отягивая ей свою, но она, слава богу, и глазом не моргнула, не узнала - то ли газет не читала, то ли портрет мой не запомнила, то ли фамилию. - Я ученица спецшколы общественного питания, - сказала она, - и на время практики являюсь представителем фирмы "Детский мир", которая выпускает новый сорт мороженого - "Восторг". По поручению фирмы я изучаю спрос на "Восторг" и потребление "Восторга". Я заметила, вы перестали есть, почему?! Может быть, вы были нездоровы - грипп, ангина - до того, как пришли в наш павильон? Или, может быть, вы вообще не поклонник мороженого? Идиотский вопрос! Я отрицательно покачал головой. - Тогда я приступаю к выяснению вопросов спроса по другим причинным каналам. Значит, у вас существуют другие причинные каналы? - Не знаю, - сказал я. Бог ты мой, как феноменально она была похожа на Натку, только голос другой, не теплый, а холодноватый, холодный даже. - Вы пришли сюда сытый, голодный, средний? - спросила она, доставая из фигурного карманчика красивую авторучку и длинный листок с каким-то текстом. - Итак, сытый, голодный, средний? Назовите, а я подчеркну нужное. - Средний, - сказал я. - Та-ак, теперь задумайтесь, представьте - у вас то же, что и по приходе, состояние насыщения - меньше - больше? Не появилось ли чувства сытости? - Нет, не появилось, - сказал я. - Прекрасно, подчеркиваю - "не появилось". - Что же здесь удивительного, - сказал я. - Ваш "Восторг" и не должен насыщать, если я верно понял рекламу. - Это-то мы и изучаем, так ли оно на самом деле. - А я, пожалуй, несколько даже голоднее в сравнении с тем, как я себя чувствовал, когда пришел сюда, - сказал я. Она, честно говоря, начала слегка раздражать меня. - Как-ак? "Восторг" в худшем случае может все же насытить, но не увеличить чувство голода! - Вам не сказали в вашей фирме, - заметил я, - что очень сытый человек через несколько часов после принятия пищи снова способен испытывать чувство голода? Так, знаете ли, бывает в жизни... - Нет, не сказали, - ответила она. - Далее. Простуды после "Восторга" не чувствуете, горло не болит? - Нет, не чувствую, не болит. - Подчеркиваю, - сказала она. - Пожирнее, - сказал я. - Что? - Ничего. Это шутка, - сказал я. - Я на работе, - сказала она. - Не мешайте подчеркивать. - Значит, на мне ваша фирма испытывает "Восторг"? - Да. - А я от вас испытываю восторг. - Мой домашний телефон, - сказала Алиса, - двести шестьдесят два - сто сорок девять - четыреста двенадцать - сто пятьдесят девять восемь нулей сто, добавочный "один". Сосредоточьтесь, добавочный - "один". Запомнить легко - "один". О, как меня злило, что она, абсолютно похожая на Натку, такая же длинноногая, гибкая, лицо - как две капли воды, совсем, совершенно, ну, абсолютно не Натка! А вдруг Натка, на самом деле, если приглядеться, тоже такая? Нет, нет, не верю! - Звоните после шести. Все обсудим. - Например, - сказал я, - что вы не понимаете шуток? Это? - Можно и это, - сказала она. - А потом сходим в кино, на Дину Скарлатти. (Вдруг мне показалось, что голос ее слегка потеплел, чуть-чуть.) У меня прическа, как у Дины Скарлатти, правда, недурная? Нравится? Ну! - Вот видите, Алиса, - сказал я. Черт возьми, а вдруг это все-таки Натка, Натка, которая ненадолго заблудилась в сумрачных дебрях фирмы "Детский мир" и просто временно привыкла к другому, фирменному имени. - Видишь, Алиса, - продолжал я. - Можно, хоть и немного, но и на работе поболтать. - Итак, - сказала она. - Чувства насыщения у вас нет. Простуды нет. Попробуйте поесть "Восторга" еще. - Мне не хочется, - сказал я вяло. - Но ведь помех нет. Я подчеркнула, что нет. - "Подчеркнула" - "не подчеркнула", какое это имеет значение?! - Опять я готов был взорваться. - Сказано - не хочу. - Фирма не настаивает, но нужно попробовать еще. - А я не хо-чу! Я - против!!! Что значит, нужно?! Вы понимаете, фирма, что это... - Алиса, - поправила она. - Алиса, вы... - Все верно. Фирма не настаивает. Так. Что у нас дальше? Ах, да! Может быть, причинные каналы отказа - иного толка? Здесь перечислено: "общее недомогание до поглощения", "общее утомление до поглощения", "чрезмерная сытость", "постоянная склонность к задумчивости"... - Да, - сказал я. - Постоянная склонность к задумчивости. - Но она не обратила внимания. - "Постоянные идеи", "внезапно возникшая идея". - Да, внезапно возникшая идея. - "Врожденное отвращение к мороженому". - Во! Во! Вот это! Она очнулась. - Но ведь не отвращение к "Восторгу"? - сказала она, вдруг улыбнувшись, как на рекламном листке "Пейте морковный сок "Нега". Напугать бы ее, подумал я, так бы и осталась с этой улыбкой. - Трудно, что ли, повторить? - сказала она капризно и жутко симпатично: на секунду передо мной мелькнула Натка. - Бог ты мой, - сказал я. - Неужели ваша фирма не понимает, что эти самые причины иного толка не важны, что причина отсутствия желания поглощения (ну и речь - работать бы мне в их фирме) не в перенасыщении и не в простуде; с другой стороны, если причины иного толка и влияют на падение или рост спроса, то фирма ни проконтролировать их как следует, ни тем более устранить не сможет! Понятно? - Итак, я подчеркиваю причину. Я испугался, что умру. - Ладно, - сказал я, скрипнув зубами. - Ладно. Я назову. Придется вписать, она там не названа. - Я впишу. - Не боитесь, а? - спросил я тихо, голосом змеи. - Ну, так вот. С того момента, как я перестал поглощать "Восторг", я ужасно хочу, как бы это сказать... ну, пи-пи! Понятно?! Я произнес это, уже чувствуя, как это дико стыдно - так говорить девчонке, но это ощущение тут же прошло, потому что она и глазом не моргнула, все, что я сказал, молча записала, после встала, вежливо поблагодарила меня за беседу и добавила: - Пойдемте со мной на второй этаж, туалет там, возле кабинета директора. Мы вместе поднялись наверх. - Скажите, Алиса, - спросил я. - А можно отсюда попасть в парк? Я хочу уйти. - Запросто, - сказала она. - Вон туалет, а вон лестница вниз, на выход. Прощаюсь. Звоните двести шестьдесят два - сто сорок девять - четыреста двенадцать - сто пятьдесят девять восемь нулей сто, добавочный "один". То ли оттого, что она вдруг, на секундочку, улыбнулась опять человеческой, не морковной улыбкой, то ли оттого, что кошмар "Восторга" кончился и я был свободен, - я сам для себя неожиданно чмокнул ее в ухо и пулей вылетел в парк. Через секунду я был уже в своей "амфибии". Я взмыл в небо и только тут увидел (откуда вдруг взялась?!) висящую между мной и стеклом переднего обзора маленькую, на резиночке (терпеть всего этого не могу: разных там рыбок, медвежат, куколок...), игрушку: Натка - не Натка, эта самая Алиса, потрясающе похожая, улыбающаяся, в фирменном детскомировском костюмчике со значком, на котором мелко-мелко было написано сверху: "Ешьте мороженое "Восторг" фирмы "Детский мир", а снизу: 26214941215900000000100 доб. 1. Целую, как ты меня только что. Твоя Алиса". И пока я, доведя мою "амфибию" до дрожи, выжимая из нее последние силенки, мчался в темнеющем небе, а эта Алиса вертелась и раскачивалась у меня перед глазами, я с нарастающим ужасом и холодком в загривке все больше и больше приходил в панику оттого, что поцеловал ее в ухо. Я проснулся весь в холодном поту, с мерзким чувством своей измены Натке. Пока я приходил в себя, откуда-то (как она почувствовала, не знаю) вдруг появилась мама; она летала надо мной, порхала, то взмывая высоко вверх и открывая лившийся из окон холодный скучный осенний солнечный свет, то возвращаясь ко мне и закрывая его. Она сняла с моего запястья (когда она надела - я не знал) раскаленный от моего тела браслет Горта; защелкали телефонные клавиши; температура такая-то, давление такое-то, состояние сердца такое-то, столько-то лейкоцитов в крови и т. д. и т. п. - она диктовала в поликлинику показания счетчиков браслета и все порхала над моим тридцатидевятиградусным жаром, пока их машина обрабатывала данные; шуршала по бумаге авторучка - мама записывала необходимые лекарства... Оказалось - очень сильный грипп. x x x Уже через день мне стало немного полегче, голова работала более или менее четко, и я прекрасно отдавал себе отчет в том, что, несмотря на то, что я остро понял и пережил, что сам перед собой обязан твердо знать, как мне следует себя чувствовать в ситуации "эль-три", самому заранее как бы выбрать, что же для меня важнее... несмотря на это, я вполне замечал в себе какую-то радость, маленькую радостишку: вот, мол, заболел, день-два-три - неделя, глядишь, - а папа и сам завершит работу. Наверное, потому, что грипп все-таки еще крепко держал меня, и я даже, кажется, чуточку себя, больного, жалел, и потому еще, что чувство, будто я изменил Натке, прошло, но и - кап-кап-кап - на тютелечку, но все же осталось - вечером, до прихода папы, я позвонил Натке. Впервые после "Тропиков". Она оказалась дома. Изо всех сил, как бы вылезая сам из себя, внимательнейшим образом вслушивался я в ее голос и понял, наконец, что ничего для меня плохого в нем нет, хотя, кажется, и хорошего - тоже, но все вместе меня успокоило. Я сказал ей, что заболел гриппом. Она спросила, какая температура, и я сказал, что ерунда, вот такая-то. Она согласилась, что, действительно, ерунда собачья (я даже слегка обиделся), и рассказала, что на другой день после аварии в "Тропиках" (у меня даже сердце обдало холодком, что она помнит именно аварию, а не наш поцелуй, хотя, подумал я тут же, было бы не очень-то приятно, если бы она помнила и сказала об этом вслух, да еще по телефону), что на другой день после аварии она купила в зоомагазине хомячиху, подружку моему Чучундре, и надеется, что у них когда-нибудь будут дети. Дети, смех! Я опять слегка расстроился, что вот, был мой подарок, хомяк, и она, глядя на него, могла вспоминать обо мне и радоваться моему подарку, а теперь получается вроде бы не именно мой подарок, а какой-то зверинец, где от меня есть только частичка, а вовсе не все. Но очень быстро я сообразил, что все это бред, от волнения. Главное, что она помнит, конечно же, помнит обо мне и моем подарке и не скрывает этого, рассказывает... Мне снова стало почти тепло, и я сказал ей, что, мол, скучно все-таки лежать и болеть одному и не забежит ли она ко мне завтра после уроков вместе с хомячихой, чтобы я ее посмотрел, если, конечно, ей, Натке, это удобно и она ничем не будет занята. Очень средним, ровным каким-то голосом она сказала, что так и поступит, если, конечно, она ничем не будет занята. Я не понял, откуда этот средний голос, может, она обиделась, что я жду ее завтра, а не сегодня вечером, но не стал об этом думать, может быть, к тому же, я вообще выдумал этот средний голос, и мы сговорились на завтра, на три часа. - Пока, - сказал я. Она сказала: - Пока. - И добавила вдруг: - Ты видишь меня в телефонную трубку? Видишь? Я ответил ей не сразу, не потому, что не понял вопроса, а потому, что вообще не люблю эти выкрутасы, но все же сказал: - Ясное дело, вижу. - Отлично, - сказала она и добавила (отчего у меня сразу перехватило дыхание и вместе с этим быстро скользнула мысль, что я, идиот несчастный, все же не понял ее вопроса): - Ну, какие у меня сейчас глаза? Какие? И я выдохнул: - Зеленые. И как в тумане услышал: - Молодец. Ну, привет. И она повесила трубку. Я вернулся в кровать и долго не мог прийти в себя, потом, наконец, успокоился и стал думать о нашем завтрашнем свидании. (Но оно так и не состоялось.) А пока я, не зная этого, лежал и мечтал о нем, еще одна мысль пришла мне в голову. Вот ведь забавно! Ведь если вдуматься, то - что такое учиться, что такое быть обыкновенным учеником, как все (и как это было в моей старой, нормальной школе) - я и думать уже позабыл, перемахнув под папиным мощным крылышком