дальних звезд и куда недоступнее, чем звезды, и не взять, и не достать: Ты за пределом, далеко за пределом, и любому мужчине - мука глядеть на тебя, а для меня - это и вообще нестерпимо, убийственно. Если бы бог был, если бы я верил в бога, я попросил бы Его, чтобы Он позволил мне умереть именно от этого: Гос-споди! Прикрыв лицо руками, он отвернулся, и забормотал монотонно, как читают молитву, отчаявшись, как убеждают самого себя, что это - не смерть, как зовут умершего ребенка. - Но тебя же нет, правда? Тебя нет, потому что не может быть. Подъезд этот есть, вонючий двор - тоже. Есть Карлуша Гинтер с приятелем, даже тот пьяный милиционер, наверное, есть где-нибудь, хотя и непонятно - зачем: Скука есть, страх, убожество, а тебя - нет: Нет! - Для того, чтобы убедиться в обратном, достаточно всего-навсего обернуться и посмотреть: - Не хочу даже смотреть! Но, разумеется, обернулся все-таки, и после этого он замолчал, внезапная немота овладела им, он уже не слышал и не смог разговаривать, и только беззвучно шевелил губами, силы и выдержка изменили ему, он двигался к ней какими-то дергающимися шагами, словно через силу, кривя лицо натужной гримасе, а, подойдя, судорожно, с неистовой силой вцепился в ее одежду, пытаясь что-то сказать, но не смог. Колени его подогнулись, и он, закатив глаза, повалился на пол у ее ног. От растерянности красавица подхватила его на руки и без заметных усилий уложила на диван. Когда, спустя несколько минут, он открыл глаза, они смотрели неподвижно, а лицо его было залито слезами. Гостья пыталась хоть как-то расшевелить его, но он молчал, по-прежнему уставившись в одну точку. И это длилось довольно долго, пока она не поинтересовалась: - Интересно, а почему тебе непременно нужно было, чтобы я ушла до прихода твоих родителей? Они что, вообще против того, чтобы ты водил женщин домой? И этот наивный вопрос неожиданно подействовал там, где не действовало ничего. Лицо его исказила злобная гримаса: - Ха! Каких - женщин? Нет, ты что, - не поняла? Не читала разве или решила, что я это просто так? В шутку? - Нет. Не знаю. - А если нет, то какие, к хрену, у меня могут быть женщины?!! И получил достойный ответ. Например, - сказала она, приблизив свои глаза к его и легко целуя в губы, - вот такие. Если уж под рукой нет ничего более подходящего. - Ты, наверное, не поверишь, но никто, никогда не говорил мне ничего подобного. Странно, правда? - Голос ее звучал несколько растерянно. - Это: приятнее слушать, чем я думала. - Гос-споди! - Пораженный ее словами, он резко откинулся на подушку. - Да о чем ты говоришь-то? - Нет, на самом деле: - Никогда в жизни не слыхал таких глупостей! - Нет, правда: Дискуссия это происходила в краткий миг равновесия, когда он еще мог сдерживаться и не начать целовать ее снова. Дикое признание ее, - нарушило хрупкое равновесие. Приподнявшись на локте, он смотрел на тело лежащей на спине Елены, воображая, что смотрит на него просто так, как на прекрасную вещь. Что вообще способен на нее просто так глядеть. - Я до сих пор не верю в: Ну, во все это: А ты! Всего того, что я наговорил тебе, - этого еще слишком мало, и слов таких по-настоящему нет. Ты - совершенство, но только не застывшее какое-нибудь, а живое, мягкое, те-о-оплое: - Ну постой, ну погоди хоть немного, я: Но он уже и снова ничего не слышал, погрузившись в восхитительную, теплую влажность, лучше которой на свете ничего нет и не может быть. Это был уже не первый раз за недолгое последнее время, и потому он смог оценить, что миг проникновения - прекрасен и сам по себе, а не только тем, что за ним следует. Потому что самый первый раз не оставил в его памяти никаких подробностей. Любовное искусство, - это, все-таки, когда не очень надо. Или даже очень, но все-таки не совсем. Потому что когда совсем, это не назовешь искусством. Как не