ините, не останусь - некогда: Он, успевший напялить трусы, с привычным пред лицом мамаши параличом воли переводил взгляд то на мать, то на девушку. Миг, - и все кончится, и ничего, никогда больше не будет. Собственно, - вчера он уже решился, а это - уж по крайней мере не страшнее. Вздохнув, он тряхнул головой, и, хотя внутри его все и выло, взывая к благоразумию, сказал: - Я пойду с тобой. Родительница снова возвысила голос до визга: - К-куда ето еще собралси? Мало того, что эту прошмондовку в дом приволок, так еще и шлендрать надумал?!! Покамест еще я тобою распоряжаюсь! Елена Тэшик подняла на нее ленивый взгляд человека, некогда имевшего серьезную привычку к убийствам, и та, ощутив вдруг что-то такое, почла за благо заткнуться и услышала: - Уйдем мы - или не уйдем, КОГДА я уйду, говорю я, - вы почитайте тетрадочку на его столе. Оч-чень поучительно может выйти в плане дальнейшего... А вот вы с этого момента его потеряли в любом случае. Так что распоряжайтесь... Чем-нибудь другим, короче. Так ты что, - и вправду идешь? - Может быть, и рад был бы не ходить, только выхода нет. Идем. Она открыла дверь, а потом каким-то образом еще раз ее же, и взявшиеся за руки фигуры стремительно поплыли в сторону, теряя облик и становясь призрачными, пока не растаяли вовсе. -Пашенька!!! Что же мы теперь делать-то будем?! -Ничего, - пробормотал муж, опрокидывая рюмку водки из принесенной со свадьбы "похмельной" бутылки, - раньше надо было реветь и думать, как ему живется. Кроме того, я так думаю, - теперь ищи его - не ищи: Сам припрется или милиция сыщет: Папаша замолчал и вдруг, словно вспомнив что-то необыкновенно хорошее, счастливо улыбнулся: -Нет, и как это он только подцепил такую? А они шли раскисшим от давешнего ливня двором, а Елена постоянно оглядывалась, будто в бесплодных поисках чего-то. Вид у нее при этом был самый недовольный. - Как, однако же, неудачно: - В чем дело? - Говорила ж тебе, что вся топология у вас тут словно изгрызена: Везде симметричные формы на расстоянии прямой видимости. Столб напротив столба, стена напротив стены, дом напротив дома: Понимаешь? Именно данный дом и стена, ничего такого, что могло бы быть в другом: месте. Те, кто делают замкнутые пространства, замыкают не только трехмерное: Это что ж теперь, - за город пилить? - Э-э-э-э: - Чего это с тобой? - Не мешай. Это я так думаю: О! Надумал. Тут Театральная площадь есть, она вроде бы как и в центре, а сама - на обрыве. Обрыв порос кустами и деревьями, между ними - тропинки. Кривые. Пойдет? - Пошли посмотрим. Он чувствовал себя пустым и легким, словно пузырь, но только при этом, странным образом, замороженным. И уж во всяком случае, - это не он двигался. Не он переставлял ноги, не он двигал очужевшими губами. Все это - вообще происходило не с ним, потому что с ним ничего подобного, разумеется, произойти не могло. Он НЕ МОГ привести ночью, домой незнакомую бабу. Не мог плясать в голом виде под каким-то чудовищным дождем. Не мог на протяжении всей ночи на разный манер (включая те, о которых даже Дорогие Однокласснички в туалете говорят между собой не иначе как с хихиканьем и подмигиванием) пользоваться телом этой вот, - явно иллюзорной, - красавицы. Да чего уж там - "пользоваться": Др-рать впер-регр-реб!!! Причем не встречая ни малейших возражений, а как бы не наоборот. Ослушался маманю и теперь, сбежав из дому, вроде бы как (но это же все только кажется!) бредет к своим невиданным и неслыханным дворцам, навстречу приключениям в местах, которых никогда не было и нет. "Бред", кстати, скорее всего тоже происходит от "брести". Это все не он. Не он. Не он!!! Он, скорее всего, визжит и вопит от ужаса где-нибудь за миг "до" или "после" "Здесь И Сейчас" опустевшего тела, равномерно переставляющего ноги. А он еще, - какой глупый, наивный мальчик! - Темную Трубу всерьез считал солидным, заслуживающим уважения ночным кошмаром! Нет, он сейчас соберется с силами, и остановится. И пусть она там что хочет говорит про тысячу и один способ совершенно надежного отличия яви от сна: психи вон не различают, способы там или не способы. Но вместо этого ноги сделали следующий шаг, а потом еще. А когда задумчиво молчавшая по правую руку иллюзия вдруг спросила, что он думает о ней теперь, после всего того, что произошло за какие-то восемь часов, замороженные, отгороженные от него губы немедленно ответили, оставляя его беспомощным свидетелем: - К сожалению, - то же, что и прежде. Ты самое прекрасное существо из всех что были, есть и будут. - Это ты уже говорил. Скажи что-нибудь, что имело бы побольше смысла. - Ты - человек долга, - с холодной корректностью проговорил Чужак, которого он до сей минуты в себе не знал, - и это очень, просто-таки непозволительно много. Беда только в том, что это гораздо больше, чем ты вся. - Прекрасно. - Холодно констатировала она. - Но тогда, пожалуй, я вынуждена буду настаивать, чтобы ты высказался до конца. - Ты действительно этого хочешь? Предупреждаю, что разбираться в людях - мой единственный природный дар. А язык дан людям только для того, чтобы скрывать от других правду. Так что лучше не настаивай. - И все-таки. Похоже, что с тобой сегодня происходит то, что в иных местах именуют "кристаллизацией", этим грех не воспользоваться в интересах истины. - Хорошо. - Он пожал плечами и следом с ледяным ужасом услыхал собственные слова. - Ты - понятия не имеющая, чего, собственно, хочешь, холодная, но при этом странным образом очень ебливая телка. Это - суть. Все остальное - частности. То, что ты совершенно беспощадна и, - если бы не Долг! - видела бы в людях только игрушки, - это, скорее, нейтральное качество. - И ты решился сказать мне все это сейчас? И совсем не боишься? - От прежнего не осталось ничего. Нового еще нет. Так что не за что - бояться. И раньше было не за что, жаль, что я этого не понимал. - И уже, - она посмотрела на него с некоторым научным интересом, - никакой благодарности? - Подробно объяснив, как и почему я "все испортил", ты сама же освободила меня от этого атавистического чувства. Как некий деятель освободил подчиненных от химеры, именуемой "совестью". Ты так все хорошо объяснила! Более того, - убедила! Утро, Демон Трезвого Утра окончательно, как дважды два показали мне суть проблемы: пизда - довольно распространенное явление природы в этом мире. И, похоже, не только в этом. Так что ничего не следует ценить больше, чем оно того стоит. - Вон ты какими словами заговорил! Я ведь могу обидеться! - А ты этого еще не сделала? - Холодно удивился он. - Странно. Потому что я ждал чего-то такого с самого начала этого идиотского, никому не нужного разговора. - И так-таки совсем не боишься? - Я уже сказал. И я ведь ни в чем не виноват: я предупреждал, а ты сама настаивала. А главное, - голос его чуть ли ни впервые в жизни обрел едкую, как самая сволочная щелочь, издевку, - в тебе слишком много этого самого чувства долга, чтобы ты пошла в отношении кого-нибудь на откровенную подлость. - Ну, молодец! Какой способный к расчету молодой человек! - Глаза Елены по кличке "Ланцет" светились ровным, стылым, беспощадным светом, бывшим, пожалуй, пострашнее, чем давешняя желтая лютость. - А знаешь, как я могу распорядиться тобой вполне даже в рамках своих представлений о должном? - У меня только узкоспециальная информация о твоей фантазии. Поэтому точно сказать не могу, но думаю, что сурово. Может быть, даже не оставишь в качестве комнатной собачки, потому что у тебя найдутся более серьезные дела. Примерно так, а остальное - не так уж существенно. Но она уже в полной мере обрела привычное душевное равновесие. Человек, который на пятнадцатом году жизни только в личном зачете обошелся Люгэ-Молоту в восемьдесят три сбитых машины и при этом еще командовал одной из лучших истребительных частей, просто не мог бы являться личностью неуравновешенной: скорее можно было ждать редкостной, прямо-таки патологической уравновешенности и хладнокровия. Правильное ожидание. - Говорили же мне, что все мужики - свиньи. - Задумчиво проговорила она. - Говорили, что любой заморыш начинает считать себя полновластным владыкой твоего тела и души, попыхтев над тобой минуты две, чуть только отдышится. Надо же - не верила. - Я - не все. Все-таки, хоть ты и самое прекрасное существо на свете, а есть в твоем характере что-то от существа хладнокровного. Вроде хищной рептилии. - Очень, очень верное наблюдение. Надеюсь, ты обрадуешься, услыхав, что у тебя есть все шансы убедиться в истинности своей теории на своей же: На своем собственном опыте. - Жаль прерывать такую продуктивную беседу, но мы, кажется, пришли. - Ага: Сейчас посмотрим. Она оглядывала обрыв совсем не долго, после чего "агакнула" уже по-другому, с явным удовлетворением. - Ты идешь? - С явным вызовом спросила она, подняв тонкие брови. - Тогда пошли. И они, взявшись за руки, двинулись вниз по кривой, раскисшей после вчерашнего земляной тропинке между высоких кустов и мелких деревьев, и соблюдали осторожность, потому что обрыв в этом месте - был достаточно крутым. Ему показалось только, что они идут вроде бы слишком долго, а впрочем он очень сильно ощущал себя идиотом, попавшим под глупейший розыгрыш. Спуск стал менее пологим. Кусты тут росли чаще но при этом стали пониже и более редкими. Потом резкий порыв ветра бросил в лицо пригоршню мелкой водяной пыли. Непонятно откуда взявшейся, потому что, когда они выходили, умытое ночным ливнем небо было совершенно ясным. Тропинка стала еще более пологой, но под ногами откуда-то появились камни. Целые осыпи серых, довольно остроугольных глыб. Потом заросли расступились, и перед ними, на широком прогале каменной осыпи средь жилистых, кривых, перекрученных кустов появился шатер. Они сидели на матерчатом полу уже несколько часов, и все это время зеленоватые стенки шатра струились и выгибались под напором могучего, ровного ветра, что однообразно выл снаружи. Когда же ветер все-таки стихал на мгновение, слышалось короткое пение на миг ослабнувших шнуров. -Отсюда, - без улыбки сказала Елена Тэшик, - с первой остановки на пути к твоей Богом покинутой земле, мы скоро отправимся прямо на Землю Юлинга. Я передам тебя прямо ему, и как решит Юлинг Об, так и будет. Я весьма доверяю его мнению. - Послушай, ты это: Извини. Сам не знаю, что на меня нашло, что я нес неизвестно чего: - А-а, одумался, - с непонятной улыбкой проговорила она, - а ты поумоляй еще. Покланяйся. Может быть, - уговоришь еще, и я передумаю. Пожалею. - Чего?!! - Голос его взлетел каким-то шипящим свистом, словно у гигантского гада. - Ты чего это надумала себе, а? Решила, что я тебе в ножки паду, чтоб смилостивилась? - Да знаю-знаю, что ты хотел сказать, не волнуйся: - Она улыбнулась уже явной, хотя и холодноватой улыбкой. - Это я так, с целью мелкого сведения счетов. Но ты все равно не извиняйся. - Почему? Нехорошо же вышло, я тебя вовсе незаслуженно обидел: - Ты все сделал правильно. Принципиально. Веди ты себя по-другому, у меня могло бы возникнуть пристрастие к тебе, - вроде как к своему творению. Как к облагодетельствованному, понимаешь? А это - ненужные чувства, от них один вред. Ты своими словами помог мне решить правильно а не так, как хочется в эту минуту. Всегда режь по живому: Только сначала хорошенько отмерь. Только и за правильные поступки приходится отвечать. Это в их природе, в отличие от поступков плохих, но умненьких. - Не знаю, - повторил он, - что это на меня нашло. Никогда такого не было, я не мечтал обижать людей даже тогда, когда меня обижали: - Это как раз очень понятно. Ты с непривычки объелся сладким. Не удивительно поэтому, что тебя начало рвать. Это между людьми бывает очень часто, чаще, чем принято думать. Маятник - не более того. Важно только это помнить и учитывать. - А можно я выйду? - Зачем? - Посмотреть... - Вообще-то нежелательно, - она поморщилась, - но, впрочем, как хочешь... Он расстегнул пуговицы из резной кости и шагнул наружу, и бешеный ветер тут же заткнул ему рот куском плотного, как масло, воздуха, взъерошил волосы, остановил дыхание. На желтовато-зеленом, блеклом небе гигантским углем пылало ярко-алое громадное солнце. Кряжистые, перекрученные, с замысловато-изломанными ветвями и серой корой деревья стояли, наклонившись к почве, словно стараясь прижаться к ней, узловатые ветви вместо листьев были густо усажены зеленовато-желтыми тощенькими щетинками. Под ногами его лежали мелкие болотца и округлые валуны, нагло выпирающие сквозь тонкий покров скудной, серой почвы. Ветер нес запах, напоминающий запах мокрого можжевельника, только какой-то более сухой. Ни души и до самого горизонта - одно и то же. Он вернулся, застегнул палатку и услыхал: - Поглядел? Земля Забвения. Паршивое место, и людей тут почти нет: Не люблю я