в новую, особую, сверхспециальную, для особоодаренных, так сказать, молекул, школу; с другой же стороны, учился я в ней так мало, так недолго и так давно уже (было у меня это ощущение) приступил к работе в группе "эль-три", что опять-таки учеником себя вовсе не чувствовал; а с третьей стороны, работать, а не учиться было странно, и работал я так по времени мало и настолько еще не втянулся, не поверил до конца, что вот, я уже работаю, что запросто можно было призадуматься (или думал) - так кто же я такой на самом деле? Мелкота дошкольная? Само собой - нет. Школьник? Ученик? Совершенно не школьник. Спецучащийся из высокого, недостигаемого для простых ребят, гнездышка для особо одаренных? Уже нет. Абитуриент, студент, инженер, ученый? Все нет, не разбери-поймешь кто. Немного холодное и неуютное ощущение. На другой день, в полтретьего позвонил телефон, я снял трубку, это был Зинченко. - Да, это я, - сказал он, когда я сразу же узнал его. - Ну, как ты? Как твой грипп? Цветет? - Цветет, - сказал я. - Помаленьку. А вы-то там как? Цветете, расцветаете? А я вас сразу узнал, честно! - В известном смысле, да, помаленечку цветем, - сказал он тихо и как-то мягко. - Вот, решил тебе позвонить. Ты смотри, главное... - И он стал перечислять, как мне следует себя вести, нечто относительно постельного режима, питания, вреда чтения лежа, хождения босиком, форточки, лекарств, дисциплины мыслей и переживаний, быть паинькой, ути-путиньки, наш силовосстановительный бульончик... терпеть не могу, носятся, как с грудным... И вдруг он так же тихо и ровно сказал (я сразу понял, что он должен, обязан был мне это сказать, хотя точно, совсем не имел цели в мягкой манере попытаться вытянуть меня из постели в "Пластик"), он сказал: - Сегодня твой отец, кажется, нашел путь перестройки семнадцатой молекулы. - Ка-ак?! Потрясающе! Ур-ра!- заорал я. - Вот чудо! Так что же вы сразу, сразу не сказали?! Прекрасно сами знаете, как это важно! (Вряд ли он догадывался, как это важно было для меня на самом деле. Или все же догадывался?) Папа действительно нашел, и вы просто осторожничаете, или... - Видишь ли. - Голос его был таким же тихим и ровным, а меня всего трясло от волнения. - Он допустил, что перестройка четвертой и одиннадцатой дадут эффект, идентичный перестройке семнадцатой. Посчитали все вместе - чуть-чуть не совпадает, все же капелька до идеального остается. Стали считать только предложенную новую пару. Сначала все шло ровно, как с семнадцатой, после - резко поломалось. Даже несмотря на волнения, я, засмеявшись, спросил: - Уж не на "Аргусе" ли вы считали? Он тоже хохотнул (вспомнил) и сказал: - Нет-нет. На "Снежинке" (была и такая). - Ух, ты! - крикнул я. - Вот чудно! Я сейчас еду! Лечу! О Натке я позабыл начисто, я думал только об одном и без всякого зазнайства: вдруг они без меня не справятся, я там необходим, но это никак, никак, никоим образом не бросает тень на папу, идея - его, а остальное - завитушки, детали. - Спокойно! - сказал Зинченко. - Во многом я звоню, чтобы сообщить тебе новость. Но я против твоего приезда. Лежи. - Да не буду я лежать! - крикнул я. - Знали ведь, что я заведусь, когда сообщали! - Твоя заводка меня не интересует. Заводись на здоровье. Я же обязан был сообщить тебе новость? Это мой долг и твое право. Разве ты бы от него отказался, лишь бы не заводиться? - Конечно, нет! Но я беру ответственность на себя. В личной карточке я распишусь, что встал с постели сам, никто меня не заставлял! Ну, товарищ Зинченко, ну, можно? - Распишешься, когда тебе стукнет шестнадцать, - сказал он. - А пока кто?! - крикнул я. - Мало ли что я ребенок, я все-таки, как-никак... - Папа и мама распишутся. А ты пока ноль без палочки. - А вы спрашивали его?! - крикнул я вдруг полушепотом, сразу разволновавшись от мысли, что папа мог быть против моего приезда и вовсе не потому, что я болен, а чтобы довести все до конца самому, Рыжкину-старшему, как бы опасаясь, что я... ах, какая гадкая все-таки мысль! - Я категорически против твоего приезда, - сказал Зинченко. - Отец хочет, чтобы ты приехал, если ты себя хорошо чувствуешь. Но я против в любом случае. Еще рано. Да и незачем. Твое дело, малыш, фантазировать, а считать - наше дело! - Он главнее, он отец! - крикнул я. - Он мой папа! - А я Главный Конструктор корабля. Не фунт изюму! - Ну и что?! А он мой папа! - крикнул я. - Он за меня распишется. Я себя чувствую нормально. Да вы что, смеетесь?! Какой-то грипп! Сейчас же вылетаю! Он сказал вдруг: - Ладно. Жди меня, я за тобой заеду. Оденься потеплее. И повесил трубку. Я завертелся волчком по какой-то нечеловечески сложной кривой, заносился по комнате... Где брюки, где туфли? Тут же вспомнил (ох, осел!) про Натку, растерялся ужасно, она придет, а никого нет, быстро набрал ее телефон, уф-ф-ф... она была дома; без подробностей я сказал ей, что меня требуют на "Пластик", дело серьезное, она спросила какое, я коротко объяснил, она сказала, очень рада, если все разрешится для меня лучшим образом, так рада, что вовсе и не огорчится, что я сегодня не увижу ее хомячиху, а так бы хотелось, она, Натка, вот-вот должна была выйти и ехать ко мне; молодец, не стала, как некоторые, раз человек вдруг оказался занят, делать вид, что не только не расстроена, но и вообще не собиралась приезжать - полно, мол, и своих дел. Мы попрощались, она сказала, чтобы я звонил, я сказал - буду, обязательно, и повесил трубку. Вдруг мне стало спокойно и ровно. Но, когда вместе с Зинченко (он приехал мигом) мы примчались на "Пластик", оказалось, что они там все сосчитали и сто раз пересчитали абсолютно правильно, ошибка в папином замысле была зафиксирована точно и не один раз - маленькая, мерзкая ошибочка, на первый взгляд совершенно незаметная. x x x Не так уж отвратительно, но все-таки я чувствовал себя хуже, чем до поездки на "Пластик", и, уж конечно, хуже, чем в тот момент, когда узнал от Зинченко, что у группы появился новый шанс из-за чудесных предполагаемых свойств четвертой и одиннадцатой молекул, которые углядел папа. Довольно мерзко было валяться в постели в этом взвешенном состоянии, когда то казалось, что я вот сейчас запросто могу вскочить на ноги, добежать до старой школы и легко отыграть два тайма на своем коронном месте, левого полузащитника (не знаю почему, но в новой школе я начисто забросил футбол), то, наоборот, что вот еще немного, и я поплыву через светло-серые стены моей комнаты в малоприятное плавание под общим названием "тридцать девять и три"; честное слово, в такие моменты возможность летать на моей "амфибии" казалась мне счастьем. Я не помню точно, как и чем именно я развлекал себя, когда мне становилось полегче - почти сносно. Я лежал какой-то вялый, вареный, даже читать было трудно, но (и это я помню очень хорошо) иногда, через силу, даже не желая читать, я вдруг набрасывался на папины книги по сверхпрочным пластмассам и читал часами, как угорелый, взахлеб: там были прямо райские сады красивейших формул, длинных, изящных, как лианы, а иногда и коротеньких, маленьких, как круглая аппетитная вишенка... На работе, в лаборатории "Пластика", на Аяксе я тоже много читал, вдруг отходил от установки, забивался куда-нибудь в уголок и читал часами, и никто меня не останавливал, не отвлекал... Иногда я пробивался через сложнейшие формулы с огромным трудом, и чем больше я узнавал, тем больше догадывался, как фантастически мало я еще знаю- даже удивительно, откуда у меня все же возникали идеи - ведь, как-никак, возникали-то они не на пустом месте, какой-то материал им был все-таки нужен. Значит, что получалось? Если проблема "эль-три" все же была разрешима, то, чем больше я узнавал, тем больше шансов было за то, что я первым найду правильное решение, - а я ведь сам был доволен, что заболел, что не хожу в группу и папа справится там сам, один, без меня, раньше меня... Получался абсурд! Но я ничего не мог поделать: мне возиться с этими формулами было жутко интересно - и все тут! А вообще-то читать или развлекаться было трудно, и я и не читал почти, вообще тонус был не тот, сплошная тоска, полистал, должно быть, кой-какие приключенческие журнальчики, побаловался с плюшевым медведем - и все. Помню точно, что моя любимая книжка классного охотника и писателя Джима Корбетта "Леопард из Рудрапраяга" вдруг показалась мне скучной (наверняка из-за болезни, уверен) и что мой давнишний план - попускать, если будет время, мыльные пузыри - мне разонравился. Прилетал на окно воробей, мама отыскала мой дневник за первый класс, весь в замечаниях, пришло письмо из Аргентины с предложением поработать год главным инженером в одной из их фирм, но все это было не то. О чем уж тут говорить? Раз нормальному человеку совершенно неинтересно пускать мыльные пузыри - жизнь не удалась. Единственное, что (кроме пластмасс) меня хоть как-то развлекало, - это одно, ожидаемое событие впереди, с которым я в жизни пока еще ни разу не сталкивался. Сразу же как только произошел срыв идеи с четвертой и одиннадцатой молекулами, в группе все как бы дополнительно помрачнели, но, несмотря на это, мне незадолго до возвращения домой удалось заметить, что на чистом темном фоне этого психического поля пробегают инородные по характеристикам волны: и цвет лица, и само лицо, и движения, и блеск глаз через черные очки, и голос Юры были другие, не такие, как у остальных, и даже для него - новые. Вдруг я уловил, почувствовал как бы кривую, по которой он двигается вокруг меня, эта кривая была сложной, витиеватой, но в целом напоминала спираль, улитку, в центре которой стоял я и куда стремился добраться Юра. Наконец мы встретились. Юрино лицо мгновенно поменяло несколько оттенков - от белого к красному и обратно - и он сказал, чередуя писк и шепот: - Митя, слушай, парень, ну... я хотел сказать, как бы это сказать? Мить, ты приходи ко мне на той неделе, я потом сообщу, так сказать, проинформирую, в какой именно день. Вот. Все. Придешь? Ты, главное, не смущайся, если хочешь, приходи с дамой (во загнул!!!), в основном будут все свои, из группы. Только подарков не неси, не надо. Понял? Подарки не надо. Будет весело, ты не думай! Он выпалил все это и стал как бы таять, испаряться. Я до того обалдел от всей этой непонятности, что, наверное, поэтому ляпнул явно не то, а Юра еще больше уменьшился, почти исчез. Я сказал: - Слушай, старик. Я честно говоря, и не собирался нести тебе подарки. С чего это вдруг? У тебя что, торжество? Первый раз слышу! И тогда он пальнул, громче, чем надо, и сразу же успокоился: - Я женюсь, старик! Вот... что. Я растерялся - не передать! - и стал мурлыкать разные глупости, мол, потрясающе, поздравляю, надо же, ну, конечно приду, спасибо, а он сказал, что позвонит мне и назовет точный день. Уже потом я подумал без особой радости (другой бы мальчишка был на моем месте, наверное, просто счастлив), что вовсе не сама по себе моя работа, а именно это вот приглашение говорит о том, что я, в конце концов, хочешь не хочешь, а улетел-таки за тридевять земель от школы и, может быть, никогда туда уже и не вернусь. Как-никак, не такой я все-таки взрослый человек или какой-нибудь там Юрии друг, чтобы идти к нему на свадьбу, - просто ничего не попишешь, руководитель группы, начальство, что ли; не пригласить как-то неудобно. Наверное, именно поэтому, когда я говорил с Юрой, я несколько секунд пожил не своей, дурацкой жизнью и чуть ли не захотел похлопать его по плечу и сказать: "Привет жене, старик. Забегайте, буду рад! Колясочку детскую вам подарю, в которой еще меня, шкета, возили", или даже: "А она у тебя, Юрик, должно быть, хорошенькая, а? Если не забуду, захвачу шайбу, которой мы надрали юниоров "Факела", - я