назовешь искусством грозовой разряд вроде тех, что давеча полыхали за окнами и над головой: просто-напросто в какой-то миг напряжение становится слишком большим, и тогда просто-напросто вспыхивает слепящий нестерпимым, запредельным светом зигзаг, оставляющий после себя черный, выжженный след в глазу, без деталей и промежутков. И то, что испытываешь, когда сквозь твое хрупкое тело проходит такой вот разряд, язык как-то не поворачивается назвать ощущением, хотя бы даже и сильным. Удар молнии, черный след, выжженный в памяти, то, что нельзя вспомнить и описать, когда не остается в памяти даже чувства неотвратимости до, - а только потрясенное смятение, неудержимо дрожащее тело после. Это не хорошо и не плохо, это вне оценок лукавого рассудка, по ту сторону и зла и добра. Это вот сейчас, хоть и судорожно стиснуты объятья, так что не разожмешь, хоть и темнеет в глазах, которые и без того изо всех сил зажмурены, - все равно хорошо-о: о: о-о-о! А еще он тогда, в незапамятные времена, аж час сорок восемь тому назад, схлопотал от гости оглушительную, искросыпительную, огнепальную затрещину. И происшествие это находилось в определенной связи с тем, что ослепительная Елена Тэшик оказалась некоторым образом девицей. Когда, после всего того, что произошло, он, при всей своей неопытности, осознал этот факт, и у него хватило глупости показать свое изумление. - Почему, - пораженно спросил он, - почему ты сделала это? - А что мне еще было делать? - Угрюмым тоном спросила она. - У тебя был такой вид, будто ты без этого вот-вот помрешь: Очень похоже было. Ты хоть помнишь, что говорил до этого? И как? Есть народ, не из самых опасных, но все-таки его считают довольно воинственным. Когда они, на войне, решают, что им все равно, остаться в живых или умереть, то повязывают головы зеленой такой повязкой, и у них при этом бывают такие лица: Так вот, - у тебя вчера было еще хуже: Так что делать, если человеку очень, прямо-таки - позарез, нужно? - Да нет! Тебе-то зачем было нужно: - Он перевел дыхание, безуспешно пытаясь подыскать нужные слова, но язык - словно бы окостенел у него во рту. - Ведь говорят, что для девушки очень важно, ну: когда в самый раз: Так за что же вдруг такая жертва? И вот тогда-то, после этого вопроса, как раз и треснуло оглушительно, и зазвенело в левом ухе, как раз и посыпались искры из глаз, а щеку словно бы ошпарило крутым кипятком. - За что!?? - З-за упорство в глупости!!! - Медовые глаза ее сейчас пылали лютым желтым огнем, и было как-то уж очень хорошо понятно, на что она, в случае чего, способна в ярости. - Сколько бы тебе ни твердили, сколько бы ни объясняли, - а я сегодня только этим и занимаюсь! - ты так и не понял, что не свете единственно важно! Потому что все остальное не стоит ничего! И уж тем более так называемый Цветок Моей Невинности! - Извини. Но я все равно ничего не понимаю. - А я про это и говорю! И добавила уже куда более спокойным голосом. - Дурак. Все испортил, разбираться начал: А душа бывает сыта именно тогда, когда отдаешь просто так, ни за что, просто потому что другому очень нужно, и даже мыслей нет о том, что кого-то там облагодетельствовал. Просто так, понятно? Произвол. Единственное, что ставит нас на одну ступень с любым Богом. Но на лице его уже блуждала умильно-подхалимская улыбка, в глазах таяли, как тают комки масла перед жарко натопленной печкой, последние остатки соображения, а сам он неудержимо, с вкрадчивым упорством вьющегося растения тянулся к ее телу, потому что больше не мог быть отдельно. - Ладно, - спросил он спустя некоторое время, когда они оба отлично обходились без слов, - спрошу по-другому: почему тогда только сейчас, почему не раньше? Если уж это так мало значит? Сказав это, он отодвинулся, демонстративно закрывая голову скрещенными руками, но на этот раз никакой агрессии не