Сломанная Головоломка --------------------------------------------------------------- Редактор-составитель Х.З.Собачий. М., издательство "Мобиле", 1993; OCR и правка: Максим Ненашев (nenashev@surgu.wsnet.ru). --------------------------------------------------------------- ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ Сборник рассказов "Сломанная головоломка" имеет несколько существенных отличий от других подобных сборников. Во-первых, для этой книги не подходит само название "сборник" -- рассказы в ней не собраны, они специально для нее созданы авторами. Во-вторых: "составителями" (точнее -- в данном случае -- организаторами) руководило принципиально чуждое духу подлинной литературы желание -- попробовать с помощью литературных произведений (в данном случае -- рассказов) выразить нечто большее, чем то, на что обычно отваживается литература как таковая. Если говорить совсем просто -- рассказы заказывались и были написаны авторами "на тему". Этот самоубийственный для любого живого творчества подход -- подход к литературе, как к средству, а не как к цели -- в данной ситуации, тем не менее, полностью себя оправдал. Случилось это лишь по одной причине. Причина эта в том, ради чего сомнительное мероприятие по созданию сборника и было затеяно; в уникальной способности этого оживлять все, за чем оно скрывается, просвечивать сквозь любую свою внешнюю форму. Для обозначения этого таинственного нечто, скрытого в данном случае за полутора десятками небольших рассказов, существует, в общем-то, специальное название. Самое обычное, достаточно точное и -- в то же время -- совершенно не подходящее в данной ситуации. Это название -- неприятные по звучанию и смыслу слова "философская система". Гегель просто писал "Феноменологию духа". Ницше говорил -- афоризмами, притчами, устами Заратустры, Сартр, чтоб растолковать наболевшее, сочинял романы и пьесы, Хайдеггер дошел до философской Поэзии. Что-то из этой серии сейчас перед Вами. Однако предлагаемая Вам книга, в то же время, заметно отличается от "философской прозы" в традиционном ее понимании. Отличий несколько. Прежде всего, это отсутствие единого стиля и тональности (что, конечно, во многом обусловлено коллективным характером работы). Второе отличие -- принципиальная незавершенность этого сборника как философского произведения. Отказаться от подзаголовка "Том первый" составителей заставила лишь некоторая неуверенность в целесообразности скорого продолжения. Если продолжение все же последует, то это будет уже новая книга, а не "второй том" (пример -- хорошо известные сборники "Вехи" и "Из глубины"). Такая незавершенность -- прямое следствие третьей особенности сборника: он служит выражением философской системы, которой не существует в иной, отличной от этого сборника, форме. (Именно поэтому не очень и подходят для обозначения того, вокруг чего выросла книга, слова "философская система" -- эти слова предполагают как минимум существование того, к чему относятся.) Противоречие здесь лишь кажущееся. Принцип неопределенности в философии (подобный принципу неопределенности в квантовой механике) гласит, что чем более строга и лаконична форма изложения "философской системы", тем меньшее число людей принимает эту "систему"; и, наоборот, чем очевиднее, естественней, популярнее "система", тем более неопределенна, метафорична, двусмысленна ее словесная оболочка (примеры таких "размытых" текстов приводить, вероятно, излишне). При этом важно понимать, что указанное противоречие между "популярностью" и "строгостью" изложения "философской системы" не имеет никакого отношения к самому факту ее существования. Тем более -- к вопросу о ее истинности или ложности. Так же несомненно существование и той "философской системы", ради выражения которой написана эта книга -- и не важно, что ее максимально строгое выражение непонятно вообще никому и поэтому даже не написано, а выражение, понятное всем, настолько банально, что в записи вовсе не нуждается. Эта система, повторим, тем не менее, существует. И именно в той форме, которую Вы держите сейчас в руках. В свете этого огромным соблазном для "составителей" было и внешне оформить книгу в виде серьезного философского трактата ("Раздел первый: Очевидные истины. Часть первая: Особенности феноменологического подхода. Глава первая: К смыслу понятия "быть". Параграф первый: "Ограбление в подворотне"", и т.д. -- разбивка собранного в книге материала на главы существует на самом деле, даже в двух, немного отличающихся друг от друга, вариантах, но явно нигде не отражена). Помешала воплотить идею "псевдофилософского оформления", как Вы, вероятно, уже догадались, боязнь излишней строгости в ущерб популярности. Боязнь излишней популярности (в ущерб строгости) помешала, в свою очередь, издать книжку сколько-нибудь заметным тиражом. Но, несмотря на отказ от явной разбивки на главы, параграфы и т.п., особенностью книги все же остался особый характер составивших ее рассказов: каждый из них, как уже говорилось, есть нечто большее, чем просто рассказ. Представить себе это легче всего на примере: некий эротический рассказ, пересказанный кем-то "в двух словах", оказывается, вдруг, текстуально идентичным -- к примеру! -- знаменитому одиннадцатому тезису Маркса о Фейербахе. Настоящая книга в то же время не есть (отметим еще раз!) просто "популярной", доходчивой формой выражения каких-нибудь пятнадцати философских "тезисов". У того, о чем здесь говорится, иной формы выражения -- кроме той, которая перед Вами -- пока просто не существует. Если смотреть, все же, на эти рассказы как на комментарии или иллюстрации, то они -- комментарии, иллюстрации к несохранившимся текстам (а точнее -- к текстам, еще никогда не существовавшим). Другая возможная, в принципе, аналогия -- между текстами "сборника" и дзенскими коанами -- также искусственна. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть наугад несколько страниц из книги. Что же касается названия "СЛОМАННАЯ ГОЛОВОЛОМКА", то о нем можно сказать лишь одно -- книга действительно так называется. Почему, можно понять, прочитав ее. Наконец, само предисловие. Написано оно в большей мере из рекламных соображений. И без него -- по целому ряду заметных внимательному читателю признаков -- достаточно быстро улавливается существование некоторой под- или сверхструктуры, "скрытой" текстами сборника, их порождающей и организующей. Осторожно намекнуть читателю, что такая "сверхструктура" (то самое таинственное нечто, о котором говорилось выше) не есть что-то необыкновенное, что это, в действительности, всего лишь хорошо знакомое читателю его собственное отношение ко всему на свете (а так оно и есть!) -- в этом "составители" (организаторы) "сборника" видят основную задачу своей странной затеи. Они даже верят, что, в итоге, что-то подобное у них может и получиться. Большинство работавших над "Сломанной головоломкой" авторов -- все вместе и каждый в отдельности -- в этом, к сожалению, не настолько уверены... Еще двое из них наотрез отказались высказать свое мнение по этому поводу. В любом случае -- кто бы из членов авторского коллектива ни оказался прав в оценке "сборника" -- он у Вас в руках. Москва, ноябрь 1993. ОГРАБЛЕНИЕ В ПОДВОРОТНЕ В детском садике на вопрос: -- Ну, маленький, сколько нам годиков?.. -- отвечают, как известно, не задумываясь: -- Шесть лет и восемь месяцев!!! С возрастом эта удивительная способность -- помнить, сколько тебе сейчас лет -- почему-то исчезает. Чтобы вспомнить, приходится смущенно производить в уме выкладки с четырехзначными числами. Помнят, разве что, некоторое время после очередного по счету дня рождения. Лучше -- юбилея. Да и то совсем недолго. ...Бывший старший оперуполномоченный Московского угрозыска подполковник Семен Семенович Шукайло, опытный криминалист, уволенный совсем недавно из органов внутренних дел -- за дзен-буддизм -- и возглавлявший теперь собственное сыскное бюро "Феликс", как раз 13 марта праздновал свой день рождения. В тот же день (это была, кажется, среда), ровно в два часа дня, в пивной бар без названия, что на втором этаже, над овощным магазином в доме 194 по проспекту Мира (кстати -- такое уж совпадение -- тот самый, где годом позже Семен Семенович взял знаменитого Макеева) нагрянули с довольно необычным визитом народные депутаты. Самые настоящие, со значками. Ничего никому не объясняя, они втащили в зал несколько тяжелых коробок и, деловито разобрав у своего главного молотки и отвертки, полезли, не разуваясь, на столы. Бармен Сережа, огромный, толстый, метра под два ростом, мужик, брезгливо делал вид, что даже не смотрит, что они там по углам развешивают. А развешивали они большие жестяные, выкрашенные серой масляной краской громкоговорители. -- Дискжокеи говняные... -- проворчал Сережа, но вмешиваться не стал -- да и действительно, с какой стати?.. Дискжокеи оказались членами парламентской комиссии по связям с общественностью. Сделав дело, они выпили пива и торжественно включили колонки. Вместо музыки зазвучали хриплые голоса спорящих народных депутатов: передавали запись одного из старых съездов. Все присутствовавшие в пивбаре, не сговариваясь, схватились за головы и выругались, негромко, но, что довольно странно, почти в одних выражениях... Погода, как водится, тут же испортилась, повалил мокрый снег, завыл холодный ветер. С головы до ног облепленный снегом, Семен Семенович, пряча под полой купленный у метро самому себе в подарок букет чайных роз, поднялся по скользкой темной лестнице бара, остановился в дверях, пропуская уходящих депутатов, и, войдя в зал, осторожно осмотрелся. Осторожно -- скорее по привычке. Остаться незамеченным он сегодня, пожалуй, не смог бы, как бы ни старался. Роскошный длинный черный плащ, черный, лихо заломленный на бок берет с блестящим металлическим цвета чайной розы значком сыскного бюро, белоснежный шарф с золотистым восточным узором по самому краешку (непременная часть придуманной самим Семеном Семеновичем униформы сотрудников "Феликса") -- все это заметно контрастировало с общей обстановкой. Например, с той же лужей блевотины у самого входа, в которую Семен Семенович случайно наступил до блеска начищенным высоким черным ботинком армейского образца. Ослепительно белыми, белее шарфа и снега на берете, были пышные, красивые, ухоженные усы Семена Семеновича, ярким пятном выделявшиеся на его смуглом, иссеченном шрамами и морщинами лице. Лицом -- особенно своей знаменитой добродушной улыбкой -- Семен Семенович был необыкновенно, а сегодня, почему-то, особенно, похож на известного физика Альберта Эйнштейна; еще Семен Семенович, как и Эйнштейн, немного, для себя, играл на скрипке. И трубку тоже, разумеется, курил -- так уж сложилось. Семен Семенович пересек по диагонали шумный задымленный зал и осторожно подошел к столику в правом углу, у большого грязного окна... -- Ваши документы! -- тихо, но отчетливо произнес он, обращаясь к двум стоявшим к нему спиной мужчинам: долговязому молодому человеку в ватнике и в серой спортивной шапочке с надписью "СЛАЛОМ" и низенькому плешивому крепышу в полушубке из черного искусственного меха. -- Никак молодость ментовскую не забудет, -- недовольно проворчал, оборачиваясь, тот, что пониже. Звали его Михаилом Сергеевичем (тем, кто не верил, он показывал паспорт). -- Ты, Семен Семеныч, таперича никто. Ты даже документы у меня проверить права не имеешь! -- хмуро подмигнул он и сделал неприличный звук губами. -- Но пива, Семен Семенович, мы вам все равно дадим, -- приветливо улыбнулся тот, что повыше, в ватнике; звали его Шуриком. -- Здравствуйте. -- Здравствуй, Шура! Мое почтение, Михаил Сергеевич, -- засмеялся Семен Семенович. -- Как наша общая знакомая госпожа Тэтчер? Все не пишет? -- Достали вы уже меня своими тупыми шутками!.. -- вздохнул Михаил Сергеевич. Особой его приметой были обвислые казацкие усы, которые он каждый раз, отхлебнув пива, тщательно вытирал носовым платком. Шурик был без усов, но с двухдневной щетиной и вообще был очень похож на тезку из кинофильма "Приключения Шурика", только более мрачного и, как видно, сильно пьющего. Он тоже глубоко вздохнул в ответ на шутку Семена Семеновича, почему-то покосился на висевший неподалеку громкоговоритель и скорчил отвратительную рожу. -- Прости уж, Михаил Сергеевич, -- извинился обескураженный Семен Семенович. -- Все-таки милиционер я, или нет? Хоть и бывший. И шутки у меня соответствующие... Он выпил под нестройные аплодисменты депутатов на съезде кружку пива и, оттопырив мизинец, подцепил с бумажной тарелочки кусочек соленой скумбрии: -- Вот, шел мимо, вдруг думаю: "дай зайду! пивка выпью!.." Не ожидали небось? Что вы такие мрачные? -- Видишь, Семеныч, и тут уже -- сволочи -- мозги вправляют. Тоже -- педагоги... -- показал Михаил Сергеевич на дребезжащий громкоговоритель. -- А все, обрати внимание -- нет, ты посмотри, посмотри! -- на это кладут! И правильно! И Сережа -- колонки завтра же кому-нибудь продаст. Спорим? -- Если я сегодня провода не перегрызу... -- тихо вставил Шурик, косясь на потолок... Семен Семенович, разжевывая кусочек рыбки, с пониманием оглядел гомонящий зал, над которым, сотрясая табачный дым, висел рассерженный голос народного депутата. -- Да, так вот! Но мой-то! Мой, а? -- продолжил, грохнув по столу кружкой, Михаил Сергеевич. -- Я тут Шурику как раз жаловался... Тут -- ладно, все равно без толку, с этими педагогами давно все ясно... А у моего младшенького, спрашивается, что, а?! Семен Семенович никуда сегодня не спешил. Доев рыбку, он прислонился к стене и улыбнулся Михаилу Сергеевичу. -- ...