желое молчание. Дверь заскрипела, приоткрылась. Заглянул денщик князя: - Туркмен пришел до вашего сиятельства. - Впусти. Вошел высокий человек в полосатом халате, подпоясанном платком, свернутым в жгут. Длинные космы бараньей шерсти, свисавшие с огромной папахи-тюльпека, были выстрижены над лбом четырехугольником. Туркмен быстро оглядел собрание умными черными глазами, поклонился по-восточному. - Кназ Бекович ким ды? [кто князь Бекович? (туркм.)] - спросил он. - Мен [я (туркм.)], - коротко ответил князь. Туркмен пошарил за пазухой и протянул князю грязный, смятый пакет, запечатанный воском. Писали Воронин и Святой. Когда Воронин явился к хивинскому двору, ему сказали, что хан Ширгазы ушел в поход на Мешхед, велели ждать. Держали при дворце; кормили сытно, но со двора не выпускали. Алексей Святой многими подарками убедил Колумбая содействовать, и хан Ширгазы, вернувшись в Хиву, принял у Воронина подарки и грамоты. Далее писали разведчики: "А в Хиве нас опасаются и помышляют, что это-де не посол, хотят-де обманом взять Хиву, и за тем нас не отпущают... А в Хиве собрано войско и передовых за тысящу человек уже выслано..." До утра князь просидел у стола, заваленного картами. Когда свечи оплыли и за мутными оконными стеклами забрезжил рассвет, князь поднялся и открыл окно. Свежий апрельский ветерок, пахнущий морем, ворвался в комнату, и в ясном утреннем свете улеглись тяжелые ночные сомнения. Князь кликнул денщика, велел подать умывальный прибор. Скинув мундир, с наслаждением умылся. В полдень, по приказу князя, снова собрались у него офицеры - продолжать консилию. - Долго не задержу, - отрывисто сказал Бекович. - Думано много, а сделано зело мало. Хоть и опасно сие, как долженствует признаться, однако долг меня обязывает начатое продолжать. Не выйдут политичные сговоры - пойду напрямую: увидит хан нашу силу - смирится. А не смирится - что ж: меч подъявый от оного и погибнет. К тому ж ведомо, что пушек у хана нет. Он вдруг остановился и обвел глазами присутствующих. - Где поручик Кожин? - спросил он. Прошлым вечером Кожин вбежал к Матвееву в сильном волнении. Федор, полулежа на жесткой походной кровати, перебирал струны лютни, вполголоса напевал французские амурные вирши. Взглянув на друга, Федор вскочил, отложил лютню. - Что с тобой, Саша? На тебе лица нет! Ужели после консилии не успокоился? Кожин тяжело опустился на трехногий стул. Облокотился на стол и закрыл лицо руками. Федор приоткрыл дверь, кликнул денщика. На столе появился штоф травной водки, вяленая астраханская вобла и чеснок в уксусе. - Поди, Михаиле, без тебя справлюсь, - сказал Федор, выпроваживая денщика. Пододвинув стул, подсел к Кожину, обнял его за плечи: - Почто омрачаешься. Саша? Сказывал же я тебе - плюнь на них! Пойдем с тобой на Индию - пускай телам нашим и тяжко будет, зато душою воспарим! Сколь много авантюров испытаем, новых стран да людей изведаем. А вернемся - засядем карты по описям своим в мачтапы класть - то-то приятства будет! А князь - пес его нюхай, всего до Хивы под его началом терпеть! Давай божествам индийским возлияние сотворим: гляди, какого я припас травнику. Кожин отнял ладони от лица, посмотрел на уставленный яствами стол, на озабоченное лицо Федора, через силу улыбнулся: - Легко тебе, Федюша, с таким норовом на свете жить. Все тебе приятство, всякая беда тебе смешлива... - Ну, за какую честь пить будешь? - спросил Федор. - За погибель вражескую! - крикнул Кожин. Торопливо прожевав закуску, Федор говорил: - Думаешь, мне легко на бесчинства смотреть? Да терплю все ради вольного похода нашего из Хивы на Индию. Потому положил я себе ничего к сердцу не брать. Да вот, с полчаса времени, сорвался. Шел к себе, смотрю - немец Вегнер на матроза моего распаляется: тот ему-де не довольно быстро шапку снял. Да к зубам подбирается. А матроз исправный и к начальным людям чтивый... - А ты-то? - оживился Кожин. - Отозвал его и, благо послухов не было, говорю: вы, сударь, забываете, что оный матроз свое отечество по долгу службою охраняет, а вы - не иное, как наемник, благо российский рубль вашего талера подлиннее. - А он что? - А он: я-де командирован, дабы вас, русских, учить. А я ему говорю: первое, сударь, извольте по ранжиру стоять, яко вам, подпрапорщику, предо мною, порутчиком, надлежит. А буде замечу, что без дела служителям придиры чинить будете, не донесу по начальству, а просто морду побью. - И то дело, - сказал Кожин, рассмеявшись. - Слушай, Федя, да, чур, молчок. После консилии князь мне грозился, якобы заарестовать меня сбирается. Опять я с ним лаялся... Не простое это дело, Федя, немало он здесь людей поморил, а теперь остальных к черту в зубы ведет. А около него все собрались шкуры продажные: Званский, да Економов, да его братья черкесы... Знаю, заарестует он меня да напраслины возведет. Только я того ждать не буду. Кибитка у меня запряжена, махну-ка я, Федя, друг, к государю да и доложу с глазу на глаз: может, удастся войско не сгубить, не отправить в Хиву... Федор задумался. Потом молча пожал Кожину руку. О самовольном отъезде Кожина Бекович немедленно, срочно и секретно написал царю, возводя на строптивца всяческие обвинения. А генеральному прокурору Василию Зотову, сыну "всешутейшего князь-папы", написал откровеннее: "Порутчик Кожин взбесился не яко человек, но яко бестие..." Загоняя по дороге лошадей, Кожин примчался в Петербург. Хотел обо всем доложить царю, добиться изменения планов экспедиции. Еще с дороги писал он царю и генерал-адмиралу Апраксину: "Выступить в поход - значит погубить отряд, так как время упоздано, в степях сильные жары и нет кормов конских; к тому же Хивинцы и Бухарцы примут Русских враждебно". Но до царя Кожин не добрался. За отлучку от должности и самовольный въезд без надобности в столицу был он задержан. Судили его военной коллегией, и только много позже, когда ход событий подтвердил, что прав был поручик Кожин, выпустили его. Никому не ведомо, что сталось впоследствии с этим человеком. 4. НЕДОБРОЕ НАЧАЛО. - ПЕСКИ, БЕЗВОДЬЕ. - СТЫЧКИ У АЙБУГИРА. - ЗНАМЕНИЕ НЕБЕС. - ХАН ШИРГАЗЫ ПРИНИМАЕТ В ПОДАРОК ИЗДЕЛИЕ СЛАВНОГО МАСТЕРА ЖАНТО, НО ПРОЧИМИ ПОДАРКАМИ НЕДОВОЛЕН. - БЕЗРАССУДНЫЙ ПОСТУПОК КНЯЗЯ ЧЕРКАССКОГО. - "ТЫ, СОБАКА, ИЗМЕНИВШИЙ ИСЛАМУ..." - ГИБЕЛЬ ЭКСПЕДИЦИИ ...А сколько с ним было людей, и что там делалось, и как он сам пропал и людей потерял, тому находится после сея дневныя записки в приложениях обстоятельное известие. "Журнал Петра I". Запись о Бековиче В Гурьев стягивались полки, прибывали обозы и пополнения. Туда же отплыл из Астрахани князь Бекович. Княгиня Марфа Борисовна с детьми провожала его Волгой до моря; за флотилией шел под парусом рыбачий баркас, чтобы отвезти княгиню обратно. Погода портилась, низовой ветер гнал встречь течению сильную волну. Князь, попрощавшись с женой и детьми, долго смотрел, как убегал, уменьшаясь, белый треугольник паруса. Клубились тучи над Волгой, выл в снастях порывистый ветер. Тяжелые предчувствия охватили князя. А вскоре в Гурьев пришла недобрая весть: княгиня с дочками погибла в разбушевавшейся Волге; удалось спасти только мальчика... На людях князь свое горе но выказывал. Но оторопь взяла бы того, кто подглядел бы невзначай, как сидит он один в своей палатке и смотрит, смотрит в одну точку обреченным взглядом... Гарнизоны Тюб-Караганской и Красноводской крепостей требовали подкреплений. Из-за нехватки воды, от жары и дурной пиши там пошли многие болезни, и к маю в крепостях осталась в живых лишь половина людей. Похоже было, что сбываются предсказания поручика Кожина... А людей и здесь, в Гурьеве, не хватало. Князь послал к калмыцкому Аюк-хану, требуя у него люден для своего отряда. Хитрый Аюк-хан не отказал, но прислал всего десяток людей с проводником Манглы-Кашкаем. А сам тайно послал гонца в Хиву, к хану Ширгазы, с доносом о составе экспедиции. Знал Аюк-хан, что ласкового жеребенка поят молоком две кобылицы... В конце мая 1717 года Бекович выступил из Гурьева и по новой дороге, знакомой Манглы-Кашкаю, двинулся на восток, к Хиве. Несмотря на пополнение, отряд насчитывал всего 2200 человек. Дорога вначале оказалась хорошей, вода и конский корм были в изобилии. Делая километров по пятнадцати в сутки, за неделю караван дошел солончаками до реки Эмбы. Двое суток отдыхали, ладили плоты, переправлялись. За Эмбой начались пески. За урочищем Богату вышли на караванную тропу, по ней добрались со многими муками до берегов голубого, не похожего на Каспий, Аральского моря. Долго тянулись берегом. Во время одной из стоянок, у колодца Чильдан, ночью исчезли люди Аюк-хана. Одни ушли назад, домой, а иные, с вожаком Манглы-Кашкаем, - вперед, к Хиве, с доносом к Ширгазы-хану. Снова во главе каравана стал Ходжа Нефес. Люди изнывали от жары, от безводья. Пески, пески - конца не видно. Не всегда удавалось в один переход пройти от колодца к колодцу. Медленно двигался о гряд навстречу гибели... Федору Матвееву поход давался трудно. Телом он был крепок, жару переносил лучше иных, но его донимали мрачные предчувствия. Никому не рассказывал Федор о своей последней беседе с Кожиным, но резкие, горечью облитые слова поручика не шли из головы... Внешне он держался хорошо. Подбадривал усталых, на привалах особым чутьем находил места, где удавалось, вырыв неглубокий колодец, добыть солоноватую воду. Из-за воды получилось новое столкновение с немцем Вегнером. После тяжелого безводного перехода отряд добрался как-то до обильного колодца. Матвеев был дежурным по стоянке и следил, чтобы в толпе обезумевших от жажды людей был хоть какой порядок. В первую очередь надо было напоить пехотинцев, больше других истомленных переходом. Расталкивая лошадиной грудью толпу, Вегнер подъехал к колодцу и соскочил на землю. - Эй, зольдат! - крикнул он пожилому пехотинцу. - Давай вода! Ливай на моя лошадь, ему жарко! Солдат с кожаным ведром, только что вытянутым из колодца на волосяном туркменском, аркане, сделал было шаг к Вегнеру. - Назад, Веденеев! - закричал Федор. - Велено тебе свою артель поить - сполняй без ослушания! - Я полагал, поручик, благородный официр должен вода иметь раньше грязный зольдат, - сказал Вегнер. - Пока пеших не напоят, конным всех званий ждать! - отрезал Федор. - Извольте идти к своему регименту. - Ви не моя командир! - заносчиво воскликнул немец. - Ви много себя взял! Оскользаясь по раскисшей от пролитой воды глине, Федор шагнул к Вегнеру. Увидев его перекошенное от злости лицо, немец вскочил на лошадь, поспешно отъехал. Вечером Федора вызвали к князю: немец нажаловался, что-де поручик Матвеев его, Вегнера, грозился убить до смерти. Князь выговаривал вяло: видно, делая внушение Федору, думал о чем-то другом, более важном... Уже недалеко была Хива - считанные дни оставались. Уже отряд добрался до озера Айбугир. Когда готовили экспедицию, полагали, что Ширгазы-хан слаб, боится своих подданных и обрадуется предложению русской военной помощи. Года два назад это было верно; но организация похода затянулась надолго, и теперь, в 1717 году, Ширгазы, жестоко подавивший восстание в ханстве, был силен как никогда. И теперь, когда к Хиве подступал русский отряд, хану захотелось еще раз показать недругам свою силу. Поэтому однажды утром хивинская конница, размахивая кривыми саблями-клычами и оглашая степь боевыми криками, налетела из-за приозерных бугров на русский лагерь. Взять налетом не удалось: лагерь был укреплен вагенбургом - ограждением из повозок - и часовые были бдительны. Хивинцам пришлось спешиться и залечь. Перестрелка продолжалась до вечера, а за ночь отряд укрепил позиции. С трех сторон лагерь обвели рвом и земляным валом; сзади была естественная защита - озеро, заросшее густым камышом. Камыш пригодился: из него вязали фашины для укрытия батарей. Наутро двадцатитысячное войско - десять на одного - под началом самого Ширгазы обложило лагерь. Двое суток шла осада. Но русские пушки били безотказно, ядер и зелья хватало, вода под рукой - было чем охлаждать раскаленные стволы. Каждый приступ хивинцев сопровождался большими потерями. Хотя отряд Бековича был изнурен тяжелым походом, люди дрались отважно. Теперь, по