его. - А люди, говоришь, все-таки живут? - И в местах похуже живут. Все зависит от вкусов и Сути Вещей. Далеко не все селятся в райских местах... особенно если знают, что в любой момент могут туда перебраться. -А чего мы ждем теперь? -Надлежащего времени. Жди. Сама же она ждала безупречно, прочно усевшись по-турецки и замерев в каменной неподвижности, казалось даже, - перестав дышать. Меж тем ветер снаружи все выл, выводя нескончаемую, унылую ноту. Наконец, она пошевелилась, - очевидно, Надлежащее Время подходило. Затем они вышли из палатки, пригибаясь, прошли шагов двадцать против ветра, и она сделала знак остановиться. Помедлив минуту, словно для того, чтобы еще раз, окончательно проверить расчеты, взяла его за плечи и резко повернула на сто восемьдесят градусов. Он ощутил знакомое уже ощущение короткого падения - или легкого удара сразу по всему телу, а потом увидел совсем-совсем другую местность. Красноватый, сглаженный, уложенный в пологие бугры голый камень. Низкое и плоское серое небо. -Вот так-то, - усмехнулась она, - определенные неудобства путешествия налегке. -Не понимаю. -Ничего особенного. Я просто-напросто не знаю, где именно мы находимся и как тут найти Юлинга. -Не верю своим ушам. Оказывается, есть такие места, о которых ты не знаешь - где. -Шутки могут оказаться очень скверными. Пошли. В руках ее неизвестно откуда оказалась та самая сумка, из которой она достала странные туфли из пестрой шкуры и на толстой, многослойной подошве, провела пальцами по крутому своду небольшой, гибкой ступни и обулась. Путь их пролегал по неглубокой борозде между двумя каменными мозолями, и с каждым шагом их в воздух поднималось аккуратное облачко тончайшей красноватой пыли. От нее сразу же начало першить в горле и пересохло во рту. Час тянулся за часом, а пейзаж вокруг оставался все тем же, безжизненным и безрадостным, но все-таки дорога едва заметно шла под уклон. "Вот тут то мы и ляжем, - подумал он, чувствуя боль в горле, - в самом начале. Как это глупо. И ведь не сделаешь ничего. Ничего, где уклон, там должна быть и вода, но если она даже километрах в семидесяти, то это все равно, что совсем нет." От слабо светящегося неба и нагретого камня шел ровный, какой-то упорный жар, словно от печи. -Слушай, а почему мы идем в этом направлении, а, скажем, не в противоположном? -Не болтай, - голос ее был хриплым, - дело не в "куда", а в "сколько". И тут они как-то враз, одновременно увидели непонятное, стремительное движение далеко-далеко, у самого горизонта. Что-то неслось к ним, оставляя за собой плотный шлейф красной пыли. Три грубых, слегка изогнутых полосы бурого металла образовывали некое подобие корыта, либо же плоской, распяленной лодки. У кормы дикого сооружения, прочно упираясь в его дно бугристыми ногами, стоял худой, жилистый старик с длинным шестом в руках. Коричневая хламида, подхваченная узким пояском, скрывала его фигуру до середины икр. Резко затормозив, он сделал им жест подняться, а когда путешественники стали рядом с ним, - размашисто толкнулся шестом, и "лодка" стремительно рванулась вперед. Старик ритмично, словно автомат отталкивался от голого камня этих мест, и плоская железяка стрелой летела вперед, все набирая ход с каждым толчком и слегка раскачиваясь с одного бока на другой. Сразу же после очередного толчка скорость бывала так велика, что дух захватывало, а красные холмы по сторонам сливались в мутно-тошнотную ленту. Здесь не за что было держаться, и он не смел глазеть по сторонам. Возница их, казалось, был скручен из железной проволоки и не ведал устали: костистые, узловатые руки его ходили, словно шатун допотопной паровой машины, а сам он словно бы только входил в раж, все чаще и резче отталкиваясь шестом. Над пустым горизонтом едва заметной каймой розовела пыльная дымка. Елена Тэшик уселась посередине летучей лодки и сидела спокойно, как на полу давешней палатки или же на тахте в его комнате. Наконец, "лодка" нырнула во все углубляющуюся ложбину, ведущую вниз. Тут пустынное плоскогорье все более круто обрывалось книзу, дробясь гребнями, отлогими пирамидами и тупыми клыками черного и красного камня. Передний конец неуклюжего летучего корыта все круче и круче опускался вниз. Старик, переместившись вперед, какое-то время умудрялся тормозить скольжение, ловко упираясь шестом в каменные уступы, направляя движение вкось и зигзагообразно, но потом желоб стал слишком крутым, и они посыпались вниз почти вертикально. Железяка все стремительнее валилась вниз, только что не переворачиваясь кверху дном, а они лежали на горячем металле, судорожно уцепившись за ее неровные края, пока транспортное средство их не скатилось на пологий склон, поросший желтой, жесткой колючкой, чуть не опрокинулось и по инерции проскользило дальше. Туда, где рядом с нешироким бурным ручейком поразительно-голубой воды возвышался сложенный из крупных плит известняка домик. Все вокруг летело, качалось и тряслось, словно в лихорадке, их чудовищный слалом чуть было не закончился в воде ручья под обрывом, но в последний миг хозяин как-то сумел зацепиться, а потом выпрыгнул и привязал лодку к вертикально торчащему столбообразному камню толстенной веревкой. Рядом с домом, среди истертых вздыбленных плит того же известняка было втиснуто что-то вроде чуть перекошенной каменной скамейки. Было здесь сыровато, и потому подножье плит подернулось желто-зеленым налетом и пестрело пятнами лишайников. Сюда-то и привел их хозяин. Он уселся на скамью, вольготно откинувшись на спинку этого странного кресла и указал гостям на камни перед собой. До сей поры ему фатальным образом не удавалось разглядеть хозяина, все мешало что-то, как всегда мешают достигнуть желаемого какие-то обстоятельства долгого, занудного сна, и только теперь представился случай: изжелта-седые волосы спускаются ниже плеч, костлявая нижняя челюсть, широкий тонкогубый рот, по дубленой коже впалых щек пролегли две глубоких складки, горбатый тонкий нос, иссохнув, окончательно стал напоминать клюв гигантской хищной птицы. Но главное - огромные, серебристо-голубые, почти не моргающие глаза с пронзительными шильями узких зрачков. Старик спросил что-то - непонятно, и он узнал английский, которого, впрочем, не знал. Елена ответила, а потом повернулась к спутнику: - Юлинг из Обов не владеет русским, вообще же это домашний язык всего трех родов, хотя и крайне влиятельных. Поэтому буду переводить. После чего обменялась с хозяином несколькими фразами. -Так переводи же!!! -Я сказала, - спокойно начала она, - что привела ничтожество, вовсе не дорожащее своей жизнью. Сказала, что жизнь твою купила, а теперь хочу тебя, безымянного, продать ему, Юлингу Обу, чтобы он поступил с тобой по своему усмотрению, а в жизни твоей и смерти был бы волен. Он ответил, что уже стар и во всякой ветоши не нуждается во всяком случае... Старик, по-прежнему почти не моргая, посмотрел ему в глаза, а затем, обнажив в кривой ухмылке сплошные, длинные, желтые зубы, обронил еще несколько слов. -Говорит, что взял бы тебя даром, но только при условии, что о тебе не нужно будет заботиться... Больше я не буду переводить, - начинается торг и всяческие разговоры о цене. И впрямь, - они проговорили несколько минут так, как будто его здесь и вовсе не было, либо же напрочь забыв о его существовании, а он тоской вдруг осознанной непоправимой беды оглядывал окружающий его безысходный, унылый, навсегда грядущий ему ад. Наконец, Елена снова обратилась к нему: -Все решено. Мы договорились и ты остаешься. Прощай! -Подожди! Тут вообще есть еще люди? -Понятия не имею, - она равнодушно пожала плечами, - знаю только, что бывают на этой Земле... Не поминай лихом, а впрочем - как хочешь... Она повернулась и пошла, а ставший отныне Безымянным снова крикнул отчаянно, ни на что особенно не надеясь: -Да подожди же ты!!! Но она так больше и не обернулась, неуклонно поднимаясь на самую высокую точку обрыва над ручьем, покрутила головой, словно пытаясь сориентироваться, а потом медленно, с напряжением вытянула руки вперед ладонями вниз. По контуру ее тела, отчетливо видного на фоне жемчужно-серого неба, исподволь разгорелась радужная кайма, а потом и весь силуэт ее уподобился сгустку трепещущего радужного пламени, форма его исказилась, а потом многоцветный лоскут скользнул в сторону-вверх и исчез. Юлинг из Обов поднялся и неторопливо подошел к нему вплотную, взял ее за подбородок, страшно взглянул в глаза, медленно, с трудом подбирая слова, проговорил: -Ты не нужен мне и даром, бесплатно. И совсем... никак за плату. Я не хотеть только отказывать Птицам. Идь! Безымянный шел, и казалось ему, что весь мир вокруг него смыкается наподобие исполинской чаши, а он бредет по дну ее, всей душой ощущая вокруг бесконечное безлюдье всего этого простора и поверил в него. Он на дне, на самом дне, кругом истраченные старостью скалы и пыльные плоскогорья, в которых не живет никто, даже ветер, плоское небо и единственный на всю планету, страшный старик в серой хламиде. Все, совершено все вокруг со страшной силой давило на него, грозя раздавить совсем. Но, может быть, - наоборот? В здешних местах легче было растаять, растечься в стороны по безмерной, мертвой безлюдности бывшего мира, взорваться от отсутствия людей, как глубоководная рыба взрывается от отсутствия привычного давления. Когда он вернулся в хижину, его там ждал скудный ужин: горсточка каши из лишайника, разболтанного в сырой воде. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что хозяин его съел ровно столько же. 7.Первое включение. Иона, Таммуз, а также Осирис А после того, как он, измученный и ошеломленный, уснул прямо на сухом мху близь очага, утро для него не наступило. Не в силах проснуться, он долго ворочался на камнях, но когда проснулся-таки, выяснилось, что глаза отныне совершенно бесполезны для Безымянного. Тело его лежало на грубозернистой, мелкоизломанной наклонной поверхности в абсолютной темноте. Он шевельнулся, мелкие камешки больно впились в его тело, покатились под ним, а сам он медленно сполз под невидимый уклон. Ни с чем не сравнимый, дикий ужас захолодил сердце и чуть не убил его, когда, извиваясь гигантским червем и срывая ногти, он полз по невидимому тоннелю вверх и все время натыкался на колючие, словно каменноугольный шлак, непроглядные стены. И испытал странное облегчение, когда устроился на некотором подобии выпуклой каменной балки, такой же полуметровой полоске острозубого камня между двумя провалами неизвестной глубины. "Зачем?" - выло и визжало все в его душе: "За что?" Почему не просто смерть и мертвый покой, почему этот дикий, безысходный ужас? Или, - мысль эта захолонула все его существо жутью внезапного черного озарения, - никакого мертвого покоя вовсе нет, и это, именно это ждало его после смерти и дождалось? Тогда и впрямь земное житье наше - лишь смутный сон. Он попробовал вспомнить бывшее совсем недавно и вдруг не поверил себе, что все это действительно происходило с ним, а не приснилось. Приснилось - не приснилось, какая разница? Ушло, и теперь реальны лишь тьма, бреши и пропасти со всех сторон, да клыкастая твердость камня. Благо было не так уж холодно, скорее - прохладно. И потянулось время, бесконечное, тягучее, несуществующее время первобытного мрака, бывшего до рождения вселенной. Он лежал на узких перемычках или на карнизах над невидимыми и непредставимыми безднами или проползал по узким, извилистым трещинам, где было самое страшное - ощутить вдруг, что тебе просто некуда вдохнуть, потому что воздуху нет места в стиснутой камнем груди. Было все равно, - куда двигаться и двигаться ли вообще; вполне возможно, - он вообще оставался бы на одном месте, если бы эти темные соты не обладали бы своим собственным характером. Перемычки вдруг трескались, медленно проседая под его телом, и он судорожно убирался с опасного места, и это было одной из причин того, что колени и локти его почти сразу же превратились в сплошную рану, так же как одежда - в клочья. Несколько раз он оказывался в глубоких воронках, дно которых было изборождено острейшими зазубренными каменными гребнями и завалено ножеобразными осколками. Воронки эти по форме очень приблизительно напоминали узкий конус и казались вовсе безвыходными, когда, в поисках выхода он, извиваясь червем, слепо ползал по этим адским застенкам, и время тогда вообще переставало идти. А не искать было нельзя, потому что каменные клыки не давали ни лечь, ни сесть, ни вообще как-нибудь устроиться. А когда он, поначалу, пытался вставать, все в этой тьме казалось кренящимся, голова кружилась, а ноги - подкашивались. Тогда Безымянный с размаху падал на хищный пол. И все-таки в этих случаях он находил выход: раз - отлого ведущий куда-то вниз, а раз - дико изломанную, как зигзаг