дома его такому не учили! В этом году отдали в детский сад, и что ты думаешь? -- Михаил Сергеевич сделал театральную паузу и тоненьким голосом вывел: "-- Папа, -- говорит, -- давай в съезд поиграем!" -- и сплюнул на пол. -- Это они таким там занимаются! Игры, понимаешь, теперь новые... Новое поколение выбирает ПЕПСИ!.. Семен Семенович засмеялся и спросил: -- Твой-то у них... э... кто?.. А еще на мои шутки обижаешься!.. -- и совсем развеселился. Шурик тоже ухмыльнулся. Михаил Сергеевич в сердцах выругался и сказал, стукнув себя кулаком в грудь: -- Да бля буду! Я-то тут при чем? Вот так прямо приходит и говорит: "Давай, батя, в съезд играть!"... -- и опять с отвращением сплюнул на пол. -- Ох, выпори, Михаил Сергеевич, выпори засранца, тебе говорю! -- корчась от смеха, посоветовал Шурик. -- Это он скрытно над отцом издевается, намекает на твое имя-отчество! -- А как они в съезд-то играют? -- спросил Семен Семенович. -- Что-то не верится, Михаил Сергеевич, извини уж. У них что, регламент, повестка дня, у этой мелкоты, да? -- он опять засмеялся. -- И что они там... э... обсуждают? Дуришь ты нас, Сергеич. -- Да не дурю! -- рассердился Михаил Сергеевич. -- Сам ходил смотрел. Ни повестки, ни регламента у них нет. Они просто голосуют. Шурик и Семен Семенович посмотрели на Михаила Сергеевича. Тот объяснил: -- Садятся на детской площадке в кружок и голосуют, кто за что выдумает: кто за то, что Витька дурак? Кто за то, что ветер? Кто за то, что скамейка? -- и ржут, как ненормальные. Шурик и Семен Семенович удивленно смотрели на Михаила Сергеевича. -- Хоть голоса-то считают? -- спросил, наконец, Шурик. -- Откуда? -- удивился Михаил Сергеевич. -- Они и считать-то не умеют... Наверное. -- И все это называется "играть в съезд", да? -- засмеялся Семен Семенович. -- Ох, хорошо! И вправду, что в мире творится, а, Михаил Сергеевич? "Кто за то, что скамейка?.." -- говоришь?.. Философы, тудыть их! Нет, ну что в мире-то творится, а?.. -- он засмеялся. -- А я про что!.. -- мрачно согласился Михаил Сергеевич. Шурик, посмеиваясь, чистил рыбку. -- Детский сад!... -- задумчиво сказал Семен Семенович. -- Нет, детский сад это не хухры-мухры! -- и, вспомнив вдруг что-то, опять улыбнулся. -- А какое у меня было дело с детским садиком!.. Красивое, ух!.. Прямо в учебник по криминалистике вставляй. При слове "дело" Шурик внезапно -- будто вспомнив что-то очень важное! -- замер с недочищенной рыбкой в руках. -- Что, манку воровали? -- пошутил Михаил Сергеевич. -- Да нет, куда круче... -- Семен Семенович! -- сказал ставший вдруг очень серьезным Шурик. -- Вы сказали "дело", и я вспомнил... Очень давно хотел вас об одном одолжении попросить. Обгрызая рыбий хвост, Семен Семенович взглянул на Шурика и вопросительно поднял брови. Шурик нагнулся, быстро достал из-под стола полиэтиленовый пакет с надписью "Год Лошади", вынул из него обтрепанную общую тетрадь в сером переплете, перелистал ее, нашел какое-то место, внимательно прочел несколько строк и опять посмотрел на Семена Семеновича. -- Вы знаете, я работу одну пишу... -- сказал он. -- Как называется? -- поинтересовался Михаил Сергеевич. -- "Апология рационализма", -- внятно, по буквам, произнес Шурик. -- Понял, да? -- Михаил Сергеевич смутился. Семен Семенович, услышав название работы, подавился кусочком рыбки и закашлялся. -- Так вот. Как бы попонятнее сказать-то? Рассматривая в общем виде каркас произвольного эвристического рассуждения... это, впрочем, не важно... в общем, я вышел на одну проблему: проблему полноты пространства версий... -- Семен Семенович и Михаил Сергеевич переглянулись. -- Сейчас все объясню! -- заторопился Шурик, -- у меня здесь все на простых- простых примерах! Правда! Вы не бойтесь! Поясняю... -- Шурик быстро отхлебнул глоток пива. -- Кстати, пример из реальной жизни. У нас на заводе несколько лет назад дело было. Михаил Сергеевич и Семен Семенович кивнули. -- Дело очень простое. Поперли у нас из сейфа партвзносы, -- начал Шурик. -- Довольно большие деньги. Ясное дело -- шум, переполох, приехал следователь. Изучил обстановку и пошел копать -- составил список подозреваемых и начал их вызывать по очереди: всех, знавших о сейфе, сроках сдачи денег, тех, кто, так или иначе, имел доступ к ключам, тех, кто мог на своем оборудовании сделать копии по слепкам -- ясно было, что спер деньги кто-то свой, завод оборонный, пропускная система. Список был очень хороший -- наметил этот мужик, вроде бы, все возможные версии, например, не забыл даже электриков, которые в кабинете секретаря парткома лампочки два раза меняли. Заставил каждого подозреваемого расписать по минутам тот день, когда деньги пропали; особенно изматывал троих подозрительных ребят из четвертого цеха -- там станки стоят, на которых копию с ключа за минуту сделать можно... В общем, работал мужик, как зверь, на совесть. И стукачей к своим подозреваемым подсылал, ну все как положено. Измотался весь. И вдруг -- бабах! -- второй раз сейф вычистили! Новые взносы собрали, в сейф положили -- и как не бывало! Прежнего секретаря парткома, седенького такого, старого большевичка, сразу, тогда еще, после первой кражи, из партии поперли; теперь новый секретарь партбилет положил! Следователь похудел, осунулся, круги под глазами... Скандал колоссальный! В общем, долго рассказывать как все это раскручивалось. Сразу скажу, что следователь -- от умственного перенапряжения, наверное -- стал совершать безумные поступки... После того, как в сейф положили новые тыщи, он лично взял пистолет, спрятался за портьерой, простоял там часа четыре и -- не поверите! -- в дырочку увидел-таки того, кто опять, в третий раз, попытался спереть деньги! Клянусь, так и было! -- Здорово! -- сказал Михаил Сергеевич. -- Но что особенно важно, -- продолжил Шурик, -- так это то, что именно этот-то человек -- единственный, из тех, о ком точно было известно, что он имел доступ к сейфу, -- Шурик сделал многозначительную паузу, -- отсутствовал у следователя в списке подозреваемых. -- А почему? Потому, что следователю, настоящему коммунисту, не карьеристу, а действительно идейному... -- Бывали такие, -- кивнул, внимательно слушавший все это время, Семен Семенович... -- ... ему, -- продолжил Шурик, -- просто в голову не могла прийти, -- Шурик стукнул себя по лбу, -- такая чудовищная мысль, что партвзносы экспроприировал тот самый старичок-большевичок, о котором я уже говорил -- секретарь парткома. Он тогда вроде спутался с какими-то антикоммунистами- демократами, не помню уж, время, сами помните, тогда сложное было, -- Шурик отхлебнул пива. -- Впрочем, это сейчас совершенно не важно: для чего я, собственно, все рассказываю? Понимаете? Семен Семенович и Михаил Сергеевич смотрели на Шурика. -- Обратите внимание, какая ситуация: перебирает следователь все-все версии, просчитывает все-все варианты, да? И одну версию, одну-единственную -- причем, ту, которая совсем на поверхности! -- в упор не видит. Не вносит старичка-большевичка в свой список. Факт? Факт. Как объяснить?.. -- Ты же сам говорил, что спутался... -- нерешительно высказался Михаил Сергеевич. Шурик выругался: -- При чем тут это. Семен Семенович, понимаете, о чем я?.. Семен Семенович с интересом слушал. -- В чем моя проблема? Проблема в том, чтобы разобраться, как так вышло, что следователь -- вроде бы профессионал, -- все-таки, не все версии вначале подготовил. Пропустил одну. Семен Семенович понимающе закивал. -- Вот это я и имел в виду, -- сказал Шурик, -- под проблемой неполноты пространства версий, понимаете теперь?.. Так вот, Семен Семенович. Я по этому поводу кое-какие, так сказать, методологические рекомендации понапридумывал, а правильно, или нет -- не знаю. Поможете советом? -- улыбнулся Шурик. -- Экспертиза специалиста, так сказать... -- Интересно! Очень, очень интересно, Шурик! -- сказал Семен Семенович радостно. -- Ты сам, наверное, не понимаешь, как точно по адресу обратился! -- Шурик улыбался и моргал глазами. -- Методология -- мой конек, -- объяснил Семен Семенович, -- уже очень давно. Сколько мне из-за этого вытерпеть пришлось!.. И можно сказать, "Феликс" на этом держится. Давай, что там у тебя за метод? Ну! Порадовал ты Шурик меня! И проблему выделил -- действительно очень важную. Шурик даже замялся как-то. Открыл тетрадку, полистал, почитал что-то про себя, отложил, опять взял. Наконец, еще подумав, осторожно начал: -- Ну, общепризнанно, что феноменологический подход к логике, -- с каждым словом он, почему-то, все больше волновался, -- ...нет, не так... -- и опять замолчал. -- Да ты не волнуйся. И не стесняйся, попроще говори. Сразу давай, в чем суть твоего решения?.. Шурик, краснея, помолчал, пошевелил губами. Семен Семенович и Михаил Сергеевич внимательно слушали. -- Ну как вам это просто объяснить! -- не выдержал Шурик. -- Я целую книгу, можно сказать, написал об этом, а тут в двух словах... Сейчас, попробую... -- он опять задумался. -- Ну логику, самую элементарную, вы помните?.. -- спросил он через полминуты у Семена Семеновича. -- Рассмотрим множество всех небессмысленных малых посылок некоего силлогизма... Семен Семенович с Михаилом Сергеевичем испуганно переглянулись. -- А может -- как ты сам говорил -- на примере?.. -- осторожно посоветовал Семен Семенович. Шурик взглянул на него, поднял брови, потом вдруг закивал головой: -- Да! Именно!.. Спасибо. Сейчас! -- сказал он, закрыв глаза и сосредотачиваясь. -- Есть, -- сказал он, наконец, открыв глаза. -- В общем, э... как этот... как Шерлок Холмс. Да. Семен Семенович и Михаил Сергеевич удивленно замигали. Помолчав с полсекунды, они опять переглянулись и прыснули, потом захохотали. Михаил Сергеевич платком для вытирания усов принялся утирать слезы, Семен Семенович, повторяя тихонько, на разные лады: "Шерлок Холмс!.. Ватсон!..", сполз по стенке и, весь дергаясь от смеха, уткнулся в колени лицом. -- Я всегда знал, что вы идиоты, -- помолчав, сказал Шурик. Он зачем-то подвигал по столу кружку, бережно спрятал свою тетрадь обратно в пакет и уставился в лужу пива на столе. На съезде подводили итоги какого-то голосования. У соседнего столика подвыпившая девушка с растрепанными волосами хрипловатым голосом просила хмурого, налысо выбритого юношу поцеловать ее: -- Поцелуй, ну поцелуй, пожалуйста, ну пожалуйста... -- жалобно повторяла она и тянулась к нему пухлыми губами. Тот отворачивался, вяло отталкивал ее и жевал рыбу... Семен Семенович, почти перестав наконец смеяться, поднялся и, постанывая, принялся извиняться перед Шуриком. Михаил Сергеевич, всхлипывая, обнял Шурика и примирительно поцеловал его. -- Ты лучше не обижайся, просто у