крайней мере, все было ясно: надо воевать. Ширгазы понял: силой не взять, надо идти на хитрость. И, к недоумению русских, хивинское войско за ночь исчезло, будто и не было его никогда. В степи воцарилась тишина... День прошел в напряженном ожидании, а под вечер к лагерю подъехал ханский посол Ишим Ходжа, в дорогом халате, в зеленой чалме, с красной, крашенной хной бородкой. Он почтительно объяснил князю, что нападение было ослушное, без ханского ведома, что хан уже велел за то снять кому следует голову, а князя зовет к себе хан на совет, на мир и любовь. Бекович послал к хану из своего отряда татарина Усейнова, чтобы передал: едет-де князь царским послом от белого царя с грамотами и многими подарками и что от того посольства будут хану превеликие выгоды. Ширгазы Усейнова принял, велел передать, что даст ответ, посоветовавшись со своими начальными людьми. И в самом деле, не обманул - советовался. Решили: напрасно отошли от Айбугира; войска у князя мало, еще рано переходить на хитрость. И снова у айбугирских укреплений засверкали кривые клинки хивинской конницы, полетели тонкие стрелы и глиняные, облитые свинцом мултучные пули. Снова окуталась степь черным пороховым дымом: пушкари Бековича, прошедшие школу шведской войны, били прицельно. Отбив хивинцев, опять послал Бекович Усейнова к хану - требовать объяснений в вероломстве. И опять Ширгазы объявил, что нападали без его, ханского, ведома, что виновные в том нападении уже схвачены и казнены: кто просто смертью, а кто похуже смерти. Для переговоров к Бековичу выслали Колумбая и Назар Ходжу, людей зело сановных и приятных в обхождении. Послы на все русские предложения дали полное согласие, и на другой день Бекович сам выехал в ханскую ставку для переговоров. Хан принял князя приветливо, подтвердил все, что давеча обещал Колумбай. Обещал срыть плотины своими людьми, обещал быть царю Петру младшим братом, обещал мир и любовь и на том целовал царскую грамоту. День был ясный, жаркое солнце палило немилосердно, и вдруг недвижный воздух чуть всколыхнулся, подул легкий ветерок. Завыли собаки, беспокойно ржали кони, а хивинские бараны, взятые с собой ханским войском для еды, жалобно мекая, жались друг к другу. На краю солнечного диска появилась черная ущербина, она быстро росла, наползала на солнце... Стемнело. В небе проявились звезды... Хивинцы забили в бубны и накры, стучали чем можно, чтобы отогнать злых джиннов, покушавшихся сожрать солнце. Ширгазы встревожился: к добру ли такое знамение небес в час подписания договора с белым царем? Старый мулла в зеленой чалме, поднявшись на цыпочки, дотянулся козлиной бородкой до заросшего волосами уха огромного Ширгазы, показал скрюченным пальцем на затменное светило, шепнул: - Видишь ли знамение, великий победитель? - Вижу, - недовольно буркнул хан. - А видишь, что знамение имеет вид двурогой луны? То значит - слава ислама затмит славу неверных! Хан успокоился. Когда затмение кончилось, с легким сердцем принял подарки белого царя. Осмотр подарков продолжался до вечера. Федор, как и все сопровождавшие князя офицеры, успел смыть с себя пороховую копоть и переодеться в изрядно помятый парадный форменный кафтан. С улыбкой смотрел он, как с большой телеги, запряженной верблюдами, сняли бесформенный куль, обвернутый многими кошмами. Долго разматывали веревки, скреплявшие войлоки, - было веревок сажен с пятьдесят. Разбросали кошмы, и глазам хивинцев предстала белая с золотом карета - изящное изделие славного мастера Жанто. В стеклах кареты, как в зеркале, отразились синее небо, желтый песок и ярко-полосатые хивинские халаты. Хан, изменив своей степенности, обошел вокруг кареты. Бекович сделал знак, и Федор открыл дверцы, опустил откидные ступеньки. Ширгазы с любопытством заглянул внутрь и несмело погладил часто стеганные белые шелковые подушки, расшитые золотыми лилиями. Четыре драгуна подвели четырех серых фрисландских коней в богатой упряжке и запрягли в карету. Хоть кони и исхудали за дорогу от непривычной жары и малого корму, но на хивинцев - страстных лошадников - про извели сильное впечатление. Стройные хивинские и текинские красавцы казались жеребятами рядом с огромными фрисландцами. - Економов, переведи, - приказал князь и, обратившись к Ширгазы, сказал, указав на Федора: - Сей офицер был государем нарочно во Францию к королю Людовику спосылан, дабы сей дар ханскому величеству поднести. Судите сами, ваше ханское величество, о наших мирных намерениях: стали бы мы, на вас войной идучи, класть такие труды, дабы за тысячи верст сие нежное строение бережно довезть? Хан выслушал перевод и, подумав, ответил: - Сомнения в дружбе старшего брата нашего Петра были нам чужды. Прошу предать забвению бывшие огорчения. А молодого юзбаши [буквально: стоголовый, то есть командир сотни], ездившего за столь богатым даром в далекий Франгистан, мы наградим особо! Начали смотреть другие подарки - дело пошло хуже. Хан все осматривал с великим вниманием. Щупал и прикидывал на руку штуки тонких цветных сукон. - Сукна царь посылал цельные, а за дорогу, видно, поменьше стали, - сказал он вполголоса Колумбаю. Его подозрительность увеличивалась. Дары малые и вдобавок драные. "Обманывают, - решил он. - А карета и кони хороши, да не в насмешку ли присланы? Где я буду по нашим пескам ездить в ней?.." Хан не оказал перед Бековичем подозрений и вместе с ним, конь о конь, двинулся к Хиве. За ними ехала ханская свита, а дальше с песнями шел приободрившийся отряд. Чуть не доезжая Хивы, у речки Порсугань, хан со своим войском расположился лагерем на отдых; неподалеку раскинулись русские палатки. Сам Бекович с князем Самоновым был гостем в ханском шатре. За ужином хан объяснил Бековичу, что разместить в Хиве весь русский отряд невозможно: не хватит еды, а пока подвезут, пройдет много времени. Конечно, если у князя большие запасы провианта, дело другое... А с провиантом у Бековича было худо. И хан предложил князю разделить отряд на пять частей и разместить по пяти городам. Обещал хороший корм и жилье. Князю и ближним его предложил гостеприимство в самой Хиве. Трудно понять, почему Бекович принял это опасное предложение. Может быть, уверился князь в том, что Ширгазы напугался русской артиллерии в схватках у Айбугира. А может быть, был князь в состоянии обреченности, когда не думают... Решение Бековича офицеры приняли с сомнением. Хотя смутьяна Кожина и не было, многие вспомнили его возбужденные речи. Федор Матвеев горячился: - Эх, друг Саша, как в воду смотрел! Не верю я, чтоб у хана припасов кормежных не было. И как князь, сего не проверив, согласился? В пять сторон от речки Порсугань разошлись с проводниками-хивинцами солдаты, драгуны и пушкари. Долго в горячем, неподвижном воздухе стояла густая пыль, поднятая уходящими отрядами, и медленно затихали вдали звуки походных песен. Долго стоял Бекович у ханского шатра, глядя вслед уходящим и не обращая внимания на столпившихся вокруг хивинцев. Скрылись из глаз отряды, улеглась дорожная пыль. Хан Ширгазы положил руку на плечо Бековича. Князь обернулся. - Ты, собака, изменивший исламу, продавшийся неверным, - тихо сказал Ширгазы, - ты хотел обмануть меня своими рваными дарами? Бекович с трудом понимал узбекскую речь. Но эти слова он понял легко: достаточно было взглянуть на лицо Ширгазы. Хан вытащил из-за пазухи грамоту Петра. Медленно, торжественно разорвал ее пополам, бросил на песок, плюнул, притоптал желтым, с загнутым острым носком сапогом. Князь сделал шаг назад, схватился за шпагу, но, не вынув из ножен, опустил руку. Быть может, в этот момент, в предсмертной тоске окидывая мысленным взглядом прошлое, вспомнил он умные, горящие злостью глаза поручика Кожина... Улыбаясь, переговариваясь между собой, подошли ханские телохранители с обнаженными клычами. Ширгазы отвернулся и пошел от князя. - Лицо не портить, - буркнул он, проходя мимо телохранителей... Отрубленные головы Самонова, Званского, Економова и других старших офицеров были выставлены в Хиве для всеобщего обозрения. Головы Бековича среди них не было. По слухам, Ширгазы послал ее в подарок бухарскому хану, но осторожный и дальновидный Абул-Фаиз не принял жуткого подарка, отослал его обратно. Как в старой сказке о развязанной метле, пять отрядов были уничтожены, изрублены поодиночке. Часть людей была убита, часть взята в плен и пущена по невольничьим рынкам. Немногие спаслись бегством: кто - во время разгрома отрядов, кто - позже, сумев вырваться из плена. И лишь немногие из этих немногих, преодолев неописуемые лишения и опасности, разными путями добрались до русских рубежей. Гарнизоны построенных Бековичем крепостей вскоре узнали от окрестных туркменов о гибели основного отряда в Хиве. В октябре 1717 года гарнизон Красноводской крепости, измученный безводьем и налетами кочевников, отплыл в Астрахань. Их участь напоминает судьбу спутников Одиссея, возвращавшихся на родину из-под стен Илиона. Суда красноводцев были застигнуты жестокой бурей. Часть судов погибла, а часть занесло к устью Куры, на противоположный берег моря. Спасшиеся перезимовали там и только весной 1718 года добрались до Астрахани. Почти одновременно с ними, бросив крепость, вернулись в Астрахань остатки Тюб-Караганского гарнизона. Казалось, проклятие тяготело над всеми участниками экспедиции князя Бековича... 5. БЕСПАМЯТСТВО. - ДОБРЫЙ САДРЕДДИН ВЫХАЖИВАЕТ ФЕДОРА МАТВЕЕВА, А ПОТОМ ПРОДАЕТ ЕГО КАШГАРСКОМУ КУПЦУ. - "ТЕБЕ БУДЕТ ХОРОШО". - ВОТ ОНА, ИНДИЯ... - НОВЫЙ ХОЗЯИН. - В ДОМЕ ЛАЛ ЧАНДРА. - НЕВИДАННАЯ МАХИНА Они редко попадают в нашу благословенную страну и ценятся за выносливость, ум и силу... Постой, он жив, о хвала Амману! И.Ефремов, "На краю Ойкумены" Федор Матвеев открыл глаза. Он лежал у пыльной дороги, в степи, поросшей верблюжьей колючкой. Застонал, вспомнив события этого страшного дня. Этого или вчерашнего?.. Жгучее солнце стояло прямо над головой, опаляло глаза. В горле тошнота, во всем теле слабость и острая непрекращающаяся боль в правом плече... Когда Федор снова очнулся, песок, пропитавшийся его кровью, был уже прохладным. Низко над головой нависло черное небо с крупными, яркими звездами. Хотелось пить. Где-то поблизости возник скрип колес. Скрип колес и монотонная, тягучая, похожая на стон, на жалобу нерусская песня. "Увидят - добьют... Замучают, - подумал Федор. - В сторонку бы... уползти..." Резким движением он перекинулся на живот и, вскрикнув от боли, снова - в который раз - потерял сознание. Несколько раз за ночь он приходил в себя. Видел те же яркие звезды, слышал скрип колес и ту же песню-стон. Только чувствовал - к прежним ощущениям добавились несильная тряска и острые запахи бараньей шерсти и лошадиного пота. Узбек-крестьянин подобрал Федора на дороге, уложил на арбу и привез в свой кишлак. Он и его семья заботливо ухаживали за Федором, нехитрыми древними способами залечивали глубокую рану. Была перерублена ключица, но молодая кость срастается быстро. Сначала рану растравляли, не давали затянуться, чтобы легче вышли с гноем мелкие осколки кости. Потом лихорадка спала, и Федору стало легче. Его начали подкармливать. Желтый от бараньего жира и красный от мелко накрошенной моркови рис, перемешанный с кусочками жареной баранины, он запивал бледно-зеленым настоем терпкого кок-чая, изумительно утолявшим жажду. Молодая сила восстанавливалась с каждым днем. Но что будет дальше? Днем и ночью грызла Федора тревога... Добродушный хозяин жалел молодого русского воина. Но, жалея, прикидывал, какую выгоду можно извлечь из неверного. Оставить его у себя? Он помогал бы ему, Садреддину, в поле; наверное, и ремесло знает какое... Но долго скрывать в доме здоровенного русского парня невозможно: рано или поздно узнают ханские стражники. И тогда пропал Садреддин. Отнимут последнее. И без того от налогов дышать нечем... Можно, конечно, отпустить русского - пусть идет куда хочет. А куда он пойдет?.. Сам на себя сердился Садреддин: не годится правоверному жалеть неверную собаку... Нет, не для того он выхаживал и кормил русского, чтобы отпустить на все четыре стороны. И Садреддин сделал по-другому. В конце лета, запасшись на дорогу