Сергей Евгеньевич Вольф. Завтра утром, за чаем --------------------------------------------------------------- Повесть Ленинград, "Детская литература", 1974 OCR: Борис Толстиков --------------------------------------------------------------- ======================== Перед вами новая книга писателя Сергея Вольфа. Это повесть о будущем - о школе и школьниках двадцать первого века. Конечно, интересно читать о школе, у которой есть свой межпланетный корабль... Но еще интереснее, еще важнее знать, какими будут люди будущего. Будут они настоящими людьми или просто-напросто приложением к новейшей технике. История, которая случилась с шестиклассником двадцать первого века Митей Рыжкиным, как раз это и показывает. Читайте... ======================== ПЕРСОНАЖИ ПОВЕСТИ Дети: МИТЯ РЫЖКИН - ученик Особой высшей детской технической школы М2 НАТКА ХОЛОДКОВА РАИСА ВИШНЯК ИРИНА ВИШНЯК ВЕНЯ ПЛЮКАТ КИИ УТЮГОВ ГАРРИК ПЕТРОВ ГРИША КАУ ЛЕКА ШОРОХОВ ЛУША ЛАРИНА Ребята из старой школы: ЖЕКА СЕМЕНОВ ВАЛЕРА ПУСТОШКИН РИТА КУУЛЬ Взрослые: ПАПА МИТИ РЫЖКИНА - инженер Высшей Лиги МАМА МИТИ РЫЖКИНА ЗИНЧЕНКО РАФА ЮРА ВАЛЕРИЯ ПАЛЫЧ ДИРЕКТОР ОСОБОЙ ТЕХНИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ ЭЛЬЗА НИКОЛАЕВНА ЛЫСЫЙ ХОЛОДКОВ ШЕЯ-ПНЕВ Упоминаются: ЧЕЛОВЕК ИЗ ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ ДИНА СКАРЛАТТИ - кинозвезда МАЛЬЧИК-МУРАВЕЙ СТАРУХА В ШОРТАХ АЛИСА - девочка из сна ЖОРА ФАРАОНОВ ЧУЧУНДРА - хомяк и другие Время действия - XXI век. Место действия - земной научный городок и межпланетная станция Аякс "Ц". ======================== Ума не приложу, какой смысл был запихивать меня учиться именно в эту школу. Я учился, как все, в обычной, нормальной школе, не особенно блестяще учился, ничего не скажешь, но и неплохо - без троек, по крайней мере, и вдруг понеслось-покатилось... В последнее время, я заметил, мой папа как-то странно поглядывал на меня, когда я за утренним чаем, во время обеда или ужина, от нечего делать начинал развивать свои, как он иногда говорил про них, завиральные идеи. Честно говоря, он глядел на меня не как на дурачка, нет, а просто с каким-то неожиданным для меня любопытством, и вот однажды (помню, дело было в субботу, мы завтракали, я торопился в школу, а он был свободен), ничего не подозревая и даже не думая, что что-то может произойти, я сказал ему (а скорее, и не ему, а просто так, в воздух), что птеродактили, на мой взгляд, существуют наверняка, что это только в легкомысленном двадцатом веке не только верили, но и сомневались в этом одновременно, а сейчас - так просто неудобно. - Птеродактили существуют, - сказал я, - и формула Бэкко из "Химии красителей" элементарно это доказывает. Ну просто элементарно! Вспомни анализы красителей древнейших тканей на устойчивость. Блуждающий кобальт скорлупы яйца птеродактиля... Я говорил это, болтая под столом ногами, и вдруг увидел, что по папиному лицу загуляли какие-то острые волночки, глаза его расширились, а брови вытянулись уголками вверх, как крыши на старинных домиках. Он быстро встал из-за стола, снял телефонную трубку и отщелкал номер; я хорошо знаю щелчок, с которым нажимается каждая кнопка нашего аппарата, и сразу же сообразил, что он звонит в мою школу. - Товарищ директор? - сказал папа. - Вас беспокоит отец Рыжкина из шестого "д". Позвольте ему пропустить сегодня занятия. Нет, он здоров. Он очень нужен мне. Да-да. Я надеюсь, что за один день он не отстанет от класса. - Немного неестественно папа подмигнул мне. - Да. Благодарю вас. - Ну, пошли, - сказал он мне. - Куда? Не в школу? - спросил я. - Нет, не в школу. После поймешь. Занятно было гадать, что он там такое задумал, и я не стал расспрашивать. x x x Мы покатили на его стареньком роллере вдоль нашей улицы, мимо парка "Тропики" и круглого здания Главного Управления Института низких температур к центру, после через центр вниз, по круто спускающемуся к речке Майскому проспекту, мимо папиного конструкторского бюро Высшей Лиги "Пластик", вдоль речки, мимо тренировочного космодрома завода "Факел" и, наконец, переехав мост, остановились вскоре уже за городом (городок наш небольшой типа спецспутник), возле дубовой рощи, у низкого белого дома с надписью: "Особая высшая техническая детская школа No2". В пустом вестибюле папа отыскал схему школьного здания и пульт с кнопками. Кнопок было полно, он нажал "кабинет директора", на схеме зажглась маленькая красная стрелка и медленно поползла по схеме от вестибюля по коридорам, прямо к кабинету директора. Мы с папой проделали тот же путь и остановились перед кабинетом. - Стой тут и жди меня, - сказал папа, постучался и вошел. Я остался один возле открытого окна. В коридоре было пусто и тихо - шли уроки. Я подошел к двери класса рядом, но в щелку ничего не сумел рассмотреть. Тогда я прижал к ней ухо и услышал, как какая-то писклявая девчонка что-то там такое городит по поводу теоремы эллипсовидного тела - мне стало скучно, и я снова вернулся к открытому окну. Вдруг я сообразил, что если подальше высунуться из окна и если окно директора открыто, вполне можно будет услышать, о чем они там с папой говорят. Я так и сделал, почти дотянулся головой до дубовой ветки возле окна и сразу же понял, что все в порядке - идея была правильной. Я услышал: - Конечно, дело мое, может быть, выглядит несколько глуповато. - Это был голос папы. - Я член Высшей Лиги, сам ведущий инженер группы, лет пятнадцать работаю на "Пластике", я в этом разбираюсь и сам считаю, что моя просьба к вам более чем странна. Во-вторых, мне известны порядки вашей школы: обязательные вступительные экзамены летом, плюс собеседование ребенка с группой преподавателей, а сейчас как-никак занятия уже начались. В-третьих - и это самое главное! - мне абсолютно ясно, что подымать такой вопрос даже в середине учебного года было бы просто смешно, но еще смешнее говорить об этом третьего сентября, всего через три дня после начала учебного года. Вполне законно напрашивается вывод: летом родители об этом и думать не думали. Да, это точно, так оно и было, скрывать не буду. Мало того, сама эта мысль вдруг возникла у меня именно сегодня, всего какой-нибудь час назад, и, тем не менее, я рискнул приехать к вам и просить вас о невозможном - как-то проверить моего сына на предмет обучения в вашей школе. Ай да папа! Куда махнул!! - Вы верно заметили по поводу экзаменов. - Теперь это был голос директора. - Сейчас их принять уже невозможно. Впрочем, невозможно и собеседование. - А вы сами, лично, не могли бы побеседовать с сыном? - Это нетрудно, но мое мнение не является решающим в школе, у нас решение принимает весь коллектив преподавателей, и только в особых случаях... Это уже он ляпнул зря. - Вот, вот именно. Я вас очень прошу, побеседуйте с мальчиком. По-моему, извините за нескромность, случай особый. Наступило долгое молчание, а потом папа снова заговорил. Интересно было его слушать. Особенно потому, что сам-то я вовсе и не собирался учиться в этой школе. Он даже не предупредил меня ни о чем, а мне и так было хорошо, и в нормальной школе. - Я-то все хорошо понимаю, наверное, к вам не раз заходили сумасшедшие родители, которые пытались вас убедить, что их сын гениален. - Он что-нибудь конструирует? - спросил директор. - Да нет... Нет, этим он не занимается. - Математику прилично знает? Разумеется, в рамках обычной школы? - Да как вам сказать, - папа замялся. - Вообще-то не думаю. Четверки, пятерки, всякое бывает, но без троек, это уж точно. - Тогда я вас не понимаю, - сказал директор. - Видите ли... Как бы это вам сказать... У него полно идей. Именно идей. Самых разных. Он развивает их бесконечно. Честно говоря, я даже устал от этого. Нет, вы не подумайте, что я хочу вам его спихнуть. Просто... Одним словом, его рассуждения сначала казались мне смешными, я в них не особенно-то и вдумывался, потом они начали меня раздражать, ну, а после... после я вдруг - не понял, нет, просто почувствовал - что-то в них, в его идеях, наверное, все-таки есть, плюс ко всему, когда он развивает их, ведь не дурака же он валяет, правда? И я очень прошу вас... Вы бы послушали, что он нафантазировал с кобальтом из формулы Бэкко. Надоел он, наверное, директору до чертиков, потому что тот сказал вдруг очень бодро: - Ладно. Давайте его сюда. x x x - Сколько тебе лет? - спросил он. У него были белые здоровенные (как стрелы в обе стороны) усы. - Двенадцать с небольшим, - сказал я. - А когда, во сколько лет ты бросил играть в игрушки? - А я и сейчас играю, - сказал я. - У меня есть шикарный плюшевый медведь. - Он робот? - Нет, зачем мне робот? Так мне нравится больше. - Ты любишь купаться босиком? - Не-а... Лучше в ластах. (Только потом я узнал, что среди обыкновенных вопросов он иногда задавал мне вопросы по схеме, специально разработанной для школ этого типа учеными-психологами. К примеру, если бы я на вопрос: "Ты любишь купаться босиком?" ответил: "А разве купаются не босиком?" - это было бы не в мою пользу.) - Летать тебе приходилось? - Да, но недалеко, только на промежуточные станции. - Какие именно? - Селена-один и Селена-два, - соврал я. Вообще-то я был только на Аяксе и на Днестре-четвертом, но это было слишком близко... Притом врал я не ради выгоды, просто было неудобно. - Мороженое любишь? - Еще бы. Только не на палочках. - А почему? - Быстро тает. - Ты думаешь, из-за палочек? - А как же, - сказал я. - Именно. Палочки-то делают по старинке, из сосны. Я как раз недавно об этом задумался, вспомнил, как мы в третьем классе рассматривали под микроскопом срезы различных пород деревьев. У сосны совершенно особая структура волокон, и технические условия, как мне кажется, возникают особые - тепло так и прет из руки по палочке. И мороженое тает, и сосну зря губят. - Забавно, - сказал он. - Только не говори "прет" - это некрасиво. Назови мне подряд десять любых животных. Смешной был старик! - Лошадь, - сказал я. - Улитка. Гусь. Муравьед. Свинья. Попугай. Рысь. Белка-летяга. Жираф. Лягушка. Подосиновик. - Причем здесь подосиновик? Это вымерший гриб. А я просил тебя назвать десять животных. - Вот именно, - сказал я. - Десять животных. А гриб я назвал одиннадцатым. Приятно было валять дурака - в школу-то для особо одаренных детей номер два я и не метил. - С тобой не соскучишься, - сказал директор и взмахнул усами. После он написал на листе бумаги длиннющую формулу и показал мне. Я сразу же узнал ее, вспомнил, хотя и позабыл, откуда я ее знаю. - Ха! Да это же формула Газеличева-Шлакбаума, - засмеялся я. - Симпатичная штуковина. Только, по-моему, здесь "пи" не в квадрате, а в кубе. - Действительно, - сказал он задумчиво. - Я ошибся. Впрочем, не в этом дело. Я просто хотел узнать, знакома ли тебе эта формула, хотя ее наверняка нет в вашей программе. - Знакома, - сказал я. - Я иногда почитываю кой-какую дополнительную литературу. - А формулу кривой графика эффекта Лупешкина знаешь? - спросил он. - Из теории газов? Знаю. Там еще "игрек" скользящий, верно? - Верно, - сказал директор и добавил почему-то очень строго: - Кстати, несколько лет назад Лупешкин преподавал в нашей школе. А тебя не пугает вид ночного звездного неба? - неожиданно спросил он. Я задумался и сказал: - Пожалуй, нет. Нет, точно не пугает. Когда-то я боялся, а потом перестал. - Ты хотел бы стать инженером Высшей Лиги? - Да вроде бы и нет. Не очень. Спица в папино колесо! - А почему? - А я и сам не знаю. - А кем бы ты хотел стать? - Может быть, садовником, хотя я и не уверен. - А почему именно садовником? - Да трудно сказать, по-моему, приятно повозиться в саду, и еще у меня есть гипотеза созревания некоторых видов плодов в зависимости от характера и силы источника направленного искусственного света. Охота была бы проверить. - Ладно, - сказал он вдруг усталым голосом. - У меня полно дел. Вот, передай отцу эту бумажку. - И он что-то написал на листочке. - Пусть отдаст в школьную канцелярию. А сам приходи завтра к первой лекции в шестой "б". Папа, видно, слышал весь наш разговор, высунувшись, как и я, в окно в коридоре, потому что, как только директор сунул мне в руку свою бумажку, он