меня настроение сегодня очень веселое. Объясни нормальным человеческим языком, что имел в виду, -- сказал Семен Семенович, вытирая слезы. -- Тоже должен нас понять! Ну! -- и опять засмеялся. -- Я думал у тебя и вправду методология... -- Давай, давай, -- сказал Михаил Сергеевич. -- Все, больше не смеемся, -- и снова прыснул. -- Козел, -- сказал Шурик. И, обращаясь уже только к Семену Семеновичу, попросил: -- Вы действительно поймите, о чем я говорю. Пожалуйста! Это же... Это же просто!.. У меня не методология, у меня только постановка проблемы! Семен Семенович и Михаил Сергеевич на этот раз сдержались, оба сосредоточенно кивнули. -- Вот вы, Семен Семенович, выехав на место преступления и собрав какие-то данные садитесь и начинаете думать. В эти минуты ваша мысль... плывет, так сказать, по течению, или же вы осознанно -- подчеркиваю: осознанно! на основании каких-то логических норм! -- выделяете вначале все без исключения возможные версии, чтобы их -- потом уже -- проверять, логически сопоставлять друг с другом, все такое прочее? То, чего явно не сделал следователь в деле о взносах. Теперь понятно? И добавил рассерженно: -- Видите, не такой уж я и придурок. Семен Семенович и Михаил Сергеевич жестами выразили полное согласие. -- И спросить у вас, Семен Семенович, я только одно это и хотел! -- продолжил Шурик. -- Выписываете вы сначала -- в качестве особого этапа в расследовании -- все-все версии происшедшего? Но так, чтобы точно уж все без исключения версии перебрать, беспристрастно. Чтобы потом работать с этим полным набором версий. Или нет? -- Семен Семенович улыбнулся. -- Вот и все, -- Шурик стащил с головы шапочку, сунул ее в карман ватника и замолчал, почему-то уставившись в большую лужу пива на сером заплеванном столе. Семен Семенович не выдержал и взглянул в лужу. В ней он увидел перевернутое отражение Шурика, их взгляды встретились. Шурик попросил тихонько: -- Расскажите, как вы поступаете? Правда нужно... Михаил Сергеевич тоже, сбоку, удивленно уставился в лужу пива, пытаясь понять, что они там высматривают. Все трое молчали. На съезде тоже что-то притихли, похоже, опять затеяли голосование. -- Как я провожу расследование? Гм... -- переспросил, улыбнувшись, Семен Семенович. Задумавшись, он осторожно поднес к губам кружку с пивом цвета чайной розы на самом донышке. -- Что ж. Вот как раз и расскажу историю про детский сад! Ту, о которой только что вспоминал! Очень для тебя показательная в плане методологии выйдет история. Именно то, что тебе нужно. Отработка версий. -- Пригладив усы он спросил: -- Ты, я вижу, хоть трактатов и не пишешь, тоже не прочь байку послушать, а, Сергеич? -- О чем речь, Семеныч! -- Ну а тогда, Шурик, что надо сделать? -- сказал Семен Семенович. Он нахмурился, пристукнул кулаком по столу и, улыбнувшись, объяснил: -- Быстренько. За пивом! Испугавшийся было Шурик рассмеялся, сгреб шесть пустых кружек, ввинтился в толпу у прилавка продираясь поближе к Сереже. -- Пошел на подхват, -- молвил Михаил Сергеевич, собирая оставшиеся кружки. Семен Семенович, оперев подбородок о ладонь и посмеиваясь, разглядывал зал. Он посмотрел, как тихонько плачет растрепанная, все еще нецелованная девушка у соседнего столика; как Шурик, расплескивая пиво, передает через головы полные кружки Михаилу Сергеевичу, как носит их тот по четыре к столу, как, улыбаясь до ушей, возвращается Шурик с рыбкой на бумажных тарелочках. -- Суки! -- продолжая улыбаться, выругался Шурик. -- Толкаются, сволочи, как в... на вокзале!.. Улыбался и Михаил Сергеевич, улыбался, глядя на них обоих, и Семен Семенович. -- Ну? -- кивнул Шурик Семену Семеновичу. -- Начнем?.. Что это за дело? Семен Семенович кивнул в ответ, задумался, взял кружечку. -- Начнем, -- сказал он, громко отпив два глотка. -- Дело довольно необычное... За окном валил мокрый снег, налипавший на ветки деревьев и плечи людей. Над проспектом Мира зажглись вдруг желтые фонари -- как-то незаметно и неожиданно рано стемнело, наверное из-за плохой погоды. -- Рассказывать, Шурик, я буду, все-таки, не про то, как я сам раскручивал это очень непростое дело. Лучше, мне кажется, будет, если ты сам сможешь все сделать. А я буду в случае чего только помогать, говорить -- так я рассуждал, или нет. Сам все раскрутишь -- отлично поймешь и мой метод. Идет? -- Идет! -- удовлетворенно кивнул Шурик. -- Начну я, поэтому, к ак положено: с самого-самого начала, -- Семен Семенович достал из кармана длинную черную трубку с серебряным кольцом на мундштуке и не спеша набил ее табаком, поглядывая косо, как, размахивая у самого лица плачущей девушки руками, громко втолковывает ей что-то ее лысый возлюбленный, Михаил Сергеевич угостил Шурика "Беломором". Все закурили. -- Так вот. Темным зимним утром, -- начал свой странный рассказ Семен Семенович, -- родители, приведя детей в детский сад, обнаружили, что входная дверь заперта... -- говорил он негромко, отчетливо, лишь изредка замолкая и попыхивая трубкой... Шурик и Михаил Сергеевич внимательно слушали. -- На снегу, выпавшем в начале ночи, не было еще никаких следов, и, естественно, первой мыслью стоявших у дверей было: "Эти подлецы проспали начало рабочего дня!". Но нянечка тетя Катя, пришедшая вскоре, озадачила всех словами о том, что в садике на ночь оставалась другая нянечка -- Ниночка -- с четырьмя круглосуточниками. Все заволновались и принялись еще громче стучать в дверь "Не иначе, что-то там случилось", -- первой почувствовала недоброе тетя Катя. Пришла вторая воспитательница, у которой были свои ключи от двери, и все поняли, что дверь заперта изнутри. Еще примерно через полчаса, когда совсем рассвело, решили дверь ломать. Детишки, сидевшие на скамейках у ворот садика, очень обрадовались таким приключениям, мрачные родители при участии очень кстати подвернувшегося участкового принялись вышибать дверь, что им в конце концов и удалось: отскочила, разодрав в клочья дверной косяк, стальная петля, в которую изнутри была вставлена державшая дверь тяжелая задвижка, запертая, к тому же, на висячий замок. То есть (это я сразу тебе говорю, Шурик, чтобы ты не ломал голову), снаружи дверь так запереть было совершенно невозможно. Ну и, к тому же, свежий снег без единого следа. -- Угу... -- Шурик задумчиво закивал. -- Первыми в дом вошли участковый милиционер и еще двое мужчин, остальные остались у дверей. Вскоре эти двое вышли обратно и попросили всех расходиться по домам, ничего не объясняя, но очень волнуясь. Тут же подъехала вызванная участковым следственная бригада... -- Кошмар, -- тихо сказал Михаил Сергеевич. -- Что-то сделали с детьми?.. -- Нет, -- Семен Семенович как-то странно взглянул на него. -- Следующая порция информации, Шурик, -- Семен Семенович выпил одним глотком полкружки пива, сморщился, закрыл лицо руками. Отняв наконец руки от лица, он, уже совершенно спокойно, сказал: -- Ниночка висела на люстре в самой большой комнате, веревка, перекинутая через крюк люстры, была привязана к батарее так, что ноги Ниночки примерно метра не доставали до пола. Шурик напряженно думал. -- А дети? -- опять спросил Михаил Сергеевич, -- как они? Сколько их там было? -- Четверо. Два мальчика и две девочки, всем по пять лет. Они еще сладко спали. Их тут же унесли. -- Здание садика, конечно, обыскали? -- спросил Шурик. -- От подвала и до крыши, -- вздохнул Семен Семенович. -- Нигде никого не было. И никаких необычайных вещей, ничьих следов... Все выпили немножко пива. -- Если это было убийство, -- задумчиво сказал Шурик, -- то, очевидно, возможны только две версии: первое -- либо убийца, сделав свое дело, выбрался из садика... -- Я уже сказал: нет. Дверь. Снег. Здесь все, в плане версий, сложилось на редкость удачно. На всех окнах -- решетки, хорошие, крепкие решетки, люк на чердак закрыт изнутри на висячий замок. Заперта изнутри дверь запасного выхода на втором этаже, видно, что после недавнего ремонта ни ее, ни люк, ни окна не открывали. Форточки -- крошечные. И, опять же, решетки на окнах... -- Либо, -- продолжил Шурик, -- второе: убийца спрятался внутри и вышел потом. -- Нет. Внутри действительно никого не было. Выйти незаметно он не смог бы. Шурик почесал лоб, и, уткнувшись носом в кулак, задумался. -- А почему, -- резонно спросил Михаил Сергеевич, показав на Шурика. -- этот... Шерлок Холмс... так прицепился к убийству? Она ведь -- сама повесилась, верно?.. Шурик, и вправду, смутился и, вопросительно кивнув, взглянул на Семена Семеновича. Семен Семенович разжег гаснущую трубку: -- Здесь и началось все самое неприятное, -- сказал он и, вздохнув, объяснил: -- Нет, Шурик, нет Михаил Сергеич, это не было самоубийство... Шурик и Михаил Сергеевич, теперь уже оба, вопросительно смотрели на Семена Семеновича. Тот отпил еще немного пива, нахмурился на мгновение и продолжил, вставив трубку в угол рта: -- Версия о самоубийстве, действительно, сразу же после того, как оказалось, что обычными способами преступник выбраться вроде бы не мог, стала основной... -- Семен Семенович выпустил облако дыма. -- Но вот что было необычного в этой версии. Как обычно человек вешается?.. -- Семен Семенович посмотрел на Шурика. -- Давай, перебери, что ли, как ты говорил, все-все варианты... Шурик чуть подумал и сказал: -- вариант, собственно, один. Человек, пока он жив, надевает петлю на шею и затем использует свой вес: либо, я знаю, есть такие случаи -- поджимает ноги, но здесь это не проходит, нянечка висела высоко... -- Семен Семенович кивнул, -- ...либо самое распространенное -- прыгает с подставки или выталкивает подставку из-под себя. Семен Семенович несколько раз кивнул головой и сказал: -- Все дело в том, что никакой подставки рядом не было. Все замолчали. Стало слышно, как спорят о чем-то хриплыми голосами у соседнего столика растрепанная девушка и лысый юноша. -- А... -- начал Шурик, но Семен Семенович перебил его: -- Да. Эта идея тоже была на поверхности -- что подставку каким-то, неясным пока образом, -- Семен Семенович быстро взглянул на Михаила Сергеевича, -- каким-то образом убрали после того, как девушка повесилась. Ты это хотел сказать, Шурик? -- Шурик кивнул. -- Так вот, -- продолжил Семен Семенович, -- оказалось, что подставки не было вообще. Шурик и Михаил Сергеевич молчали. Семен Семенович пододвинул новую кружку пива, отпил из нее большой глоток и объяснил, как это определили. Нянечка, и в самом деле, ниоткуда не прыгала. Во-первых, на нянечке не было обуви, и нигде во всем садике, кроме недавно вымытого пола -- ни на столиках, ни на подставках для цветов, нигде -- не было, почему-то, отпечатков ее ног. Два очень четких отпечатка ступней, зато, были на линолеуме под тем местом, где она висела. И, во-вторых, самое главное: когда тело сняли, стало ясно, каким образом оно оказалось в том положении, в котором его нашли. Растяжение волокон веревки и потертости на крюке, через который веревка была переброшена, однозначно говорили, что тело было подтянуто кверху за привязанный к батарее конец веревки. Шурик молча выпил кружку пива, взял у мрачно замолчавшего Михаила Сергеевича еще одну папиросу, закурил. Его взгляд бессмысленно блуждал по столу, потом остановился на тарелочке с окурками. Все молчали. -- Значит, -- сказал, наконец, Шурик, -- ее повесили? Но как же тогда убийца смог выбраться?.. Семен Семенович!.. Семен Семенович молча глядел на Шурика, затем перевел взгляд на Михаила Сергеевича. -- Дверь заперта изнутри, -- сказал тот. -- Повторите, какие там еще были выходы? -- Шурик тоже кивнул. -- Дверь, окна, люк на чердак, дверь черного хода. Еще преступник мог проникнуть в здание через канализацию. В принципе, -- Семен Семенович смотрел на Шурика, -- и такая версия возможна, да? Шурик недовольно нахмурился, собрался что-то возразить, но передумал. Семен Семенович продолжал: -- Но единственный выход, которым в этом здании пользовались -- входная дверь. Другие варианты, вроде замаскированного подкопа или происков нечистой силы, мы, я думаю, можем отбросить, так, Шурик? Шурик рассеянно кивнул. -- Как, вы сказали, была закрыта дверь? -- спросил он. Семен Семенович подробно описал задвижку