бешеной молнии, узкую трещину, что почти вертикально вела наверх. Сил не было, им неоткуда было взяться, но он все равно лез на бешенстве и отчаянии, заклиниваясь локтями, пальцами, ступнями, ребрами, лез все вверх и вверх, хрипел самые страшные ругательства, которые только знал и враз приходящие на ум. Тогда, помнится, обычная каменная перемычка, - в полметра шириной, кривая, с тупым продольным углом посередине и бог знает с чем по обе стороны, - показалась ему почти что раем. И все-таки не "волчьи ямы" и, тем более, не трещины были самым страшным. Страшнее страшного, страшнее смерти и сильнее страха жить здесь оказалась жажда. Сначала во рту пересохло, потом начало казаться, будто в глотку ему забита сухая грязная тряпка, горсть раскаленного песка омерзительного вкуса. Затем вкус ушел, зато появился сухой, безотвязный, неукротимый кашель, и он как-то сразу принял его за приговор. Он перестал дышать, запретил сердцу биться на время достаточное, чтобы в бесконечной дали услыхать бог его знает сколько раз отраженные, изломанные ропот и журчанье воды. Вверх-вниз, налево-направо, вдоль по диким уклонам, по дну ям, напоминающих пыточные приспособления, по узким балкам и карнизам. А очень часто - назад, когда все усилия найти выход из тупика ни к чему не вели. Когда оказавшаяся впереди рука вдруг проваливалась в пустоту. Когда под тончайший, на грани слышимости скрип, надежная вроде бы жила предательской породы с коварством и плавностью хищной кошки, крадущейся в ночи, начинала плавно проседать под его телом, и приходилось стремглав пятиться назад, а один раз он даже вскочил и побежал, - это здесь, в каменных сотах, где каждый шаг его запросто мог стать последним, - и со смертным холодом, пробежавшим вдоль спины, услыхал, как долго выли осколки камня, прежде чем до слуха его донесся гулкий, дробный грохот их падения на дно пропасти. Последних же своих шагов, точнее, - конвульсий и змеиных изгибов, - перед целью он не помнил и очнулся только на мокром, грубом, остром песке, дотянувшись распухшим, терку напоминающим языком до ледяной воды, кипящей пузырьками какого-то лишенного запаха газа. Он пил, пил, пил - не чувствуя вкуса, а только ломоту в зубах и блаженную тяжесть наполняющегося желудка. Устал, пресытившись, и недоумевая, как это пять минут тому назад готов был отдать жизнь за глоток такой простой штуки, как вода? Затем он задремал, но через считанные минуты проснулся, чтобы снова пить, а еще, роскошествуя, размочил засохшую на лице кору из крови с пылью, после чего заснул по-настоящему. И приснился ему необыкновенно-странный, по двум потокам текущий, с каким-то двойным дном сон. Он как будто бы находился в комнате вовсе ему незнакомого, древнего, полуразрушенного дома. Пол здесь провалился, но он сидел в углу, уцелевшем более других, тут сохранилась даже штукатурка на ободранных кирпичных стенах, и синяя побелка - на штукатурке. Почти наполовину провалился и потолок, и там сквозь отсутствующую крышу синело небо, а какое-то дерево просовывало прямо в комнату густые, покрытые широкими темно-зелеными листьями, тонкие ветки, напоминающие, скорее, прутья. Среди листвы факелами горели сиреневые, белые и ярко-алые крупные цветы, а он почему-то сразу же узнал в дереве некий "цветной лимон". Он сидел себе в этой раз рушенной комнате и никуда не торопился, наслаждаясь безмятежным, теплым покоем. И он же лежал в темноте безмерного пустого помещения с закрытыми глазами, не в силах пошевелиться и слыша торопливый топот множества ног и уверенную, разбойную суету вокруг себя. И знал при этом где-то на третьем дне, что нет на самом деле никакого топота с суетой. Вот он, был же, был ручей с колючей холодной водой, у самой головы был - только руку протяни, - и вот нет его, а щека покоится на сыром, но и быстро сохнущем песке. Безымянный попытался было подняться на колени, но чуть не сорвался вдруг в пустоту и повис поперек внезапно выпершего каменного бруса, и от неожиданности едва-едва поспел, обливаясь слезами, на нем утвердиться. И все-таки встреча с ручьем-бродягой стала началом некоего перелома в бесконечном его заключении: убедившись в полной недостижимости выхода из молчаливого этого ада, он перестал искать его, а искал теперь только пищу и воду. Иногда вода являлась в давешнем ропоте и посвистывающем журчании, а иногда, превратившись в одно сплошное ухо, он невесть где слышал: "Тип! Титоп-тип! Ти-та-ти-тапу! Тип!"- и знал, что в какой-то очередной из ям-карцеров невысоко над полом плачет вескими пресными слезами вроде бы ничем не отличающийся от соседнего участок каменной крыши, и спешил туда. Тут же находил он и скудную пищу себе в виде толстых слоевищ жирного, сырым деревом пахнущего лишайника. Набрав его полную горсть, человек без имени долго-долго жевал его, перетирая в зубах, чтобы не потерять ничего питательного из своей добычи. Все попытки задержаться в подобного рода благословенных оазисах, как правило, кончались плохо: рано или поздно он засыпал, а за это время яма превращалась в крутой откос, по которому он при первом же движении скатывался, а потом был вынужден вползать червем, тараканом, гекконом, берег ручья преображался в узкий карниз или дно ловушки, - чуть сырое, но не более того, клыкастое дно. Поначалу ему казалось, что у него нет ничего, и одно остается, - обшаривать камни в поисках трещин и ям, проходов или карнизов, но потом как-то враз понял, что ошибается: у него был голос. Теперь, угодивши в очередной склеп, узилище либо же карцер, он начинал, поворачиваясь в разные стороны, выкрикивать разные слова, то повышая, то понижая тон, и по отражению звука гораздо быстрее находил свои узкие тропы, свои почти непроходимые пути. Поначалу способностей его хватало, чтобы определить, - глухая стена в искомом направлении, или же какая-то пустота, но постепенно умение его развилось. Он кричал, быстро-быстро крутя головой из стороны в сторону, дабы уловить, как и с какой стороны, и как далеко изламывается, дробится, повторяется, либо же глохнет эхо его голоса. Летучая мышь имеет аппарат в сотни раз более совершенный, но нет у нее чудовищно-избыточного компьютера человеческого мозга, способного скомпенсировать почти все, что угодно. Пара умелых выкриков, - и он с уверенностью вновь обретенного зрения вворачивался в очередную расщелину, а разница во влажности воздуха подтверждала верность его пути к воде. А главное - была обретена способность концентрировать свои силы до ранее непредставимой им степени, потому что в полсилы ЗДЕСЬ не получалось ничего. Своими ороговевшими пальцами он щупал ногти, что были сорваны множество раз, и ощущал нечто вроде покрытых бороздами на манер морских раковин, железной прочности крючьев. Вот только сны, яркие, непонятные сны с чудовищными подробностями, что не позволяли усомниться в реальности этих, никогда не виданных им мест, - никуда не исчезали и продолжались, как никуда не уходила уже с того, самого первого раза, их непонятная многослойность. Уснув и видя во сне что-нибудь выпукло-зримое и отрывочное, как живописное полотно без подписи и названия, он продолжал, подвывая и скуля, ползти, и в голове его, отсеченной сном от пятнадцатилетнего опыта, возникала-вырисовывалась форма очередного его узилища, как бы заполненная голубым светящимся газом, и проходы - как световые пятна. А когда он задерживался на одном месте более обыкновенного, к этой пещере исподволь начинали пририсовываться другие во всем их взаиморасположении и все более далеко отстоящие. Теперь не только голос, но и простертые во тьме, вытянутые вперед пальцы железных, трепетных его рук указывали ему дорогу. Так исподволь кончилась еще одна эра его существования в преисподней и началась следующая. Он вовсе перестал бодрствовать в общепринятом значении этого слова, и жил теперь в многослойном сне, где была реальность цели, подсознательное понимание окружающей жути, ощущение лживой суеты вокруг, - непонятно только, в каком слое, - и сны, что надежно блокировали прежнее его, бесполезное в этих условиях, излишнее и мешающее сознание. Теперь, добравшись до воды и пищи, он даже и не пробовал оставаться, а попросту бездумно перетекал туда, где, по правилам неощутимо усвоенной им игры, вода окажется потом. Правила эти не оставались неизменными, но и изменения эти шли по определенным, - тоже текучим, - правилам. Теперь к лишайникам добавились слепые рыбы, которых он с потрясающей ловкостью научился ловить в ледяных ручьях и озерах, мелкие ракушки, попадающиеся кое-где средь камней, голых слизней, рыхлых, словно грибы, и грибы, склизкие по-улиточьи, умудрявшиеся тянуть какие-то соки из каменных осыпей. Он был сильнее здешних обитателей на само представление о зрении, форме и целом, а потому процветал. Линия, наикратчайшим образом связывающая две точки, есть прямая, и это истина, потому что прямая из прежней его жизни могла не соединить эти точки никак, а устройство сознания, в конечном итоге, зависит от того, ЧТО в данных условиях является прямой. В бесконечной череде пространств, заполненных голубым светом, в бесчисленных голубых ходах плавно текло или же с жесткостью ожившей стальной пружины протискивалось странное, без имени и внешности существо с закрытыми глазами, погруженное в дробящиеся, сплетающиеся в сеть сны. Он тысячи раз перевидел во сне всю свою жизнь и все, что учил, и все, что читал когда-то, да только теперь все это было пронизано и объяснено теперь Игрой Голубых Ходов, правилами жизни его бесконечного мира здесь, где нужно двигаться, чтобы остаться в подходящем месте, и, порой, достаточно было пребывать в неподвижности, чтобы попасть еще куда-то, но, с другой стороны, что тогда - движение, и что - покой? Кожа стала, за исключением отдельных мест, эластичной и мягкой, и каменные гребни теперь вминались в его тело чуть ли ни до костей, не оставляя притом ни малейших повреждений. И было все равно, где лежать, на коническом ли дне "карцера", что по рельефу своему больше всего напоминало внутренность акульей пасти, или же на карнизе шириной в пятнадцать сантиметров. И - никакой жесткости, полное слияние с окружающим миром, ставшим таким родным, слияние сродни струению водоросли в волнах прибоя. Жизнь снова сомкнулась в обыденный круг безошибочных действий и бездумной, не требующей дополнительных усилий оценки ситуации. И однажды он замер неподвижно с окостенелым телом, и все потоки снов и яви слились, подчиняясь новой, вдруг родившейся цели. А он - направленно отсек все сомнения, поскольку место это было неподходящим для сомнений. Так проявилось все: душа взглянула сверху, обозрев и путь наверх, на лживую покрышку Земли Юлинга, и возможность вернуться назад, в мир погруженных во тьму рыхлых осыпей, острых осколков и кротовьих нор. Так определилось движение, и он двинулся в путь, вворачиваясь среди ячеистых каменных пространств с пруткостью ящерицы среди трав в летний полдень или же рыбешки среди ветвей коралла. Должно быть, так одолел он многие мили трудного пути, но ни разу не сбился с него, двигаясь с неуклонностью самонаводящейся торпеды. Не заметив этого, так и не открыв глаз выскользнул из неприметной с виду, округлой вороночки, проскользил в пыли средь гладких бугров под здешним ночным небом и снова ушел в узкую трещину с зазубренными краями. Снова тело Безымянного показалось под открытым небом уже совсем близко от берлоги Юлинга Оба, не медля, поднялось на две ноги и бесшумно проскользнуло внутрь. Он не видел, не открывал глаза, да и было это вовсе незачем. Клубились, перевивались, складывались причудливые волны света и теней, что-то ритмично пульсировало в этом сгустке расчлененности, - так был им воспринят безмятежно спящий Юлинг. Тут, разом утратив цель, то, во что превратился подросток, растянулось на каменном полу, непрерывно свистя и поскуливая. После этого проснулся и Юлинг. Ему тоже не нужно было света и не нужно было видеть, чтобы знать, кто пришел. Убедившись же в каменной неподвижности пришельца, он почел за благо отложить дальнейшее выяснение обстоятельств до утра. Он почти не спал, потому что непрерывное, все время меняющееся свиристение и поскуливание были, в значительной мере, - понятными, а смысл складывался - жутковатый. Теперь одним из слоев Большого Сна Безымянного было чувство, что его бесцеремонно трясут, пихают, хлещут по щекам, но удары и бессмысленные окрики членились и расщеплялись по слоям, но не пробуждали. а Юлинг стоял над безгласным и бесчувственным телом в растерянности и не знал, что делать, потому что жуткое существо, очень мало напоминавшее человека, никак не желало приходить в сознание. Нет, ухаживать за ним не приходилось: время от времени мумия оживала и с ящеричьим проворством кидалась к берегу, враз соскальзывая