влетел в кабинет, радостно улыбаясь. - Все! - сказал директор. И началась учеба в новой школе. x x x Не скажу, что мне было как-нибудь особенно трудно учиться, но сначала, конечно, пришлось поднажать - все-таки программа была куда сложнее, чем в обычной школе, да и вообще другая. Я поднажал, вошел, так сказать, в курс дела, а дальше все пошло само по себе, как и раньше. Правда, было много обычных предметов: история, география, химия, языки и литература, но на первом месте стояли математика и физика. Самым старшим классом был, как и везде, седьмой, а самым младшим не первый, а третий, и в каждом или в нескольких сразу была своя специализация, уклон. Например (как в моем) - моделирование космических кораблей, или проблемы освоения космоса, или проблемы теле- и радиосвязи... Сначала, пока я еще не подружился с классом и больше помалкивал, я никак не мог понять - где же оно, это самое моделирование кораблей, потому что мы изучали физику и чистую высшую математику и ничего не моделировали, но потом скоро все прояснилось. Оказывается, порядок в школе был такой. Раз в неделю в класс приходил представитель какой-нибудь фирмы или научного центра. Он знакомил нас - в общих чертах - с проблемой, над которой они работали, и предлагал нам (смех!) помочь им в ее разрешении. К примеру, он рисовал на доске модель нового корабля, сообщал нам его назначение, тип корабля, вес, величину и спрашивал, какие, с нашей точки зрения, должны быть у корабля направляющие крылья - их размеры, рисунок, способ крепления и т. д. Как я потом узнал, нам было неизвестно - действительно ли такая проблема разрешалась, или это было просто выдумкой для нас, ну, чтобы нас проверить, что ли, поэтому каждый из нас (на случай, если все это было правдой) должен был отнестись к проблеме с полной серьезностью. Но весь фокус в том-то и заключался, что от нас вовсе не требовалось в присутствии этого представителя заниматься сложными математическими расчетами того же самого крыла, от нас требовалось только развить свою идею, именно идею, - например, просто нарисовать это крыло, или сказать, на что оно, с нашей точки зрения, похоже, или - какие изменения в существующих конструкциях мы имели в виду. Когда мы всем классом сидели против этого представителя и стенографистки, мы имели право говорить как угодно - все вместе, или перебивая друг друга, или по очереди - стенографистка все равно успевала записать идеи каждого из нас и против идеи каждого поставить фамилию. После все эти сведения - наши идеи - поступали в распоряжение научного центра и каким-то там образом обрабатывались. Кое-что из того, что мы болтали, оказывалось сущей чепухой, но кое-что шло в дело, и тем ребятам, чьи идеи пригодились, все это записывалось потом в личную карточку учащегося. До того момента, когда ученики школы сдавали все выпускные экзамены, никто и не знал, что именно записано в его личной карточке. Так делалось, чтобы мы не задирали нос раньше времени. По-моему, вполне мудро. Кстати, у этой школы был свой собственный старенький, но довольно-таки крепкий еще планелетик для коротких расстояний, и мы иногда летали с субботы на воскресенье куда-нибудь недалеко в космос и знакомились с работой научных центров промежуточных станций. В общем, ничего себе было учиться в этой школе, не скучно. x x x Честно говоря, это было очень здорово, что мы иногда летали в космос. Я так даже думаю теперь, что если б не полеты, мне было бы все равно, где учиться - безразлично. В основном, кто летал в космос? Те, кто там работали временно или надолго переселялись туда жить, с семьей и детьми. Мальчишки вообще летали редко; мне, например, до поступления в эту школу только дважды и удалось, вместе с папой. Некоторые, кто очень хотел, как-то умудрялись пристроиться к экипажам на тренировочном космодроме завода "Факел", но и то не всегда, а теперь я мог летать довольно часто. Летать было хорошо, можно даже сказать, что именно в полетах я как следует и познакомился с классом, в школе я все же стеснялся новых ребят и девчонок, а здесь как-то все получалось само собой. В классе народу было немного, меньше, чем в простой старой школе, всего двенадцать человек, и я более или менее быстро разобрался, с кем поинтереснее дружить. Девчонок было мало - три: сестры Вишняк, обе жутко умные и серьезные, и Натка Холодкова, беленькая такая, длинноногая, удивительно веселая и заводная. Она очень любила кого-нибудь заводить, на лекциях вечно вертелась и шутила, и ей ставили иногда четверки по математике; в общем, на мой взгляд, слишком заметная какая-то девчонка, но все равно она мне нравилась. А потом я еще больше ее зауважал, когда узнал, что в четвертом классе она получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Из мальчишек мне больше всего нравился Веня Плюкат, довольно-таки тихий паренек, поклонник и знаток искусства, молчаливый, но на самом деле совсем нескучный человек. Он любил придумывать смешные кроссворды и постоянно что-нибудь рисовал в блокноте, даже на лекциях, но это ему не мешало. Еще мне заочно очень нравилась одна девочка, и я даже жалел, что она ушла из нашего класса и вообще из спецшколы: с ней-то наверняка интересно было бы дружить - такая Луша Ларина. Точно, о ней много вспоминали и даже показали мне ее большой портрет в школьной галерее знаменитостей: Лушенька Ларина в парке "Тропики" на фоне цветущих малиновых кактусов. Веня Плюкат сказал, чтобы я обратил внимание на то, что у Луши суриковский нос, я кивнул, ничего не поняв, но что у нее фантастической красоты длиннющая, почти до земли, коса. - это я видел. В общем, вот главное, она придумала, на мой взгляд, гениальную штуку, вернее, общую идею: такая сахарная таблетка или просто кусочек особого сахара, кидаешь его в чай, размешиваешь, размешиваешь - хоп! - пересластил, тогда начинаешь крутить ложкой в обратном направлении - и сладость делается все меньше и меньше. Об этой ее штуке по чистейшей случайности узнали светила науки философского сектора Высшей Лиги, и теперь она учится в детской философской школе на какой-то жутко отдаленной межпланетной станции, принадлежащей именно философскому сектору. Серьезно, я иногда очень жалел, что она больше в нашем классе не учится и не летает с нами в космос на практические занятия. На промежуточные станции нас возил на нашем планелете старичок космонавт Аркадий Палыч, пенсионер. Правда, он был крепкий старикан. Работал даже инструктором на космодроме "Факела" и машиной управлял отлично. Частенько он ворчал во время полета, что "Воробей" (ну, наш планелетик) никуда не годится и ему пора на свалку. Я спросил его однажды (мы как раз летели на Аякс "Ц" на практические занятия), почему он так говорит, может, вообще на "Воробье" летать опасно, но он сказал, что нет, ерунда, лететь-то неопасно, двигатель у него хоть и древний, но работает идеально, а вот система управления - седая старина, уж до того старомодная, что даже противно. - А мне, - сказал я, - наоборот, нравятся всякие старинные вещи. У папы, например, лежат дома часы 1973 года - ужас до чего забавные и славные: смотришь на них и улыбаешься. И жалко, что вот лошадей с телегами нет на улицах. По телевизору сказали, что скоро исполнится 75 лет, как люди не пользуются телегами и лошадьми, а очень жаль. Они показали картинку - так мне понравилось. И "Воробей", и его система управления мне нравятся. Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал: - Да-а-а, Рыжкин, странный ты мальчик. Даже неясно, как тебя с такими взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада науку не двинешь. Вот я - старик, вроде бы должен быть консерватором, а ничего подобного: мне все современное больше по душе, чем старомодное, а тебе так просто стыдно. Ты видел в полете ТэЭрЭсЭф - Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит - глаз радует, как орел... - Вот именно, - сказал я. - Как орел. Как птица. А птица - явление старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений. Веня Плюкат сказал: - Палыч! А чего это у вас куртка на пуговицах, а не на магнитном захлесте? - Чего? - спросил Палыч. Венька повторил. - Отстань, - сказал Палыч. На сетке экрана телеуловителя Аякс "Ц" был уже виден, и Палыч скинул маленько скорость "Воробья" и внес поправку изменения курса. - Пуговицы надежнее, - сказал он потом, возясь с ручками горизонтального полета. - А этот захлест то и дело размагничивается, ходишь, как дурак, нараспашку. - Вот именно, - сказал Венька. Палыч учуял, куда клонит Венька, разорался для виду и погнал нас из отсека управления в салон, где сидел весь класс и руководитель класса Эльза Николаевна. Там творилось черт знает что. Все визжали, ползали по полу, а Эльза была мрачная и злая - я сразу заметил. - Рыжкин, - сказала она. - Все говорят, что мышь - твоя! - Какая мышь?! Какая мышь?! - заорал я, потому что тотчас все сообразил. - Это хомяк, а не мышь! Еще чего? Неужели вылез из банки? - Ветер детства в голове! - сказала Эльза. - Давно пора знать инструкцию, запрещающую брать в полет животных без спецразрешения. И Холодкову эта мышь укусила! - Это хомяк, - сказал я, сбитый с толку. - Он ручной, умный, его зовут Чучундра. - Как трогательно! - сказала Эльза.- Извинись перед Холодковой. - Ерунда, ерунда! - заорала Натка. - Он меня не кусал, он меня в нос чмокнул, а я от неожиданности напугалась и завизжала - сама виновата. Пока шла эта болтовня и все шумели, я ползал под креслами и искал Чучундру - как он умудрился вылезти из банки, я не знал. Я наконец нашел его в левом дальнем углу салона, он, бедняга, долго дрожал у меня в руках с перепугу и все никак не мог успокоиться. И мне было не по себе. Да нет, я не боялся, хотя я и забыл про эту инструкцию (читать-то я ее читал), просто мне было противно. Почему это, собственно, хомяку нельзя побывать в космосе? Он что, заразный что ли? Ну да, инструкция существует, но с какой стати? Смысла в этом я не видел. В старой школе все было по-человечески, иногда мы тоже всем классом летали на своей "Звезде" на воздушной подушке за город, и пожалуйста, бери с собой кого хочешь, хоть хомяка, хоть львенка, а здесь... Да ну, чушь какая-то. Эльза глядела на меня холодно и надменно. Патка хохотала, и вдруг все, кроме сестер Вишняк, стали уговаривать Эльзу не сообщать обо мне в дирекцию. - Он же новенький, - сказал Ким Утюгов. - Еще не вошел в колею. - Ах вы, мои хорошие! - сказала Эльза. - Сами же по всей школе наболтаете про этот случай, и дойдет до дирекции. Вы когда-нибудь были свидетелями, чтобы я сообщала о вас что-либо в дирекцию? Все заорали, что не были, я обозлился вдруг и сказал: - А я считаю эту вашу инструкцию вздорной! Да и вообще учиться в вашей школе - не моя идея. - Я знаю, - сказала Эльза. - Известно, что это идея твоего отца, вот и обращайся с претензиями к нему, если тебе что-то не нравится. Я замолчал, потому что, в сущности, она была права. - А хомяку в космосе делать абсолютно нечего, - добавила Эльза. Аркадий Палыч включил внутреннюю радиосвязь и сказал в салон: - Алло, гении, готовьтесь! Аякс "Ц" примет нас через две минуты. x x x Мы состыковались с Аяксом "Ц" очень мягко, совсем незаметно, и тут же в салоне стало темно: через три смежные секции приема малых космических кораблей наш "Воробей" мягко заскользил в темноте этих секций в контрольный зал. Искусственный свет в контрольном зале был почему-то неярким, вялым каким-то, не то что на Днестре-четвертом. Аркадий Палыч выскочил из кабины управления, чтобы отдать наряд диспетчеру-приемщику, после открыл люк нашего салона, и все стали по одному выходить в зал. Я задержался в салоне - долго прилаживал дырчатую крышку к банке, куда я снова засунул своего хомяка: взять его с собой на занятия было абсолютно невозможно, уж это инструкция запрещала категорически. Эльза вышла последней. В зале стояли все наши, Палыч и какой-то длинный лысый дядька. Палыч сказал Лысому: - Мастер, как в этом году на Аяксе с едой? Буфет есть? Лысый кивнул и объяснил, что на каждом участке есть столовая и стыдно думать, что может быть иначе. Еще Палыч спросил, на сколько