едой, он ночью посадил Федора в крытую арбу. Боязливо оглядываясь на спящий кишлак, тронулся в путь. Садреддин не скрывал своих планов: Федор знал, что добрый узбек везет его на продажу подальше от Хивы. - Ты пушкарь? - спрашивал по дороге Садреддин чуть ли не в сотый раз. Федор, уже научившийся немного понимать узбекскую речь, утвердительно кивал. - А кузнечное дело знаешь? Опять кивал Федор. - А грамоту знаешь? - Вашу не знаю. Знаю свою да иноземную кой-какую. - Франгыз? - Это французскую? Знаю. - А еще? - Голландскую. - Галански - кто такие? - Да не поймешь, раз не знаешь. И Федор погружался в размышления. Справиться с неповоротливым Садреддином было бы нетрудно. Лошадь, арба, еда - все есть. А что дальше? Куда податься? До Гурьева - верст девятьсот. За месяц на арбе можно добраться, но по дороге ехать опасно, а без дороги, не зная колодцев, пропадешь в песках... Садреддин отлично понимал это и ехал не торопясь, без опаски. Был Федор одет в узбекский халат. На голове, обритой Садреддином, русые волосы начинали отрастать, но скрывались под белой чалмой. Лицо загорело. Только синие глаза отличали его от здешних жителей. При остановках в деревнях Садреддин выдавал Федора за глухонемого батрака. Ничего, сходило. - Ты человек ученый, - втолковывал Федору Садреддин, - всякое ремесло знаешь. Такие люди не пропадают. Попадешь к богатому купцу или к владетелю, тебя кормить хорошо будут. В Индии, говорят, заморские неверные купцы бывают, через них дома узнают, что ты живой. Хозяин выкуп назначит... Федор горько усмехался. Через две недели приехали в Бухару. Садреддин выгодно продал Федора заезжему кашгарскому купцу. На полученные деньги накупил бухарских товаров, жалостно попрощался с Федором. - Ты в мой дом счастье принес, Педыр! Мне за тебя хорошо заплатили. Если с бухарским товаром я живой, не ограбленный вернусь, семья хорошо будет жить. За это тебе, хоть ты неверный, аллах тоже поможет. Смуглый хитрый кашгарец, уже знавший историю Федора, ухмыльнулся в густую черную бороду. Бедный Садреддин, считавший себя теперь, после продажи пленника, богатым человеком, не представлял себе, сколько стоит сильный молодой человек, знающий военное дело и понимающий в металлах... Кашгарец вез Федора при своем караване бережно, дал верхового коня - знал, что бежать некуда. И тоже успокаивал, толковал, что такой, как Федор, простым рабом не будет. Не отказал, дал Федору желтой бумаги, медную чернильницу с цепочкой - вешать к поясу. И по вечерам, на стоянках, Федор, держа в отвыкших пальцах калам - перо из косо срезанной и расщепленной камышинки, - коротко описывал путевые приметы. Еще недавно, в Астрахани, он мечтал, как пойдут они с Кожиным в далекую Индию. А теперь сбылись его мечты, да не так. Не разведчиком он идет, а пленником... Да кто знает, как обернется? Может, и пригодятся записки... Решил Федор пока выжидать, присматриваться, своей тоски и злости не выказывать. Недели через три начались горы. Десять дней забирались все выше узкой тропой. Дохнуло морозом. После треклятой жары Федор обрадовался снегу - но и загрустил еще пуще, вспомнив родные снежные просторы. Наконец, пройдя перевал, спустились в цветущую Кашмирскую долину по речке Гильгит, до впадения ее в великую индийскую реку Инд. Переправились через Инд и спустя несколько недель вошли в большой торговый город Амритсар. Вот она, значит, Индия. Причудливые строения, неведомые деревья, пестрый базар, меднолицые люди - кто полуголый, кто в белых одеждах... С любопытством смотрел Федор на чужую жизнь. Кашгарец приодел Федора, дал отдохнуть. Но на постоялом дворе запирал его и приказывал слугам стеречь: не так боялся, что Федор сбежит, как того, что могут украсть. Однажды кашгарец привел высокого, плотного индуса, одетого во все белое. Индус внимательно оглядел Федора, улыбнулся, сел, скрестив ноги, на ковер и сделал Федору знак: садись, мол, и ты. Немало пришлось потом прожить Федору на Востоке, немало усвоил он обычаев, но труднее всего было научиться сидеть на полу по-индийски, уложив пятки на бедра. - Sprek je de Nederlandse taal? - спросил индус. Федор, услышав голландский язык, изумился. - Не бойся за себя, - продолжал индус. - Если все, что про тебя говорит купец, - правда, тебе будет хорошо. "А, дьявол! - подумал Федор. - Все как сговорились - будет тебе хорошо да будет хорошо, пес вас нюхай!" Индус устроил настоящий экзамен. Спрашивал о плотинах и водяных колесах. Поговорили о европейской политике, о шведской войне. С удивлением Федор понял, что перед ним образованный человек. Потом индус заговорил с кашгарцем - уже по-своему. Ни слова не понял Федор, да и так было ясно: торгуются. Торговались не спеша. Иногда кашгарец, привыкший к базарам, повышал голос в крик, а индус отвечал тихо, но властно. Потом индус размотал широкий пояс, достал малый мешочек и вески с одной чашкой и подвижным по костяному коромыслу грузиком. Из мешочка извлек два камешка, - они засверкали, заиграли зелеными огоньками. Положил камни в чашечку и, левой рукой держа петлю, правой двинул грузик по коромыслу, уравновесил. Кашгарец глянул на значок, у которого остановился грузик, бережно взял камни, один за другим посмотрел на свет и, почтительно кланяясь, без слов начал разматывать пояс, прятать самоцветы. - Видишь, какова твоя цена? - сказал индус по-голландски. Не понравилась Федору такая высокая оценка. Не знал он толку в драгоценных камнях, но понял, что если и назначат за него выкуп, то немалый. Родные небогаты - где им такое набрать. Государь его видел-то раза два, разве вспомнит? А ежели в иностранную коллегию попадет дело о выкупе, дадут ли? - Теперь укрепи себя пищей, - сказал Федору индус. - У меня мало времени, а ехать нам не близко. Караван-сарайный служитель принес плов с бараниной, вроде узбекского, поставил кувшин с холодным питьем. Федор с кашгарцем принялись за еду, а индус встал, отошел к двери. - Почему он не ест? - тихо спросил Федор. Кашгарец предостерегающе шикнул. - Он брахман. Они ничего не едят с другими. И мяса не едят, и еще много чего... - А кто он? - полюбопытствовал Федор. - Наверное, большой господин, - неопределенно ответил кашгарец. - Знаю - зовут его Лал Чандр. Он откуда-то из ближних мест, из Пенджаба... К вечеру крытая повозка Лал Чандра была уже далеко от Амритсара. Обнаженный до пояса возница погонял коней. Лал Чандр сидя дремал, привалившись к ковровой подушке, а Федор, лежа на дне повозки, весь ушел в думы о далекой родине... Миновали Лахор, спустились берегом реки вниз по течению. Потом свернули на запад и долго ехали пустыней, напоминавшей Приаралье. Переезжали русла пересохших речек; наконец, свернув по берегу одной из них, повозка остановилась перед железными глухими воротами в высокой каменной стене. Ворота открылись, пропустили повозку и закрылись. Федор, выглянув, не увидел у ворот ни души. Безлюдной была и длинная дорога, что вела через сад с незнакомыми деревьями. В нагретом воздухе стоял дурманный аромат - должно быть, шел он от крупных, ярких цветов. Повозка остановилась у высокого каменного строения; всюду ниши, а в них - изваяния странных существ. Лал Чандр неспешно сошел на землю. За ним спрыгнул Федор, размял затекшие ноги. Следом за Лал Чандром прошел узким сводчатым полутемным коридором в прохладный зал. Там стояла большая фигура из полированного камня. Такая статуя Федору и в дурном сне не мыслилась: на невысоком, в три ступени, пьедестале сидела, подвернув под себя ноги, женщина с невиданно прекрасным лицом, слепыми глазами и загадочной, пугающей улыбкой на губах. У нее было шесть рук: две мирно сложены на коленях, две, согнутые в локтях, подняты вверх, и еще две - угрожающе простерты вперед. На ее обнаженном торсе разместились три пары грудей. Лал Чандр сложил ладони перед лицом и пал ниц перед изваянием, замер надолго. "Молится, - подумал Федор. - Божество какое-то. Значит, не мусульманское..." Наконец индус поднялся, трижды поклонился богине. Потом повел Федора в небольшую комнату с голыми каменными стенами, со сводчатым потолком - чисто монастырская келья. Комната была косо освещена солнцем через окно у потолка. В полу был бассейн с водой, видно - проточной. В бассейн спускались гладкие ступени. - Не знаю, предписывают ли твои боги омовение, - сказал Лал Чандр. - Я прежде прочих дел должен очиститься. Если желаешь, можешь и ты совершить омовение. Федор живо разделся и с наслаждением погрузился в прохладную воду. Начал шумно плескаться, не замечая недовольного взгляда индуса. После омовения Лал Чандр провел Федора другим коридором в большой светлый зал. Окна выходили в сад, вместо стекол или слюды были в них затейливые ставни со сквозной резьбой. И здесь была статуя Шестирукой, только поменьше, медная, на высокой мраморной подставке. Вдоль стен стояли низкие столы, над столами - полки. Все было уставлено стеклянными, глиняными и металлическими сосудами причудливых форм, весами, песочными и водяными часами. В углу возвышалась печь, из кладки которой выступали изогнутые медные горлышки заделанных туда сосудов. Одна из стен была облицована плотно пригнанными плитками матово-серого шифера. Она, видимо, служила черной доской, так как была испещрена надписями на неведомом языке, рисунками и схемами. Но главным, что привлекло внимание Федора, была невиданная махина, стоявшая на возвышении посредине зала, против статуи Шестирукой. Литые медные стойки, изукрашенные изображениями животных и растений, поддерживали горизонтальный вал, шейки которого лежали на медных колесиках в полфута диаметром. Посредине вала был насажен огромный, диск из какого-то черного материала. Его покрывали радиально расположенные узкие блестящие (не золотые ли?) пластинки. На одном конце вала сидел шкив, охваченный круглым плетеным ремнем; оба конца ремня уходили в отверстия, проделанные в полу. Федор стоял перед махиной, пытаясь понять ее назначение. Нигде не приходилось ему видеть ничего подобного. Лал Чандр тронул его за плечо. - Мне нравится, - сказал он, - что, попав сюда, ты забыл о презренной пище. Но человек слаб. Иди туда, - он показал на узкую дверь, - там тебя ждет пища, к какой ты привык. Потом ты узнаешь свое назначение и не будешь им огорчен. В соседней маленькой комнате на низком столике Федор нашел блюдо с дымящимся жареным мясом и тушеными овощами; на полу стоял узкогорлый кувшин. Стула не было. - Придется привыкать, - со вздохом сказал Федор и неловко присел на корточки. 