с висячим замком, дверные петли, сказал из какого материала дверь была сделана. Шурик внимательно слушал. -- Меня сейчас интересует прежде всего ключ, -- выслушав все, сказал он. -- Где был ключ? Михаил Сергеевич насторожился, Семен Семенович удовлетворенно кивнул головой и ответил: -- Его нашли в кармане халата нянечки. -- К чему это ты? -- спросил Шурика Михаил Сергеевич. -- Есть еще одна версия, -- ответил Шурик. -- Если дверь была заперта изнутри, то это не значит еще, что убийца не мог через нее выйти. Михаил Сергеевич недоуменно поднял брови. -- Ее могли закрыть после того, как убийца вышел, -- тихо сказал Шурик и сосредоточенно принялся раскуривать грозящую погаснуть папиросу. Все замолчали. -- Но кто? Сама нянечка ведь не могла! -- наконец спросил Михаил Сергеевич. -- Ты на кого намекаешь? -- Да, -- сказал Шурик и опять опустил глаза на папиросу. -- Это элементарная логика! Некто, назовем это так, остававшийся в доме помимо убитой. Семен Семенович кивнул: -- Эта версия, естественно, тоже была. -- Семен Семенович поднял палец: -- Но, во-первых, задвижка с замком была расположена в верхней части двери, более, чем в полутора метрах от пола. А детишки -- совсем маленькие, по пять лет. И карман воспитательницы, в котором найден ключ -- тоже метрах в полутора от земли. Но это -- только что касается фактической стороны дела. А ведь кроме этого, -- Семен Семенович разогнул второй палец и развел руками, -- есть еще психологическая сторона! -- Да нет, это же бред! Не проходит! -- сердито сказал Михаил Сергеевич. Шурик молчал. Михаил Сергеевич, подумав немного, спросил: -- Ее, все-таки, точно повесили? Может, все-таки, как-то сама?.. Семен Семенович пожал плечами, глядя в окно, снег все валил и валил. -- Или, может быть... этот наш... -- он поморщился, -- "кто-то, остававшийся в доме"... убрал подставку? -- опять принялся за свое Шурик. -- И стер с нее все отпечатки! -- брезгливо глядя на Шурика, добавил Михаил Сергеевич. -- Да и зачем им было двигать среди ночи мебель, сам посуди! Семен Семенович вздохнул и еще раз, очень подробно, объяснил, как по веревке, на которой висит груз, можно точно определить, повесили груз на уже висевшую веревку, или подняли этот груз на метр за свободный конец. Все замолчали, Михаил Сергеевич, а потом и Шурик с Семеном Семеновичем выпили пива. -- Значит, -- сказал Шурик, -- мы на данном этапе знаем следующее: дверь заперта изнутри, убийца из дома не выходил. В доме никого постороннего тоже не было, -- Шурик опять взял кружку. -- Следовательно, девушка повесилась сама, -- он залпом допил пиво. -- Чего тоже быть не могло, так?.. Михаил Сергеевич молча принялся чистить скумбрию, швыряя клочки рыбы в тарелочку с окурками. В противоположном углу зала раздался вдруг чей-то оглушительный, истошный вопль: -- Собчак!!!.. А-а-а! Собчак!!!.. Все вздрогнули. Где-то на пол грохнулась кружка, в наступившей на мгновение тишине стало слышно, как отскакивают от кафельного пола ее осколки. Еще через секунду все взорвалось. Крикнувшему "Собчак!" дедушке соседи по столу пытались объяснить насколько тот был не прав, тот ругался в ответ и прикрывал локтем лицо, кто-то его защищал, остальные хохотали, перегнувшись от смеха пополам. Кто-то, правда, ворчал, что и действительно начал говорить Собчак, надо послушать. Парень и девушка у соседнего столика хохотали громче всех, басовито повторяя "Собчак! Собчак!..". Кто-то для пущего смеху швырнул скумбрией в громкоговоритель. Смеялись все. Стало как-то уютно, казалось, потеплел даже желтый свет, льющийся из-под серого потолка и освещающий за оконным стеклом медленно проплывающие по диагонали мохнатые снежинки. Шурик, глядя куда-то в сторону, сказал вдруг: -- И все-таки, раз уж мы договорились перебирать все без исключения версии, то должны набраться мужества обсудить и эту... Он пожевал рыбку, выплюнул ее и спросил: -- Значит, вы говорите, что дети дверь за убийцей запереть не могли. -- Для этого, -- ответил Семен Семенович, внимательно глядя на напряженно думающего Шурика, -- им понадобилось бы дважды подставлять табуретку -- запирая замок и возвращая ключ в карман висящей воспитательнице. Ты можешь себе такое представить? -- Уж лучше я замерю диаметр канализационных труб, тоже мне логик!.. -- возмутился Михаил Сергеевич. -- Действительно, Шурик, ты только представь себе, -- продолжал Семен Семенович, -- пятилетнего карапуза, зачем-то кладущего ключик в кармашек нянечке... у которой язык уже вывалился на четыре пальца... Шурик поморщился. -- И тогда уже, -- брезгливо сказал Михаил Сергеевич, -- я, на твоем месте, лучше представил бы себе, что наружную дверь заперла сама нянечка! А они, как-то случайно, играючись убрали, не оставив отпечатков, подставку, с которой та прыгнула... -- Да не было подставки! -- рассердился Семен Семенович. Михаил Сергеевич замолчал... Шурик допил очередную кружечку. -- А что, кстати, сказали... э... ребятишки? -- спросил он Семена Семеновича. -- Их спрашивали? Или они в съезд играли?.. -- Попробовали осторожно спросить. Все сказали, что ничего не знают. Шурик думал, обхватив голову обеими руками и шевеля беззвучно губами. Михаил Сергеевич глядел на снег за окном и цедил пиво, окунув в него усы. Подошла старушка-уборщица в сером засаленном халате и коричневой морщинистой ручкой сгребла со стола бумажные тарелки. -- Так, -- сказал Шурик. -- Я чувствую, как вы относитесь к тому, что я думаю. Поэтому первым делом показываю, что я не мог к этой версии не прийти. Логика, никаких эмоций. -- Шурик показал два пальца: -- Основных версий у нас -- всего две. Какое-то действие совершает либо сам человек -- это у нас отпадает; либо, и это так -- кто-то другой. Кто? -- Шурик посмотрел в глаза Семену Семеновичу, потом Михаилу Сергеевичу. Оба отвели взгляд. Шурик поднес к губам кружку, понял, что она пустая, выругался и придвинул к себе последнюю. -- Какой вывод следует из того, что убийца уйти не мог? -- спросил он. -- Если это не самоубийство, то вывод один, -- все молчали, -- убийца остался внутри. Логично? Только не нужно эмоций. Михаил Сергеевич мрачно смотрел в окно; Семен Семенович тронул его за рукав, тот отдернул руку. Повернувшись к Шурику, Семен Семенович сказал грустно: -- Что ж, действительно. Логика. Я знал, что ты, со своим методом, дойдешь и до этой... страшной... версии... -- Шурик, широко открыв глаза, смотрел на Семена Семеновича. -- Честно говоря, уже давно ожидаю этой версии. Ты вполне последователен... Семен Семенович оглядел шумный зал, криво ухмыльнулся, заметив, как лысый юноша теперь уже сам пытается обнять сердито упирающуюся в него локтями девушку; взглянув опять на Шурика, Семен Семенович помрачнел, вздохнул. -- Детей, как я уже говорил, -- голос Семена Семеновича звучал спокойно, -- было четверо: два мальчика и две девочки, все очень славные ребятишки... Настолько славные, что этот, последний, вариант -- вроде бы и не лучше варианта с... э... канализацией, -- Семен Семенович грустно улыбался, Шурик молчал. -- Не хочется в это верить, но: следствие есть следствие. А в такое время, как сейчас... -- Семен Семенович задумался о чем-то, но тут же спохватился: -- Извини! Да, так вот. Версия есть версия. Надо было отработать и ее. Самое главное, Шурик, вот что... Нянечку подтянули вверх за свободный конец веревки... -- Семен Семенович жестом изобразил это. -- Так вот: детишки, даже если предположить, что тянули за веревку они все вчетвером... -- Михаил Сергеевич икнул, наверное, от отвращения, -- ...детишки весили, в сумме, все вместе, намного меньше, чем нянечка. И никак не могли ее поднять. Физически. Так что эта твоя версия, Шурик, тоже не проходит... Шурик, подумав немного, заморгал, а затем очень тихо, очень тоскливо и очень неприлично выругался. Михаил Сергеевич, похоже, просто утомился и, судя по тупому взгляду, начал думать о чем-то совсем постороннем. Опять подошла бабулька-уборщица и попыталась стянуть своей лапкой две пустые кружки. Ее отогнали. За соседним столиком чуть было не началась драка -- кому-то плеснули в лицо пивом -- но все как-то сразу и закончилось: облитый человек случайно упал на пол и встать не смог. Депутаты не унимались, снег все валил и валил. Михаил Сергеевич принялся икать и ушел в туалет. За ним туда же сходил Семен Семенович. В туалете очень нехорошо пахло. Шурик допил последнее пиво и нашел под столом вполне приличный окурок. Вернувшийся Семен Семенович дал Шурику прикурить и долго-долго смотрел на него грустным взглядом. Шурик, закурив, пьяно всхлипнул и уткнулся лицом в кулак, шевеля при этом губами, хмурясь и пожимая изредка плечами -- похоже, он, все-таки, продолжал думать!.. Вернулся, покачиваясь, Михаил Сергеевич, неся еще три кружки -- Вот у нас во дворе одного мужика прямо в подворотне раздели!.. -- начал было он, но, взглянув на Шурика, передумал и замолчал. -- Но ведь все же правильно, Семен Семенович? -- надрывно прочнее Шурик. -- Давайте еще раз. Двери закрыты, снег вокруг дома. Значит, никто не выходил. Подтянуть себя сама она не могла! И в доме никого нет, кто мог бы это сделать! -- Вроде все правильно... -- согласился Семен Семенович. Шурик скрипнул зубами. -- Да ты спокойнее, -- посоветовал Михаил Сергеевич. -- Спокойнее! Это слишком бы просто все было. Сейчас обмозгуем -- и осенит! Вот увидишь. Нет, ну что ты психуешь!! Ты думай, думай! Да, Семеныч?.. Ну просто смотреть на него больно! -- Шурик с ненавистью взглянул на Михаила Сергеевича. Семен Семенович тоже принялся успокаивать: -- Действительно, Александр. Пока что все правильно. Ни одной ошибки -- безупречное расследование. Ты уже держишь разгадку! Ну, последний шаг -- только спокойнее. Да веселее, черт возьми! Вот смотри: люди целуются! -- парень с девушкой у соседнего столика и вправду стояли обнявшись и целовались взасос. -- Нет! Ну смотрите: либо версия с самоубийством, либо версия с убийством, -- опять начал срывающимся голосом Шурик. -- Но если никто не убивал, убийцы в доме не было, то как же?.. Михаил Сергеевич тоже наконец задумался и вдруг -- похоже, совершенно искренне -- удивился: -- А правда, Семеныч. Что-то мы, наверное... не так поняли? -- сказал он. -- Да нет, все правильно! -- удивился Семен Семенович. -- Но ведь... что-то здесь не так... -- Михаил Сергеевич, закусив губу и удивленно подняв брови, думал. -- Прости, Семеныч, -- сказал он, наконец. -- Как же так? Ведь... -- он показал на Шурика, -- ты же слышал! Действительно... Как-то странно? -- Ну что, что странно?! Шурик! Все у тебя уже в руках! Ну! Элементарная логика! -- он с надеждой смотрел на Шурика, потом посмотрел на Михаила Сергеевича. Шурик покачивался, нахмурившись и закрыв глаза. -- Значит, все-таки, все правильно?.. Как же тогда так, Семеныч? Ты же слышал, -- Михаил Сергеевич показал на Шурика, -- ведь, действительно, что-то не выходит... Ну смотри! Версий, он сказал, у нас, по большому счету, было только две -- самоубийство и убийство. Так? -- Так, -- кивнул Семен Семенович. -- Обе версии мы отработали. Ни одна, оказывается, не подходит. Или, все-таки, какую-то из них мы зря отбросили, поспешили? Скажи. -- Нет, тут все правильно, -- согласился Семен Семенович. -- Ну? -- спросил Михаил Сергеевич. -- Что? -- спросил Семен Семенович. -- Что? Ни одна версия ведь не проходит! -- Горячо! -- закричал Семен Семенович. -- Что "горячо"?!. -- рассердился Михаил Сергеевич. -- Ни кто-нибудь, ни сама!.. -- Ну же, ну!.. -- помогал Михаилу Сергеевичу Семен Семенович, замахав, даже, от волнения, руками. Михаил Сергеевич молчал. -- Шурик! -- обернулся Семен Семенович. -- Ну это же твоя любимая ло-ги-ка! -- он с размаху три раза стукнул себя по лбу. -- Что с тобой? Элементарный вывод... Ох, -- Семен Семенович с обидой посмотрел на Шурика. -- Вот уж не ожидал. Без интеллектуальной честности в нашем деле никуда. Шурик молчал, тупо выпучив глаза. -- Господи! -- Семен Семенович всплеснул руками. -- Ведь все же ясно... Все молчали. -- Ну смотрите! Мы перебрали все версии. Все! И все они оказались неверны. Действительно неверны. Все до одной! Значит? Значит никак не могло такого