времени растянется практическая беседа с нами, Лысый ответил, и Палыч, кивнув, укатил на лифте. Лысый запихал нас в другой лифт, многоместный, замелькали этажи, потом мы остановились, вышли и по узкому полутемному коридору прошли в маленький зал с ярусами, как в цирке, грифельной доской и аппаратурой связи. За столом уже сидела и ждала нас стенографистка. Эльза рассадила нас по местам, открыла портфель и раздала нам большие картонные карточки с нашими фамилиями, чтобы стенографистка могла не спрашивая знать, чей ответ она записывает. Когда мы, наконец, разобрались с этой ерундой и затихли, Лысый сказал: - Ну-с, начнем. Были вы здесь или не были, вам, должно быть, известно, что Аякс "Ц" - типовая промежуточная станция для дальних рейсовых полетов. Это ее основное назначение. Но есть еще и побочное - сейчас здесь начались и ведутся испытания... - Знаем, знаем, - сказал Ким Утюгов. Лысый кивнул стенографистке, и она отметила Утюгу минус в графе "неоправданная трата полезного времени". В этой школе вообще никто никого не ругал за плохое поведение на лекциях или практике, потому что ругать - это тоже неоправданная трата полезного времени, просто преподаватель фиксировал факт нарушения дисциплины и продолжал свою мысль. Довольно-таки скучно все это выглядело, но мудро, никто к нам не приставал, никого не ругал, как хочешь, так себя и веди, но потом, ко дню окончания школы, все это вылезало наружу: хитрым каким-то образом нам кроме оценок по разным предметам выводили еще и общую оценку, среднюю, с учетом поведения за все годы, - нечто вроде личного коэффициента полезного действия. Получалось так, что у любого из нас само должно было проявиться чувство ответственности за собственное будущее. Недурно, правда? Словом, каждый твердо знал, что от этой общей оценки зависит, возьмут его после окончания школы, например, простым инженером на завод или все же зачислят в какой-либо отдел Высшей Лиги. - Сейчас здесь ведутся испытания, - продолжал Лысый, - новых микрокосмолетов для многодневных рейсов. Вот общий вид нового космолета. - И он быстро нарисовал корабль в разрезе, обозначив крестиками узлы, которые были решены по-новому в сравнении со старыми машинами. - В общих чертах конструктивные изменения понятны? - спросил Лысый. Все сказали, что понятны. - Ну и отлично. Да и не в них дело: решены они безукоризненно. Высшая Лига расчет приняла. Неясно лишь с этой вот деталью ведущего двигателя. И он нарисовал знак вопроса и стрелочку от него к самой детали. - Группа никак не может решить общий ее вид и материал для ее изготовления, хотя предварительные расчеты показали, что материал - наверняка пластмасса, неизвестно лишь; какого точно состава. Давайте поимпровизируем по этим двум вопросам: ваш класс был нами выбран не случайно, нас устраивает ваша подготовка по курсу "Химия сверхпрочных пластмасс". Начинаем. Я опять подумал, может, все это липа и тема беседы выдумана, но это, в общем-то, не имело значения, да и, как оказалось после, дело было серьезное, даже - слишком серьезное. По крайней мере - кое для кого. - Холодкова, прошу, - сказал Лысый. - О материале потом, - сказала Натка. - Но стержень детали "эль-три" должен быть в сечении эллипсовидным. Стенографистка застрочила. - Почему? - спросил Лысый. - Уровень трений должен упасть до альфа-разумной. - Та-ак. Все? - Пока да. - Активней, активней! - Предлагаю среднюю кривизну эллипса из уравнения Асатиани, - сказал Веня Плюкат. - Занятно. Принято. - Эллипс вообще не нужен, - сказал Гаррик Петров. - Сечение - круг, эффект снижения трения, как в системе "Пионер-двести одиннадцать". - А в письменном виде можно? - спросили сестры Вишняк. - В чем дело? - Зуб ноет, - сказала Раиса. - А у вас? - спросил Лысый у Ирины. - У нас одинаковые соображения. - Хорошо, пишите. Активней, активней! Не стесняйтесь, перебивайте друг друга, спорьте. Помните о материале. Утюг сказал: - Сечение - квадрат. Система крепления скользящая. Материал - двойная симпоза Эша. - Эш не годится, - сказал Гаррик. - Мал коэффициент хрупкости. - Достаточен, - сказала Раиса Вишняк. - Что, прошел зуб? - спросил Лысый. - Ваша фраза - лишняя трата времени, - сказал Лысому Утюг. - И твоя, - сказал Лысый. - И эта вот ваша, - сказал Утюг. Все заржали. - Ну, разрядились? - спросил Лысый. - Поехали дальше! Гриша Кау сказал: - Предлагаю двойную основу Гуттермана, но обессоленную. - А там и нет соли! - Ну да, нет! - А вот и нет! - Гуттерман вообще не годится, структура слаба. - Почему это еще слаба?! Я молча слушал эту болтовню, хотя наверняка все говорили серьезно. Я все думал о хомяке (хорошо еще, что по инструкции при любом наказании само животное не отбиралось), о детали "эль-три" я тоже думал, но как-то все впустую, мысли в голову лезли какие-то тупые, скучные. Мы имели право молчать в этих случаях, никто на нас не давил, но оценку тогда ставили нулевую. Любая мысль оценивалась выше, чем молчание, но по неписаному закону было не принято говорить заведомую чушь, чтобы серьезные люди из науки не ломали себе зря голову и чтобы таким нечестным способом не выскакивать впереди своих товарищей по учебе. Лека Шорохов написал на доске длиннющую формулу, а Натка сказала, что такой вообще на свете нет, Лысый сказал, что, кажется, все же есть, Лека объяснил, что она уже видоизмененная, пусть зафиксируют ее, а объяснять сейчас, как он ее вывел, долго - в группе сами разберутся. Вдруг что-то плавно качнулось во мне, сместилось, и через несколько секунд я понял, что уже стою у доски. - Рисую форму стержня "эль-три", - сказал я. - Пояснить труднее, форма сложной кривизны. Формулы кривых напишу. Я быстро сделал рисунок, написал формулы и добавил: - Предлагаю гибкую двухъярусную пластмассу Дейча-Лядова, но с перестройкой третьей, девятой и семнадцатой молекулы на повышение активности. - Стоп! - сказал Лысый. - Внимание, тихо. Секунду он подумал, включил видеотелефон и нажал кнопку. На экране появился какой-то грустный толстяк. - Рафа, - сказал Лысый. - Рыжкин предлагает двухъярусную Лядова с перестройкой третьей, девятой и семнадцатой. Толстяк закрыл глаза, спрятал лицо в ладони и молчал с полминуты, потом убрал руки и с экрана поглядел прямо на меня. - Поясни, - сказал он, - при чем тут семнадцатая? - Я не могу доказать, - сказал я, - но чувствую, что ярусность увеличится до четырех, отсюда эффект повышенной гибкости при мгновенных нагрузках во второй зоне. Он открыл рот, потом еще больше, вдруг замахал руками, крякнул, захохотал и, крикнув: "Привет. Пока. Работайте дальше!" - выключил видеотелефон. - Катим дальше! - сказал Лысый. - Активней, активней! Но активней не получилось. Он сам был виноват - нечего было перед всем классом пороть горячку, если ему понравилась моя идея. Толстого вызывал он зря, мог вполне подождать нашего отъезда, никуда бы я не делся (или работа шла у них кувырком?), а о толстом и говорить нечего - сбил тонус всем ребятам и девчонкам. Я чувствовал себя жутко неловко, хотя и понимал, что совсем не виноват, да и идея моя вполне могла оказаться неверной, а у кого-то из класса - той, что надо. Мы просидели с Лысым еще с полчаса, но беседа шла сикось-накось, ему, вроде, и самому надоело, а потом толстый снова появился на экране, и по его лицу стало ясно, что пора кончать. Он прямо весь светился. - Юра прокрутил часть программы с условиями Рыжкина, - сказал он Лысому. - Все сходилось идеально, потом пошла бяка, но, я думаю, это какая-то ерунда, временно, помехи. Доложили Зинченко, он просил задержать Рыжкина на несколько часов. Все. Привет. Экран погас, Лысый встал, мы - тоже и пошли за ним и Эльзой обратно, к "Воробью". Неловко мне было - дальше некуда. Палыч уже вернулся из буфета и сидел в отсеке управления, за пультом, положив на него руки, на руки - подбородок, внимательно разглядывая через стекло банки моего хомяка. Все залезли в салон, рядом с "Воробьем" остался только Лысый, Эльза и я. Лысый сказал Эльзе: - Результаты и оценки пришлем в школу послезавтра. Позвоните, пожалуйста, родителям Рыжкина, он вернется домой к вечеру на сто семьдесят пятом рейсе. И большое вам спасибо, - добавил он каким-то особым голосом, - за таких учеников, как Рыжкин. - Он положил мне руку на голову, и я завертел ей из стороны в сторону. - Такими учениками можно гордиться. Пока передайте нашу благодарность директору школы устно, позже Лига пришлет письмо. Ну, счастливого пути. Эльза улыбнулась ему улыбкой Дины Скарлатти и отозвала меня в сторону. - Было бы неграмотно в этой ситуации, - сказала она, - забивать себе голову посторонними вещами. Можешь быть спокоен, что в дирекции про хомяка действительно никто ничего не узнает. Да я и не собиралась туда идти. Я обозлился и сказал, как угодно, мне все равно, тем более, что я сам виноват - нарушил инструкцию. - Не злись, малыш, - сказала Эльза. - Это вредно. Я вникла в твое предложение группе - что ж, идея недурна... Поздравляю. - Ладно, - сказал я, - попросите Натку Холодкову забрать хомяка к себе. Эльза пообещала и залезла в салон. Палыч закрыл люк. Мы с Лысым пошли к лифту, и, когда сели в лифт и он нажал кнопку, я увидел, как наш "Воробей" задним ходом под мигание разноцветных лампочек в зале, разрешающих вылет, плавно покатил к створкам пропускающих камер. x x x В небольшой светлой комнате, куда меня привел Лысый, стояли три маленькие программирующие машины типа "Аргус", возле одной, работавшей, крутился паренек лет восемнадцати в больших черных очках - наверное, Юра. Толстяк прямо весь светился от счастья, а в углу, в кресле сидел маленький, рябой, тихий человечек. Лысый назвал мою фамилию, толстяк и Юра подошли ко мне и долго трясли мне руку, человечек в углу встал тоже, но не подошел, а Лысый подтолкнул меня к нему. - Зинченко, - сказал он, робко почему-то улыбнувшись, и легонько пожал мне руку, и я, потому что сам он ко мне не подошел, а после и потому еще, что вспомнил его фамилию, догадался, что он здесь - самый главный. Он снова сел в кресло, и толстяк потащил меня к Юре и работающему "Аргусу". - Видел когда-нибудь "Аргус"? - спросил он. - Нет, только на картинке, - сказал я. - Приглядись внимательно, что непонятно, спроси. Я стал разглядывать работающий "Аргус", стараясь сообразить, где что и как он работает (машины сходного типа мы изучали в школе), и вдруг, совершенно неожиданно, ну, абсолютно внезапно, очень остро и по каким-то совершенно непонятным причинам почувствовал, что жутко влюблен в Натку Холодкову. Влюблен в нее - и все тут. Мне даже жарко стало, и волосы зашевелились на голове. - Ну, как? Сообразил? - сказал толстяк, этот Рафа. - Что? - спросил я. - А-а... да. Да, в общих чертах. - Черт знает, что делается, - сказал Юра. - Сначала все идет идеально, а потом бред сивой кобылы. Рафа объяснил мне, как ребенку, что в "Аргус" они вкладывают весь (точнее, почти весь) расчет нового микрокосмолета, который Лига признала идеальным, и одновременно предполагаемый вариант детали "эль-три", тогда машина выдает характеристику нагрузок и возможностей всего корабля. До того, как родилась моя, Рыжкинская, идея, все их варианты давали минус-эффект, и вот только теперь "Аргус-М" выдает сплошные плюсы, но... до определенного момента: дальше идет белиберда, сплошные минусы, в чем дело - неизвестно. - Если, - сказал Рафа, - что-то с машиной, то ужасно смешно, что вначале выдается сплошной плюс-эффект, ведь все же показания неверны, все! "Чего они тогда радуются? - подумал я. - Лучше бы домой меня отпустили, хомяк сидит некормленый". - И тут же снова вспомнил про Натку. - А почему нужно ломать именно семнадцатую молекулу? - спросил у меня Юра. - Чует мое сердце, что здесь и зарыта собака. Ярусность-то до четырех меняется, но не во второй зоне. - Во второй, - сказал я. - Да и вообще, если взять другую, не семнадцатую, машина бы с самого начала выдавала минус-эффект. Конечно, я не считал, но мне так кажется, и я... - Уверен? - Абсолютно. Но можно проверить. Я взял мел и сделал расчет прямо у них на глазах. - Да, - сказал Зинченко. - Все верно и гениально просто. Рафа и Лысый согласились, и еще что