ь, что не заметила, и продолжала, будто совершенно беззаботно, болтать с гостьей. Тренев осекся, поймал насмешливо-сострадательный взгляд гостьи и почувствовал себя невыносимо униженным и несчастным. Когда дверь закрылась, он еще попробовал заговорить с женой, нарочно, чтобы сделать ей удовольствие, сострить что-то насчет гостьи. Но жена как будто опять не слыхала, вернулась в столовую, взяла книгу и села к столу. Тренев хотел прямо подойти к ней, но вошла горничная и стала убирать посуду. Тренев принялся ходить взад и вперед по комнате, чувствуя, что все дрожит у него внутри. Нельзя же было объясняться при горничной, и это мучило его. - А я сегодня славно выспался! - сказал он, все еще пытаясь предупредить ссору, рассеяв ее в пустых обыкновенных словах. - Ты никуда не ходила, Катя? Жена не отвечала, упорно не сводя глаз с книги и подперев голову обеими руками, так что Треневу были видны только ее прическа да кончик носа. Только горничная посмотрела на него. Тренев побагровел и, закусив усы, продолжал ходить по комнате. Горничная возилась бесконечно, перетирала каждую ложку, катала стаканы в полоскательной чашке и смотрела их по очереди на свет. Тренев готов был убить ее. Стук стаканов раздражал его до боли. Наконец она поставила всю посуду в буфет, смахнула со скатерти крошки, переставила сдвинутые стулья и ушла. Жена не подымала головы. И странно - пока горничная была в комнате, Треневу казалось, что только ее присутствие мешает ему просто подойти к жене и в двух словах объясниться. Но как только горничная ушла и Тренев взглянул на неестественную, напряженную позу жены, на ее опущенное лицо, на розовые оголенные руки, упрямо поставленные локтями на скатерть, у него что-то упало внутри, даже тело ослабело, и вместо того чтобы подойти, он молча продолжал ходить из угла в угол. "Слушай, Катя, - мысленно говорил он ей, и мысленно это выходило искренно, сильно, полно достоинства и сознания своей правоты. - Неужели ты не понимаешь, что сердишься из-за пустяков, что все это говорилось только ради спора и что если я так говорил с этой дрянью, то в этом ты сама виновата: мне приходится держаться так именно для того, чтобы не заметили, что ты меня ревнуешь, а я боюсь тебя!" "Или нет... - мысленно перебил себя Тренев. - Про ревность не надо: она обидится!.. А просто так: перестань, я больше не могу выносить этих нелепых сцен! Не мучь меня!.. Разве ты хочешь, чтобы я в самом деле застрелился когда-нибудь?.. Ведь я оттого и говорил, что согласен с Наумовым, что ты меня измучила, и мне самому иногда приходит в голову мысль пустить себе пулю в лоб! Ну, перестань же, милая, славная, любимая! Ведь я же люблю тебя!" Жена продолжала читать, не подымая головы, и временами казалось, что она действительно увлеклась книгой и даже вовсе не думает о нем. Но что-то не давало подойти к ней: Тренев чувствовал, что она начнет ссориться, сразу не помирится, а будет вытягивать всю душу, и опять ему придется унижаться, просить прощения, словно напроказившему мальчику. Внутренняя гордость возмущалась в нем. "Почему я не могу видеть ее растроенной, почему я моментально забываю всякую обиду при малейшей ее ласке, а она вот поссорилась со мною и читает себе, точно ей до меня и дела нет? Ведь не может же она не видеть, что я страдаю? Самое лучшее - не обращать на нес внимания! Именно то, что я придаю ее капризам такое значение, и портит ее!" Тренев думал это уже сотни раз и постоянно давал себе слово выдержать характер, дать ей позлиться, так же не обращая на нее внимания, как делает это она. Но сердце его до такой степени срослось с ее лаской, что не выдерживало и минутного разрыва. Он уже сделал движение заговорить, но проглотил слюну и продолжал ходить, страдая и кипя, ненавидя и мучительно любя се. Машинально он вынул папиросу и закурил. Глоток дурманящего дыма немного успокоил его. Тренев вздохнул глубже и подумал: "Ничего, обойдется!.. Не в первый раз!.." - Пожалуйста, не кури... у меня голова болит! - вдруг так неожиданно, что Тренев вздрогнул, прозвучал сухой, злой голос жены. Тренева взорвало: он курит целый день, и она великолепно переносит это, а как только ссора, так и не кури, голова болит!.. К чему это притворство? Вовсе у нес голова не болит! А просто назло, чтобы унизить его, доказать свою власть! Одну секунду у него все-таки было желание дать ей потешиться и бросить папиросу, но гордость и раздражение взяли верх. - Оставь, пожалуйста! Ничего у тебя не болит... Вот странно! Мне же хочется курить! С какой стати? Она не ответила и перевернула страницу. Тренев почувствовал, что в голове у него мутится. - И чего ты ломаешься? - неожиданно для самого себя спросил он. Жена подняла на него сухие ненавидящие глаза и опять уперлась в книгу. Тренев не выпускал папиросы из упрямства, хотя ему уже и не хотелось курить. Вдруг она с шумом встала, схватила книгу и, не глядя на него, пошла в спальню. Тренев остался стоять посреди комнаты. Все закипело в нем. Это была уже настоящая ссора. И из-за чего?.. Он ее не понимает, или она его? Машинально он швырнул папиросу и горько пожалел, что не сделал этого сразу. Но, пожалев, возмутился этим вечным унижением. Дверь в спальню была закрыта. "Нет, это надо кончить! Пойду к ней и прямо скажу, что..." Тренев быстро направился к двери и толкнул ее. Она оказалась запертой на ключ, и это подействовало на него, как пощечина. Значит, она была уверена, что он побежит за ней, и нарочно подготовила это новое унижение! Все потемнело у него перед глазами. Тренев, как безумный, закружился по комнате. - Что же это!.. Что же это! - бормотал он, растерянно разводя руками. И сколько раз это было! Сколько раз он стоял здесь, под запертой дверью, как мальчишка! - А, так... - прохрипел Тренев. - Ну, это мы посмотрим! Он с бешенством подбежал к двери и потряс ее. Жена не отозвалась. - Катя, отвори! Что за глупости?.. Отвори, или я... Отвори! - уже не думая о том, что все слышит прислуга, совершенно не владея собой, заорал Тренев и изо всей силы ударил ногой в дверь. Замок щелкнул. Жена повернула ключ, но отворить не потрудилась. Это было новое унижение. Тренев рванул дверь и вошел, бледный от бешенства, не помня себя. Жена стояла у туалета и холодно, чужими глазами смотрела на него. - Ну, что вам угодно? - спросила она. - Вы?.. Чего ты заперлась?.. Что это такое, наконец!.. Чего ты все злишься, ради Бога!.. Ведь это ужасно! Она холодно отвернулась и взялась за книгу, неудобно пристроив ее на углу туалетного столика. - Ну, скажи же... чего тебе надо от меня? мучительно завопил Тренев. Она, не оборачиваясь, пожала плечами. Тренев посмотрел на эти круглые мягкие плечи, на пышную прическу, и вся она показалась ему вдруг ненавистной до того, что захотелось со всего размаха ударить ее по голове. - Скажи, я тебя прошу, наконец!.. Что там... какие-то пустяки... Что же ты молчишь, проклятая! - простонал Тренев и схватился за голову. - Что тебе от меня нужно? - повторила она с ненавистью. Этот нелепый вопрос на вопрос как бы замутил мозг Тренева. С минуту он судорожно глотал воздух и выпученными глазами смотрел на нее. Она, как будто совершенно спокойно, опять начала читать. Вдруг Тренев с силой вырвал у нее книгу... Она испуганно отшатнулась и побледнела. На мгновение в ее лице мелькнуло жалкое, замученное, непонимающее выражение, но, увидя его лицо, она сейчас же ожесточилась, и страх сменился выражением дикой презрительной ненависти. - Что за хамство... отдай мою книгу! - холодно сказала она. Тренев нелепо прижимал книгу к груди и дико вращал глазами. Он был жалок и смешон, сам понимал это, но уже не владел собою. - Идиот! - сквозь зубы пробормотала она, деланно засмеялась и пошла к двери. И вот в эту минуту случилось то ужасное, чего боялся всегда Тренев: это безжалостное движение, этот смех, когда он так страдал, когда всем существом своим молил, чтобы она опомнилась и пожалела его, заволокли бешенством сознание Тренева. Он дал ей подойти к двери, все еще держа книгу, весь дрожа и задыхаясь. Но как только она равнодушно взялась за ручку двери и он понял, что она уйдет в детскую под защиту прислуги, при которой он не решится говорить, а он останется один со своими муками, Тренев швырнул книгу, догнал ее, хотел обнять, сжать изо всей силы, чтобы силой объятия заставить покориться, и вдруг в полубеспамятстве, с отчаянием и мучительным кошмарным наслаждением ударил ее кулаком в спину. - А! - коротко вскрикнула она и, как сломленная, повалилась назад, тщетно хватая руками воздух. Мгновенно какой-то скверный туман слетел с мозга Тренева. "Что я сделал!" - с диким отчаянием и ужасом пронеслось у него в голове. Он увидел ее совершенно синее, невероятно изменившееся лицо, с выпученными от боли глазами и какой-то страшной черной дырой вместо рта. "Убил!" - Катя, Катя, прости!.. Прости! закричал и заплакал он в невыносимом порыве жалости, отчаяния, стыда и любви, подхватывая ее падающее тело. И вдруг она вся изогнулась, как кошка, лицо ее потеряло все человеческое, глаза округлились и потемнели, слюна потекла изо рта... молча, глядя ему прямо в глаза, она обеими руками вцепилась ему в волосы, кусаясь и царапаясь, вырываясь и не выпуская его, с диким и жалким визгом. Треневу показалось, что он сошел с ума, и он понял, что на этот раз случилось нечто непоправимое, что вес кончено навсегда. Та же странная противная слабость, которую он почувствовал утром, охватила его, но на этот раз это было уже что-то кошмарное. Дико и мгновенно пролетела у него мысль, что сейчас он случайно увидит под рукой бритву, и в ту же секунду увидел се на туалетном столике. Пронзительный крик еще долетел до него. Мучительно сладкое, совершенно безумное чувство мести охватило его, и, видя протянутые руки жены, видя ужас в ее округленных умоляющих глазах, он схватил бритву и бешено полоснул себя по горлу. "Так вот же тебе... вот!" пронеслось у него в голове, и сейчас же со страшной отчетливостью он понял, что сделал, что это непоправимо, что это - смерть! "Катечка, я не хотел... Катечка!" показалось ему, что он закричал, но на самом деле только захрипел и медленно повалился на пол, стягивая за собой с грохотом посыпавшиеся безделушки, флакончики и коробочки с туалетного столика. Почему ножки стула очутились возле его лица, он уже не понял, но еще судорожно цеплялся за них, силясь встать, захлебываясь кровью и с невыразимым ужасом глядя в глаза жене, силившейся руками зажать страшную рану. Какая-то черно-желтая тьма надвинулась ему на глаза. - Катечка! - в неисходном отчаянии прокричал он, уже не слышно ни для кого из живых, оттуда, из-за порога смерти. XXVI  Михайлов не заметил, был ли дождь, был ли ветер, встречал ли он кого-нибудь дорогой, когда бежал домой. У него только осталось смутное впечатление сырости, темноты, мелькающих где-то далеко огоньков и шум в ушах. Он был в состоянии человека, вокруг которого в страшной катастрофе рушилось все, и он один выскочил, оглушенный, засыпанный, ополоумевший. И все это было как-то бледно, точно у человека, пережившего землетрясение в мирном городе, на рассвете, когда еще не светло и уже не темно, когда все валящееся, разрушающееся кругом кажется кошмарно-призрачным. Это был ужас, но ужас бледный и больной, как бред с открытыми глазами. Добежал он от квартиры доктора Арнольди, должно быть, очень скоро и вряд ли не в самом деле бежал всю дорогу, потому что страшно запыхался и чувствовал, что сердце колотится в груди, как молот. Несколько пришел в себя он только на крыльце своего дома и вдруг остановился в изумлении: в неплотно закрытый ставень тускло светилась щель. Кто-то был у него. Первая мысль была о Нелли, и так сильна, что Михайлов пошатнулся и остановился на крыльце. Несколько мгновений он собирался