быть! Ну? Понимаете?!! Шурик икнул, снял очки, спрятал их в карман. Михаил Сергеевич начал медленно-медленно, осторожно-осторожно, глядя в глаза Семену Семеновичу, расплываться в улыбке... -- Жива нянечка?.. -- тихим голосом спросил он. Семен Семенович улыбнулся и устало кивнул. Михаил Сергеевич, тоже облегченно улыбаясь, помотал головой: -- И вправду. Ведь если ну никак не могло быть -- так и не могло же!.. А я-то: за детишек, Семеныч, прости, ох как боялся, как боялся!.. Ой, ну слава богу!.. -- стерев выступивший на лбу пот, он громко рассмеялся. -- Жива! Ух, хорошо! Семен Семенович тоже улыбался. Он взял кружку и, чокнувшись с Михаилом Сергеевичем, допил пиво. Михаил Сергеевич повернулся к Шурику: -- Слышь, ты, козел философский? -- брезгливо сказал он. -- Дети были ни при чем, понял, да? Выродок... -- и он смачно сплюнул на пол. -- Понимаешь?.. -- осторожно спросил у Шурика Семен Семенович. -- Сам же видишь: не самоубийство, не убийство... Ни одна версия не проходила. Ну не могло этого быть... -- Не понимает... -- посмотрев на Шурика, сказал Михаил Сергеевич. Бар закрывался. В зале погасили половину лампочек, шатающиеся посетители по одному потянулись к выходу. Шурик молчал, глядя куда-то вдаль. -- Совдепия проклятая! -- простонал он вдруг в наступившем полумраке. И заплакал. -- Совдепия проклятая!.. У!.. Совдепия проклятая!.. -- колотя кулаками по столу, он раскачивался из стороны в сторону. -- Гады!! Коммунисты, ненавижу!.. -- а в конце еще тихонько, тоненько завыл почему-то: -- И-и-и... Славя-я-яне... Михаил Сергеевич и Семен Семенович недоуменно переглянулись. Опять подошла старушка уборщица с тряпкой в руках и, остановившись, принялась смотреть на Шурика, Михаила Сергеевича и Семена Семеновича. Маленькая такая, морщинистая, в пуховом платочке. -- Чего тебе, бабуль? -- спросил Михаил Сергеевич. Та в ответ улыбнулась беззубым ротиком, но не ушла: все рассматривала нежно их, наклонив голову набок. Зал почти опустел. Пьяный лысый паренек и его растрепанная счастливая теперь девушка тоже, обнявшись и склонив друг к другу головы, покачиваясь, пошли к выходу. Только несколько человек, застыв, внимательно слушали сообщение об итогах заключительного голосования. -- Эй, мужики!.. -- тихонько сказал им из-за стойки бармен Сережа. Громко щелкнув, замолчали громкоговорители. -- Идем, идем, -- ответил за всех Семен Семенович. -- Шурик!.. Брось! Затихший вновь Шурик, опять глядя в пустое пространство перед собой, качнулся, вышел из-за стола и неуверенно пошел к дверям. Старушка догнала его и сунула в руку пакет с надписью "Год Лошади". Семен Семенович грустно покачал головой. Он осторожно достал из-под стола перевязанный желтой лентой, шуршащий целлофаном букет и, бережно прижав его двумя руками к груди, двинулся вслед за Михаилом Сергеевичем. Старушка помахала им ручкой и ушла к себе на мойку. -- Чего это ты?.. -- ткнув в букет, спросил Михаил Сергеевич. -- Юбилей? -- Да вроде того... -- любовно оглядев букет, ответил Семен Семенович. -- Вот, купил себе. Правда красиво? -- Сколько стукнуло-то? -- спросил Михаил Сергеевич. -- Пятьдесят восемь лет, четыре месяца и восемнадцать часов... -- не задумываясь ответил серьезно Семен Семенович и, подмигнув, объяснил: -- Ровно семьсот месяцев!.. Представляешь? Семь раз по сто! -- Эх, время идет!.. -- вздохнул Михаил Сергеевич, глядя в темное небо. Ветер стих и снег валил сверху вниз, медленно-медленно, ровными рядами. Все вокруг -- земля, деревья, помойка у магазина -- стало белым и чистым. Семен Семенович присел на корточки и попробовал, как катается снег. Катался он в тот вечер просто на удивление хорошо, но лепить снеговика в темноте было как-то не очень интересно. Беззвучно шагая по свежему снегу рядом с Михаилом Сергеевичем, Семен Семенович спросил вдруг: -- Слушай, а он на меня, случайно, не обиделся?! Только честно!.. Это же плохо, если обиделся... Помнишь, мы еще про Шерлока Холмса смеялись!.. -- Кто? Шурик? А за что?.. -- Не знаю, мне вдруг показалось. Он же сам просил, для своей книжки дурацкой... А вначале ведь казалось -- толковый мужик, а? Думал даже на работу к себе пригласить... -- Да он напился просто. Молодой еще... -- ...А потом, я ведь все, как было, ему рассказал! Могу и номер садика сказать, пусть там спросит! Они эту жуткую историю на всю жизнь, наверное, запомнили. Да и сама нянечка, по-моему, до сих пор еще там работает... Очень красивый, просто редкий по красоте случай! В газете одной собирались писать... Они свернули за угол комиссионного мебельного магазина и пошли темной аллеей по четко отпечатанным на белом снегу виляющим следам Шурика. -- И кончается так хорошо! -- согласился Михаил Сергеевич. -- А вот у нас во дворе, я уже говорил, осенью мужика одного прямо в подворотне раздели. Представляешь -- догола! А тогда уже холодно было... Так он бегом -- как припустит! Чтобы не замерзнуть, понимаешь? КРАХ ОПЕРАЦИИ "ОХОТА НА ДЬЯВОЛА" Частный детектив Семен Семенович Шукайло жил недалеко от Ростокинского акведука, полторы остановки от метро ВДНХ, в самой обычной панельной многоэтажке, на третьем этаже, окнами на речку Яузу. В этой речке постоянно вылавливали чьи-то трупы. Постоянно -- не в смысле каждый день, а в смысле, что если в какой-нибудь городской газете появлялась заметка "В реке найден труп" -- значит речь там шла именно о Яузе. Любимым писателем Семена Семеновича был почему-то Достоевский. После того, как Семена Семеновича уволили из органов -- известно за что -- на пенсию, он не один месяц перечитывал Достоевского. Перечитал всего и задумался, что делать дальше. Так и возникло неподалеку от дома Семена Семеновича знаменитое теперь частное сыскное агентство с немного ироничным названием "Феликс". Домоуправление за вполне приличную плату выделило Семену Семеновичу подвал. Там Семен Семенович установил сейф, шкаф для картотеки, оборудовал фотолабораторию, сам разрисовал стены довольно сложным узором спокойных тонов, в стиле Вазарелли, завез кое-какую мебель и проводил теперь в своем офисе почти все время. Больше читая книги (опять того же Достоевского), но иногда, не часто, конечно, раскручивая какое-нибудь невероятное происшествие. О каждом из них -- вы знаете -- потом долго писали в газетах. Только об одном деле Семена Семеновича не написали до сих пор нигде. О нем знал до недавнего времени только один человек -- сам Семен Семенович. И занимался он им по своему собственному заказу. Так сказать, для души. И на этом самом деле чуть было Богу эту душу и не отдал... А началось все совсем просто. Семен Семенович задумался однажды, сидя над книжкой, о глубине мерзости человеческой. "Возьмем какого-нибудь подлеца, -- думал он, -- ведь у него тоже есть какие-то свои, пусть дистрофичные, моральные нормы. А значит, кого-то и он считает подлецом. Не врагом, как любого порядочного человека, а именно подлецом. И, значит, этот подлецовский подлец -- еще гаже, еще отвратительнее... И тут не важно с кого начать. Все равно в результате последовательного движения по такой цепочке можно выйти на... на такую мразь! -- Семена Семеновича даже передернуло всего. -- А уж с ней... От этого мир станет намного светлее. Вот этим бы мне заняться!.." -- Так однажды подумал Семен Семенович. Как раз перед этим он закончил самое гадкое (в прямом и переносном смысле этого слова) дело изо всех, которыми ему когда-либо довелось заниматься. И понял, сдав, наконец, в городскую прокуратуру все собранные материалы (вскрывающие преступный сговор владельцев кооперативных буфетов и платных туалетов на Киевском вокзале), что, не передохнув, не вырвавшись из этого болота -- просто сойдет с ума. Тут странная -- и ослепительно красивая, после той мерзости, которой Семен Семенович только что занимался -- идея -- шаг за шагом вычислить и обезвредить самого мерзкого человека -- и пришла ему в голову. Дело было вечером -- тихим, ясным, не по-осеннему теплым. Семен Семенович, сидя с трубочкой на крылечке своего агентства, написал на новенькой папке четыре слова: ОПЕРАЦИЯ "ОХОТА НА ДЬЯВОЛА". Отправной точкой мог стать кто угодно. И Семен Семенович, задумчиво глядя как несет в далекий океан свои мутные воды река Яуза, начал с самого себя. Перебрав в памяти всех мерзавцев, прошедших через его руки за долгие годы службы в московском уголовном розыске, он понял, кого нужно разыскать. Еще в начале восьмидесятых Семен Семенович вел дело Ваньки (Ивана) Сидорова, по кличке Долбень -- мошенника-рецидивиста с большим стажем. Типа совершенно аморального. И так уж сразу Семену Семеновичу повезло, что сейчас этот Сидоров был на свободе. И жил, кстати, неподалеку от дома Семена Семеновича -- в Бибирево. Уже на следующий день, около семи часов вечера, Семен Семенович с бутылкой волки в кармане позвонил в знакомую дверь. -- Здорово, -- успев вставить ногу в щель приоткрывшейся двери, засмеялся Семен Семенович, -- Долбень! Вижу, не ждал. Не тревожься ты так! Дело есть... Ногу-то отпусти?.. Долбень медленно отошел от двери. Операция "Охота на дьявола" началась. Семен Семенович прошел на кухню, поставил бутылку на стол и сказал: -- Поговорить, Ваня, с тобой надо. Долбень молча сел на табуретку, хмуро закурил. -- Сразу скажу, чтоб тебя не стошнило, -- улыбнулся Семен Семенович. -- Из ментов меня поперли. Долбень недоверчиво вскинул брови, помолчал и, наконец, злорадно улыбнулся. -- Это первый повод выпить. За это, думаю, не откажешься?.. -- и Семен Семенович сковырнул пробку. Долбень подумал, пошарил под столом и достал два стакана. -- Второй повод, -- когда они, не чокаясь, выпили, сказал Семен Семенович, -- то дело с которым я к тебе пришел. За его успех ты тоже выпить, поверь мне, не откажешься. Что за дело? Рассказываю... И Семен Семенович опять взял бутылку. Через полчаса Ванька полез куда-то под шкаф -- уже за своей. -- Да. Был один гад, -- выпив и хорошо подумав, сказал он наконец. -- Он -- оскорбил меня. И не просто оскорбил, а еще обманул и унизил. Влез в душу и подло смешал с дерьмом!.. -- его щеки задрожали, толстое небритое лицо налилось кровью, брови сдвинулись, -- Ящуром его звали, -- скрипнув зубами, выдавил он. -- Ящуром. -- и, заплакав вдруг от бессилия, сжав кулаки, прошептал: -- Найди его, Семеныч! Найди!.. Я тебе век буду обязан. Первый этап операции прошел успешно. Чтобы поехать в Караганду, где еще отбывал свой срок названный Долбнем Ящур, Семен Семенович закрыл на неделю свое агентство. Он поговорил с Ящуром через проволочную сетку, в комнате свиданий. Клички в зонах дают не зря. Ящур (в миру Федор Макарович Червонцев) оказался страшным низеньким горбуном со складчатым, изъеденным язвами, мертвенно-бледным лицом. Свидание Семену Семеновичу разрешили очень короткое, всего полчаса. Поэтому он, ничего не скрывая, честно рассказал Федору Макаровичу о цели своего визита. И пообещал ему, что, если найдет того, кого укажет ему Ящур, то обязательно сообщит Ящуру как и где этого человека можно будет отыскать -- рассчитаться за все... Ящур долго думал. Тусклая пыльная лампочка тихонько покачивалась на сквозняке. Что-то прошуршало в подполе. Яшур тихонько рыгнул, нервно почесал в паху, прищурив водянистые глазки, взглянул на Семена Семеновича. -- Пол-Пот! -- хрипло произнес он. Слово гулко прозвучало в тесной голой камере. Ящур испугано вздрогнул. Его глаза округлились (как может происходить от резкой боли...), левая щека два раза дернулась. Он встал и, еще раз повторив: -- Пол-Пот! -- стал злобно колотить в дверь. Его увели. Чтобы найти этого загадочного Пол-Пота Семену Семеновичу потребовалось два месяца -- ровно шестьдесят один день. И он едва не опоздал. Еще час, и так удачно начавшаяся цепочка могла оборваться. Пол-Пот -- маленький, худенький, покрытый с головы до ног татуировками татарин, сожравший, по слухам, когда-то свою трехлетнюю дочь и старуху- мать, с трудом понял Семена Семеновича. Но после того, как ему поменяли капельницу, он вдруг попросил, чтобы Семена Семеновича -- совсем уже было отчаявшегося -- опять позвали в палату. С трудом открыв глаза, Пол-Пот растянул тонкие, иссушенные жаром губы в нечто, изображающее