непонятно, почему же потом все меняется, и вряд ли дело в "Аргусе-М", тогда бы он все выдавал неверно, с самого начала. - Цветы! - вдруг заорал я так, что все вздрогнули. - Цветы! Кто их туда поставил? - И я бросился к "Аргусу-М" и подлез под него (он был высокий, на изящных ножках); за ним на окне стояли в банке с водой цветы. Рядом со мной оказался вдруг Юра, и я услышал голос Рафы: - Это Юрины фантазии. Привез с Земли. А в чем дело? - Бог ты мой, - сказал я, снова вылезая вместе с Юрой и с цветами из-под "Аргуса". - Вынесите их ненадолго отсюда! - Не дам, - сказал Юра. Рафа глядел на меня, вытаращив глаза. - Да ненадолго, - сказал я Юре. - Ты не беспокойся. Юра вышел, вернулся без цветов, и, пока я сидел и хохотал как ненормальный, все смотрели на меня так, будто меня укусила собака или я сам сейчас всех перекусаю. Потом я успокоился и сказал: - Запустите программу снова. Юра трясущимися руками вложил данные группы и мои данные и включил "Аргус". Все собрались возле окошечка итогов и стали внимательно следить за каждой новой строчкой выкладок. - Вот тут, - зашептал Рафа. - Вот тут-то все и ломалось. - А сейчас? - спросил я, когда появилась новая строчка. - Ой, - сказал Рафа, крепко сжав мой локоть. - Ой! Юра (я быстро поглядел на него) стоял бледный. Зинченко - спокойный, вообще без всякого выражения на лице. - Ну, а сейчас? - спросил я, когда появилась новая строчка. Рафа крякнул и шлепнул меня по попе - я покраснел. - Рафа, - сказал Зинченко. - Аккуратней. - Ох ты, щенок! - сказал Рафа, обнимая меня (а я старался вырваться; красный я был - ужас). - Ух ты, наше золотце! - А сейчас - снова верно? - спросил я. - Совпадает? - Мальчик - ты прелесть, - сказал Рафа. - Где ты раньше-то был? И дальше, до самого конца все шло как по маслу. - Уф-ф-ф! - сказал Рафа. - Слушай, Рыжкин, а что это было? А?! - Да так,- сказал я. Я вдруг почувствовал, что жутко устал. - Ерунда, в общем-то. Цветы... Живая природа. Биология все-таки. Вот они и оказывают... - А-а-а! - заорал Рафа, покатываясь со смеху. - Ой, держите меня!.. Биологическое влияние. "Аргус" хоть и "М", а все же "Аргус", ничего не поделаешь, параметры биополя машины меняются... Теперь уже ржали все, после успокоились, Зинченко вытер слезы и сказал: - Мы тут решили до твоего прихода, что если ошибка будет найдена, то на время окончания работ по "эль-три" ты станешь руководителем группы из шестнадцати человек. Шестнадцать взрослых мужчин в твоем подчинении! Только не зазнавайся, хотя случай этот в практике редчайший. А со школой мы договоримся. Рафа, вы с Землей связались, как они там? - Они прибудут сорок восьмым рейсом через две минуты. - А специалиста по пластмассам заполучили? - Да, двоих. - Правильно, что двоих. А то возни с перестройкой этой двухъярусной будет выше головы. Кстати, они должны быть полноправными членами группы Рыжкина, закажите им перед возвращением на землю постоянные пропуска. - Будет сделано. - Ну молодец. Вскоре послышались голоса за дверью, в дверь постучали. "Да-да", - сказал Зинченко, и вошли четверо мужчин. - Это наш герой, ребята, - сказал Зинченко. - А почему герой, вы сейчас узнаете, - сюрприз, мы вам специально ничего не передали на Землю. Я молча каждому пожал руку, еще не понимая по-настоящему, в какую сумасшедшую жизнь я внезапно попал. - А пластмассовики где? - спросил Зинченко. - Идут за нами. Дверь снова открылась, вошел какой-то сутулый дядька, а за ним... а за ним - мой папа. x x x Мы возвращались на Землю поздно вечером. Странно, но я ни о чем не думал, только о хомяке, - что он, видно, сидит голодный у чужих людей; ни о Натке не думал (хотя вполне мог подумать - хомяк-то остался у нее, где же еще?), ни, даже, о папе - только о своем голодном хомяке. Иногда я почему-то с внезапной дрожью вспоминал, что все сидящие в корабле люди, все, кроме Зинченко, - мои подчиненные (мои подчиненные!!!), но тут же забывал об этом. Все сидели тихо, замотались, разговор внутри группы "эль-три" был жутко длинный, в основном он крутился вокруг пластмассы Дейча-Лядова, как ее, заразу, перестраивать, потому что, сказал Рафа (а Зинченко, соглашаясь, кивнул), полдела сделано: сам-то вид "эль-три" изображен, а размеры и кривые сосчитаны нашим миленьким, маленьким, симпатичненьким, скромненьким, в бесконечной степени архидубльнаигениальнейшим, родным, любимым и уважаемым всеми - школой, городком, Высшей Лигой, страной, планетой и - особенно! - семьей, чудненьким нашим. .. младшим Рыжкиным - гениально верно. (Кто его, между прочим, просил вспоминать про семью - не знаю, мог бы и сам вполне сообразить что к чему.) Когда папа вошел в комнату, где стояли "Аргусы", и его брови сделались уголками вверх, как крыши на старинных домиках (так он удивился, увидев меня на Аяксе "Ц", а я сразу все понял и тут же догадался, что он-то пока ничего еще не понимает, и прямо одеревенел, превратился в чурбашку), все стали называть свои фамилии и знакомиться с вновь прибывшими специалистами по пластмассе. И тут оказалось, что инженер Высшей Лиги, прибывший на Аякс "Ц" под паролем "Я - голубь" - Рыжкин, тоже Рыжкин, второй, кроме меня. - Рыжкин?! - сказал Зинченко, называя свою фамилию и пожимая папину руку. - Забавно. И вот Рыжкин. - И он кивнул в мою сторону. - Это мой сын, - сказал папа. Я быстро поглядел на Зинченко, Юру и Рафу - секунду или больше, не знаю, их лица были не похожими на самих себя, как-то сплющились, что ли, я отвернулся, а Зинченко сказал тихо: - Я уполномочен заявить присутствующим решение Высшей Лиги: за найденное правильное решение формы детали "эль-три" и предварительно верную идею состава материала "эль-три" - перестройка третьей, девятой и семнадцатой молекулы структуры Дейча-Лядова - до окончания работ над деталью "эль-три" руководителем группы "эль-три" назначается ученик шестого "б" класса Особой высшей технической детской школы номер два Митя Рыжкин. Давайте работать, товарищи. Но еще целую вечность все стояли молча, и была такая тишина в комнатке, что мне казалось, будто я слышу шорох вращения вокруг земли этого Аякса "Ц" - будь он неладен. За иллюминаторами стемнело, боковым зрением я видел иногда, как папа сидит, глубоко откинувшись в кресле, и курит, закрыв глаза, а я думал о голодающем хомяке. Вдруг папа сказал (я вздрогнул, повернулся к нему, но он так и сидел, закрыв глаза): - Сегодня я обедал дома, приезжал с работы на роллере. Мама сделала свекольник. - Ка-ак свекольник?! Я даже немного привстал от полной неожиданности. Уже лет десять свекла на Земле не росла, что-то такое случилось с почвой, свекле неугодное, ну, не уследили, и теперь ее выращивали либо в парниках на промежуточных станциях, куда почва была завезена давным-давно, либо на других планетах, конечно, ближних, - в общем, ее мало получалось, и привозили ее очень редко. Пронесся, правда, слух, что где-то в Дании и на Коморских островах наловчились снова ее выращивать, но и там ее было немного, люди сами были рады-радешеньки, что не надо сложным путем договариваться с другими странами о доставке свеклы из космоса, и если уж и продавали свою, то только на золото: покупать у них - для свеклы получалось дороговато. - Да, - сказал папа. - Привезли партию. Говорят, с Селены, парниковая. Сегодня весь городок ест свекольник, хотя уже осень, не очень-то и жарко. Многие собираются мариновать. - Входим в зону приземления! - крикнул пилот. - Пристегните привязные ремни! Но никто даже не улыбнулся - шутка была заезженная, как в старину говорили - "с бородой": давно уже малые космолеты садились надежно, без аварий. Мы приземлились мягко, почти незаметно; было темно, накрапывал дождь, где-то на другом конце космодрома плавно оторвался от земли и ушел в космос красавец ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой (я узнал его по сигнальным огням), все распрощались, папа завел "роллер", и мы покатили по мокрому шоссе, в темноте, домой: это был основной космодром нашего городка, километрах в двенадцати от центра. Наверное, потому, что папа вел "роллер" очень быстро, мы после слабоосвещенного шоссе ворвались в городок, как в другой мир: играла музыка, крутились, мелькали в темном небе огни цветных реклам, возле кинотеатра стояла толпа мальчишек и девчонок - все ели мороженое и были в шикарных, блестящих от дождя плащах. Под козырьком кинотеатра какой-то парнишка скинул плащ и делал стойку на одной руке, а все - я расслышал - громко считали. Над нами, рассекая дождь, то и дело проскакивали такси-амфибии, из их окон несся смех, и на меня вдруг напала такая тоска, такая тоска, что я прижался грудью к спине папы, положил подбородок ему на плечо, ближе к уху, и, чтобы он расслышал, почти крикнул: - Останови возле "Шоколадницы"! - Что?! - спросил он. - Не слышу! Ты громче! - Возле кафе останови! У "Шоколадницы"! Он остановился. Я слез с "роллера". - Ты куда? - спросил он. - Разве не домой? - Пап! - сказал я. - Я попозже приеду, можно? Мы... Ну, в общем, я и один паренек из старой школы давно на этот вечер договаривались задачки порешать, ну, чтобы я ему помог... - А обедать? Тебя ждет свекольник. - Я пообедал на Аяксе сразу после занятий, - соврал я. По-моему, он видел, что я все вру. - Все-таки свекольник, Митя, - сказал он. - Ладно, никуда он не денется. Приду - поем. - Поздно не приходи, мама будет волноваться! - крикнул он, уже укатывая. Я свернул направо и мимо шикарного магазина "Дары Земли", где стояла большая очередь за свеклой, по переулку Дружбы быстро дошел до Наткиной улицы; смешно, но я не знал ее названия, хотя она была, пожалуй, самой красивой в городке, очень тихая, хотя и рядом с центром, вся в зелени и с очень симпатичными коттеджами, где жили светила науки. Наткин папа тоже был светилом, но по ней это было совершенно незаметно. Меня вдруг начало колотить оттого, что я сейчас ее увижу, и еще оттого, что ее вполне может и не быть дома. Я отыскал их коттедж, через зелень мне все же удалось рассмотреть, что свет горит, я нашел кнопку, и тут же засветился маленький телеэкран возле калитки. Волновался я ужасно. После из глубины экрана на меня выплыло лицо этого светила - один раз я его видел, посчастливилось. - Тебя плохо видно, - сказал он. - Не резко. - Вас тоже, - сказал я. - Может, у вас там винтик отошел на ручке резкости? - Да нет, - сказал он. - Это новая система, с постоянной резкостью. Наверное, что-то с контактами. Стукни посильнее по калитке. Сильнее, не бойся. Я влепил по калитке изо всех сил, так что рука заныла, и резкость восстановилась. - Спасибо, - сказал он. - Ну? - Извините, Натка... Наташа Холодкова дома? - спросил я. - Я - Рыжкин из ее школы. Помните, один раз я заходил к вам, когда она болела, и приносил ей звуковые кинозаписи пропущенных лекций? - Да, дома, - сказал он. - Проходи, она в своей комнате, занимается. В калитке что-то щелкнуло, она отворилась, я пошел, калитка закрылась, и по тропинке, сначала прямо, прямо, среди высоких кустов, а потом налево и направо я дошел до коттеджа. Я открыл дверь, в прихожей было темно, но в гостиной горела одна секция освещения; смутно, но я вспомнил дверь ее комнаты и, почему-то даже не постучавшись, вошел. Она сидела ко мне спиной, перед зеркалом, и делала какую-то фантастическую, немыслимую прическу. - Привет, - сказала она. - Что, сильный дождь? - Средний, - сказал я. - Знаешь ли, я хотел спросить, ты кормила хомяка? Он где? - Тихо, тише, - сказала она. - Он спит. - Голодный?!! - Да нет же. - Свекольником кормила? - Что ты? Он умял огромную сосисищу, вот такую. - В полиэтилене была сосиска? - Да. - А ты ее почистила? Почистила? А то он подохнет, нажравшись полиэтилена. - Дурачок, - сказал Натка. - Станет он есть твой полиэтилен. Почистила, почистила, успокойся. - А то он... - Да брось ты, - сказала Натка. Она так и сидела спиной ко мне - не оборачиваясь. Жутко было смотреть на ее идиотскую прическу. - Нравится? - спросила она. - Да ты садись. - Не очень. Тебе лучше, как обычно. - Много ты понимаешь! Прическа, как у Дины Скарлатти. Немного напоминает ту сумасшедшую формулу Маллигана из системы Рубинчика, правда? То