думаю, она обрадуется такому сувениру!" Фу, чушь какая! Но все равно забавно было думать об этой свадьбе, я валялся в постели и изо всех сил веселил себя этим грандиозным событием. Юра действительно вскоре позвонил мне и сообщил, что они сняли малый банкетный зал Дворца бракосочетаний: день такой-то, время такое-то, корпус такой-то, подарков не надо. "С дамой?" - "Без дамы!" После он передал трубку папе, папа поинтересовался, как мой грипп, я ответил, и он попросил к телефону маму. Он сообщил ей (я понял), что вернется поздно, будет сидеть в лаборатории на Аяксе "Ц", мама расстроилась, они поговорили минут пять о чем-то еще, и потом его оторвали от телефона, но он не попрощался, а сказал, что это кто-то из большого начальства, из управления, он надеется, что разговор будет короткий, и пусть мама не отходит от телефона, а то он и тему разговора забудет и вообще позвонить снова. Она сказала, что, конечно же, подождет, стала ждать, но тут у нее убежал суп на кухне, она сунула трубку мне, чтобы папа, когда подойдет, не столкнулся с пустотой, я приложил трубку к уху и услышал кусок разговора папы с этим большим начальником из Главного Управления. - Это ваша идея, которая возникла сегодня, кажется вам плодотворной? Она увлекает вас? - Трудно сказать. - Это был голос папы. - Я бы хотел сначала посоветоваться с сыном, он лучше других чувствует без расчетов и компьютеров, годится замысел или нет. Я вполне доверяю ему. - Мне сказали, ваш ребенок болен. - Да. - А вы не могли бы позвонить ему? Узел корабля, над которым вы бьетесь, это единственное, из-за чего все стоит на месте. Созданная часть машины рискует быть выброшенной на свалку. Остальная - двигатель, сердце! - вынуждена ждать вас. Огромная армия людей, причастных к разработке полета и высадке на "ноль четыре восемьсот двадцать три дробь шесть", пребывает в известном напряжении. Группа космонавтов-освоителей уже обучена и прошла физиопсихическую подготовку: эти люди - самое ценное звено всей идеи! - могут перегореть. Огромные средства летят в трубу из-за этого простоя. Позвоните сыну и подробно поговорите с ним. - Я надеюсь, - сказал папа сухо, - что и вы меня поймете, если я позволю себе вам напомнить, что это не телефонный разговор. Результат беседы с сыном до завтра никому не нужен, иначе я бы просто поехал для этого домой. Прошу извинить меня, на космодроме меня ждет машина для полета на Аякс "Ц" - надо подчищать другие расчеты. - Не кажется ли вам, что, раз возникла такая ситуация, всей группе "эль-три" следует на время позабыть понятие "рабочий день"? - Это уже вам решать. - Разумеется. Поэтому я советую вам все же съездить и поговорить с мальчиком и, если он одобрит замысел, задержаться всей группе и посчитать. - К сожалению, "Аргусом" или "Снежинкой" здесь не обойдешься, в других же машинах мы слабы, а спецпрограммисты заняты в испытательном полете, - я уже думал об этом. - Если я все верно понял, завтра утром, до работы, вы поговорите с мальчиком? - Да, завтра утром, за чаем. - Договорились, спасибо. - Алло! Алло! - сказал через секунду папа, очень громко и прямо мне в ухо (я чуть ли не прилип к трубке). Растерявшись, я закашлялся, сказал, что это я, что у мамы суп убежал и что она сейчас подойдет. - Я не успеваю, - сказал он. - Бегу. Поцелуй ее. - И повесил трубку. Странно, то, что я услышал, я вроде бы знал, вполне догадывался о сложившейся ситуации, но я не могу толком объяснить, как это на меня подействовало: кто-то взял и ускорил особым катализатором все события, поддал напряжения, и мой мотор заработал почти на износ, и папин, я думаю, тоже. Я снова лег, опять мне вдруг стало плохо, я даже забредил слегка или от внезапно подскочившей температуры, или от усталости этих двух дней; вполне может быть, что мой грипп никуда и не делся, просто улизнул ненадолго, когда я завелся от звонка Зинченко, а может, меня, нежную куколку, слегка продуло, пока я гонял на "Пластик". Не знаю. Я лежал и тихонечко бредил. Настойчиво во мне повторялись слова: "Так и не позвонил Натке, а обещал. Так и не позвонил Натке, а обещал! Так и не..." Потом мне стало казаться, что через равные интервалы звонит телефон, Натка, я приподнимался с постели, и каждый раз оказывалось, что это липа, моя бредовая ошибка. Я перестал подыматься и лежал тихо, но телефон звонил каждую минуту, а мама почему-то не подходила. После началась легкая карусель: то телефонный звонок, то звонок в дверь, то один, то другой, то икс, то игрек, икс - игрек, икс - игрек, икс - игрек... Пи в кубе. Икс - игрек - пи в кубе; икс - игрек - пи в кубе. Пи-пи в павильоне в "Тропиках". Фирменный морковный сок в специальном прозрачном кувшине на голове у заблудившейся в дебрях Натки. Полный восторг. - Тебе нравится "Восторг"? - не размыкая губ, спросил я, не зная еще, долетит ли до нее мой голос. Она засмеялась. Тихий колокольчик! - А нравится мчаться в "амфибии" с моей гениальной приставкой - прямо к звездам в черном небе, обгоняя тяжеловозы-патрули? Она опять засмеялась и сказала среди легкого звона: - Эта вода такая же прохладная, как в колодце. Она тебе поможет. Я спросил: - Тебе нравятся фиолетовые купальники фирмы "Дельфин"? Тебе очень идет фиолетовый купальник фирмы "Дельфин". Я помню, ты была в нем, когда мы в бассейне "Факела" сдавали плаванье, это еще до того, как мы летали на Аякс "Ц", до того, как я в тебя влюбился. Колокольчики звенели не переставая. - Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Так? - спросил я, почувствовав вдруг на своем лбу что-то холодное. - Не обязательно, - сказала она. - Какая приятная у тебя рука, - сказал я. - Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце. - А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка? - Не ошибаешься. - Не убирай ее, пожалуйста. - Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет. Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише. - Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку. Я приоткрыл глаза и спросил: - Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило. - Не знаю, - сказала она. - Накатило и укатило - какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась. - Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс "Ц" пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто. - Хорошо, что она не заглянула ко мне, - сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. - Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса. - Завиральные идеи, - сказала Натка. - Так не бывает. - Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса. - По-моему, у тебя уже все прошло, - сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки. - Дай-ка я встану, - сказал я. - Все нормально. - Цыц! - сказала Натка. - Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял? - Да мне вполне сносно, - сказал я. - Задачка на догадливость, - сказала Натка. - Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава. - Ноль информации, - сказал я. - Не знаю. - Спокойно! Ты подумай, предположи. - Фабрика дамских причесок, - сказал я. - Глупышка! - она засмеялась. - Очень, очень редко. - Сидишь одна у колодца. - О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. - И уже серьезно: - И пожалуйста, я тебе тогда сказала - и все! Не надо трепать эту тему. - Ой, ну что ты! - Растерялся я ужасно. - Ты прости, что я ляпнул, я думал, что... - Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще? - Ну, читаешь, - сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия - тоже, и что-то еще, я пока не знал - что именно. - Читают почти все, не подходит, - сказала Натка. - Плаваешь на "Факеле", в фиолетовом купальнике. - О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио- и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество "Друзья дельфинов", секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна? - Вполне. - Так чем я занимаюсь? - Не знаю. - Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого "д", получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал? - Было дело. - Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала. - Ну и что? Понаделаешь! - Болтушка ты! - Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. - На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла. - Сейчас как будто нормально. - Умница. "А я расту, расту, расту!" - запела она модный вариант французской песенки "Нас в галактике только двое". -За год я махнула на шесть сантиметров. - Тебе идет. Рост Дины Скарлатти. - Ерунда! Ты читал Борисоглебского: "Химия мозга - память, интуиция, гениальность"? - Не-а. - Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется. - Само собой. - Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом "д" - уже бездарь среднего уровня. - Спорно. - А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы... - Перегиб! - И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль? Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная. - Нет, - сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное - не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа "Восторг" была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. - Нет, - добавил я. - Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке. Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула. - То есть я понятия не имею, что я делаю! - сказала она. - А ведь надо же что-то делать, а? "Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам "Нас в галактике только двое"? Ваш вкус в кино?.." Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое... чтобы, ну... в груди щемило... Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза: - Скажи, это ведь ваша "амфибия" стоит возле дома, ваша? - -Да, - сказал я, даже прошептал. - Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная "амфибия", внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был? - Да. Да. - Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей "амфибии", а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска... Я почувствовал, что еще немного - и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе. - Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного? - Нет, нет, - быстро сказала она, закрывая глаза. - Все было очень хорошо. Очень. Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему. x x x Что-то особенное висело в воздухе, в атмосфере, какие-то флюиды или лучше - малюхасенькие нервные паутинки; все, вроде бы, было как обычно, но я-то знал, что папа должен за завтраком поговорить со мной. Я знал, как трудно ему будет начать, никогда раньше мы дома об этом не говорили, тем более что это была его идея, а я должен был либо одобрить ее, либо забраковать (неплохая роль, правда?), и меня бесило, что папа должен искать какой-то идиотский правильный ход для начала разговора. Мне кажется, я напрягся не меньше, чем он, но, как говорят (я заметил) журналисты, "помог случай". Керамические шестиугольники, на которые мама ставила горячие кастрюли и сковородки, напоминали (графически) молекулу. Я никогда не обращал на это никакого внимания (этого еще не хватало!), папа, я думаю, тоже, но на этот раз он заметил и сказал, чуть неестественно засмеявшись: - Наша семнадцатая. Знаешь, кстати, у меня есть одна мысль. В эту секунду я вдруг понял, что совсем забыл о том, что если папа сумеет придумать свою первую фразу (а он сумеет, любую - но сумеет), то вторую, ответную, придется придумывать мне, а я ее не знаю, не позаботился. Я так ясно ощутил вдруг, что не могу, не могу вот, и все тут, сказать ему: "Давай, посмотрим", или: "Слушаю тебя", или (бодрое): "Черт побери, ну-ка, валяй, сейчас разберемся", что совершенно для себя неожиданно схватил эту шестиугольную подставку и шмякнул ее об пол, тихо крикнув: - Вот так же мы и ее, заразу семнадцатую, разломаем... а потом - перестроим! Папа глядел на меня сумасшедшими, удивленными глазами, но его улыбка была уже нормальной, чуть ли не радостной. Само собой, мама влетела с кухни как пуля, услышав смертельный стон рушащегося домашнего хозяйства. - Уронил, - сказал я. Папа добавил: - Несчастный случай. Ничего, обойдемся, у нас их много. Мама охнула для порядка и пошла заваривать чай, папа полез за бумагой и авторучкой, я собрал с полу черепки, мы сели рядом, и папа написал на листе бумаги длиннющую цепь Дейча-Лядова и подчеркнул нашу красавицу - семнадцатую и почему-то двадцать шестую, о которой раньше мы никогда и не думали. - Ого! - сказал я. - И до двадцать шестой дошло дело?! А верно, она славная - усики, как у жучка? - Усатенькая, - сказал папа. - Но на всякий случай можешь считать двадцать шестую условно. Он не записал формулу, а изобразил вид семнадцатой крупно и отдельно от всей цепи, а двадцать шестую начертил таким же образом рядом. - Итак, - сказал он. - Мы научились ломать семнадцатую, но не можем ее перестроить. Почти все комбинации внутри цепи самой семнадцатой никакого эффекта не дали. Конечно, можно варьировать и дальше, комбинаций еще достаточно, но чует мое сердце - ничего у нас не выйдет. Я предлагаю (он разорвал, сломал на чертежике семнадцатую) вот так и вот так. Мы включаем в ее цепь субъединицу двадцать шестой, она вполне монтируется. Остатки мы легко ликвидируем, понимаешь? В итоге - новая молекула, номер ее не важен, просто новая молекула, какая нам по качеству и нужна. А семнадцатая и двадцать шестая - тю-тю, исчезли за ненадобностью! - Он засмеялся очень легко и весело. - Ну, как? Я думал несколько минут, положив подбородок на край стола. Собственно, вариант был идеальный, меня даже прошибла дрожь от мысли, что вот, наконец-то, и, главное, он все сам, сам, - готовенькая, новая, такая, какая нужна, молекула "ЭН" так и резвилась, так и сверкала у меня перед глазами, но... - Видишь ли, - сказал я. - Молекула годится, ты прав, но субъединица двадцать шестой с семнадцатой не вяжется никак. - Слушай, - сказал он. - Я уверен, ты упустил из виду новую "А-Люкс", ну, эту печку Ухтомского. Или ты ее вовсе не знаешь. Она идеально держит повышенное бэта-поле. - Ой, пап!!! - обрадовался я. - Ну, конечно же, я знаю ее, вспомнил! Она была в твоей статье, верно?! Погоди, сейчас вникну, - сказал я. - Так, та-ак... н-да... - Я задумался. Он перестал улыбаться. - Н-да, - сказал я через минуту. - Так-то оно так, но... - И тогда уже выложил все до конца: - Но даже в бэта-поле нам не поднять ярусность до четырех, только до трех. Мне так кажется... - Почему? Я задумался. - Для этого, по-моему, средняя группа в семнадцатой слишком слаба, а она нам нужна, ее за здорово живешь не выкинешь, - сказал я. Противно было это понять, но ничего не поделаешь, довод был веский. Мы долго молчали. Краем глаза я быстро поглядел на папу - какая-то серая тень мелькала по его лицу. - Да, ты прав, - наконец, сказал он. - С этой "А-Люкс" вариант был единственный. Ты прав. Да, ничего не поделаешь. Я доложу в группе, что этот путь несостоятелен. Было решено, что раньше, чем считать на "Гигантах", я посоветуюсь с тобой. Теперь считать бессмысленно. Ну, ладно, я побежал. Пора. И в этот момент (черт возьми, и зачем только эта мысль пришла мне в голову, вернее, не именно эта мысль, а мысль произнести ее вслух?!) что-то блеснуло у меня в голове, какой-то треск, щелчок - так всегда бывает, когда какое-нибудь серьезное, стоящее соображение внезапно, откуда ни возьмись врывается в меня... - Смотри, пап! - сказал я и нарисовал семнадцатую молекулу, а внутри ее, прямо в ее пузе - двадцать шестую. - Занятно, правда? Понимаешь что к чему? Одна в одной, как матрешки. - Я поглядел на него, глаза его делались все больше и больше, наполняясь каким-то странным блеском. - Видишь, что получается - абсолютно нужный нам эффект конечного результата. Нет, не лучше, чем в твоей идее, - такой же, но дело не в этом. Тем более, что одну в одну никак и не загнать, невозможно, вообще невероятно. Но сам замысел, а? Молекула в молекуле! А? Когда-нибудь сумеют! Я так взвинтился от этой фантастической мысли, что позабыл про все на свете и глядел на него не отрываясь, ожидая, что он скажет. Он понял все. Все то, что не должен был бы понять, узнать от меня, а я должен был бы скрыть от него - будь я поумнее, подогадливее. - Да-а, это грандиозно, - сказал он чуть хрипловато. - Грандиозно! Наивысший класс. Очень крепкие у тебя мысли, малыш. Очень! Остается только преклоняться. Ну, пока. Мне пора. Он стал быстро собирать портфель, но и как-то медленно одновременно, вяло. Хлопнула дверь, потом взревела и промелькнула за окном наша "амфибия", и я долго еще сидел неподвижно, ошарашенный своей чертовой идеей, а еще больше - своей фантастической глупостью и неосторожностью, и какой-то противный привкус злобы на себя и на что-то еще появился у меня во рту. x x x Во второй половине этого дня произошли такие занятные события, что, в известном смысле, их даже можно назвать, научными: В тот день, когда я (не во сне, а наяву) был (с Наткой) в "Тропиках", я должен был повидаться там с ребятами из старой школы. И я их там видел, и ребят из новой школы тоже, но так и не подошел к ним и не поболтал ни о чем, и, хотя было абсолютно понятно, почему моя жизнь в этот момент пошла по особой специальной кривой (Натка, розарий), моя жизнь, в целом, поменяла свой общий вид в несколько неполном, неверном направлении и была обязана в соответствии с ее законами вернуться на прежний, абсолютно правильный, точный путь: иначе она получилась как бы не моя. Ну, это, конечно, шутка, но тем не менее, в этот день ко мне домой приезжали Жека Семенов и Валера Пустошкин, а когда они ушли, заявились ребята из новой школы. И те, и другие - в один день. И, главное, первые совершен но не обиделись (хотя с ними-то я вроде бы был обязан встретиться) и ничего к тому же не знали о том, что я болен. Плюс ко всему, с ними, с Валерой и Жекой, дышать было легко, совершенно свободно: после моего портрета в газете, статей, радиопередач и т. д. и т. п. некоторые, узнав, что я - это я, начинали либо приставать ко мне, но с каким-то особым отношением, либо, что еще хуже, стесняться, а мои ребята, наоборот, хоть и засыпали меня вопросами и приставали выше нормы, но относились ко мне так же нормально, по-человечески, как и раньше, - прямо луч света в темном царстве. - Так ты был тогда в "Тропиках"? - сказал Жека.- Мы думали, что тебя вообще не было. - Был, - сказал я. - Там целая история. - Ага, - сказал Валера. - А девчонка ничего с тобой была, оч-чень неплохая. - Вполне хорошая, - сказал Жека. Валера сказал: - Тебе, конечно, неудобно было показать ей, какие у тебя друзья-бандиты: у одного рот до ушей, а второй - рыжий... - Это кто рыжий? Я рыжий? - заверещал Жека. - Повтори: я - рыжий?! - А кто, я, что ли? - Я рыжий?! - Ну, ладно. Рыжий - я, а ты - рот до ушей. - Повтори, что я рот до ушей! - Неважно, кто - кто! Оба бандиты. Напугали Митькину девчонку, и она увела его из парка. - Да нет, - сказал я. - Просто... я торопился... ну... - Точно, - сказал Жека. - Он торопился... Верно, Валера? - Да мне надо было, в общем... в кино! - В общем, - сказал Валера. - Ему было надо, необходимо, Джек, ты понял? Уловил мысль? - Ага! И оба они захохотали. Я подумал немного, как лучше, и тоже стал смеяться вместе с ними. И мы похохотали так несколько минут в свое удовольствие, как в былые времена, разве что в душе мне перед Наткой все равно было неудобно. Тема-то ее, о ней... - Ну, как там твой научный подвиг? - спросил Валера. - Ты из-за него заболел? Что с тобой вообще такое? - Да ну, чертов грипп. А вы-то там как, в футбол гоняете? - Мало. Теперь все прыгают в высоту. - Чего вдруг? - Да у нас тут Жора Фараонов выступал. - Ка-ак? Это тот одессит, который в Монтевидео мировой установил, два пятьдесят? Гордость Одессы? - Ну да! - А чего он у нас-то делает? - Да он докторскую пишет, по плазме. Прилетел к нашим плазмистам. Кто-то пронюхал, и мы его пригласили. - Потрясающе! И симпатичный? - Что ты! Жутко симпатичный! Маленький, кривой, челочка такая - не подходи! Ну а прыжок у него, сам знаешь, какой! - Да-а, здорово. - В школе у нас из-за тебя переполох, - сказал Жека. - Хотят ее назвать твоим именем. - Да бросьте вы! - Нет, честно, - сказал Валера. - Не школу, конечно, это треп, а клуб нашего класса "Орбита". Клуб имени Рыжкина. "Рыжкинз клаб". Понял? Это наша Зоя Кузьминишна предложила и сообщила директору. Он - за, а мы - несколько человек - против. - Почему? - неожиданно для самого себя спросил я. - Ага, ага, видишь!!! Гордый стал! Самолюбивый! - Да нет, честно, просто хочется знать причину, а отказ правильный. - Мы решили, что тебе это не понравится, человек-то ты нормальный. Сегодня уже некоторых таскали к директору за отказ. - Да бросьте вы! - Честно. Ведь ты как бы гордость школы, а некоторые, получается, как бы не уважают нашу школу, если отказываются. И тебя не уважают. Я стал прыгать глазами с Жеки на Валеру - врут или нет, они оба стали хохотать, и я тоже, потом нам надоело, но Валера сказал, что все-таки правда: "Рыжкинз клаб". Они посидели у меня еще с полчасика и вели себя нормально, по-человечески, и я рассказал им немного (они просили) про мою новую школу, про историю на Аяксе "Ц" и про пластмассу Дейча-Лядова, но, конечно, ни слова о новом космолете. Обедать они отказались (мама их просто умоляла), взяли по яблочку и ушли, договорившись, что я обязательно к ним заскочу, когда поправлюсь. И тут же, ну буквально через десять минут - дзынь, дзынь, дзынь! - ввалились Веня Плюкат, Гаррик Петров и Утюг, ну, Ким Утюгов. Эти явились с подарками: фрукты, торт, какое-то антигриппозное суфле "Спутник", черт те что еще и два вполне ненормальных письма - от Эльзы Николаевны и директора школы, мол, поправляйся, не болей, родной, и несколько слов о моей гениальности и об их любви ко мне - уши вяли, честное слово. (Утюг читал, а мы ржали.) - Ты давай кончай грипп, - сказал Утюг. - Закругляйся с Дейчем-Лядовым и опять в школу. Скукотища дикая, Вишнячихи надоели, и преподаватели озверели, ни с того ни с сего - требования жуткие. - Может быть, я и не вернусь, - сказал я. - Эт-то как понимать? - спросил Гаррик Петров. - Бред сивой кобылы. - И не бред, - сказал я. - Сами посудите. Допустим, закончится работа успешно, и Лига решит: а зачем Рыжкину учиться дальше, при чем здесь космомоделирование, если он уже и так вполне крепкий спец по пластмассе. И оставят работать. Зачем школе на меня силы тратить? Логика здесь есть. - Да-а, - сказал Веня. - Все может быть. - А мне не хочется, - сказал я. - В школе все же лучше. - Ну да, лучше, - сказал Гаррик Петров. - С удовольствием сбежал бы - работать интереснее. - А по-моему, и то, и то чепуха, - сказал Утюг. - Дикая скукота. Вот представьте: Рыжкин задвинул грандиозную научную идею и, минуя учебу и спецшколу, попадает в Высшую Лигу. Действительно, случай редчайший. Но вдумайтесь повнимательней - это, в принципе, возможно, нам это известно. И что бы в жизни с нами ни случилось, самое даже невероятное - это возможно, это бывает, было, нам это известно. А чего не было - мы это можем представить. Вот войдет сейчас человек, хвать нас быстро в ракету - и через пять минут мы в Африке, купаемся в Конго. Трудно представить, фантастично, но возможно. И что здесь нового? Африка? Да мы про нее с детства знаем, ну, что она существует. Все одно и то же. Я вот читал в какой-то старой книжке, что какую пьесу ни напиши, само-то