надменную улыбку, и прошептал: -- Я помню... Хорошо его помню... Только убивай его не быстро... Долго!.. Корчась, то ли от боли, то ли от ненависти, он выдавил: -- Степан... Трофимович... Баркасов... -- и умер. Потрясенный Семен Семенович закрыл Пол-Поту глаза. Степанов Трофимовичей Баркасовых, с которыми мог, в принципе, быть знаком Пол-Пот, оказалось несколько. И жизнь каждого из них Семену Семеновичу пришлось основательно изучить. Нужным оказался только четвертый Баркасов. Понять, чем же так ужасен этот четвертый Баркасов, чем он отличается от предыдущих троих, Семен Семенович вначале никак не мог. А потом -- понял. И то, что он узнал, было настолько жутко, что даже написать об этом невозможно -- в самом деле невозможно. Я, по крайней мере, не могу этого сделать. Немногие из тех, кто имел когда-либо дело с Баркасовым (и остался после этого в живых и в здравом рассудке), начинали трястись, стоило только Семену Семеновичу произнести слово "Баркасов". Все они очень хорошо знали, что сделали бы, повстречав Степана Трофимовича. Сам он об этом, в общем-то, тоже догадывался. Понять он не мог, похоже, только одного: как же Семен Семенович его, все-таки, нашел? Но об этом и сам Семен Семенович до сих пор предпочитает молчать. Факт остается фактом: однажды вечером подполковник Шукайло и Степан Трофимович Баркасов встретились. Они стояли, один на один, за столиком пивного бара -- того, что на втором этаже, над овощным магазином в доме 194 по проспекту Мира (в этом же баре Семен Семенович брал когда-то знаменитого Макеева). Баркасов -- низенький, сухонький, неприметный старичок с седой эспаньолкой -- разглядывал Семена Семеновича и, чуть заметно улыбаясь, пил маленькими глотками пиво. -- Я знаю почти все о Вас, Баркасов, -- сказал Семен Семенович. -- Что ж, -- улыбнулся тот, пожимая плечами. -- Это ведь твоя, а не моя беда... Ох, беда!.. -- покачал он головой. Семен Семенович вздохнул. -- Я хочу предложить Вам одну сделку, Степан Трофимович, -- сказал он. -- Вы -- оставите меня в покое. Я -- забуду все то, что узнал. Но Вы расскажете мне об одном человеке. И за это я помогу Вам в очень важном, может быть, самом важном для Вас, деле. Баркасов усмехнулся. -- Вы будете рады, что я нашел Вас, -- сказал Семен Семенович. -- Такие идиоты, как я, встречаются теперь не часто... -- и он рассказал Степану Трофимовичу, чего от него хочет. Баркасов долго и одобрительно смеялся, а потом, вдруг, задумался. Его низенький розовый лоб сморщился, взгляд стал грустным. -- Был один, -- сказал, наконец, он. -- Был один... ублюдок! -- у него даже сорвался на этом слове голос. Смущенно откашлявшись, Степан Трофимович Баркасов спросил, вглядываясь в глаза Семена Семеновича: -- Ты что, действительно хочешь его найти?!. Семен Семенович рассеянно кивнул в ответ. Он неожиданно ощутив, как сильно за последние три месяца устал... -- Боже, как же давно это было... -- Степан Трофимович Баркасов закрыл лицо ладонями -- маленькие розовые пальчики были унизаны тяжелыми перстнями, на одной из золотых печаток была изображена девушка с огромной грудью. -- Очень давно... Такого... Такого... нехорошего человека я никогда больше не встречал. Только... -- Степан Трофимович взглянул сквозь щелку между пальцами на Семена Семеновича. -- Согласись -- я ведь должен просто поверить твоим словам; поэтому -- просто поверь и ты мне: можно я не расскажу тебе, за что я... его... Почему я его вспомнил? Пожалуйста. Семен Семенович опять кивнул и закрыл глаза. Испуганное красное лицо Ваньки-Долбня, ужас в маленьких глазках Ящура, страшная улыбка на высохшем, желтом, сливающемся с пропотевшей наволочкой лице Пол-Пота. Усилием воли Семен Семенович открыл глаза: теперь вот он, Баркасов... Нахмурившись, глядя куда-то влево-вниз, шевелит губами... "Эдуард. Германович. Корнеев", -- разобрал Семен Семенович. -- Найди его. Найди! -- говорил Баркасов. -- Тогда я смогу наконец спокойно умереть... Найди! Прошу! За это я многое смогу для тебя сделать -- ты не пожалеешь... Но Семену Семеновичу стало уже совсем плохо. Его стошнило прямо на стол, уставленный пивными кружками. Побледневший, позеленевший, не в силах открыть глаз, он тихо извинился перед Баркасовым и потерял сознание. ...Пришел в себя Семен Семенович только дома. В ужасе осмотревшись, он попросил у Вареньки стакан водки, выпил и опять забылся в тяжелом сне. Приснился ему тот самый, названный Баркасовым, Эдуард Германович Корнеев. Он сидел на стуле у изголовья Семена Семеновича и тихо, на ухо, свистящим испуганным шепотом, называл следующее имя. Страшное имя: Василий Павлович Коломенцев-Белобородов. И не было -- наконец-то! -- уже никого, страшнее этого Василия Павловича Коломенцева-Белобородова. Вернее... Почти никого... Проснувшись утром, Семен Семенович первым делом изодрал на мелкие клочки и спустил в унитаз папку со всеми материалами по операции "Охота на дьявола"... Потом -- выпил крепкого чая с ватрушкой и, разбудив поцелуем Варю (жену; кстати -- самого лучшего человека -- без дураков! -- из всех, кого он знал), спросил у нее: -- Слушай, Варька. Ты только не удивляйся. Я тут затеял новое гениальное расследование. Вот только что. Вспомни, скажи, это очень важно: кто для тебя самый лучший, самый-самый лучший человек на свете?.. -- Ты, Шукайло!.. -- ответила, потягиваясь, Варвара Петровна. И добавила: -- Хоть, конечно, чокнутый, но все равно -- самый лучший. Семен Семенович очень удивился. Он глупо-глупо улыбнулся и, не переставая улыбаться, задумался. Вот начиная именно с этого самого дня -- это произошло двенадцатого апреля, в день рождения знаменитого путешественника Пржевальского -- у подполковника Семена Семеновича Шукайло и было всегда только хорошее настроение. Какими бы гадостями он дальше в жизни ни занимался. И жители близлежащих домов чаще стали выходить вечерами на балконы -- послушать, как играет на скрипке Семен Семенович. У самой речки, закрыв глаза и улыбаясь. Штокгаузен, Шнитке... Иногда -- попроще: "Плыву-плыву на лодочке по Яузе-реке!.." О ВРЕДЕ ГЕОГРАФИИ За последние несколько лет у Катиной бабушки заметно сдали нервы. Плакать на вокзале!.. Бабушка долго целовала Катю; пока не тронулся поезд -- держала ее за руку; в сотый раз напоминала, как вести себя в дороге. Так вышло, что Катя -- а ей было уже десять лет -- никогда раньше на поезде не ездила, из Москвы выезжала только на дачу, с папой, на машине, и еще, один раз, в пионерлагерь, тоже на автобусе. Потом плачущая Вера Степановна -- так звали Катину бабушку -- шла по перрону за набиравшим ход поездом и махала, махала Кате рукой... Папа сказал, что очень занят, попрощался с Катей еще утром, убегая на работу. Не глядя в глаза, чмокнул Катю в щечку и ушел. Мама позвонила, извинилась, что именно сегодня -- надо же!.. -- тоже никак не сможет проводить, но сказала, что, может быть, встретит, когда Катя будет возвращаться. Бабушка, вот, почему-то расплакалась... Впервые Катя подумала, что путешествие -- очень странная, в сущности, вещь, еще вчера, в кассе. Очередь была большая, двигалась медленно. Разглядывая стоявших рядом с ней людей, Катя заметила вдруг, что в очереди за билетами в другие города люди очень меняются. Становятся чем-то похожими на детей -- волнуются, внимательно читают все объявления на стенах, пытаясь вести себя при этом так, будто -- на самом-то деле! -- ездят в другие города просто каждый день. Кассир, прежде, чем спросить, куда Кате нужен билет, внимательно- внимательно посмотрела ей в глаза, улыбнулась одними уголками губ. Потом, протягивая билет, подмигнула Кате и сказала: -- Приятного путешествия! Катя ехала в последнем вагоне и, глядя в заднюю дверь, еще долго видела стоявшую на краю перрона и махавшую чем-то белым бабушку. Когда вокзал и бабушка стали совсем маленькими, Катя вернулась в купе, села у окна, посидела немножко, потом достала книжку. Книжка, с первых страниц, оказалась очень похожей на скучную. -- Куда едем, девочка?.. -- спросил через минуту сидевший напротив Кати парень, долговязый, коротко стриженый, в темных очках. -- В Киев, -- ответила Катя. Парень хотел что-то еще спросить, сказал даже: -- А..., -- но тут в купе вошла проводница. Она молча проверила билеты и собрала деньги за постель. Кроме парня в темных очках, ехали в Катином купе толстая женщина в красном пальто и с золотыми зубами и еще -- невысокий седенький старичок. Старичок, первым сунувший проводнице билет, протянул руку, чтобы забрать его обратно, тут же понял, что билеты проводница сейчас не отдает, смутился, покраснел, принялся, глупо улыбаясь, объяснять: -- Не поверите, первый раз еду в поезде... Кхе-кхе... Когда проводница, все так же ни на кого не глядя, вышла, прикрыв за собой дверь, парень в темных очках опять повернулся к Кате. -- А где это Кив? -- спросил он и улыбнулся. Катя подумала, что бабушка была права -- деньги на ночь нужно будет спрятать под подушку. Хороший вопрос -- "Где Киев?" Попробуй ответь. -- Как я могу вам это объяснить? -- нашлась Катя. -- Там, -- она махнула рукой по ходу поезда. -- Когда приедем -- сами посмотрите где! -- старичок засмеялся такому ловкому ответу. -- Мы будем ехать через Кив? -- спросил парень у женщины и старичка. Женщина, взглянув на Катю, молча улыбнулась, старичок пожал плечами. "Правильно! Так ему. Чтоб больше не приставал к людям с дурацкими вопросами" -- подумала Катя. -- И как это тебя одну родители отпустили? -- покачав головой, сказала Кате женщина. -- Хочешь конфетку?.. -- улыбнувшись, она протянула Кате карамельку. -- Спасибо, -- отказалась Катя. -- Чего к девушке пристали? -- сказал старичок. -- Она, наверное, к жениху едет, да? А вы -- конфетку... Катя улыбнулась в ответ и опять уткнулась в книжку -- никак не могла дочитать все ту же, восьмую, страницу. Снова пришла проводница -- лицо у нее было болезненно бледное, совсем белое -- и спросила, сколько принести чаю. Похоже, она действительно очень плохо себя чувствовала. На вопрос парня: -- Мы что, едем теперь через... -- он посмотрел на Катю, -- ...как его... Кив, да? -- проводница не ответила; пошатываясь, она вышла из купе. -- Вам плохо? -- громко спросила, высунув голову в коридор, Катина соседка ("Уже давно пора пальто снять" -- подумала Катя), но, не получив ответа, лишь сочувственно покачала головой: -- Заметили, какая бледная? Старичок и парень кивнули. В соседнем купе о чем-то громко спорили. Кто-то вышел в коридор и громко сказал: -- Нужно просто спросить у проводницы!.. -- А вы куда едете? -- спросил парень у старичка и женщины. -- Тоже до Мурманска, или раньше выходите? Старичок и женщина переглянулись и улыбнулись. -- Нет, сынок, мы... до Челябинска! -- нежно-нежно ответил старичок. Женщина прыснула. Парень пожал плечами и повернулся к окну. Потом встал, достал из кармана плаща сигареты и вышел, держась за полки руками. Вагон сильно раскачивало. -- Странный у нас попутчик, -- сказала женщина, расстегивая, наконец, пальто. Старичок кивнул. -- И завтра еще целый день с ним ехать, -- подумав добавил он. -- А что, -- удивилась женщина, -- поезд не скорый?! Мне сказали, что утром уже будем в Минске... Старичок удивленно взглянул на нее, потом на Катю и открыл рот, чтобы что-то спросить, но в этот момент в коридоре раздался звон, что-то загрохотало, послышались испуганные возгласы. Выглянув вслед за старичком и женщиной из купе, Катя увидела, как несколько человек пытаются поднять с пола проводницу. -- Она ногу себе, похоже, обварила! -- испуганно сказал кто-то. По полу перекатывались стаканы и подстаканники. -- Ничего страшного... Обморок... Вы заметили, какая она была бледная... -- Я же заметила, какая она была бледная! -- сказала, сев на место, женщина. -- Это, наверное, из-за погоды -- давление меняется. -- Ну что, разобрались? -- спросила в коридоре какая-то дама у проходившего мужчины, по голосу, похоже, того самого, из соседнего купе, который собирался что-то узнать у проводницы. -- Не успел, -- ответил мужчина. -- Кошмар, -- сказала дама и они ушли к себе в купе. Оттуда опять послышались громкие голоса. -- Да, так вы сказали в... Минск? -- спросил