с мыслями и старался понять, безумно ли рад ее возвращению или испуган им?.. Но в душе его был такой хаос, что Михайлов не мог понять самого себя, и ему было страшно открыть дверь. Арбузов опять блеснул зубами. Ну, вот так-то и лучше!.. На кулачки тебе со мной невыгодно!.. Ты лучше сядь, я с тобой говорить желаю... Садись! - крикнул он и сделал порывистое движение. От этого крика как бы что-то проснулось в помраченной душе Михайлова: он отступил, прищурился, закинул бледную красивую голову и презрительно усмехнулся. - Не кричи!.. О чем нам с тобой говорить?.. Лучше уйди, это будет гораздо благоразумнее! Благоразумнее? - переспросил Арбузов, ехидно скривившись. - Ну, нет, брат!.. Теперь мне не до благоразумия!.. Да и ты-то с каких пор таким благоразумным стал?.. О благоразумии ты бы раньше думал, а теперь поздно. Теперь я не уйду... Н-нет, брат, шалишь! - злобно закончил он и даже как будто развалился, отчего сразу стал грубым и наглым, как подгулявший, куражащийся купчик. - Я хочу с другом по душам побеседовать... Нам ведь все как-то не удавалось, а ведь мы друзья... Друзья ведь? Михайлов презрительно пожал плечом. Арбузов помолчал, ожидая ответа, и лицо его стало быстро и ровно бледнеть. - Я, брат, свое благоразумие проявлял достаточно!.. Довольно я и уходил... Пора бы и тебе хоть разочек "уйти"... Что ты за персона такая, чтобы перед тобой все отступали?.. Такой же человек, как и все мы, грешные! Издевался он грубо, плоско и, видимо, сам чувствовал это, а оттого еще больше впадал в бешенство. - А, ты ссориться пришел? - презрительно и даже с отвращением сказал Михайлов. - Ну, что ж... Только зачем так грубо? Чересчур уж по-купечески выходит! Ты бы уж драться полез! - Кажется, не я, а ты драться лез, - заметил Арбузов, - а что по-купечески, так как же мне и быть? Я ведь всего только купеческий сынок и есть! С тем приймите! Михайлов с отвращением смотрел на ломавшегося Арбузова, который даже нарочно, как будто выворачивая нутро, разваливался и говорил неестественным разухабистым тоном. - Ну, все равно! - сказал он, взял стул и сел против Арбузова. - Говори, я слушаю... Что тебе от меня надо? - Ну, этого я тебе, брат, пока не скажу! - хитро рассмеялся Арбузов. - Да я и не о себе, а о тебе говорить желаю! - Все равно! - повторил Михайлов, пожав плечами. Арбузов некоторое время пристально всматривался ему в глаза. - Я тебя вот что хотел спросить, - медленно начал он, - знаешь ты, что эта твоя... Трегулова, что ли... утопилась? - Тренев зарезался! - неожиданно заметил Михайлов, как будто не слыша. Арбузов удивленно поднял голову. - Что? - Тренев зарезался, - повторил Михайлов устало. - Вот те и раз! - сказал Арбузов с величайшим недоумением и присвистнул. - С чего это они все?.. Вишь, мор пошел!.. Ну, да черт с ним! Зарезался так зарезался... одним болваном меньше стало - печаль невелика! Еще много осталось!.. Мне не до него. Нет, а вот что твоя утопилась, ты знаешь? Михайлов побледнел. - Что тебе надо?.. Зачем ты... Арбузов весело рассмеялся. - Ага, стало быть, знаешь! Ну, ладно... Как зачем?.. Я пришел... - Чтобы меня мучить? - с горьким укором, но как-то бледно спросил Михайлов. Глаза Арбузова положительно засверкали. - Мучить? А почему и нет?.. А как я мучился, ты знаешь? - вдруг близко придвинув к нему лицо и не сводя с него воспаленных, полных жгучей ненависти глаз, тихо прибавил он. Михайлов не ответил. - То-то!.. Это тебя не касается? Чужая боль никому не больна?.. Удивительно мне это, право, как некоторые люди уверены, что к ним все должны быть добрыми и жалостливыми, а сами... Нет, брат!.. Дудки!.. Вот теперь ты поерзай, а я посмотрю!.. А то ты в самом деле думал играючи всю жизнь пройти!.. Легкою стопою? По-о цветочкам?.. А?.. Да что же ты молчишь? - Нечего мне тебе говорить! - Нечего? Хм... немного!.. А ты знаешь, что по живым людям шел?.. Теперь, вижу, начинаешь понимать!.. Так-то!.. Я, брат, слыхал калмыцкую пословицу, что цветок счастья кровью не поливают!.. Ты вот попробовал... ну, что ж, распустился цветочек, а?.. Михайлов молчал. - А знаешь, что я тебе скажу, - как будто с самым искренним участием сказал Арбузов, - как погляжу я на тебя, так дело твое плохо выходит!.. Встряхнуло тебя порядком, даже исхудал совсем... Смотри!.. А на похороны пойдешь? Занятно бы было! - вдруг прибавил он, точно ударил исподтишка. Михайлов вскочил. - Как ты смеешь! - звенящим высоким голосом крикнул он. Арбузов посмотрел на него с мрачным наслаждением. - Ишь, даже побледнел весь! - как бы про себя проговорил он. - Эх, плохо, плохо твое дело!.. Да ты сядь, сядь! Он, не вставая, протянул руки и легко посадил Михайлова на место. - И жаль мне тебя, это я уже искренно говорю! Потому, вижу я, что не в себе ты!.. А ведь я тебя любил, Сережа! - неожиданно закончил он с болезненной грустью. Михайлов вздрогнул. - Послушай, Захар, - заговорил он как-то чересчур быстро, волнуясь и спеша, - я не виноват перед тобою!.. Это случилось как-то само собой! Я очень страдал тогда!.. Он протягивал руку почти с мольбою. Арбузов слушал внимательно, опустив голову. - Ты тогда уехал, Нелли осталась одна... просила заходить... ты и сам просил... Я не думал об этом, клянусь тебе!.. Это сделалось как-то сразу, неожиданно, в один вечер... как в тумане!.. Это проклятие какое-то было! Если бы ты знал, как я раскаивался потом, как дорого дал бы, чтобы ничего не было!.. Оттого и с Нелли мы разошлись так скоро, что между нами всегда ты стоял!.. Я не хотел этого!.. - Ветерком надуло! - пискливым тенорком, смиренно кивая головою, перебил Арбузов, и вдруг лицо его исказилось такой отчаянной, непримиримой ненавистью, что Михайлов невольно отшатнулся. - Ну, что же ты замолчал? Вали дальше! Это любопытно!.. - так же сладенько, с издевочкой продолжал Арбузов. - Ну, дальше!.. Не думал, не хотел, само собою, сам просил... Ну, дальше! Дрянь ты, ничтожество и больше ничего! - бешено крикнул он. - Мне тебя убить, что вошь раздавить, а ты... - задыхаясь, прошипел Арбузов. - Еще жалости просишь... прощения!.. Подлец! Михайлов не обратил внимания ни на ругательства, ни на угрозу, только протянутая рука его бессильно опустилась, да тоска выразилась на лице. Арбузов опомнился. - Слушай, ты!.. Врешь, что не знал!.. Ты нарочно это сделал!.. Именно потому и сделал, что я тебя сам просил, что я тебе друг был!.. Простого разврата ты уже столько испробовал, что тебе чего-нибудь поизысканнее захотелось, с психологией!.. Вот, мол, невеста лучшего друга, который мне ее сам поручил, который мне верит, как самому себе... она его любит, а на меня и не смотрит... А я вот покажу вам, как на меня смотреть!.. Еще какой-то Арбузов, ничтожество, купеческий сынок, счастья захотел!.. Я кто? Талант, красавец, умница!.. Все должно мне принадлежать, а вам довольно и объедков!.. Что ты там из себя недотрогу корчишь? Вот захочу: раз, два, три!.. И готово!.. Да ты, может, особое наслаждение чувствовал, когда ее, одуревшую, сбитую с толку, брал!.. Ты не о ней, ты обо мне думал, когда ее раздевал: вот, мол, он, дурак, там где-то любит, боготворит, верит, а я и его любовь, и веру, и божество вот куда!.. Да ты, может, от этой мысли в неистовство входил!.. - Захар, это не так, не то! - закричал Михайлов с отчаянием. - Молчи!.. Так!.. Я тебя насквозь вижу!.. Долго присматривался, зато теперь вся твоя душа у меня как на ладошке!.. Ты - что?.. Ты в мир пришел раскрашенный, не то что мы - серяки!.. Талант, красавец, тонкая душа! Сверхчеловек!.. Кто это провозглашал, что одна самка нужна животному, а человеку все женщины нужны?.. Ты... Себя-то уж, конечно, человеком считал, не в пример прочим!.. Ты думал, что перед твоим великолепием все ничто!.. Ты думал, что такому, как ты, все дозволено!.. Весь мир только для твоего наслаждения создан... бери - не хочу!.. Тебе и в голову не приходило, что от этого великолепия люди кровавыми слезами плачут!.. Еще бы, раз ты потешиться изволил, так и страдания от тебя все должны за счастье принять!.. Сверхчеловек!.. Нет, врешь, ты такой же, как и все!.. Жизнь и тебя скрутила!.. По живым сердцам никто безнаказанно пройти не смеет!.. Это знай!.. Да теперь и знаешь! Михайлов молча, шевеля вздрагивающими губами, протянул к нему руку. Арбузов грубо отшвырнул ее. - Захар! - Что - Захар?.. Поздно, брат!.. Ты мне всю душу разбил, испакостил, заплевал, а теперь - Захар!.. - Захар! - А!.. Теперь и ты жалости просишь! Скрутило?.. Не вынес?.. Поздно, говорю!.. Арбузов взглянул в лицо Михайлову и вдруг замолчал: оно выражало муку нечеловеческую. Некоторое время было тихо. Арбузов исподлобья смотрел на Михайлова, и по лицу его от глаз к губам бегала какая-то судорога. Что-то боролось в нем мучительно. - Прости! - выговорил Михайлов и взял его за руку. Арбузов вздрогнул и вырвался. Михайлов опустил голову. - Да, вот оно... - непонятно, не то жалостно, не то мстительно, выговорил Арбузов. - Этого надо было ожидать! Михайлов еще ниже опустил лицо. - Слушай, - заговорил опять Арбузов, - я тебе... я тебе про одного прокурора расскажу... Он был, очевидно, вне себя и не совсем отдавал себе отчет в том, что и для чего говорит. - Слушай... вот... когда я еще мальчишкой был, в нашем городке жил один товарищ прокурора... Я его смутно, как сквозь сон, помню... небольшого роста, сухой человечек, лицо как из бумаги... бачки... одним словом - прокурор! Так его у нас и звали: прокурор. Жил он, как все, служил, выпивал, играл в карты, покучивал иногда... Мне отец потом много про него рассказывал!.. Был он человек образованный, начитанный, в нашем захолустье никому не ровня, умный, из тех умов, которые в себя одного верят и всех презирают... Была у него одна манера, за которую его хотя и не любили и боялись, но уважали: что бы о ком ни говорили при нем, непременно прокурор вставит словечко, два, и всегда именно тогда, когда говорят о чем-нибудь хорошем, хвалят за какой-нибудь благородный поступок... Скажет словцо, даже не усмехнется и опять уйдет в себя. И как будто бы ничего особенного и не скажет, а только после этого словечка благородный поступок уже как будто и подмокнет, и даже какой-то дрянью от него понесет!.. Так он забавлялся по-своему, и никто, конечно, не понимал, что это он единственно из гордости, чтобы все унизить, что над ним смеет возноситься!.. И была у этого прокурора одна странность: раз или два в год, а может, и реже, вдруг он, точно с цепи сорвавшись, устраивал страшный кутеж, пьянство, разврат, со всякими гадостями и мерзостями, с тройками, с девками, с битьем зеркал и мазаньем горчицей по лакейским мордам. Такое безобразие устраивал, что после того месяца два все от него сторонились... А он, как ни в чем не бывало, опять сух и приличен, корректен, вежлив, в карты играет... И конечно, забывалось, и все опять прокурора уважали по-прежнему. Только он еще злее усмехался и даже до злости: вот, мол, расстегнулся я перед вами до последней пуговки, всю свою гадость вам на ладошку выложил, а вы - ничего! Скушали!.. Куражился!.. Любимым же его номером во время этих дебошей было вот что: избирал он из публичных девок какую-нибудь одну посмирнее, из благородных, бедностью на эту дорожку сбитых, из тех, которые еще недавно гуляют и еще стыдятся, оскорбляются, надеются из грязи не сегодня завтра подняться... Заметит такую и начинает: мягко, деликатно выспросит, посочувствует, приласкает, во всем поверит, от участия даже прослезится и тут же предложит свою помощь, чтобы на честную дорогу выйти... И вот тут, только до дна ее протрясет, до того, что она уже на него, как на спасителя, Богом ей, несчастной, посланного, молиться готова, тут он настоящее свое лицо и покажет... Отец рассказывал, что у него даже и обличье менялось: бачки, говорит, прилягут, височки втянутся, губки