под обрыв, к воде, и тем же путем возвращалась обратно, но все-таки нужно было что-то делать, поскольку, помимо определенных обязательств, результат происшедшего, - во всей его полноте, - вызывал холодное, но устойчивое любопытство патриарха. И он принялся за дело, пытаясь вернуть Безымянному сознание человеческое вместо непостижимого, заложенного Землей Юлинга. Поначалу железный барьер Видения Голубых Ходов оставался непроницаемым, но потом, проглянув через дикое сплетение образов и понятий, просверкнул воющий голос: "Парень! Да очнись же ты, парень! Ах, черт возьми..." Но почему, собственно, приоритет этим немногим словам из многих тысяч слов и речей, звучавших в его душе одновременно? Это запомнилось, но так и не стало тем крохотным, необламывающимся сучком, за который смогло бы уцепиться прежнее, человеческое сознание. Просверкнуло - и ушло, потерявшись в дремучем лесу полуобразов-полусимволов, сложнейших абстракций и вычурных, переплетенных сцен. Всего инквизиторского искусства Юлинга не хватало, чтобы преодолеть это приспособительное, по сути своей глубоко - рациональное, безумие, просто случайность, пустяковинка какая-то натолкнула Зерно Духа Безымянного на эту цель, а уж выбираться из лабиринтов он научился. Сон кончился сразу, отлетел в сторону, как отдернутый занавес, целиком, а с ним покинуло его на миг мудрое охранение. На десятую ночь пребывания Безымянного в хижине над обрывом глаза его вдруг открылись, и ушла внутренняя слепота. Ночи на земле Юлинга были достаточно темными, окна в хижине - узкими, огня никакого, по ночному времени, не горело, и все-таки он, взвыв, закрыл глаза ладонями и уткнул лицо в каменный пол. -А, очнулся... Жуткое существо подняло на говорившего свое лицо с судорожно зажмуренными веками, из-под которых неудержимо текли слезы. -Ты, опять, - раздался невнятный, напоминающий смесь рычанья и взревывания голос, - как дол-го... И тогда Юлинг Об прикрыл его глаза двумя выпуклыми темными полушариями. Одно из технологических чудес Земли Оберона, - стекла непонятным образом прочно держались на лице, хотя их ничего не стоило снять руками. Человек, окончательно очнувшись, огляделся и вдруг, к изумлению хозяина, усмехнулся уверенно и криво. -А я-то надеялся, что мне приснилось вообще ВСЕ... К сожалению, ошибся. -Ну ты уж сделай милость, не суди строго! -Посмотрим... Но ты же, кажется, не говоришь по-русски? Старик зло расхохотался: -Птицы, - включая сюда и Птичек, - вообще страшно самоуверенны. Я едва смог сдержаться, когда девчонка начала с умным видом толмачить... Мне скоро стукнет не то восемьсот, не то девятьсот, я уж не помню, я тысячи дел вел с Птицами, а среди Бород, - так и вообще провел около шести лет. -Все это, конечно, хорошо, непонятно только, зачем ты засунул меня в эту преисподнюю? В ночной темноте и с темными стеклами на глазах даже его глаза не могли рассмотреть хозяина сколько-нибудь явственно, но он с лихвой компенсировал это образом из Сплетенных Снов, воспринимая его, как некий сгусток сплетенных в сложнейшее, уникальное переплетение символов. Юлинг слушал его, повернув лицо чуть боком, и было оно у него, как у хитрого маньяка: -Не-ет, дорогой мой, ты неправильно понял... Моя земля - такое место, где каждый полностью свободен в своем выборе. За что и люблю ее. За что и живу здесь, наскучив - всем и перепробовав - все. - И тут, словно только сейчас осознав происшедшее, достойный отшельник только развел руками. - И как это только удалось - ТЕБЕ! -А что, другие не возвращались? -Ты второй. Из пятнадцати. -Остальные умерли? -Никто-о не знает...Неужели же ты сам не почувствовал всей относительности этого понятия? -Почувствовал. Даже более того - прочувствовал. Настолько, что по сю пору удивляюсь, как это мне до сих пор удается не ввалиться назад - в Сны? Сколько лет я провел там? -Лет? Несколько меньше девяти месяцев. От зачатья до родов проходит больше времени. -Что ж... Это может быть, хотя и казалось мне, что прошли бесчисленные века, причем у многих людей одновременно. Короче, - я хочу, чтобы ты, старик, отправил меня домой, потому что рабство мое кончилось. -Не могу. Это просто не в моих силах. Я знаю кое-какие фокусы Птиц, но у меня нет их карт. - Позови Елену. - А больше тебе, - совсем ничего не надо? - Старик, - проданный в рабство сделал коротенький, какой-то нечеловеческий шажок вперед и вытянул перед собой уродливые, скрюченные лапы с изборожденными кривыми когтями, - я выживу здесь и один, без тебя. А если у меня и нет какого чувства к тебе, то это склонность к милосердию. И гуманизма совсем мало осталось. Ты понял меня? - Придет утро, - спокойно начал Юлинг, и вдруг взорвался, - да ты только погляди на себя! Вот придет утро, ты и поглядись попросту в воду!!! Куда и к кому ты собираешься возвращаться? Утро и впрямь пришло. Разумеется, - по прежнему не было и речи о том, чтобы снять с себя глухие стекла с Земли Оберона, и оттого виданное им в отражении оказалось особенно впечатляющим. Ртутно-серый рассвет только еще разгорался, а из воды на него глянула морда рептилии, гигантского хамелеона, с чешуйчатыми, омозолелыми шрамами на впалых, туго натянутых на кости щеках. Еще более толстые и страховидные нашлепки красовались на его лбу, месяцами упертом в битый камень. Волосы, слипшиеся в жуткий серый гребень, и редкая белесая щетина там, где не было шрамов, по виду очень сильно напоминавшая бледные ростки погребного картофеля. Разумеется, к вышеописанному два громадных, беззрачковых, матово-черных "глаза" подходили как нельзя кстати. Тощее голое тело, покрытое омозолелыми, рубцовыми, безобразными подушками, особенно толстыми на голенях и коленях, на локтях и предплечьях, руки, больше всего похожие на лапы злобного пресмыкающегося, скрюченные, стянутые рубцами, с отблеском первых лучей ленивого, серого солнца на кривых когтях. И в ответ на его движенье чудище в ручье тоже склонило голову на бок и издало глухой хрип. -Ну, - спросил старик, тополиной пушинкой слетевший с обрыва и вмиг оказавшийся рядом, - нагляделся? Только имей ввиду, что внутренне ты похож на себя прежнего еще меньше, чем внешне. Ку-уда меньше! -Не страшно, - словно со стороны он услыхал свой спокойный голос, - я научился искать пути, найду и этот. А что до меня, то я теперь, скорее, не "не", а "не только" то, чем был раньше. С этими словами он с уверенностью человека, лезущего к себе в карман достал со дна ручья двух моллюсков, расколол их панцири один о другой, и разом втянул в себя мякоть, после чего, подпрыгнув, вцепился в неровности обрыва, прильнул к нему, словно прилипнув, вытянул вверх руку и вмиг втянулся наверх. Там он сел в углу хижины и снова замер, не отвечая на осторожные вопросы хозяина. К следующему утру рубцы его полностью разгладились, кожа обрела нормальный цвет, а жуткие, как у верблюда, омозолелости отслоились и толстым слоем слезли с тела. Проснувшись поутру, Юлинг Об увидал перед собой очень худого, прямоплечего, высокого юношу с довольно паршивой белесой бороденкой. За долгие годы своей жизни человек из рода Обов повидал много такого, что иному показалось бы прямо-таки невероятным, привык ко всему, но теперь все-таки был поражен, хотя виду все равно не подал и сказал только: -Ну резвец! А не с собой что-нибудь этакое можешь? Еще только проговаривая эти слова, Юлинг уже начал спохватываться, но слово изреченное, как известно, суть вещь необратимая. Стоявшее перед ним существо, услыхав такие слова, вздернуло голову прежним своим птичье-ящеричьим движением, враз утратив только что обретенное человекообразие, и вытянуло руки вперед. Раздался уже знакомый ему звук, как будто бы одновременно свистели в несколько маленьких свистков, а кроме того, - скрипели и поскуливали. Юлинг Об попробовал было вдохнуть, но не смог, как не смог выдавить ни единого слова из стиснутого безжалостной судорогой горла. Он сумел только глухо захрипеть, после чего побагровел и начал медленно оседать на пол. Бессмысленные тусклые шары таращились на него слепо и беспощадно, как будто, сменив глаза, человек сменил и душу за ними. Тогда, все силы, все остатки гаснущего сознания собрав, Юлинг все-таки сумел сложить пальцы в иероглиф Априорного Языка, без перевода знакомого всем, прошедшим Голубые Ходы Земли Юлинга. Хороший знак многое может сказать даже без предварительного сговора, но к этому моменту Безымянный и сам ощутил некоторую неладность складывающейся ситуации и прекратил дальнейшие эксперименты. Юлинг Об сидел на полу, сухо, задушенно перхая, и растирал шею, когда гость осторожно тронул его за плечо. -Прости, старик. Я и впрямь не хотел ничего такого... Честно. -Верю, - тут он снова неудержимо закашлялся, - ты просто трогал разные кнопочки, и смотрел, что получится... Все одно как дураку доверить, к примеру, линейный активатор... Но ты ничего такого себе не воображай. Я просто не ожидал. -Я справлюсь! -Нет! -Почему? Я же могу! -Потому что не каждый, кто может поломать часы, может считаться часовым мастером, и не всякий, способный воткнуть нож, есть готовый хирург. -Не хочешь ли ты сказать, что мне надлежит стать врачом? -Почему бы нет? Это не самое худое ремесло во вселенной. Верный кусок хлеба, кстати. -Так ты знал?! -Нет. Только сейчас пришло в голову. -Так что тогда нужно делать? -Ты у меня спрашиваешь? - Юлинг как ни в чем не бывало заржал. - Но ты ведь, кажется, в достаточной мере познакомился с моими методами? Собеседник его охотно, - даже, может быть, слишком охотно присоединился к нему, а потом, в самый разгар веселья, вдруг разом оборвал смех. Патриарх, впрочем, кажется даже и не заметил этого и продолжал хохотать, судорожно трясясь и вытирая мутные слезы, всей душой радуясь своей шутке. Гость вежливо дождался окончания и только потом отреагировал: -Остроумно. Но мне почему-то, - вы только поймите меня правильно, - почему-то не очень весело. Будьте добры, - поясните. -В глубокое место. Сразу. Безвыходно. Лично я рекомендую Суланский, к примеру, университет. И даже не столько его ученые мужи (хотя у них хватит ума, - по крайней мере не портить), сколько больные и гости со всего Поля Миров и извне. Будешь слушать, смотреть и думать. *XVII. Первый виток. Гончар* Наверное, не нужно было этого делать. Почти точно - не нужно. Но я, к сожалению, начал входить во вкус, а соблазн был велик. Не нужно было этого делать, но оч-чень хотелось, и искушение оказалось слишком велико для меня. Это бывает. Кроме того, - я начал искренне опасаться, что со временем такая роскошь, как искушение, попросту перестанет для меня существовать. Есть риск, что со временем я просто перестану понимать, почему это может быть "нельзя", если мне хочется. Да я давеча так и начал: -Лучше бы, конечно, этого просто не делать, но слишком велик соблазн. -Какой? И она подняла на меня такие в этот миг спокойные глаза, такого бесконечного доверия полные, что мне стало страшно. -Чисто мальчишеский, дурацкий соблазн, исключительно с целью похвастать. -Что мальчишеский - хорошо, а что дурацкий, - так я просто не поверю. -Факт. Месяц сейчас называется маем, самое начало, а тепла настоящего мы еще не видели, а ты б-ле-едная, как рыбь-е б-рю-ухо, а потому есть соблазн пригласить тебя в одно исключительно симпатичное место, где это можно будет поп-пра-авить. -Угу. Это как в тот раз? А того самого дедульки не будет? -Скажем - это оч-чень маловероятно. -Тогда конечно. А когда? В воскресенье? -Ни в коем случае. Есть предложение смотаться с географии. Только, чур, - не паниковать и не впадать в изумление. -А что - опасно? -Вряд ли... Скорее, - может быть неожиданно. Парк "Имени Тридцатипятилетия ВЛКСМ" был типичным творением эпохи Превращения-Родины-В-Цветущий-Сад, только спустя надлежащий период времени. Поближе к входу - узкие асфальтированные дорожки, на обочине которых высились оштукатуренные кирпичные тумбы неизбежного цвета "беж", увенчанные бетонными чашами. Чаши, в свою очередь, содержали окаменевшие остатки земли, из которой некогда произростали "анютины глазки", а на нынешнем этапе сохранилась только редкая травка самого жалкого вида. Тут же поблизости, за высоченной оградой из металлической сетки виднелись аварийные, испокон веку не работавшие качели-карусели, а также вообще непонятно для какой цели сделанная железная дорожка окружностью метров в двести, с намертво законсервированным подвижным составом и проржавевшими рельсами, которая, по свидетельству папы, не работала вообще никогда. Еще близь входа кое-где виднелись облезлые, покосившиеся, вечнозапертые киоски и столь же облезлые, но еще и почерневшие гипсовые пионеры с неизбывным воодушевлением дули в свои гордо задранные гипсовые горны, да кое-где еще скрипели и брякали жалостно вымирающие фонари с вылупленными