у своей соседки старичок. Катя, не отрывая взгляда от страницы, прислушалась. -- В Минск, -- сказала женщина, снимая, наконец, пальто. -- Куда же еще? -- Вообще-то в Челябинск, -- помолчав, ответил старичок. Открылась дверь купе, вернулся из тамбура парень. Спрятав сигареты, он сел и сказал: -- Что-то нехорошее происходит. Весь вагон шумит, -- мимо купе кто-то пробежал, в другом конце коридора завизжала женщина, -- Спорят, кто куда едет, -- тихо добавил парень, помолчав. Из соседнего купе донеслось отчетливо -- Ташкент... Ташкент... Опять кто-то пробежал по коридору -- У меня же на билете было написано "Минск", -- испуганно вытаращив глаза, сказала женщина. -- Ми-и-инск, -- как бы пробуя слово на вкус, задумчиво повторил старичок и, помолчав, спросил, вдруг, оживившись, у парня -- Так, значит, вы действительно едете в этот, как его, Кискинск?.. -- Мурманск, -- поправил его парень -- Ужас! -- женщина вскочила и выбежала из купе. Катя отложила книжку. -- А я -- в Челябинск, -- сказал старичок, встал и тоже вышел из купе. Парень посидел немного и тоже вышел. В коридоре поднялся крик. Столпившись в узком проходе, размахивая руками, все спорили. То и дело кто-нибудь пробегал из конца в конец вагона. У самой двери Катиного купе стояла и тихо плакала, цепко ухватившись за поручень, маленькая старушка в сереньком платочке. -- Надо пойти в соседний вагон, -- сказал старичок -- Наша проводница... -- Я уже был в соседнем, -- бросил проходивший мимо майор, кажется, артиллерист, в расстегнутой гимнастерке, -- Эти гады упились в жопу, лыка не вяжут... -- Тише! Здесь дети! -- сказала женщина из Катиного купе, но майор уже ушел -- Что же делать?.. -- всхлипнув, спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Стоявший рядом толстяк в тренировочном костюме, спросил -- А вы куда едете? -- В Минск. -- А я в Челябинск, -- сказал старичок. -- Боже мой, -- ответил толстяк и замолчал. -- А вы куда? -- спросил у него парень. -- В Беложопск, -- тихо ответил толстяк, -- Господи! Хоть кто-то еще едет в Беложопск?!! -- закричал он. Никто не обратил на него внимания. Бородатый мужчина в роговых очках, стоявший с другой стороны, громко повторял: -- Я только одно совершенно точно знаю: Крыжополь и Улан-Уде в разных концах карты. Я лично перед отъездом смотрел одну карту. -- Кто едет в Беложопск! -- опять закричал толстяк -- Беложопск! Кто в Беложопск едет! Старушка испуганно перекрестилась. -- Боже мой! -- повторила, сверкнув золотыми зубами, женщина из Катиного купе. Катя спрятала книгу в сумку и переложила все деньги в карман джинсов. Старичок вернулся в купе, сел, посмотрел на Катю. -- Куда, ты говоришь, едешь? В Киевск? Катя не ответила. Старичок помолчал, помотал головой и, закрыв глаза, откинулся к стене. За окном, в сумерках, неслись дома, фонари, прогромыхал встречный поезд. Вернулась женщина. -- Мы в последнем вагоне, -- сказала она. -- В следующем проводники, -- она всхлипнула, -- почему-то пьяные. А дальше дверь не могут открыть. В купе заглянула испуганная девушка в длинном свитере и потертых джинсах с вышитыми над коленками узорами и цветами. -- Извините, -- спросила она, -- в Пизду никто не едет?.. -- и, обведя всех взглядом, тихонько ушла. Недалеко в коридоре кто-то смеялся. -- На север! -- кричали за стеной -- Я говорю -- на север! Какой юго-восток?! Смотрите -- Кулюга на юге... Как "какая Кулюга"?!.. -- Кулюга... -- тихо повторил парень. -- Кулюга... Женщина опять громко всхлипнула, встала, снова, зачем-то, надела пальто. -- Скажите, -- тихонько сказала наконец Катя -- Мы что, не в Киев едем? -- Бедная девочка, -- прошептала женщина -- Я не знаю. Я ничего не знаю!.. Остальные тоже о таком городе не слышали. -- Ты только не плачь!.. -- вытирая слезы, сказала женщина в пальто. -- А я и не плачу, -- удивленно ответила Катя. -- Ну Мурманск-то все хоть знают?! -- спросил парень. -- Нет, -- честно ответил старичок. -- Не слышала, -- всхлипнув ответила женщина. -- Я в Минск еду. Минск?.. Парень отрицательно покачал головой, нервно снял очки -- Нет, как же так!.. Вспомните, Мурманск!.. Катя осторожно высвободилась из-под руки женщины, встала и выглянула в коридор. -- Ты, случайно, едешь не в... -- спросила стоявшая рядом девушка в свитере. -- Извини, я, кажется, уже спрашивала. В соседнем купе кто-то отчетливо произнес два раза: -- За-лах-верд! Потом еще раз, и добавил: -- Это же совсем рядом с Кокчемонсидовском. Бузувовская область. Четыре миллиона жителей... К нам еще цирк оттуда приезжал! -- и после небольшой паузы, тихо: -- Идиоты... Катя смотрела в окно. Мимо проплывали многоэтажные дома, поезд прогрохотал в туннеле, пронесся по мосту над широким шоссе, по которому в три ряда двигались автомобили; чуть сбавив ход, проехал мимо здания вокзала. "Добро пожаловать в ГЫК!" -- успела прочесть Катя. Потом та же надпись, написанная иероглифами. Кинотеатр "Авангард", универсам, освещенная прожекторами церквушка... "А откуда я, собственно говоря, взяла, что этот... Киев... есть? Его, на самом деле, и нет вовсе". Еще немного поразмышляв, Катя потянулась, все-таки, к стоп-крану. Скользкий, холодный, блестящий, он не поддался. "Что я, самая умная здесь? -- подумала тогда Катя и оставила стоп-кран в покое. -- Ну нет и не было никогда никакого Киева. И что тут такого?.. Много чего на самом деле никогда не было". И еще, посмотрев в окно, подумала: "Чем дальше, тем интереснее" -- Гык, похоже, уже остался позади; повсюду виднелись странные небольшие домики с островерхими крышами. ВРЕМЯ ПЕРЕЛЕТНЫХ ПТИЦ Шел по лесу один одинокий-одинокий заяц. Шел себе и шел. Сначала по ровному месту, среди кустов, потом на гору стал взбираться, по тропинке. И вдруг на горе ежа повстречал. Поздоровались, сели на бревнышко передохнуть -- подъем-то крутой! -- поговорили немножко, о погоде, о видах на урожай в лесу, вообще о том, о сем, помолчали минутку, сказали хором "Эх!..", поднялись и дальше пошли каждый своей дорогой. Только спустился заяц с горы, видит -- навстречу идет еж с ежонком, приветливо улыбаются оба. Поздоровались на ходу, мол, "Как дела? -- Нормально! А у тебя? -- Спрашиваешь!.. -- Ну, отлично! Пойду я. Пока! -- Пока!", и дальше пошли. Еж с ежонком -- своей дорогой, заяц -- своей, прямо по тропинке. Вышел заяц к реке (на самом деле большой ручей, но по заячьим меркам -- чем не река?). Справа, минутах в двух ходьбы, через реку было перекинуто бревно -- туда он и зашагал. Шел-шел, и у самого моста встретил ежа. Спрашивает у него: "Ну как? Хороший мост?" -- "А то как же! Отличный мостик! Игрушка, а не мостик!". Пожелали друг другу счастливого пути и разошлись. Перешел заяц по мосту, повернул налево, чтобы на свою тропинку вернуться и почти уже дошел до нее, как вдруг -- опять еж навстречу! Пожилой, с поседевшими иголками. Поздоровались, еж спрашивает: -- Как там, есть мост? Не скользкий? -- Да что вы! -- заяц ему отвечает. -- Только что перешел. Отличный мост! Игрушка, а не мост! -- помахали друг другу и дальше зашагали, каждый своей дорогой. Вышел заяц опять на свою тропинку, пошел по ней и снова -- в гору. Вокруг -- красота! Стволы толстенные, подлесок низкий, светло, высоко- высоко в кронах ветер шумит, птицы в небе курлычат, а внизу у земли тепло и тихо. Шел заяц, шел, а на самой вершине горы повстречал целую семью знакомых ежей. Они как раз устроили привал, чтобы подкрепиться. Появлению зайца ежи ужасно обрадовались, перекусить предложили. Заяц от угощения вежливо отказался, просто присел рядом передохнуть, поболтать. Успокоил, заодно, всех относительно мостика, цел, мол. В ответ ему предложили попробовать вниз с гор, как ежи, скатываться -- очень облегчает спуск! Заяц поблагодарил, мол, не раз уж пробовал. Но из вежливости, попрощавшись, попробовал-таки еще раз! Нельзя сказать, чтобы очень удачно: докатился-то почти до низу, но какого-то ежа по дороге с ног сбил, и голова немножко закружилась. Встал заяц, отряхнулся от сухих листьев и дальше пошел. Шел, шел, глядит -- опять река, уже другая, побольше. Повернул заяц к мостику, глядит: на бревне сидит еж и болтает ногами в воде. Заяц сел рядом. Немного посидели, попереглядывались. От нечего делать подмигнули друг другу, потом вместе поднялись и дальше пошли. Каждый своей дорогой. На следующую гору заяц почти уже поднялся -- навстречу опять еж катится! Еле увернулся. А взобрался на самый верх, видит -- еще один, с другой стороны горы карабкается! "Да что это ежей сегодня столько?!" -- удивился заяц. А еж, запыхавшись, влез на гору, увидел зайца и ну хохотать! -- Что-то мне сегодня одни зайцы по пути попадаются! -- кричит. -- Ты уже седьмой или восьмой! Отдышался, насмеялся вволю и добавляет, пожимая зайцу на прощанье лапу: -- Удивительно заячьи тут у вас места!.. Попрощались и дальше пошли. Каждый своей дорогой. И столько заяц ежей еще за день встретил -- представить трудно! Впрочем, что удивляться? Осень. КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ ВЕРЫ КИРИЛЛОВНЫ Вера Кирилловна придумала молитву. Она даже называть ее так не хотела, настолько необычной эта молитва была. Во-первых, Вера Кирилловна не была верующей. Во-вторых, она очень удивилась и развеселилась, придумав эту как бы молитву. "До чего докатилась! -- думала она. -- Придумать этакое!" А молитва, над которой смеются -- разве это молитва? Было еще в-третьих, в-четвертых и в-пятых. Но от того, что сама Вера Кирилловна так странно относилась к этой своей... как бы молитве (подумав, она так и не решила, как "это" назвать), "это" ничуть не переставало быть тем, чем было на самом деле -- самой обычной молитвой. Вера Кирилловна считала ее просто сообщением о том, что что-то разладилось -- сообщением, и не больше того. И ни в коем случае не просьбой о помощи: Вера Кирилловна была слишком гордой, чтобы о чем-то просить. Она просто ставила в известность о своих переживаниях. Кого? Тут сразу начинались трудности. Бородатый дедушка Иегова? Пучеглазый хиппи Христос? Его мама? Трезвенник Магомет со своим собственным невидимым дедушкой Аллахом? Или тот, еврейский, из разукрашенного сундучка? Толстячок Будда со своими полезными советами (а то и просто хамскими шуточками в ответ)? Все они казались Вере Кирилловне ничуть не лучше сексуального террориста Зевса или дубового Перуна. Дао? Брахман? Дух святой? Объективная реальность, данная нам в ощущениях?.. Обязательно услышат -- пошевелят ушами и услышат. Сколько у Дао ушей? Вера Кирилловна искренне веселилась, представляя себе волосатый козелок и противокозелок (так части уха называются) на ушной раковине Бога-Отца. Но когда становилось особенно тошно, она садилась на корточки в углу у холодильника (ни в коем случае не на колени! пошло, неоригинально!), прижималась лбом к стене, закрывала глаза и рассказывала беззвучно своему ушастому богу обо всех своих неприятностях. Все, что она знала о нем в эти минуты, это то, что в бога этого можно упереться лбом. Следовательно -- он существовал, следовательно -- слушал Веру Кирилловну. Устав, Вера Кирилловна чуть смущенно оглядывалась, вздыхала, вставала, пила крепкий чай. Впервые свое возмущение, несогласие -- молитву -- Вера Кирилловна высказала прямо в лицо этому мерзкому типу как-то ночью, думая о раке желудка у маленькой дочки своих знакомых. Очень было гадко, хотелось плакать, вот и высказала все, что думала. Потом -- у самой, ни за что, ни про что зубы разболелись. Потом -- плакала подружка Веры Кирилловны, никак нельзя было унять. Потом еще что-то и еще что-то. И Вера Кирилловна привыкла. Однажды просто так, без повода, в беспричинной тоске убеждала своего собеседника в том, что тот туповат и ленив, что ему нужно ответственнее относиться к своим поступкам. Подумала тут же: "А что бы я сама ответила на такое наглое поучение?.." И послала себя -- так далеко, так от души! Засмеялась, закурила, поставил чайник. Извинилась за наглость, примирительно похлопала по стене и, попив чаю, пошла спать. Сказав еще на прощанье непонятно кому: -- Спокойной ночи! Молитва -- ладно. Все это еще можно было как-то понять: одиноко человеку и все такое прочее. Даже почему именно