осклабятся и мелкие зубки выставит... не прокурор, а хорек!.. И начнет, все с участием и мягкостью подъезжает: это, мол, непременно и с завтрашнего дня - новая жизнь... он ей во всем поможет, все устроит, а сегодня пусть, куда ни шло, в последний раз... И так мягко, незаметно, что девица, хотя и неожиданно оно после таких душевных разговоров, и впрямь подумает, что это в порядке вещей... Даже, может быть, с особым удовольствием... чтобы, как может, от всего сердца, отблагодарить такого спасителя и благодетеля! Ну, уведет он ее в отдельный номер, а через четверть часа она уже диким криком кричит, вопит, плачет, на помощь зовет!.. Что он там с ними делал, не знаю, но говорят, что мучил и истязал самым гадким, утонченным образом!.. А потом так, в растерзанном виде, оплеванную и униженную до последней возможности, и вытолкнет на потеху всей остальной братии!.. И так он это умел тонко устроить, что девица потом как полоумная ходит, людей пугается и уж, конечно, на самое дно спускается безвозвратно!.. А прокурор ходит чистенький, приглаженный, довольный, что уж все переступил, в самое святое святых наплевал!.. Случилось даже, что одна из таких девиц после такой встряски повесилась. Дело, конечно, замяли, а прокурор... - К чему ты мне это рассказываешь? - с тоской спросил Михайлов. - Может, и ни к чему! - задумчиво сказал Арбузов. - А может... не знаю... так, почему-то у меня этот прокурор в памяти всплыл... Я все время о нем думал, вот как тут один сидел. Может, потому... Стой, доскажу: случилось так, что... не тогда, когда та девка повесилась, а много позже... прокурор вдруг заскучал... Перестал пить и что-то очень долго от него никаких художеств не видно было. Ходил он, ходил, да вдруг и сделал предложение одной барышне... Ему отказали... Родители, собственно, и ничего, но барышня - наотрез!.. Стал прокурор еще мрачнее, подумал, подумал и взял к себе на воспитание сиротку одну, лет шестнадцати... Дарил ее, ласкал... сбежала!.. Потом, слышал, прокурор нашел одну из тех девок, которых в свое время истязал, и предложил за него замуж выйти... Сначала согласилась, а потом стала над ним измываться, при всех по щекам отхлестала и вытолкала!.. Стал прокурор друзей искать, ласковый сделался, всех хвалил, всех привечал... Не идут к нему, сторонятся... Заметался прокурор!.. И вот ехал он однажды с какого-то следствия, что ли, мимо нашего монастыря... У нас там монастыречек есть захудалый... без мощей, без чудотворных икон, хотя и с пещерами, выбитыми в меловых скалах... Что он подумал, что почувствовал, неизвестно, но только остановил лошадей, пошел к игумену, переговорил с ним, а вернувшись в город, подал в отставку, сдал дела и пошел в монахи... Как-то очень скоро прошел все степени и был пострижен в схимники... Устроил он себе келью в самой глубине пещер, просидел в ней безвыходно в полном молчании семнадцать лет, носил вериги, питался одной просфорой и умер, не сказав ни единого слова никому, кроме того, что перед самой смертью позвал игумена и попросил перевести его на отход души в другое место, потому, мол, что трудно будет монахам гроб из кельи по пещерным закоулкам тащить... Арбузов замолчал. Михайлов смотрел на него все с возрастающей тоской. - Что ты этим хочешь сказать? - нервно спросил он. Арбузов повернул к нему свое тяжелое, бледное лицо, на которое пала тень какой-то странной, углубленной задумчивости; он как будто и сам забыл, к чему начал это рассказывать, и смотрел печально и мягко. - В нынешнем году заезжал я в этот монастырь, - заговорил он, видимо, не расслышав вопроса, - пошел в пещеры, дал монаху на чай, чтобы оставил меня одного, и часа три просидел в этой самой прокурорской келье... Келья маленькая, прямо в скале выдолбленная, большой темный образ, свечка горит... окон нет, только маленькая отдушина в камне проделана, да и то так, что и не видно из нее ничего... Тишина мертвая, над головою тысячепудовая гора висит... дух тяжелый. Первые полчаса было занятно: никого нет, сидишь один, смотришь, как свеча горит... Потом скучно, тошно стало... Тоска нашла смертная, и вся гадость, какая в жизни была, точно наверх всплыла... Гадко стало!.. Однако пересидел, не ушел... И стала меня эта тишина засасывать: мысли пошли медленно так, глубоко... куда-то вся жизнь отошла, воспоминания стерлись, потускнели... Ничего не надо, ни о чем не думается, только перед глазами свеча горит и лики на образе шевелятся. Стал я даже как будто в забытье впадать... И почувствовал, поверил вдруг, что это можно... семнадцать лет одному под землей высидеть... потому что душа сама живет, сама себе жизнь создает... Все, что казалось прежде важным, необходимым, мучительным, стало вдруг - словно нарочно! - так, забава какая-то, в которой никакой потребности и нет. Так как-то ясно, отчетливо почувствовалось, что жизнь не в том, что люди ходят, говорят кругом, а в самой душе, в какой-то одной своей точке, а точка та громадная, сама себя наполняющая, сама себя вмещающая... И когда пришел монах, не захотелось выходить!.. А вышел на свет, на солнце, и все мне странно как-то показалось: точно не настоящее, а как картон размалеванный... и голоса, и лица-все картонное... и солнце светит сухо, как нарисованное!.. И запил я после того зверски! - неожиданно закончил Арбузов и опять замолчал. Михайлов неподвижно смотрел на него. - И знаешь, - начал опять Арбузов очень тихо и вдумчиво, - не выходит у меня из головы эта келья! Я и пил, и безобразничал, и любил, и ненавидел, а келья вот так передо мной и стоит!.. Точно все это одна фантасмагория пестрая, а настоящее именно там, под землей, в той точке, которая у каждого в самой глубине души, куда жизнь и не доходит вовсе... Я в схимники уйду, Сережа! - вдруг прибавил Арбузов, и лицо его потемнело. Михайлов вздрогнул. - Ты не смотри, Сережа, что я давеча кричал на тебя и погрозился... - печально сказал Арбузов, - это я с горя... Уж очень мне тяжело стало!.. Я сегодня с Нелли навсегда попрощался, Сережа! Михайлов поднял голову. - Да... ведь она говорила мне, что сегодня едет с тобой на завод! - вскричал он. Арбузов махнул рукой. - Нет, где уж там... что уж там! Михайлов долго молча, с жалостью и печалью смотрел на него. - Слушай, - тихо и осторожно спросил он, - неужели ты не можешь забыть и простить? Арбузов медленно и уныло покачал тяжелой головой с широким упрямым лбом. - Это, брат, в писании насчет прощения хорошо сказано, а на самом деле - простить, значит, цены не придать!.. Михайлов помолчал. На лице его резко выступали складки острой внутренней боли и борьбы. - Но ведь это жестоко, Захар!.. Мне трудно говорить об этом, но ведь Нелли не виновата, виноват один я... Она просто ошиблась! Арбузов усмехнулся. - Я не понимаю тебя, - с тоской продолжал Михайлов, - ведь мог бы ты полюбить замужнюю женщину... вдову, наконец! - Вдову! - странно повторил Арбузов и вдруг отвел глаза, точно пряча что-то, промелькнувшее в голове. - Что ты? - спросил Михайлов удивленно, и внезапно кошмарная мысль поразила его. Он побледнел, и пот выступил у него на лбу. - Захар! - крикнул он, хватая его за руку. Арбузов не ответил. - Так ты... вправду? - непонятно и тихо спросил Михайлов. Арбузов молчал и все так же странно косил глазами. Михайлов замолчал тоже. В комнате было страшно тихо. Должно быть, дождь перестал и ветер стих, потому что извне не доносилось ни одного звука. Лампочка горела тускло; две огромные тени неподвижно сидели на стене, сдвинув огромные черные головы. Была уже глубокая ночь, и ее глухая тишина проникала сквозь стены. - Я тебе все скажу! - вдруг громко заговорил Арбузов, не подымая головы. - Я, может, в последний раз с тобой говорю, так теперь уже все равно!.. Я тебя убить хотел... И убил бы, если бы не тот... Августов, офицер... Он тебя спас!.. Оказалось, брат, что человека убить не так-то просто!.. Он у меня до сих пор перед глазами стоит!.. Да что там!.. Скверно, тяжело!.. Вот!.. Я к тебе и сегодня затем пришел... Да нет, не могу!.. Не вижу тебя, кажется, что могу... Так кажется просто: подошел, да и хватил, чем попало!.. Мутит, горит... А увижу, и нет!.. Рука не подымается!.. И убить не могу, и простить не могу!.. Вот!.. Скверно!.. Арбузов отчаянно замотал головой, как бык, запутавшийся в ярме. - Да неужели ты до такой... - начал Михайлов. - Что, до такой?.. Я, брат, из тех, которые половины ни в чем не знают: я, если задумаюсь, так и впрямь в схимники уйду; если возненавижу, так убью; если полюблю, так уж насмерть... вот!.. Горе мое в том, что я тебя и люблю, и ненавижу!.. Чем ты меня привязал, Бог тебя знает!.. Если бы только ненавидел - убил бы, как собаку!.. Вот!.. - Но ведь все это прошло... - в мучительном бессилии пробормотал Михайлов. - Прошло?.. Что прошло?.. Да ты знаешь ли, что Нелли до сих пор тебя любит! - Что ты говоришь, Захар! - Правду говорю! - упрямо мотнул головой Арбузов. - Нелли тебя любит!.. Тебя!.. И всегда только одного тебя и любила, даже тогда, когда со мной... - Оставь!.. Не надо! Михайлов невольно умолк. - Ты думаешь, я глупее тебя? - насмешливо и мрачно заговорил Арбузов. - Я сам знаю, что любит, да что в том!.. - Как что? - Так... Есть, брат, в женщине один секрет такой. - Какой секрет? - А такой, что того, кому она в первый раз отдалась, женщина уже никогда забыть не может!.. И бросит, и другого полюбит, и возненавидит даже, забыть - не забудет!.. И достаточно тому ее пальцем поманить, чтобы она все забыла и к нему опять пришла!.. Презирать себя будет, а пойдет!.. Оно и понятно: ведь в первый-то раз все в жертву приносится, вся жизнь ломается... тут все насмарку, и стыд, и страх, и чистота - все!.. И во второй раз ей уж этого не пережить!.. Ни душой, ни телом не пережить!.. Потому природа человеку на всякий случай по одному чувству дала, и по два раза одного и того же не бывает!.. А там, где бывает, там, значит, и чувства никакого не было, а так, одно свинство!.. Конечно, если бы я Нелли меньше любил, я бы об этом и думать не стал... как ты не думал!.. А ведь я ей все отдаю... так как же я жить буду, когда мне каждую минуту, среди самых страстных ласк этих, будет представляться, что она нас двоих сравнивает!.. - Ты с ума сошел! Не больше, чем ты!.. Это так и есть, брат, и каждый человек это знает и чувствует, а что не говорят и сами себя обманывают, забыть стараются, так это потому, что иначе жить было бы невмоготу!.. Арбузов помолчал. - Да что нам говорить!.. Я, брат, в Бога не верю и молиться давно перестал, а... смешно сказать... каждую ночь думаю о том, чтобы ты или умер, или убили тебя невзначай как!! Господи, думаю, ведь умирают же другие! Почему не он?.. Сделай так, Господи!.. Со слезами молился!.. Смешно, сам знаю, что смешно, и никому бы я этого не сказал, да теперь уже все равно!.. - Почему ты все говоришь, что теперь все равно? - вдруг спросил Михайлов. Арбузов как-то странно, даже как будто насмешливо, точно удивляясь его недогадливости, взглянул на него. - А потому! - грубо ответил он и отвел глаза. - Ведь ты только что сказал, что меня ты убить не можешь... - Тебя не могу! - глухо ответил Арбузов. Михайлов пристально посмотрел на него. - Ты... ты себя убить хочешь? - с испугом вскрикнул он и почувствовал, что вся кровь отлила от сердца. Арбузов ничего не ответил. - Значит, правда?.. Да говори же! - закричал Михайлов и встряхнул его за плечи. Арбузов медленно и тяжело повел глазами в его сторону. - Все равно! - едва слышно сказал он. Михайлов выпустил его и отшатнулся. - Не может быть этого, Захар!.. Ты сумасшедший!.. Зачем?.. Что ты этим сделаешь?.. - А что мне делать-то? - с мрачной иронией спросил Арбузов. Михайлов растерянно смотрел на него. - То-то и оно!.. А как Нелли себя убьет? - болезненно искривившись, тихо прибавил