же сложное переплетение простейших групп. - Плевал я на формулы, - сказал я. Натка засмеялась, растрепала прическу, быстро причесалась по-человечески, вскочила, щелкнула меня по носу, схватила за руку и потащила в сад. Дождь кончился, было тихо, и только вдалеке, в центре, играла музыка. - Пойдем, - сказала она. - Я покажу тебе свой уголок. За руку она обвела меня в темноте вокруг коттеджа, скоро глаза мои немного привыкли, я рассмотрел деревья, кусты, клумбы, узкую дорожку; она повела меня по этой дорожке куда-то в глубь сада, было холодно и мокро, дорожка стала еще уже, вдруг кончилась, кусты - тоже, впереди была большая поляна с короткой мокрой травой, фа поляной темнело что-то похожее на лесок - Натка повела меня туда. - Они сделали меня руководителем группы, - вдруг выпалил я. - Какой группы? - спросила Натка. - Группы "эль-три", ну, этой детали. Помнишь? - Не-а. - Ну, то, что сегодня было на Аяксе "Ц". - А-a-a. - Моя идея оказалась правильной - все сошлось. - Так это здорово! - сказала она. - Я не прыгаю от восторга, потому что мне на это наплевать, но вообще это феноменально. Значит, ты у нас талантище. Во всяком случае, я бы стала теперь заниматься спустя рукава: они тебе такой высокий балл вкатают, что коэффициент полезности будет гораздо выше, чем у любого из нас. - Мне это неважно, - сказал я. Мы подходили по мокрой траве к густым зарослям, и тут что-то сжалось во мне и задергалось, затрепетало, как птичка, замахало крылышками, потому что я вдруг почувствовал, какая у нее теплая рука, и мысль - сказать ей и самое главное, про папу - мигом вылетела у меня из головы. Кое-как мы продрались через кусты (она так и держала мою руку в своей), и здесь уже было совсем темно: наверное, кусты сходились над головой. Я ничего не видел, но догадался, что мы находимся как бы в комнатке без окон: стены и потолок - листья, а земля - пол. Вдруг мне в глаза резко ударил свет. - Не бойся, это фонарик, - сказала она. - С собой был? Что же ты его не зажгла? - спросил я. - Нет, он у меня здесь лежит. Садись. - Куда? - В глазах у меня плавали от яркого света белые круги, и я все еще ничего не видел. Потом рассмотрел два деревянных чурбанчика, сел на один, Натка - на второй (только теперь она отпустила мою руку, и мне стало как-то пусто), и я увидел, наконец, что это, точно, небольшая, без окон, комнатка из листьев, а в середине ее - деревянный ящик с крышкой. - Что за ящик? - спросил я. Она молча встала, снова взяла меня за руку, подняла с чурбанчика, выключила фонарь, и я услышал в темноте, как она откинула со скрипом крышку этого ящика. - Наклонись, - сказала она шепотом. Я наклонился и чуть не вздрогнул: она включила фонарик, и два темных лица, ее и мое (я не сразу догадался, что это мы), и желтый ровный свет фонарика над нашими головами отразились не то в близком, не то в далеком зеркале в черной раме. - Что это? - прошептал я. Она снова выключила фонарь, захлопнулась крышка ящика, мы сели, она отпустила мою руку, зажгла фонарь... - Это колодец, - сказала она. - А глубоко, почти на дне - вода. Знаешь, что такое колодец? - Читал, - сказал я. - Из него в старину брали воду. - Да, - сказала она. - В нем очень вкусная вода, потом как-нибудь я дам тебе попробовать, - с водопроводной не сравнить. До нас, я даже помню, здесь были не то оранжереи, не то какое-то опытное хозяйство, наверное, здесь довольно симпатичные люди работали, может быть, какие-нибудь седые старички и старушки - постоянно брали из колодца воду, ухаживали за ним - иначе вода никогда не была бы такой свежей - я знаю, читала... А потом, когда оранжереи снесли, а территорию отдали Высшей Лиге и стали строить эти коттеджи, строители сюда и не сунулись - кусты и кусты. И папа с мамой ничего не знают, я им не говорю. - Потому что тайна? - догадался я. - Да, но не только. Я боюсь, что они велят его засыпать. - Почему? - спросил я. - Что им - жалко что ли? - Нет, просто нефункционально: дыра в земле - для чего она нужна? - Засыпать тоже нефункционально, - сказал я. - Лишняя трата времени и сил. И землю доставать надо. - Не знаю, не знаю, - сказала она. - Я не уверена, что они велят засыпать, но на всякий случай боюсь. Иногда, когда жарко, или просто так, я беру кружку, привязываю ее на веревочку и достаю и пью воду - знаешь, как приятно тащить ее наверх: кружка раскачивается, вода из нее проливается и плюх-плюх-плюх обратно в колодец. И вообще здесь хорошо посидеть ничего не делая. А когда папа ездит в Штаты, или во Францию, или в космос летит и берет маму с собой, я достаю воды побольше и мою пол в коттедже, не ПМ-3, - жуткая все-таки машина, вечно плюется пастой Жази во все стороны, - а просто тряпкой. Ползаю, ползаю, мою... У нас пол не из пластика, а дубовый паркет - папа так хотел, а на мою комнату даже не хватило, просто доски - ты заметил? Ужасно приятно - пол влажный, чистый и пахнет, уж как он пахнет, ну, просто... Неожиданно она замолчала, и мы долго сидели молча, и мне хотелось взять ее за руку или рассказать про папу, вернее, и то, и другое, но я никак не мог на это решиться, никак, все во мне ныло, и тут она сказала незнакомым голосом: - Пошли, я провожу тебя до калитки. Мы вылезли из зарослей и по мокрой поляне, по тропинке среди кустов и клумб (я подумал, что это, видно, она, Натка, возится с цветами), а после - по дорожке дошли в темноте до калитки, и она ее открыла. Я вышел на улицу, полминуты мы еще постояли молча, потом она сказала: - Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Неминуемо! И тут же мне захотелось зареветь оттого, что она сейчас уйдет, а мне надо будет вернуться домой, вообще оттого, что все было, было и вдруг - кончилось. - Натка! - неожиданно для себя крикнул я шепотом. - Я люблю тебя, влюбился! Я рванулся убежать, но не смог. Она засмеялась, захлопнула калитку и быстро пошла к коттеджу. Что-то треснуло во мне, сломалось, вдруг я успокоился и сказал громким, противным, бойким каким-то голосом: - Я дарю тебе хомяка. Бери, он твой. Пусть он живет у тебя! И услышал откуда-то из полутьмы: - Спасибо. x x x Целую неделю после я не видел Натку и вообще никого из нашего класса - работал, как угорелый, то на Земле, в лаборатории "Пластика", то на Аяксе "Ц". Школа с восторгом согласилась с просьбой (ха! просьба!) Высшей Лиги отпустить меня с занятий на (как было сказано в письме Лиги, направленном в школу) "практическую работу по завершению создания материала для детали "эль-три", далее следовало, вероятно, обязательное и, вероятно, обязательно туманное объяснение, что же это за штучка - "эль-три" и почему я ей нужен. Конечно, Лига обо всем договорилась со школой по телефону, а письмо было послано так, для формы: раз есть событие, оно должно быть зафиксировано документом. Письмо писал в обеденный перерыв Рафа, дня через три после моего прихода в группу. Смех было смотреть, как он, пыжась и краснея, придумывал и произносил вслух (прежде чем записать) каждую фразу, каждое слово письма. Он все пытался и меня подбить, чтобы я помогал ему, а я все качал головой из стороны в сторону: "Не хочу - не буду - не умею", - и он вдруг заорал на меня диким голосом и вырвал у меня из руки авторучку, потому что я нарисовал (как оказалось потом, на очень важной деловой бумаге с печатью) своего плюшевого медведя и уже начал пририсовывать деревья с огромными плодами - будто мой Миша гуляет по саду. В школу теперь я вообще не ходил, я просто ходил на работу, четко и методично, к определенному часу, как всю жизнь это делал папа. Школа, в свою очередь, обратилась с просьбой к Высшей Лиге освободить в один из дней меня от работы, чтобы я прочел доклад о перестройке основной структуры пластмассы Дейча-Лядова в тех младших классах, где был курс "Химия особопрочных пластмасс". Я обрадовался, что увижу ребят, Зинченко почти согласился, но Лига школе отказала: мол, это собьет Рыжкина с ритма работы, не говоря уже о том, что какой же может быть доклад, если еще нет окончательного результата. Мысль была строгой - и школа притихла. В общем, началась какая-то вроде бы взрослая жизнь, и я даже, помню, подумал: а чего ж это вдруг, раз я работаю, права-то у меня остаются детские. Обязанности взрослые - а права детские! Хитро! А тут еще, как раз, Палыч мне попался и разжег, так сказать, искру моего сомнения. Я сидел в обеденный перерыв в сквере возле "Пластика" и грелся на сентябрьском солнышке, а он выкатился из универмага "Плутон", увидел меня и тут же плюхнулся рядом, счастливый - не передать: купил, видите ли, сравнительно недорогой, новой модели, дачный микропылеуловитель, и ему сходу захотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью. - Привет, гений, - говорит. - Смотри, чего купил! Теперь дыши на даче на всю катушку, и никаких забот - вещь! - Разве эти дачные пылеежки еще не бесплатные? - нарочно спросил я. Он даже подскочил. - Держи карман шире! - говорит. - Им еще в технологии сколько копаться, чтобы поток наладить. Это вам теперь все просто кажется. Да-а, меняются времена! Я-то еще помню то время, когда только продукты питания и лекарства были бесплатными. Это вы родились на все готовенькое: почти любая обувь и одежда - бесплатно; книжки, тетради - бесплатно; коньки, лыжи, даже велосипеды - все бесплатно, а это ведь наше поколение вам такую жизнь устроило! Своими собственными руками! (Разнесло старика - не остановить!) Теперь только роскошь денег стоит - так ведь на то она и роскошь. Нам теперь и представить трудно, что кино когда-то было платным, или мороженое, или там - в кафе пообедать. Кстати, а ты-то как теперь - по-прежнему, как и вся мелюзга, у мамы каждый день талоны на кино и сладости выпрашиваешь? А? - Приходится, - сказал я. - А как еще? - Все правильно, - говорит. - А то вам дай волю, так вы с головой в банку с мороженым залезете - я знаю. Здесь один сынишка моих знакомых с "Факела" спер у них детскую чековую книжку - так целую неделю потом вместо занятий тайком в кино сидел не вылезая, лопал за обе щеки мороженое и сладости, - вы же меры не знаете! - а потом слег от переутомления и ангины. - Ну да! - сказал я. - А вы знаете?! - Я даже обозлился на него. Но Палыч вдруг похлопал меня по плечу и сказал заведомую чушь - мне даже весело стало: - А ты, - говорит, - потолкуй с Лигой. Пусть они тебе справку выдадут, или какой-нибудь там значок, или жетончик, что ты уже вполне взрослый, раз у них работаешь, и можешь без всяких талонов, как мясо или фрукты, без всяких там разрешений по детским чековым книжкам брать сколько душе угодно конфет, бакинского курабье или пломбиру. - Да ну вас, Палыч, - я даже рассмеялся. - Скажете тоже! - Ладно, - говорит. - Пойдем, проводи меня немного. Чем-то ты мне, Рыжкин, все же нравишься. Разрешение-то на мороженое у тебя с собой есть? - Нет, - сказал я. - Мама только на обед дала. - Ну, пойдем, - говорит. - Возьму тебе мороженого. Я обрадовался, честное слово, как маленький, и пошел его провожать. Он взял себе хрустящий вафельный шарик с пломбиром, а мне целых два, и мы минут пять еще трепались о всякой всячине. - Зарплата-то тебе полагается? - спросил он. - Чтобы сделать какую-нибудь шикарную покупку? - Не знаю, - сказал я. - Вероятно. Разговор был - я слышал. - И что решил купить с получки? Думал уже об этом? - Да нет, - говорю. - Может, часть денег отложу на новый роллер, или спиннинг куплю голландский - со скрытой катушкой. - Про мать подумал? - говорит. - Н... Ну... маме - большой филадельфийский торт, - сказал я. - Может, еще к букинистам заскочу - куплю какой-нибудь редкий старинный экземпляр романа братьев Стругацких... - Мечты! - сказал Палыч. - Ты смотри, Лига вполне может решить выдавать зарплату не тебе, а отцу или матери. Я, бы лично на их месте так и поступил. - Ладно, Палыч, - сказал я. - Пока, я помчался на "Пластик" - работать пора. Он мне подмигнул, и мы попрощались. Я бежал в лабораторию, доедая второй хрустящий вафельный шарик с пломбиром, и думал, что вот - все верно: права-то детские. Но это были, так сказать, веселые мысли - одно баловство. x x x В тот вечер, когда мы с Наткой глядели в