последовало. Вообще все реакции ее были настолько непредсказуемы, что сразу же становилась ясна безмерная пропасть в их привычках, воспитании, представлениях о должном и недолжном. Та пропасть, о которой так славно забывалось в иные минуты. - А! - Елена беспечно махнула рукой. - Не знаю. По глупости. По тупому упрямству. По дурному характеру, который от воздержания становился и еще хуже: Нет, со мной и впрямь непросто. Недостаточно просто. То, что ты начал со мной, поэтому вполне может превратить твою жизнь в безумную скачку по бездорожью. - И задумчиво добавила. - Тебе бы кого-нибудь другого. - Не думаю, - сказал он с легкой, только самую малость иронии содержащей, улыбкой, как ему хотелось улыбаться всегда, да вот только не получалось, - что мне удалось бы встретить кого-нибудь такого же щедрого. - Вот видишь, у тебя уже возникло представление о какой-то там щедрости. Именно это-то и есть возможный корень будущих сложностей, именно об этом-то я и говорю. И никакой мистики. Потому что попади ты, к примеру, в Рыбий Замок, тебе бы потом и в голову не пришли бы все эти глупости о Жертве, Щедрости и Даре. И это, конечно, было бы правильно. Но что сделано, то сделано, и переделывать что-нибудь уже: Невозможно просто. - А что за замок такой? Рассказала бы пока что: - Ах ты, мерзавец! Пока что? Что это ты имеешь ввиду под "пока"? - Ну-у, - он неопределенно повел руками в воздухе, - вообще "пока": Но ты все-таки расскажи. - А-а, это и впрямь интересно. Понимаешь, я во многих: местах бывала, много всяких видела зданий и дворцов. Но нет ничего причудливее и непонятнее Рыбьего Замка у меня дома. Да, именно что дома, потому что Сулан с самого начала - на самом деле город моего рода, рода Птиц. Это, - сравнительно молодой город, и, может быть, как раз поэтому у нас так принято вроде бы как забывать, откуда взялись некоторые вещи в нем. Понимаешь? Не помнить, не выяснять, чтобы казались они - извечными, стоящими с незапамятных времен и возникшими как бы чудом. И это в первую очередь относится к Рыбьему Замку. Иной раз миф и на самом деле бывает нужен куда больше, чем любое точное знание. Представь себе что-то среднее между куполом и морской звездой с очень-очень короткими лучами. Знаешь таких? Вот-вот, очень похоже, но только очень выпуклое. Он накрывает вершину холма на берегу, над океаном, и между концами пяти коротких отростков, которые как будто распластаны по склонам и погружаются в них, - метров триста пятьдесят, не меньше. Высота - метров сто восемьдесят. Снаружи здание покрыто сплошным слоем какого-то розовато-желтого вещества, усеянного короткими тупыми шипами на широком основании, от двух миллиметров и до пяти сантиметров длинной. Все входы - как косой срез спирального коридора внутри раковины улитки. Снаружи - стены кажутся глухими, без окон, но изнутри видно, что они есть и их - много. Замок диковинно смотрится снаружи, но это - ничто по сравнению с его внутренним устройством. Оно вызывает странное чувство какого-то увлекательного безумия, фантасмагории, так что глаз отказывается верить всему увиденному. Там - многоцветье, больше цветов и оттенков, чем можно себе представить, но царствуют, конечно, всего три цвета: белое, синее и золотое. К одному и тому же залу могут вести несколько наклонных галерей-коридоров, и некоторые из них настолько круты, что тяжело подниматься, а угодив в него, - рискуешь скатиться до самого низа ни разу не зацепившись. Бывает так, что галерея из зала, расположенного выше, опускается ниже уровня более низко размещенных покоев, никак с ними не соединяясь, огибая своды поверху, бывает и по-другому. В некоторых залах и перекрестьях коридоров собраны диковинные фигуры из несокрушимого, вечного материала, похожего на фарфор, пестро расписанные синим и золотым, с тяжелым основанием, в рост человека или чуть