Арбузов. - Нелли?.. Почему Нелли?.. Арбузов пожал плечами. - А ты что ж думал?.. - нехорошо усмехнулся он. - Что ж ей... танцы танцевать, что ли?.. И убьет!.. Да, может, уже убила!.. Что же, не все ли тебе равно, одна, две!.. - Захар! - крикнул Михайлов и вдруг сорвался. Что-то странное сделалось с ним. Порой казалось, что все это происходит во сне. Горячечный бред Арбузова звучал дико и страшно, тяжелая голова его качалась перед глазами, как кошмар. Все путалось в душе: Нелли, Арбузов, Лиза, Краузе... белоусый денщик-солдат Тренева вдруг выскочил откуда-то из памяти... Арбузов хочет его смерти!.. Он сумасшедший!.. Он нарочно пришел, чтобы толкнуть его на смерть... Та страшная, безысходная тоска, которую он впервые почувствовал в пустом номере московской гостиницы, вдруг подступила к самому сердцу Михайлова. И внезапно представилось ему, что какой-то огромный мучительный узел запутался в душе его и нет другого выхода, как в самом деле разорвать его сразу!.. И все кончится, и не будет уже завтрашнего дня!.. Завтрашний день!.. Сегодня приходила Нелли, потом он был у доктора Арнольди, потом прибежал солдат, сейчас сидит тут Арбузов... Но завтра уже не будет никого, может быть, не будет ни Нелли, ни Арбузова, как нет Лизы... Лиза!.. Он еще почти не думал о ней, гнал воспоминания, метался от человека к человеку, чтобы не думать!.. И ему кажется, что он даже еще и не понял всего. Но завтра, в свете белого равнодушного дня, все поймет, весь ужас встанет перед глазами!.. Лиза!.. "А картина?" - вдруг вспомнил он, и острая тоска сжала ему сердце, точно он уже знал, что не успеет окончить ее. Завтра придут люди, вынесут все его этюды и картины... мастерская будет стоять голая, ободранная... на следующей выставке не будет его картины... только где-нибудь в музее, холодное, как мраморный памятник на могиле, останется его "Лебединое озеро"... Что ж, не все ли равно!.. Отчего же так больно и так грустно?.. Отчего нет никого, кто бы пожалел его?.. Зачем Арбузов рассказывал про этого прокурора?.. У того тоже не оказалось никого в решительную минуту!.. Но ведь этот прокурор всех ненавидел и презирал!.. А он?.. Не ненавидел, не презирал, но и не любил никого, кроме себя!.. "Чужой кровью не поливают цветов счастья"! Разве он захотел этого?.. Лиза, Лиза!.. - О чем ты думаешь? - как будто откуда-то издалека, сквозь туман, услышал он голос Арбузова. - А? - машинально переспросил Михайлов и вдруг странно, точно в первый раз увидел, посмотрел на него. Вот этот человек хочет его смерти... Какое странное у него лицо, у человека, хотящего смерти... Чьей?.. Моей смерти!.. Какая нелепость!.. А Нелли?.. Ну да... он не может простить и забыть и имеет право на это!.. Только зачем так грубо, жестоко?.. Неужели ему не жаль меня?.. За что? Арбузов, подняв голову, с недоумением смотрел на Михайлова, на его бледное, исхудавшее, искривленное лицо с мутными, куда-то внутрь смотрящими глазами. - Сергей! - сказал он громко и тронул его за руку. Одну минуту Михайлов тупо, как бы чего-то не понимая, смотрел на Арбузова. - Сергей! - вторично, громче, уже со смутным страхом позвал Арбузов. Михайлов всем телом повернулся к нему и вдруг улыбнулся бледной, просящей улыбкой. - А знаешь, - проговорил он каким-то чужим голосом, - это странно, что ты именно сегодня пришел... - Что ж тут странного? - Как будто знал... - Что знал? Что ты говоришь? - Так... - вяло махнул рукой Михайлов. - Не стоит... потом!.. - Да что - потом? Ты пьян, что ли? - с тревогой крикнул Арбузов. Его огромная черная тень судорожно метнулась на потолке. - Нет... А знаешь, я сегодня новую картину начал, - вдруг оживленно, как бы хватаясь за что-то, быстро заговорил Михайлов. - Хочешь, покажу? - Я видел, - угрюмо ответил Арбузов. - Мне не до картин. - А, видел? - упавшим голосом переспросил Михайлов и растерянно провел рукой по лбу. - Я сегодня целый день работал... - Нашел время! - злобно возразил Арбузов. - Как раз сегодня тебе картины малевать!.. Михайлов схватился за голову. - Да что с тобой? - повторил Арбузов в странном раздражении. - Ты не болен?.. - Нет, я здоров... только... А ты интересно это про прокурора рассказывал... - Ты с ума сходишь, что ли? Или смеешься? - злобно проговорил Арбузов, чувствуя, что какой-то непонятный страх начинает сжимать его сердце. - Может быть!.. А ты знаешь, что как раз сегодня я застрелиться хотел?.. И револьвер достал... Только не застрелился! - Вижу! - сказал Арбузов и нервно засмеялся. Внезапно какая-то страшная, почти бессознательная мысль мелькнула у него в черных воспаленных глазах. Он хитро прищурился и сказал: - Нет, брат... это ты оставь!.. Такие люди, как ты, не стреляются!.. Брось!.. Проживешь в свое удовольствие! Где тебе!.. Михайлов вдруг пристально и странно сознательно посмотрел на него прямо в глаза. - А ведь ты, Захар, и вправду рад был бы, если бы я застрелился! - медленно выговорил он. - Глупости! - невнятно возразил Арбузов и встал. - Ты с ума сошел! - Слушай! - начал Михайлов, вытягивая к нему лицо. Арбузов мельком оглянулся на его странные, совсем дикие глаза и отодвинулся. - Оставь! - Нет... слушай! - так же непонятно повторил Михайлов и все тянулся к нему. Дикий страх охватил Арбузова. - Что? - вдруг, бледнея, выговорил он. Михайлов встал. Лицо у него покрылось зеленоватой, как бы липкой бледностью, и губы задрожали. - Слушай! - в третий раз с трудом повторил он, как бы не находя слов. Арбузов невольно отступил еще на шаг. - Сергей! - высоким звенящим криком вдруг крикнул он. Михайлов, видимо, что-то хотел сказать и не мог, только губы у него прыгали все сильнее и сильнее, гримасой растягивая бледное, с всклокоченными волосами лицо. - Сергей, перестань!.. Я уйду! - с ужасом, не спуская с него глаз, пробормотал Арбузов. - А ты знаешь, что ты... может быть, и в самом деле... меня... - Да опомнись ты!.. Что с тобой! - закричал Арбузов и с силой схватил его за плечи. Но Михайлов вырвался с бешеным движением. - Уйди! дико закричал он. - Уйди, а то убью!.. Это ты нарочно пришел, когда я... Тебе хочется, чтобы я... Ну, хорошо, хорошо... хорошо же... Он весь трясся и был страшен и жалок. Арбузов дико смотрел на него. Вдруг Михайлов порывисто двинулся в глубь мастерской, что-то повалил на пол и дрожащими руками, бормоча и заикаясь, начал торопливо искать что-то в ящиках стола. - Хорошо, хорошо... пусть! - бессвязно бормотал он про себя. Арбузов неподвижно смотрел на него. Ему самому казалось, что он сходит с ума. Он вдруг понял, что это страшный истерический припадок, что если его не удержать, то Михайлов сейчас застрелится тут же, у него на глазах. Окровавленное лицо корнета Краузе вдруг выскочило у него перед глазами. Его охватило животным ужасом и отвращением почти паническим. Первое движение Арбузова было броситься, схватить и скрутить Михайлова, как сумасшедшего, первым попавшимся полотенцем, но какая-то в одно и то же время и почти не уловленная сознанием и страшно отчетливая мысль удержала его. Михайлов все рылся в столе, бешено вышвыривая на пол все, что попадалось под руку, и все так же лихорадочно быстро и невнятно бормоча себе под нос: - Ладно... хорошо... хорошо... Арбузов видел, что то, что искал он, револьвер лежало на столе под грязной палитрой. Еще было время схватить его, но Арбузов не мог сдвинуться с места. "Что я делаю?.. Скорей!.. Скорей!.." - мелькало у него в голове, но странная, непонятная слабость вдруг охватила его. Все тело как будто онемело, и вся жизнь сосредоточилась в выпученных безумных глазах, прикованных к маленькому блестящему предмету под грязной палитрой. Он видел, как Михайлов совсем выдернул ящик и швырнул его на пол. При этом толчке палитра съехала, и дуло револьвера высунулось наружу. В ту же минуту Михайлов увидел его. Еще было мгновение, когда Арбузов мог оттолкнуть его. - Сергей! пронзительно крикнул он, но вдруг повернулся и, всей грудью выбив дверь, бросился вон из комнаты. Он отчетливо сознавал и не верил, что сознает, что значит его бегство в эту минуту. Ему еще показалось, будто Михайлов крикнул вдогонку, крикнул жалобно, как пойманный заяц, но Арбузов не остановился и выбежал на крыльцо. Холод и свет охватили его. Было уже утро, но солнце еще не всходило, хотя прозрачный свет проникал уже все кругом. Разбившиеся ночные тучи свалились в одну полосу на горизонте, а над ними возвышалось прекрасное, светлое, точно омытое небо, без единого облачка. Внизу, под деревьями, было еще сыро и холодно, но одинокая верхушка тополя в конце сада уже загоралась розовым огоньком, и видно было, как вздрагивают его редкие золотые листочки в ожидании света и тепла. Но Арбузов не видел и не понимал ничего. Растерзанный и страшный, без шапки, с бледным лицом и безумно выпученными глазами, он мчался по улице, сознавая только одно: что если услышит за собой что-то, то уже окончательно сойдет с ума. XXVII  Был вечер, и Нелли одна сидела у себя в комнате. Она уже знала о смерти Михайлова, застрелившегося якобы в припадке умоисступления, вызванного смертью Лизы Трегуловой, о чем рано утром заявил в полиции бывший при самоубийстве Арбузов. Ее не поразило это известие. Нелли как будто ожидала этого и приняла событие со странным и даже равнодушным спокойствием. Только показалось ей, что из души вдруг что-то ушло и она опустела и замерла. На похоронах Нелли не была, но знала, что весь город был на кладбище, что была масса цветов, что хоронили в чистый и светлый осенний день и что могила была недалеко от могил корнета Краузе и зарезавшегося Тренева. Почему-то именно этот светлый день, последние золотые листья на деревьях, резкий холодок осени и яркое негреющее солнце представлялись ей. И от этого было еще темнее в темной глубине ее ожесточенной души, и страшное решение, к которому она пришла давно, стало еще суровее и непоколебимее. Она думала об этом совершенно спокойно и отчетливо. При мысли о смерти ей не было страшно, только тонкие брови ее сжимались еще настойчивее, точно силой воли она хотела заставить себя уйти из жизни в полном сознании. Нелли хладнокровно и рассудительно обдумала все: у нес не было револьвера, почему-то была противна лживая зеленая глубина воды, она решила, что отравится, и хотела только достать сильного яда, чтобы умереть без отвратительных подробностей длительной агонии. Самое решение представлялось ей таким простым и необходимым, что даже сомнений у нее не было. Нелли написала записку доктору Арнольди, прося назначить ей время, когда она может застать его одного, и он ответил, что просит зайти сегодня часов в девять вечера, так как до этого времени он занят у больных. Нелли знала, что у старого доктора на этажерке среди различных запыленных баночек и пузырьков есть скляночка с цианистым калием, и думала, что успеет взять эту баночку незаметно для старого, рассеянного доктора. Был уже восьмой час, и Нелли спокойно ждала назначенного времени. Она неподвижно сидела у стола, поставив локти на скатерть и положив на ладони подбородок тонкого бледного лица с темными глазами и сурово сдвинутыми бровями. Она очень похудела, губы у нее были сухи и сжаты, глаза смотрели грозно и непреклонно. Нелли почти и не думала ни о чем. Только бледные обрывки воспоминаний мелькали перед нею и исчезали бесследно. Ей ничего не было жаль, не было ни грустно, ни страшно, - в душе было совершенно пусто и темно. Когда она вспоминала Арбузова, брови ее сжимались сильнее, но глаза смотрели так же твердо. Она думала, что это кончено навсегда, и не хотела вспоминать. А между тем при звуке тяжелых шагов на крыльце она вздрогнула, побледнела и отшатнулась от стола, точно заранее знала, что он придет, и боялась только этого. Арбузов вошел и стал у двери, не глядя на Нелли. Он страшно изменился за эти дни: красивое и мрачное