Марк Алданов. Самоубийство --------------------------------------------------------------- OCR Леон Дотан ldnleon@yandex.ru Оригинал: http://www.ldn-knigi.narod.ru ? http://www.ldn-knigi.narod.ru Вычитка Нина Дотан (03. 2001) Вычитка и форматирование, курсив, {номера} после страниц, <пропущенная пунктуация>, опечатки, предисловие Г. Адамовича. Serge Winitzki (06/2001) --------------------------------------------------------------- М. Алданов Самоубийство Роман Издание Литературного фонда Нью-Йорк Copyright (c) 1958 in the United States of America by Litfund Printed by Rausen Bros., 142 E. 32nd Street, N. Y. C. -------- Предисловие Этот роман -- последнее из больших произведений Алданова, и написан он им незадолго до смерти. О смерти, о ее вероятной близости Марк Александрович часто говорил и повидимому постоянно о ней думал. Кое-что из этих мыслей отразилось на общем складе "Самоубийства", в котором есть черты, напоминающие завещание. Алданов был человеком слишком сдержанным, чтобы решиться на открытую, прямую передачу людям того, что было сущностью его жизненного опыта. О завещании я упомянул лишь в том смысле, что в "Самоубийстве" подведены некоторые итоги и что в этом романе Алданов высказал суждения, которые представлялись ему важнее других. Высказал он, пусть и крайне осторожно, также надежды, для себя непривычные, не совсем вяжущиеся с духовным обликом русского Анатоля Франса, а в конце концов, значит, вольтерьянца, каким принято его считать. Перед смертью в скептицизме Алданова появились какие-то трещинки, и именно те страницы романа, где это обнаруживается, -- несчастный случай с Ласточкиным и вс? дальнейшее, сплошь до двойного самоубийства супругов, -- принадлежит к лучшему, что им вообще написано. Многим в последние годы казалось, что творческие силы Алданова мало по малу иссякают. После "Истоков" -- едва ли самого значительного его произведения, -- 3 почти вс? им писавшееся возбуждало некоторое разочарование, и даже у верных друзей, у самых убежденных почитателей его дарования, большой, причудливо построенный роман "Живи, как хочешь" не вызвал ни того интереса, ни тех откликов, на которые автор вероятно рассчитывал. Мастерство Алданова формально оставалось прежним. Но в замыслах его чувствовались усталость, рассеянность, растерянность, и самому мастерству его недоставало какого-то "чуть-чуть", которое вдохнуло бы в него жизнь. "Самоубийство" -- наряду с "Истоками" -- наоборот, полно живого дыхания. Даже если оставить в стороне вс?, касающееся Ласточкиных, в частности их конец, -- по моему, центральный, важнейший эпизод в книге, -- надо по справедливости признать, что повествовательная манера Алданова, со вставными портретами исторических деятелей, никогда не бывала убедительнее и своеобразнее. Под самый конец жизни, не обновляясь, а совершенствуясь, Алданов как будто вновь полностью стал самим собой, и достаточно указать в веренице портретных глав хотя бы ту, исключительно блестящую и картинную, где появляется Франц-Иосиф, чтобы это стало ясно. Миром правит случай, "его величество Случай", по выражению Фридриха Второго. Было бы, конечно, ошибкой сказать, что идея эта, Алданову представлявшаяся аксиомой, в "Самоубийстве" вложена, -- так же, как неправильно было бы сказать, что в "Войну и мир" вложена мысль о ничтожестве исторических личностей или об отсутствии величия там, где нет простоты, добра и правды. В "Ульмскую ночь", трактат теоретический, Алданов 4 идею случайности действительно вложил и ею вс? свое построение обосновал. Но "самоубийство" от предвзятости свободно, и идея в него не вложена извне, а возникает и развивается в самом ходе рассказа. Вс? в нашем существовании происходит в силу миллиона, миллиарда сплетающихся и переплетающихся случайностей, уходящих корнями вглубь веков: Алданов в этом убежден, он это непрерывно доказывает и иллюстрирует, удерживаясь, однако, от выводов, которые делают иные современные авторы, новейшие "властители душ": о бессмысленности жизни он не говорит, хотя ее и не опровергает. На этой черте Алданов останавливается в недоумении, твердо зная лишь одно: то, что о смысле или бессмыслице жизни никто не знает ничего. Всесильная случайность на первый взгляд связана с толстовским представлением о стихийном потоке истории, в котором отдельный человек ничего изменить не властен. Но хотя Толстой и был для Алданова верховным литературным божеством, здесь, в вопросе о роли личности в истории, он с ним резко расходится, а в "Ульмской ночи" ему и возражает. В "Самоубийстве" одно из главных действующих лиц -- Ленин, и если в самом факте существования его, в факте появления такого человека в такой-то исторический момент, закон случайности остается незыблем, роль Ленина в октябрьской революции представляется Алданову решающей. Без него не было бы переворота: Ленин один на его немедленной необходимости настоял, один верил в успех, один этот успех обеспечил. О личности Ленина, при всем своем отталкивании от него, Алданов был мнения исключительно высокого. Он, правда, терпеть его не мог, как писателя, -- в 5 частности возмущался и совершенно справедливо возмущался тем, что поверхностные и развязно-бойкие статейки Ленина о Толстом признаются в СССР образцом критической гениальности, -- он с иронией отзывался о философских работах Ленина, но признавал его острую политическую прозорливость, а главное -- редчайшее сочетание ума и воли в какой-то идеальной дозировке, в полном согласии и соответствии одного другому. Всякий фанатизм был чужд Алданову и даже враждебен ему. Но в том, что именно фанатики изменяют ход истории, он не сомневался. Прочтут ли "Самоубийство" в Советской России? Если прочтут, то, конечно, ничего кроме брани оно там не вызовет, по крайней мере в печати. Деятеля, которого в России считают величайшим вождем и благодетелем человечества, Алданов относит к явлениям роковым. Но удивления своего перед этим деятелем он не скрывает и пользуется им, как примером, для доказательства, что история может человеческим намерениям и решениям быть подчинена. Если бы Алданов склонялся к мистическому истолкованию событий, то вероятно предположил бы, что Ленин был послан в мир высшими темными, неведомыми силами для выполнения их таинственных предначертаний. Но нет, для автора "Самоубийства" вс? в мире случайно, и не воля, даже не прихоть судьбы, а слепая, безумная игра ее привела Россию к тому, что произошло в октябре 1917 года. Ленина Алданов обрисовывает беспристрастно, очень тщательно, очень вдумчиво. Несомненно, это первый живой, правдоподобный его портрет в литературе, -- первый потому что советскую иконопись или слащавые рассказики о чудо-мудреце и народном печальнике Ильиче в расчет принять нельзя. Впоследствии появятся, конечно, и другие романы с 6 Лениным в качестве одного из главных персонажей. Но если алдановская характеристика и будет со временем дополнена, то едва ли будет она признана страдающей злобным искажением или апологетической близорукостью. Название романа допускает различные толкования. Самоубийством кончают Ласточкины, благополучье и счастье которых оборвалось с исчезновением старого мира. Самоубийством кончает богач Савва Морозов, всем пресыщенный и ничем не довольный. Наконец, самоубийством кончает в 1914 году старая Европа, которая могла бы еще долго-долго существовать, благоденствовать, жить-поживать, по-прежнему веря в прогресс, в торжество разума и мирного преуспеяния. Исторические портреты вставлены в роман не для простого оживления действия: все своим содержанием они клонятся к объяснению катастрофы, к тому, что по воле "его величества случая" европейскими державами в начале нашего века управляли люди, сами себе рывшие могилу. Но историческая ткань "Самоубийства" не исчерпывает его истинного смысла. История беспощадна, -- как бы говорит Алданов, -- а тот, кто в ее оправдание ссылается на рубку леса, при которой неизбежно "летят щепки", не достоин имени человека, во всяком случае не вполне достоин его. Ленин со своим фанатизмом и несомненным личным бескорыстием, со своим умом и волевым исступлением, с подменой живого представления о существовании статистическими схемами его, Ленин не вполне достоин имени человека, менее достоин его, нежели, скажем, Татьяна Михайловна Ласточкина, скромная, тусклая, пожалуй не очень умная, но сердцем догадывающаяся о том, что для Ленина закрыто. Именно этот мотив, явственно в "Самоубийстве" звучащий, 7 вносит в творчество Алданова что-то новое, "завещательное". Ласточкины гибнут, но по своему они над историей торжествуют. Почему? Потому, что любовь, их одушевляющая, сильнее всего, что на пути ее встречается, и в конце концов потому, что любовь побеждает смерть. Да, иначе не скажешь: любовь побеждает смерть. Это кажется банальщиной, избитым опошленным выхолощенным общим местом. Но вечное не может быть банальным, хотя внешне и может оказаться на него похоже. В "Самоубийстве" Алданов по своему повторяет то, что до него сказала чуть ли не вся мировая поэзия, и сквозь предсмертный, растерянный лепет двух московских самоубийц выражает свое согласие с самыми дорогими сокровенными человеческими надеждами. Георгий Адамович 8 -------- Часть первая I Чете Рихтеров был указан в Брюсселе сборный пункт: квартира Кольцова. Этот же адрес был дан и другим участникам Съезда. Но консьержка, находившаяся со вчерашнего вечера в состоянии полного бешенства, объявила, что больше ни одного "саль рюсс" в дом не пустит: пустила четырех, входят как к себе, шумят, кричат, довольно! Хозяин квартиры был очень смущен и даже взволнован: боялся, что гость рассердится. Кольцов кричал, что этого так не оставит, что будет жаловаться властям (не сказал: полиции), что обратится к бельгийской социалистической партии. Однако Рихтер не рассердился и высказался против жалоб: он всю жизнь боялся консьержек; говорил, что быть с ними в добрых отношениях обязательно для каждого революционера. <-->...Да ничегошеньки ваша бельгийская партия сделать не может, если б даже и согласилась. Нельзя ли нам приютиться в помещении Съезда? Кольцов развел руками еще более смущенно. -- Никак нельзя, Владимир Ильич. Это помещение просто амбар для муки! Им было очень, очень совестно, они страшно извинялись, но ничего другого не оказалось! -- Не оказалось? -- с усмешкой спросил Рихтер. Это был невысокий, коренастый лысеющий человек с высоким лбом, с рыжеватыми усами и бородкой, в дешевом, чистом, без единого пятнышка синем костюме с темным галстухом, концы которого уходили под углы двойного воротничка. Глаза у него были чуть косые и странные. Он был всю жизнь окружен ненаблюдательными, ничего не замечавшими людьми, и ни одного хорошего описания его наружности они не оставили; впрочем, чуть ли не самое плохое из всех оставил его друг Максим Горький. И только другой, очень талантливый 9 писатель, всего один раз в жизни его видевший, но обладавший необыкновенно зорким взглядом и безошибочной зрительной памятью, весело рассказывал о нем: "Странно, наружность самая обыкновенная и прозаическая, а вот глаза поразительные, я просто засмотрелся: узкие, краснозолотые, зрачки точно проколотые иголочкой, синие искорки. Такие глаза я видел в зоологическом саду у лемура, сходство необычайное. Говорил же он, по моему, ерунду: спросил меня -- это меня то! -- какой я "фХакции". -- Ленин сильно картавил, но не на придворный, не на французский, не на еврейский лад; почему то его картавость удивляла всех, впервые с ним встречавшихся. -- Что ж делать? Не оказалось. Утешимся же тем, что им очень, очень совестно. Ищите для нас, товарищ Кольцов, помещеньице в каком-либо отельчике подешевле, но в чистеньком. А консьержку оставьте в покое, не то она и вас выживет. То, что гость не рассердился, успокоило Кольцова: он боялся Ленина еще больше, чем Ленин боялся консьержек. Кого то отрядили караулить других участников