6. ТОСКА И ОДИНОЧЕСТВО. - НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ ЛАЛ ЧАНДРА. - БОГИ ДОЛЖНЫ ПОКАЗАТЬ НЕПОКОРНЫМ СВОЙ ГНЕВ. - МАШИНА МОЛНИЙ. - "КУСАЕТСЯ ТВОЯ БОГИНЯ..." - ФЕДОР БУДЕТ СТРОИТЬ ВОДЯНОЕ КОЛЕСО. - В ЗАБРОШЕННОМ ХРАМЕ. - РАМ ДАС ПРЕДУПРЕЖДАЕТ Они тщательно оберегали свои секреты, никого не подпускали к своему делу, набрасывая на него дешевое покрывало таинственности... Кио, "Фокусы и фокусники" Томительно тянулись дни в доме Лал Чандра. Федор бродил по пустынным коридорам, заглядывал в прохладные комнаты - нигде ни души. Но знал, что стоит ударить в гулкий бронзовый гонг - и на пороге вырастет безмолвный слуга. Кормили сытно. Да разве в том радость? Пытался Федор пробраться за ограду, посмотреть, что за местность вокруг, но всегда были заперты ворота. Не убежишь... Да и не покидало Федора скверное ощущение, что кто-то неотступно следит за каждым его шагом. Длинными вечерами особенно грызла неизбывная тоска. Не раз представлял себе: что делал бы сим часом в родном краю, если б не злая судьбина? Может, командовал бы корабельными канонирами в морской баталии. А то - сидел бы с друзьями-приятелями в австерии за пуншем, за трубкой табаку, за веселым разговором... За резными ставнями - чужая ночь. Хоть бы собачий брех услышать!.. Тишина - хоть криком кричи. Хоть руки на себя накладывай. Изорви грудь криком - не услышит Россия. Далека - за высокими горами, за опаленными песками... Бешено трясет Федор решетку ставень. Прижимает мокрое от слез лицо к холодному железному узору. Лал Чандр навещал его почти каждый день. Придет, высокий, прямой, в белой одежде, и заведет туманный разговор о божественном. Федору эти разговоры были тошнехоньки. И у себя дома он не бог весть как усердствовал в молитвах. Да и некогда было Федору вникать в тонкости своей религии; полагал он, что с него, военного, хватит и того, что перед сном лоб перекрестит. Однажды не выдержал, прервал монотонную речь Лал Чандра: - Довольно с меня сих скучных назиданий. Брал меня для работы - так давай работу. Лал Чандр улыбнулся одними губами. Глаза, как всегда, смотрели холодно, будто сквозь стенку. - Ты прав, - молвил он. - Я взял тебя для большой работы. Но, прежде чем приступить к ней, нужно укрепить свой дух. - Плевал я на твой дух! - сказал Федор по-русски, не найдя подходящих голландских слов. Лал Чандр помолчал, потом сказал негромко: - Скоро я приподниму перед тобой покров священной тайны, в которую боги позволяют проникать лишь избранным. - Что ж, ваши боги другого кого не нашли? - с усмешкой спросил Федор. - Не говори о богах, которые тебе неведомы. Тайной этой владею лишь я. А ты будешь моим помощником. Как чужестранец, не имеющий здесь друзей и родных, ты не так опасен мне, как иные мои соплеменники. - Если я узнаю такую тайну, ты не пустишь меня на родину, когда к тому представится случай. Лучше не надо мне твоей тайны! - У тебя на родине наша тайна будет бесполезна. Она важна и страшна здесь, - уклончиво ответил индус. - Но страшись ее выдать, ибо смерть твоя не будет простой. С этими словами он вышел. А Федор долго еще стоял в оцепенении. Невеселыми были его думы... На следующий день вечером Лал Чандр тихо вошел в комнату Федора и присел возле него. - Какому божеству ты поклонялся в своей стране? - спросил он. Неожиданность вопроса озадачила Федора. "Верую в святую троицу", - хотел сказать он. Но по-голландски у него получилось: - Верю святым трем. - Три бога - Тримурти, - задумчиво сказал Лал Чандр. - А творят ли ваши боги чудеса? - А как же! Вот в евангелии рассказывается, как Христос, сын божий, превратил веду в вино, как воскресил мертвого Лазаря. В Ветхом завете сказано, как куст горел и не сгорел. - Федор не смог точно выразить по-голландски "неопалимая купина". - Или как Моисей пошел по морю, а вода раздалась и пропустила его... - А видел ли ты чудо своими глазами? - Не доводилось. - Люди и так живут среди чудес, - сказал индус. - Разве не чудо - жизнь, ее зарождение, превращение дитяти в могучего воина, а потом - в дряхлого старика? Или малого зерна - в ветвистое дерево? Или мертвого яйца - в живую птицу? Но люди не понимают, что это чудо, забывают богов, жаждут низменных житейских благ. Что им, - Лал Чандр презрительно указал на дверь, - что им блаженство нирваны! Я довольствуюсь глотком воды и горстью сушеных плодов, а они, дай им волю, будут пожирать тело священного животного - коровы. - Корову у нас все едят, - заметил Федор. - А какая пища считается у вас греховной? - Ну, вот когда пост, никакого мяса нельзя есть. - Да, все одинаково, - про себя заметил Лал Чандр. - А скажи, когда земные властители нарушают у вас законы первосвященников, постигает их кара? - Бывало, - ответил Федор. - Раньше патриархи сильнее царей считались. - А ныне? - Ну, Петр-то Алексеевич, как на пушки медь понадобилась, колокола с церквей снимал, а святых отцов заставил землю копать, камни таскать на укрепления... - Он разорял храмы? И его не постиг гнев богов? - Не дай бог под его гнев попасть. Лал Чандр снова задумался. - Теперь пойми меня, юноша, - сказал он. - Если боги не творят чудес, то люди забывают, что должны слепо повиноваться первосвященникам. Но нам не дано знать, почему боги долго не напоминают людям о себе... - Да ты кто - священник, что ли? - удивился Федор. - Я лишь нижайший раб богини Кали. Я избран орудием богини, чтобы люди низких каст посредством чудес убеждались в могуществе богов и уверялись, что их удел - повиновение и труд. А властители, увидев чудо, поймут, что должны повиноваться первосвященникам. Ты понял меня, юноша? - Значит, если бог сам чудо не сотворит, так ты... - Да. Боги, открывшие мне малую часть своих тайн, могут творить чудеса моими руками. Ибо боги всемогущи! Федор вдруг засмеялся. - Твой смех кощунствен, - с достоинством заметил Лал Чандр. - Да я не про вашего бога, - продолжая смеяться, сказал Федор. - Просто вспомнил: у нас в Навигацкой школе один, из поповских детей, загадку загадывал: если-де бог всемогущ, может ли такой большой камень сотворить, что и сам не поднимет? Вот и ответь. Если создаст, да не поднимет - не всемогущ. А не сможет создать - тоже. - И святотатец не понес наказания? - Как не понести! Да не он один, а душ шесть навигаторов наших, и я тоже, попались. Священник, отец Никодим, подслушал. Неделю на хлебе да воде продержали! - Такая слабость у вас только оттого, что вы поклоняетесь не истинным богам, - возмущенно сказал индус. - Впрочем, ты из касты воинов, и высокие мысли не трогают тебя, как и весь твой род. - А при чем тут род? - Раз ты воин, то и весь твой род - воины. - Вот уж нет. Ни дед, ни отец мой никогда в службе не бывали, да и я не собирался. - Чем же занимается твой отец? - Землей. Крестьяне у него пашут, сеют, хлеб собирают. - Значит, твой отец раджа? Понятно. А послушны ли у вас рабы? - У нас в деревне вроде послушны. А инако, бывает, и своевольничают. - Повелевают ли ваши боги рабам служить своим господам? - О том сказано у апостола Павла, что всегда были господа, всегда и рабы были. - Все то же, - тихо промолвил индус, одобрительно кивнув. - Теперь выслушай: есть у нас злонамеренные люди, они учат крестьян, что надо отнимать землю у повелителей своих, что не нужно слушать священнослужителей... Федор, подобрав в уме голландское слово, перебил его: - Бунтовать, значит, подбивают? - Ты правильно понял, юноша. И ты сам, сын раджи, должен быть на страже: что сегодня у нас, завтра будет у вас. - Это верно, да вот беда: здесь я и сам-то в рабах. - Ты раб судьбы, как и все живое. Помысли, похожа ли твоя жизнь на жизнь презренного раба? - Да как тебе сказать? Домой-то ты меня не пускаешь. - Со временем ты попадешь на родину. Но я говорю о крестьянах, которым боги предписали навеки возделывать поля господ: нужно ли держать их в повиновении и страхе? - Если не слушают, то и страх божий нужен. - Истину сказал. Боги должны показать непокорным свой гнев. Идем со мной, я покажу тебе знаки могущества богов! Взяв глиняный светильник - сосуд с растительным маслом, похожий на чайник, - из носика которого торчал фитиль, Федор прошел за Лал Чандром в большую комнату, где стояла неведомая машина. Лал Чандр трижды хлопнул ладонями и отдал приказание неслышно появившемуся слуге. - Смотри! Огромный черный диск пришел в движение, загудел басовито. Поскрипывал плетеный ремень, выходящий из-под пола и огибающий шкив. - Под полом люди крутят его? - спросил Федор. Лал Чандр кивнул. Все быстрее крутился диск. Золотые пластинки на нем слились в тускло сияющее кольцо. Зал наполнился высоким воющим звуком. Лал Чандр повернул рычаг из черного дерева. Два блестящих бронзовых шара, укрепленных на машине, начали сближаться. Вдруг раздался сухой, прерывистый треск. Между шарами забились голубовато-фиолетовые молнии. Повеяло свежестью, как во время грозы. Изумленно смотрел Федор, как вспыхивают молнии в полутемном зале. Было жутковато. Поворотом рычага Лал Чандр развернул шары в стороны. Молнии исчезли. Лал Чандр указал Федору на медную статую шестирукой богини: - Отбрось страх перед богиней, обними ее. - Страшилищу обнимать... - проворчал Федор по-русски. - Ты боишься? Федор смело охватил руками медные бедра богини - и тут же, оглушенный и ошеломленный страшным ударом, был неведомой силой отброшен на пол. Из тела богини с треском вырвался пучок молний. Волна свежего запаха ударила в ноздри. Федор поднялся с пола и крепко выругался. - Прости, что пошутил, - сказал Лал Чандр, улыбнувшись одними губами. - Но я хотел тебе показать, какую власть над молнией дали мне боги. Федор почувствовал жжение на левой ладони. Взглянул - у основания большого пальца краснела ранка. - Кусается твоя богиня, пес ее нюхай! - сказал он. Его трясла непонятная дрожь. Лал Чандр смазал ранку душистой мазью, боль унялась. - Теперь ты узнаешь свое назначение, - сказал индус. - Я слышал, что в твоей стране хорошо знают науку о строении водяных колес. Ведома ли она тебе? Крытая повозка, управляемая тем же полуголым возницей, долго ехала пустынной местностью. Наконец каменистая дорога вывела к берегу небольшой речки. Лал Чандр сошел на землю, за ним выпрыгнул Федор. Пробираясь сквозь спутанные ветви кустарника, они подошли вплотную к обрывистому берегу. Здесь речка, стиснутая в скалистых берегах, суживалась до нескольких сажен и, пробив себе дорогу между камнями, низвергалась водопадом. Дальше ее течение становилось медленным, спокойным. Шум водопада не позволял говорить. Лал Чандр повел Федора вниз по берегу. Когда гул воды притих, Лал Чандр спросил: - Хорошо ли будет поставить здесь водяное колесо? - Очень хорошо, - ответил Федор. - Только весь ли год есть вода в речке? - Нет, летом она пересыхает. Но нам она нужна во время дождей, ненадолго. Измерь все, что тебе нужно. Здесь ты будешь строить большое колесо. Федор огляделся. Недалеко, на другом берегу речки, возвышалось здание с двумя башнями, похожее на храм. - Сможем ли мы потом подойти к тому храму? - спросил он. - Мне это нужно для измерений. - Конечно, сможем. Этот храм и послужит местом проявления воли богов. - Ладно, - сказал Федор. - Пойду возьму диоптр. Он разыскал в повозке заранее приготовленный прибор. Это была точеная неглубокая деревянная чашка. В двух диаметрально противоположных местах в краях чашки были сделаны еле заметные треугольные вырезы. Взяв глиняный кувшин и диоптр, Федор пошел к тому месту, куда обрушивалась водопадная струя. Он поставил чашку на плоский камень, набрал в кувшин воды и налил ее в чашку так, чтобы вода не совсем доходила до края. Потом лег на землю и повернул стоявшую перед глазами чашку так, чтобы оба надреза совпали с его зрительным лучом, направленным на одну из башен храма. Подливая воды из кувшина и осторожно подпирая круглые бока чашки камешками, он добился того, что вода чуть поднялась выпуклым мениском над краями чашки. Тогда, прикрыв один глаз, он сосредоточил внимание на том, чтобы ближний и дальний края чашки совпали по высоте. Приходилось вытягивать шею, поднимать и опускать голову, опираясь на локти. Когда нужное положение головы было достигнуто, Федор затаив дыхание, чтобы не сбиться с наводки, сосчитал: уровень воды пришелся на шесть рядов каменной кладки ниже окна второго этажа. Затем он поднялся, потер затекшие локти, вскарабкался по камням наверх, к вершине водопада, и повторил наблюдение. Запомнив, на какой ряд камней башенной кладки пришелся новый замер, Федор спустился вниз. Потом они вброд перешли речку и вошли в заброшенный храм. Впереди шел возница Рам Дас с горящим факелом. Под старыми сводами заметались летучие мыши, хлопаньем крыльев едва не погасили факел. Пронзительно пахло сыростью, затхлостью. - Нет ли здесь змей? - спросил Федор. - В темноте и сырости кобра не водится, - ответил Лал Чандр. - А в жизни нашей вольны Шива и Кали. Коридор вывел их в зал, такой высокий, что свет факела не доставал до верха - стены уходили в темную жуть. На трехступенном пьедестале возвышалась старая знакомая - богиня Кали. Шестирукая, трехликая, шестигрудая, она стояла гневная, непонятная, готовая к действию. Одно из ее лиц, обращенное к Федору, смотрело со странным выражением - призывная улыбка сочеталась с угрожающе сдвинутыми бровями - на противоположную сторону зала, где, такой же огромный, четырехликий и четырехрукий, стоял на одной ноге, подняв другую, согнутую в колене, ее супруг - Шива. Он будто собирался пуститься в пляс. Лал Чандр пал ниц перед грозной богиней. - Зело прекрасную пару составляете, господа! - вполголоса произнес Федор, чтобы шутливым словом отогнать охвативший его - не от сырости ли? - озноб. Он оглянулся на Рам Даса. Возница стоял, держа факел. На его лице не отражалось ничего - ни страха, ни молитвенного умиления, - только скука да еще, пожалуй, легкое