выше, но, поднатужившись, сдвинуть все-таки можно. Если вдвоем-втроем. Так что статуями их тоже не назовешь: Некоторые из галерей и лестниц на разной высоте выходят наружу, а некоторые - ведут вниз, глубоко под землю. Среди них есть и такие, что доверху залиты водой, совсем-совсем прозрачной, чистейшей. Представляешь себе? Так и уходят под воду, извиваясь, стены гладкие, белые, и ярко освещены синими и золотыми светильниками, горящими прямо в воде, под потолком: Это то же самое божественное "просто так", о котором я тебе говорила, только сказанное по-другому, на ином языке. - А причем тут тогда я? Что дало бы мне посещение этого самого Рыбьего Замка? - Это как раз очень понятно. Там, чтобы провести время в темноте, сумраке или свете, собирается молодежь и еще те, кто устал от однообразия впечатлений, ищущие новых знакомств и впечатлений. Блуждание по лабиринтам Замка, - опьяняет, дарит ту крупицу безумия, без которой пресной кажется любая жизнь. Кто-то сидит, к примеру, в непонятно как замкнутом бублике Вольной Библиотеки, - это часа в три ночи, - рядом идет мрачная и сосредоточенная пирушка какого-нибудь землячества, а еще через зал идет анонимный фестиваль Звериных Танцев. И в багровой полутьме дико мечутся, кружатся, прыгают фигуры в самых настоящих тотемных масках, в шкурах, с подвязанными хвостами, и не угадаешь, где - местные уроженцы, где - из переселившихся в иные: места, а где - сарпразанты. Бывают и совершеннейшие чужаки, не людского корня. Понятно, что очень-очень слабо действуют всякие там табу на плотскую любовь, отказывать - мало принято, и царит любопытство, - а каков будет этот индивидуум в сексе? Силен или слаб, трогательно нежен или возбуждающе-груб? Умелец, каких поискать, или робкий новичок? Говорят, что интерес вызывают буквально все. Так что и на тебя нашлась бы стайка ряженых девчонок, помоложе меня, из тех, кто вовремя начал, правильно, - когда появилось желание. Налетели бы, затормошили, зацеловали: Потом начали бы отсасывать по очереди, - есть такое модное развлечение, сосать - пока не попросишь пощады, а в разгар развлечения кто-нибудь, войдя в азарт, непременно изъявил бы желание съездить на тебе верхом. Ты верный месяц даже и не вспоминал бы о бабах: - Помоложе? Почему непременно помоложе? - Потому что в моем почтенном возрасте люди уже находят себе более-менее постоянного человека: или компанию, а не буйствуют, как полая вода, в поиске: случайных приключений. - А ты? - И я буйствовала. Только по-другому. - То есть, насколько я понимаю, - подчеркнуто-педантичным тоном уточнил он, - ты не относилась к постоянным посетителям этого самого Рыбьего Замка? - Вообще ни к каким посетителям не относилась. Из глупой привычки всегда поступать непременно поперек тому, что принято. - Хорошо, что получилось именно так, а не иначе. Ты, - чтобы ты ни говорила, все равно самая добрая. - Я?! Я - Елена Тэшик, меня прозвали Елена-Ланцет за умение резать, при необходимости, по живому. Когда я на Земле Т`Цанг Качена летала на всем, что могло летать, а также кое на чем из того, что летать, вообще говоря, не может, и дралась с пилотами Люгэ, на меня как-то раз напали четверо дезертиров разом. Трое из них - выжили, но только для того, чтобы быть повешенными. Высоко и коротко. Моими подчиненными и по моему приказу. Без малейших переживаний потом. - Люгэ? Люгэ-Молот? Враг того, кого называли Прокладывающим Пути и еще, почему-то, Воплощенным? Она, приподнявшись, заглянула ему в глаза, словно уколов взглядом и неожиданно присвистнула. Резко и как-то вульгарно: - Так. Откуда ты знаешь эти имена? Ты никак не мог их слышать! - Вы не поверите, миледи, - проговорил он, нервно хихикая, - но я знаю эти имена из сна, который приснился мне не далее, чем вчера. - И это - правда? Ладно, можешь не отвечать: Но тогда, надо сказать, - хорошенькие