Съезда. Объявил, что все-таки позвонит по телефону, -- назвал имя видного бельгийского социалиста: -- Он во всяком случае пригодится, очень любезный человек, -- сказал Кольцов. -- Валяйте, звоните. Пусть устроил бы скидку. Но с первых слов успокойте его, а то сей субъект подумает, что мы у него просим денег. Вид Надежды Константиновны показывал, что она недовольна: не для нее, конечно (о себе она редко думала), но для вождя партии могли обо всем позаботиться заранее и не заставлять его ждать с вещами на улице. Она вдобавок видела, что Володя устал и нездоров: еще не так давно в Лондоне его мучила "зона". -- "Неужто начнется опять!" -- думала она с ужасом. Была и сама утомлена, однако, это не имело никакого значения. Желчные шутники в партии, подражавшие Плеханову, говорили, что Ленин женился на ней из принципа "чем хуже, тем лучше", и называли ее "миногой". Впрочем, ее скорее любили: при несколько суровом и гордом виде, она была не зла, не тщеславна, ни к каким званиям и должностям не стремилась, хотя по своим заслугам на некоторые, не очень важные, звания имела бы права. "Коротки ноги 10 у миноги, чтобы на небо лезть". -- Надежда Константиновна никуда не лезла и никому не завидовала. Она была женой Ленина и этого было достаточно. Во всем мире, кроме ближайших родных, одна она его называла "Володей". Даже люди, бывшие с ним на ты (их всего было два или три человека), называли его "Владимир". -- Этот съезд очень важен... Он собственно представляет собой Учредительное собрание партии, Первый съезд не идет в счет, -- сказала она второстепенному (только с "совещательным") делегату, занимавшему ее разговором. Кольцов побежал в соседнюю лавку: "Не звонить же от этой злой бабы!" -- Подумайте, сам товарищ Ленин остался без пристанища! -- сказал он по телефону. Бельгийский социалист не знал, кто такой Ленин, но отнесся вполне сочувственно. В первую минуту в самом деле опасался, что русские эмигранты, почти все бедняки, чего доброго попросят у него денег! -- Вот что, я сейчас же позвоню в "Кок д'Ор", -- сказал он. -- Хозяин этой гостиницы член партии и мой приятель, он верно сделает и скидку для русских товарищей. Вы можете туда прямо проехать с товарищем Лениным, которому, пожалуйста, передайте привет. Кольцов вернулся и сообщил всем новый адрес. Ленин, как ему показалось, предпочел бы, чтобы другие участники Съезда остановились не в той же гостинице, что он. -- Я вас провожу, Владимир Ильич. Наняли извозчика. Ленин сказал было, что можно было бы поехать на трамвае. Кольцов объявил, что в трамвай такого чемодана не возьмут. Чемодан, видавший виды на долгом веку, был в самом деле объемистый. Ленин сам его дотащил до дрожек, хотя старался отобрать у него Кольцов. -- Почему же будете нести вы? Я покрепче вас, -- сказал Ленин нетерпеливо, и, несмотря на все протесты Кольцова, сел на неудобную переднюю скамейку, предоставив ему место рядом с женой. Она была этим не очень довольна: "Володя уступает место Кольцову!" Кольцов же не мог не оценить: "Вот чего не сделал бы Плеханов!" 11 По дороге разговор не клеился. Надежда Константиновна еще гневалась, хотя и меньше. -- Судьбы нашей партии зависят от того, кто будет ее главным руководителем. И потому очень важен каждый голос на Съезде, -- сказала она. Муж оглянулся на нее с неудовольствием. Предполагалось, что вопрос о руководителе не имеет никакого значения. Она тотчас это поняла и немного смутилась. -- Я еще точно не знаю соотношения сил, -- уклончиво ответил Кольцов. "Будет, конечно, голосовать с Мартовым!" -- сердито подумал Ленин. -- Соотношение сил уже известно, -- сказал он как бы равнодушно. -- "Совещательные" не в счет, будет 33 делегата с одним голосом, и 9 двуруких. Из всей компании 5 бундовцев, 3 рабочедельца, 4 южнорабоченца, 6 болота, остальные искряки. -- Искряки-то искряки, но вполне ли надежно их искрянство? -- вставила Надежда Константиновна. -- Ведь Мартов тоже искряк. Ленин опять оглянулся на нее с досадой и что-то пробормотал. -- А какую позицию вы окончательно решили занять в отношении бундовцев? -- поспешил перевести разговор Кольцов. -- Прямо в зубы их бить не буду, но отношение будет архихолоднейшее. Пусть "Бунд", наконец, выявит свою личину! Во всяком случае в Феклу ни одного из этой компаньицы не возьмем, пусть идут к чорту! Ту се ке вуле, мэ па де са, -- сказал Ленин. Он часто вставлял в разговор и в письма слова на неправильном французском, немецком или на латинском языке. "Феклой" называлась редакция "Искры". -- Они и не претендуют на это, -- сказал Кольцов обиженно. Он смутно -- и совершенно неосновательно -- подозревал Ленина, как и Плеханова, в некотором скрытом антисемитизме. -- Просто они маленькие люди с ограниченным кругозором. Я говорю только о тех, которые будут на Съезде. -- Что маленькие, это не беда, ("Ты сам гигант",- насмешливо подумал Ленин). -- Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Но они хотят федерацийки, чтобы 12 быть единственными представителями еврейского пролетариата. Фигу им под нос вместо федерации! -- А если они уйдут со Съезда? -- Скатертью дорога, -- сказал Ленин и подумал, что если бундовцы уйдут, то у Мартова будет пятью голосами меньше при выборе редакции "Искры". "Непременно раньше поставить вопрос о Бунде", -- решил он. Извозчик подъехал к гостинице. Кольцов хотел заплатить. -- У вас, Владимир Ильич, верно еще и нет бельгийских денег? -- Есть деньги, разменяли на вокзале, -- сказал Ленин. Он жил скудно, берег каждую копейку, но не любил, чтобы за него платили другие, особенно бедные люди как Кольцов. Комнатка в гостинице оказалась недорогая (хозяин в самом деле сделал скидку) и довольно уютная. В ней были и письменный стол, и даже полка для книг, -- очень полезные вещи: съезд должен был длиться не меньше месяца. На полке лежали разрозненные номера иллюстрированных журналов. -- Я разберу вещи. Да и работа есть, -- сказала Надежда Константиновна, взглянув на Кольцова. Она знала, что мужу отравляют жизнь разговоры: он и в Мюнхене, и в Лондоне, и в Женеве просил товарищей приходить к нему пореже, если не было дела. -- А мне надо бежать, -- поспешно сказал Кольцов, тоже не очень хотевший с ними разговаривать; разговор мог стать неприятным. -- Бегите, -- с готовностью согласился Ленин. -- Здесь как? Надо хозяину показать паспорта? -- Не надо, никакой прописки не требуется, -- объявил Кольцов. Он хотел было добавить, что Бельгия почти такая же свободная страна, как Швейцария, но не добавил: это замечание не понравилось бы вождю партии. Многие находили, что Рихтер -- он же Н. Ленин, Тулин, Петров, Ильин, Старик, Ульянов -- уже важнейший из вождей. Еще недавно он был главой того, что называлось шутливо "Тройственным союзом": Ленин--Мартов--Потресов. Такой же Тройственный союз был и в старшем поколении: Плеханов--Аксельрод--Засулич. Но, как ни у кого в Европе не было сомнений в том, что 13 в настоящем Тройственном союзе всем руководит Германия, так и у социал-демократов признавалось, что главные среди шести это Ленин и Плеханов. Остальные четверо, при всех их качествах, были как бы тайными советниками революции при двух действительных тайных. Впрочем, теперь положение изменилось: разделение шло по другой линии, борьба намечалась преимущественно между Лениным и Мартовым. -- Я значусь Рихтером, и письма к вам будут приходить на имя Рихтера. Все передавайте ей или мне, только, пожалуйста, без всякого замедления, -- сказал Ленин. Несмотря на отсутствие в нем чванства, в его голосе послышался приказ. -- А что, этот амбар отсюда далеко? -- Нет, недалеко, Владимир Ильич. Хотите взглянуть? Они мне дали ключ. -- Какие любезные! Если недалеко, пойдем. Ты ведь, Надя, тем временем разберешь вещи? -- У меня работы на час, если не больше. Можешь, Володя, не торопиться. И купи чего-нибудь к чаю, хлеба, ветчины. Сыр и сахар я привезла. В амбаре было темновато и сыро. Когда они вошли, во все стороны рассыпались крысы. У стен лежали груды кулей с мукой. Впереди, против входа, стояли стол и за ним два стула, а перед ними несколько рядов некрашеных скамеек. Ленин вдруг расхохотался веселым заразительным смехом. Кольцов смотрел на него со сконфуженной улыбкой. -- Да, неказистый зал. Мы завтра все проветрим и постараемся достать хоть стулья. Что ж делать, ничего другого не оказалось. -- Для себя они, небось, нашли бы помещеньице получше, а? -- говорил Ленин, продолжая хохотать. -- А уж если б, скажем, международный конгресс, то сняли бы какой-нибудь отельчик вроде "Бристоля" или "Империала" или там "Континенталя". Это для дрекгеноссов-то, а? -- Так он часто называл тех иностранных, особенно германских, социал-демократов, которых не любил. -- За амбар гехеймраты с Каутским им набили бы морду, а, Кольцов? И то сказать, оговорочка: гехеймраты всех стран платят чистыми деньжатами. Только с нами, с "саль рюсс", можно не считаться. -- Он, наконец, 14 перестал смеяться и вытер лоб чистым белым платком. -- Ничего, товарищ Кольцов, со временем будут считаться и с нами, уж это я вам обещаю!.. А чей же это милый амбарчик? Мука с крысами, а? Мы крыс вывели бы, да заодно и таких хозяйчиков. Но вы не конфузьтесь, вы не виноваты, что нет деньжат. А вот товарища Плеханова предупредите, насчет крыс-то. А то он очень разгневается... Дайте, посидим, передохнем, -- сказал он. Достал из кармана прочтенную в поезде аккуратно сложенную газету, накрыл ею скамейку и сел. -- Почему же именно Георгий Валентинович рассердится? Вы ведь не рассердились, Владимир Ильич,- сказал Кольцов, тоже садясь. -- Как же вы сравниваете, а? Во-первых, он председатель. Будет говорить торжественное слово, верно, что-нибудь воскликнет, а тут вдруг пробежит крыса и испортит "восклицание", разве хорошо, а? Притом он смертельно боится крыс. Вообще слишком многого боится. А в-третьих, он генерал, из помещичьих сынков. Не весьма впрочем, из важных. Вот Потресов тот действительно генеральский сын и давно забыл об этом, а у Георгия Валентиновича родной брат где-то исправником, не велика фря!.. Увидите, он явится на открытие съезда в визитке, или как у них там эта длиннополая штучка называется, -- сказал Ленин и на всякий случай повторил ходивший в партии рассказ о том, как в свое время Плеханов, отправляясь в Лондоне на свидание с Энгельсом, купил и надел цилиндр. Говорил он якобы благодушно. Когда-то был почти влюблен в ум, таланты и ученость Плеханова, затем разочаровался и разошелся с ним. Писали они друг другу то "дорогой", то "многоуважаемый", то без всякого обращения, очень сухо и враждебно. Недавно порвали, было, личные отношения, потом их возобновили. Теперь же должны были действовать заодно, в полном союзе. Все же при случае не мешало ввернуть словечко и о Плеханове. Перед этим Съездом лучше было бы ввернуть что-либо о Мартове, но он не нашел ничего подходящего, хотя бы вроде визитки или цилиндра. Кольцов слушал без улыбки. Он был очень корректен, не любил сплетен, да и не раз уже слышал рассказ о цилиндре Плеханова. В партии его уважали, как полезного 15 человека и старого революционера, -- он был когда-то народовольцем, близко знал брата Ленина, затем в эмиграции стал социал-демократом, но выполнял преимущественно черную работу. Партию любил всей душой, почти как семью: в них, в семье и партии, был смысл его жизни. В вожди он не метил и нигде не назывался даже "видным" (а это было гораздо меньше, чем "известный"). Нежно любил Аксельрода, Веру Засулич, Мартова, Потресова и тщательно скрывал, даже от самого себя, нелюбовь к Плеханову и особенно к Ленину, которого он с ужасом считал человеком аморальным и способным решительно на все. Кольцов знал, что Ленин хочет стать партийным диктатором. Это было недопустимо, и он своего мнения не скрывал; но политических споров с Лениным в меру возможного избегал и при них съеживался: так на него действовали безграничная самоуверенность этого человека, его грубые отзывы о товарищах, его презрительный смешок и больше всего шедший от его глазок волевой поток. "Ох, дубина!" -- подумал Ленин, внимательно на него глядя. Он вдруг стал необычайно любезен. Одна из его особенностей заключалась в сочетании презрительного равнодушия к людям с умением их очаровывать в тех случаях, когда они были нужны ему или партии. Очень многие товарищи его обожали, искренно считали добрым, милым, благожелательным человеком. Он был "Ильич"; Плеханов никогда не был "Валентинычем". Изменив тон, он стал называть Кольцова по имени-отчеству, спросил о семье, о делах, о планах. Затем перешел к Съезду. Как ни незначителен был Кольцов, не мешало повлиять и на него. Иногда Ленин часами вдалбливал свои мысли в голову двадцатилетним малограмотным людям, особенно если они были рабочие, и делал это с большим успехом. -- ...