содержание уже известно было, потому что подсчитали, что сюжетов в жизни всего тридцать шесть штук. Кажется, тридцать шесть. - Ты у нас, Утюжок, философ, - сказал Венька. - Он скептик, вот он кто, - сказал Гаррик Петров. - Точно, Утюг, ты скептик, да? Ты скажи. - Да ну, - сказал Ким. - Скептик-шмептик! Ужас до чего старое слово, известное, надоевшее. Ничего нового. - Надо, кстати, Рыжкину сообщить новость, - сказал Гаррик. - Кое-что все же есть. - Ага, свежачок, - сказал Венька. - В общем, оказывается, - сказал Гаррик, - что недалеко от нас открылась поварская спецшкола, в основном девчоночья. Строго говоря, она смешанная, но молодых людей маловато, а у нас - наоборот, запоминай. Ну, сначала они помалкивали, пока их школа оформлялась, набирала, так сказать, силенок, а потом заговорили во весь голос. То ли они стали нашими шефами, то ли мы их - я не разобрался, но один их класс пригласил наш класс на вечер. Видишь ли, без тебя в классе мальчишек восемь человек, да еще Гриша Кау в те дни улетел на Селену-вторую читать доклады селеновским школьникам, - я пригласил на вечер ребят из других классов, потому что поварих было пятнадцать. К тому же, чуяло мое сердце, там можно было шикарно пожрать, на этом вечере, - опять-таки правильно было пригласить еще кой-кого: не пропадать же добру. Честно говоря, шикарный был вечер. Это, знаешь ли, не вечер с девчонками из театрального училища, те с гонором, мол, мы сами с усами - мир искусства, а эти тихонькие, скромные, славные - ах-ах, физики, математики, ученые! - глазки закатывают, а танцуют, как богини!!! Утюг сказал: - Мне торт та-ак понравился... Я, кстати, и твой кусок съел, с твоим именем. Мы думали, ты будешь, не знали еще, что ты болен, и в списке ты был; они, видишь ли, засадили огромный торт и кремом сделали на нем все наши фамилии - пальчики оближешь. - А макароны с подливой помнишь? - сказал Венька. - Чудо, а не макароны. А одна из них, самая красивая, в Гарьку влюбилась, факт. - Ага, - сказал Гаррик. - Кроме концерта, ужина и танцев, с самого начала был доклад, для знакомства, что ли: они о своем деле, мы о своем, доклад я делал, - тыры-пыры, о науке, ну, сам понимаешь, и еще я им рассказал об одном своем крупном открытии - она и влюбилась в меня с ходу. Нет, честно. Во время танцев она даже потащила меня на кухню и мигом испекла классные оладьи - я, когда мы с ней танцевали, сказал, что жутко люблю оладьи. - А кто играл? - спросил я. - Чья группа? - Они ребят из Низких Температур пригласили, ну, этот квинтет, "Файв блю бердз". - Эти ничего, - сказал я. - Цветомузыка у них дрянь, - сказал Утюг. - Слушай, Гаря, а ты женись на своей, и мы каждую переменку будем к ней бегать вкусноту лопать. Вообще, братцы, давайте все переженимся, каждому по поварихе, ну ее, науку, надоело. - Точно, надоело, - сказал Гаррик. - Давайте, переженимся. - Я не против, - сказал Венька. Я вдруг подумал на полном серьезе, а как же я Натку брошу, нет, невозможно, и еще подумал, что все они валяют дурака, когда говорят, что наука им надоела, - ничего не надоела, наоборот, так и манит, а меня... манит или не манит? Поди разберись. Мы еще долго болтали о всякой всячине, мама их подбила на обед, мы пообедали и потом распрощались. Честно говоря, очень неплохо провели время, лично я был доволен. Когда они умотали, я от нечего делать перебрал принесенные подарки и на коробке конфет "Амфибия" увидел в уголке написанные авторучкой два слова: "Не хворай". Буква "н" и буква "х" были подчеркнуты. Вскоре я поправился и сразу же махнул с группой на Аякс. x x x В день свадьбы дождина лил колоссальный, и, как назло (ну, об этом-то можно было догадаться заранее), мама часа два гоняла меня перед зеркалом, то одно на мне примеряла, то другое, комбинации, варианты, замыслы, а не лучше ли так, а может быть, вот эдак, стой смирно, не крутись, нет, беленький платочек и эти полуботинки смотрятся не эффектно - чистая возня с семнадцатой молекулой: как-никак, первая в жизни свадьба, не школьный вечер... Она решила, что мы с папой пойдем вдвоем, хотя она и была, разумеется, приглашена. Сумма причин: сто лет назад обещала в этот день быть у нее школьная подруга, плюс - дикая мигрень, плюс - бездна дел по дому, плюс - жениха, Юру, никогда не видела, не знакома и прочее. На папе был темно-серый костюм, на маме (для подруги) особо модное платье типа кольчуга - действительно, кольчуга, только из очень-очень мелких звеньев какого-то архилегкого металла, оно все переливалось на маме, блестело, даже змеилось как-то, лицо у мамы было розовенькое, нежное, очень симпатичное, и я, может быть впервые в жизни, глядя на нее и на папу рядом, вместе, из-за того, наверное, что шел на свадьбу и о свадьбе думал, увидел вдруг, что они не просто папа и мама, а муж и жена, и как вообще они хорошо подходят друг к другу. Мы с папой должны были выйти из дома с запасом - залететь в универмаг за подарком. С этим подарком хлопот было выше головы, потому что мама уверяла нас, что подарить молодым следует мощный, крепкий набор посуды: кастрюли-скороварки, всякие штучки-дрючки, чудо-печки, тра-та-та... Мы с папой артачились и говорили, что нам просто неудобно являться на свадьбу со всей этой белибердой, да и как ее тащить - руки оттянешь, но мама резонно спросила, что предлагаем мы. Мы помолчали немного и провякали, наконец, какую-то чушь, явный вздор, и, конечно, в итоге нам пришлось с ней согласиться. Вечером времени у нее на нас не было, она купила подарок днем (терпеть не могла заказывать вещи по телефону с помощью каталога) и оставила его в универмаге, сказав там, что мы зайдем - тащить все это домой было ей не под силу, а в бюро обслуживания как раз был обед. Но это было еще не все. Вдруг, за десять минут до нашего выхода из дома, она учуяла, что, при всей бездарности нашего вяканья, в нем, пожалуй, есть известный смысл: тащить в подарок молодым гору посуды было, конечно же, хоть и разумно, мудро, даже с юморком, но одновременно от всего этого "веяло", как она сказала, "не очень высоким вкусом". "Вы правы, мальчики", - добавила она и взяла с нас слово, что мы обязательно зайдем в антикварный магазин (ну, магазин всяких старинных вещей) и купим Юре и его голубке, его маленькой птичке, что-нибудь антикварное, старинное, в их будущее гнездышко. Гнездышко - н-да-а-с! Итак, мы ей это гарантируем, нашему вкусу она доверяет, в этой комбинации - быт плюс искусство - подарок будет выглядеть действительно мощно, за второй покупкой она с нами тоже не поедет: мигрень, подруга, навалом дел по дому и прочее. В этой спешке я чуть не забыл пригласительный билет на свадьбу, который мне очень понравился. Именной, лично мне, у папы был свой, оба пришли по почте, каждый в своем конверте. "Дорогой Дмитрий Владимирович Рыжкин! (Имя, отчество и фамилия были отпечатаны типографским способом, а не написаны от руки, и так, наверное, каждому - особый шик!) Мы (далее имя, отчество, фамилия Юры и имя, отчество и фамилия, - уже Юрина - его маленькой птички) рады будем видеть Вас на нашей свадьбе (далее - день, время и место). Свадьба проводится в традиционно-старинном стиле. (И, видно, как подтверждение этому.) Примите наше заверение в глубочайшем..." Честно говоря, я здорово завелся от этого сообщения насчет стиля. Хоть я на свадьбе никогда не был, кое-что я все-таки слышал, видел в кино и по телевизору. Что значит - в старинном стиле? В новом стиле все было довольно просто, скучно: жених и невеста, папы, мамы, кое-кто из самых близких друзей, если они есть, просто ужинают дома или в кафе, тихо, мирно - что же еще надо? - ну, поженились и поженились. В очень редких случаях выкидывали фортель, снимали зал Дворца бракосочетаний, тогда - несколько столиков, как в ресторане, танцы - тоже ничего особенного, без всяких стилей. Нет, смешно было гадать, как это все будет выглядеть. В самый момент ухода у меня отлетела на пиджаке пуговица, папа разворчался, что ему надоело при полном параде ходить из угла "угол по собственной квартире, и ушел, сказав, что ждет меня внизу. Мама в какой-то диком, сумасшедшем темпе (о-оп-ля! - и готово) пришила мне пуговицу и подтолкнула к двери. Я вышел из квартиры на площадку. Она велела мне остановиться, стать ровно, и еще раз с порога быстро и внимательно оглядела меня, и в ту секунду, когда я готов был повернуться и сбежать вниз, даже слегка повернулся, - какой-то резкий ветер, маленький шквал вдруг метнулся в мою сторону, и я увидел маму совсем рядом с собой, и ее глаза, и руки, приложенные ладошками к моей груди. - Я очень боюсь за него! - быстро сказала она. - Мне очень неспокойно за него, Митя! Такое чувство, будто что-то должно случиться... нет, не на свадьбе, а вообще. Это выдумки, я знаю, но мне очень за него неспокойно, - говорила она почти скороговоркой. - Смотри, чтобы ему было там весело, - говорила она. - Чтобы... - И вдруг голос ее на половинке какого-то слова сломался, хрустнул, как стеклянная палочка, и остальное она договорила ровно и спокойно. Тут же она, как и секунду назад, подтолкнула меня, и меня понесло по лестнице вниз, наполненного совершенно другим зарядом, чем был только что, совершенно другим. Я катился вниз и, странное дело, думал вроде бы о другом, вовсе не о том, что она мне сказала. Я понял вдруг, догадался, что вот уже неделю, а то и больше, совсем не мучаюсь так сильно, как это было, не переживаю, что же мне выбрать - папу или, так сказать, науку: по любым причинам я, как видно, не мог сам решить проблему семнадцатой, да и вообще все смешалось, перепуталось во мне, может быть, я просто устал - и вот теперь, после ее слов, все, что меня мучило, вмиг опять вернулось, ударило меня, вошло в меня, как гвоздь в доску, - действительно, будто мне внезапно поменяли кровь. "Амфибия" урчала, когда я спустился, и как только я сел, папа сразу же взлетел и, развернувшись, погнал в сторону центра. - А как это в традиционно-старинном стиле? - спросил я. - Ты знаешь? - В общих чертах, - сказал он. - Читал где-то. - Интересно хоть? - Вполне. - Ну, а чем отличается? - Как тебе сказать. Ну, прежде всего, стол один, общий, все сидят в определенном порядке: жених, слева от него невеста, с обеих сторон от них - родители, ее - справа от него, его - слева от нее. - Юриных не будет, - сказал я. - Ты слышал? Они же на Днестре-четвертом работают, а там вдруг, он говорил, сезон бурь начался раньше времени, им не вылететь. - Значит, там будет сидеть какое-нибудь важное лицо, особый гость, после - всякие родственники, потом друзья - кажется, так, точно я не помню. - И все? - Кажется, да. Вроде бы кто-то еще управляет свадьбой, какой-нибудь специальный человек из друзей. Произносятся тосты - за невесту, за жениха, за их родителей... Оставайся в машине, я сам заберу кастрюльки. Он плавно посадил "амфибию" возле универмага и вылез наружу. Дождь лил обалденный. Неожиданно у самого окошка бокового обзора я увидел троих в мокрых блестящих плащах, странную такую комбинацию: Гриша Кау, Лека Шорохов и Рита Кууль - красавица из моей старой школы. Я постучал им в стекло, они обернулись, наклонились и, рассмотрев меня через мокрое стекло, заулыбались и закивали. Я сделал им рукой знак, чтобы они залезали, и открыл дверь. Хохоча, они забрались в "амфибию", мокрые, веселые, захлопнули дверь, и Рита Кууль сказала: - Слушай, сокровище городка! А они не врут, твои ребята? Мы только что познакомились. Один говорит, что читает лекции на Селене, а второй - что изобрел двигатель вечного сгорания. Они тянут меня в "Тропики". Идти или нет? - Конечно, иди, - сказал я. - Первый действительно читает лекции, а второй врет (ребята ржали). Двигатель изобрели тьму лет назад, а тебе пора бы знать, что он не "вечного" сгорания, а "внутреннего". - Ух ты, - сказала Рита. - Если у человека трояк, большего от него требовать нечестно. А с ними будет весело или нет? - Будет, - сказал я. - Они симпатяги. - Причем я симпатичнее его, - сказал Лека Шорохов. - Лучше. Вас как зовут? - Анжелика, - сказала Ритка. Кау сказал: - Мое любимое имя. Ритка стала смеяться и закатывать глаза, а я быстро написал на стекле для Леки и тут же стер: "Рита". Лека сказал: - А мне больше по душе "Рита". - И моментально заработал очко, потому что, во-первых, показал, что он не подлиза, не дамский угодник, а во-вторых, потому что отгадал настоящее имя. Ритка поплыла от восторга и сказала Леке, что, раз так, пусть он ее так и называет. Кау загрустил, и я спросил у него, как ему жилось на Селене, как "читалось". - Недурственно, - сказал он важно. - Скукотища, правда, ужасная. Я однажды смотрю - наш "Воробей" прилетел. Я обрадовался, думал, это Палыч вас привез или кого-то из других классов. Оказалось - ничего подобного, он один прилетел (я его потом встретил) за какими-то новоиспеченными певчими полихромными птичками - на Селене, будто бы, вывели новую породу. - Его бы одного не выпустили с Земли, - сказал я. - Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет - что хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый. Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку. - Да и вообще наш "Воробей" - такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме "Факела" держат, а прямо возле школы, в дубовой роще. - Летаете иногда? - спросил я. - С тех пор, как ты от нас отключился - ни разу, - сказал Лека. Ритка сказала: - А меня в космос возьмете? Лека мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки. Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к "Тропикам", и с места так шарахнул "амфибию" резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал "амфибию" вверх в сумасшедшем темпе, все сидели "притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную высоту и повел "амфибию" над городком по-человечески. - Как это ты умудрился? - спросил папа. - Фокус, - сказал я. - Надеюсь, в последний раз, - сказал он. Ритка сказала: - Рыж, ты ненормальный. Я посадил "амфибию", как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до "Тропиков" было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел. Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа: - Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не противно, а... Ну, ты понимаешь... - Да, - сказал я. - Очень. Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться. - Всем привет, - сказал я. - Девочкам Вишнячихам персональный. - Ты забегай, - сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль. - Привет, Рыж, - сказала она. Они попрощались с папой, а Лека, стоя уже под дождем (одна голова в "амфибии"), добавил: - Ты не затягивай визит, старина. Скучно - дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра. - Как? - сказал я. - Как умер? Я ее только вчера видел! - Не знаю, - сказал Лека. - Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! - И захлопнул дверцу. С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления. - Жаль, -сказал папа. - Славный был зверь. - О чем речь, - сказал я. - Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно... Ну что, купил? - По-моему, классный подарок, - сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. - И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь. Донышко коробочки было блестящее, крышка - беленькая, а сама она - нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди - зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в "амфибии" я не зажег и не стал вчитываться. - Что за материал? - спросил я и пощелкал по коробке. - Жесть, - сказал папа. - Теперь такой не бывает. Жили же люди. - А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет? - Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано. Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: "Чай русский" и чуть ниже и мельче: "Рязанская чаеразвесочная фабрика", а по самому низу коробки, вокруг: "ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.". - Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом - "С. Есенин", наш великий Сергей Есенин. - Бог ты мой! - сказал я. - Да ведь не похож ни капельки. - Ну, ну, ладно, - сказал папа. - Что за дух противоречия? Я сразу узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно написано: "...одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого поэта". - А зачем вообще его засадили на чайную коробку? - спросил я. - Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил, первые шаги в искусстве рекламы. - А что, его мало знали? Зачем его рекламировали? - Дорогой мой, - сказал папа. - Я инженер, занимаюсь пластмассой и не очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего - просто наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты великих людей помещали на спичках. - Спички, что ли, рекламировали? - спросил я. - Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз именно великих людей. Я же сказал тебе - скорее всего, это были первые опыты в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно. - Сколько ты заплатил за подарок? - спросил я. - И не спрашивай. - Он вздохнул. - Даже мама, наверное, будет меня ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время. Я запустил двигатель, "амфибия" взлетела, и до самого Дворца бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и плавно. x x x У подъезда Дворца стояло под дождем несколько обычных наземных машин и пара "амфибий" типа нашей (черепахи по сравнению с ней, если не забывать про мою приставку); когда я плавно и аккуратно садился, подъехали еще три машины с гостями, слева, чуть в стороне от остальных, стояли две амфибии более высокого класса, одна - Зинченко, другая - не знаю чья. Из второй без плаща, в одном платьице, прямо под дождь выскочила с огромным букетом цветов какая-то длинноногая девчушка и пулей припустила к подъезду. Не знаю почему (ведь думал я о ней все время), но именно в этот момент, когда эта девчушка - плюх! плюх! плюх! - прямо по лужам, в легких туфельках, летела к Дворцу, я остро подумал о Натке: как же это я так позволил себе после болезни замотаться на Аяксе и "Пластике", что так и не сгонял с ней на моей "амфибии", а ведь обещал? Да и не обещал вовсе - я и сам хотел. Мельком я видел ее вчера, буквально на секундочку: мчался на "Пластик"... - Ты куда?! - На "Пластик". - Программа, что ли, запущена - так мчишься. - Да нет. Совещание. Считают они, мое дело - фантазировать... - Воображать? - Представлять! - А сам предмет-то изучаешь? - Еще бы! Читаю выше головы! - Умница! - За конфеты спасибо! - Вкусные? - О! - Одной не было - заметил? - Заметил. - Это я взяла. Не сердись. - Ерунда, что ты! - Ну, беги. Махнем на Млечный Путь? - Млечный Путь?! - Ну, беги. Скорее бы он все придумал. - Кто "он"? - Папа твой. - Да-а... - Ну, беги. x x x Швейцар Дворца распахнул перед нами большую, лег кую, из матового пластика дверь, и возле второй нас встретил пожилой кругленький полный человечек в черном костюме, весь улыбающийся, с коротенькой толстой шеей (как бы без шеи), довольно юркий и быстрый. - Пожалуйте, дорогие гости, - сказал он, расшаркался и представился, мол, такой-то (не помню, невзрачная какая-то фамилия, типа Пнев) - администратор зала и распорядитель на сегодняшней свадьбе. Он пропустил нас во вторую дверь, и мы оказались в пустом зале, где справа (я увидел) был гардероб, а слева, вдалеке, огромная раскрытая настежь дверь, возле которой по стойке смирно стояли Юра и его белая невеста с цветами в руках, - вероятно, они встречали гостей. Рядом с ними была невысокая, обычная, но широкая двухстворчатая дверь, на которой после я прочел: "Комната для подарков" и почему-то быстро подумал: "Вот бы мне такую". Мы с папой разделись, и администратор попросил нас отметиться в книге прибывших на свадьбу. - Сын Рыжкин и отец Рыжкин! - сказал папа неожиданно очень коряво, будто в механизме речи что-то заело, разладилось. Администратор поцарапал коротенькой лапкой в книге и, вытянув ее, эту лапку, в сторону распахнутой двери жениха и невесты, сказал торжественно: - Прошу! Мигом он умчался встречать других гостей, а мы с папой тронулись через длинный зал в сторону красного Юры (это я заметил чуть позже) и белой Леры (ее имя я узнал через двадцать секунд). Все было действительно так торжественно и, главное? так непонятно и неожиданно, что волновался я (а, собственно, из-за чего?) ужасно. Почему-то я смотрел, приближаясь, не на Юру, а на невесту; она была вся удивительно белая: белая какая-то воздушная ткань, спадающая с головы на плечи, белое пышное платье, белые цветы в руках, белые туфли и белые, очень светлые волосы. Мы подошли к ним вплотную, папа, громко загрохотав (я даже вздрогнул), поставил на пол нашу громадину коробку с кастрюлями и сказал каким-то особенным голосом, но на этот раз не коряво, а, наоборот, очень витиевато и... вроде бы изящно: - От всей души моя супруга, к сожалению, захворавшая и не имеющая удовольствия сделать это лично, и я поздравляем вас в счастливейший день вашей жизни - в день бракосочетания и свадьбы! После он наклонился и поцеловал руку невесты, а потом зачем-то положил на Юрино плечо свою; я стоял, опустив глаза, и молчал; вдруг меня пронзила мысль, что невесте-то известно, наверное, что я не просто мальчик Митя, а Юрино начальство, - я быстро протянул ей руку и сказал: - Рыжкин... Митя... поздравляю... И тут же услышал ее смех и голос: - Валерия, Лера! А что же ты не целуешь мне руку? А? Ну-ка, быстренько! Я вмиг покраснел, неуклюже наклонился и как-то неловко клюнул ее в ладошку, сердце у меня колотилось бешено. - Это... подарок, - неожиданно для себя сказал я. - Кастрюльки... сковородки... И еще - редкая вещь... - Дорогие мои! - невеста ахнула, и белая воздушная ткань взвилась и на секунду зависла над ее головой, как светлое облачко. - Боже мой, какие вы умницы! Юрик! Смотри! Смотри, что нам подарили! По-настоящему дельный подарок! Смотри, милый! Юра, красный не меньше моего, хлопал глазами, и его покачивало. - Прошу вас, эти прелести - сюда. - И она показала рукой на комнату для подарков. - И пожалуйста - в зал. Спасибо вам огромное! Другие бы не догадались, а вы удивительные молодцы! Мы с папой прошли в комнату для подарков. Там уже стояло много разного-всего. Детская коляска (коляска-то зачем?!), очень пристойный новюсенький футбольный мяч, довольно дорогой двухместный летательный аппаратик "Прогулка" и несколько микрохолодильников: забавная такая штучка размером с чайник - интегральная система -, блок питания и ручка регулятора объемного минусового поля (хочешь - зона кубометр, хочешь - больше, хочешь - меньше, в зависимости от количества продуктов, - нечто вроде микромодели "Тропиков" наоборот). Остальное - не помню. Когда мы с папой, пристроив в углу оба наших чуда (с записочкой: "От семьи Рыжкиных"), снова вышли в зал встречи гостей, перед женихом с невестой стояли Ра-фа и какая-то кудлатенькая тетенька, жена, наверное... Рафа, судя по отдельным словам и длиннющим паузам, держал речь, и мы с папой тихонечко, бочком, чтобы не мешать ему даже шорохом, прошли в зал для гостей. Мы долго молча сидели у стены в креслах, иногда махали кому-нибудь рукой, кивали, кланялись, вставали и здоровались; наконец в зал ввалился оркестр (незнакомые какие-то ребята лет по семнадцати с классной исландской аппаратурой и совсем крошечной певицей), и публика в зале оживилась. Администратор Пнев катался по всему залу, как маленький возбужденный