ее колодец, я возвращался домой в совершенно перевернутом настроении, диком, непонятном каком-то, и все думал (именно одна, именно эта мысль неизвестно отчего вдруг прицепилась ко мне): сказал папа маме или нет, что я стал руководителем группы, в которую входит и он, папа. Конечно же, он сказал, я сразу это понял, когда вернулся домой. В их комнате света не было, мама сидела на кухне одна. - Промок, милый? - спросила она как-то особенно ласково и очень грустно. - Пирожки с картошкой еще теплые. - Ерунда, - сказал я. - Дождь кончился. - Кушать будешь? - Нет, неохота, я замотался, пойду спать. - Ну, ложись. Даже свекольника не хочешь? - Нет! - Ну, спокойной ночи. Папа уже спит. Он очень устал сегодня. Утром не ищи пирожки с картошкой, я заверну вам вместе. Я кивнул, тут же мы неожиданно посмотрели друг другу прямо в глаза, и оба отвернулись. Я быстро принял душ и ушел к себе в комнату. Я разделся не зажигая света, лег и вдруг понял, что мне не хочется, не хочется, не хочется думать об этой истории с папой, и о Натке думать не хочется, буду думать о чем-нибудь другом, приятном, решил я, но о чем именно - я так и не сумел придумать, мне все не нравилось, все, и я уснул, совершенно сбитый с толку. Помню только, что снова мелькнула мысль - завтра на работу. Дни покатились однообразные и совершенно одинаковые. С третьей и девятой молекулами мы справились быстро, а семнадцатая совершенно не хотела ломаться, и подтянуть ярусность до четырех не удавалось никак. Дома все было вроде бы нормально, как и раньше, но я-то знал, чувствовал, что это не так. По вечерам я старался не сидеть дома, просто болтался по городку и по тихим улочкам на окраине, и все думал, как же мне быть - я совершенно не собирался жить дальше так, как жил эти дни, но что именно мне делать - нет, этого я не знал. Все путалось у меня в голове, я даже догадался, что вообще очень смутно себе представляю, почему так плохо то, что случилось; гуляя, я заставлял себя рассуждать вслух, последовательно и внятно (никогда раньше со мною этого не было), и именно таким вот дурацким образом я дорассуждался до того, что самое-то плохое, оказывается, было вовсе не в том, что я, мальчишка, стал папиным начальником, а совершенно в другом; мне трудно было объяснить словами, в чем именно, но я чувствовал, что я прав, и скоро в этом убедился... И еще я все время думал - может, я ненормальный? Другой бы человек на моем месте был бы счастлив от такого успеха, даже нос бы задрал повыше, а уж если бы его отец попал к нему в подчиненные - тем более: сколько бы шуток было, веселья!.. Иногда мне страшно хотелось пойти к Натке и все рассказать ей, но я не мог, нет, не мог я к ней пойти, я ее любил, вот в чем дело, а она меня - ни капельки, я был в этом почти абсолютно уверен. Через несколько дней уехала мама - улетела в космос, на самую большую и далекую от Земли нашу "промежутку" - Каспий-1. Там работала врачом ее сестра Галя, и мама повезла ей шерстяную кофту, помидоры, несколько свеклин, любимые Галины конфеты с ликером "Орбита" и кое-какую специальную литературу. Мама, мне так показалось, улетала на Каспий-1 вся какая-то перевернутая - нервничала, что ли? Я подумал даже, что там, на Каспии, она первым делом расскажет Гале, что произошло на Земле и тут же позвонит домой и будет весело спрашивать, - ну, как, мол, вы там, а Галя будет сидеть рядом с ней и напряженно слушать мои или папины веселые отчеты. В общем, улетела мама, и мы с папой остались вдвоем. И в первую же ночь, под утро уже, я неожиданно и как-то очень резко проснулся, потому что папа с кем-то разговаривал (слов я разобрать не мог), а ведь мамы не было. Может, это было и нечестно (в тот момент я даже и не подумал об этом - так разволновался), но я, не вставая с кровати, тихонечко, ногой, приоткрыл свою дверь - и сразу же начал разбирать слова. - Да-да. Вот именно!.. Приехали! Так сказать - докатились!.. Не правда ли, какой плавный полет, а? .. Попытайся-ка вспомнить, дружок, - в каком чемодане лежит мой золотой диплом? ... Что, уже и не помнишь, забыл? А где первая премия европейской зоны за анализ гиперпластического ряда?.. Тоже забыл?.. Все это было - не ложь, не вымысел. Руку жали! Помнишь? Талант!!! А теперь мой сын, мальчишка, шкет, сидит за завтраком, уплетает пирожки с картошкой, болтает под столом ногами и с набитым ртом запросто, походя, высказывает гениальные идеи!.. Попытайся-ка это понять, дружок!.. Слушай внимательно: час, всего час обычного учебного практического занятия на Аяксе - бац!!! - и решен вопрос, над которым группа взрослых людей Высшей Лиги бьется целый год! Понятно теперь? Что рядом с его детской выдумкой мой талант?! Ноль. Невидимая капля, букашка, лапка букашки... Или он износился, мой талант, а?.. Затупился, завял - а виноват я сам: не углядел, не уследил... Я слушал его в невероятном напряжении, мне было даже страшно, потому что то, что он говорил, и было то самое, чего никак не мог точно назвать, произнести я сам, именно то самое, а то, что я оказался его начальником, выглядело рядом с этим главным просто ерундой. Еле слышимый, раздался щелчок, звякнул звоночек - папа повесил трубку. Или мне показалось. Не знаю. Поразительно, но я вдруг уснул. x x x В пятницу, когда прилетела с Каспия-1 мама, а я вернулся с работы, меня ждала записка от Жеки Семенова и Валеры Пустошкина - ребят из моего класса в старой школе. В записке было сказано, что в воскресенье, в одиннадцать часов, они ждут меня у входа в "Тропики", чтобы поболтаться по парку. Я вдруг обрадовался: давно уже я не видел никого из своих ребят и девчонок. Конечно, "Тропики" нам порядком поднадоели, но, честно говоря, парк был высшего класса. Правда, создан он был с сугубо научными целями. И еще: до создания "Тропиков" что-то три или четыре городка нашего типа претендовали на роль устроителя парка, а победили, по неизвестным причинам, мы. Само собой (и эту идею выдвинули городские власти, а Лига поддержала), раз уж было решено строить у нас такой парк, глупо было бы не превратить его вообще в парк отдыха - так и поступили. И чего только в наших "Тропиках" не было! Ну, конечно, прежде всего климат - климат шикарный! Понятия не имею, как именно технически создали эту тропическую микрозону. Сначала все в городке с ума посходили: в наших-то северных широтах и вдруг... джунгли настоящие, тропические растения, деревья тропические, тропические животные - все сугубо тропическое и только кое-где субтропическое. Папин "Пластик" (хотя это было не его дело, а дело климатологов, зоологов и строителей) предложил новинку: держать животных не как в обычных зоопарках, не за рвами с водой, а за высоченными тонкими прозрачными стенками из особопрочного плекса, мол, животным ничуть не хуже, а людям-то гораздо интереснее, - так сказать, эффект присутствия. Потом-то, правда, попривыкли, но сначала было и странно и жутковато немного - ходишь совсем, ну абсолютно рядом с бегемотами, жирафами, антилопами, крокодилами и львами - ну, просто руку протянуть. .. Правда, львов, заботясь о редких антилопах, держали от них отдельно. Гришаня Кау как-то сказал, что будто бы по ночам в зону львов, чтобы они все же сохраняли львиный нрав, запускают на съедение коров, обычных, живых, - для охоты. Брр... даже не верится. Особенно меня восхищала наша городская речушка Уза, а вернее даже не она сама, а переход климата в климат, который создали ученые: вот здесь речка Уза - просто Уза, довольно-таки плюгавенькая, серенькая, скромная, а вот тут, совсем рядом, в зоне парка - тропическая река, абсолютно тропическая, вся в мангровых зарослях, покрытая лилиями и пронзительно белыми лотосами; крокодилы, бегемоты, цапли, невероятные какие-то рыбы - все есть. Сразу же после входа в парк были большущие раздевалки, которые открывались осенью, когда становилось прохладно, а зимой вообще существовало ходячее выражение "пойдемте погреемся" - это значит, в парк, в "Тропики". Скинешь с себя все в раздевалке и в одних шортиках гуляешь по парку, купаешься в бассейне, ешь по талонам (будь они неладны!) мороженое, пьешь шипучку, жара, теплынь... Конечно, если солнца на небе не было, приходилось гулять без солнца - тут уж ничего не поделаешь. К тому же в середине зимы были целые месяцы, когда "Тропики" закрывались вовсе; дирекция парка и научное руководство вынуждены были устраивать периоды тропических дождей, без которых флора и фауна просто не могли бы нормально существовать. Разумеется, в парке было много обычной необязательной ерунды: кафе, кафе-мороженое, ресторан, площадки для игр, танцплощадки, кинозал, кинолекторий, просто лекторий, зал-читальня, лодки на прокат (не на Узе, - это-то было бы классно! - а на прудах), прогулочный микрокосмодром для малышей (высота полета 2 - 5 метров, смех!) и т.д. и т.п. ... Но были и шикарные развлечения, правда, платные и довольно дорогие: можно было, например, половить в Узе крупную тропическую рыбу на особые ароматные приманки, спуститься в батискафе в специальную морскую скважину на океаническую глубину, самому посадить какое-нибудь (по выбору) плодовое растение, проследить за тем, как с помощью биоускорителя появляется росток, развивается дерево или куст, цветет и дает плоды, которые потом можно было забрать домой по специальному пропуску при выходе из парка; желающие могли поохотиться из засады (конечно, с инструктором) на антилоп или львов и сфотографироваться с трофеем, а потом посмотреть забавную сценку, как убитые лев или антилопа начинают шевелить ногами и хвостом, зевать и подниматься на ноги, потому что стреляли в них не боевыми патронами, а специальными капсулами с сильнодействующим снотворным; можно было в особом прозрачном, непроминаемом, непробиваемом и непрокусываемом скафандре побродить среди львов, антилоп, носорогов или обезьян - и прочее, и прочее, и прочее... Словом, если вдуматься, это вообще был гениальный парк. Когда разрабатывался его проект, ученые долго ломали головы: делать парк с точки зрения запуска тропико-климатической машины многосекционным или из одной секции. Если сделать всего одну секцию (то есть секция - это весь парк), появлялся громадный риск: вдруг машина, особенно зимой, разладится, и тогда погибнут все растения и многие животные, если же делать его многосекционным (сломалась, скажем, одна, особенно внутренняя, секция - и ничего страшного, микроклимат никуда сразу же не денется, тем более что соседние секции могут отдать часть своего тепла, а общее падение температуры можно быстро восполнить повышением мощности в других секциях) - это получалось безумно дорого. Порешили сделать четыре секции. Конечно, и в этом случае риск был немалый, ведь каждая из четырех секций двумя сторонами обязательно соприкасалась с внешним, нетропическим, климатом, но все же, как легко сообразить, риск был равен, скажем, одной четвертой по сравнению с односекционным устройством. Первая авария произошла через два года после открытия парка и именно зимой - отказала третья секция. Несмотря на аварийную службу и разработанный научный метод ликвидации внезапной остановки машины, долгое время сделать ничего не удавалось. Кое-как сумели изловить всех животных и распихать их по другим секциям, по теплым помещениям в "Тропиках" и зоопарке, а вот растения должны были погибнуть. Но все-таки, к счастью, точку разлада системы нашли, успели. Вот какой был у нас парк! x x x В воскресенье, ровно в одиннадцать, я подошел к "Тропикам", ребят еще не было, я стал читать какую-то дурацкую афишу, и тут кто-то сзади закрыл мне ладошками глаза. - Жека! - сказал я. - Это ты, старый черт? Сзади молчали. - Валера, ты?! Опять молчание. Тогда я стал называть имена подряд, ну, тех ребят, кто мне в старой школе был посимпатичнее. Все мимо! - Тогда не знаю, - сказал я. Меня отпустили, я обернулся... Это была Натка. - Привет! - сказала она. - Ты в парк? - В парк. Да, в парк, - сказал я голосом из другого мира. - Привет. - Ну, пошли, я тоже. Пошли скорее! - Да я не знаю, - сказал я. - Тут ребята должны подойти из старой школы, - говорил я, а сам уже шел за ней... - Вы в