Да, будет у нас здесь драчка, Борис Абрамович, -- оказал он якобы с грустью. -- Вначале дела пойдут менее важные: Бунд, равноправие языков, потом программа. Тут споры, конечно, будут, но сговоримся. Главное же, как вы понимаете, это устав и выборы, в частности выборы редакции "Искры". -- Я стою за прежнюю редакцию в ее полном составе из шести человек, -- поспешно сказал Кольцов. Лицо 16 у Ленина дернулось, но он тотчас сдержался и даже взял Кольцова за пуговицу. ("Тоже никогда не сделал бы Плеханов"). -- Послушайте, Борис Абрамович, ведь вы разумный человек, -- сказал он. Хотел было сказать: "вы умный человек", но язык не выговорил. -- Разве можно работать при такой редакции? Ведь это не редакция, а какая-то семеечка! Вдобавок, почтеннейший Аксельрод за три года ни на одном ровнехонько заседании не был. Сей муж занят своим кефиром или кумысом или чорт его знает, чем он занят. Из него, а паки из Засулич давно песок сыплется.... -- Помилуйте, Владимир Ильич! Вере Ивановне всего пятьдесят два года! -- Неужели? Я думал, им по сто пятьдесят два. В "Искре" все делали Мартов и я, всю работу, и идейную, и черную. Вы знаете, что мы теперь с Мартовым на ножах, но я предлагаю ему конкубинат: он, Плеханов и я. Прелесть что за журнальчик создадим! Кольцов печально покачал головой. -- Товарищ Мартов в трехчленную редакцию не войдет. Он считает, что это было бы неэтично в отношении трех остальных редакторов. И я с ним согласен... Вы большой человек, Владимир Ильич, но разрешите сказать вам, вы человек нетерпимый, -- сказал он мягко. Лицо Ленина исказилось бешенством. У него покраснели скулы. -- Ну, еще бы! Это все у вас говорят: "Ленин, де, нетерпимый". Ерунду говорите, товарищ Кольцов! И партия не дом терпимости! -- У нас может образоваться нечто вроде бюрократического централизма, а это очень нежелательно. Не скрою от вас, в партии уже говорят о вашем "кулаке", я, конечно, этого не думаю, но я... "Но я болван", -- мысленно закончил за него Ленин. Он действительно находил необходимым "кулак" и именно свой. Понимал, что Мартов в самом деле откажется, а Плеханов в работу вмешиваться не будет: будет только давать теоретические советы. -- Ваши "этические" соображения мне совершенно не нужны и не интересны! Вы можете оставить их при 17 себе! -- сказал он с яростью. Встал и быстро направился к выходу. Кольцов грустно поплелся за ним. ___ Надежда Константиновна сидела за единственным столиком комнаты на ее единственном стуле, и что-то писала, морща лоб. Перед ней лежали листки бумаги. Она зашифровывала письмо. Всегда делала это добросовестно, усердно и даже, несмотря на привычку, восторженно-благоговейно. Теперь у нее были угрызения совести: в Женеве не успела зашифровать и отправить письмо, написанное Лениным позавчера одному кружку на Волге. Не было ни одной свободной минуты: надо было и накормить мужа, и купить билеты, и уложить вещи, книги, бумаги, и к кому-то с его порученьями забежать (она не просто ходила к людям, а всегда забегала). В поезде зашифровывать было очень неудобно, да и опасно: могли обратить внимание. Теперь оглянулась на мужа с виноватым видом. -- Я думала, Володя, что ты придешь позже. Я через пятнадцать минут кончу. Но могу и отложить, если тебе очень хочется чаю? Ты что купил? -- Пиши, я подожду, <--> сказал он, хмуро на нее взглянув. Письма нужно было зашифровать в Женеве, но если уж не успела, то можно было здесь и отложить на день, ничего в мире от этого не произошло бы. Впрочем, почти никогда на жену долго не сердился. Любил ее или, по крайней мере, очень к ней привык; быть может, только ей одной во всем свете верил вполне, во всем, без тени сомнения. Она была предана ему именно "беззаветно". Теперь ее усталое, рано поблекшее лицо, с бесцветными влажными глазами, с гладко зачесанными жидкими волосами, было особенно некрасиво. Он чуть вздохнул. -- Хороший амбар? Такое невнимание к тебе... К нашей партии! Хорош и Кольцов! -- Очень хорош. Лучше субъектов не бывает, на выставку послать! -- сказал он сердито и осмотрелся в комнате. Она была чистая, рукомойник сносный, на подвижном шесте висели два полотенца. "У нас в Симбирске все было бы в таком отельчике загажено и проплевано". Умыться было невозможно: мыло было в чемодане. "Потом... Ох, устал, ничегошеньки не могу". Он и думал 18 на странном языке, частью волжском, частью каружском, очень особом и чуть шутовском, с разными уменьшительными, уничижительными, грубо-насмешливыми словами. Взял с полки иллюстрированные журналы и прилег на кровать, неудобно свесив с нее ноги в залатанных, но чистых башмаках. На обложке была изображена королева Виктория. Журнал весь был заполнен изображениями скончавшейся королевы, от ее детских лет до смертного одра. Королева на коленях молилась у гроба Наполеона I во Дворце Инвалидов; рядом, с взволнованными исторической сценой лицами, стояли ее муж, императрица Евгения и Наполеон III. В Лондоне герольды в пышных костюмах объявляли на площади о вступлении на престол нового короля. Плакали какие-то индусы в тюрбанах. Плакали английские социалисты. Плакал Сток-Эксчендж. Эдуард VII встречал на вокзале Вильгельма II. В фельдмаршальских мундирах, сплошь покрытых орденами, они ехали верхом за гробом. Были изображены разные покои Осборнского дворца, в котором королева скончалась. Дворец был не из великолепных, но роскошь покоев раздражала его еще больше, чем вид плачущих социалистов. "Ничего, дождутся! Все они дождутся!" "Долгое царствование этой старейшей из коронованных особ Европы займет великое место в истории", -- читал он. -- "Старик Дизраэли украсил ее корону новым драгоценным алмазом: британская королева стала императрицей Индии. Она очень дорожила этим своим титулом и даже среди своих служителей дала видное место индусам... Царствованием Виктории заканчивается в истории, по крайней мере, в Европейской, период бурь. Хотя из-за глубокого траура в Лондоне теперь не было политических бесед, все сошлись на том, что настал, наконец, для человечества период мира, общего благоденствия и прогресса на началах свободы". ("Экое однако дурачье! Пора бы им в желтые домики", -- думал он, читая с искренним наслаждением). "Лучше всего свидетельствует об этом общая скорбь Европы. Отметим в частности то, что германский император своим неподдельным горем на похоронах завоевал все английские сердца. Газеты сообщали, что при его отъезде к нему на вокзале подошел простой британский рабочий, поклонился 19 и сказал "Тhank you Kaiser!" (Ленин непристойно выругался). "Ничто не могло красноречивее передать чувства английского народа, чем эти простые слова простого человека. Стоявший рядом с императором король Эдуард VII так пояснил их своему коронованному гостю: "Так же, как он, думают они все, каждый англичанин. Они никогда не забудут твоего приезда на похороны моей матери". Оба монарха были глубоко растроганы. Скажем и от себя, что если в нашей маленькой стране сердца людей и не вибрировали совершенно в унисон с сердцами британскими, то все же Осборнская трагедия нашла и у"... -- Бундовцы уйдут и чорт с ними! -- неожиданно сказал Ленин. Надежда Константиновна на него оглянулась, впрочем, без особого удивления: знала его манеру думать вслух, вдобавок читая о совершенно другом. -- Разумеется, пусть уходят, хотя в принципе это и нежелательно. Ты не можешь... Партия не может согласиться на федеративное начало, в этом все искряки согласны, даже мартовцы согласны, -- ответила она. "Sans vibrer à l'unisson" пробормотал он и опять уткнулся в журнал. Больше текста не было, а из иллюстраций только фотография композитора Верди, скончавшегося одновременно с Викторией, да еще две свадьбы: вышла замуж голландская королева Вильгельмина и женился Поль Дешанель. "Какой еще к чорту Дешанель, будь он трижды проклят?" -- подумал он. Впрочем, теперь бундовцев и мартовцев ненавидел, пожалуй, больше, чем Дешанеля и обеих королев. У него был нехороший день, один из тех дней депрессии, изредка повторявшихся всю его жизнь. Он и в эти дни твердо верил в свои силы, которые считал огромными (в чем, к несчастью для мира, не ошибался), но думал, что до революции не доживет, "Зона" давала себя чувствовать, нервы были расстроены, почти как в прошлом году в Лондоне; сам чувствовал на лице измученное выражение; -- на людях его снимал, товарищи не должны были считать его усталым человеком, но жена в счет не шла. Его всегда утомляла дорога, неприятная близость каких-то никому не нужных, неизвестно зачем живущих людей. Раздражали 20 его и разные чудеса капиталистической техники, гигантские сооружения, вокзалы, подъемные краны, водокачки. Это была их техника, свидетельствовавшая о могуществе врагов. Все больше думал, что если они сами себе не перережут горла, то справиться с ними будет трудно, почти невозможно. Между тем шансов на войну было немного. "Не доживу! От какой-нибудь зоны могу околеть за год до революции". Из всех его мыслей эта была самой ужасной. Ему надо было еще поработать перед съездом, выправить приготовленные им проекты резолюций; но бумаги были в чемодане, жена продолжала занимать столик. Он с досадой взял другой номер журнала, с более свежей обложкой. На ней ему опять бросилось в глаза слово "Королева". -- "Третья!.. Нет, это совсем не то!" -- радостно подумал он. Толстая дама в светлом платье, с широкой совершенно плоской шляпой стояла под руку с опиравшимся на саблю коренастым усатым военным. Это были королева Драга и король Александр, совсем недавно убитые в Белграде. Позади них почтительно держалась свита. Фотография была снята за несколько дней до убийства. "Весь мир содрогнулся от ужаса, узнав о трагической кончине короля Александра и королевы Драги. Только сербы обрадовались этому убийству"... В свите были и люди, погибшие 11-го июня с королем, и люди, принимавшие участие в убийстве. "Это так, это как водится... Все как на подбор, морды тупые и гордые, все опираются на саблю, как он". В краткой статье сообщалось, что темной ночью десятки офицеров ворвались в конак, вышибли топором двери, зачем-то бросили в первой комнате бомбу. От взрыва во дворце погасло электричество. При свете захваченных предусмотрительно огарков убийцы пробежали через ряд комнат, ворвались в спальню и там никого не нашли. "Полтора часа они по всему дворцу искали короля и королеву, заглядывали под диваны, все рубили топором и саблями. Александра и Драги не было! Наконец, первый адъютант короля, генерал Лазарь Петрович, указал им дверь в гардеробную комнату, где несчастные жертвы провели полтора часа в мучительной моральной агонии"... 