презрение, с которым этот полуголый раб смотрел на своего господина, Лал Чандра, простертого перед повелительницей жизни и смерти. Взгляд раба отрезвил Федора. Он снова принялся разглядывать богиню - и вдруг вздрогнул. Со стройной шеи богини свешивалось ожерелье из человеческих черепов. - Что придумали, душегубцы! - невольно вырвалось у Федора. Рам Дас не знал чужого языка, но по гневному тону понял слова Федора и посмотрел на него долгим взглядом. Потом Лал Чандр провел Федора через путаницу коридоров к лестнице, ведущей на башню. Здесь было светлее - солнечный свет проникал через полуразрушенные окна. По выветренным, засыпанным песком ступеням Федор поднялся до девятого этажа. Выглянув в окно, он увидел внизу, у подножья башни, Лал Чандра. Затем Федор вынул из-за пазухи бечевку с привязанным к концу камнем и стал выпускать ее из окна, отсчитывая узелки, навязанные на бечевке через каждый фут. Когда конец бечевки достиг шестого ряда кладки от низа окна второго этажа, Лал Чандр крикнул ему. Тогда, перестав выпускать бечевку, Федор сильно перегнулся в окно и увидел, что замеченный им со второго замера ряд кладки пришелся на семьдесят четвертый фут. "Значит, высота водопада - семьдесят четыре фута, - подумал он. - А до земли сколько?" Он опять стал выпускать бечевку, пока камень, привязанный к ее концу, не коснулся земли. Оказалось - около девяноста футов. - Почитай что тринадцать сажен! - воскликнул Федор. Теперь он забыл обо всем, кроме ожидающей его необычной и интересной работы. - Эй, Лал Чандр, как я найду дорогу из храма? - крикнул он, снова свесившись в окно. - Рам Дас ожидает тебя внизу! - ответил тот. Федор спустился вниз и увидел молчаливого факельщика. Все еще охваченный азартом, он весело хлопнул раба по голому плечу: - Ну, мужичок, ладное же колесо справим! Рам Дас молча пошел вперед. Но, сделав несколько шагов, вдруг остановился, огляделся, посветив факелом во все стороны, и знаком подозвал Федора. - Разумеешь ли ты меня? - спросил он на одном из мусульманских наречий. - Разумею, - ответил Федор по-узбекски. - Не радуйся подобно новорожденному теленку, Знай, что ты проживешь ровно столько, сколько нужно для окончания этой работы. Понял ты меня? Холодок пробежал по спине Федора. - А что делать? Куда бежать? - глухо спросил он. - Сейчас рано. Я найду время для разговора с тобой. Теперь молчи! И возница зашагал вперед. Вскоре они вышли на яркий солнечный свет. Рам Дас бросил в речку догоравший факел. Огонь зашипел и потух. Лал Чандр ласково улыбнулся Федору. 7. РАБОТА ПОШЛА ПОЛНЫМ ХОДОМ. - СЕДОБОРОДЫЙ ПЛОТНИК ДЖОГИНДАР И ЕГО ДОЧЬ. - "ЭТО КТО Ж ТАКИЕ - СИКХИ?" - РАССУЖДЕНИЕ О РАЕ, БОГАХ, НИРВАНЕ, ФАКИРАХ, А ТАКЖЕ О ЛЮДЯХ, КОТОРЫМ ВСЕ ЭТО СОВЕРШЕННО НЕ НУЖНО. - ФЕДОР МАТВЕЕВ ПРИХОДИТ В СМУЩЕНИЕ Тут она пустилась рассказывать про рай - и пошла, и пошла, будто бы там ничего не надо - знай прогуливайся целый день с арфой да распевай, и так до скончания века. Мне что-то не понравилось. М.Твен, "Приключения Гекльберри Финна" Странно устроен человек! Верно, иной раз проснется ночью Федор, вспомнит грозные слова Рам Даса - тоскливо сделается на душе. Но при свете дня тревога рассеивалась. Может, русская беспечность брала верх, а скорее - просто увлекся Федор работой. Сидя за чертежами и расчетами невиданных махин, он напевал то протяжные, то озорные русские песни. Теперь время шло быстрее. Федор немного выучился говорить по-здешнему. Лал Чандр часто уезжал к древнему храму: там шла большая работа, храм начали обновлять. А здесь, за высокой оградой, Федор больше не был одинок. Двор был населен мастеровыми - они под руководством Федора готовили части для махин. Двор превратился в мастерские. Под открытым небом стояли кузнечные горны и медеплавильная печь. Посреди двора, на твердо утрамбованной земле, как на адмиралтейском плазе, был прочерчен контур гигантского колеса, диаметром в двенадцать сажен. Иногда и впрямь можно было подумать, что находишься на адмиралтейской верфи или Смольном дворе, если бы не отсутствие привычных для русских мастеровых людей шуток, перебранок и песен. Плотники заготовляли части колесного обода и водяных ковшей. Стремительное падение воды будет вращать это колесо, отдавая ему свою силу. А колесо должно было эту простую и понятную силу превратить в другую - загадочную, мечущую молнии... Из лучшего, твердого дерева собирали гигантский обод. Стыки скреплялись медными и железными оковками на плотных заклепках. Железо было необычное: оно тянулось при ковке, как воск. - Удивления достойно, сколь мягкое! - изумлялся Федор. Он не знал, что могущественная каста брахманов Пенджаба велела доставить сюда лучшее, что у них было - запасы метеоритного железа. Это было именно железо - чистейшее, без примеси углерода, на редкость пластичное. В отличие от стали, оно совершенно не ржавело [в Дели во дворе мечети Кувваг-уль-Ислам и теперь стоит высокая колонна, отлитая из чистого железа - метеоритного или самородного, которое бывает еще чище; хотя колонна изготовлена в 1415 году и стоит под открытым небом, ржавчина не тронула ее за пять с лишним веков]. Седобородый Джогиндар Сингх, который был у плотников за старшего, подошел к Федору. Они кое-как объяснялись на невероятной смеси узбекских, индийских и голландских слов. - Скажи, почему ты не даешь нам рисунка - как делать спицы? - спросил старый плотник. - Спиц не будет, - ответил Федор. - Идем к колесу, я объясню тебе. Федор решил для этого огромного колеса применить свою выдумку. По его расчету обод вместе с лопастными ковшами должен был весить полторы тысячи пудов. Тяжесть обода была полезна. То, что мы теперь называем маховым моментом, прямо пропорционально весу обода и квадрату его диаметра. Для скрепления обода со ступицей нужны были мощные спицы. Они сильно утяжелили бы колесо, не увеличивая существенно его махового момента. Поэтому Федор надумал невиданное дело: вместо спиц растянуть между ободом и ступицей канаты - по касательным к окружности ступицы. Такие ступицы теперь называют тангенциальными, их знает всякий, кто видел велосипедное колесо. Федор объяснил свою выдумку старому плотнику, восполняя нехватку слов жестами и рисуя схему колеса на песке. Джогиндар Сингх слушал, смотрел на чертежи, хлопал глазами. Вдруг на его суровом, словно из темной бронзы отлитом лице появилась улыбка: понял. - Хорошо придумано, - сказал он. - Колесо будет тяжелое только в ободе. А разгон какой будет! - Плотник описал круг тяжелым своим кулаком. - У вас на севере так и делают колеса? - Нет, не видал, чтобы так делали. А придумал - потому что я плавал на кораблях. А там все на канатах растянуто... Федор не успел договорить: к ним неслышным шагом подошла стройная девушка в голубом покрывале, накинутом наискось и оставлявшем одно плечо открытым. Девушка сказала несколько непонятных слов и убежала, успев окинуть Федора быстрым любопытным взглядом. - Уже полдень, - сказал Джогиндар Сингх. - Дочь зовет обедать. Не окажешь ли мне честь? Федор охотно согласился. Ему хотелось посидеть с этим спокойным и понятливым человеком да и на девушку еще разок взглянуть... Рабочие Лал Чандра жили здесь же, в палатках из грубой ткани, расставленных между деревьями огромного сада. Так как они до окончания работы не имели права выходить за ограду, большинство из них захватило с собой семьи. Каждая семья готовила себе пищу отдельно, на очагах возле палаток. По дороге Джогиндар Сингх и Федор умылись у большого бассейна с проточной водой. Когда они вошли в палатку, девушка была там. Увидев Федора, она тихо вскрикнула и бросилась к выходу. Однако через минуту она смело вошла и поставила на разостланную джутовую дерюжку железный поднос, покрытый черным лаком и расписанный яркими цветами. На подносе возвышался горкой вареный рис, облитый остро пахнущим пряным соусом. Затем девушка принесла горячие лепешки и узкогорлый медный кувшин с холодной водой, смешанной с кисловатым соком неведомых Федору фруктов. Походка у девушки была легкой, быстрой. Она села около отца, и Федор посмотрел на ее темные удлиненные глаза, на ее смуглые тонкие руки. Она потупила взгляд. Сингх принялся за еду. Федор тоже погрузил пальцы в рис. - Я думал, что у вас не принято есть на глазах у других людей, - сказал он. - Так поступают те, кто делит людей на разные джати [санскритское слово, которым в Индии обозначается деление, известное у нас в португальском переводе: каста], - ответил старый плотник. - А ты принадлежишь к какой джати? - Я сикх. И все, кто работают здесь, тоже сикхи. - Это кто же такие - сикхи? Плотник в упор посмотрел на Федора. Потом сказал негромко: - Мы не делим людей на джати. - Выходит, вы не признаете брахманов? - удивился Федор. - Мы не верим в будущее перевоплощение, - уклончиво ответил Джогиндар Сингх. - Да кто ж вы такие? Уж не мусульмане ли? - Нет. Видя, что плотник отвечает неохотно, Федор замолчал. Он ел рис, запивая его водой из кувшина. Косился на девушку, соображая, сколько же ей лет. Решил, что не больше восемнадцати. Только собрался было спросить, как ее зовут, но тут заговорил старый плотник. - Слушай, иноземец, - сказал он, - я не знаю, как ты попал в Пенджаб, но вижу, что не по своей воле. - Да уж... - Федор невесело усмехнулся. - Какая там своя воля! Продали, как скотину... - Не верь Лал Чандру, - продолжал плотник. - Он твой враг. Он наш враг. - Чего ж вы работаете на него, коли так? - Работаем, потому что... Слушай. У нас, сикхов, отняли землю. У нас отняли все. - Злые огоньки мелькнули в глазах Джогиндара. - Но это ненадолго! Сикхи соберут свои силы... Свет, лившийся через входное отверстие, вдруг заслонился тенью. Федор живо обернулся и увидел Рам Даса. - Ты нашел подходящее место для таких речей, старик, - насмешливо сказал возница. - Здесь нет чужих. В саду только наши братья, - спокойно ответил плотник. - В саду! Весь этот проклятый дом переполнен людьми Лал Чандра, - промолвил Рам Дас, присаживаясь на корточки. Федор глянул на хмурое, с резкими чертами лицо возницы, и, как тогда, в храме, его обдало холодком. - А ты, чужестранец, - сказал Рам Дас, - подобен доверчивому ребенку. Лал Чандр дал тебе хорошую игрушку, и ты забываешь, что смерть близка. Федор побледнел. - Что же мне остается делать? Пока я строю колесо, меня не тронут. А когда дойдет до конца, я постою за себя. - Думаешь, тебя вызовут на единоборство? Ты не знаешь обычаев брахманов. Чем умирать без пользы, лучше останься жить и помоги нам! Джогиндар Сингх, вышли дочь из палатки, ей нельзя слушать мужской разговор. Девушка порывисто прижалась к плечу старика. - Выйди, Бхарати, - мягко сказал ей плотник. - Посиди у входа и посматривай, не подойдет ли кто чужой. Индуистская религия очень сложна. Пантеон индуизма переполнен богами, мифология запутана множеством религиозных сект и священных преданий. Но основной принцип индуизма не отличается от прочих религий; он сводится к весьма примитивному требованию: бедный должен трудиться, выполнять волю господ, довольствоваться тем, что имеет, и не противиться насилию. Христианская и иудейская религии утешают бедняков возможностью при хорошем поведении попасть в рай, где не нужны пища и одежда, где не надо трудиться и можно целую вечность наслаждаться лицезрением бога. Нарушение установленных норм обрекает на вечные мучения в специально оборудованном для этого аду. Католицизм несколько усложняет эту структуру, введя между адом и раем нечто вроде карантина - чистилище. Древние норманны представляли себе рай соответственно своим обычаям - там, в Валхалле, можно целую вечность охотиться, пировать и драться без вредных последствий: в полдень, перед обедом, все раны заживают. Неплохие условия для праведников предусмотрены магометанским раем. Там можно хорошо поесть, не испытывая неприятностей перенасыщения. К услугам праведников целый штат прекрасных гурий. А как приятно праведнику, оторвавшись от этих второстепенных удовольствий, подойти к специальному окошку; заглянув туда, он испытает наслаждение высшего порядка - увидит, как в аду мучаются в нестерпимых страданиях его враги. При жизни - покорность, голод, несправедливость, непосильная