же сны тебе снятся! - Да уж: И заметь: тот, что снится сейчас, мне тоже, в общем, нравится. Даже побольше иных-прежних. - Видишь ли: Ты, похоже, прав куда больше, чем думаешь: наша встреча - вполне может стоять в том же ряду, что и эти твои сны. Вроде как дальнейшее их развитие. Ты так отчаянно искал выхода, что начал находить его на этом пути, и уходил по нему все дальше и дальше. А сегодня произошло то, что на другом конце совершенно случайно оказалась я. Это не зов, это что-то вроде тоннеля, который копают с двух сторон. Только мне пришлось прокопать совсем немного. - Ага. - Глумливым тоном проговорил хозяин. - Понимаю. Это у меня дар такой, исключительный. - Почему - исключительный? Есть те, кто находят это совершенно сознательно, от науки. Те, чей художественный гений позволяет им в конце концов ясно увидеть то, чего другие не видят вообще. И есть те, кто случайно набредает на что-то в этом роде, повинуясь смутному чутью, безумию, яду. Или отчаянию, - как ты. В другое время и при другом: скажем, - уровне самоуверенности ты прослыл бы чем-нибудь вроде колдуна и кончил бы, скорее всего, скверно. Здесь и сейчас, такой, какой ты есть, ты прожил бы обыкновенную, невеселую жизнь, в которой время от времени происходили бы дикие, невероятные события. По большей части, понятно, нелепые. Таких людей куда больше, чем у вас, наверное, считают. А сами они, понятия не имея о сути происходящего, считают, что все это - случайности, а сами они - просто-напросто закоренелые неудачники. Или безумные какие-то счастливчики, везунцы, баловни судьбы и любимцы фортуны: - А-а! Это можешь пропустить. Это не про меня. Ты лучше расскажи о своих воинских подвигах. Надо понимать так, что ваша милость искала вдохновения и тех самых новых впечатлений в драке с Люгэ и зверских расправах над несчастными дезертирами? В замену Рыбьему Замку? Она фыркнула, ничего не ответив по существу. - Тогда ответь еще: у тебя это было нечто вроде того самого Брода, которым ты чуть не соблазнила меня? - Да, что-то вроде, - нехотя ответила признанная специалистка резьбы по живому, - причем довольно глупый вариант этого самого "вроде". Папаша за эти самые за выходки запретил мне пользоваться Пернатым Змеем, и теперь я вынуждена порхать своим ходом: И правильно: жить или сдохнуть, - мое дело, дело Брода, а вот скотина - семейная, и брать ее без спросу, было, конечно, делом весьма неприглядным. Стервозной выходкой, причем - дурного вкуса и напрочь лишенной стиля: Он помолчал, а потом осведомился насквозь деловым тоном: - Так ты говоришь, - заездили бы? Уверена? - Что? А-а-а, - протянула она с явным сомнением, - да теперь уж и не знаю. С тобой, похоже, абсолютно ни в чем нельзя быть совершенно уверенным. - А на опыте проверить, - слабо? - О-ох, но их-то было бы много, а я-то - одна! Э, ты чего это там делаешь? - Смотрю. Ну, любуюсь просто. Никогда не подумал бы, что она так красива. Или это только у тебя? - Голос натуралиста был полон самого, что ни на есть, возвышенного восхищения. - Знаешь, она похожа на какую-то глубоководную раковину, когда она откроет створки. Внутри вся как из розового перламутра. - Гос-споди!!! - Голос ее был полон такой страсти, что он, вздрогнув, оторвался от исследований и замер, ожидая продолжения. - Какой же ты все-таки дурак! Это что-то просто невероятное. Глянул бы ты на свою глупо-счастливую физиономию! А какой контраст по сравнению с выражением мирового отчаяния и вселенской скорби, которое ты носил еще в начале этой ночи! Все! Ни малейших следов! Нет, это подумать только, насколько мощным средством против мировой скорби, получившей к тому же глубочайшее философское обоснование, - со скрытым шипением излагала она, садясь на кровати по-турецки, - может служить даже самая маленькая доза этого, - и она непередаваемым телодвижением еще раз