21 Он разыскал на обложке Лазаря Петровича, "Ну, еще бы! На вид самый почтенный из всех, просто воплощение респектабельности! Такие и нужны." Затем внимательно просмотрел фотографии, дело было интересное. Были комнаты с опрокинутыми, изрубленными стульями, длинный тяжелый топор, гардеробный шкап с отворенными дверцами, с торчавшими платьями, окно, из которого было выброшено на цветник тело Драги. -- "Тяжело раненая королева вскочила с пола, рванулась к этому окну и закричала. Люди слышали только один крик, страшный, пронзительный крик! Убийцы бросились на нее". -- "Так, так, тон гуманно-сочувственный, а дальше верно будут гадости об этой самой Драге", -- подумал он и радостно засмеялся, убедившись, что угадал. На другой фотографии был изображен конак (журнал видимо щеголял этим словом). Дворец был небольшой. "На Зимний не похож, да там и охрана не такая". Он не сочувствовал этим заговорщикам, которые убили одного короля, чтобы тотчас посадить на его место другого. Но многое в них ему нравилось, хотя социал-демократия не признавала террора. "Да, эти дали тон начавшемуся веку, а никак не то лондонское дурачье с кретином: рабочим. Не очень видно "заканчивается в истории период бурь". Он бросил журнал и вернулся к своему плану действий на Съезде. Обдумывал, как шахматист, разные комбинации. Лучше всего было бы, конечно, если б единоличным редактором "Искры" стал он, а в Центральный Комитет вошли, кроме него, еще три-четыре человека из его подручных. У него всегда были "окольничьи", -- люди, называвшиеся так потому, что на церемониях находились около московских царей. Но он знал, что это на Съезде пройти не может. "Начнется вой: "диктатура!". Буду, разумеется, отрицать, с тремоло в голосе, а ла Троцкий". Перебирал разных товарищей по Съезду. Почти все были люди незначительные. Многие были хорошие люди, но это не имело никакого значения. Моральными качествами людей он интересовался мало; вдобавок, так называемый хороший человек не очень отличался от так называемого дурного. В своих 22 письмах (раз сам назвал их "бешеными") осыпал грубой бранью и врагов, и единомышленников, и полуединомышленников, и бывших единомышленников, Струве называл "Иудой", Чернова "скотиной", Радека "нахальным наглым дураком", Троцкого "шельмецом", "негодяем", "сим мерзавцем"; "подлейшим карьеристом"; говорил о "трусливой измене" Плеханова, о "поганеньком, дрянненьком и самодовольном лицемерии" Каутского, о "подлой трусости" своего друга Богданова, говорил даже о "подлостях" Мартова, недавно ближайшего из друзей; его в душе до конца жизни считал благородным человеком и даже по-своему "любил". В совокупности большая часть социал-демократов составляла его партийное хозяйство, и к своему хозяйству он относился заботливо, как владелец к предприятию. Из людей вообще, когда либо живших он боготворил Карла Маркса, которого никогда не видел; писал, что в Маркса влюблен и ни одного худого слова о нем спокойно не выносит. Позднее в Петербурге говорили, будто он "обожает" Максима Горького, -- бывший Иегудиил Хламида очень этим гордился. Действительно, в своих письмах Ленин не называл его ни негодяем, ни мерзавцем: назвал только "теленком". Как "политического деятеля" ни в грош его не ставил. Книги же его хвалил, хотя и без горячности. Как-то в разговоре с ним, "прищурив глаза" (повидимому, насмехаясь над творцом литературных босяков), восторгался Львом Толстым: "Вот это, батенька, художник! И знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было". Разумеется, главную свою задачу на Съезде он видел в том, чтобы стать хозяином партии. Соперников, в сущности, не было. "Плеханов быть главой партии не может. Он примадонна, слишком тщеславен, слишком rechthaberisch, всего боится и во всем колеблется. Пусть открывает Съезд, это с полным нашим удовольствием. Будет стоять на трибуне в длиннополом наряде, конечно, со скрещенными ручками, у него всегда скрещенные ручки, не то Наполеон, не то Чаадаев, -- ох, надоело. Будет сыпать цитатами; и тебе Дидро, и тебе Ламеттри, и тебе Герцен". Никак не мог быть соперником и 23 Мартов. "Слишком щепетилен, слишком нервен, вечно волнуется так, точно сейчас упадет в обморок, разве вожди бывают такие!" Об Аксельроде или Засулич и говорить серьезно не приходилось. В последнее время в партии начал выдвигаться молодой эмигрант Лев Бронштейн, обычно подписывавшийся "Н. Троцкий". В обычае было менять не только фамилии, но и имена. Так было и в литературе. Алексей Пешков уже прогремел в России под псевдонимом Максима Горького. Троцкий хлестко писал, прекрасно говорил, бросал чеканные восклицания не хуже, чем Плеханов, и явно старался выйти в вожди; однако у него не было армии, хотя бы полагавшегося минимума из трех-четырех человек. Его все терпеть не могли; от него не просто веяло тщеславием, как от Плеханова: он был весь воплощенное тщеславие. "Мартов ему покровительствует и хочет провести его в Феклу. Никогда не пройдет. Георгий Валентинович наложит вето, уж он-то его совершенно не выносит. И мне надоел со своим мефистофельским видом. Этот вид очень культивирует, особенно когда при деньжатах. А когда их нет, тотчас впадает в тоску"... -- Кончила! -- радостно объявила Надежда Константиновна. -- Теперь будем пить чай! -- Вот и хорошо. Она достала чайник, который всегда возила с собой по разным странам, взглянула на мужа и на цыпочках вышла из комнаты. Он продолжал думать о Съезде. Настоящая борьба должна была произойти лишь в конце, при обсуждении устава, при выборах редакции и Центрального Комитета. Знал, что до того депрессия у него совершенно пройдет. Обычно ей на смену приходил период необычайной, кипучей деятельности. В сотый раз подсчитывал соотношение голосов. Ему было известно, что многие социал-демократы в России с неудовольствием и с насмешками относятся к тому, что называли "эмигрантской склокой", "сварой", "грызней". Этих товарищей он считал уже совершенными дураками: они просто ничего не понимали. Действительно вся его жизнь в эмиграции была оплошной "склокой". Ею заполнены и многочисленные темы его по форме 24 скучнейших произведений (у него не было литературного дарования). Но, быть может, он -- и только он -- уже тогда понимал, что в этой склоке зародыш больших исторических явлений: были две партии, а для революции ему нужна была одна, -- разумеется под его единоличной и неограниченной властью: партия окольничьих. -- Разрешили вскипятить воду и дали чашки, -- сказала Крупская, вернувшись с подносом. -- Тут в Бельгии тоже пьют чай в чашках! Их стаканы от кипятку и полопались бы. Ну, посмотрим твои покупки. Верно переплатил? И, пожалуйста, не сердись, Володя, что я не успела зашифровать в Женеве. Это моя вина. Ты не сердишься? -- Не сержусь -- рассеянно ответил он. -- Письмо страшно важное! Отлично ты им написал. II Аркадий Васильевич Рейхель не слишком охотно принял предложение Ласточкиных приехать к ним из Парижа в Монте-Карло. Ему не хотелось отрываться от работы в Пастеровском институте и от привычных условий жизни. Люда решительно отказалась ехать с ним. -- Нечего мне у них делать, и вовсе я им не нужна, да и мне они не нужны. И зовут они меня, так сказать, "за компанию" с тобой, -- говорила она. -- Мне неприятно вводить их в лишние расходы. Рейхель жил на средства своего двоюродного брата. Они были дружны. Ласточкин по природе был щедр, а с тех пор, как разбогател, охотно дарил деньги даже чужим людям. Ему казалось совершенно естественным, что его молодой кузен, талантливый биолог, еще нуждается в его помощи. Спор между ними сводился к тому, что Аркадий Васильевич соглашался принимать только двести рублей в месяц, а Дмитрий Анатольевич предлагал ему гораздо больше. "Состязание в благородстве между двумя сверх-джентльменами", -- иронически, как почти всегда, говорила Людмила Ивановна. Она тоже была бескорыстна. Двухсот рублей было 25 вполне достаточно при их скромной жизни, но Люда находила, что спорить не стоит и даже несколько смешно: уж если брать деньги у Ласточкина (это и ей было не совсем приятно), то совершенно все равно, брать ли двести или, например, четыреста. Как раз две недели тому назад, перед своим отъездом из Москвы заграницу, Дмитрий Анатольевич прислал экстренную сумму, с очень милым и деликатным письмом: "...Надеюсь, вы на меня не рассердитесь", -- писал он, -- "но ведь ты, Аркаша, не станешь меня уверять, будто ты мог кое-что отложить в запас. И Тане и мне совестно отрывать тебя от лаборатории, да уж очень нам хочется увидеть вас обоих в Монте-Карло, мы больше года не виделись, а в Париж мы на этот раз заехать не можем: и туда, и назад едем прямо через Вену. Умоляем вас, приезжайте, хотя бы на две недели. К тому же, ты ведь можешь рассматривать и эти деньги, как "долг", уж если ты такой гордый чудак и не желаешь понять, что после жены и сестры ты для меня самый близкий человек на свете. Когда ты через год вернешься в Москву, ты легко найдешь хорошо оплачивающуюся работу. У нас теперь ученые институты растут как грибы. Итак, приезжайте непременно и телеграфируйте, на какой день приготовить для вас комнату". Люда настояла на том, чтобы Рейхель принял приглашение. Она не прочь была пожить две недели в Париже без него. -- Как же я им объясню, что ты со мной не приехала? -- Объясни как тебе угодно. Можешь оказать, что у меня очень много работы перед партийным съездом в Брюсселе. -- Это у них восторга не вызовет. -- Я давно примирилась с тяжкой мыслью, что проживу свой век, не вызывая восторга у московских буржуа. -- Если ты не поедешь, то надо вернуть Мите хоть половину его денег. -- Деньги занимают слишком много места в твоей психике. Но, пожалуй, верни. Если же он не примет, то отдай мне для партии. 26 -- Партия занимает слишком много места в твоей психике. -- Хорошо сравнение! Впрочем, делай как хочешь. Вышел холодок, вероятно, пятидесятый по счету в их жизни за последний год. Ссоры не было, но у обоих скользнула мысль, что было бы не так страшно и расстаться. У Рейхеля любовь и вообще не занимала большого места в жизни, и он этим немного гордился. В назначенный для его отъезда день оба встали очень рано. Умывшись, Аркадий Васильевич положил туалетные принадлежности в потертый, с оторванной ручкой, не запиравшийся чемодан. По выработанной Людой конституции, вещи всегда укладывал он. Все уложил с вечера. Так как поездка была "для отдыха", он взял с собой лишь немного книг, -- в других случаях книги составляли его главный груз. Тем не менее туалетные принадлежности еле вошли, он с трудом стянул ремни. Люда с досадой смотрела на его высокую, нескладную, чуть сутуловатую фигуру, на мыло, зубную щетку, эликсир, завернутые в газетную бумагу, на чемодан, купленный в Москве на толкучем рынке: все-таки хорошо было бы иметь приличные дорожные вещи, за которые не было бы стыдно перед носильщиками. -- Если ты не желаешь казаться оборванцем, то купи, наконец, хороший Мэдлеровский чемодан! -- нередко говорила она. Так провинциальные журналисты иногда в передовых статьях писали: "Если Англия не желает опуститься до уровня второстепенной державы, то"... Аркадий Васильевич так же мало желал казаться оборванцем, как Англия опуститься до уровня второстепенной державы. Все же он хорошего Мэдлеровского чемодана не покупал, -- "устроимся в Москве, станем на ноги, тогда и купим". Люда провожала его на Лионский вокзал. Перед уходом из дому простилась со своей кошкой Пусси, поцеловала ее и поговорила с ней на кошачьем языке. Рейхель только вздыхал. Эта кошка отравляла ему жизнь, рвала и пачкала мебель, вскакивала за обедом на стол, интересовалась его тетрадями. Как всегда, они не рассчитали времени и приехали за полчаса до отхода поезда. 