работа, зато после смерти - отсутствие забот и еда без пресыщения, вот и вся философская основа всех религий, созданных богатыми для приручения бедных. Индуистская религия, однако, значительно усложняет эту нехитрую схему. Прежде всего, мир явлений, природа - не что иное, как "майя" - призрак. Страдания людей призрачны, на самом деле их нет. Люди разбиты на касты - джати. Кто в какой джати родился, в той и умрет, и так будет с его потомками. Выше всех стоит каста руководителей ритуала - брахманов. Ниже стоят воины - кшатрии. Под ними - вайшьи - купцы и ремесленники. Еще ниже - множество каст шудра, из которых нижайшая - парии, неприкасаемые; прикосновение к ним оскверняет. Они допускаются только к самым грязным и тяжелым работам. Общение между кастами ограниченно; это очень удобно, так как не позволяет им объединяться. И для каждой касты есть свой закон жизни - дхарма. Требования дхармы несложны: довольствоваться тем, что есть, не искать лучшего. А кроме того - масса ритуальных требований и ограничений. Несоблюдение дхармы может плохо отразиться на карме человека - возмездии. После смерти душа перевоплощается в другое тело. Бели соблюдал дхарму - получишь хорошую карму: твоя душа перейдет в тело человека высшей касты или в тело могучего слона. Не соблюдал при жизни дхарму - душа твоя попадет в тело червя или черного таракана. Перевоплощения вечны. Душа все время перебирается из одного тела в другое. И надо во всех перевоплощениях вести себя хорошо, соблюдая не только свою дхарму, но и ахинсу - закон о непричинении зла и о непротивлении злу, - удобный закон для богатых, которые могут, наплевав на него, причинять зло в любых количествах. Но душе надоедает вечное перевоплощение, постоянная забота о дхарме, карме и ахинее. Хочется покоя. Что же, есть и покой - нирвана. Нирвана - это не развеселый магометанский рай, не шумный и драчливый рай норманнов, не тихий, но скучноватый рай христиан. Нирвана - это высшее блаженство, угасание, полное прекращение надоедливых перевоплощений, избавление от бесконечной цепи страданий, составляющих сущность жизни. И религия призывает добиваться нирваны путем отказа от материальных благ, подавлением желаний, полной отреченностью от всего мирского. Для большей доходчивости и простоты принята троица основных богов - Тримурти. Во главе ее - бог-творец Брахма, или Брама, затем бог-хранитель Вишну, слитый с образом Будды [в других перевоплощениях Вишну носит имена Рама и Кришна], и бог - разрушитель и созидатель, бог жизни и смерти - Шива. К Тримурти иногда добавляется жена Шивы, богиня любви и смерти, - гневная Кали. Масса религиозных сект бесконечно варьирует индуистский пантеон. И, как во всех религиях, есть вера в избавителя - грядущего Будду - Матрейи. Много богов, много хлопотливых перевоплощений, но ничего для облегчения участи человека при жизни! Пенджаб - засушливая, полупустынная северо-западная окраина обильной и плодородной Индии. Его населяют суровые и воинственные люди, в тяжелой борьбе с засухой добывающие скудное пропитание для себя и все блага жизни для своих повелителей. Индия отгорожена от севера могучими горными хребтами. Увенчанные облаками зубчатые стены Гиндукуша и Гималаев преграждают путь холодным потокам воздуха. Но они не могут преградить дорогу людям - купцам и завоевателям. Пограничный Пенджаб имел наиболее развитые связи с другими странами и чаще подвергался иноземным вторжениям. Еще в 327 году до нашей эры сюда привел своих усталых воинов Александр Македонский. Позднее вторгались в Пенджаб персы и афганцы. И именно в Пенджабе, часто видевшем иноземцев - купцов и завоевателей, - возникла община сикхов. Это была религиозная секта. Сикхи отвергали многобожие и не признавали кастовых различий, отрицали умерщвление плоти, отвергали жрецов, храмы и богослужения. Они желали хорошей жизни без перевоплощений. Еще в XVII веке эта религиозная община превратилась в военно-политическую организацию, ее духовные вожди - гуру - стали военными вождями. Сикхи отнимали у феодалов земли и раздавали их безземельным крестьянам. Незадолго до того, как Федор Матвеев попал в эти края, в 1710-1715 годах, в Пенджабе прошло крупное восстание сикхов против субадаров - мусульманских правителей из династии Моголов [ферганца Бабура, основателя династии, европейцы неправильно называли Монголом, а по тогдашнему произношению - Моголом, и это название династии - Великий Могол - укоренилось в Европе] - и против местных феодалов-раджей. Лишь недавно восстание было потоплено в крови и кончились массовые казни. Изведав горечь поражения и тяжких потерь, лишившись своих земель, сикхи все же не пали духом. Внешне покорные, они исподволь копили силы для нового бунта. Смутно было в Пенджабе. Династия Великих Моголов явно клонилась к упадку. Пенджабские раджи, на которых работал Лал Чандр, готовились вырвать власть из ослабевших рук мусульманских властителей. Но кровавый призрак нового восстания сикхов тревожил раджей и брахманов. И они готовили чудеса. Чудеса, которые должны были отвратить народ от зловредной трезвости учения сикхов, убедить его в могуществе богов и заставить навеки покориться индуистским правителям. Брахманы давно располагали целым арсеналом чудес, иллюстрирующих силу богов. Чудеса показывали бродячие факиры - люди, отказавшиеся от всего мирского и обладавшие колоссальным опытом фокусников и гипнотизеров. На глазах у людей они причиняли себе мучительные страдания. Они прокалывали тело иглами, становились босыми ногами на горящие угли, давали закапывать себя в землю. Смысл этого сводился к тому, что человек может преодолеть все земные страдания. Нужно только постичь высшее учение самосовершенствования - "раджа-йога", комплекс высшей психической тренировки. Специальная гимнастика, соединенная с особой системой дыхания, входящая в низшее учение, "хатха-йога", позволяла факирам-йогам удивительно владеть своим телом. Но суровых пенджабцев трудно было удивить старыми, знакомыми фокусами - прокалыванием тела, заклинанием змей или даже превращением факира в пальму, вырастающую до небес. Вот почему Лал Чандр готовил новые чудеса - неслыханные и невиданные. Было над чем задуматься Федору Матвееву. Прежде, в отцовской вотчине, он знал, что их семейству принадлежит два десятка крестьянских дворов, что это батюшкины крестьяне. Хотя боярский дом Матвеевых не слишком отличался от крестьянских изб, а пища отличалась от крестьянской, пожалуй, только количеством, все же боярские хоромы освещались не лучиной, а сальными свечами, к расходованию которых, впрочем, матушка относилась зело бережно. В крошечной церквушке боярское семейство становилось на почетном месте, и отец Пафнутий не упускал случая в молитвах упомянуть болярина Арсения со чады. Но не в сальных свечах и не в молитвах было дело. Привычным, незыблемым был сам порядок: батюшка владел мужиками, а мужики пахали, сеяли, жали, молотили и свозили зерно на боярский двор. Так велось от века, иного и быть не могло. Федор знал, что по соседству есть бояре, до которых им далеко, что владеют они многими вотчинами, живут в каменных хоромах, пьют заморские вина. Тем не менее Федор был твердо убежден, что принадлежит к какой-то более достойной породе, чем крестьяне. Потом, на государевой службе, он имел подчиненных, тех же мужиков в солдатских и матросских кафтанах, и тоже твердо знал, что стоит выше их. Будучи от природы незлобным, он всегда старался, чтобы им жилось полегче и посытнее, ругался с сослуживцами, особенно с иноземными, которые презрительно относились к солдатам и считали их скотом. Но Федор полагал, что хорошего отношения к солдатам, матросам и мастеровым вполне достаточно для того, чтобы все было по-справедливому. Всегда ведь были господа, и всегда были рабы. Встречались, правда, ему на службе "рабы", которые заставляли его призадуматься. Это были крепостные умельцы-розмыслы, самородные инженеры, корабельные мастера, кузнецы, строители. С такими людьми считался и часто советовался сам Петр Алексеевич. Общаясь с ними, Федор чувствовал, что они по своему развитию стоят выше, чем он. Однако внушенное с детства понятие высоты боярского, хотя и захудалого рода всегда брало верх. Теперь же, на чужой земле, Федор сам был рабом. Верно, не таким, как слуги Лал Чандра, но все же человеком подневольным. И, когда Рам Дас прямо предложил ему стать на сторону сикхов, Федор пришел в сильное смущение. Он хорошо помнил рассказы своего деда о страшном для бояр бунте Стеньки Разина. Теперь здешние, индийские, мужики тоже замышляли бунт против своих бояр и какого-никакого, а все-таки бога. Неужто же ему, человеку дворянского рода, пристало с бунтовщиками дружбу водить? Да и Рам Дас хорош: покорным рабом прикидывается, а сам, как уразумел Федор, чуть ли не за главного у этих сикхов. Оказали доверие: поведали ему, Федору, что готовят восстание к тому дню, когда брахманы устроят празднество по случаю восстановления разрушенного храма богини Кади. Сказали, что он, Федор, помочь им должен. Как же это - бунтовщикам помогать?! Да и не врут ли они, что как Федор кончит работу, так и конец ему? Может, пугают просто? Пойти к Лал Чандру да и выложить ему все начисто ту... Нет уж, язык не повернется... Господи, и совета не у кого спросить! Смутно было на душе у Федора. 8. ФЕДОР МАТВЕЕВ ПОЛУЧАЕТ В ПОДАРОК НОЖ. - ЛИРИЧЕСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ. - ЛАЛ ЧАНДР НЕДОВОЛЕН СМЕТОЙ. - ПАХУЧИЕ СНАДОБЬЯ И МОЛНИИ РАЗНОЙ ДЛИНЫ. - ШНУРОК ТУГОВ. - "ТЫ ИСПУГАЛСЯ, РУССКИЙ ВОИН?" Отделкой золотой блистает мой кинжал. Клинок надежный, без порока; Булат его хранит таинственный закал - Наследье бранного Востока. М.Лермонтов, "Поэт" Однажды Джогиндар Сингх позвал Федора в кузницу. - Картар Сарабха хочет сделать тебе подарок, - сказал он. Кузнец Картар Сарабха широко улыбнулся в черную бороду и сказал: - Ты научил меня многим полезным вещам, которых я не знал. За это я подарю тебе нож, ибо мужчина не должен быть безоружным. Я буду работать при тебе. Федор понял, что это большое доверие: от него, чужеземца, не скрывают тайны ремесла. Кузнец взял пучок коротких, с фут, проволочек и начал перебирать их по одной. Каждую из них он пробовал, сгибая и разгибая. Федор заметил, что некоторые проволочки были из очень мягкого железа, а другие - из твердой стали, они сгибались с трудом. Кроме того, проволочки были разными по толщине. Составив нужный набор и плотно обвязав по концам, Сарабха нагрел в горне середину пучка и ловко, двумя клещами, скрутил его винтом. Затем он снова нагрел пучок и начал осторожно, но быстро проковывать его на наковальне. Под ударами проволочки сваривались вместе, и вскоре пучок превратился в брусок. Еще несколько нагревов - и кузнец, ударяя в полную силу, быстро отковал заготовку ножа. Федор заметил, что все удары наносились с оттяжкой в разные стороны. - Завтра перед обедом приходи, будем заканчивать, - сказал кузнец и бросил клещи в колоду с водой. На другой день Федор увидел в руках у Сарабхи клинок, уже окончательно принявший форму. - Теперь мы закалим его. - Кузнец бросил кинжал в горн. Рядом раздалось блеяние. Федор обернулся: Джогиндар Сингх держал за рога крупного барана. - Это наш сегодняшний обед, - сказал плотник. - Пусть брахманы воротят нос, но сикхи сегодня отведают мяса. Картар Сарабха короткими клещами вытащил клинок из горна, перехватил поудобнее и всадил раскаленное лезвие в горло барана. - Смерть дает силу оружию, - торжественно сказал он. Еще через день Федор получил нож, отшлифованный и вделанный в красивую ручку из слоновой кости. Он посмотрел на лезвие и ахнул. По седовато-голубой стали шли дымчатые, переплетающиеся узоры. Это был индийский булат "вуц" - сталь, сочетающая высокую твердость с прекрасной вязкостью. Закалка в теле живого барана вовсе не вызывалась технологической необходимостью, но в те времена, когда сущность термической обработки была неизвестна, процесс закалки связывался с мистическими представлениями. Считали, что закалка холодного оружия должна сопровождаться смертью живого существа. Во времена крестовых походов особо надежным