шарик, потому что, видимо, гости уже все собрались и пора было начинать. В портативный мегафон с телеэкранчиком он то отдавал последние распоряжения на кухню, то командовал оркестром и официантами. Неожиданно огромная пластиковая стена, разделяющая наш и банкетный залы, стала светлеть, светлеть... (Я поглядел на папу: когда-то он работал на "Пластике" - в отделе, где как раз и корпели над пластмассой, способной менять коэффициент прозрачности; папа грустно как-то улыбнулся.) Наконец эта стена сделалась совершенно прозрачной, и все увидели большой в форме буквы "П" белый, роскошно обставленный стол. Публика в зале оживилась, задвигалась (весело захохотал вдалеке Рафа), народу набралось довольно много, человек, я думаю, шестьдесят, почти половина - девушки, в основном, довольно симпатичные, но, мысленно закрывая глаза и вспоминая Валерию, я решил, что она здесь самая красивая, даже просто красивая, очень - ну, насколько я в этом разбираюсь. Внезапно свет в нашем зале погас, и вступил оркестр - заиграл что-то медленное, тягучее, едва уловимое, а по экрану за оркестром поплыли мягкие волны цветомузыки. Кто-то сказал рядом, в полумраке: - Они не прилетят. - Кто "они"? - Второй басист и вибрафонист тоже. На Селене сезон бурь начался преждевременно. - А-а-а... - Прошу вас - наши самые почетные гости! Папа взял меня за руку. - Что? - спросил я. Я не понял. - Идем, - сказал папа. Я поднял голову и увидел в полумраке перед нами администратора Пнева, белым платком он вытирал свою толстенькую шею... - Позвольте проводить вас первыми, наши самые почетные гости, - почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо. Мы с папой встали и потащились за ним к широкому, почти в полстены, раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал. Наверное, потому что зал этот был очень высокий, с бледно-голубыми воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека), он выглядел невероятно просторным; из-за этого и из-за огромного, роскошно обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил. Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части "пе"-стола, и где-то почти в конце нашего пути у меня, как назло, развязался шнурок на ботинке; главное, он, гад, так хитро развязался, что умудрился завязаться на узел, и не у самого ботинка (черт с ним, сделал бантик - и все о'кей!), а несколько выше: и ботинок плохо держится, хлябает, и завязать невозможно - не развязать. Я нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи-Пнева и папы и услышал (почему-то во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как Шея (они как раз остановились у поперечной, короткой части стола) сказал, обращаясь к папе: - По желанию устроителей свадьбы это место слева от невесты предназначается для самого почетного гостя, а в данном случае и непосредственного начальника жениха, то есть для вас, уважаемый Дмитрий Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу! Я так и стоял, согнувшись, будто всего меня (кроме сердца и башки) заморозили, сделали укол на всю жизнь, чтобы я все слышал, мучился, но не мог ни пошевельнуться, ни открыть рот - просто скелет, модель молеку-лы-Рыжкина с сердцем наизнанку. Было очень тихо. После папа заговорил, и я никогда, никогда, никогда в жизни не слышал, чтобы он говорил таким голосом: - Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику... - Но... - ...так как он и является непосредственным начальником жениха и, видимо, самым почетным гостем на свадьбе. Неожиданно и резко я разогнулся и снова замер, глядя прямо на них и слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев. - Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка... - И тем не менее, - повторил папа, - это так. Вы верно прочли карточку: "Дмитрий Владимирович Рыжкин", а его и зовут Митя... - О боже мой! Неужели не шутка?! Впрочем, извините, постойте, о, извините за любопытство! Я же читал в газете, читал! "Сын - главный, отец - под его руководством?" Но это же поразительно! Поразительно! Я и папа стояли прямо - два железных прута; папино лицо... не знаю, как сказать... было... пустое, да-да, пустое, именно (на Шею я не смотрел). - Я еще раз... еще раз приношу свои извинения! Поймите меня - эту ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться... Но гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович. И он поклонился мне. Я сел на стул; как я дошел до него (быстро, медленно?), не помню. Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел, как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части "пе"-стола, ведет дальше, дальше, все время вежливо забегая вперед... Наконец он нашел папину карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими гостями. "Чучундра умер, - подумал я. - Чучундра умер." Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой, огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом - я и папа, далеко друг от друга. Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех по своим местам. Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные - темп, что ли, был неверный: всем надоело ждать. Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. "Как это за ним следить? Что имела в виду мама?" - думал я, чувствуя щекой тот маленький вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже собирался сбежать вниз. "Умер Чучундра", - думал я и вдруг очнулся от полной тишины - все уже сидели на своих местах: справа от меня - Лера, слева - какая-то тетка; стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев. - Многоуважаемые гости! - сказал он. - Нашу свадьбу в традиционном-старинном стиле - начинаем! Устроителями свадьбы мне поручено объявить, что на свадьбе присутствует почетный гость (я сжался) - это Дмитрий... Владимирович... Рыжкин! Начинаем! (Странно, и устремленные, наверное, на меня взгляды, и шум аплодисментов - все, все начисто выпало из моей памяти.) - Вот ты какой! - сказала (я почему-то посмотрел на нее) похожая на птицу, сидящая рядом со мной дама. - Слышала, слышала! А я - школьная учительница жениха... Вдруг я вспомнил наставления папы, как вести себя, если рядом будет сидеть дама, и потянулся за шампанским, чтобы налить его этой учительнице, но она вдруг цепко ухватила меня за руку, так, что я даже вздрогнул. - Сама, сама, - сказала она. - Еще прольешь на скатерть. Я учительница-химик, что-что, а уж наливать-то я умею. Между прочим, Юра так плохо знал химию, что я удивляюсь, как ему доверили работать с пластмассой. Он даже закон мутаций Кухонникова не мог выучить, хотя чего уж проще... Ты-то знаешь этот закон? А? (Я отрицательно покачал головой, но она не обратила на это никакого внимания. Она наливала шампанское очень ловко, но забыла про пену и пустила струю в какой-то салат.) А ты, значит, его начальник? Слышала, слышала. А не рано ли? Интересные времена! Ты, к примеру, нашкодишь, тебя бы в угол носом надо, а нельзя - у-че-ный!.. Ее голос перешел в бормотанье, в какую-то птичью болтовню, шорох - я снова отключился. Слабо, по капелькам, кое-как я все же слышал и видел краешком глаза, как произносил тост невестин отец, но и его голос тоже скоро перешел в бормотанье и затих, отделился от меня. Вдруг все закричали, зааплодировали - все это ворвалось в меня внезапно - и одновременно учительница-химик опять схватила меня за руку. - Я налила тебе! Выпей шампанского, хотя бы глоток, - зашипела она. - Какая бестактность! Ведь ты на свадьбе, на торжестве, мой дорогой! Я взял бокал, и сразу же откуда-то справа от меня другой бокал тюкнулся со звоном в мой, и меня поцеловали в щеку. Я ужасно, до полного идиотизма разволновался, растерялся от этой сумасшедшей невестиной выходки и быстро (до сих пор не понимаю причин внезапно наступившей во мне перемены), резко повернулся к ней и сам поцеловал ее куда-то около виска и уха. После хлебнул ноль-ноль-пять бокала этого дурацкого шампанского и снова отключился (Лерин смех, постепенно слабея, долго звучал во мне.) Непонятным образом из моего поля зрения опять исчезли все гости, все, кроме папы, Зинченко, Рафы и Юры (хотя за столом сидели и другие люди из группы "эль-три"), и тяжелое, угнетающее какое-то состояние навалилось на меня, ворвавшись в меня по узенькому канальчику очень простой, но абсолютно свежей для моей головы мысли. Вот, работали люди, бились над деталью "эль-три", над ее формой и нужным для нее материалом, и ничего у них не получалось. И вдруг - нате вам! - появился на небосклоне химико-космической науки одаренный дурачок, дергающаяся молекула Дэ Вэ Рыжкин, что-то такое учуял, отгадал - все вздохнули посвободней. Дальше - туда-сюда, время идет, ничего не выходит. После - визит важного лица из Главного управления и - пошла заводка, бодрая, нервная - собственно, особая ситуация: одно дело - самим знать, что это именно мы задерживаем полет века, и совсем другое, когда нам об этом мягко напоминают. Работа, работа, работа - ноль результата. День - ноль, два - ноль, три - ноль, неделя - полный завал, и только тогда все поняли, догадались, кожей почувствовали, вспомнили как бы, что еще три дня назад, целых три дня, а то и четыре вся заводка, какая была, кончилась и ничего, кроме вялости и инерции, давно уже нет. Ходим на работу, горим, несем на плечах особую ответственность, а на самом деле, если повнимательнее прислушаться к себе, ничего такого и не чувствуем, давно скисли - такая вот унизительная тягомотина; безнадежность, и, кажется, так будет и дальше, и чем это кончится - неизвестно. Больше всех мне было жаль Зинченко. Удивительно, я ничего не слышал и не видел за столом, непонятно даже, каким образом в полной тишине (аплодисменты были после) я услыхал чужой громкий голос, который возвестил о том, что сейчас тост со стороны близких жениха произнесет Дмитрий Рыжкин, ученый, скромняга шестиклассник. В середине этой фразы Лера мягко положила руку мне на плечо, птица-химик вцепилась в меня секундой позже, но я уже привык, не вздрогнул. Я встал, как ни странно, без всякого волнения, думая о том, что довольно глупо было не знать заранее, что такое мне предстоит обязательно: кое-что про тосты я слышал. Еще я успел подумать, что говорить общие слова мне не хочется, стыдно, но говорить серьезно, от души не хочется тоже; нет, ребят - Леру и Юру - я бы поздравил вполне искренне, просто не хотелось выдавать все на полную катушку собравшейся публике, не хотелось, не моглось - и все тут... Я встал - будто прорвал головой тонкий непрозрачный бумажный потолок; я не видел никого из сидящих, никого, кроме папы, хотя очень отчетливо слышал все голоса, шепот и шорохи. Мне стыдно вспоминать, что я говорил - наверное, поэтому я ничего почти и не помню, но, как ни странно, то, что говорить было совсем уж стыдно, я помню: про то, что Юра еще очень молод и в жизни, и в науке, но... про своего плюшевого медведя, про папу и маму - какая они замечательная пара... нет, нет, нет, не хочу вспоминать, не могу; счастье еще, что я ничего не сказал про Натку, ничего... Неужели могло бы и до этого дойти?! Грохнули аплодисменты, целая буря. Лера шепнула мне в ухо: "Спасибо, миленький", птица слева ущипнула меня, какая-то писклявая тетка крикнула: "Пусть еще скажет!", все заорали: "Еще! Еще!", вдруг замолчали, и какой-то голос пробасил: "Пусть он что-нибудь пожелает их будущим детям". Неожиданно для себя я быстро встал и сказал: - Желаю им стать садовниками! Кто-то спросил в тишине: - А почему? ... Меня так закрутило и перекорежило от всего этого, от каких-то идиотских вопросов-ответов, что во мне появилось чувство, которое я ненавижу в себе - мне вдруг захотелось всем им понравиться, вот ведь гадость! Я снова встал. - Садовниками