27 -- Я говорила тебе, что слишком рано едем! Что теперь здесь делать! -- Напротив, это я говорил, что слишком рано едем. Но тебе незачем оставаться на вокзале, поезжай домой или куда тебе нужно. Она осталась, хотя знала, что разговаривать не о чем и незачем. Аркадий Васильевич купил билет третьего класса, обстоятельно расспросил в кассе, подан ли уже поезд и на каком пути он стоит, затем для верности спросил о том же контролера при выходе, еще у кого-то на перроне, прочел надпись "Париж-Вентимилиа", осведомился у кондуктора, идет ли этот вагон в Монте-Карло без пересадки, и втащил чемодан в вагон. Люда шла за ним. -- Кулька с провизией в сетку не клади, положи на скамейку, -- сказала она. -- Посидим на перроне, здесь душно. -- А не стащат чемодана? -- Хоть бы какой-нибудь дурак нашелся, который тоже приехал бы на вокзал за час. Его можно было бы попросить, чтобы он присматривал. Нет, никто на твой драгоценный чемодан не польстится. На перроне они заняли места на скамейке. Оба поглядывали на вагон, не выскочит ли вор с чемоданом. Рейхель с наслаждением закурил папиросу. -- Первая из пяти, полагающихся по моему правилу в день. -- У тебя на все правила! Разве так нужно жить человеку, да еще в двадцать девять лет? -- По-моему, именно так, и в двадцать девять лет, и в семьдесят девять... Все-таки Митя и Таня огорчатся и обидятся, что ты не приехала. -- А я совершенно уверена, что не огорчатся и не обидятся. Твоя Татьяна Михайловна и не так жаждет меня видеть. Помимо прочего, я не жена -- просто, а "гражданская". Это к ее герцогскому стилю и не идет, они ведь в Москве теперь принадлежат к так называемому "лучшему" обществу. А ей надо быть особенно осторожной, потому она еврейского происхождения, хотя и крещеная... -- Их общество не "так называемое", а в самом деле 28 лучшее: цвет московской интеллигенции. И в нем о происхождении никто не думает, -- сказал Рейхель без убеждения в голосе: он недолюбливал евреев. -- Нет, к сожалению, думают везде, кроме нашего революционного круга. -- Вспомнила, однако, именно ты, хотя ты принадлежишь к "революционному кругу". -- Я, конечно, пошутила. Но Татьяну Михайловну я действительно не люблю и не понимаю, почему это надо скрывать? Как тебе должно быть давно известно, я вообще привыкла называть вещи своими именами. -- На вокзальном перроне можно и не говорить о твоей глубочайшей философии жизни. -- А в гостях у Ласточкиных я чувствую себя как свергнутый южно-американский диктатор, укрывшийся в чужом посольстве: может быть, хозяева мне и рады, а вернее, они желают, чтобы я поскорее уехала. Со всем тем, я ничего против них не имею. Дмитрий Анатольевич очень хороший человек, он в буржуазии белая ворона. -- То-то и есть, что ты всю буржуазию не любишь. -- Любить и не за что. Конечно, есть исключения. Дмитрий Анатольевич хоть понимает очень многое, он из лучших представителей своего класса и поэтому... -- Какой там класс! -- сказал Рейхель, не дослушав. -- Да, да, знаю, никаких классов нет, и социологию вообще кто-то выдумал, а есть только биология, -- сказала Люда пренебрежительно. -- Но вот что, если тебе там будет приятно, то посиди в Монте-Карло несколько лишних дней. Я все-таки и сама поехала бы, если б не партийная работа. Так и скажи Дмитрию Анатольевичу, непременно скажи. Он наверное много мог бы рассказать о настроениях среди московских рабочих. Как это Татьяна Михайловна не заезжает на этот раз в Париж, к своему Ворту? -- насмешливо спросила Людмила Ивановна. Она впрочем и сама, несмотря на скромные средства, одевалась недурно. Умела заказывать и покупать все недорого, сама, без парикмахера завивала волосы щипцами и "притиралась" (не принято было говорить: "красилась"). На ней и теперь с утра, был 29 элегантный синий жакет с модной длинной расширявшейся книзу юбкой. Люда говорила некоторым знакомым, что "признает и абсолютную красоту, и условную красивость". Впрочем, такими изречениями не злоупотребляла. -- Смотри: Джамбул! -- вдруг сказала она и радостно закивала хорошо одетому человеку, вышедшему из туннеля с двумя молодыми дамами (Люда быстро-внимательно их оглядела). Этот человек тоже радостно ей улыбнулся, снял шляпу и, что-то сказав дамам, подошел к Люде. Лицо у него было красивое -- "из тех, что называют породистыми, а глаза и губы из тех, что называют страстными или чувственными. На лбу следы шрама. Что еще за субъект?" -- с неудовольствием подумал Аркадий Васильевич. -- Какая неожиданная встреча! Вы не знакомы: Рейхель. Джамбул. -- Очень приятно познакомиться. Я о вас слышал... Да, очень приятная неожиданность. Он говорил с кавказским акцентом. Его дамы окинули Людмилу Ивановну не очень дружелюбным взглядом, прошли дальше и остановились у выхода. -- Вы уезжаете? -- Нет, я его провожаю. Да наденьте же шляпу... Откуда вы? -- Из Фонтенбло... Что Ленин? "Значит, и этот из их компании", -- с еще большим неудовольствием подумал Рейхель. -- Ильич? Ничего, все благополучно. -- Это нехорошо, человек не должен жить благополучно, -- сказал, смеясь, Джамбул. -- Готовится к съезду? -- Готовится. А что вы? Получили мандат? -- Помилуйте, от кого? Но я все-таки приеду. -- Мы вам устроим совещательный голос. -- Не надо мне никакого голоса. Не люблю трюков. Не люблю и голосовать. -- Ось лихо! У меня у самой будет только совещательный. -- Вы другое дело... У вас отличный вид. Еще похорошели. И так элегантны, -- сказал он. Был всегда очень вежлив и подчеркнуто любезен с дамами; но любезность точно бралась им в какие-то кавычки. Кое-кто 30 находил ее "нахальной". "Глаза у этой Люды красивые, хоть "ложно-страстные", -- определил Джамбул. -- Мерси. Меня обычно бранят товарищи за то, что я стараюсь не походить на чучело вроде Крупской. А вот вы одобряете. Долго ли пробудете в Париже? -- Еще не знаю. Разрешите к вам зайти? -- Буду искренно рада. Вы всегда так интересно рассказываете. Рейхель зевнул демонстративно. Джамбул на него взглянул и простился, опять вежливо подняв шляпу над головой. -- Кто такой? -- спросил Аркадий Васильевич. -- От наружности впечатление: не дай Бог ночью встретиться в безлюдном месте. -- Ну, вот, ты так всегда! Говоришь, что я не люблю буржуазию, а сам все больше ненавидишь революционеров. С годами ты станешь черным реакционером!.. Он очень мне нравится. Красивый, правда? И вдобавок, геркулес, хоть только чуть выше среднего роста. Интересный человек. О нем рассказывают легенды! Говорят, он с кем-то побратим! Ты знаешь, что это такое? Один разрезывает у себя руку, другой выпивает кровь, и с тех пор они братья до могилы! -- Я не знал, что этот обычай принят у марксистов, -- сказал саркастически Рейхель. -- С кем же он побратим? С Лениным или с Плехановым? -- Дурак! С кем-то на Кавказе. И еще у него, кажется, была там американская дуэль, если только люди не врут. -- Наверное, врут и с его же слов. Всех перевешать! -- сказал рассеянно Аркадий Васильевич. Он часто ни к селу, ни к городу произносил эти бессмысленные слова; впрочем, произносил их довольно мирно. -- Сейчас всех своими руками перевешаю. -- Как ты его назвала? Джамбул? -- Это, конечно, псевдоним. Он не то осетин, не то ингуш, или что-то в этом роде, во всяком случае, мусульманин. Обе дамы красивые. Ведь у мусульман разрешается многоженство? -- спросила, смеясь, Люда. -- И какой учтивый, это у нас редкость... Ну, вот, 31 кричат "En voitures!" Садись поскорее. Я тебе в кулек положила сандвичи, пирожки, яблоки. С голоду не умрешь. А то выброси кулек за окно и пойди в вагон ресторан, я непременно так сделала бы. Ну, счастливого пути, Аркаша! Они поцеловались. -- До свиданья, милая. Пожалуйста, помни, что, несмотря на страдания пролетариата, надо каждый день и завтракать и обедать. Не экономь на еде, лучше умори голодом проклятую кошку... -- Типун тебе на язык! -- "Нехай вина сказытся". Говорю в подражание тебе. Ты такая же украинка, как я. Или как римский папа. Умоляю тебя, не работай ни на кошку, ни на партию, нехай и вина сказытся. -- Отстань, нет мелких, -- сказала Люда. У нее тоже были бессмысленные присказки. -- Как это я еще тебя терплю? -- Грозное "еще". -- Сердечный привет Дмитрию Анатольевичу. Так и быть, кланяйся и его герцогине. И не забудь исполнить мою просьбу о Морозове. -- Исполню, но с проклятьями. Как только Рейхель вошел в вагон, Людмила Ивановна направилась к выходу. Заключительной части вокзального ритуала, с воздушными поцелуями после отхода поезда, она не соблюдала. Своей быстрой энергичной походкой -- всегда казалось, что она бежит, -- прошла к киоску, купила газету, подумала, что возвращаться домой не стоит, они жили далеко, в меблированных комнатах около Пастеровского института, а часа через полтора у нее было назначено деловое свидание в центре города. "Разве выпить здесь чашку кофе?". В кофейне она просмотрела газетные заголовки, большие и малые. О предстоявшем в Брюсселе съезде русских социал-демократов нигде не упоминалось. "Разумеется! Если б еще мы были жоресистами, тогда все 32 же писали бы. Но мы настоящие революционеры, а они о революции думают как о прошлогоднем снеге". К ней подошел котенок. Люда ахнула от восторга и заговорила по-кошачьи: "Бозе мой, Бозе мой, мы такие симпатицные, мы хотели бы выпить молоцка!" Вылила остаток молока на пол, котенок слизнул и ушел. Она обиделась. "Пора и мне уходить. Взять с собой газету? Не стоит. Пусть лучше гарсон прочтет, ему и это будет полезно для развития классового сознания. К какому классу принадлежат гарсоны?.. Аркаша верно уже погрузился в свой ученый хлам"... Она еще называла его "Аркашей"; в третьем лице, в разговорах со знакомыми, говорила "Рейхель". "Неподходящее было дело", -- думала Люда, разумея их связь, длившуюся уже более двух лет. Думала, однако, без сожаления: вообще над своими поступками размышляла недолго и почти никогда ни о чем не сожалела. "Сошлись, ну и сошлись. Он верно про себя имеет для этого какое-нибудь физиологическое объяснение: тогда очень долго не имел женщин, что ли? Можно и разойтись. Я отлично сделала, что отказалась пойти с ним в мэрию.<"> Людмила Ивановна с самого начала сказала Рейхелю, что стоит за полную свободу. -- "Это, кажется, проповедует ваша товарищ Коллонтай... Как кстати о ней говорить: "ваша товарищ" или "ваш товарищ"? -- "Мне все равно, кто что проповедует! Я живу своим умом. И ничего нет остроумного в насмешках над словом товарищ!" -- "Да я нисколько и не насмехаюсь. Товарищи есть даже у министров. Я впрочем, никогда не понимал, как это цари ввели такой фамильярный чин. "Виц" был гораздо естественнее". -- Хорошо, но, возвращаясь к делу, я тебя честно предупреждаю: если ты мне надоешь, то"... -- "А почему тебе не сказать: "если я тебе надоем, то"? -- "Совершенно верно. То в обоих случаях мы миролюбиво расстанемся". Теперь думала, что Рейхель очень порядочный человек, но слишком сухой и скучный. "Не умный и не глупый". Ну, пусть поживет по-буржуазному и немного отдохнет от моих обедов, с герцогиней Ласточкиной, née Kremenetzky. 