лицо было худо и желто, как будто он только что встал после тяжелой болезни, черные жгучие глаза смотрели остро, исподлобья, точно он подозрительно оглядывался по сторонам. Он давно не брился, и маленькая черная бородка странно обросла его худое лицо. - Вот я и опять пришел... Не ждала? - очень хриплым и неуверенным голосом, как будто через силу, сказал он, но не подошел, только снял фуражку и стоял, опустив руки и понурив черную кудлатую голову. Нелли, стоя спиной к столу и опершись на него руками, с минуту молча смотрела на него. Она сама не могла бы сказать, что чувствовала в эту минуту. Ей не показалось странным, что он пришел: страшная, почти безумная радость охватила ее, но ни на одно мгновение ей не пришло в голову, что она изменит свое решение. Она даже взглянула на стенные часы, чтобы узнать, не опоздает ли к доктору Арнольди. Это было похоже на то, что чувствует человек, приговоренный к смертной казни, при последнем свидании с самым дорогим и любимым, кого он уже все равно не увидит никогда больше. Она долго жадно смотрела на его измученные, лихорадочные глаза, на эту странную, незнакомую бородку, на все его худое, так страшно изменившееся, бесконечно милое и дорогое ей лицо. И вдруг, в одно мгновение, какой-то тайной внутренней силой поняла все, что он пережил за эти дни. То, что произошло между ним и Михайловым, стало ей ясно до боли, и страшная жалость, похожая на отчаяние, потрясла ее. - Зоря! Зоря! - крикнула она горестно, шагнула два шага навстречу и протянула руки. Арбузов дико, почти с испугом взглянул на нее, увидел, что глаза ее полны слез, жалости и любви, уронил фуражку и подхватил Нелли, почти упавшую ему на руки. - Зоря! - тихо бормотала она, пряча голову у него на плече и судорожно охватывая его шею тонкими гибкими руками. И вдруг почувствовала, что сильные руки подымают ее на воздух. Все пережитое Арбузовым ревность, злоба, отчаяние, кошмар той страшной ночи, тонкий заячий крик, который неотступно звенел у него в ушах, все исчезло, растаяло в потрясающем порыве радости, страсти, нежности и любви. Он носил Нелли по комнате, как ребенка, укачивал, целовал в грудь, руки, колени и только повторял как сумасшедший: - Неллечка... моя Неллечка!.. Солнышко мое!.. Нелли была чуть ли не выше его ростом, ему неудобно было держать ее на руках, и это было немножко смешно, но Арбузов не замечал этого. - Пришел ко мне?.. Таки пришел!.. Бедный мой, милый, шептала ему на ухо Нелли и жгла лицо горячим сухим дыханием. Чувствуя запах ее волос и тела, оторвав ее от земли, Арбузов как будто свирепел от счастья и все сильнее и сильнее сжимал ее в руках. - Так любишь меня?.. Любишь?.. Она не сопротивлялась, когда он опустил ее на кровать, прямо поверх строгого, белого, совсем девичьего одеяла, и только смотрела на него огромными, сверкающими от счастья глазами. XXVIII  Это кончилось так же внезапно, сразу, как будто вспыхнул и сгорел дотла сухой костер, и они опомнились, сами не понимая, как это случилось. Нелли лежала на кровати, и по всей подушке были разметаны ее сухие цепкие волосы, а лицо казалось темным и глаза усталыми тихой блаженной усталостью. Арбузов сидел рядом, на краю кровати, в неудобной и напряженной позе, тяжело и нервно дыша, с прилипшими ко лбу черными волосами. Что-то странное делалось в нем: с невозможным сознанием какого-то страшного крушения в душе, вдруг опустелой, он растерялся. Все было кончено. Свершилось то, к чему он стремился столько времени, что наполняло его душу и тело, ради чего он не остановился ни перед чем. Тело ныло, сердце колотилось в груди, и безумное, непонятное отвращение липко и гадко подымалось во всем существе его. Ни счастья, ни восторга, ни страсти не осталось в нем... Ничего, кроме усталости и отвращения, кроме неудержимого желания куда-нибудь уйти от нее и сознания невероятной и непоправимой внутренней катастрофы. Дико и нелепо было, что он столько страдал, ненавидел и любил только для этой мгновенной сгоревшей вспышки животного удовлетворения, после которой ничего не осталось. Арбузов боялся взглянуть на Нелли, чтобы она не увидела отвращения у него в глазах. А она не понимала ничего, прижимая его большую потную ладонь к своей груди обеими горячими руками, и закрывала глаза в блаженной, сладостной истоме счастья. Ему было противно ее горящее лицо с еще сладострастным выражением, с красными щеками и волосками, прилипшими к вискам от пота, было противно ощущение ее мягкой груди, под которой чувствовалось учащенное биение сердца, было противно собственное тело, как-то вдруг распустившееся и ослабевшее, было омерзительно гадко ее и свое платье. Арбузову казалось, что самый воздух вокруг них пропитан чем-то отвратительным, и болезненная тошнота подкатывалась к горлу. "Что же это... что?" - с ужасом, чувствуя, что стремглав летит в какую-то бездну, растерянно спрашивал себя Арбузов. И вдруг явственно услышал над самым ухом тоненький жалобный заячий крик... "Сергей! - с бесконечным отчаянием, раскаянием и тоской пронеслось у него в голове. - Что же я сделал!.." Нелли приподнялась, и две тонкие гибкие руки охватили его шею, как давеча, когда она бросилась к нему неожиданно для них обоих. Но это было уже другое бесконечно нежное, интимное и благодарное объятие... Арбузов вздрогнул от него, как от прикосновения гадины. Мой, мой!.. Теперь уж ты мой навсегда! - прошептал ему какой-то другой, не Неллин, мягкий, откровенно бесстыдный голос. - Ты останешься у меня, да?.. Я тебя никуда, никуда теперь не пущу!.. Она ласкала его, гладила по волосам, по лицу, по отросшей, забавлявшей ее бородке, сама тянулась к нему вся, мягкая, горячая и безвольная, покоренная страстью. - Да, да... конечно... - бормотал Арбузов и с ужасом спрашивал себя, что же делать теперь, как сказать, как объяснить ей то, чего он и сам в себе не понимает. На мгновение у него была мысль притвориться и даже опять начать ласкать ее, чтобы она не догадалась, что он почувствовал, что это невозможно, что все тело его сжимается холодной судорогой отвращения, а вынужденное, насильное объятие вызывает безумную злобу, так что хочется схватить за горло и задушить ее. - Останешься?.. Не уйдешь от меня? - стыдливо и радостно спрашивала Нелли. - Да, да... - бормотал Арбузов и вдруг неловко, выдавая себя странным фальшивым голосом, нелепо, деловито и даже конфиденциально сказал: Только я не знаю... мне, видишь ли, сегодня надо непременно быть на заводе, Наумов ведь уехал, знаешь... "Что я говорю!" пронеслось у него в мозгу, но он уже не владел собою и терялся все больше и больше. Но Нелли еще не поняла его. - На завод?.. Никакого завода!.. Не пущу!.. Вот еще! - вскрикнула она с кокетливой повелительностью, притворно-капризным - как ему показалось - до противности не идущим к ней тоном. - Нет, ей-Богу, надо ехать! - все глубже и глубже падая в пропасть, возразил Арбузов. И, должно быть, в его голосе на этот раз слишком явно прозвучали тоска, отвращение и досада, потому что Нелли вдруг медленно опустила руки, соскользнувшие с его плеч, как мертвые змеи, и черные, широко раскрытые глаза с испугом и недоумением, медленно отодвигаясь, взглянули ему прямо в душу. Под тяжестью этого взгляда Арбузов потупился. В голове у него был какой-то туман, в ушах звон, в котором смутно и бессознательно опять чудился ему жалобный заячий крик вдали. - Зоря! - неуверенно и глухо, как бы пугаясь мысли, мелькнувшей в ней, проговорила Нелли. Он заметался в тоске, избегая ее взгляда. - Нет, в самом деле... да и неудобно будет!.. Она как будто обрадовалась чему-то, и лицо ее просветлело на мгновение. - Милый... мне теперь все равно... пусть! - Нет, право... неудобно... Я лучше как-нибудь... в другой раз! -пробормотал он, и все ухнуло в нем от этой последней, непонятно выскочившей, невозможной, нелепой фразы. "Конец!" зазвенело у него в голове, и Арбузову показалось, что пол под ним медленно опустился куда-то вниз. - Как... в другой раз? - растерянно переспросила Нелли, отодвигаясь все дальше и дальше. Ее огромные, казалось, покрывшие все лицо глаза смотрели на него с ужасом, и видно было, как все глубже они проникают в его душу. Арбузов вскочил, не зная, что делать, чуть не крича от боли и отчаяния. Ну, чего ты так?.. Мне же в самом деле надо... Вот смешная! - помимо его воли, словно чужой, говорил его голос, вдруг ставший каким-то разухабистым, точно у загулявшего купчика. И это уже действительно был конец. Нелли еще шире, еще ужаснее открыла глаза, вдруг озаренные полным пониманием, схватилась за голову и кинулась лицом в подушки. Арбузов хотел броситься к ней и не посмел. С минуту он, глупо, растерянно и нелепо ухмыляясь, топтался возле нее, сам чувствуя свою безобразную гримасу и бестолково разводя руками. Потом тихо, воровски захватил свою поддевку, на цыпочках отошел к двери, оглянулся, криво и жалко усмехнулся и вдруг выскочил за дверь... XXIX  Ночь была звездная, но темная. Вверху ярко блестели бесконечные звезды, рассыпанные в непостижимые сияющие узоры, а внизу все было черно и сливалось в одну сплошную массу. Арбузов едва нашел свою тройку. Кучер, приготовившийся ждать долго, слез с козел и, сидя на подножке экипажа, курил цигарку, вспыхивавшую во тьме и освещавшую рыжую бороду, нос и толстые губы. Арбузов подбежал к коляске. - Кто?.. Захар Максимыч, вы?.. - вскакивая и далеко отшвыривая цигарку, спросил кучер. Ехать? Арбузов, не отвечая, быстро пролез мимо него в экипаж и скорчился там. Он, как давеча, в ту ночь, забыл свою фуражку и не замечал этого. Кучер немного удивился, но не заблагорассудил задавать вопросов. Он медленно и степенно взлез на козлы, разобрал вожжи и попробовал лошадей. Бубенцы нестройно загремели впотьмах. - Куда прикажете, Захар Максимыч? - спросил наконец кучер, поворачиваясь на козлах. Ответа не было. Черная фигура Арбузова, скорчившись, мерещилась в углу экипажа. - Куда прикажете? - повторил кучер в удивлении. - К черту! - бешено заревел Арбузов. Кучера шатнуло от этого совершенно безумного, дикого крика. Он едва не потерял вожжи и, ошалев, ударил по лошадям. Арбузова швырнуло назад, земля полетела ему в лицо, что-то загудело и застонало кругом, замелькали пятна домов, заборы и деревья. Кто-то тяжко застонал на повороте, коляску сильно тряхнуло, но лошадей уже нельзя было удержать. Бледный как смерть кучер, потерявший шапку, напрасно отваливался на натянутых вожжах чуть не на колени к Арбузову, ничего не мог разобрать впотьмах и думал только о том, чтобы держать тройку посередине улицы и не налететь на тротуарный столбик. "Понесли! Батюшки... пропадем!" - мелькало у него в голове. Арбузов ничего не замечал. Он сидел, сгорбившись, с закрытыми глазами, чувствовал, как швыряет его из стороны в сторону и как ветер, захватывающий дыхание, бешено рвет волосы, и не мог выйти из какого-то странного, тупого забытья. Одна мысль, страшная в своей голой правде, была ему ясна: вся жизнь, с ее невероятным единственным устремлением к одной точке, вдруг дико и нелепо исказившись, рухнула вниз. Все тот же жалобный заячий крик непрерывно и страшно, как во сне, звенел у него в ушах, а перед глазами, все расширяясь и как будто заполняя и заслоняя всю черную гудящую ночь, с ее страшной черной землей и сверкающими узорами звезд в вышине, стояли спрашивающие, отчаянные глаза Нелли. Он не мог понять, что случилось... Но знал, что Нелли теперь убьет себя, что он погубил и ее, и себя и что ему не выдержать тяжести этих двух погибших жизней - ее и Михайлова. Животный ужас охватывал его во тьме, как тот бешеный ветер, который рвал волосы, слепил глаза и перехватывал дыхание. Было одно мгновение, когда он думал остановить лошадей, вылезти из экипажа тут же, на дорогу, отойти в сторону и просто выпалить себе в голову. Но