потому, - сказал я, - что вдруг им удастся снова вырастить на Земле свеклу. Все захохотали, захлопали. Полный успех, полный - я знал, что попаду точно в "десятку". Больше я уже не вставал, сидел как улитка в домике, до самого конца тостов и питательной части свадьбы. Кажется, я что-то ел, но что именно - не помню. После были танцы, музыка, дикая какая-то беготня, игры; меня непрерывно приглашали танцевать разные взрослые девчонки, в другое время я бы, наверное, волновался, краснел, а сейчас танцевал вяло, холодно, и все время следил, где папа: часто я терял его из виду. Неожиданно я заметил рядом с ним птицу-химика. Она крутила клювом и что-то втолковывала ему. Не знаю, как мне это удалось, но я напрягся и тут же услышал, как она проверещала: - Но он же, в отличие от вас, никогда не занимался пластмассой, не так ли?! Вы же не будете этого отрицать?! Я резко (хамство!) отстранил свою даму и стал сквозь толпу продираться к ним, часто теряя их из виду, но химическая птица учуяла, наверное, что-то грозное в атмосфере и навострила крылья прочь; ее не было рядом с папой, когда я пробился через танцующих, - был Зинченко. - Ну как, колоссальный успех? - спросил он у меня. - Да, - сказал я. - Полнейший. А вы почему не танцуете? Ты почему, папа, не танцуешь? Оба они както вяло улыбнулись. Я отошел, чтобы не мешать им, но слух мой был напряжен до предела - я услышал, как Зинченко сказал папе: - Ну, что будем делать? Может быть, в спокойной обстановке мы чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас, не завтра. - Да, - сказал папа. - Похоже на то, что лично я ни завтра, ни послезавтра... И ни послепослезавтра. Прошу извинить меня! Вероятно, объявили дамский танец: певица из оркестра, смелая такая крохотуля, утащила папу танцевать. - А как твой тонус? - спросил, подойдя ко мне, Зинченко. - Никак, - сказал я. - Никакого тонуса нет. Ни-ка-ко-го! Мы помолчали, он (я даже весь напрягся от этого) неожиданно погладил меня по голове и ушел. Танец кончился, я встал на цыпочки, отыскивая в толпе папу, нашел и тут же увидел, как он, проводив до эстрады крохотулю-певицу, поклонился и быстрыми шагами направился к выходу, в зал-раздевалку... ... Когда я ворвался после оцепенения в этот зал, его там не было. Я выскочил на улицу. Шел мелкий, как пыль, дождь. Возле подъезда было светло, а дальше - полумрак, и там, где он начинался, все больше и больше густея вдалеке, я увидел папу - большими медленными шагами он уходил в темноту. Я двинулся за ним, глупо скрючившись, будто прячась, хотя спрятаться было просто невозможно, негде. В темноте, впереди себя, я видел его еще более темный силуэт, и мелькавшие иногда белые манжеты и воротничок рубашки, и маленькое яркое мелькающее пятнышко горящей сигареты у него в руке. Слева, напротив Дворца бракосочетаний, темнел боковой фасад какого-то длинного здания, папа свернул за него, секунд десять я не видел его, я прочел на здании: "Школа повышения психомолекулярных знаний No 1", после сам свернул за угол - передо мной, темнее неба, было огромное пустое поле. Прижавшись к углу, я подождал немного, пока глаза окончательно привыкнут к темноте. Небо на горизонте мягко светилось (наверное, огни основного космодрома), иногда вдруг на мгновение озаряясь короткой бледно-розовой вспышкой. Я рассмотрел впереди себя очертания каких-то темных, тонких, прямоугольных конструкций, присел и на фоне светлой полоски на горизонте различил гимнастический турник, брусья, столбы со шведской стенкой, - наверное, летний гимнастический городок психомолекулярной школы. Папа стоял боком ко мне, держась одной рукой за трос растяжки турника, с сигаретой во рту. Было тихо, почти никакого ветра, только медленно движущиеся потоки мокрой дождевой пыли. Я почти не дышал и не двигался. Медленно папа сделал вдруг несколько шагов под самую перекладину турника, запрокинул голову, не выпуская изо рта сигареты, неожиданно подпрыгнул и, уцепившись за перекладину руками, повис, тихонько качаясь. Незаметно для меня, постепенно, амплитуда его качания стала больше, еще больше - на долю секунды тело его замирало, вытягиваясь почти параллельно земле, то с одной стороны турника, то с другой и вдруг, не остановившись в этой крайней точке, проскочив ее, внезапно взмыло вверх, все выше и выше и наконец, застыв на миг над турником, понеслось вниз, сделав полный оборот. Он крутил "солнышко" - раз, другой, третий, четвертый; на фоне светлой полоски горизонта и всполохов я хорошо видел его темное вытянутое летающее тело и - чирк-чирк-чирк - маленькое яркое пятнышко сигареты у него во рту... раз, второй, третий... раз, второй, третий... раз, второй, третий... И вдруг у меня внутри сразу и очень остро, очень что-то заныло, что-то черт знает какое острое, я резко поднялся с корточек, сделал, пятясь, несколько шагов назад, за угол и, сорвавшись, побежал, как только мог быстро, к освещенному вдалеке подъезду Дворца бракосочетаний. Ключ от "амфибии" я нащупал в кармане и достал прямо на бегу. За приоткрытой дверью входа (я успел заметить) стоял Зинченко и еще какие-то люди; может быть, он услышал, как я бегу, и посмотрел на меня, но в этот момент я уже был возле "амфибии"; он быстро выскочил из-за двери, а я уже сидел в кабине, захлопывая свою; он что-то крикнул на бегу, резко, подняв вверх обе руки, но я уже рванул рычаг, переведя одновременно приставку на максимум взлетного напряжения, и взмыл вверх с такой скоростью, что огни входа Дворца прямо у меня на глазах превратились в маленькую светящуюся точку. x x x Первую летную зону я проскочил - не заметил. Вторая, особо строго контролируемая, где без спецразрешения летать категорически запрещалось, была раз в сорок больше первой, но где я лечу - в первой, во второй, в дубль-сотой "эль-три" - об этом я догадывался только каким-то двадцать седьмым чувством. Не знаю, где именно, меня с ходу засекли два патруля и метнулись за мной как обалделые. Сигнальные огни я не вырубил, видели они меня прекрасно, но все равно были слишком далеко, чтобы на телеэкранах в этой дождевой пылище разобрать мой номер, да это меня и не интересовало. На своем экране я видел их хорошо: марки машин - незнакомые, быстрее моей или нет - не понять; немного они поорали на меня и бросили гонку, наверное, решили предупредить все контрольные пункты патрулирования, чтобы те были готовы засечь меня на обратном пути. В ту же секунду я догадался, что это все-таки вздорная мысль, они обязаны были меня преследовать: мало ли что может понатворить в космосе сумасшедшая "амфибия" без спецразрешения; конечно же, они бросили гонку по другой причине, и та, третья машина, которая обогнала патрульные тачки и была сейчас ближе ко мне, чем они, не случайно, пока они еще гнались за мной, выделывала свои световые кодовые фокусы, заявляя им спецразрешение на вылет в космос. Эта машина шла за мной чуть быстрее меня, и я, не желая пока выматывать свою "амфибию" до конца, только слегка подбросил скорости, самую малость - та машина чуть уменьшилась на моем экране, отстала. И тут же, впервые с того момента, как она замаячила в темном дождливом небе, меня резко дернуло от звука знакомого голоса в моей кабине. - Куда ты летишь? - спросил Зинченко. Я молчал. Полный стопор. - Может, связи нет? Это был голос папы. - Ну как же! Полно шумов! Просто он молчит, а слышит нас прекрасно. - Так что же он, черт подери?!! - А вы думаете, что он только для того и улетел, чтобы с нами поболтать? А? Неважно вы знаете детей. - Пожалуй, - сказал папа. Они замолчали, я снял все бортовые огни и чуть подкинул скорости. Конечно, они потеряли меня на своем телеэкране, но, включив даже пару локаторов, снова легко могли зафиксировать меня на главном пульте; я это знал и резко ушел в сторону, чтобы операция поиска заняла у них несколько секунд, а я бы выиграл за это время довольно значительное расстояние. Они действительно скачком уменьшились на моем экране, о чем-то быстро заговорили, Зинченко сказал потом громко: "Хитрый маневр. А я подумал сначала, у него батареи сели. Вот мальчик!" И тут же они увеличили скорость... - И чего он хочет?! Не пойму только, откуда у вашей безделушки такая силища?! А?! - Что-нибудь он с ней сделал, - сказал папа. - Очередная детская затея. - Это я еще как-то могу допустить, - сказал Зинченко, - но кислородной станции у него нет - скоро это начнет сказываться. Куда его, паршивца, несет, черт побери?! - Да, дополнительного кислорода у него нет, - быстро сказал папа. - Я об этом с самого начала думаю. Они медленно приближались ко мне, но очень медленно, неопасно; вдруг я понял, что весь мой телеэкран изменился, не сейчас, конечно, чуть раньше, просто я этого не замечал; по нему тихо плыли маленькие неплотные точки других ночных кораблей. Почему-то явно увеличилась вибрация кресла, в котором я сидел, пошли довольно сильные фоновые скрипы, даже визги - в ушах стало неприятно. И какая-то вялость в теле. - Входим в начало сложной зоны! - крикнул Зинчен-ко. - Здесь полно рейсов мощных космических кораблей! Они тебя не видят! Они с локаторами, но ты представляешь себе их скорость?! Масса у тебя ничтожная - такую они могут засечь слишком поздно. Да и как им маневрировать - у них жесткие программы хода. Слышишь?!! Из-за вибрации смотреть на экран становилось все труднее, да еще эта странная вялость, но я старался ничего не пропустить, ни одного корабля, догадавшись, что если я с кем-то столкнусь, то это касается не только меня одного. - Долго он продержится на своем кислороде?!! - услышал я голос папы. - У меня одна надежда, что немного больше, чем взрослый, легкие-то у него маленькие. Зинченко прорычал: - Я ставлю нас в канал влияния его машины, можем не маневрировать, только выкачивать скорость. Куда ты летишь, отвечай?! Куда ты летишь, отвечай?! Его рычание было громким, прямо мне в ухо, и вибрировало, как и все звуки вокруг меня. Я нажал кнопку разрешения окончательных нагрузок и сразу же почувствовал, как резко увеличилась вибрация, почти до ненормальной, и - одновременно - что я переношу ее легче, чем раньше, как-то плавно; и тут же мягко, мягко, понемножку, все больше и больше и до непонятного нежно запахло вдруг сметаной и свекольником, их сочетанием... Явный такой, но не резкий запах, очень летний какой-то, не дома, не в городе, а на даче... жара приличная, только на веранде прохладно, сидишь в одних трусиках, босиком и ешь свекольник, а потом - бух на прохладное шелковое одеяло! - и спать, спать, а после просыпаешься в предвечерней жаре... тишина, тихо, только муха гудит, и сонный, вялый бредешь к речке, плюхаешься в воду, и тебя сносит, сносит, несет вдоль песчаного берега, а рядом Жеку Семенова несет, а чуть впереди - Валеру Пустошкина, Ритку Кууль, и после все вместе - бегом к нам домой, и опять свекольник, и не от жары, а просто от вкусноты... Спать хочется... - Вибрация! - сказал Зинченко. - У него машину трясет, как в лихорадке, колотит. Видите на пульте?! - Вижу, вижу! А при такой вибрации сработают наши магнитные присоски? Мы сможем взять его в жесткое сцепление с нами?! - Да сможем! Не в этом дело! Ломает всю его машину! Кислород! Сколько кислорода у него осталось?! - Боже мой! - крикнул папа. - Так сделайте скорее что-нибудь! Сделайте скорее!!! - Ч-черт! - прошипел Зинченко (мягко так и далеко от меня). - Этот еще прет! Видите, ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой будет сейчас обходить нас всего в двух ступенях левее нашего коридора. Такая махина, сдунет - не заметишь! Надо их предупредить!!! ...О-о-о, какой запах! Море свеклы, бассейн сметаны, ароматные кусочки консервированного мяса... "Еще, еще ешь!" - говорит мама, а за окном