33 Люда уверяла, что умеет готовить только бифштекс и самую простую из тридцати французских яичниц. -- "Да еще теоретически знаю, как варят борщ", -- говорила она знакомым, -- "но он требует много времени, а Рейхель не замечает, что ест. Надежда Константиновна стряпает не лучше меня и за обедом вдобавок изрекает глубокие истины. Недаром Ильич любит пообедать в ресторанчике и тогда становится очарователен". Она обожала Ленина и недолюбливала Крупскую. Аркадий Васильевич в самом деле тотчас углубился в книгу научного журнала. Мысленно подверг критике каждое положение работы известного ученого и признал ее неубедительной. Радостно подумал о своем собственном исследовании. Оно шло прекрасно. "Верно вызовет шум. Но получить кафедру будет все-же не так легко, как говорит Митя. Он просто этого не знает. Конечно, скажут: "Нет, молод, пусть поработает лаборантом". Идти в лаборанты ему очень не хотелось. "Разве Митя действительно достанет деньги и на институт? Вот было бы хорошо! Но и тогда верно скажут, что молод!" В последний год единственным его желанием было стать директором лаборатории, совершенно самостоятельным во всех отношениях. Главным препятствием была его молодость. "Дадут тогда, когда силы, творческие способности уменьшатся. Как глупо, как нелепо!" На соседей по вагону он еле взглянул. У него была особенность: запоминал чужие лица только после довольно продолжительного знакомства, а случайных знакомых никогда при новой встрече не узнавал. Этот физический недостаток его огорчал, и он старался развивать свою зрительную память. Люда часто называла его пренебрежительно "гелертером", и это его раздражало. "Ну да, если человек занимается наукой и не интересуется социал-демократическими съездами и бабьими финтифлюшками, то значит "гелертер"! На самом деле даже непохоже. Меня действительно не интересуют средние люди, но только средние. Когда я был в 34 университете, мне хотелось написать монографию о Роджере Бэконе. Даже материалы стал изучать", -- сказал он как-то Люде. -- "А кто такой Роджер Бэкон? Спрошу Ильича, что он думает о Роджере Бэконе". -- "Да твой Ильич, может быть, о нем сам не слышал. Ты у меня спросила бы, я рассказал бы тебе в свободное время". -- "Ильич не слышал! Нет вещи, которой Ильич не знал бы. И уж извини, его мнение меня интересует больше, чем твое". -- "В этом я ни минуты и не сомневался!" -- Это было их общее выражение, всегда произносившееся обоими с некоторым вызовом. Соседи мешали ему сосредоточиться на ученой работе. Всего больше раздражал его пассажир, спавший против него со странно заложенными позади головы руками. "Нормальный человек так спать не может, да и незачем утром спать. И ноги он вытянул довольно бесцеремонно, точно я не существую". Кто-то в отделении достал из мешочка еду, другие оживились и сделали то же самое. Рейхель отложил журнал и развернул свой кулек. "Позаботилась Люда!.. Собственно я ничего не могу поставить ей в вину, кроме ее проклятой революционности. Но я знал, что она революционерка, следовательно, не могу упрекать ее и в этом. До сих пор не могу понять, зачем я ей тогда понадобился. Мало ли у них этаких Джамбулов. Впрочем, не хорошо так думать, это не по джентльменски". Он выбросил за окно пустой кулек, опять с досадой взглянул на спящего человека и углубился в журнал. III На вокзале в Монте-Карло поздно вечером его встретил Ласточкин. Татьяна Михайловна была не совсем здорова. ...-- Нет, решительно ничего серьезного, просто немного простужена. У нас здесь были и холодные дни, погода все менялась, а Таня легко простуживается. Сейчас ее увидишь, она нас ждет. Ну, как ты? Вид у тебя усталый. Переработался? За год ты еще похудел. Брал бы пример с меня. -- Да, ты немного полнеешь. Ты стал еще больше 35 похож на Герцена, -- сказал Аркадий Васильевич. -- Люда шлет сердечный привет вам обоим. -- Не говори мне о Люде, я не хочу о ней слышать! Какое безобразие, что она не приехала! Что это за довод, будто она очень занята! Мы ее год не видели. -- Скоро мы вернемся в Москву. -- Да, но это не резон. Так хорошо провели бы с ней время в Монте-Карло... Хорош и ты! Приехал в третьем классе! Просто беда с вами... У тебя нет ничего в багажном вагоне? -- Ничего нет, я приехал налегке. В этом чемодане только белье, перемена платья и смокинг. Я ведь знаю, что в вашей гостинице смокинг необходим. -- Совершенно необходим. А из за этого третьего класса ты опоздал к обеду. Мы и то удивились, узнав, что ты приезжаешь поздно вечером, есть лучшие поезда. ...Porteur! -- закричал Димитрий Анатольевич. -- Собственно и носильщик не нужен. Мой чемодан не тяжелый, легкий. -- Быть может, ты хочешь пешком тащить чемодан и в гостиницу? Всегда ты был чудаком и останешься им до седых волос... Не спрашиваю тебя о работе, знаю, что она идет прекрасно. Ты будущий наш Пастер! -- Не произноси всуе имя Пастера, -- сказал Рейхель, впрочем довольный. Как всегда бывает при первой встрече после долгой разлуки, он не находил предмета для разговора. -- А как твое здоровье? Что одышка? -- Пока очень легкая. Верно, слишком много ем и пью. Ты не можешь себе представить, что творилось в Москве особенно в пору праздников! На Новый год мы помимо того, что должны были разослать сотни поздравительных карточек и десятки подарков, еще... -- На редкость нелепый обычай! Я никому карточек не посылаю. Только даром люди тратят время и причиняют знакомым неприятность. -- Совершенно с тобой согласен, но не я этот обычай выдумал... А помимо этого, завтраки, обеды, ужины следовали один за другим -- и какие! Мой врач 36 уже грозит, что летом сошлет меня в Мариенбад!.. Вот извозчик, садись... -- А отчего вы не взяли с собой Нину? -- спросил в коляске Рейхель. -- Ни за что не хотела поехать. Знаешь, она теперь погрузилась в архитектуру. -- Да, ты писал. Странное занятие для женщины! Если б ты хотел выстроить себе дом, поручил ли бы ты это дело даме? Но чем же ей архитектура мешала поехать с вами? -- Вот, поди-ж ты, мешала! -- ответил весело Ласточкин. -- Теперь на Воздвиженке строится великолепное палаццо... Нет, не палаццо, а "палаты". Они у нас все, и купцы и аристократия, помешались на русском стиле. Архитектор с немецкой фамилией строит... Как по немецки "палаты"? Скажем, "палатен", "echt Russisch". Я ей выхлопотал разрешение следить за постройкой. Нина очень увлечена и проводит там целые дни. -- Он знал, что его сестра не поехала с ними заграницу не поэтому: просто не хотела им мешать и вводить их в расходы. "Так же щепетильна, как Аркадий. Оба чудаки", -- подумал он, хотя и сам на их месте поступал бы точно так же. -- А отчего женщине не быть архитектором? Не бойся, я не произнесу тирады в защиту женского равноправия и не сошлюсь на Софью Ковалевскую. Но я очень рад увлечению Нины. Это гораздо лучше, чем ждать, пока какой-нибудь холостяк удостоит ее внимания. Мне всегда было жаль девушек, у которых нет другого дела, как ждать появления жениха и тщательно это скрывать. Или, еще, гораздо хуже, смотреть, как для нее травят жениха родные. -- Да, ты прав, -- сказал Рейхель. -- Какое прекрасное место Монте Карло! И какой воздух!.. Этот сад, кажется, прозван "Садом самоубийц"? Здесь будто бы кончают с собой люди, проигравшиеся в притоне? -- спросил он. Ласточкин поморщился. -- Вероятно, такие случаи очень редки. Никогда не мог понять, почему люди кончают с собой. Жизнь 37 так прекрасна! Да еще расставаться с ней только потому, что не стало денег! Их очень легко наживать. -- Ну, не очень легко. -- Ты просто не пробовал. Если я вдруг потеряю состояние, которого у меня десять лет тому назад и не было, то я вздохну, сообщу Тане, она тоже вздохнет, а вечером пойдем в оперу, особенно если будут "Мейстерзингеры", это наша любимая, от нее веет радостью жизни. А на следующее же утро опять примусь за работу, и думаю, что скоро у меня опять появятся деньги. Впрочем, не сочти это за хвастовство или за излишнюю самоуверенность. -- Ты "победитель жизни", как, кажется, пишут романисты. Я уверен, ты со временем станешь одним из богатейших людей России, -- сказал Аркадий Васильевич. Он был лишь немногим более завистлив, чем другие люди; завидовал только прославившимся биологам и не завидовал богачам; но в тоне его скользнуло что-то неприятное. Ласточкин на него взглянул. -- На это пока очень непохоже, -- смеясь, сказал он. -- Вот мы и приехали. Татьяна Михайловна ждала их в салоне роскошного номера. Ей было еще далеко до того возраста, когда человек уже не может быть вполне здоровым, когда люди начинают подумывать, от чего умрут, начинают соблюдать режим и следить даже за чужими болезнями. Но вид у нее был очень утомленный. Как всегда, она была хорошо и просто одета. Рейхель постарался запомнить ее пенюар: "Люда будет спрашивать. И ни под какую герцогиню Таня не подделывается. Ей от природы свойственна редкая благожелательность к людям<">, -- думал Аркадий Васильевич с недоумением: он сам был совершенно лишен этого свойства. -- "Никогда никому, ни одного неприятного слова не говорит". Это было верно. Самой основной чертой в Татьяне Михайловне была, как шутил ее муж, ее редкая "лойяльность": "никогда, например, не забывает хотя бы небольшой услуги, оказанной ей людьми, и уж этим людям верна до гроба". Она расспрашивала Рейхеля об его работе, об их 38 жизни в Париже, мягко попеняла, что он не привез с собой жену. "Моя работа ее совершенно не интересует, Люду она не любит, между тем она очень правдива. Странно". -- Привезли с собой "талисман", Таня, -- сказал он, показывая на фотографию Дмитрия Анатольевича, стоявшую на столике в углу. Татьяна Михайловна засмеялась. Она обожала мужа. У них детей не было. Рейхель знал, что это было единственное горе их жизни. Это тоже очень его удивляло. -- Привезла, хотя оригинал находится тут же... Должно быть, вы очень проголодались, Аркадий? Хотите, мы закажем ужин сюда в номер, чтобы вам не переодеваться, -- сказала она, скользнув взглядом по его потертому пиджачку с засыпанным перхотью воротничком. -- Какой там ужин! Я в вагоне очень плотно поел, Люда мне отпустила всего точно на полк солдат. Но вы не бойтесь, Таня, у меня есть смокинг, и я завтра же его к обеду надену. Правда, не очень элегантный. Я его купил в "Бон-Марше" готовым за сто франков. Спешно понадобился для парадного обеда. Ласточкин благодушно улыбался. "Аркаша всегда говорит такие вещи точно с вызовом!" Рейхель помнил, что еще в ту пору, когда они оба были бедны и он покупал подержанное платье, его старший кузен заказал себе костюм за тридцать пять рублей "из настоящего английского материала", -- об этом почтительно говорили в их городке. Теперь Дмитрий Анатольевич одевался превосходно. В Петербурге заказывал костюмы у Сарра, а в последние годы кое-что заказывал в Лондоне у Пуля, к которому получил необходимую рекомендацию. Он умел хорошо носить даже сюртук, самый безобразный из костюмов. Улыбалась и Татьяна Михайловна. -- Узнаю вас, Аркадий. Когда вы вернетесь в Москву, мы вами займемся. У нас и ученые хорошо одеваются. "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей"... Но что же вы будете теперь делать, друзья мои? Не сидеть же вам весь вечер с бедной 39 больной... Нет, нет, я этого не потерплю. Разве пойдете в Казино? Не пугайтесь, играть совершенно не обязательно. Но и там нужен смокинг. -- Со мной пустят и без смокинга. Меня уже знают, достаточно оставил тут денег! -- сказал Ласточкин. -- Так ты решительно не пойдешь с нами, Танечка? -- Нет, поздно, я лягу, немного болит голова. Аркадий извинит меня, завтра обо всем как следует поговорим. ___ -- Ну, что, как тебе нравится этот притон? -- спросил Дмитрий Анатольевич, когда они, походив по раззолоченным залам, уселись за столик в кофейне. Рейхель предпочел бы вернуться в гостиницу и тотчас лечь спать: был утомлен дорогой и привык ложиться рано. Но ему казалось, что его двоюродному брату очень хочется поговорить. "Вероятно, об умном. В Москве Митя имеет репутацию "прекрасного передового оратора". Ох, недорого стоят все их легко приобретаемые общественные ярлычки". -- Да я здесь раз был два года тому назад. Разумеется, ни одного сантима тут не оставил. Не понимаю этого удовольствия. Эти груды золота на столах, эти искаженные лица игроков, которые старательно делают вид, будто им, при их богатстве, совершенно все равно. Неужели и ты, Митя, здесь много проиграл? -- Нет, не очень много. А если говорить правду, то в Москве теперь идет гораздо более крупная игра, чем в Монте Карло. Один из Морозовых, Михаил Абрамович, в одну ночь проиграл миллион рублей табачному фабриканту Бостанжогло. -- Миллион рублей! -- Так точно. Ты не можешь себе представить, что такое нынешняя Россия. Мы все читали о разных Клондайках и Трансваалях, где люди быстро наживали огромные состояния. Так вот, наша милая старая Москва теперь почище всяких Клондайков. Наши богачи и живут так, как американские миллиардеры: по телеграфу, не глядя, покупают имения, виллы, чуть ли не 40 заказывают экстренные поезда или отдельные вагоны. Это глупо, но наряду с этим они делают и очень хорошие, полезные дела. Он заказал напитки и стал с увлечением рассказывать о Москве, о росте русской промышленности, о создающихся громадных богатствах, о больших частных пожертвованиях. Говорил он так хорошо, что и Аркадий Васильевич заслушался, хотя мало интересовался ростом русской промышленности. "Очень способный человек Митя, даже талантливый, но тоже кое в чем странный. Грюндер? Нет, какой он грюндер? Скорее поэт", -- подумал Рейхель, у которого поэт был едва ли лучше "грюндера". Он впрочем любил своего двоюродного брата; любил бы еще больше, если б не был вынужден жить на его деньги. -- "И манера речи у него необычная, уж очень всех и все уважает", -- думал Рейхель, почему-то вспомнив одного своего собрата, который никогда не говорил "Г?