лампочками под насквозь проржавевшими жестяными колпаками. Чуть же в глубину парк незаметно, без всякого усилия переходит в обыкновенный пригородный лесок, частью которого он, по сути, и является. Из которого, вообще говоря, и возник путем насильственного привнесения некоторых черт цивилизации. Из-за своей удаленности он никогда не был особенно популярен среди тельняшечной молодежи и посещался преимущественно любителями природы, одиночества и влюбленными парочками. Как, например, нами. А в это время года здесь и вообще было безлюдно. Асфальтированные дорожки с окружающим их серо-зеленым гипсовым гарниром мало-помалу перешли в обыкновенные кривые стежки. Ковер прелых листьев прокалывали тонкие зеленые иглы первых в этом году травинок, а воздухе чувствовалось то неуловимое, неразлогаемое на части, что называется "пахнет весной". Сырость? Таящийся в тени холодок? Чуть-чуть почему-то гарь? Листовой тлен? Сумасшедшая решимость почти что никакой еще травы? Или все это вместе с чем-то еще, да, кроме того, не гул ли крови в собственной буйной голове? Есть, конечно, время и поопаснее, это начало лета, но об этом почти никто никогда не догадывается. Дорога поначалу... "Дорога поначалу исподволь шла вверх, взбираясь на один из тех бесчисленных пологих холмов, что рассекают на множество частей наши равнинные места, а потом также плавно перекатилась вниз. Здесь она больше напоминала рытвину в насквозь промытом рыжеватом песке, и девушка не сразу заметила произошедшую вокруг перемену. Стряхнув пот со лба, мимолетно удивилась еще, что от недавней прохлады не осталось и следа, солнце греет по-настоящему, а налетевший незнамо откуда ветерок пахнул в лицо истинным, без подделки зноем, но потом она все-таки подняла голову, огляделась, и почувствовала, как сердце ее вдруг словно бы ухнуло в какую-то невидимую яму. Потому что вокруг, по сторонам, на склонах холма расстилался совсем - совсем иной лес. Гигантские, неимоверно-ветвистые деревья с трещиноватой черной корой росли довольно редко, будто старались держаться друг от друга подальше, а громадные ветви их, что по размеру сами не уступали хорошим деревьям, были густо покрыты лиловато-сизой, блестящей, темной листвой. Лето. Горячий воздух неподвижен, разморенно-дремотен, в необъятных кронах - ни движения. -Что это, - пораженно спросила она севшим от волнения голосом и словно со стороны слушая собственный голос, - куда это мы попали? -Ш-ш-ш, - провожатый ее счастливо наморщился, прижимая палец к губам, - ведь договаривались же, кажется... Обыкновенная дубрава, крахмальные дубы. И, словно в подтверждение своих слов, он разворошил ногой толстенный слой палой листвы и извлек оттуда побуревший прошлогодний желудь размером побольше собственного кулака. -А представляешь себе, если по голове? Она с опаской взглянула вверх, но услышала его веселый смех: -Ну-ну, не сезон, не бойся... Лучше дай-ка сюда пальто и прочее, а не то испечешься. Он помог ей раздеться, а потом снял и свое рябенькое пальтишько на "рыбьем меху". Открыв свой объемистый, потрепанный портфель, украшенный расплющенными многоугольными пупырьями по кожезаменителю, он сноровисто запихал туда все одежду, а потом каким-то очень естественным, но совершенно незапоминаемым движением свернул и портфель, - так, что тот исчез без следа, и деловито проговорил: -Так оно надежнее будет... И руки свободны, и не денется никуда... Понимаешь, - он мельком глянул на спутницу, - в этих местах подобные штуки еще сходят, а вот подальше - там будет сложнее... С этими словами он опять-таки непонятно откуда извлек потертый кожаный пояс с висящим на нем кривым ножом в металлических ножнах и подпоясался. -А это еще зачем? -А это, понимаешь ли, на всякий случай... Места здесь, вообще говоря, безлюдные, однако же случиться может всякое. Вот дорога, к примеру, откуда-то появилась же... Хотя... При том, что заслуженный нож, по идее, не должен был подходить к потертому школьному костюмчику, он странным образом не выглядел ряженым: перед ней, чуть ссутулившись и держа несколько наотлет длинные, жилистые руки, стоял настоящий носитель Такого Вот Ножа, и тело его смотрелось по-кошачьи упругим и постоянно готовым к действию. Склон, по которому спускались они, становился все более пологим, пока не перешел, наконец, в обширную равнину, и здесь же кончился лес громадных деревьев. Отсюда, с некоторого отдаления, бугристые, покрытые наплывами, скалообразные стволы казались еще более величественными, отрядом испoлинов-богатырей, что собрались для какого-то общего для всех богатырского дела, но и при этом остались по отдельности, каждый сам по себе . Лесистые валы расходились в стороны, и по другой стороне виднелся такой же приземистый пологий вал, поросший черным лесом, и только далеко-далеко за ним висели, словно подвешенные в небе, снега трех высочайших горных пиков. Образованная ими долина, таким образом, имела форму треугольника, - вот только с третьей стороны, как раз там, где посередине бледно-сиреневого неба висело яростно-белое светило, не было ничего, кроме чисто символической линии горизонта. -Прошу, - чуть поклонившись, он указал рукой именно в эту сторону, - ежели, конечно, желаете. -Где мы? Говоря эти простые слова, она чувствовала свои губы странно-чужими, даже как будто онемевшими. Сделанность. Говорила она - и еще кто-то кроме, как будто кто-то другой двигал за нее чуть непослушным языком. -Что? А, это преддверье Страны Сокэй-Ман. С одной стороны - горы, с другой - море, между ними - такой вот лес, так что ничего особенного. Людей нет почти совсем, что в данном случае особенно удобно... Долина почти целиком, насколько хватало взгляда, поросла мощным кустарником с темными, кожистыми листьями, несущими по краям мягкие белесые иглы, и горящими под ослепительным солнцем, словно миллионы темных зеркал. В темной листве там и сям светились продолговатые желтые плоды чуть побольше куриного яйца. Над распаренными, совершенно неподвижными растениями дрожало знойное марево, - такое бывает только зрелым, устоявшимся летом и никогда больше. Стоячий, знойный воздух был перенасыщен сладким, терпковатым запахом кустарника, и они шли между растений никуда не торопясь, в том особом бездумье, которое способен навеять только дремотный, знойный летний полдень, что стоит над таким вот бесконечным, безлюдным простором, над жутковатым в своей безлюдности привольем. Почувствовав, что ей щекочут ладонь, она вздохнула, выходя из блаженной оглушенности: -Войдите. Ответ был вполне традиционный, но произнесен он был вполне автоматически, потому что истинные мысли ее разбрелись бесхозными овцами и блуждали теперь неизвестно где. -Между прочим, - проговорил он, подавая ей один из плодов, - вполне уже съедобно, хотя и недозрело малость... Хочешь? Она отрицательно помотала головой, даже не очень отдавая себе отчет, что делает, но плод все-таки взяла, после чего немедленно о нем забыла. Заросли желтоглазого кустарника постепенно изредились, сошли на-нет, а из-под тонкого покрова почвы истинной сутью здешних мест стал проглядывать кое-где суровый черный камень. Его становилось все больше, фактически - они шли теперь по монолитной черной скале, кое-где разъеденной наплывами серо-фиолетового лишайника, одного из шедевров Фермера и чуть ли ни самого любимого его детища. А потом скала оборвалась вниз отвесной, чуть слоистой ступенью пятиметровой высоты, и внизу были только дюны в черную и розовую окраску - и море. Зеркально-гладкое с отблеском полированного металла, чем дальше, тем светлей, в бесконечной дали без видимой границы сливающееся со светло-сиреневым небом. Не грозная портупея, а, скорее, суконные штанцы и пиджачок смотрелись теперь этаким маскарадным костюмом. Рухлядью, в которую намеренно переоделся герой некоего детектива, чтобы сбить с толку врагов, и здесь, у края обрыва, он поступил вполне в стиле, - ловко спрыгнул вниз, по щиколотку уйдя в черном песок, оборотился и расставил руки: -Прыгай, ловлю! Она замотала головой. -А, боишься?! -Нет. Ловить не надо! Но, спрыгнув, она, конечно же, потеряла равновесие, и спутник, конечно же, подхватил ее, - только не стал пользоваться выгодами, вытекающими из роли Опоры, пусть и мимолетной. Где-то в глубине души ей даже стало на секундочку обидно такое вот противоправно-слишком порядочное поведение. Крупный, до зеркального блеска отполированный черный песок под ногами с виду больше всего напоминал качественную металлическую дробь и горел под лучами яростного светила миллиардами и миллиардами ослепительных радужных искр. Высоченные волны песка, как и везде, красовались своим точеным, раковинным изяществом, и только самые высокие дюны выглядели ветхими и завороженно-неподвижными. Именно на них лежал лиловато-розовый покров, -как, впрочем, и в некоторых ложбинах между холмами песка, и когда с моря доносились слабые порывы ветерка, то вместе с солью, свежестью и йодом моря приходили с розовых дюн волны одурманивающего аромата. От него сразу же, как от легкого хмеля, начинала кружиться голова, и замирало, полное готовности лететь невесть куда, сердце. Заинтересовавшись, девушка подошла поближе: прямо на голом песке росли, густо покрывая его, коротенькие, проволочно-упругие стебельки, мохнатые от густого фиолетового пуха, в котором прятались крохотные зеленые чешуйки листьев. На самой вершине каждого из растений горела маленькая белая звездочка цветка, который и был источником переполняющего здешний воздух запаха. -Песчаная Свечка, - прокомментировал находку ее спутник, - именно она в свое время остановила ползучие пески Большой Пустыни, и теперь неуклонно сжимает кольцо... Я не вполне уверен, что она так уж уместна на пляже, но, с другой стороны, когда пляжей полторы тысячи километров... Он замолчал, и, сощурившись, полоснул ее каким-то непривычным, диковатым взглядом. Сказал протяжно: -А ты не робкого десятка... -Так ты же сам сказал, - она совершенно потрясающе, безупречно пожала плечами, - что здесь никого нет. Чего же бояться? -Так-то оно так... Места здесь и впрямь безлюдные, но все равно они остаются Побережьем, а значит - владеньем Людей с Песчаных Берегов. В любой момент из-за дюн выскользнет десяток тощих, раскосых парней в черной одежде и с ножами за поясом, а предводительствовать ими будет мой... знакомый. Знаешь, что тогда будет? Она не знала, и он продолжил: -Так как я по своей воле не уйду и живым не сдамся, им придется меня убить. Тут, как видишь, все просто... Зато тебя ни в коем случае не убьют, сильно не искалечат, и специально мучить не будут, даже до жилья какого-нибудь проводят - ПОТОМ. Но уж перед этим попользуются в полной мере, а у моего знакомого та-акой темперамент и столько скверных привычек... -Да ну тебя! -Да и сам я, - продолжал он, словно бы и не слыша ее слов, - вдруг чего взбредет в башку? Ведь никто и никогда не сыщет, даже если и жива будешь. Она слышала его учащенное дыхание, смотрела в глаза, бывшие в этот момент необычайно яркими, как у хищника, пристальными, беспощадными, и на миг почувствовала страх, кружащее голову дуновение опасности. Хищно-пружинистое тело, неуловимо-легкие, исполненные ловкой силы движения, - действительно, что захочет, то и сделает, не убежишь и не воспротивишься. Но, переведя дух, все-таки ответила решительно: -Нет, все равно не боюсь. Это уж слишком на тебя не похоже. -Люди, знаешь ли, меняются. А кроме того мне порой кажется, что здесь я и впрямь не слишком-то похож на себя. И ты - не вполне ты. -Глупости говоришь, - она на всякий случай критически оглядела юбку, туфли, пятнадцать лет уже, как свои ноги, - я - это я. -С одной стороны, конечно, так, но... Впрочем, - сама увидишь. Под этим солнцем и в этом воздухе у всех появляется легкий сдвиг. А теперь не скажете ли, какие у вашей милости планы? -Н-не знаю... В смысле? -Например, - эз фор ми, то я пошел купаться. -Так у меня... ничего такого нет. -Э-э-э, - он высунул язык, дразнясь, - можешь и в трусиках искупаться, ты еще маленькая. -Перебьешься! Ишь, чего захотел! -Тогда так: я пойду во-он за ту дюну, а ты останешься здесь. Так и быть, обещаю не подглядывать, ты знаешь, я никогда не вру. Если что случится, - кричи, и вот еще что - поосторожней со здешним солнышком... Вмиг превратишься в недожаренный шашлык. Он ушел, а его Мушка некоторое время глядела ему вслед, испытывая непривычное чувство легкого смятения. Когда маленькая фигурка, тянущая за собой две цепочки слоновьи-округлых, рыхлых, пышных следов исчезла за отрогом черно-розовой дюны, она быстренько разделась, впервые в жизни оказавшись совсем голой перед лицом такого ошеломляющего избытка простора, песка, моря и воздуха. О, она и не представляла себе, что две узенькие полоски материи могут столько значить! Теперь и солнце, и ветер трогали ее везде, где хотели, исподволь разжигая незнакомое ей, ни на что не похожее ощущение пожара в крови, дикого, неистового возбуждения. Глянув на море, она увидела довольно далеко от берега мерно вздымающиеся руки и черноволосую голову среди низеньких гладких волн. Свято выполняя договор, парень ходко удалялся в море, и за ним даже оставался реденький пенный след, как за лодкой. Не-ет, черт с ним, с предупреждением, - соблазн такого вот солнца после пятимесячной зимы все равно сильнее. И с этим решением она рухнула ничком, как подкошенная, на песок, но и тут не обрела успокоения. Коснувшись пересушенного, рыхлого песка, соски ее вдруг отвердели и напряглись, вовсе не способствуя покою, а солнышко продолжало свои предательские ласки, так что уже минут через десять возбуждение переросло в непреодолимое желание буйствовать, кататься по песку, или же просто танцевать какой-нибудь центральноафриканский танец в несколько увеличенном темпе и визжать во весь голос, вознаграждая себя за пятнадцать лет (Какой долгий срок все-таки! Особенно если это вся жизнь.) ПРОКЛЯТОЙ, никому не нужной сдержанности. Но нет, - он может услышать, а поэтому лучше всего будет немножко поохладить свой пыл, а к тому же - полет лучше буйства, а чем, как не полетом, может быть парение в такой вот хрустальной воде?! Вода (чуть холоднее ее крови) с готовностью приняла легкое тело, и тут уж она нашла выход распирающей ее энергии. Руки все чаще и чаще вонзались в прозрачнейшую воду, ноги гребным винтом толкали тело вперед, но нет, внутреннему зуду недостаточно было даже этого бешеного темпа. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее!!! И только чуть запыхавшись все-таки, она начала воспринимать что-то вне своего тела. Увидев берег непривычно далеко от себя, она вдруг зло усмехнулась, вспомнив слова своего провожатого: и впрямь она здесь - не вполне она. Давным-давно (например - прошлым летом) она начала бы истошно звать на помощь, просто увидав себя на таком удалении от твердой почвы. А сейчас об этом даже как-то смешновато подумать. Ты! Вода была так прозрачна, что почти беспрепятственно пропускала взгляд на всю свою толщу, туда, где виднелись ажурные белые кубки, по-модернистски приземистые вазы с роскошно-сложным и изысканным черно-красным узором, огромные, чуть сплюснутые шары с ячеистой поверхностью. Тонкие пурпурные ветви сами собой складывались, переплетаясь, в таинственные, неизреченного смысла исполненные иероглифы давным-давно позабытого языка и навевали смутные воспоминания о том, чего, может быть, вовсе никогда и не было. И, внося акценты, резкие мазки в эту изящную абстракцию, там и сям горели огромные цветы необыкновенно-ярких актиний. И тогда, по-змеиному изогнув тонкое тело, она ушла в тишину и невесомость водной толщи. Распущенные волосы темными водорослями стелились позади, отброшенные трепетали по воле водных струй, как при сильном ветре, дующем в лицо, а кораллы, пестрые раковины и причудливые рыбы Прибрежья с неудержимой силой притягивали к себе, и вдруг напомнившая о себе нехватка воздуха вызвала прежде всего досаду. Чем не полет? Только лучше, потому что не требует усилий для самого состояния парения. Но и здесь, в холодноватом, прозрачном сумраке она не смогла окончательно уйти от соблазнов этой страны. И пусть здесь не было солнца и ветра, вызывающих зуд возбуждения, зато была вода, которая завихривалась маленькими водоворотами во впадинах и выпуклостях тела, коварно проходилась вдоль позвоночника, обтекала грудь, и без того ставшую в последнее время что-то уж слишком чувствительной, крохотными бурунами закручивалась между бедер. И, не в силах противостоять собственной неутомимости но и сознавая одновременно скучную необходимость прекращать буйство и все-таки выходить, она изо всех сил рванулась к берегу. Нет, не сердце, - в груди гудела не ведающая устали турбина. С бредовой, торпедной легкостью преодолев расстояние до берега, она бегом пробежала полосу рыхлого, раскаленного песка и добралась до одежды. Все, хватит! И с этой благоразумной мыслью она уселась на песок, прикрыв голые плечи кофточкой, что добралась до этих мест, будучи перекинутой через руку. Спокойно, насекомое, я обсыхаю, просто обсыхаю... И ничего больше. Необходимо просто-напросто восстановить давешнюю лень путешествия через ленивую, заросшую кустарником равнину. И сердце постепенно смирило свою неистовую, избыточно-могучую деятельность, а раскаленная здешним светилом кровь перестала гудеть в голове. -Эй! - Раздалось из-за песчаной ширмы между мужским и женским пляжем. - Ты уже набезобразничалась? Тогда одевайся скорее, потому что я иду-у!!! Она живо вскочила на ноги и звонко, безотчетно радуясь звучности собственного голоса, как это бывает, по слухам, с хорошими певцами, прокричала: -Не уверены, не входите! Я сей-ча-ас! Стряхивая сухой песок с тела, она еще раз критически оглядела его: может быть, он оттого и не подсматривал, что смотреть особенно не на что? Ну да! Может, вообще оно и так, но только не для него. Уж она-то знает! Им не пришлось, как она того слегка опасалась, карабкаться на крутую каменную стенку. Спутник ее шел себе вразвалочку, никуда не торопясь, деловито и чуть равнодушно поддерживал девушку под руку, и так они поднялись мало-помалу на заросшую "песчаной свечой" гигантскую дюну и двинулись по ее щетинистому, щекочущему голые ноги гребню. Давешнее перевозбуждение сказалось, их слегка разморило, и утомившиеся от воды и солнца тела отяжелели. Вдруг с необыкновенной остротой захотелось есть, казалось даже, что ноги дрожат от неожиданно подступившей слабости. Окинув ее внимательным взглядом, он понимающе кивнул: -Ну что тебе сказать... Могу тебе пообещать зузгу вскорости и что бог пошлет - несколько позже. -Так ты говоришь, - чмокающе просвистала она несколько погодя, обливаясь сладким розовым соком, пахнущим неведомыми духами, - малость недозрелая? -Да, - он с чуть преувеличенной уверенностью кивнул головой, - говорят, кстати, неплохое слабительное. -Ну? - Она на мгновение задумалась, а потом снова потянулась к импровизированной авоське из пиджачка с завязанными на узел рукавами. - Тогда придется умереть. Маме передашь, что ее дочь погибла в борьбе с соблазном. -Это я тебе обещаю. Произнесши эти слова со всей возможной прочувствованностью, он тяжело вздохнул и запустил зубы в очередной плод. Сахар - это прямо в кровь, она наглядно убедилась в этом, когда силы постепенно, но и не мешкая возвратились к ней вместе с легким, игривым сумасшествием сегодняшнего дня. Тогда она твердо решила быть хорошей девочкой и теперь с некоторыми усилиями, но, в общем, придерживалась избранной линии поведения. К этому времени гребень дюны исподволь перешел в удивительно ровную каменную дорогу, все глубже врезавшуюся в скалу, и с каждым их шагом, с каждым поворотом стены по сторонам становились все выше и круче. -Куда это мы идем? -Видишь ли, обратной дороги нет, и возвращаться так или иначе придется другим путем. Но время еще есть, и мы успеем посетить по дороге одно тут местечко. -А мы не слишком долго? Солнце заметно сдвинулось с тех пор, как мы пришли сюда. Повернув ее к себе лицом, он с минуту смотрел ей в глаза, а потом, словно одолев какое-то навязчивое желание, усмехнулся и провел пальцем по ее щеке. -Эта страна напоминает страну эльфов навыворот. Мы можем пробыть тут до вечера, провести несколько дней, проработать месяц или состариться, - и все равно мы вернемся в тот же час и только что не в ту же минуту. В нашей воле только выйти, когда захотим, да и то не вполне. Девушка зябко повела плечами и разом посерьезнела, хотя, если разобраться, в словах его не было ровно ничего страшного. Кроме, разве что, безвозвратности. А за очередным поворотом будто нарочно построенная дорога вдруг окончилась тупиком. После относительно-добродушной внешности окружающих предгорий разом открывшаяся перед ними глубокая долина выглядела воронкой от какого-то исполинского, совершенно невообразимой силы взрыва, или, - скорее, - удара чудовищного молота, чуть ли не насквозь пробившего горную страну. И, ясное дело, это было не так: далеко-далеко внизу, в пропасти полукилометровой глубины выла и грохотала бешеная горная речка, которая подточила и опрокинула здешние скалы, породив долину. Посередине, в кольце пропастей нынешнего и бывшего русла высился остров, - уцелевшая часть плоскогорья, чудовищных размеров приземистая башня со страшно обрывистыми стенами. Вообще же скалы в этих местах были пронизаны частыми, удивительно правильно расположенными вертикальными трещинами и состояли, по сути, из соединенных боками каменных столбов, высоких и узких многоугольных призм. Часть их, поваленная века назад, громоздилась поленницей исполинских дров, аккуратным штабелем, но те, что упали раньше, за тысячи лет стали просто грудами остроугольных глыб. Ширина каменной цитадели в кольце пропастей составляла километра четыре, и совершенно дикой, неуместной на фоне этого космического пейзажа выглядела пышная растительность посередине мертвой скалы. Кроны деревьев переливались через какую-то высокую белую стену, что казалась необыкновенно-нарядной по контрасту с диким, груболоманным, серым камнем. А дальше, чуть возвышаясь над темными кронами деревьев, виднелись, - или только виделись им, - светлые башни дома. -Что это? -Одно из гнезд рода Птиц, потомков матери-прародительницы Птицы. -Хочу туда! -Ты в этом совершенно уверена? Это довольно-таки утомительное занятие для всех, кто не Птица. Но она только упрямо выпятила подбородочек, явно считая излишними всяческие дальнейшие дискуссии. -Для начала, - невозмутимо, будто и не видя выражения ее лица, продолжил он, - надо будет изыскать способ спуститься вниз... С этими словами он подошел к краю пропасти. В глухом реве и грохоте буйной воды то и дело слышался короткий, зловещий лязг, как будто смыкались исполинские челюсти, - это сталкивались между собой каменные глыбы, которые ворочала злобная речка. Казалось, что для достижения любого места ему ПРОСТО нужно было идти. Что достаточно самого по себе факта хождения. Так и теперь: пройдя десятка два шагов по-над пропастью, они нашли подобие неимоверно крутой лестницы. По сути, это была глубокая вертикальная трещина в каменной стене обрыва, и кто-то не пожалел времени, вырубая разновысокие, порой едва намеченные ступени. В этих местах решившийся на спуск едва удерживался в каменном желобе, а оступаться тут не следовало, - поток внизу ждал неосторожного, чтобы схватить, изломать, растереть острозубыми челюстями скал и сожрать, и он-таки успел здорово ссадить руку о камень, когда упрямая девчонка все-таки оступилась, и он едва сумел ее удержать. Грохот в замкнутом с трех сторон пространстве желоба все усиливался, пока не стал страшным, всепроникающим, с почти физической силой давящим на сознание, вопреки доводам рассудка вызывающим ощущение близящейся катастрофы. Когда же, наконец, обрыв на всю свою высоту встал над ними, а их ноги ступили на груды каменных валунов по берегу реки, он указал рукой в сторону реки и гигантского каменного пня за ней: -Все, спустились. Теперь остались мелочи: вплавь перебраться через вот эту вот реку а потом забраться вверх... Кстати тоже ничего страшного, это вроде как по стене небоскреба высотой в семьсот метров. -Ты что, с ума сошел? -Я-а?!! Так это, оказывается, я придумал без всякого снаряжения штурмовать крепость, задуманную, как совершенно неприступная? И только совершенно убедившись в искренности ее раскаяния, он сменил гнев на милость: -С другой стороны, - бояться им тоже особенно нечего... Черный вал, обрубком исполинского бревна преграждавший поток, только притворялся камнем: этот сгусток тьмы, прочно упирающийся в оба берега, совершенно противостоял натиску здешней всесокрушающей смеси бешеной воды с ленивыми каменными глыбами. А приглядевшись, можно было заметить нечто еще более поразительное. Под водой, что была в этом месте раскатана тонким слоем, и над черной полированной гладью непрерывно вспыхивали тысячи голубых и зеленых огней. Казалось даже, что вода в этом месте течет поверх подстилающего ее слоя призрачного пламени. На берегу, нависая над уходящим в него концом черного вала, возвышалась наклонная плита той же совершеннейшей черноты. Воздух над ее поверхностью странно струился, делая зыбким облик всего, что располагалось позади, а над самым краем вспыхивали прозрачные, едва заметные блики, напоминающие отблеск электросварки на прозрачном дыме жаркого костра. - Вот это и есть, по всей видимости, опора предстоящего нам моста... И, хотя плита была отменно видна со стороны, в тот миг, когда они ступили на нее, окружающий мир исчез, скрывшись в