продемонстрировала ему давешний объект изучения, - раз, - и готово, и мы уже совсем-совсем раздумали помирать: Слегка опомнившись после ее слов, он попытался было горько усмехнуться, но при этом с некоторым смущением заметил этом, что ему нужно вспоминать необходимое при сем напряжение мышц. - Знаешь, - меж тем продолжала гостья с каким-то скрытым, вроде бы только в смысле содержавшимся шипением, - в этом есть своя, ни с чем не сравнимая прелесть: вот так вот подсунуть юному филозофу, мечтающему о романтическом самоубийстве на почве доморощенного манихейства, чего-нибудь вроде самой обычной женской письки, к тому же бесплатной, потому как собственная, и никто отчета не потребует, - и любоваться крушением целой философской системы. Грандиозное зрелище! Почти на уровне гибели целого Мироздания, не меньше! Я считаю, что поступила правильно, но мне почти что жаль столь трагически погибшего трагического образа. -Ты дьявол! -А мы, однако же, высокого о себе мнения, ежели всерьез считаем, что нужны самому Отцу Зла. Ты себя святым считаешь? Подвижником? Иисусом Христом? Но это все чушь, главное же, - теперь порыв твой самоубийственный будет, - себя-то обманывать не стоит, - не вполне э-э-э: искренним. То, что называется, - на смех. Так что можешь выпустить пары и уже прекратить пыжиться: - Не-не, - заверил он, - это я так, разминаюсь. Только ты, между прочим, - не притворялась. Орала так, что я боялся, как бы соседи не сбежались, и требовала еще. - Ну: Тоже имеет место. Боюсь, что я теперь бы-ыстро наверстаю все, что упустила за последние два-три года: В-вот ведь дура-то упрямая! - Нет, ты права. Раньше была хотя бы убежденность, что жить не стоит. Хоть какой-то стержень. А теперь, - да, я по-настоящему больше не верю, не могу, потому что если бывает такое наслаждение, то грош цена моим мудрствованиям, остались от них только рожки и ножки, вообще ничего, пшик: А кроме ничего и не было, теперь и вообще ничего от меня не осталось: - Ну! Не прибедняйся! По-моему, ты себя недооцениваешь: такие, как ты, все с тем же незатейливым нытьем способны без малейшего вреда для своего чахлого организма пройти сквозь ад и при этом ни на что не обратить особенного внимания: Так что, сдается мне, что ты тут же, быстренько отыскал себе новый Символ Веры взамен старому. С похвальной быстротой и гибкостью убеждений. - Ты про это? Ну что ж, - замена: недурна, - и вдруг шутливый тон его как будто бы сломался, и он продолжил, снова, враз впав в тоску, - да вот только бесполезна-а! Слушай, раньше я не хотел и не мог больше жить, а теперь, когда уже хочу? Будет еще только хуже, потому что по-прежнему не могу, ведь ничего больше не изменилось: Слушай! - А?! Чего?! - Но ты же все можешь! Я не такой дурак, я только на твою сумку глядя понял уже, что ты точно так же можешь вывернуть наизнанку и весь этот мир: Так что тебе стоит вывернуть наизнанку чью-то душонку, которая еще то ли есть, то ли нет? - Еще раз треснуть? - Сонным, ленивым голосом, тоном, напрочь противоречившим смыслу сказанного, осведомилась Елена, как раз задремавшая. - Как ты не поймешь, что это и есть та единственная вещь, которая совершенно неприемлема и лишена смысла? По определению. Легче просто избрать новую модель, - но это уже вовсе не имеет смысла для тебя. Так что в любом случае не имеет смысла: Каждая, как ты выражаешься, "душонка" - бесценна именно из-за своей неповторимости и имеет шанс стать всем. - Моя не имеет. Слушай, а, может, ты возьмешь меня с собой? - Чего? - Сонливость ее сняло, как рукой, так ее поразило это предложение. - Куда это? - Ну: Откуда ты есть: - Слушай, - ты ж мне совершенно не нужен. Это не в обиду, а просто - возня с тобой никак не входит в мои планы. Ты хоть представляешь себе, чего просишь, куда собираешься? - Нет. Правду сказать, - сегодня я первый раз в жизни услыхал