те" или "Леонардо да Винчи", а всегда "великий Г?те", "гениальный Леонардо да Винчи", и даже современников называл и за глаза по имени-отчеству: не "Мечников", а непременно "Илья Ильич Мечников". -- В известном анекдоте об Англии, -- сказал Дмитрий Анатольевич, -- британского помещика иностранцы спрашивают, почему в Англии такие превосходные луга, площадки для игр, для цветов. -- "Это очень просто", -- отвечает помещик. -- "Надо только ухаживать за ними семьсот лет". Кажется, все восторгаются этим ответом. А я удивляюсь: хорошо было бы человечество, если б ему нужно было семьсот лет для устройства хороших лужаек и площадок! У нас теперь все создается со сказочной быстротой и тем не менее с любовью, со знанием дела, с размахом. Через четверть века Россия будет самой процветающей страной мира! -- говорил Ласточкин. -- Что было бы с ней уже теперь, если б была конституция, хотя бы куцая! Но она скоро будет. Самодержавие идет к концу. Конечно, теперь промышленники первенствующее сословие России, а никак не дворянство, не понемногу исчезающий помещичий класс, на который самодержавие опиралось. Ты улыбаешься? 41 -- Признаюсь, я не умею думать в категориях сословий. По моему, "первенствующее сословие" это интеллигенция, какова бы она ни была по паспорту. -- В этом, конечно, большая доля правды, но интеллигенция была бы бессильна без мощи торгово-промышленного капитала. Он ее поддерживает и выдвигает. Да он с ней и сливается. Вот ты мечтаешь о биологическом институте в Москве. Я чрезвычайно этому сочувствую и сделаю все для осуществления этого дела. Но кто даст деньги? Не правительство, оно не очень этим занято. Деньги дадут именно московские богачи и без всякой для себя выгоды. Просто из любви к культуре и по сознанию общественного долга. Пора перестать судить о них по пьесам Островского или Сумбатова. Поверь мне, я ведь их знаю лучше, чем писатели: я с ними годами работаю. Между ними есть истинно культурные люди. Я ничего не идеализирую. Есть тут, как везде, и снобизм, и тщеславие, и соперничество купеческих династий, все это так. У бояр было местничество, в маленькой степени оно есть и у нынешних тузов, они твердо помнят, кто когда вышел в большие люди, просто Рюриковичи и Гедиминовичи! Но главное их соревнование теперь, к счастью, в культурных делах. Первые из всех, кажется, Морозовы. Ты о Савве Тимофеевиче слышал? -- Не только слышал, но даже хотел о нем с тобой поговорить. -- Ты думаешь, что именно к нему надо обратиться за деньгами для института? Это так. Я именно его имею в виду, по крайней мере для почина. Видишь ли, на него может подействовать большое общеизвестное имя. Уж он такой человек. На славу падок. Был необыкновенно увлечен Максимом Горьким... Ты как к нему относишься? -- К Горькому? Никак. Да я почти ничего из его шедевров не читал и читать не буду. Не удивляйся. Я не прочел и четверти произведений Г?те, не вс? прочел у Вирхова, у Клод-Бернара, так стану ли я тратить время на сокровища Горького? -- О нем и о Савве Морозове теперь больше всего и говорят у нас в Москве. 42 -- Это делает Москве большую честь. Что-ж, Люда находит, что Горький много выше Льва Толстого. Как же, ведь Горький -- наш! Дальше она несет свою обычную ерунду о пролетариате и о классовой борьбе... Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут! -- Тебе видно чувство благоговения вообще не свойственно! Толстой -- величайшая национальная гордость, а ты его ругаешь! Неужели тебе не совестно? -- Нет, не совестно... А как продается твоя брошюра "Промышленный потенциал Донецкого бассейна"? -- Да это и не брошюра, просто доклад, который я не так давно прочел и даже не собирался печатать. Приятель-экономист без меня предложил издательству, где он сам печатается. Недавно он мне с огорченьем сказал, что продается неважно, -- ответил Дмитрий Анатольевич. "Едва ли один писатель очень огорчается от того, что неважно продаются книги другого писателя", -- подумал Рейхель. Ласточкин немного помолчал. -- Митя, можно с тобой поговорить о твоих интимных делах? -- Пожалуйста. -- Скажу тебе правду, ни Таня, ни я не понимаем, почему вы с Людой до сих пор не узаконили отношений. Ведь могут быть осложнения, особенно когда будут дети. -- Люда не хочет детей. И не хочет законного брака. Говорит, что она против вечных отношений и отнюдь не уверена, что наши с ней отношения вечны. -- Не может быть! -- Так она говорит, и я с ней готов согласиться. -- Как странно! Но ведь ты ее любишь? -- Конечно, люблю, -- сказал Рейхель холодно. 43 -- Еще раз прости, что я об этом заговорил... Так возвращаюсь к Морозову. На него, по моему, подействовало бы имя Мечникова. Ведь ты с ним хорош? -- С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке. -- Ого! Не одного направления? Так направления есть и в биологии? И у тебя уже есть в ней направление? Это отлично. Но как ты думаешь, если б в Москве создался институт, Мечников согласился ли бы вернуться в Россию и стать его главой? -- Не думаю. Он слишком связан с Парижем, с Пастеровским институтом. Впрочем, я не знаю, -- сказал Аркадий Васильевич, нахмурившись. Старший кузен смотрел на него с благодушным недоумением. "Неужели Аркаша надеется, что он сам в свои годы может стать директором?" -- Ты мог бы быть его помощником или заведующим одним из отделений, -- поспешно сказал он. -- Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт. -- Что же другое? -- Видишь ли, заграницей известно, что Савва Морозов дает большие деньги и на политические дела... -- Действительно дает. Сколько с него перебрал на это Горький, и сказать тебе не могу. Притом на политические дела разного направления. Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он дает деньги и либералам, и социалистам всех оттенков. Между нами говоря, я думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься? -- Я совершенно не интересуюсь, но Люда, как тебе известно, интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро состоится какой-то съезд, и Люда надеется, что во главе партии станет ее вождь, некий Ленин. -- Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек. 44 -- Люда просто на него молится и всегда о нем рассказывает разные чудеса, мне и слушать надоело. Ты впрочем и сам сочувствуешь социалистам. Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому, чтобы этот Савва дал партии деньги? -- Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина. -- И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист? -- "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю, что в учении социалистов есть немалая доля правды. Я и сам, случается, даю им деньги. Знаю, что в этом есть доля смешного. "В Европе сапожник, чтоб барином стать, -- Бунтует, понятное дело. -- У нас революцию сделала знать, -- В сапожники, что-ль, захотела". Ты скажешь, какая же мы знать? И ты будешь прав. Твой отец был аптекарем, а мой бухгалтером. Вот и еще довод, чтобы помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, -- сказал Ласточкин и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. -- Но я дал себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все у нас отнять, но... -- Не у "нас": у меня ничего нет. -- Но шансов у них на это немного. В их партию, конечно, я не пойду, хотя бы потому, что во многом с ними расхожусь, и потому, что это не мое призвание. Я здесь читал их газетки без малейшего восторга. Уж если мы с тобой об этом разговорились, то добавлю, что как люди, просто как люди, они в большинстве мне не симпатичны. Это не только мое наблюдение. Ты знаешь, как умна Таня. Она моя жена, я могу быть к ней пристрастен, но я говорю искренно. Она и умом, и своей "добротой по убеждению" -- не знаю, как определить эту ее черту иначе, -- замечает очень, очень многое. -- Она прекрасная женщина. -- "Прекрасная женщина", -- повторил Ласточкин, видимо недовольный таким определеньем. -- 45 Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем это?" -- подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу рублей в год, теперь проживаем около сорока тысяч, и хоть бы что в ней изменилось! Но во всем, во всем она постоянно меня изумляет, особенно своим простым, разумным подходом к жизни, тонкостью и "незаметностью" своих суждений о людях. Если есть женщина, совершенно не желающая ничем "блестеть", то это именно она. Между тем, она умнее множества блестящих женщин. -- Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами. -- Ну, уж это слишком, -- сказал с некоторым недоуменьем Дмитрий Анатольевич. -- Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь часто бываем в самых разных слоях общества. Зовут нас иногда в аристократические салоны, часто бываем и в обществе левых наших интеллигентов, настроенных почти революционно или даже вполне революционно. И Таня как-то мне сказала: "Разумеется, хорошие и плохие люди есть везде, это общее место, но мне кажется, что всего больше симпатичных, привлекательных людей теперь именно в орде либеральной русской буржуазии: она добра именно от своей удачливости". -- Ты однако только что говорил об ее снобизме и местничестве, -- сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", -- подумал он. -- Где этого нет? Есть и у левой интеллигенции. Все познается по сравнению. Буржуазия и жертвует больше, чем все другие. Разумеется, я хочу сказать, больше пропорционально. -- По моему, ты себе несколько противоречишь. -- Может быть. Ты кстати видел ли людей, которые себе никогда не противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне" у нас были, "кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах, как жаль, что Люда не 46 приехала, -- сказал он со вздохом, -- я с ней поспорил бы. Разумеется, я не отказываюсь исполнить ее желание. Однако нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и о биологическом институте, и о деньгах на социал-демократическую партию. -- Тогда, разумеется, проси об институте. -- Ясное дело. Но я не могу отказать Люде. Знаешь что, у Саввы Тимофеевича есть молодой племянник, некий Шмидт, уж не знаю, как в их ультра-русскую семью попал человек с немецкой фамилией. Этот Шмидт самый настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат, как Морозовы, но все-таки деньги у него большие и он их раздает щедро. Я с ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья эти Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к нему, не знаю, почему, очень большая симпатия, мне даже самому совестно: ведь, в конце концов, независимо от его достоинств, главная его сила в огромном богатстве. Если б он был беден, люди им интересовались бы неизмеримо меньше. -- Даже совсем не интересовались бы, -- вставил Рейхель. -- Он очень странный человек. Вот ты упомянул о самоубийцах, -- опять поморщившись, сказал Ласточкин. -- Близкие к нему люди рассказывали мне, что самоубийство у него любимая тема разговора! -- У Морозова-то? Значит, он с жиру бесится. -- В нем есть потемкинское начало. Я где-то читал, будто князь Потемкин однажды за ужином сказал что-то вроде следующего: "Все у меня есть! Хотел иметь миллионы -- имею! Хотел иметь великолепные дворцы -- имею! Хотел иметь сильных мира у моих ног -- имею! Вс? имею!" Сказал -- и вдруг с яростью и с отчаяньем рванул со стола скатерть с драгоценной посудой, разбились фарфор и хрусталь! Так и Морозов имеет решительно все и, в отличие от Потемкина, от рождения. Должность князя Таврического была вс? же не синекура, -- сказал с усмешкой Дмитрий Анатольевич, -- а Савва Тимофеевич только дал себе труд родиться сыном, внуком, правнуком богачей. 