парке встретитесь, - сказала она. - Не знаю, - говорил я. - А вдруг нет? Вдруг потеряемся? Они очень просили, - говорил я и все шел за Наткой. - Не потеряетесь, - сказала она. - Пошли быстрее. Я шел за ней так, как будто находился в зоне влияния какого-то магнитного поля с идиотскими законами. Мы переоделись в раздевалке во все летнее, бегом пробежали метров тридцать до теплового барьера, а там уже пошли нормально - жара стояла в этот день приличная. Натка попросила меня принести ей мороженое, я принес, мы немного посмотрели змей, потом, она предложила мне пойти в розарий: там тихо и никого почти нет, я согласился, и мимо львятника мы пошли в розарий. Лев Гришка улегся возле самой стенки из плекса, жмурился и почему-то лизал эту стенку, а малышня толпилась возле него и старалась приставить ладошки к плексу с этой стороны - действительно, все выглядело так, будто он им лижет ручки. Визжали они, чтобы суметь приставить ладошку в нужное место, ужасно, дрались даже, а родители их растаскивали. В розарии и правда никого почти не было, старуха какая-то в шортах, темных очках и с книгой и худенький, похожий на муравья мальчик, который сам с собой играл в шахматы. Мы сели в дальнем, совсем пустом конце розария, и Натка спросила: - Читал воскресный выпуск газеты? - Нет, - сказал я. - А что? Только сейчас я заметил газету у нее в руках. - На, посмотри. - И она раскрыла ее на разделе "Удивительное рядом". Слева, сверху страницы, глядела на меня довольно большая фотография - я и папа на мотороллере, и еще ничего не читая, я заскрипел зубами, потому что сразу все понял. Кто проболтался?! Об этом знали в группе "эль-три", знала мама, люди из "Пластика", может быть, кто-то еще... Но все ведь понимали, я думаю, что счастья в этом для папы нет никакого? Или, может, кто-нибудь из них считал, что это забавно, вкусно, вкуснее не бывает? А? Или газета об этом сама пронюхала? Именно пронюхала. Что гениальный Митя Рыжкин, шестой "б", удостоив чести работать в Высшей Лиге, в группе взрослых - этого им было мало? А? Наверняка написала, что я, малыш Митя - руководитель группы, а в состав группы входит Рыжкин-старший. Так оно и оказалось, когда я через силу прочел-таки их "Удивительное рядом". "Вот они, отец и сын Рыжкины, настоящие творцы в науке, настоящие друзья, хотя юный Митя - глава группы, а его папа... Да и может ли быть иначе..." - и так далее, и тому подобное. Я посмотрел на Натку, у нее было холодное, железное лицо. - Как тебе это нравится? - спросила она строго, совсем как моя мама, и я понял, что она все понимает. - Оч-чень! - сказал я. - Сделали они подарок твоему папе. - Не знаю, что и делать, - сказал я. - Я все думаю, думаю, думаю и ничего придумать не могу. Ты знаешь, я даже рад, что у нас пока ни черта не выходит с ломкой семнадцатой молекулы. Ведь раз во мне сидит какая-то дрянь-машинка, именно я, может быть, и дойду первым до решения проблемы. Именно я, понимаешь? И тогда ему совсем будет худо, я знаю. Потому что он талантливый, толковый, очень, вкалывает на всю катушку... Я даже поймал себя на том, что во время работы как-то вяло соображаю, будто нарочно тяну резину, торможу дело - а ведь так нельзя, так нечестно, если вдуматься! Нечестно, понимаешь?! - Да брось ты, - сказала она. - Нет, нет, ты не спорь, нечестно! Я так, может быть, до того докачусь, что скрою решение, пока он сам к нему не придет. Не знаю, что делать. Заболеть, что ли? Ногу сломать и проваляться месяца три в больнице, пока они там сами с семнадцатой не справятся? - Подсунь ему свое решение, если раньше сообразишь. Как-нибудь так подгони программу, чтобы он наткнулся первым. - Нет, я думал. Так нельзя, он должен сам. Сам, понимаешь? Потом мы долго молчали, я даже перестал чувствовать, что Натка здесь, рядом, и вдруг, совершенно внезапно и резко, меня, как ничтожную какую-нибудь альфа-частицу, швырнуло из поля одного влияния в совершенно другое. - Я хочу, чтобы мы поцеловались, - сказала она тихо. - Хочешь? Долго я не мог даже пошевелиться. - Сейчас, - сказал я потом писклявым голосом и почему-то отвернулся и опять замер. На скамейке, где еще секунду назад читала старуха в шортах, никого не было, только раскрытая книга. Сама старуха сидела против мальчика-муравья за шахматной доской, рука ее с белым конем застыла в воздухе... Стояла полная тишина. Ни звука. Ни запаха. Медленно я повернулся к Натке, глаза ее были закрыты. Я закрыл свои, взял в ладони ее лицо и быстро поцеловал ее куда-то в нос, в щеку и уголок губ одновременно. Какие-то теплые дрожащие волны побежали внутри меня, и тут же все вокруг меня пришло в движение: резко запахло розами, в кронах пальм зашумел влажный тропический ветер, что-то визгливо сказал мальчик-муравей, хихикнула старуха и громко стукнула белым конем о шахматную доску. Наткин голос мягкий, но почему-то очень громкий, как громкий шепот, зазвучал вдруг в моих ушах: - У меня глаза серые, - говорила она, - обычно серые, а смотри, какие они сейчас, смотри! Видишь, видишь, абсолютно зеленые, ты видишь?! Только, если не увидишь, не ври, я тебе никогда этого не прощу! Зеленые или нет? Зеленые?! Я повернулся к ней и, стесняясь, долго смотрел ей в глаза, чтобы не соврать, чтобы сказать ей правду; ее глаза были хотя и чуть-чуть, но все-таки зеленые, именно что зеленые, вовсе не серые, и я сказал ей, что они зеленые, очень, очень... Она засмеялась, я почему-то тоже, и в этот момент мы оба (наверное, оба) увидели, как старуха в шортах бросилась к своей раскрытой книге и, схватив ее, куда-то метнулась, мальчик-муравей, повизгивая и охая, быстро собирал рассыпанные по скамейке черные и белые шахматные фигурки, мимо нас промчались какие-то люди, потом появились другие, лихие, деловитые, они тащили за собой тепловые шланги и огромные полиэтиленовые чехлы и в диком темпе, покрикивая, стали закрывать чехлами розы, укладывая в их гуще наподобие змеевика свои шланги, где-то, хотя слов было не разобрать, громко заговорило радио, и тут же я отдал себе отчет в том, что я среди других людей, держа Натку за ее теплую еще руку, быстро иду в сторону от розария, а кругом жутко холодно, как осенью. - Авария в этой секции, - услышал я Наткин голос. - Пойдем скорее в теплую зону и вообще из "Тропиков". Ты не против? Я кивнул, и мы быстро пошли по просторной пальмовой аллее. Люди кругом нас тоже торопились. Скоро мы выскочили в теплую зону, помчались дальше, мелькнули по дороге знакомые лица - Венька Плюкат, Ким Утюгов, Вишнячихи, Жека Семенов, Валера Пустошкин, Рита Кууль, красавица из старой школы, кое-кто из "Пластика", старушка информатор с Аякса "Ц", наш суперкосмонавт Палыч с молоденькой женой; кто-то, кажется, меня окликнул - я не ответил, не обратил внимания, после - раздевалка, и вскоре мы выскочили из "Тропиков". После мы долго гуляли под дождем, сидели в "Шоколаднице" и ели бульон, блинчики с мясом, сбитые сливки с вареньем, я вспомнил вдруг про газету и обрадовался, что меня пока, слава богу, не узнают на улице, но, не дай бог, скоро будут - портрет-то и статью напечатали; Натка сказала, что это, мол, ерунда, чушь, вообще постарайся сделать из этой белиберды что-то для себя даже приятное; потом мы опять гуляли, дождь то начинал лить снова, то переставал; я признался Натке, что, когда мне было шесть лет, я мечтал стать космическим пиратом; она подарила мне авторучку, я ей - свою; после мы долго, до полной темноты бродили в дубовой роще, далеко за моей новой школой, и она держала меня под ручку, мы не целовались, и было очень, до жути здорово, так здорово, как будто в комнате темно, но стоит зажечь свет, и ты увидишь наряженную елку, которую, пока ты, устав от беготни, уснул на часок, сумела нарядить мама. x x x Скоро начали приходить письма. Тучей. Домой, в адрес газеты, в школу. Школа будто обезумела (раньше, все же, я относился к ней с некоторым уважением), позабыла недавнее прошлое и снова поставила перед Высшей Лигой вопрос о моем докладе, или - в крайнем случае - о моем выступлении с рассказом о работе в общих чертах. На этот раз я уже и сам не захотел, из-за общего ажиотажа, и Зинченко со мной согласился. Он все больше и больше нравился мне, тихий, маленький, вежливый человек, толковый ученый и вообще симпатичный. Я даже думаю, что именно из-за него (не потому, конечно, что он так велел, а из-за его собственного поведения) все в группе вели себя по отношению ко мне просто классно: не подшучивали надо мной и уж, конечно, не сюсюкали. Само собой - и не до этого было, работа была сложная. Письма (тихо и незаметно мама стопочками клала их на окно в моей комнате) шли ко мне, не разбери-поймешь откуда, со всего света: из нашего городка, из других городов, с промежуточных станций; много было из-за границы. Писали и спрашивали, в основном, всякую чепуху, бред: могу ли я, сравнивая интенсивность и длительность успеха прошлых кинозвезд, вычислить конец влияния Дины Скарлатти, то есть стоит ли начинать ей подражать (если не начали), или ее закат уже не за горами; что я думаю о заочном школьном обучении - каково мое отношение к полемике по этому вопросу, начатой в Англии; сколько мне было лет, когда я впервые в жизни поцеловался; не кажется ли мне, что джаз все-таки изжил себя, или можно в будущем ожидать нового его взлета; не возьму ли я на себя труд и смелость обратиться к правительству от имени всех ребят с просьбой о скорой и полной, раз и навсегда, отмене талонов на сладости, еду и развлечения, которые нам выдают родители; трушу ли я у зубного врача или нет; скоро ли выпустят обо мне кинофильм; и прочее, и прочее, все в этом же духе. Особенно дурацкое письмо пришло с Аякса "Ц" - нашлась там какая-то девчонка, которая жила на Аяксе с родителями и якобы видела меня, когда я со своим классом тащился по коридору на это практическое занятие. "...Помню очень хорошо, как шел весь Ваш, класс и Вы тоже. Тогда, в тот момент, когда я Вас увидела, вы еще были не Вы, Вы и сами, я думаю, не знали, что Вы. это Вы (ну, Вы меня понимаете), потому что Вы еще только шли на то практическое занятие, на "Пароле час спустя Вы выкинули свой знаменитый научный трюк. [Знаменитый научный трюк - да-а-а!!!] Вы еще тогда - хорошо помню (а меня Вы не видели, я стояла у двери) - пригладили свой хохолок на голове и сказали кому-то из своих: "Все торчит и торчит, часто приходится приглаживать". [Совершенно не помню этой фразы.] Я вспомнила об этом уже потом, тогда, когда увидела Ваш портрет в центральной газете [был и такой, я забыл сказать], и решила; что теперь, когда о Вас знает вся планета, многие будут носить прическу в Вашем стиле - с хохолком. Когда я это решила и поняла, я поняла и решила, что сделаю это первой. Посылаю Вам свою фотографию с новой прической [действительно, похоже было здорово], я снимала себя сама автоспуском, японской камерой "Сакура" - очень ее Вам рекомендую. Пока прощаюсь (пока?!). Целую. Ваша Нюша". Хоть имя-то нормальное, человеческое! Конечно, писали, в основном, люди моего возраста, а взрослые очень редко, и тоже чушь - мол, потрясающе, гениально, никогда бы не подумали. Одна женщина, например, узнав, сколько мне лет и как много и напряженно, не покладая рук, сдвигая горы, въедаясь в проблему, ворочая пластами знаний, я работаю, предлагала мне меня усыновить, если, конечно, у меня вдруг по любым причинам нет родителей или родственников. Было еще одно вполне дурацкое письмо, но я так и не разобрался - взрослый человек его писал или нет. Коротенькое, без подписи, в стихах, вроде поэмы, что ли... Взгляните-ка на молодца! Он стал начальником отца. В двенадцать лет - Умнее всех! В двенадцать лет - Такой успех! И все в таком роде. Если бы это письмо не было таким корявым и дурацким, оно бы ударило меня прямо в сердце. Точно. Само собой, на улице меня стали узнавать, - можно ли познакомиться, похлопывание по плечу, автографы... Дергало меня это ужасно, и я доложил об этом Зинченко (по закону Высшей Лиги ее работники обязаны были сообщать начальству о неполадках внутри себя, если чувствовали или допускали, что они, эти неполадки, мешают работе. Научный