он не мог этого сделать и в то же время не мог подумать, что останется жить, как прежде, он - все потерявший и погубивший Арбузов. - Стой! - пронзительно и дико закричал он. Тройка уже вынеслась за околицу и во весь мах шла по большой дороге прямо в ночь и темь, звеня и треща по всем швам. Должно быть, в этом крике было что-то особенное, потому что окончательно обезумевший кучер, всего за минуту перед тем не могший удержать лошадей, с такой невероятной силой рванул вожжи, что лошади осели на все ноги. Земля тучей взметнулась впереди, Арбузова швырнуло на козлы, а кучер очутился где-то внизу, почти под задами осевших лошадей. Целую минуту еще гудели бубенцы, и слышно было, как храпели и бились в темноте запутавшиеся в постромках лошади. - Сворачивай направо... в монастырь! - отчаянно закричал Арбузов. В кровь ободравший руку и разбивший губу кучер с трудом вылез из-под лошадей, взмостился на козлы и, вне себя от страха, снова погнал во весь опор. "В уме решился!" - с ужасом думал он об Арбузове, не смея слова выговорить. Мимо быстро неслась гладкая темная степь, мерещились мелькающие межи, ветер ровно и туго гудел в ушах, все бежало назад гигантским кругом, и только блестящие звезды вечными узорами неподвижно, все на одном месте, сверкали в вышине. XXX  Дождь лил сплошными потоками, и в мутном водянистом свете осеннего дня расплывчато и бледно, мокрый и убогий, мерещился городок. В садах, где облетели мокрые желтые листья, было пусто и холодно, по улицам блестели и дрожали сплошные лужи, вдоль тротуаров с провалившимися гнилыми досками бешено неслись мутные ручьи. Степь потонула за дождем, и казалось, что ничего нет за нею, что городок один во всем мире зачем-то доживает последние жалкие дни. Чиж бежал по бульвару, подняв воротник пальто и шлепая калошами. Его остренькое озлобленное личико было бледно, серо и мокро, точно он плакал злыми унылыми слезами. Маленькой и одинокой маячила его крошечная фигура в мутной пелене дождя. Везде было пусто, все живое попряталось от дождя, только он один бегал и суетился, никогда еще не ощущая такого полного одиночества. "Бегут тучи... - машинально думал маленький студент. - Идет дождь... Миллионы лет будут так же ползти тучи и идти дождь... Надо отдать калоши починить!.. Надо бежать отсюда... Я пропаду здесь!.. А может уже пропал?.. Какая там жизнь!.. Черт ее видел!.. Поехать в Петербург бы... там теперь театры, университет... А может быть, тоже идет дождь?.." Он представил себе холодный длинный Невский проспект, вывески, мокрых извозчиков, блестящие отсыревшие панели и дома, дома без конца. Медленно и угрюмо течет мутная Нева, ползут какие-то барки, в тумане висит шпиль крепости, а в крепости сидят люди, которые мечтали о другой жизни... Они ходят из угла в угол крошечных камер, смотрят в маленькие оконца и за решеткой видят то же самое серое, плачущее небо, которое и вот тут, над головой, над степью, над мокрыми садами и мокрыми крышами унылого городишка. "Тьфу, гадость какая!.. Непременно надо отдать калоши починить!.. Как только будут деньги, так и отдам... А то того и гляди воспаление легких набегаешь!.. А и хорошо!.. Сдохнуть уже за один раз, чтобы никогда не видать ни этой слякоти, ни туч, ни дождя... и о калошах не думать!.. Скверно!.. Жизнь проходит и пройдет... Не все ли равно в конце концов где и как?.. Вон в Италии теперь, должно быть, солнце светит и море голубое... А черт с ним, и с солнцем, и с морем!.. В клуб, что ли, зайти?.." Чиж свернул, по жидкой грязи перешлепал площадь и поднялся по лестнице клуба, зашарканной и затоптанной. В швейцарской никого не было, а на вешалке висела хорошо знакомая шляпа доктора Арнольди. При виде ее Чиж и обрадовался, и тоску почувствовал: хорошо все-таки, что он будет не один, но сколько уже раз он заходил сюда и так же было пусто и уныло, и так же висела эта одинокая шляпа старого скучного человека. Окна были мутны, и по ним торопливо бежали кривые струйки воды. В зале стояли раскрытые зеленые столики и в водянистом свете тоже казались мокрыми. Доктор Арнольди сидел в буфетной. Графинчик водки стоял перед ним, за ушами шевелились туго затянутые концы салфетки, похожие на кабаньи уши. Лицо доктора студенисто осело на грудь, глаза смотрели уныло и мутно. Нетронутая тарелка супа стыла перед ним. - Здравствуйте, доктор! - сказал маленький студент и опять вспомнил, сколько уже раз говорил это. Доктор Арнольди что-то пропыхтел и глазами показал на водку. А ну ее... И так вся душа промокла! - брезгливо поморщился Чиж, но рюмку подвинул и внимательно, даже как будто с нетерпением смотрел, как подымалась белая жидкость в стеклянной рюмочке под толстой, слегка дрожащей рукою доктора Арнольди. - Отвратительная погода, чтобы черт ее побрал! - сказал маленький студент, чокнулся с доктором, выпил и поморщился с решительным отвращением. Да, пропыхтел доктор Арнольди. - Скучища смертная!.. Доктор промолчал. Удивляюсь я вам, доктор... человек вы свободный, в средствах не нуждаетесь... - начал Чиж и оборвался, вспомнив, что уже говорил это доктору. Доктор Арнольди как будто прищурил один глаз, но ничего не сказал. Чиж вздохнул и засмотрелся в окно, на обширный пожарный двор, расплывшийся в пелене неустанного дождя. Колокол на столбе блестел мокрым блеском, и скрученная веревка висела из него, точно с нее только что сняли повешенного. Чиж отвернулся. Почему-то вспомнилось кладбище, мокрые желтые листья, могилы... Верно, они теперь совсем раскисли от дождя! - А скверно там! - сказал он про себя. И странно, толстый доктор, кажется, понял, о чем он говорит. - Да, нехорошо... сказал он. - И как все глупо! продолжал Чиж, наливая водки и не замечая этого. А как вы думаете, доктор: знал Арбузов, что Михайлов застрелится, или нет? Доктор ответил не сразу. - Знал, - глухо сказал он и взял свою рюмку. - Что же это такое?.. Ведь они друзья были... Ревность, что ли? - Не знаю. - А где теперь Арбузов? - Не знаю. - А эта... как ее... Нелли... Говорят, что она пыталась... - Не знаю! - перебил доктор Арнольди. Оба выпили. Что-то хотелось Чижу спросить, не то по поводу Михайлова, не то о собственной тоске. Он не мог разобраться в этом хаосе событий и чувствовал себя точно в тумане. Но обычных слов не хотелось повторять: уж слишком остро чувствовалось, что какими воплями и протестами ни разражайся, а люди погибли, и этому уже не поможешь. Сколько ни рассуждай, все ни к чему! И вдруг стало даже как будто трудно языком ворочать. - Что ж, выпьем, что ли? - машинально спросил Чиж. Но в графине не оказалось водки. Доктор Арнольди задумчиво посмотрел его на свет, встряхнул, поставил в стороне и сделал по направлению буфета что-то, очень похожее на масонский знак. - Да, - сказал он, наливая из нового графина. - Что - да? - спросил маленький студент. Доктор Арнольди не пояснил. И такая лютая тоска взяла маленького студента, что он почувствовал необходимость встряхнуться во что бы то ни стало; хотя бы искусственно разгорячиться, зашуметь, подраться - все что угодно, лишь бы не это серое пустое молчание. - Остались мы с вами одни, доктор, - заговорил он, налив рюмку и поставив ее перед собою, а давно ли, кажется, все были тут... шумели, пили, волновались, спорили!.. Наумов философствовал... Евгения Самойловна эта... Михайлов... Краузе... А Тренев, бедняга!.. Кто бы мог ожидать?.. Погубила проклятая баба!.. - Баба тут ни при чем! - вдруг заметил доктор Арнольди. Чиж хотел было поспорить, но почему-то пропустил. - Да, пусто стало! Точно ветром всех снесло!.. Черт его знает!.. Вы одиночества боитесь, доктор? - Нет, - равнодушно ответил доктор Арнольди, подвигая к нему рюмку. Чиж машинально взял и поднес ко рту. А как вы думаете в конце концов, - продолжал он, ставя на стол пустую рюмку и скривившись, - виноват ли Наумов во всей этой катастрофе, или это случайность? - Кто его знает? - так же равнодушно ответил доктор Арнольди. - Но вы как думаете? - Я ничего не думаю. Чиж посмотрел на осунувшееся дряблое лицо с оползшими щеками - и заметил, как чуть-чуть дрогнули бритые, как у старого актера, губы. Что-то больно резнуло его по сердцу. - Что вы, доктор, такой странный, ей-Богу?! - Я всегда такой. - Знаете, мне кажется, что из всех нас именно вы-то в глубине души больше всех и сочувствовали этому сумасшедшему инженеру с его философией, право! - задирая, сказал маленький студент. Доктор посмотрел на него маленькими заплывшими глазками и неопределенно смигнул. Чиж подумал. - Наумовщина! - сказал он нерешительно. - Быть может, для современного общества, исчерпавшего все ценности науки и искусства и дошедшего до последней черты, он и прав. Конечно, общество, взявши все, что можно было взять, исчерпавшее до дна все наслаждения, естественно, должно прийти к вопросу: "Что же дальше?" - и решить его в наумовском смысле... Я признаю это, но... Чиж оживился, и хохолок его победно встал. - Но мы не имеем права набрасывать черное покрывало смерти и на грядущее человечество! На арену жизни выступают новые люди - рабочий класс, на знамени которого начертан девиз: "Счастье для всех"!.. С ними идут новая наука, новое искусство. Они полны жажды смелой, красивой, яркой жизни. Им чужда наумовщина! Их души еще не опустошены, они никогда не признают морали Наумова, ибо она - порождение обессиленной, пресыщенной, утонченно-развратной современности. Они... Глаза Чижа блестели, на щеках выступил румянец. Доктор Арнольди вздохнул. - Что ж, уныло сказал он, - и они пресытятся в свой черед. - Вы страшный пессимист, доктор!.. В сущности говоря, вы хуже Наумова! - крикнул он. - Может быть. - Так что же вы не застрелитесь, доктор? - насмешливо спросил маленький студент. Доктор опять поднял на него маленькие, ничего не выражающие глазки. Минуту смотрел молча. - Зачем мне стреляться? Я и так давно уже умер! - коротко и глухо ответил он. Чиж вздрогнул. Какой-то странный холодок пахнул ему в душу. Мгновение, как во сне, представилось ему, что он и вправду сидит и говорит с мертвецом. - Что вы этим хотите сказать, доктор? - дрогнувшим голосом спросил он. Доктор молчал. - Вы слышите?.. Я спрашиваю, что вы... Доктор лукаво подмигнул ему. - Да вы с ума сошли, доктор!.. Доктор! - вдруг тоненько и жалобно прокричал Чиж. Доктор прищурил один глаз, как бы уже не скрывая насмешки, потом спокойно протянул толстую руку и налил обе рюмки. - Выпьем? - сказал он. XXXI  На улицах было темно, и порывисто дул ветер. Толстый, грузный доктор Арнольди и маленький студент Чиж шли под руку по мокрым деревянным мосткам тротуара. Чиж скользнул с мостков в грязь, махал рукой и кричал: - Вы мертвый человек, доктор!.. И больше ничего... Знаете ли вы, что вы - мертвец?.. Я вас очень люблю, доктор, но все-таки вы - мертвяк!.. - Хорошо, хорошо, - равнодушно отвечал доктор Арнольди, поддерживая его под руку. - Я это потому так прямо говорю вам, доктор, что я вас очень люблю... Вы верите, что я вас люблю?.. - Верю, верю... - Это ужасный городишко, доктор!.. Это город мертвецов!.. Мне иногда кажется, доктор, что это только кажется... то есть... что это не город, а только одна видимость!.. Разве может быть, доктор, чтобы тысячи людей жили в этой глуши, в этой чертовой дыре, только для того, чтобы есть, пить и спать?.. Ведь это же кошмар!.. Вы только посмотрите кругом: темнота, ветер, дождь, грязь, ни духа на улицах... Нет, вы посмотрите: разве можно поверить, что это человеческий город и тут живут люди?.. Настоящие живые люди, так называемое человечество?.. Кто ж тут-человечество?.. Мы с вами?.. Ну, мы хоть понимаем что-нибудь... а они?.. Зачем они живут?.. Вообразите, что этого городка совсем бы не было... ну, провалился бы он к черту в зубы, от дождя размок и в речку бы сплыл... как навозная куча... Ведь от этого мир не