47 Ну, хорошо, бросим это... Скажи, а Люда не влопается в историю? Ты говоришь, съезд. На нем могут быть и секретные агенты полиции. Вдруг ее арестуют на границе, когда вы вернетесь в Россию, а? Стоит ли рисковать? -- Я ей вс? это говорил сто раз. Но Люда упряма как осел, -- сказал Рейхель. Дмитрий Анатольевич поморщился. -- Правда, волка бояться -- в лес не ходить. Но с твоей точки зрения, политика вообще ерунда, ведь так? Ты мне когда-то говорил, что единственное важное дело в жизни это биология и что величайший в мире человек -- Пастер. -- И правду говорил. То есть настоящий Пастер, а не католик с мистикой и метафизикой. А по твоему, кто величайший? -- Не знаю. Но не беспокойся, я не отвечу: Савва Морозов, -- весело сказал Ласточкин. -- И на том спасибо. -- Разве ответишь на такой вопрос в одной фразе?.. Недалеко отсюда есть площадь, с которой Сантос-Дюмон недавно совершил свой знаменитый полет. Он продержался в воздухе почти две минуты! -- Так он, что-ли великий человек? Это просто акробатия. -- Не говори! Это зародыш чего-то очень большого. Я читал его интервью. Он взял себе девиз из Камоэнса: "Por mares nunca d'antes navigata". Кажется, так? Я по части литературы швах, хотя стараюсь следить. -- Я и не стараюсь. А что это значит? -- "Плыть по морям, по которым никто еще никогда не плавал". Прекрасный девиз, так надо бы и всем нам, грешным. Он заговорил о воздухоплаваньи, с еще большим увлечением, чем прежде о хозяйственном росте России. Рейхель слушал теперь несколько недоверчиво. -- Если б я был очень богат, то попытался бы создать в России воздухоплавательную промышленность! 48 -- Очень уж ты увлекаешься, Митя, -- сказал Аркадий Васильевич. -- А что, кстати, твоя пишущая машинка? Ласточкин вздохнул. Он был по образованию инженер-механик и составлял в свободное время проект пишущей машины, с русским и латинским шрифтами, -- первой русской пишущей машины, которой в честолюбивые минуты хотел дать свое имя. -- Подвигается, но уж очень медленно, у меня так мало времени, -- ответил он и учтиво-холодно поклонился появившемуся на пороге кофейни очень элегантному, красивому человеку. Тот, чуть прищурившись, наклонил голову и, окинув кофейню взглядом, вышел. -- Кто это? -- спросил Аркадий Васильевич. -- Не сам ли принц монакский? Уж очень королевский вид. -- Не принц, но граф. Это австрийский дипломат, с которым мы познакомились в поезде, когда ехали сюда из Вены. И имя у него шикарное: граф Леопольд Берхтольд фон унд цу Унгарсшитц. Очень высокомерный человек. Вся эта каста еще думает, что призвана править Европой. На самом деле прошло или проходит ее время, и слава Богу, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- А то она непременно довела бы Европу до войны. И не по злой воле, а просто по наследственному злокачественному легкомыслию. -- Ну, и у нас есть люди такого типа. Даже в интеллигенции. Почти все русские, которых я встречаю в Париже, германофобы. Между тем немецкая наука теперь первая в мире. -- Никакой войны больше не будет. Это было бы слишком чудовищно-глупо. -- Да, может, потому и будет, что чудовищно глупо. -- Уж ты хватил! Я начисто отрицаю пессимизм и мизантропию. Они только мешают жить и работать. -- Мне нисколько не мешают, -- возразил Рейхель. 49 IV Этому человеку не везло в молодости. Он довольно долго жил в нищете. Социалисты в ту пору говорили и даже думали, что таков "принцип буржуазии": не давать пролетариям возможности выходить в люди. Разумеется, никогда у правящих классов такого принципа не было. Во все времена они старались привлекать к себе отдельных способных людей из низов и позднее ими хвастали. И лишь чистой случайностью надо считать то, что очень небогатая, мало смыслившая в политике буржуазия, мирно управлявшая делами в Довии, в Форли, в Предаппио, не обратила внимания на этого молодого человека. Вдобавок, семья его была хоть и крестьянская, но старая, жившая в этих местах столетья, а сам он был, при тяжелом и буйном характере, человек чрезвычайно способный, и ум у него был живой, и руки были золотые; он имел какой-то школьный диплом, и уже тогда немного владел иностранными языками. Некоторые земляки считали его не совсем нормальным. В школе он был груб с товарищами, особенно с теми, у которых были состоятельные родители, вечно дрался, однажды пустил чернильницей в учителя. Учился же недурно: вышел первым по итальянской литературе и по музыке. Девятнадцатилетним юношей он переселился в Лозанну. Его там считали политическим эмигрантом, но это было неверно. Получив на родине место школьного учителя, он скоро признал, что учить маленьких детей для него дело неподходящее; государство щедро оплачивало его труд 56-ью лирами в месяц; стоило попытать счастья в других странах; а ему вдобавок очень хотелось путешествовать, видеть новое, иметь приключения. Однако, в Швейцарии в первое время пришлось ему уж совсем туго. Он развозил по лавкам в тележке вино, работал, как полагалось, одиннадцать часов в сутки, получал по тридцать два сантима в час, порою ночевал в сорном ящике. Случалось, просил милостыню, стучал в окна и грубо требовал хлеба, -- иногда и получал. Впоследствии сам рассказывал, что как-то, увидев в пустом саду двух закусывавших на 50 скамейке английских туристок, насильно отобрал у них хлеб и сыр (может быть, и привирал). Он находил время для чтенья. Читал без разбора, но преимущественно серьезные книги: Ницше, Штирнера, Нордау, Кропоткина. Странным при его характере образом, подпадал под влияние чуть ли не каждого знаменитого автора. Прочел "Коммунистический Манифест" и объявил себя марксистом. Где-то раздобыл медаль с изображением Карла Маркса и всегда ее при себе носил. Впрочем, называл себя и анархистом. Скоро он стал встречаться с революционерами и с революционерками. Всегда нравился женщинам, даже до времени своей мировой славы. С одной не повезло. Жить ему хотелось страстно, необычайно, много более жадно, чем хочет жить громадное большинство людей. И аппетит у него был волчий. Он часто останавливался у окон дорогих ресторанов, смотрел, как едят и пьют туристы, заглядывался на хорошо одетых дам. Говорил товарищам: "Как я ненавижу богачей! О, проклятая нищета! Сколько же времени мне еще придется вс? это терпеть!" По вечерам делал то, что полагалось делать настоящим эмигрантам, пока с годами им это не надоедало: посещал митинги, слушал заезжих ораторов, Жореса, Бебеля, Вандервельде. Они говорили дело и говорили хорошо, но ничего особенного в их ораторском таланте он не находил: сам мог бы сказать не хуже, да вопрос не в том, как говорить, а важно, кто говорит: одно дело, если знаменитый член парламента, а другое если эмигрант в лохмотьях. У Жореса хоть голос был особенный, медный, громоподобный, а у других и этого не было. Расспрашивал о них. Многие социалисты вышли из настоящей богатой буржуазии: им было нетрудно выбраться в люди. Правда, Бебель будто бы был в молодости рабочим, но выдвинулся тогда, когда еще почти никакой конкурренции не было. "Ученые? Едва ли, разве только опять-таки Жорес, а Бебель и знает не больше, чем я. Сыты, хорошо одеты, живут именно как буржуа. И только я один голодаю и не выхожу в люди!" -- с вс? росшей ненавистью думал он. 51 Больше всего он ненавидел бы Бога, если б не знал с мальчишеских лет, что никакого Бога нет; ему объяснили старшие товарищи: об этом серьезно и говорить нельзя. Решил раз навсегда вс? объяснить всем. В Лозанну приехал из Рима для религиозной пропаганды, для диспутов с неверующими, пастор Талиателли. Такие диспуты происходили тогда нередко, особенно в Париже. Знаменитый анархист Себастиан Фор ездил по Франции с одной и той-же лекцией: "Двенадцать доказательств того, что Бога не существует". Фор был превосходный оратор, его лекции неизменно собирали огромную толпу, и возражать ему приходили ученые, красноречивые священники. В Лозанне же вс? было гораздо скромнее, публика состояла из простых людей, они спорить не умели, хотя, быть может, религиозными вопросами интересовались; часть их апплодировала священникам, часть безбожникам. В этот день, 7 сентября 1903 года, никто из оппонентов не пришел, и слушатели после лекции уже вставали с мест, когда кто-то из публики сказал: -- Я прошу слова! И даже не сказал, а прокричал с такой силой и резкостью, что все насторожились; выходившие люди остановились у дверей. На трибуну поднялся бледный человек в лохмотьях, с худым, изможденным лицом, с густой щетиной на щеках, с блестящими черными глазами, с выдающимся подбородком. Он был похож немного на Паганини, немного на Бонапарта и очень этим гордился. Его голова была бы интересна и Рембрандту, и Лафатеру. -- Меня здесь никто не знает, -- громко, отчетливо сказал он, откинув назад голову. <--> Зовут меня Бенито Муссолини. Я итальянский эмигрант, чернорабочий. Я долго говорить не буду, скажу только несколько слов. Но для этого мне необходимы часы, а у меня часов нет, они мне не по карману. Не даст ли мне кто-либо свои? Публика смотрела на него с недоумением, его действительно никто не знал. Слушатели не спешили 52 исполнить его желание, -- вдруг и не отдаст? Пастор с улыбкой протянул ему свои часы. Он поблагодарил. -- Теперь без пяти минут одиннадцать, -- еще громче и отчетливее сказал он. -- Я утверждаю, что никакого Бога нет! И приведу только одно доказательство. Даю вашему Богу, уважаемый пастор, пять минут времени. Если он существует, то пусть поразит меня за богохульство... И, подняв глаза к потолку, обращаясь к Богу, прокричал грубую брань. Публика молча с изумлением смотрела то на него, то на пастора. -- Как видите, нет Бога! -- с торжеством сказал он через минуту. Знал, что пять минут ждать нельзя: пропадет эффект. Положил часы на стол и сошел с трибуны. Эффект оказался большой. Пастор Талиателли взволнованно вызвал его на большой, серьезный диспут. Он принял вызов. Диспут действительно скоро состоялся. О Муссолини заговорили, публики пришло много, его речь против религии была напечатана каким-то издательством. С той поры он особенно острой нужды не знал. Начал писать в революционных изданиях, они что-то платили, хотя и очень немного. Писал статьи богохульные и статьи политические об итальянских и русских делах. Когда царь должен был приехать с визитом в Италию, Муссолини напечатал статью о "зловещем палаче с берегов Невы". Много позднее, всего лет за десять до своего прихода к власти, написал восторженную статью об убийстве Столыпина и призывал к цареубийству. Выступал на маленьких собраниях, говорил о "социалистическом фагоцитозе", сходном с "фагоцитозом физиологическим", который открыл русский ученый Метцников" (т. е. Мечников). Получил от рабочих карточку на бесплатные обеды. Кое-какие гроши присылала из Италии мать. Таким образом мог жить, хотя и скудно. Разумеется, вскоре после его смерти, были, с оглаской на весь мир, напечатаны сенсационные документы, "неопровержимо доказывавшие", что Муссолини 53 был в то время тайным агентом политической полиции. Так было, в силу комического "закона истории" и с другими диктаторами или полудиктаторами после их смерти (о Троцком это еще при его жизни доказывали два очень осведомленных -- каждый по своему -- человека); только о Ленине этого не говорили и не писали: уж слишком было бы глупо. На самом деле никогда Муссолини тайным агентом полиции не был. Напротив, очень рано, еще в Швейцарии, попал под надзор двух полиций. Швейцарские власти скоро его выслали. Он был и польщен, и раздражен. "Выслали как бешеную собаку, чтобы не заразила", -- позднее говорил он. Высылка на родину была для него опасна, хотя и не из за политики: он в свое время не явился к отбыванию воинской повинности, был объявлен дезертиром и заочно приговорен к году тюрьмы. Но, как обычно во всех почти странах, действия полиции не отличались большой