угол у холодильника, Вера Кирилловна однажды догадалась: в общежитии ее когда-то водили посмотреть на Мапуту, негра- мусульманина из какой-то маленькой африканской страны. Тому положено было регулярно молиться, что он тихонько и делал, отбивая поклоны на специальном коврике. И не его, Мапуту, вина была, что на линии "коврик-Мекка" оказался холодильник. Тогда все очень радовались, хвастались. "А у нас -- Мапуту холодильнику молится!.." И вот теперь -- сама Вера Кирилловна... Увидел бы кто-то! Но ведь дальше -- больше! Совсем рехнулась Вера Кирилловна... Ей стало обидно произносить монологи. И она стал требовать ответа. Рассуждала Вера Кирилловна так: "С кем я разговариваю -- не знаю. Но разговариваю. Ответ -- совершенно непонятно какой может быть. Но -- может. Ведь разговор-то -- факт? Факт. Бог говорит языком случайностей. Вот и послушаем. И раз я сама нашла с кем и о чем поговорить, то уж и переводчицей сама подавно смогу быть. Что бы он там ни вякал". Выглядело, в результате, это примерно так: -- Я ведь права, -- спрашивала Вера Кирилловна, -- что Россия попала в какую-то жопу: заряд, связанный с верой в светлое будущее, коммунизм -- исчез; внутренней движущей силы, как у протестантов -- индивидуального общения с богом через удачи-неудачи в бизнесе -- не было никогда и нет; бог православия говорит, что в этом по большому счету бренном мире особенно суетиться не стоит -- лучше о душе подумать; даже спеси "утрем нос Европе" не осталось: ну утрем (что вряд ли), и что? Тоска какая-то осталась. Верно, брат? Тут Вера Кирилловна бросал монетку. Выпадал "орел" или "решка". То есть: "Ох, верно. Вера Кирилловна, беда...", или: "Да ну, что-то ты перегибаешь..." В любом случае было приятно услышать мнение собеседника. Впрочем, особо Вера Кирилловна ему все равно не доверяла. Как-то не заслуживал тот пока полного доверия -- "согласен!" он, видите ли, признает мою правоту -- а зубы, тогда, почему, бывает, болят?! То-то. Сначала пусть зубы не болят, а потом уже -- соглашайся. Ишь! Видите ли, он согласен! Еще бы! Как же с этим-то не согласиться?!.. Но, все-таки, поговорить вот так было приятно. Особенно, если монетка настоятельно советовала сделать не так-то, а, наоборот, как-нибудь этак: и получалось -- что-то хорошее! Тогда Вера Кирилловна незаметно гладила рукой что-нибудь попавшее под руку -- все равно что, -- благодарила. И не только за хороший совет через монетку, а и вообще -- за все хорошее, что с Верой Кирилловной происходило. А однажды, в хорошем настроении, после удивительно удачного дня, Вера Кирилловна даже расцеловала подушку. Всю исцеловала, истискала, так хотелось свои чувства выразить -- не знала, что еще придумать хорошего. Хотелось чего-то такого, такого!.. Бросить окурок не мимо, а прямо в урну, старичка в автобус подсадить, поцеловать кого-нибудь незнакомого... Но под рукой была только подушка, и Вера Кирилловна в ее лице весь мир просто от всей души благодарила, обещала ему и дальше не подводить, тискала нежно- нежно. Ей часто хотелось -- когда она сидела на корточках у холодильника -- чтобы все наконец стало хорошо. Чтобы уровень жизни повсеместно вырос, все границы чтоб открылись и исчезли, все преступники прочли хорошие книжки и исправились, чтобы никто ни на кого по недопониманию не обижался, и уж ни в коем случае -- не злился, чтоб все сразу прощали друг другу ошибки. И чтобы -- если кто соберется-таки умереть -- никто из-за этого не расстраивался. И землетрясений чтоб не было, и тормоза чтоб не отказывали. Вера Кирилловна сидела тогда в углу и объясняла все это, втолковывала, втолковывала... Ни в коем случае не просила! Объясняла. Что ведь так -- действительно лучше. Убежденно и обстоятельно, старалась изо всех сил... "И тогда, -- говорила Вера Кирилловна, -- всем вместе еще что-нибудь такое можно было бы залудить! Ух! Куда там Марксов коммунизм, куда там философу Федорову с его программой воскрешения предков! Никакого буддистского просветления уже не нужно будет. Царство божие на земле? Пфф... Пожалуйста! Бери больше! Еще больше!!!" Сердце у Веры Кирилловны начинало колотиться, по спине бежали мурашки, дыхание от восторга перехватывало. Счастливая (хотя, вроде бы, и не от чего было...), она закуривала, пила чай, улыбалась, глядя из окошка вдаль. Но особенно обалдела однажды Вера Кирилловна от неожиданной идеи о том, что сама-то она тоже -- для кого-то -- холодильник! Когда, стоя в толпе, мешает кому-нибудь, кому очень нужно, пройти, или, например, покупает перед самым носом у кого-нибудь что-нибудь последнее, очень ему нужное. Для кого-то она, Вера Кирилловна, своей личностью может олицетворять то самое "другое", "не-Я", с кем сама она выясняет отношения в углу у холодильника. Вытащил ведь кто-то у Веры Кирилловны кошелек, так за это кому прежде всего досталось? Холодильнику поганому. Точно так же и сама Вера Кирилловна может, сама даже того не осознавая, выполнить по отношению к кому-нибудь роль руки судьбы. Бросит, к примеру, банановую корку, кто-то ногу и сломает... И что, спрашивается, из этого следовало? Из этого следовало (помимо, конечно, довольно приятного ощущения собственной богоподобности), что для того, чтобы убедить в чем-то эту бестолочь-бога из холодильника, надо просто-напросто всех-всех-всех-всех- всех вокруг -- которые ведь тоже, каждый, как и Вера Кирилловна для кого-то, холодильники -- в этом убедить. Всех вокруг. И тогда каждый, как Вера Кирилловна, будет бросать окурки точно в урны, уступать всем дорогу и подсаживать старичков и старушек в автобусы. И когда у Веры Кирилловны заболят зубы -- примчится добрый врач, сделает укол и вылечит. А если будет занят, то извинится, пообещает поскорее освободиться и порекомендует по телефону полоскание. И кассир в кассе -- лишь бы только не расстроить -- продаст билет в кино, если окажется, что у Веры Кирилловны чуть-чуть не хватает денег -- с радостью подождет до следующего раза ("Гляди-ка! А ведь я для нее был сейчас чем-то вроде доброго бога!" -- тихонько порадуется кассир, глядя на радостно удаляющуюся Веру Кирилловну). Да деньги-то -- и не нужны будут! Все будут честными. Хотя нет -- это уже коммунизм какой-то получится. Деньги нужны будут обязательно! Чтоб не сбиться, не забыть -- вот, мол, эти десять бумажек кассиру, а эти три -- за вчерашний обед, очень вкусный был суп. Знаете, пожалуй даже четыре -- уж очень вкусный. Приносишь кассиру бумажки -- он радуется: чуть было за делами не забыл, что вчера еще одно доброе дело сделал, спасибо, бумажки напомнили. Деньги станут не выражением чьего-то затраченного труда, или какой-нибудь там потребительной стоимости, а степенью благодарности. Вот как я вам благодарен! А я вам -- во-о-от как!.. Спасибо!!! И вам спасибо! Вера Кирилловна была совершенно серьезно убеждена, что именно так все и будет -- когда тот, в углу, у холодильника, все наконец поймет. То есть, конечно, не кто-то там в углу -- Вера Кирилловна видела прекрасно, что никакого пылающего куста, вообще никого (кроме, разве-что, высохшего паучка за батареей), там в углу не было. Понять нужно было... Ну, в общем, просто всем-всем-всем вокруг, сколько их ни есть. Думая об этом, Вера Кирилловна часто становилась очень серьезной. Она прикидывала, сколько же их -- тех, кому надо все это растолковать. Задумчиво глядела, сдавленная со всех сторон, в окно метро, когда поезд выезжал на мост, и прикидывала, сколько народу живет в мерцающем россыпью огоньков далеком жилом массиве. Прикидывала, сколько десятков тысяч окошек горит, сколько у каждой из этих лампочек сидит людей, о чем они в эту секунду думают. И сколько их, в одной Москве, таких "муравейничков". А по стране? А еще Китай. Придя домой, Вера Кирилловна косилась в угол у холодильника, грозила кулаком. Подгоняла. Уговаривала. Советовала поторопиться -- ведь правда, нужно же было срочно что-то делать!.. Но и сама не унывала, придумывала что-нибудь. Иногда, например, представляла себя докладчиком на собрании священников всех. Как она с высокой кафедры излагает притихшему залу возможную стратегию общих действий... Чаще думала, как пролезть в средства массовой информации. Например, была когда-то такая передача -- "Воскресная нравственная проповедь". Нет, ее никто не смотрел. Лучше -- "Спокойной ночи, малыши". Или -- специально: сначала грандиозная рекламная компания. "До выступления Веры Кирилловны -- просто хорошего человека -- осталось двенадцать дней!" Рекламные шиты на всех дорогах. "Десять! Девять! Восемь!" Самолеты пишут цветным дымом цифры в небе, регулярные объявления по радио, всюду плакаты. Три дня. Два! День!!! -- Здравствуйте, друзья! Как вы думаете, сколько ушей у бога? Не стесняйтесь! Два?.. Ни одного?.. Нет, неверно. Ушей, которыми он нас слушает, у него безумно много, в два раза больше, чем вас! Так наша передача и называется: "Уши!" Замерла у мерцающих экранов целая страна, да что там страна -- весь мир! Ловят каждое слово, задумываются... -- Ну как? -- улыбаясь, опять обращалась, придумав что-нибудь такое, Вера Кирилловна к углу у холодильника. -- Только честно. Если так тебе все растолковать, поверишь наконец?.. Перестанешь пакостить?.. Да ну тебя. И опять, задумавшись, она закуривала, наливала чайку в любимую синюю с белым медвежонком пандой китайскую чашку (правда, уже треснутую и с отбитой ручкой), щурясь, разглядывала в окно россыпи огоньков в далеких домах... Представьте себе: где-то в этом городе сейчас живет такая странная Вера Кирилловна. Вот, показав опять на прощанье тому, кто в углу у холодильника -- да и всюду, -- кулак (или язык -- в зависимости от настроения), она тихо, ощупью идет по темному коридорчику в свою комнату. Раздевается и, стоя -- просто так -- у стены на голове, смотрит себе тихо: за окном снизу вверх падает мокрый снег. Медленно-медленно. Снизу -- вверх. МАША В. Матвей Иванович запер входную дверь на ключ и, махнув в сторону спальни, тихо сказал: -- Проходи! Она -- там. Мы тихо вошли в большую темную комнату, Матвей Иванович включил свет. -- Вот, -- сказал он, показывая на странное сооружение в углу, у занавешенного окна. Это было что-то вроде узкой длинной металлической лежанки, обитой сверху лиловым дермантином, только, почему-то, с несколькими отверстиями странной формы в верхней плоскости и огромным количеством проводов и каких-то приборов снизу, между ножками. -- Это и есть моя Маша, -- помолчав, сказал Матвей Иванович. -- Маша? -- Сокращенно, -- улыбнувшись, объяснил Матвей Иванович. -- Если хочешь -- "Маша В." У-у-у, дорогая ты моя! -- подойдя к лежанке, он нежно погладил ее рукой, щелкнул тумблером, среди проводов загорелись красные лампочки, что-то загудело. -- И что, хватает напряжения от сети? -- спросил я. Матвей Иванович кивнул, сосредоточенно вращая большую ручку у изголовья. -- Готово! -- сказал он. -- Что ты спросил? Конечно, от сети! Откуда же еще? Осторожно присев на Машу, он похлопал по обивке рукой, улыбнулся, посмотрел на меня: -- Я теперь, пожалуй, еще и коллекционером стану, -- сказал он, взглянув на книжную полку. -- Наверное, это просто такая форма проявления бессознательного, не находящего выхода чувства моей собственной сверхгениальности... -- Встав, он провел рукой по корешкам книг. -- Уже восемнадцать самых разных описаний. И это только первое, что на ум пришло. От Герберта Уэллса и до "Понедельника начинается в субботу", помнишь, там такой велосипед придурочный есть?.. Я засмеялся, подошел к Маше, потрогал лиловую обивку. В ногах лежанки угадывался трансформатор. Сквозь две неправильной овальной формы дыры на уровне коленей -- если бы лечь на лежанку на живот -- было видно что-то немного похожее на шаговый двигатель; дальше, через следующую дырку, -- что-то совсем уж непонятное. В изголовье лежала подушечка в лиловой наволочке с вышитым на ней голубым шелком, стебельчатым швом, латинским изречением "Tempore mutantur, nos et mutamur in illis". -- Сам вышивал? -- спросил я. -- "Времена меняются и мы меняемся вместе с ними", -- с выражением прочел Матвей Иванович и засмеялся. -- Я, между прочим, не только подушечку сам вышивал, но и в