про место, именуемое Сулан, про Рыбий Замок и про славный род Птиц. До сих пор думаю, что Земля Т`Цанг Качена, - приснившаяся мне абракадабра. - Нет, ты это всерьез? - Вполне. - Чем бы это ни грозило? На свой страх и риск? - Ну да! - Скажите, какая решимость! И уже во снах не боимся заблудиться? - Они несколько отличаются от всех прежних. Так что можно и рискнуть. И, неожиданно для себя, - зевнул. Сонливость парадоксальным образом комбинировалась с дурным весельем, характерным для четвертого часа бессонной ночи. - И что, - на лице ее проявилось выражение небезобидного любопытства, - слушаться будешь? - Я буду все. - Это надо понимать так, что я приобрела в личное пользование раба? - Елена-Ланцет захохотала, как бешеная. - За один-единственный разик? Это у меня такие потрясающие успехи на поприще ритуальной проституции? А что, - продолжила она, вернув себе способность дышать и скорчив серьезную мину, - пожалуй, это тебе подойдет: - Послушай: - Нет, в самом деле! - Продолжала веселиться она. - Самое для тебя существование, - покормят, погладят по головке, все за тебя решат, что делать - скажут: Посекут, если что не так. И никогда никаких страхов, - кроме одного-единственного, никакой борьбы прямо-таки по положению! Попробовал бы только: - Вообще-то рабство у нас как-то не узаконено, и вообще до неприятного напоминает тот сорт договоров, которые, по слухам, принято подписывать кровью: -Да? Какой интересный обычай. Немного претенциозно, не без этого, но не лишено своего стиля: Это надо понимать так, что ты отказываешься? Жаль, я думала, что это все всерьез и рассчитывала на хорошее приобретение: - Это более, чем всерьез, - угрюмо ответил он, - и уж ты, будь добра, - отрежь так или иначе. Посоответствуй прозвищу. - Да? - Она вдруг перестала веселиться и тоже зевнула. - Тогда давай-ка спать. Под словом "спать" я имею ввиду именно спать, как состояние, исключающее бодрствование, а отнюдь не что-то другое. Тем более, что алтарь все-таки побаливает. - Какой алтарь? - Тот самый, которому ты поклонялся с усердием неофита. - Да ну тебя! Спи. - Эй! Это было сказано со вполне отчетливым намерением разбудить, сопровождаясь даже легким тычком локтя в спину, но все-таки, почему-то свистящим шепотом. - У?! Че?! - Ты намерен и дальше просто так лежать? - А: Слушай, у меня все плывет и двоится. К концу, спросонок, я уж совсем было решил, что все это мне приснилось, и как раз собирался заплакать: И я буду валяться, как бесчувственное бревно, когда тут - такое? Не-ет, это была бы уж слишком большая, непростительная глупость: Но погоди, - он нахмурился, опомнившись, - ты ж говорила, что у тебя болит? - Мало ль какие глупости я говорю? Кроме того, - она хихикнула, - я тут вспомнила: Мне рассказывали о: альтернативных вариантах. Ты, кстати, и сам порывался изобразить что-то такое. Он ответил с сосредоточенной хмуростью: - Это было природное чутье. Инстинкт. Так с чего начнем? - Слушай, я просто не знаю, чего делать. Раз, - ну и все, вроде бы, а потом проходит минут пятнадцать-двадцать, и я вроде забываю, как это бывает и страшно хочется вспомнить: Я не нимфоманка, а? Как ты думаешь? Он добросовестно, нахмурив лоб, изобразил раздумия, а потом медленно покачал головой: - Нет. Вряд ли. Просто темперамент могучий. И слишком долго без использования. Кажется, это называется эксцессом, и ты в этом смысле устроена похоже на мужчин: - Ну, спасибо! Где это я похожа? Где? Тут похожа?! Тут? О-ох: Или, может быть, тут похожа? - Ой, нет! Нигде не похожа. Мужики - такие пр-ротивные, костлявые, волосатые, все из углов, а ты: ты вся такая хорошая: мо-окренькая: Фыркнув гигантской кошкой, она мгновенно вскочила с ложа: - В-вечно ты ляпнешь какую-нибудь: несуразность. Пошли в ванную. Испачкал спинку, так мой теперь: 6. - Я все-таки не понимаю. Там, где ты