руководитель, а иногда и специальный консультант-психолог, определяли уровень нетрудоспособности, учитывая, конечно, сложность и важность работы, и делали вывод: оставить человека на рабочем месте или дать ему временный отдых. Вообще многие нарушали этот закон, потому что в период временного отдыха зарплата уменьшалась). Мой случай был из разряда пустяшных, и Зинченко выделил нам с папой маленькую "амфибию" типа маневренной ракеты - как раз к тому же забарахлил наш "роллер". Но и в воздухе иногда, и в закрытой "амфибии", было неспокойно: увидит тебя какой-нибудь весельчак и либо в хвост пристроится, либо рядом, совсем близко, летит - улыбочки, жесты, знаки, мол, ха-ха, открой окошко, автограф в воздухе. И по телефону звонили - не отбиться. Конечно, в основном, девчонки, и, главное, - все жутко стеснялись. Я это понимал по маминому голосу: и я, и папа вообще перестали подходить к телефону. Я странно жил в эти дни, трудно. Работы было по горло, само собой, но уставал я не именно от работы, а оттого, что постоянно думал: вот я бьюсь, бьюсь, думаю об этой чертовой семнадцатой молекуле, стараюсь изо всех сил, ни фига не выходит и... это хорошо, так и надо; а так было не надо, не хорошо: готовился колоссальный бросок в космос, колоссальный, не полет на одну из отдаленных (именно отдаленных) планет, а высадка с целью ее освоения, впервые в мире, и я прекрасно понимал, ну, просто по конструкции корабля, что вовсе не на Аяксе "Ц" будет летать наш новый космолет. И с Наткой получалось неважно. Буквально на следующий день после "Тропиков" я вдруг ясно представил себе, что вот я зайду к ней или позвоню, а она поведет себя так, будто ничего и не было, будто мы с ней не гуляли по дубовой роще, не сидели в "Шоколаднице"; я так этого боялся, что никак не мог ни зайти к ней, ни позвонить. Словом, я вкалывал на всю катушку, стараясь, с одной стороны, добиться перестройки этой чертовой семнадцатой молекулы и радуясь, с другой, что ничего у меня не получается. Главное, ужасно было думать, как же я поступлю, если найду правильное решение проблемы, а об этом никто еще не будет знать. Что я сделаю? Выберу, как бы это сказать, ну, науку, что ли, или там человечество, долг (о себе я не думал) и сообщу полученный результат Высшей Лиге (а тогда, я точно это знал, папе будет худо)? Или, наоборот, затемню результаты и дам папе самому решить проблему? (Тогда я, - закрыв глаза, я очень остро это чувствовал - буду просто негодяем в науке, именно негодяем - лучше и не скажешь.) Иногда у меня мелькала мысль, что, скорее всего, наша человеческая психика устроена так, что если чего-то очень не хочется, то ты, хоть и будешь стараться изо всех сил, ничего все равно не добьешься. Сначала такое предположение меня радовало: в конце концов, никакой я не негодяй и не могу отвечать за нашу психику, раз уж она так устроена. Но потом совсем другое, неожиданное соображение совершенно это, первое, утопило. Это было странное соображение, какое-то новое для меня, удивительное; я точно помню, что раньше такие мысли и не прыгали, не булькали, не жили в моей голове; я вдруг остро почувствовал, что - да, конечно, само-то по себе все может произойти, но в любом случае все произойдет именно само по себе, плохое ли, хорошее, а мне остается только пристроиться к этому плохому или хорошему. И тут я впервые почувствовал, что, кроме моего как бы долга, или моего папы, есть еще я сам, я сам, и именно перед самим собой я обязан точно знать, как мне поступить. Мне самому, затерявшейся в космосе молекуле под названием "Рыжкин", нужно точно знать, что важнее, самому принимать твердые решения, а не просто шаляй-валяй, не просто: выйдет хорошо - радость, плохо - горе. Я так удивился, увидев вдруг, как забурлила во мне эта свеженькая мысль, что сначала даже обрадовался: вот, мол, все вроде бы просто, приму решение - и все тут, какое ни приму, а сам все равно буду твердо уверен в его правильности, но после растерялся, и мне стало еще хуже; как поступить, я не знал, но уже и не мог спокойно думать, - мол, будь, как будет, - я уже был обязан как бы сам перед собой все знать заранее. Теперь мне стало ясно, что ни о каких ходах и думать нечего: смешно было мечтать о том, чтобы сломать ногу и залечь в больницу или еще хуже - каким-либо образом, если проблему семнадцатой решу именно я, подсунуть верную мысль, ход папе. (У меня даже скулы до боли сводило от мысли, что он будет радоваться, не зная, что все это сплошной обман, просто я очень хорошо представлял себя на его месте.) Довольно быстро я освоил управление "амфибией", которую нам с папой выделил Зинченко, и иногда по вечерам, когда мне становилось особенно не по себе, я говорил дома, что слетаю к кому-нибудь там из ребят, а сам плавно поднимался в воздух и, выбравшись из строгого, по правилам воздушного движения, надгородского пространства, летел по прямой куда глаза глядят, забираясь чуть выше воздушного уровня, где свои, менее сложные правила все же были, на уровень, где никаких правил не существовало, но просто было категорически запрещено летать вообще. Я гасил сигнальные (обязательные для всех) огни и мчался с дикой скоростью над темной землей. Патрульные милицейские "амфибии" ничего поделать со мной не могли, я шел как темный призрак, без единого огонька, и они либо вообще не замечали меня, либо замечали слишком поздно - скорость у меня (хотя их "амфибии" были мощнейшие) была куда выше их: как-то я, размечтавшись о таких полетах, за три дня начертил и тайком за неделю собрал микроприставку к двигателю нашей "амфибии", которая легко, за считанные секунды, монтировалась или снималась с двигателя, запросто умещалась в моем портфеле и мощность двигателя увеличивала феноменально. Я мчался в темном небе над темной землей с невероятной скоростью, внимательно следя за огнями патрулей, и возвращался обратно, когда совершенно выматывался от этой дикой гонки. Иногда я (хотя это тоже было запрещено), погасив сигнальные огни, зависал низко над "Тропиками", открывал иллюминаторы и долго сидел, ни о чем не думая и только чувствуя, как мягко по щекам, шее и волосам струится снизу теплый, влажный тропический воздух, а внизу, в гущах деревьев, за высоченными стенками из прозрачного плекса спросонья скандалят обезьяны и рыкают львы. Однажды я, выбрав темный беззвездный вечер и тоже выключив сигнальные огни, завис прямо над Наткиным домом. Двигатель работал (я отладил его) почти бесшумно, я расхрабрился и опустился еще ниже, но не слишком близко, чтобы на меня не упал шедший из окон свет. Свет в ее комнате не горел, и мне стало нехорошо от мысли, что она не дома, прыгает где-нибудь, носится, хохочет, веселится и совсем не думает обо мне. Я подумал еще, что, может, она не в своей, а в другой комнате или сидит в темном тайничке у колодца, но это было всего лишь предположение, и я не успокоился. Тут же я услышал, как резко хлопнула входная дверь коттеджа (калитка не щелкала, я знал твердо; слух мой был напряжен до предела, значит, кто-то вышел из коттеджа, а не вернулся домой), я мягко взмыл слегка вверх и увидел в слабых отблесках уличных фонарей, что от коттеджа к калитке идет ее отец, ну, это светило науки. Зачем-то я включил микрофон обратной связи с землей и направил луч щупа в сторону светила и вдруг услышал: - Н-да-а-с!.. Это в наш-то просвещенный век... Забавно. .. Молча он шел к калитке, но не дошел, остановился на полпути и начал (я даже обомлел) вслух читать стихи: Среди зеленых свечек, Подняв свои усы, Сидит в траве кузнечик И смотрит на часы. Часы висят на ели, Их стрелки - из смолы, Они выводят трели, Они темнят углы, Они смущают травы, И, завершая круг, Седой и величавый, Обходит их паук. Сидит кузнечик в травке И, лапками суча, Он слышит, как канавки По камешкам журчат. И, растопырив усики, Он в сумраке лесном Ползет-ползет на пузике Купаться перед сном. Часы закрыл листочек: Натикались вполне. Паук, спокойной ночи! Кузнечик спит на дне. Не знаю почему - разволновался я ужасно. Он замолчал. После снова заговорил: - Конечно, что-то в них от машины есть. Вполне. "Канавки по камешкам"... Н-да-с... Но иногда - странное чувство: очень человеческие стихи... И что это значит, что он "спит на дне", этот кузнечик? Погиб? Умер? Немного жутковато, когда смотришь на машину и знаешь за ней такое... Будто она - машина, но... но и еще что-то, нечто - нечто мыслящее, страшно сказать - о-ду-шев-лен-но-е... Н-да-с... Погиб кузнечик. Или нет? Я резко рванул ручку вертикального полета, постепенно выводя "амфибию" носом по ходу движения, выжал полный газ и долго мчался прямо вверх, абсолютно строго вверх, удаляясь в черное небо точно (тютелька в тютельку) над домом Натки, и так летел долго-долго, выжимая из двигателя все, что только было можно, пока, наконец, не почувствовал, что в слоях атмосферы такой разреженности моя "амфибия" летать еще не может. Я вернулся домой вымотанный - не рассказать. x x x Ночью мне приснился странный сон - не то занятный, не то неприятный - я так и не понял какой, не разобрался. Будто в "Тропиках", в специальном павильоне появилось особое мороженое, ну совершенно особенное, такого в жизни еще никогда и не было: его можно было съесть сколько угодно, - страшно даже представить, потому что именно сколько угодно, - килограмм, тонну, целую гору; главное - вкусноты оно было невероятной, как в сказке. Я думаю, и идея этого феномена, и установка-изготовитель, и продукты из которых его делали, и специальные препараты - все изобрели люди феноменальной гениальности. А есть его можно было сколько угодно потому, что оно не насыщало, и ни объесться, ни даже наесться было нельзя: при изготовлении в него вводили какие-то такие компоненты и химические регуляторы, что оно, попадая в организм, не заполняло пустой объем в желудке, не перерабатывалось в какие-нибудь там калории или витамины, не насыщало, оставляя при этом в организме какой-либо шлак, отходы, а просто с помощью этих химических регуляторов и некоторых ферментов желудочного сока превращалось через несколько секунд после его попадания в желудок в обычную воду, влагу, легко и незаметно выходившую наружу в условиях тропического климата. И еще второй сюрприз: температура мороженого была нормальной, вовсе не холодной, эффект замораживания осуществлялся особым, другим, чем обычно, способом, а чувство холода во рту вызывал какой-то препарат, отдаленно напоминающий мяту - иначе говоря, простудиться было невозможно. Вкуснотища необыкновенная, не насыщаешься, не переохлаждаешься - ешь сколько угодно, а потому, раз никаких противопоказаний нет, то и талонов-ограничителей никаких не надо. Никаких! Ур-ра! Не знаю уж, сколько я наел этого мороженого за три часа, наверное, уйму, но потом перестал, нет, само собой, мне не надоело, куда там, просто мне вдруг захотелось уйти из павильона, найти Натку и вернуться с ней обратно, и это чувство было сильнее. Но выйти из павильона я никак не мог, дверь была закрыта, спрос на это мороженое был так велик, что очереди стояли огромные, и администрация решила, что каждую новую партию желающих будут запускать раз в пять часов; чтобы никто из очереди не пытался ворваться и не было бы беспорядка, никого раньше этого срока наружу не выпускали, да, честно говоря, и желающих уйти не было. Наверное, я был единственным, кто сидел в павильоне и не ел, я бы ел, само собой, и времени в запасе было целых два часа - просто я сидел и ломал себе голову, как же все-таки поскорее отсюда выбраться и найти Натку. Вдруг (я даже вздрогнул) к моему столику плавно подплыла и тут же села девочка в синем, похожем на специальную форму (и я не ошибся), костюмчике, с каким-то особым фирменным значком на пиджаке. Она - вот главное, от этого-то я и вздрогнул - как две капли, воды была похожа на Натку, и это меня взволновало необыкновенно (Натка, Холодкова, прохладное мороженое, я и она, вместе - все совпадало), но при этом я точно знал, что это была не она. - Меня зовут Алиса (заметьте - Алиса, как бы сладкое, вкусное имя), Алиса, - повторила она, протягивая мне руку. - Рыжкин, - сказал я, пр