изменился бы ни на йоту!.. Никто бы даже не заметил, что этого проклятого болота нет!.. Так какой же смысл?.. Какие-то чиновники, купцы, мещане, офицеры... Вы только представьте, что совершенно такие же купцы, мещане, офицеры и чиновники есть в каждом городишке... совершенно такие же!.. Так на кой же черт эти миллионы копий, когда и оригинал-то скверен!.. Чепуха какая-то!.. Ведь если бы подняться сейчас над Россией, только над одной Россией, а то и над одной губернией, и, может быть, в сотнях мест вот точно так же идет дождь, слякоть, ветер, темнота и путешествуют доктор Арнольди и студент Чиж... Совершенно такие же, никуда не годные доктор Арнольди и студент Чиж!.. Неужели вас это не возмущает, не приводит в отчаяние, доктор? - Нет, что ж... - еле удерживая Чижа на ногах, ответил доктор Арнольди. - Да вас ничто не возмущает!.. Вы мертвый человек!.. Ну, сознайтесь, что вы просто - мертвец! - Я вам говорил это... - Э, что там - говорил... Нет, а вы чувствуете ли это?.. Чувствуете ли, что вы заживо разлагаетесь, доктор?.. Мы все заживо разлагаемся!.. Нам всем пора на кладбище, доктор, потому что смердит... понимаете, смердит! - Пора, пора, - машинально отвечал доктор Арнольди. - Я не понимаю, доктор, как вы м-можже-те так ж-жить?.. Ведь это смерть, доктор! - Смерть. - А вы знаете, доктор, что вы дальше Наумова пошли... Тот хоть в уничтожение верит, а вы ни в черта не верите!.. Да вы во что-нибудь верите, доктор? - Верю. - Во что? - Ни во что... - То есть как же это?.. Вы ни во что не верите или верите в ни-во-что? - Пойдем, пойдем. - возразил доктор. - Нет, постойте... вы мне скажите, верите ли во что-нибудь? Ведь не пустое же вы место, черт возьми! Доктор вздохнул и уныло оглянулся маленькими глазками. - Может, и пустое... - устало ответил он. Чиж начал страшно смеяться. - Это великолепно, доктор! До того, чтобы пре... признать себ-бя пустым местом и на том и уп... успокоиться, еще никто не доходил!.. Но только в чем же тогда дело, доктор?.. Я не п-прочь п-признать и пустое место... но что же дальше?.. - Не знаю... - ответил толстый доктор и крепче подхватил Чижа под руку. Маленький студент ступил шага два, вырвался и чуть не упал. Но, справившись, утвердился, опершись спиной о мокрый забор. У него был очень жалкий и уж совсем не забавный вид: усы размокли, намокшая шинелька болталась по ветру, лицо было мокро и все в белых и красных пятнах, глаза мутны. - Не знаю, не знаю... Что это значит, не знаю?.. У каждого человека есть своя точка... Человек без точки жить не может! - Очевидно, может... живут же! - равнодушно возразил доктор. - Живут?.. Не живут, а смердят!.. И это нелепо!.. Вы воздух отравляете!.. Около вас и живой задохнется!.. Я задыхаюсь здесь, доктор! Разве это жизнь? - ухватившись за руку доктора, плачущим голосом завопил маленький студент. Кто говорит, что это жизнь?.. Денег нет, доктор, табака нет... Вот напился... Это уже конец" доктор!.. Я чувствую, что мне конец!.. Засосало!.. - Ну, что там! - ободрял доктор. Они медленно подвигались в темноте, скользя на узких мостках. Ветер рвал и метал. Бешеные тучи клубами мчались над мокрыми крышами и черными деревьями, размахивающими во все стороны корявыми мокрыми ветвями. Чиж ежеминутно съезжал в грязь. На углу он чуть не упал опять, и доктор насилу удержал его на ногах. Он приставил маленького студента, как вещь, к забору, поднял слетевшую в грязь фуражку и, не вытирая, криво надел на мокрую голову. Чиж даже не заметил этого. - А все-таки у меня есть вера, доктор!.. - кричал он, тщетно стараясь оторваться от забора. - Пусть я пропал... пусть мне конец тут... пусть я сопьюсь совсем, а все-таки я верю! Верю, доктор!.. Во что бы то ни стало верю! Я в человечество верю, доктор!.. В народ!.. В прол... пролетариат!.. Вперед, подымайся, рабочий народ! - фальшиво заорал маленький студент. - Будущее принадлежит народу, доктор!.. Я пролетарий, доктор, я - бедный, нищий Чиж, никому не нужный Чиж... но этот Чиж верит, доктор!.. Твердо верит! Верю!.. Отречемся от старого мира!.. Давайте споем, доктор!.. Отречемся от ста-арого ми-ира... Пойте, доктор! - Идем лучше спать, - старался увести его доктор Арнольди. - Куда? - Домой. - Домой?.. У меня нет дома, доктор!.. Отречемся от старого мира-а, отрясем его прах с наших ног... Доктор, а я вас все-таки... Дирижировавший невидимым хором Чиж вдруг выскользнул из рук доктора, сделал какое-то нелепое па, поскользнулся обеими ногами вперед и сочно сел в грязь. Доктор Арнольди с трудом поднял его, опять надел фуражку, окончательно мокрую и грязную. - Ну, будет, идем! Чиж посмотрел, как бы протрезвившись, замолчал и, усиленно сопя, как-то боком, потому что доктор слишком высоко держал его под руку, зашагал дальше. - А здорово я пьян! - наивно, добродушно и жалко вместе сказал он спустя некоторое время. - Ну, и наплевать! Погибать, так с музыкой, доктор!.. Правильно? - Правильно, правильно! устало согласился доктор Арнольди. Потому что все равно, доктор... все равно!.. Разве это жизнь?.. Разве я человек?.. Погибаю, доктор... конец... И Чиж вдруг заплакал, спотыкаясь, скользя и размахивая руками. XXXII  На другой день он проснулся поздно. В комнате было серо, сыро и холодно. Темный, суровый день с низким свинцовым небом стоял над землей. У маленького студента болела голова, язык колом стоял во рту, ноги и руки тряслись от слабости, а в душе было сознание какого-то непоправимого позора. Он старался припомнить, что именно произошло вчера, но не мог. Сначала они сидели с доктором Арнольди в полутемной пустой столовой клуба, пили и разговаривали и были как будто совершенно трезвы, но потом вдруг зажглись огни, очень желтые и расплывчатые, появились какие-то люди, лиц которых он не мог рассмотреть, но знал, что все это- очень симпатичные, милые и любящие его, Чижа, люди. С кем-то он чокался и целовался, помнил какую-то большую мокрую бороду, от которой пахло водкой и селедкой, потом была какая-то ссора, кого-то он вызывал на дуэль, кто-то держал его за руку, а он вырывался и кричал... Потом на некоторое время все провалилось в какую-то черную дыру, а потом они опять вдвоем с доктором Арнольди под руку шли по улице, и он пел, объяснялся доктору в любви, лез целоваться, падал и плакал... А еще самое ужасное, но в чем Чиж не был уверен, было то, что, кажется, он выпил на "ты" с приставом и уверял его, что перевернет ему всю душу, и он, пристав, пойдет впереди восставшего народа. Кажется, пристав поддерживал его под руку, со всем соглашался и все уговаривал идти домой. Все это было безобразно, глупо и жалко. Чижу казалось, что теперь весь город только и говорит об этом. Он успокаивал себя тем, что все это - пустяки, что кто же не бывал пьян еще безобразнее и что через день все это забудут, но чувства стыда и отвращения были невыносимы. На столе было два письма. Чиж, превозмогая слабость, разорвал конверты и пытался прочесть, но буквы мелькали и прыгали перед глазами, а тошнота и головокружение с резкой колющей болью в висках так усилились, что он бросил письма и в изнеможении прилег на диван. И сейчас же он медленно поплыл под ним, а за ним тронулись стены, и потолок все скорее и скорее закружился на одном месте... Чиж, держась за голову, встал и сел у окна, не зная, куда девать себя от боли, тошноты и тоски. Беспредметная злоба охватывала его до такой силы, что он готов был удариться головой об пол. Но каждое движение вызывало мучительный укол в висок, от которого темнело в глазах, и маленький студент поневоле старался не шевелиться и даже не дышать. "Фу... никогда в жизни не буду больше пить!.." - с отчаянием думал он. Пришла угрюмая баба-кухарка и принесла кипящий самовар. Клубы горячего пара столбом подымались к потолку, и оттого стало как будто еще хуже, голова закружилась сильнее, рвота стала подступать к самому горлу, жгучая и отвратительная. - Господи, что же это такое! - в муке бормотал Чиж, сдавливая себе виски обеими руками. И ему казалось, что он страшно одинок, заброшен и забыт. Хотелось, чтобы кто-нибудь пришел, пожалел его. Кое-как он заварил чай. Горячая терпкая влага сначала как будто облегчила его - по крайней мере противный вкус во рту пропал, - но зато начало биться и тяжелеть сердце. - Фу-у, да что же такое! - чуть не со слезами, в полном отчаянии покачал головой Чиж и едва не вскрикнул, так кольнуло в висок. Ему пришло в голову, что, если бы напиться чего-нибудь кислого, стало бы легче. Маленький студент постучал в стену. - Анна Васильевна!.. Нет ли у вас лимона, Христа ради? - Сейчас. Чижу было слышно, как возилась хозяйка за стеной, хлопала дверцей шкапа и стучала ножом по тарелке. Головная боль все усиливалась, и по временам становилось совсем дурно. Ему казалось, что никогда не принесут лимона, и от болезненного нетерпения хотелось плакать. Наконец появилась хозяйка с блюдечком, на котором лежал нарезанный большой желтый кислый лимон. Здравствуйте, Кирилл Дмитриевич! Вот вам и лимон. - Спасибо, только зачем так много? Мне один кусочек. Сильно припудренное, с уже отяжелевшим подбородком и кудряшками на лбу, лицо хозяйки улыбалось игриво и лукаво. - Ничего, кушайте на здоровье!.. Как это вы вчера так... и не стыдно? - Что ж тут стыдного? - с неестественным форсом, стараясь не глядеть, возразил Чиж и схватился за висок. - Вам нехорошо? Голова болит?.. Бедненький! - сказала Анна Васильевна с кокетливым участием. - Хотите, я вам компресс положу? - Ну, вот... не стоит! И так пройдет! Нет, нет, я сейчас! Она торопливо ушла, размахивая розовыми лентами капота и покачивая полным большим телом. Чиж выпил два стакана чаю с лимоном, и ему стало в самом деле лучше. И на душе потеплело, что все-таки он не совсем один. "В сущности говоря, добрая баба!" подумал он, забывая, как она злила его постоянным кокетством и вечно полуобнаженными сорокалетними прелестями. Хозяйка скоро вернулась. Она принесла полотенце, намоченное в уксусе, и маленький графин водки. - Это зачем? - воскликнул Чиж, всем телом содрогнувшись при виде водки. - Ничего, ничего, вот вы выпейте, это очень помогает. Мой покойный муж всегда так делал. Она почти силой заставила Чижа выпить. Маленький студент от боли потерял всякую волю и всецело подчинился ее заботам. Даже приятно было, что она так ухаживает за ним. Он давно отвык от ласки и участия. Когда Чиж поднес рюмку ко рту, у него сделалась такая судорога во всех внутренностях, что в глазах потемнело и лицо покрылось зеленью. - Ничего, ничего! - ласково подбадривала Анна Васильевна и подталкивала рюмку. Чиж едва не поперхнулся, но сейчас же приятная теплота охватила желудок и истомой прошла по всему телу. - Ну, еще рюмочку... вот так! Казалось уже совершенно невозможным проглотить вторую, но, к удивлению Чижа, она прошла свободно, а дрожь утихла, и колющая в виски боль как будто отупела. - Ну, вот, а вы не хотели!.. Ведь легче же? - заботливо и уже без всякого кокетства спрашивала Анна Васильевна. Чиж улыбнулся. - Да, легче! - Ну, вот... Вы всегда меня слушайтесь!.. А теперь вы лягте, я вам компресс положу. Маленький студент сконфузился. - Да вы дайте... я сам... - Нет, нет! Не церемоньтесь, пожалуйста! Ну, вот... Чиж, застенчиво улыбаясь, прилег на кровать. Анна Васильевна села рядом и, ловко наложив холодное, пахнувшее уксусом полотенце, плотно пригладила его обеими руками ко лбу маленького студента. Снизу Чижу почти до плеч, еще круглых и нежных, были видны ее полные розовые руки в широких рукавах капота. Пахло от нее духами, пудрой и еще чем-то, от чего маленькому студенту стало и немножко противно, и приятно. Под холодным компрессом головная боль стихла; по всему телу распространялась истома облегчения. Анна Васильевна сидела рядом и по временам заботливо приглаживала полотенце. Чиж неловко