считалось оружие, закаленное в теле вражеского воина. Все чаще влекло Федора к палаткам сикхов. Ему нравились эти простые и суровые люди - с ними можно было говорить не таясь, они не морочили голову туманными словами. Вроде не похожи эти самые сикхи на разбойников и воровских людей, думал он. Уж скорее, по правде, Лал Чандр на истинного душегубца смахивает... Но больше всего Федора тянуло к Бхарати, дочери седобородого плотника. Девушка смеялась, когда Федор пытался разговаривать с ней на диком смешении языков. Она была как-то не по-здешнему весела и жизнерадостна. Душными вечерами они сидели рядом на краю бассейна, опустив босые ноги в прохладную воду. Федор, забываясь, подолгу говорил ей что-то по-русски, а девушка слушала, склонив черноволосую голову и широко раскрыв глаза. Звуки чужого языка, казалось, зачаровывали ее, как чаруют змею монотонные звуки пунги [пунга - род дудки]. Он говорил ей о своей далекой родине, о ее лесах и снегах, о реках, которые делаются зимой белыми и твердыми как камень. Рассказывал о больших кораблях с высокими мачтами и тугими от ветра белыми парусами, о громе пушек у Гангута. И о весенних зеленых лугах говорил он ей, и о звонких жаворонках в голубом поднебесье... Понимала ли его Бхарати? Наверное, понимала. Разве в словах дело? Искоса поглядывала она на Федора. При свете звезд его лицо со вздернутым носом, с закинутыми назад светлыми волосами и русой бородкой, чуть кудрявой и мягкой, казалось ей лицом неведомого северного бога. Она знала, что при свете дня его глаза синие, как вода в океане. Бывало, Федор спохватывался, умолкал смущенно и переходил на обычную тарабарщину. Тогда она смеялась и болтала смуглыми ногами в воде бассейна. Потом вдруг, присмирев, долго сидела молча. Или принималась рассказывать Федору на западнопенджабском наречии о своей коротенькой жизни, о странствиях с отцом, о зимних муссонах, дующих с суши, и о летних океанских, несущих дожди, о жарких пустынях и ядовитых болотистых джунглях. А Федор, вслушиваясь в полузнакомую речь, в звенящий, высокий голос девушки, глядел на ее удлиненные темные глаза и черные косы, перекинутые за плечи, на ее тонкие и сильные руки... Лал Чандр почти все время проводил теперь в обновленном храме, по ту сторону пустыни Гхал. Иногда он приезжал домой, и тогда Федор показывал ему все сделанное в его отсутствие. По привычке, крепко вдолбленной великим государем в удалые головы своих сподвижников, Федор на все работы имел календарное счисление - "какая работа противу которой приуготовлена быть долженствует и в какой день завершение оной иметь надлежит". Чертежи Федора, выполненные с большим тщанием, резко отличались от грубых эскизов Лал Чандра. Федор строго выдерживал масштаб, потому что в те времена не проставляли размеры. На свободном месте вычерчивалась точная масштабная линейка, как теперь - в нижней части географических карт. При работе размер узнавали, взяв его ножками циркуля и перенеся на масштабную линейку. К каждому чертежу Федор прилагал подробное "исчисление, сколько чего к строению надлежит", - лесу, меди, железа, канатов... На этот раз Лал Чандр очень внимательно просматривал представленную Федором смету: сколько леса нужно на постройку желоба для отвода воды от верховья водопада до храма Кали, у которого будет установлено гигантское колесо. По расчетам Федора желоб должен был пропускать водяной поток шириной в две с половиной сажени и глубиной в сажень. Предполагалось во время засухи, когда речка пересохнет, перегородить русло немного выше водопада плотиной, пробить правый, скалистый берег тоннелем и через примыкавшую к берегу ложбину желобом на высоких свайных опорах довести-воду до храма на расстояние около ста сажен. Здесь вода должна была обрушиваться на огромное колесо и, отдав ему свою силу, стекать затем в речку по канаве, которую рыли уже теперь. Желоб и свайные опоры Федор запроектировал бревенчатыми - не потому, что он был русским инженером и привык пользоваться этим материалом "для завоцкого и плотинного строения", а потому, что желоб из каменной кладки на двенадцатисаженной высоте было бы гораздо труднее закрепить. К тому же он весил бы много больше деревянного и потребовал бы мощных и частых опор. Да и деревянный желоб таких размеров, наполненный водой, получался не легкий; поэтому опорные сваи надо было ставить не реже чем через каждые две сажени. На все это требовалось около тысячи трехсаженных бревен толщиной не меньше фута. Для безлесного Пенджаба это была огромная цифра. - Правильно ли ты исчислил, юноша? - хмуро спросил Лал Чандр. - Я цифири и циркульному действию обучался у самого Леонтия Филиппыча Магницкого, - обиженно ответил Федор. - Не знаю, о ком ты говоришь. - Лал Чандр задумался. - Хорошо, - сказал он, помолчав. - Придется мне поехать к радже Мохинджи. В его владениях, в верховьях реки Рави, есть леса, а где лес - там слоны. Сплавим лес по Рави до наших мест, а потом слоны перевезут его к храму Кали. - Слоны? - с интересом спросил Федор. - Слоны перевезут лес? - Заканчивай здесь колесо и приступай к машине молний, - приказал Лал Чандр. - Когда лес будет на месте, переедешь с плотниками к храму, будешь строить желоб. И Федор приступил к проектированию большой машины молний для храма Кали. До сих пор он не имел представления о той страшной силе, удар которой однажды ощутил. На своем веку изведал Федор и сабельного удара и пулевого пробоя. Хорошо помнил, как шведский книпель - снаряд из двух чугунных полушарий, соединенных короткой цепью, - перебил на их корабле бык-гордень [узел крепления реи к мачте] и оборвавшийся гротарей (стопудовое бревно) полетел вниз, круша все на своем пути. Кто-то крикнул: "Фан ундер!" [van onder (голл.) - "падает вниз!"; в наше время превратилось в предостерегающий оклик "полундра!"] Матросы разбежались по палубе, а он, Федор, не успел отскочить - задело его малость, но и от этой малости рухнул он как подкошенный... Но пуще прежних потрясений запомнился Федору холод медных бедер богини Кали, треск голубых молний, запах весенней грозы, и будто тысячи иголок вонзились в тело. Мгновенная боль, а потом непонятная дрожь и металлический привкус во рту... Хорошо понимал Федор: где есть валы да шестерни, никакой бог, хоть и шестирукая Кали, здесь ни при чем, Просто брахман знает что-то, другим неведомое. Федор уже знал, что загадочная сила рождается от вращения диска и может проходить куда угодно по металлу. Знал, что Лал Чандр умеет копить эту силу в металлических сосудах, наполненных какой-то жидкостью, что медная статуя Кали была внутри пустая и залитая той же жидкостью. Страстно хотелось Федору проникнуть в тайну брахмана и увезти ее с собой на родину. Еще не зная, как добраться до тайны и как бежать отсюда, он уже задумывался, через кого добиться, чтобы с глазу на глаз доложить государю о неведомой силе... Иногда во время опытов с машиной молний Лал Чандр зажигал в чаше, стоявшей на медном треножнике, какие-то снадобья; от них шел пахучий дым. При этом Федор помогал брахману сдвигать и раздвигать бронзовые шары машины. От разных снадобий и молнии получались разные: то совсем слабые, а то проскакивали между далеко раздвинутыми шарами. Каждый раз Лал Чандр записывал, при каком курении какой длины получается молния. Терпеливо добивался: что жечь, чтобы молния была подлиннее да поярче. И каждый раз перед тем как попробовать другое снадобье, лабораторию тщательно проветривали пунками - полотнищами на рамах, подвешенных к потолку. Их приводили в движение из-под пола рабы Лал Чандра. Иногда запах курений напоминал Федору ладан, церковь; казалось, в этом есть что-то от бога. Но запах ладана сменялся иной раз такой вонью, что даже бесстрастный Лал Чандр крутил носом, тушил курильницу и проветривал помещение. Вонь, понятное дело, никак не связывалась с божественным промыслом... Эта зависимость между курением и силой молнии каралась Федору особо таинственной [иногда небольшие примеси некоторых газов к воздуху сильно влияют на длину пробиваемого искрой пространства]. Все больше убеждался Федор в правоте Рам Даса: злое дело замышлял Лал Чандр. Не науки ради вызывал он молнии, не только во славу многоруких идолов курились его адские снадобья... Однажды в лабораторию внесли на носилках труп индуса средних лет, худого, но хорошо сложенного. Около машины молний поставили стол, покрытый тяжелой мраморной плитой. К бронзовым шарам прикрепили два толстых гибких каната, сплетенных из бронзовых проволок. Канаты были обмотаны тонким шелком, пропитанным какой-то смолой, а их свободные концы - впаяны в игольной остроты серебряные наконечники. По знаку Лал Чандра слуги положили обнаженный труп на черный мрамор стола и неслышно удалились. Лал Чандр бросил в дымящуюся чашу на треножнике щепотку снадобья. Помещение окуталось зеленоватыми клубами дыма. Остро и пряно запахло. Брахман взял в руки один из канатов. - Возьми второй, - велел он Федору, - но опасайся коснуться его обнаженного конца. Диск машины молний начал вращаться - все быстрее и быстрее. Золотые пластинки слились в один сияющий круг. Комната плотно наполнилась однотонным воем. Федор обеими руками держал канат, выставив вперед острый наконечник, как багинет перед боем. Лал Чандр стал медленно придвигать к нему острие своего каната. Треск! Слепящая голубая молния возникла между остриями. Клубы зеленого дыма засветились призрачным светом. Федор стоял неподвижно. Он уже привык к жизни среди молний. Лал Чандр резко отвел в сторону свой наконечник; с треском погасла молния. Не выпуская из рук каната, он подошел к столу и сбросил ткань, покрывавшую лицо мертвеца. Федор вздрогнул: лицо было страшным, синевато-белым. Между искаженных судорогой губ торчал кончик языка. Стеклянные, широко раскрытые глаза хранили выражение предсмертного ужаса. На шее четко вырисовывалась синяя бороздка - рельефный оттиск плетеного шнурка. Федор сразу вспомнил рассказы сикхов о страшной секте тугов-душителей. Скрывая под одеждой священный шнурок, туги бродили по дорогам, по темнеющим вечерним улицам городов, подстерегая свои жертвы. Держа шнурок обеими руками за концы, душитель, подкравшись сзади, накидывал его на шею одинокого прохожего и быстрым движением делал вокруг шеи полный оборот, а потом, уперевшись ногой в спину жертвы, молниеносно затягивал концы. Это совершалось для того, чтобы умилостивить гневную богиню Кали. Но по тем же рассказам Федор знал, что в Пенджабе, где культ страшной Кали не был в почете, туги никогда не показывались. Владение Лал Чандра было вдалеке от жилых мест, слуги за ограду не выходили. Значит; этот человек, бывший раб Лал Чандра - Федор узнал его, несмотря на искаженное лицо, - не был случайной жертвой фанатика. Он был задушен здесь, внутри высокой ограды, за какое-нибудь нарушение или просто потому, что Лал Чандру понадобился труп... Федора пронзила страшная мысль: Лал Чандр от него ничего не скрывает, не стесняется показать умерщвленного таким способом человека, которого он, Федор, видел живым еще вчера! Лал Чандр уже считает его, Федора, обреченным. Когда работы будут закончены, его задушат, как этого несчастного... На мгновение Федору показалось, что его горло перехвачено тонким шнурком. Он судорожно глотнул. Не помня себя шагнул к Лал Чандру. Брахман вскинул на него тревожный взгляд. Какой-то миг длился безмолвный поединок: Потом Федор овладел собой; отвернулся, глухо спросил: дальше что делать? Лал Чандр спокойно подошел к трупу, вонзил острие своего наконечника в его смуглое плечо. Приказал: - Приложи свой наконечник к его ступне. "Может, ткнуть тебя самого? - пронеслось у Федора в голове. - Да незнамо, будет ли толк. Верно, душители в соседних покоях караулят. Ладно, доберусь до тебя еще!" Федор молча упер острие наконечника в ступню мертвеца - и вдруг, отбросив канат, с криком отскочил в сторону. Случилось страшное, небывалое: нога мертвеца дернулась, согнулась в колене и резко распрямилась, будто хотела ударить Федора... Под сводами лаборатории раздался тихий смех Лал Чандра. - Ты испугался, русский воин? - насмешливо сказал брахман. - Не бойся, он не может причинить зла. Федор перевел дух. С вызовом взглянул на брахмана, сказал: - Я человек военный, привык с живым супротивником встречаться. - И прибавил по-русски: - Пес тебя нюхай, тать-душегубец! И еще целый час он, по указанию Лал Чандра, прикладывал наконечник то к руке, то к ступням мертвеца. Брахман внимательно наблюдал, как пробегают судороги. А когда Лал Чандр снова уехал, Федор при удобном случае рассказал Джогиндару Сингху о страшном опыте. - Значит, он уже собирает у себя тугов, - сказал старый плотник. - Ну что ж, туги тоже смертны. Придет час - мы узнаем, угодна ли богине Кали смерть ее жрецов. 