густом, переливчатом мареве. Тогда, взявшись за руки, путники сделали шаг с края плиты, и что-то медленно текло под их ногами, и несло потерявшие вес тела, и, куда ни глянь, виден был только светящийся, суетливый, переменчивый радужный туман, и кружилась голова, потому что не было здесь ни верха, ни низа, ни земли, ни неба, только медленное, едва ощутимое движение. Когда же туман рассеялся, оказалось, что невидимый ручей, подвешенный в небе, выплеснул их на гладкую, чуть наклонную дорогу, ведущую вниз, а путь им преграждала Стена. Ручей, что по крутой дуге, идущей снизу-вверх, принес их, терял в этом месте силу Синего Огня и обычной водой, покорно скатывался по наклону дороги - к ней, словно бы вырастающей из скалы и вздымающейся более, чем на двадцать метров. Возносящейся кверху сотнями и тысячами струй какого-то белесого, полупрозрачного материала. Достигая внизу толщины хорошего древесного ствола, выше они дробились множеством ветвящихся жил, истончающихся, двоящихся, расходящихся веером и снова срастающихся так, что местами образовывалось некое подобие паутины. Внизу же преграда вовсе не была непроницаемой: через треугольный проем, образованный двумя толстыми, срастающимися вверху жилами, они спокойно проникли во двор гнезда. -Ты, - потрясенно спросила она, - уже бывал здесь?! -Здесь - нет. И, должен сказать, это Гнездо не слишком похоже на другие. Те, что я видел, много проще, - валун, грубые каменные стены, газоны из неистребимой низенькой травки, на травке - два-три планера или Крылатых. Иной раз - несколько десятков плодовых деревьев. Это либо выстроено значительно позже, либо у хозяина особые вкусы. Общего только безлюдье... Или, по крайней мере, крайнее малолюдье: последнее время все больше Птиц проводят время в разных удаленных или вовсе непостижимых местах. Так стало после возвращения Вениамина. Вокруг необыкновенно изящного в своей простоте трехэтажного дома, одной стеной прилегающего к ограде, был разбит парк, а весь дальний угол двора занимал печальный, с едва заметной, - очень в меру, - печатью заброшенности. Дом с трех сторон окружала терраса, на которую вели низкие и широкие ступени, частью спускающиеся прямо в эту темную воду. И над водой, над яркими и бесконечно-разнообразными цветами, между густыми кронами деревьев извивались, перекрещивались причудливо перекрученные водяные ленты - родные братья того самого мостика через пропасть, а светило, стоявшее все еще высоко, дробилось в этих висячих ручьях множеством отраженных, изломанных радуг. - Либо новая мода, либо... Либо личная прихоть хозяина. - Он здесь один?!! - Как правило, - в Гнезде хозяйничает один из старейшин рода. Важная Птица в прямом смысле. Остальные живут по мере надобности... Говорил же, - они теперь очень редко бывают дома. И сад, и пруд производили странное впечатление сочетанием изысканности и некоторой запущенности: там, где ступени вели в воду, горело розовое пламя лотосов, а позади, у стены, бурела непросохшая илистая грязь, из которой торчал пожелтевший, причудливо перекрещенный тростник с метелками на конце коленчатых стеблей. На поверхности неподвижной воды этакими символами бренности Всего Сущего лежали первые, немногочисленные еще сухие листья. - А где хозяин? - Так кто ж его знает? Летает где-нибудь по своему птичьему обычаю... Но тот оказался легок на помине: едва они начали подниматься на террасу, у арочного проема высокой двери появился словно бы ниоткуда возникший высокий мужчина в светло-лиловой безрукавке и легких штанах до середины икр. Безусловно, незнакомец был мускулист, мощен телом и атлетически сложен, и руки его висели тяжкими якорными цепями, но всего этого было явно недостаточно, чтобы объяснить чувство страшной, сосредоточенной, нечеловеческой мощи, которым веяло от его неподвижной фигуры, от всего его облика. Впрочем, когда он, при виде молодых людей проговорил что-то по-английски, улыбка его и выражение глаз оказались вполне доброжелательными. - Не понимаю, - развел руками гость, - мы, к стыду своему, толком говорим только по-русски. - Хвала богу и Праматери, - это невеликое препятствие в общении с нашим коленом... Но, право, как удачно, что вы явились именно сейчас: еще пара минут, - и вы не застали бы меня дома. Я залетел буквально на мгновение, чтобы прихватить кое-какие карты... И, словно в подтверждение своих слов, он потряс ящичком серо-фиолетового дерева, который казался маленьким и хрупким в его бугристых лапах, поросших густым золотистым волосом. При первом же взгляде в очень спокойные, серо-голубые, огромные глаза хозяина, у Мушки пересохло во рту. Но, несмотря на это и совершенно неожиданно для себя, она вдруг спросила: -А можно поглядеть? -Пожалуйста, - он с некоторым сомнением оглядел девушку, - а ты раньше когда-нибудь видела наши карты? Из Основной Последовательности? -Нет. -Это несколько меняет дело. Видишь ли, ты рискуешь сильно испугаться, потому что карта карте - рознь... -Нет. -Тогда, по крайней мере, присядь! И только после того, как она уселась в плетеное из серых, покрытых пухом прутьев кресло, хозяин открыл ящик. Все померкло перед глазами путешественницы, и окружающий мир исчез из ее глаз. Исчез дом с садом, исчезло небо и солнце, бесследно сгинули, позабылись бывшие с ней люди. Вокруг кресла, служившего опорой ее телу, расстилалась черная бездна без конца и края. По левую руку светилось множество необыкновенно-ярких, разноцветных звезд, справа - они редели, сходя на нет, и только в безмерной дали, в кромешной тьме виднелись слабые белесые пятна удаленнейших туманностей. Вся эта грандиозная картина плавно, но и не слишком медленно поворачивалась вокруг незримой оси, с боку - на бок проходившей, казалось, через ее тело. При первом же взгляде на бесчисленные светила среди бездонного мрака у нее захватило дух, но когда из-под кресла вдруг вынырнуло исполинское, светящееся тусклым красно-оранжевым накалом светило, храбрая искательница приключений судорожно вцепилась в подлокотники (А они были у того плетеного креслица?). Появившись снизу, раскаленное ядро описало страшный в своей беззвучности полукруг, прошло прямо над ее головой и скрылось позади, чтобы через минуту вынырнуть вновь. Так и пошло: восход-закат, восход-закат, мерно, со вселенской амплитудой и совершенно одинаковым периодом оборотов. После десятка повторов ей стало не по себе, и уже откуда-то появилась во рту масса жидкой слюны, но хозяин очень вовремя закрыл свой ящичек. -Ты в порядке? -Да-да, не беспокойтесь... Но вообще - класс! Даже не представляла себе! Ты з-знаешь... -Дети! Я очень спешу и, к сожалению, не могу вас принять, как положено. Поэтому хозяйничайте сами. Все, что найдете - ваше. Кроме, - хозяин поднял вверх указательный палец, а гость понимающе кивнул, - правильно. Карты. То-есть можно брать, смотреть, копировать, но очень, просто очень желательно положить потом на место и в целости... Да! На Островах мне буквально всучили небольшого битого поросенка, - вроде как в благодарность: С одной стороны - он мне, понятно, вовсе ни к чему, а с другой - если не взять, да еще у Радуг, то обида получится смертная... И хотел ведь выкинуть, да в последний момент рука не налегла. Перст судьбы. - А все-таки, Мастер, - что произошло-то? Я же вижу... - А случилось то, что в предгорьях появился отряд амазонствующих молодых бабенок, как обычно, из Змей. В этом, понятное дело, еще нет ничего особенного, дело житейское, и обычно ничего особенного такие вот партии не творят: ну, мужика там украдут какого-нибудь, ну, пограбят где-нибудь без особого даже хамства, но только вот на этот раз во главе их стоит какая-то Волчья Кровь, и манера Змеек совершенно изменилась... Никто ни малейшего понятия не имеет, кто она такая и откуда взялась, но выглядит все это весьма подозрительно и скверно. Ни на одной Карте не прослеживается ее линия! Да она вообще не имеет права на существование! Мы бы, понятное дело, сочли ее выдумкой, но она, похоже, к сожалению, все-таки существует. А этого не может быть, потому что топологию любого события и любого человека, являющегося следствием Исхода, Основная Последовательность определяет совершенно уверенно... Никто ничего не знает точно, но слухи об этой банде упорно ходят самые нехорошие. Так что, ежели увидите какой-нибудь бабий разъезд, будьте поосторожнее. Ну, счастливо! И он по-козлиному сиганул с веранды в сад. Через миг что-то вроде узла из пересекающихся световых лент и плоскостей мимолетно растаяло в небе, а над садом прозвучал и погас тяжелый аккорд басовой струны. - Ты лопать хочешь? Если честно, между нами? - Если честно, то ужасно. - Тогда я пошел готовить, а пройдись тут, погляди, что и как. Тут есть чего посмотреть... Должно быть. -Да неудобно как-то... -Тебе же говорили - Карты. Все остальное имущество для Птиц, можно сказать, и вовсе не в счет. У них есть все, а если нет, то будет завтра, только захоти. Да сама увидишь... И она увидела. Прежде всего в глаза бросалось необыкновенное пристрастие хозяев к коврам. Они здесь были практически всюду: в коридорах, почти пустых, просторных комнатах, даже в обширных кладовых, которые, наоборот, были сплошь заставлены низкими шкафами. Тут были однотонные зеленые или зеленовато-серые ковры с ворсом такой длины, что ноги тонули в нем, словно в траве, по другим, густым и пушистым, вился сложный, но одноцветный геометрический рисунок из сложно пересекающихся прямых линий. И тут же, за ближайшей дверью, дух захватывало от варварской пестроты красок, а следом что-то непередаваемое, но явственно видимое подсказывало, что этот рисунок предназначен для глаз не вполне человеческих, для чуждого опыта и чувства красоты. Ковры гасили звук шагов, и оттого тишина в безлюдном доме казалась почти пугающей, ковры ласкали подошвы босых ног, и оттого в душе, как давеча, на берегу невозможного моря в двух километрах от автобусной остановки, снова начало подниматься возбуждение, странный хмель здешних мест, ощущение неиспытанной ранее полноты жизни, когда грань между возможным и невозможным делается все более тонкой. Как-то раз ей пришлось наблюдать за работой художника, писавшего акварелью; как атлет играет непомерной силищей, небрежно швыряя неподъемные тяжести, незнакомый дядька играл мастерством. Быстрые, размашистые, вроде бы небрежные мазки, которые поначалу как будто бы ни на что не были похожи, - и вдруг наступил момент, когда из хаоса проступила картина, и вовсе непонятно стало, как можно было не видеть этого с самого начала. Маленькой она была, почти ни о чем не умела думать, но чудо превращения бессмысленных частей в единое целое каким-то образом запало в душу. Как праобраз озарения, тоже весьма мало замешанного на рассудке. А вот сейчас всплыло, потому что отдельные впечатления страшного нынешнего дня точно так же, мазок за мазком, стали складываться в Настроение. В настроение такого рода, которому тесновато в обычном, привычном для нее объеме души. Которое и пережить-то доводится далеко не всем, а только тем, кто однажды переходит Рубикон. Невозможное море. Радужные ручьи, что текут в воздухе над головокружительными, грохочущими, лязгающими пропастями. Карты, что мгновенно швыряли во мрак Космоса, напрочь вырвав из ткани мира. Сладкий сок, текущий по подбородку, и белое светило, разжигающее пламя в крови. А теперь этот дом, где с каждой новой точки, дающейся буквально каждым следующим шагом, открывался новый вид, и не было ни единого места, откуда можно было бы видеть все доступное, с вовсе непохожими объемами, которые тем не менее как-то перетекали друг в друга. И - наоборот, наглухо отсеченный тяжелой дверью зал о двадцати двух гранях, со стенами черного камня, покрытыми разноплоскостными, зеркально полированными, фасетчатыми гранями. Тяжелым, тревожным красным светом освещался зал, но грани каким-то чудом отбрасывали в лучи густо-золотого цвета, и те перекрещивались в воздухе, образовывая необыкновенно-прихотливую пространственную решетку, в ячейках которой и ютился, дробясь багровыми иероглифами, этот темно-алый свет, и стекал на багровый, о двадцати двух углах ковер, затканный золотым узором. Тысячами яростных красных глаз горели, проникая в душу, грани на стенах, и поднимался из глубин ее вопрос, бывший сродни воплю: кому и зачем могла прийти в голову такая тяжеловесно-причудливая и недобрая затея? Потому что покинувшему зал казалось, что за пределами его даже дышится легче. А после очередного поворота ширмы разгораживали совсем другое помещение. Здесь стены до высоты в два человеческих роста покрывали, соединяясь в непрерывные ряды, одинакового размера квадраты причудливых изображений. Они не были ни нарисованы, ни гравированы, а как бы сотканы из туго-натуго натянутых волокон