улыбался ей и невольно мельком заглядывал в широкие рукава, где мягко изгибались линии полных рук и мерещились темные пятна под мышками. Она сидела очень близко, и маленький студент бедром чувствовал теплоту и мягкость ее тела. - И где это вы так? - спрашивала она укоризненно, тем тоном, которым опытные взрослые женщина говорят с нравящимися им молодыми людьми. - Да так... Зашел в клуб... там доктор Арнольди... сначала выпили немного, а потом черт его знает... - И с чего это вы? - Да скучно, Анна Васильевна! - Это потому, что вы всегда один да один!.. Конечно, почему иногда и не покутить, но... вы не сердитесь, что я так говорю: я ведь вам в матери гожусь... - Ну, уж и в матери! - с неловкой любезностью возразил маленький студент, и взгляд его опять невольно скользнул по обнаженным рукам. "Тьфу, какие я пошлости говорю!" - брезгливо подумал он, но почувствовал какое-то странное приятное волнение. "А она, ей-Богу, еще недурна!.." Анна Васильевна засмеялась и погрозила ему пальцем. Стало стыдно, но вместе с тем мелькнула и циничная волнующая мысль: "А почему и нет?.." Конечно, в матери! - повторила она, и Чижу показалось, что ее теплое мягкое, уже не упругое бедро тяжелее прижалось к нему. - А вы знаете, раз выпьешь, другой.. - - Вы боитесь, чтобы я пьяницей не сделался? - засмеялся Чиж, почти бессознательно впитывая в себя дразнящую теплоту женского тела. Анна Васильевна слегка покраснела и сразу стала моложе и красивее. - Her, право!.. А мне вас жаль. Вы всегда такой одинокий... Я тоже одинокая, но я старуха, а вы молодой человек. Вам нужна ласка, участие... И в голосе ее в самом деле прозвучала теплая нотка. Маленький студент с благодарностью посмотрел на нес. - Вы сегодня ужасно милая, Анна Васильевна! - Право? - игриво спросила она и нагнулась над ним низко-низко. В ее темных всезнающих глазах, чуть прищурившихся, мелькнул какой-то опасный огонек. - Ей-Богу! - дрогнувшим голосом сказал Чиж и неожиданно для самого себя прибавил: - Мне вас даже поцеловать хочется! На мгновение их взгляды встретились, и что-то откровенное и наглое передалось из глаз в глаза. - Ну, лежите, лежите! - сказала Анна Васильевна и тотчас же встала, как бы испугавшись чего-то. Еще за минуту перед тем Чижу было неловко от ее близости, а теперь вдруг стало как-то физически жаль и досадно, что она встала. - Уходите? - неловко спросил он. - Вам заснуть надо... ведь вы же нездоровы! - засмеялась она не глядя и чуть-чуть потянулась всем своим полным, выпуклым телом. У Чижа мелькнуло желание схватить се за талию и просто грубо и открыто притянуть к себе на кровать, но мгновенное представление о толстом, расплывшемся теле удержало его со смутным отвращением. Анна Васильевна постояла, поправила волосы и ушла, сказав на прощанье как-то загадочно и нагло: - Ну, поправляйтесь скорее... я к вам еще приду! ХХХIII  Был не светлый, сухой, пахнущий морозом и близким снегом последний день осени. Жесткий ветер порывисто гнул черные голые ветви в опустелых садах и кучами сдувал на дорожках желтые листья. Грязь на улицах сразу замерзла, и по твердым, точно железным, колеям, звенящим под ногами, неслась и кружилась тонкая пыль. Иногда небо темнело, опускалось ниже, и чуть заметные снежинки начинали мелькать в воздухе. Маленький студент со встрепанным хохолком на лбу и мутными глазами, в самом деле похожий на больного чижика, сидел у себя на кровати и тупо смотрел в одну точку на полу, где лежала погнутая, с приставшими волосами женская шпилька. Теперь он уже знал, что все кончено, и та большая красивая жизнь, о которой он так долго и страстно мечтал, навсегда ушла от него. - Кончено! Как это случилось, он не мог понять. Был он пьян, пьян безобразно и пошло; опустился до того, что падал на улицах, пел и целовался с какими-то чиновниками из полицейского правления; потом было жестокое похмелье и невыносимое сознание полного одиночества... Никого из тех, кого он знал и сколько-нибудь считал за людей, не осталось кругом. Что-то смутное и страшное пронеслось над городом и унесло всех, как будто и не были никогда. Как в тумане, вспоминались ему лица корнета Краузе, Наумова, Лизы, Михайлова... Опустившийся и пьяный старый доктор Арнольди один остался с ним и бессмысленно бормотал: - Я и так уже давно умер!.. А кругом какие-то мещане, купцы, попы, офицеры и чиновники служили, играли в карты, пили, женились и плодили детей, чтобы выросли эти дети и стали такими же купцами, мещанами, чиновниками и офицерами и так же служили, пьянствовали и плодились без конца и смысла. Доктор Арнольди прав: он давно умер, хотя еще ходит, говорит и чувствует. Но он сознал, что умер, а тысячи тысяч шевелятся вокруг всего земного шара, как черви вокруг падали, и не сознают, что они ходячие трупы, в злобной иронии кем-то выпущенные гулять по свету, пока их не зароют в могилы. И среди этих бледных мертвецов зачем-то бегал, суетился он, маленький студент Чиж. Он во что-то верил, во имя чего-то страдал и горячился... Впрочем, он и теперь верит! Не известно во что, но верит! С тоской, с мучительной болью, безнадежно верит!.. Только теперь он уже оторвался от того, во что верит, опустился на дно и медленно погружается все глубже и глубже... В сущности, он уже давно чувствовал, что все кончено, но обманывал себя, барахтаясь и руками, и ногами. Да, дорога человечества широка и бесконечна, но каждый маленький человечек идет по ней два шага, а потом отстает и теряется где-то позади навсегда и бесследно. Великие вожди, пророки и учителя, их память провожает неудержимо катящее вперед человеческое стадо, пока тысячелетия не сотрут ее и не покроют пылью времен. А маленькие Чижы торопливо бегут к своей неглубокой могиле и сваливаются в нее, сами не заметив этого. С тихим, никому не слышным шелестом, точно мертвые муравьи, сметаемые чьей-то равнодушной громадной рукой, сыплются они и сыплются в яму, а их засыпают землей, и новые дороги проводят над ними, даже не думая о том, что вся пыль на этих дорогах состоит из их когда-то бившихся, страдавших и надеявшихся сердец. Неизбежен конец, и тщетно барахтается на краю ямы маленький Чиж, не замечая, как бесполезны и совершенно смешны его усилия. И если он перестанет барахтаться, как заметенная метлой, запыленная и ослепленная муха, ничего не изменится для него. И вот он устал, перестал барахтаться и опустился на дно бессмысленного прозябания, пьянства, пошлости и грязной связи с толстой, старой, глупой бабой. "Как это случилось?" - в сотый раз спрашивал себя маленький студент. Он был одинок, и захотелось ему хоть крошечный кусочек личного счастья, захотелось, чтобы хоть кто-нибудь приласкал и пожалел его. Никого не было кругом, никому не было дела до него, а она показалась такой простой и доброй. В тот день, проснувшись после похмельного сна, он пошел бродить по городу. Везде было пусто, сумерки глухо затягивали грязные улицы, убогие домишки, мокрые заборы и огороды. Зашел он в клуб, но никого не нашел там. Одинокий и тоскующий, побрел он к доктору Арнольди, но не застал его дома. И тут встретился ему тот самый пристав, с которым он спьяну выпил на "ты". Чиж хотел притвориться, что не заметил его, но пристав остановился, стал громко хохотать, острить и звать к себе. Оба изо всех сил старались избегать личных местоимений. Чижу было неловко, и потому он позволил затащить себя к приставу, где в компании каких-то пьяных чиновников напился опять. Чиновники оглушительно хохотали, глупо острили, делали отвратительные циничные намеки на его хозяйку, пристав хлопал его по плечу, говорил: "Свинья ты!.." Сначала Чижа коробило невыносимо, но по мере того, как начинало шуметь в голове, чиновники казались все более славными парнями, пристав - душой-человеком, их грязные сальности - остроумными, и под конец Чиж сам говорил пошлости, целовался, пел и хохотал... Вернулся он поздно, почти ночью. Хозяйка уже спала, но встала отворить ему дверь, накинув на голые плечи большой платок. Возбужденный Чиж стал шутить с нею, говорить двусмысленности, просить снять платок. Водка, близость наготы, запах разогретой сном женщины, ее взвизгивания и короткий нервный смешок ударили ему в голову. Был момент, когда маленький студент на минуту опомнился и с отвращением увидел себя, маленького, щупленького, пьяного, возбужденного, и ее, циничную полуголую большую толстую бабу. Но какое-то странное отчаяние, похожее на злобу, охватило его. "А, все равно!" - мелькнуло у него в голове. Была скверная, циничная возня, и вдруг как-то она очутилась в его комнате... "О, мерзость!" - ныло в душе маленького студента. Наутро он боялся выйти из своей комнаты, но она сама пришла к нему, развязная и наглая, улыбаясь откровенно и сластолюбиво. Прислуги не было, маленький сын ее, гимназистик, громко зубрил что-то в соседней комнате. С ужасом и потрясающим отвращением Чиж вспоминал, как мальчишка, соскучившись, неожиданно отворил дверь и как она, растерзанная, выскочила ему навстречу, вытолкала и захлопнула дверь. Потом был уже семейный обед, за которым она подкладывала ему лучшие куски, называла Кирюша, жаловалась на сына, сидевшего, уткнув нос в тарелку, и просила Чижа взять мальчишку в руки. После обеда маленький студент ушел к себе, заперся, забился в угол кровати и сидел в мертвом тупом забытьи, с бессознательным животным ужасом глядя на ее потерянную возле кровати погнутую грязную шпильку. Понемногу сгущались сумерки, тени ползли по комнате, потухали красные полосы на горизонте, на котором жестко и черно рисовались силуэты голого сада. Чиж сидел в запертой комнате, бледный, худой, маленький, со встрепанным хохолком на лбу, похожий на больного чижика. Тупо и медленно ползли его мысли, и ничего, кроме мертвого отчаяния, не было в душе. Если бы можно было передать словами то, что было в его душе и мыслях, оно звучало бы так: "Хорошо, я верю, верю, что жизнь прекрасна и велика, но не для меня!.. Со мной все кончено: никогда уже мне не выбраться отсюда, у меня уже нет ни сил, ни желания бороться. Я должен спускаться все ниже и ниже... если может быть что-нибудь ниже того, что уже есть!.. Пусть, живите, будьте счастливы, пусть вам откроются неведомые горизонты свободного, прекрасного человеческого бытия!.. Но я пропал!.. Я чувствую, как затихают мои мысли, как мельчает и пошлеет душа!.. Я не виноват в этом: я боролся, верил, мечтал и других побуждал верить!.. У меня не хватило сил!.. Но кто же виноват, что мне не дали этих сил?.. Я маленький, несчастный, обиженный судьбою и людьми человечек!.. Я пал, и мне уже никогда не подняться!.. Пусть же будет прекрасна жизнь и счастливы люди... из грязной лужи, погибая, я протяну руку и благословлю путь тех, грядущих счастливых людей, которые и не вспомнят обо мне!" Время шло, тьма окутывала землю, а Чиж все сидел и уже не думал, а только чувствовал, как с головой погружается в мертвое, безнадежное отчаяние. Несколько раз стучалась к нему хозяйка и звала: - Кирилл Дмитриевич! Кирюша!.. Отворите!.. Чего вы заперлись! Но маленький студент только глубже забивался в угол кровати и отвечал: - Мне нездоровится... я спать буду... Наступила ночь. В комнате было темно и страшно, слышалось, как за стеной шумит ветер, хлеща по стеклам сухими снежинками. К утру пошел настоящий снег, и завыла первая зимняя метель. Синенький свет проник в комнату и бледными глазами робко осматривал все ее углы. Метель утихла, земля была покрыта снегом, все было ровно, бело и чисто. Опушенные белыми сугробами, неподвижно стояли деревья в саду. В комнате Чижа было тихо и пусто. Голые стены смотрели холодно и сурово, и жуткая тишина стояла среди них. Маленький студент висел на вешалке рядом со своей коротенькой шинелью. Пара маленьких калош, старых и рваных, стояла на полу возле. Конец