9. СЛОНЫ ПРИШЛИ. БЕЖАТЬ?! А КАК ЖЕ БХАРАТИ? СКОМКАННЫЙ ЛИСТОК. НОВЫЕ ЛЮДИ В ДОМЕ ЛАЛ ЧАНДРА. КОЛДОВСКОЙ ВЗГЛЯД. ФЕДОР ЗАПЕЛ ПЕСНЮ. ВОДА ГОРИТ! У меня в душе звенит тальянка, По ночам собачий слышу лай. Разве ты не хочешь, персиянка, Увидать далекий, синий край? С.Есенин, "Персидские мотивы" Наступил день переселения в старый храм. Из железных ворот дома Лал Чандра потянулся длинный караван. Впереди шли восемь слонов, груженных деревянными и металлическими частями водяного колеса и большой машины молний. Накануне, когда слоны впервые появились во дворе, пришлось изрядно поломать голову: как их вьючить. Федор таких чудных зверей, конечно, никогда еще не видывал. Из книг знал, что слон ростом выше самого высокого дерева. Увидев же воочию, разозлился на сочинителей сих непотребных книг: слоны оказались ростом всего-то в неполные две сажени. Прибывшие со слонами опытные погонщики-карнаки растолковали Федору, что хоботом слон может поднять и перенести более трехсот пудов, но для дальних перевозок, когда грузы приходится подвешивать по бокам, нельзя вьючить больше сорока пудов. Зато с таким грузом слон проходит полтораста верст за день. Вьючили долго. Потом карнаки взгромоздились слонам на шею, вернее - на то место, где голова переходит в туловище. В руках у них были железные анки - короткие копья, - это вместо кнутов. Слоны двинулись неожиданно легкой рысцой и быстро скрылись в облаке пыли. За ними ехало несколько пароконных повозок с мастеровыми: им нельзя было отставать от слонов, чтобы сразу разгрузить их на месте. В передней повозке ехал Федор с Джогиндаром Сингхом и Бхарати. А сзади, отставая все больше, тряслись неторопливо повозки, запряженные широкорогими быками - гаялами. На быках везли те материалы, что не к спеху: медлительные гаялы должны были достичь храма лишь на третьи сутки, в то время как слонам и конным повозкам потребно было не более двадцати часов. Вброд переправлялись через многие полувысохшие реки и речушки. Слоны, не любители солнцепека, каждый раз, забираясь в воду, отдыхали и освежались на свой, слоновый манер: набирали полный хобот воды и поливали себе голову и спину. Федор, забыв о своем первоначальном разочаровании, любовался могучими животными. - Ну и скотина же! Умная да работящая... - А у вас совсем нет слонов? - спросила Бхарати. - У нас нет. - Федор подавил невольный вздох. - Да и господь с ними, со слонами, и без них проживем. Только бы домой попасть... Джогиндар Сингх покосился на погрустневшего Федора и спросил: - Есть ли там у тебя родные? - Как не быть. Есть и батюшка с матушкой, и сестра... - А жена, дети? Федор усмехнулся: - Житье наше военное, все времени недоставало своим гнездом обзавестись. - Отец, чужестранец утомлен дорогой, а ты засыпаешь его вопросами, - тихо сказала Бхарати. Она сидела, отвернувшись от Федора. Он протянул руку, осторожно коснулся ладонью плеча девушки. Плавным движением она отстранилась. Повозку тряхнуло, колеса застучали по камням: переезжали сильно обмелевшее русло одного из бесчисленных притоков Рави. На том берегу остановились, выпрягли коней, расположились на отдых в тени большого дерева. Неподалеку, ниже по течению, слоны нашли место поглубже: стоя по брюхо в воде, усердно поливали друг другу спину. Плотник развел костер. Бхарати взялась за дорожную стряпню. Было еще светло, огонь костра казался бледным. Федор взял сухую ветку, принялся обстругивать ее своим ножом. Вдруг старик сказал, понизив голос: - Если ты смел, то можешь бежать отсюда. - Бежать?! Сингх сильно сжал Федору руку повыше локтя: - Говори тихо, здесь много чужих ушей... Слушай. Речка, на которой стоит храм Кали, впадает в Инд. Если спуститься по Инду на лодке, то за десять дней ты доберешься до моря. - До моря? - прошептал Федор. За годы плена он составил себе представление о местности между Индом и Сатледжем, но очень смутно представлял себе ее положение относительно морского побережья. - Незадолго до впадения в море Инд делится на много ветвей, - продолжал Сингх. - Если ты поплывешь крайней северной ветвью, то выйдешь в море возле деревни Карачи... Карачи! Федор живо вспомнил карту, которую изучал еще перед походом вместе с Кожиным. Да, да, на той карте значился Карачи. Да и раньше слыхивал Федор об этом поселении, излюбленном персидскими купцами. Теперь Федор сразу представил себе, где находится. - Заходят ли туда корабли из европейских земель? - спросил Федор. - Не знаю. - Старый плотник помолчал, задумавшись. - Но если ты говоришь о воинах, пришедших с далекого запада, то тогда тебе надо держаться южных ветвей Инда, а потом плыть морем вдоль берега на юго-восток. Там есть остров Диу. Его давно захватили португезы и построили там крепость. Знаешь ли ты португезов? - Подожди, старик... - Федор крепко потер ладонью лоб. Он был взволнован. Он мучительно старался припомнить португальские карты, виденные еще во Франции, при обучении морскому хождению. Диу. Диу... - Но Диу - это где-то очень далеко на юге. Миль полтыщи от Карачи... - Не знаю, как измерить этот путь, - ответил Сингх, - но он не длиннее, чем путь по Инду. Смотри. - Он взял из рук Федора веточку и стал чертить на земле, показывая, как надо плыть вдоль берега. Федор вскочил, заходил возле костра. Море! Он словно бы услышал посвист штормового ветра, увидел синюю ширь... Море! Через него лежал единственный путь на родину. Вдруг он опомнился. Сел, снова принялся обстругивать веточку. Сказал потускневшим голосом: - Спасибо тебе за добрый совет. Да ведь в ореховой скорлупе-то по морю не поплывешь... - Слушай! - Сингх придвинулся к нему и зашептал: - Дай мне рисунок, и я построю для тебя какую хочешь лодку. У храма Кали будет много работы, и я обману людей Лал Чандра - они ничего не узнают. - Помолчав, старик добавил: - Но, прежде чем бежать, ты должен рассказать нам все, что знаешь о чудесах, которые готовит Лал Чандр... Вскоре караван снова тронулся в путь. Джогиндар Сингх уснул на дне повозки. Федор сидел на козлах и задумчиво смотрел на белую в свете луны дорогу, по которой ходкой рысью бежали отдохнувшие лошади. Все одно и то же рисовалось его воображению: крепко запалубленный бот с низким парусным вооружением. Непременно надо сделать выдвижной киль - шверт, вроде тех, что на туркменских фелюгах. Тогда никаким шквалом не опрокинет... Господи, неужели близко избавление!.. Вдруг он услышал тихий плач. Обернулся, посмотрел в темную глубину повозки, крытой холщовым навесом. Бхарати! Федору стало стыдно: нечего сказать, хорош, возликовал, как малое дитя, и обо всем позабыл... Он гладил в темноте ее волосы и плечи, жарко шептал: - Хорошая моя, да разве я без тебя куда пойду? Ты не бойся, ваши моря теплые, а я мореходец изрядный, сберегу тебя. А доберемся до России - хорошо заживем... Девушка всхлипнула, подняла заплаканное лицо. - А как я оставлю отца? - прошептала она. - Мы и его возьмем! Вот дай час, расскажем ему все, он поймет... - Нет. - Бхарати грустно покачала головой. - Он никуда не уедет. Он не покинет свой народ. А я его не покину... Федор подавленно молчал. - Послушай, - сказала девушка. - А если наши победят, если сикхи будут сами править Пенджабом? Ведь тогда ты сможешь остаться с нами? Что мог он ей ответить? Что не пристало ему, дворянину, бунтовщикам помогать?.. Вспомнился раб, задушенный шнуром... Разве не доброе дело он сделает, если поможет сикхам одолеть злодея Лал Чандра? Ох, и трудная же судьбина выпала тебе, Федор Матвеев!.. На рассвете караван остановился у храма, и Федор спрыгнул с повозки. Голова его была пустой от бессонья, а мысли - путаные и несвязные. От зари до зари обливались потом рабы Лал Чандра и мастера-сикхи под безжалостным солнцем. На пересохшей речке, чуть выше водопада, забивали сваи под плотину, рубили скалистый берег, чтобы вода, перехваченная плотиной, могла пройти к желобу. В ложбине, что вела к храму, ставили толстые бревна - опоры под желоб. Делали сруб для водяного колеса. Федор был так занят с утра до ночи, что почти не видел Бхарати, а с Сингхом, кроме как о плотине на желобе, ни о чем говорить не мог: все время крутились рядом надсмотрщики "Пал Чандра. Однажды вечером Лал Чандр спросил Федора: - Если мы на несколько дней уедем в мой дом, справится ли без тебя Джогиндар Сингх? - Управится. - Тогда с утра расскажи ему все, что надо. Дай ему, как любишь, на каждый день урок - что должны сделать его люди. Готовься - завтра, когда жара спадет, мы тронемся в путь. Утром Федор передал Сингху несколько эскизов и начал объяснять, что к чему. Они расположились на мостках, уложенных на свайные опоры будущего желоба. Рядом никого не было. Перебирая эскизы, Федор хотел порвать один из них, но плотник взял у него скомканный листок и расправил его на колене. Это был эскиз, сделанный в одну из тоскливых бессонных ночей: палубный бот с выдвижным килем. - Ни к чему это, - угрюмо сказал Федор. - Не нужна мне лодка. Потому что я люблю твою дочь. А она не может покинуть тебя в такое время... Джогиндар Сингх закрыл глаза и долго молчал. - Мы сделаем все, чтобы спасти тебя до праздника, - сказал он наконец. - Но может случиться всякое... Многое изменилось в доме Лал Чандра. Всюду слонялись незнакомые люди, переговаривались на неведомых наречиях. Это были бродячие факиры - они готовились к празднеству обновления храма, упражнялись: показывали друг другу всякие чудеса. Федора не стеснялись, и он видел, что все это - ловкие фокусы. Однажды под утро к Чандру прошли трое с тяжелыми узлами. Были они оборванные, исхудалые, обросшие волосами, темные тела - в ссадинах и кровоподтеках. Рам Дас потом разузнал, что они вернулись с Гималайских гор. Лал Чандр посылал их во время счастливого расположения звезд разложить на высочайших снежных вершинах большие лепешки из драгоценных, редких смол, чтобы приблизить смолу к звездам. И посланцы, страдая от морозов, питаясь скудными запасами, ждали в горах, трепеща от страха перед горными духами и опасаясь ужасных снежных людей, у которых шерсть выше пояса растет кверху, а ниже пояса - книзу, а ступни выворочены задом наперед. Из семерых посланцев четверо погибли в пути - в трещинах ледников и пропастях. Больше Рам Дас ничего не узнал. Сказал только, что троих вернувшихся со смолой больше никто не увидит... А вскоре в доме появился рослый, осанистый брахман в белом. Лал Чандр обращался с ним очень почтительно, а в день появления под каким-то предлогом услал Федора из дому до самого вечера. Федор заметил, что глаза знатного брахмана обычно были полузакрыты, но, когда он на мгновение приоткрывал их, они поражали какой-то непонятной силой. Однажды эти глаза остановились на Федоре. В тот день он по приказанию Лал Чандра протягивал медные жгуты - канаты, обернутые просмоленным шелком, - от машины молний в сад, к бассейну, на краю которого еще недавно Федор и Бхарати сиживали по вечерам. Канаты надо было подпирать подставками из сухого, пропитанного смолами дерева: Лал Чандр велел, чтобы канаты нигде не ложились на землю. По обе стороны бассейна возвышались стойки из такого же пропитанного маслом дерева; со стоек в воду опускались медные штанги, к их концам были приделаны медные, гладко отполированные вогнутые зеркала, обращенные под водой друг к другу. Федор, взобравшись на одну из стоек, прилаживал канат к медному хомуту, укрепленному в верхней части штанги. Вдруг он почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Оглянулся и увидел знатного гостя Лал Чандра. Брахман, скрестив руки, стоял у края бассейна и смо