воевала, где, говоришь, поналомала дров, были ж мудрецы и герои. Были и просто специалисты по женскому вопросу, такие всегда везде есть. Ведь подбивали ж клинья. Не так, что ль? - Так. И это все так, и то, что после какой-нибудь заварухи, когда сама себе не веришь, что осталась жива: В общем - жутко заводит. Ну и что? Все эти мудрецы и герои выступали, в таком разе, в роли обыкновенных кобелей. И постоянных своих дырок боялись. Так что мне все время казалось, что они о-отличнейшим образом обойдутся без еще одной игрушечки. Даже такой хорошенькой. Это - здорово вздыбливает. - Ага, им не нужно было, а мне - нужно, и только поэтому ты: - Это - хоть и небольшая причина, но зато законная. С точки зрения моих собственных законов, понятно. А всякие там хочется - не хочется, красивый-некрасивый, пора - не пора, все - не все, - это лирика. Чешуя лирическая. - А самой, значит, никто так всерьез и не понравился? - О! Еще как! И запросы были: выше синевы, и губа не дура. Я, понимаешь ли, в самого Воплощенного втрескалась. Как я сейчас понимаю, это что-то вроде истерии было на сексуальной почве. Четырнадцать лет, а он - ка-ак глянет, бывало, этими своими огромными, как черный бархат, глазами, - и готово. Трусы мокрые. А когда видела его, так и вообще пребывала в каком-то непрерывном восторге. - А он чего же? Нет, ты поверь, ты своей внешностью можешь остановить уличное движение, - так неужто ж он не видел тебя? - Не знаю. Ну, во-первых, года два тому назад моя: персона была куда менее великолепной. А главное, - у него ж Марта была. И трое детей к тому времени. Они что-то очень рано поженились, и он, он ей какой-то прямо невероятно преданный был: А, может быть, ему просто повезло, и никто кроме ему просто не был нужен. Видела я ее, ничего особенного. Дети - красивые. А! - Слушай, - торжественным голосом возгласил он, - я говорил тебе, что ты чудо Природы? - От семнадцати и до двадцати раз. Точнее - не помню. А что? - Ну, во-первых, - подтверждаю, хотя и нет нужды, это даже и фотоаппарату с первого взгляда видно, но я хочу еще и добавить: ты - загадка природы: - У загадки природы прямо-таки сами собой закрываются глаза: - Они и час назад у тебя закрывались, - ехидным тоном перебил он гостью, - и еще, помнится, у тебя что-то там болело в организме. - : А еще, - невозмутимо продолжала она, - интересно все-таки, что скажут твои родители, когда вернутся. - Мне - все равно, - замороженными, ничего не чувствующими губами ответил Стас, - я пойду с тобой. Хвостом. Понимаешь? Куда ты, туда и я. А утром их, спящих в обнимку, действительно застали спозоранку вернувшиеся, похмельные родители. Мать подняла отчаянный визг, и стояла у кровати, потрясая руками и поливая их сплошным потоком отчаянной, талантливо-грязной ругани. Елена сидела голая на краю ложа и спокойно расчесывала волосы, вовсе не спеша смыкать коленей. Уже перебрав всех "курв", "шлюх" и все более русские синонимы этих терминов, хозяйка от этого спокойного бесстыдства расстервенилась еще больше. Не зная, что сказать еще, и от злости не подумав, как следует, она позвала мужа: -Паша!!! Ну ты-то чего молчишь?!! Реакцию пришедшего на зов плешивого, низкорослого слесаря, в общем, можно считать адекватной, но она все-таки явно ожидала чего-то другого. Сорокалетний и выглядевший на все пятьдесят он, вместо того, чтобы проявить крутость нрава, открыл рот и уставился на голенькую красоточку, а потом на похмельном лице его выступила расслабленная, вовсе не лишенная восхищения улыбочка, а почтенная мать семейства вполне осознала свою коренную ошибку: -Чего вы-лу-пил-ся?!! У-у, паразит... Хоть в глаза ссы, все одно утрется! -Да иди ты, на самом-то деле! На тебя, что ли, смотреть, коровье вымя? -И долго ты так будешь сидеть, сучка аморальная?! -Недолго. Сейчас уйду. Оденусь, умоюсь и, пожалуй, все. Завтракать, изв