серебристо-зеленого, бледно-золотистого и платинового цвета, изображая что-то вроде фантастических, угловато-схематизированных насекомых самого разнообразного вида. В зависимости от точки зрения, блескучие нити каждый раз по-новому отражали свет, изображение менялось, и тогда казалось, что холодновато-гротескная тварь на картине шевелится. Ширмы были выполнены в той же гамме, в той же технике, только площадь имели побольше, и оттого твари, подобные настенным, здесь изображались на фоне густых, дремучих трав. Кое-где за ширмами скрывались высокие напольные вазы в серебристо-зеленых, блеклых тонах с изображенными на них густыми, тонкостебельными травами, и стояли в них - высокие, жесткие, сильно и тонко ветвящиеся стебли. Все тут дышало холодноватым, мудрым покоем, действительно успокаивало, - но и при этом было еще одним мазком той самой кисти. Коридор вдруг расширялся, ощетиниваясь смертоносным железом тысяч самых разнообразных клинков, и ясно было, что где-то точно так же стоят и лежат еще более опасные в своей зловещей элегантности игрушки. Она вроде бы и не испытывала никакого интереса к подобным вещам, но вот рука ее как будто сама собой протянулась и взяла один из экспонатов, и рукоятка легла в ладонь так, как будто находилась в ней всегда, словно они давным-давно знакомы, век не виделись, а теперь страшно рады встрече. А ведь и впрямь, - знакомая вещь. Если и не ей, то кому-то из предшествующих приходилось тысячи раз вот так же держать такую же рукоятку, и по-другому не может быть, потому что тело - не обманешь. Черная, матовая ручка, и даже металл чуть изогнутого лезвия - насквозь черный и матовый, без блеска. Ночной клинок для ночных дел, а в ней самой, оказывается, скрыто много больше, чем она сама могла представить. В небольшой, залитой приглушенным светом комнате с обычными для здешних кладовых рядами шкафов, так густо стояли и так сложно смешивались сотни ароматов, что сомнений в характере этой коллекции быть не могло. Положив черный кинжал на один из шкафов, она открыла его дверцу. Кособокие глиняные горшочки размером чуть поменьше куриного яйца и с тонкими горлышками, заткнутыми полированными камешками. Толстостенные и неровные склянки мутно-зеленого стекла. Стеклянные или хрустальные конуса, пирамиды, цилиндры, шарики на подставке, разноцветные, с простой или же все более сложной гранью. Флаконы из белой керамики, украшенные утонченными миниатюрами. Заканчивался ряд стеклянными сосудиками прихотливо-криволинейной формы, напоминающими орхидеи или еще какие-то диковинные цветы, прозрачнейшими, содержащими радужные прожилки, или же, наоборот, состоящими, казалось, из одних только многоцветных мазков, тающих в воздухе. В соседнем шкафу коллекция продолжалась, и было в ней похожее, но ни один образец все-таки не повторялся. Дрожащими от волнения руками взяв одну из самых грубых глиняных корчажек, она вынула из перекошенного горлышка плотно пригнанную пробку и осторожно поднесла к расширенным ноздрям. Тяжелое, темное масло предложило ей свой запах, - густой, сладкий, кружащий голову и откровенный, как бесстыжий взгляд в глаза. Ночной-аромат-не-для-нашего-брата, - это уж точно. Это для слишком уж архаичного, слишком неутонченного, слишком... да просто слишком далекого и непохожего на наш вкуса. Тщательно закупорив корчажку, она аккуратно, в самой этой аккуратности находя неизреченное наслаждение, поставила ее на место и перешла к следующему образцу. Иногда исследовательница осторожно, чтобы не переборщить, знакомилась с несколькими ароматами подряд, а потом, - своя рука владыка, - вдруг брала попавшийся на глаза "за понравилось" или из элементарного произвола. И за двадцать минут этого благочестивого занятия она довела себя до такого состояния, что сама почувствовала неладное и решила покамест прерваться: лучше-де прийти еще раз, чем сразу же заработать головную боль. Эх, милая... Приблизительно такому вот воздействию была подвергнута некая Саджихх во время вполне даже деловых по замыслу переговоров с лжепророком Масламой. Согласно преданию, - со вполне удовлетворительным успехом. Запахи, в значительной мере беспрепятственно преодолевая фильтры и барьеры самонадеянных Высших Функций, действует прямо на глубинные, древние, по-крокодильи плоские, но при этом оч-чень туго знающие свое дело механизмы, что сидят на самом источнике эмоций и мотиваций, и, уходя от них, рискуешь никуда не уйти от оказанного ими действия. Тем более что следующая коллекция оказалась в своем роде ничуть не легче. Более того, - не будь здесь огромного, во всю торцевую стену размером, зеркала, она могла бы оказаться и вовсе не в подъем (как, впрочем, и следующая). В низком ящике первого шкафа лежали массивные витые обручи из обычного, без претензий золота, оно тускло мерцало в волосах, давило на голову и страшно не шло к юбке, блузе и чулкам из нейлона. Это уже слишком, к этому обручу хорошо было бы длинное платье самого простого покроя, лучше синее и... и неплохо бы, если б из тонкого льна. В следующих ящиках и шкафах так же, образуя ряды, таились вещи похитрее, поизощреннее. И если она еще могла узнать браслеты для рук или же для ног, ожерелья, кольца, серьги, кулоны или головные уборы из цветных металлов и самоцветов, то для некоторых вещиц, равно сверкающих нетленными металлами, эмалями и цветным камнем, названия или же определения попросту не находилось. Запомнился страшный, с ладонь размером, черно-красный паук на иссиня-черных ногах с самоцветными глазами на кошмарной голове и с рубиново-красным иероглифом на угольной спинке. Маленькое чудовище застыло в угрожающей позе, злобно блестя разноцветными огоньками глаз. А уж среди камней тем более попадались вовсе незнакомые, никогда не виданные. В густо-оранжевом камне обделанном под мелкую, едва заметную грань, горела восьмилучевая золотая звезда. Ярко-красный самоцвет в когтистой оправе из синеватого металла в глубине своей таил мрачно-фиолетовые огни, как двоедушный человек таит ненависть на дне улыбающихся глаз. Камни черные, как ночь, гладко шлифованные, непостижимым образом горели мельчайшими радужными искрами. Цвет, блеск, игра разноцветных огней, оттенки работы в брошах и изощренно-сложных перстнях, геммы в непрозрачном цветном камне. Металлы желтые, серебристо-белые, синевато-фиолетовые, голубовато-серые, даже зеленые и небесно-голубые. И все это утомляло своей чрезмерностью не меньше, чем парфюмерия прежней коллекции, и так же вызывало, в то же время, тяжелое возбуждение. Меж тем приготовление трапезы подходило к победному концу, взявший на себя обязанности кормильца уже несколько раз принимался звать свою подругу, но она не отзывалась, и он, пожав плечами, занялся исконно-мужским делом, то есть спустился в подземелье, где, по его расчетам, должны были находиться запасы вина. Он не ошибся, и теперь проблемой стало выбрать среди колоссального количества бочек, бочонков, пирамид пыльных бутылок и рядов черных, серых, красных или же кирпичного цвета кувшинов, хранившихся в каменном, скальном холоде. Среди узоров, картинок, надписей непонятными знаками на непостижимых языках. И, надо сказать, по возрасту своему, интересам и характеру знаний, во всем этом он не разбирался почти никак, а потому, как то надлежит решительному мужчине и неисправимому романтику, отправился в самый дальний и темный угол, а там отыскал самую пыльную, самую грубую, самую причудливую из всех, бывших там, тяжелую бутылку. Теперь оставалось только покрасивее сервировать в комнате белого камня стол из расчета трапезы на двоих. Отыскав среди бесконечного количества подобных два прихотливо-ассимметричных бокала из многоцветного стекла без граней, тарелки и блюда, напоминавшие полупрозрачные плоские раковины с самых больших океанских глубин, с голубыми и розовыми тенями по перламутровой глазури, он неожиданно встретил свою заблудившуюся в темных чувствах спутницу, мельком на нее глянул, потом, осознав, глянул еще раз и едва не уронил свою хрупкую ношу. Ей пришла фантазия нарядиться в длинное платье из тончайшей синевато-зеленой материи. Нигде не превзойденное искусство мастеров одного островного государства расцветило ее причудливыми крабами в шипастых доспехах, диковинными рыбами, актиниями более яркими, чем любые цветы, переплетающимися лентами водорослей, и когда проклятая девчонка с нарочитой, змеиной вкрадчивостью выступала по ковру, платье закручивалось вокруг ее длинных ног, и удивительные изображения оживали, маленькая каракатица взмахивала пупырчатыми руками, переползали бархатно-алые морские звезды, шмыгали рыбки. И сквозь ткань просвечивало, делаясь почти видимым, тело. Он, понятно, не мог знать, что в какой-то момент, не выдержав убийственного контраста со здешними нарядами, его спутница сбросила и закинула в угол свое бельишко, и теперь наслаждалась прикосновениями свободного, скользкого, прохладного шелка к коже, которая все-таки обгорела малость на здешнем веселом солнышке. И теперь воздух, подчиняясь колыханию ткани, беспрепятственно пробегал по телу от шеи и до туфель на ногах, а в ушах едва слышно позвякивали серьги из длинных бледно-зеленых камней и почти без оправы. Глянув на него своими блестящими глазами, она коротко сказала: -Закрой рот. Надо сказать, что услыхав что-то родное, он немедленно опомнился: -У нас сегодня, - болтал он, ловко расставляя, накладывая и разливая, - отчасти первобытный ужин... Хлеба нет, лепешки я печь не умею, а потому дареную чушку будем есть с чем-то вроде пресных блинов. От блюда жареной поросятины, истекающей жиром, приготовленной с кислым соком С-сливы, исходил запах, способный свести голодного человека с ума. Горка желудей крахмального дуба была уже после варки освобождена от скорлупы и полита желтым маслом, а чрезвычайно аккуратная пачка блинов достигла в толщину двадцати сантиметров. Вино же из почтенной бутылки оказалось невинно-розовым, цвета доброго восхода, и добродушно-вкусным на любой вкус. Каждый глоток его ровным теплом проходил по горлу и неслышимой волной таял в теле. Некоторое время за столом царило молчание, потому что за время своего пребывания здесь они нагуляли и наплавали поистине зверский аппетит. У нее слегка кружилась голова, горело лицо, а в теле снова начала исподволь разворачиваться могучая пружина, не то зуд в позвоночнике, не то неутолимое желание бега, драки, скачки, сражения. И, не замечая того сама, она начала вытягиваться в своем кресле то на один, то на другой бок, чуть скручивая тонкую спину, глубоко и медленно дыша. Что-то такое передалось и ему, он нахмурился и напряженно затих. Медленно извиваясь всем телом, девушка плавно перетекла из кресла на ковер с высоченным ворсом и начала так же тихо и плавно, с почти судорожным напряжением всех мышц перекатываться с боку на бок, едва слышно приговаривая: -Ай-йяа-а!.. Ай-йа-а... Ай-йа-а-а... Вдруг, словно впервые заметив его, она разом оборвала свое буйство, и сказала, оскалив в кривой усмешке белые, острые, как у зверя зубы: -Дай мне вина! Он поспешил подчиниться, опускаясь на колени и протягивая бокал вина. Она, с трудом удерживая себя от того, чтобы снова не вытянуться на ковре, небрежно отстранила его: -Не так! Ты обольешь меня! Из губ... Но, когда он приблизил наполненный вином рот к ее губам, она, резко рассмеявшись, отстранилась и с каким-то змеиным свистом оттолкнула его сразу двумя руками. -Ты глянь на себя! Здесь ты выглядишь, как раб, и что бы я сейчас ни чувствовала, что бы я не испытывала сейчас, говорю я, это не для раба предназначено! И лучше было бы мне умереть, чем нынешнее мое бешенство отдать тебе! Зрачки ее медовых глаз были сейчас огромными и черными, она не моргала, глядя в его лицо, и цедила слова своей тирады медленно, и только змеисто, извилисто улыбаясь с угла на угол вытянувшихся в нитку, сухих губ. И запах от нее исходил, - тонкий такой, легкий, сухой. Неуловимо знакомый, - да только никак не вспоминающийся. Потихоньку проникающий в душу, чтобы взбаламутить ее до самого дна, где лежит древний, тонкий ил. У этой пятнадцатилетней школьницы был в своем роде безошибочный вкус: из нескольких сотен ароматов она выбрала именно тот, который был запрещен к изготовлению и использованию в своем мире, а это, как известно, является очень большой редкостью (Даже Птицам известно только три примера запретной парфюмерии, чтобы запрещены были именно запахи, как таковые). И если ему тоже ударило в голову, то что же испытывала глупая девчонка, воспользовавшаяся тайной, и друг от друга скрываемой привилегией высшей аристократии Построения Дэбен с Земли Оберона? И это на фоне всего остального!!! Он встал и глянул на себя в зеркало, и то бесстрастно отразило черноволосого бледного подростка в слегка вспузырившихся на коленях