Аркадий Аверченко. Рассказы --------------------------------------------------------------- OCR: Евгений --------------------------------------------------------------- Два преступления господина Вопягина - Господин Вопягин! Вы обвиняетесь в том, что семнадцатого июня сего года, спрятавшись в кустах, подсматривали за купающимися женщинами... Признаете себя виновным? Господин Вопягин усмехнулся чуть заметно в свои великолепные, пушистые усы и, сделав откровенное, простодушное лицо, сказал со вздохом: - Что ж делать... признаю! Но только у меня есть смягчающие вину обстоятельства... - Ага... Так-с. Расскажите, как было дело? - Семнадцатого июня я вышел из дому с ружьем рано утром и, бесплодно прошатавшись до самого обеда, вышел к реке. Чувствуя усталость, я выбрал теневое местечко, сел, вынул из сумки ветчину и коньяк и стал закусывать... Нечаянно оборачиваюсь лицом к воде - глядь, а там, на другом берегу, три каких-то женщины купаются. От нечего делать (завтракая в то же время - заметьте это г. судья!) я стал смотреть на них. - То, что вы в то же время завтракали, не искупает вашей вины!.. А скажите... эти женщины были, по крайней мере, в купальных костюмах? - Одна. А две так. Я, собственно, господин судья, смотрел на одну - именно на ту, что была в костюме. Может быть, это и смягчит мою вину. Но она была так прелестна, что от нее нельзя было оторвать глаз... Господин Вопягин оживился, зажестикулировал. - Представьте себе: молодая женщина лет двадцати четырех, блондинка с белой, как молоко, кожей, высокая, с изумительной талией, несмотря на то что ведь она была без корсета!.. Купальный костюм очень рельефно подчеркивал ее гибкий стан, мягкую округлость бедер и своим темным цветом еще лучше выделял белизну прекрасных полных ножек, с розовыми, как лепестки розы, коленями и восхитительные ямоч... Судья закашлялся и смущенно возразил: - Что это вы такое рассказываете... мне, право, странно... Лицо господина Вопягина сияло одушевлением. - Руки у нее были круглые, гибкие - настоящие две белоснежных змеи, а грудь, стесненную материей купального костюма, ну... грудь эту некоторые нашли бы, может быть, несколько большей, чем требуется изяществом женщины, но, уверяю вас, она была такой прекрасной, безукоризненной формы... Судья слушал, полузакрыв глаза, потом очнулся, сделал нетерпеливое движение головой, нахмурился и сказал: - Однако там ведь были дамы и... без костюмов? - Две, г. судья! Одна смуглая брюнетка, небольшая, худенькая, хотя и стройная, но - не то! Решительно не то... А другая - прехорошенькая девушка лет восемнадцати... - Ага! - сурово сказал судья, наклоняясь вперед. - Вот видите! Что вы скажете нам о ней?.. Из чего вы заключили, что она девушка и именно указанного возраста? - Юные формы ее, г. судья, еще не достигли полного развития. Грудь ее была девственно-мала, бедра не так широки, как у блондинки, руки худощавы, а смех, когда она засмеялась, звучал так невинно, молодо и безгрешно... В камере послышалось хихиканье публики. - Замолчите, г. Вопягин! - закричал судья. - Что вы мне такое рассказываете! Судье вовсе не нужно знать этого... Впрочем, ваше откровенное сознание и непреднамеренность преступления спасают вас от заслуженного штрафа. Ступайте! Вопягин повернулся и пошел к дверям. - Еще один вопрос, - остановил его судья, что-то записывая. - Где находится это... место? - В двух верстах от Сутугинских дач, у рощи. Вы перейдете мост, г. судья, пройдете мимо поваленного дерева, от которого идет маленькая тропинка к берегу, а на берегу высокие, удобные кусты... - Почему - удобные? - нервно сказал судья. - Что значит - удобные? Вопягин подмигнул судье, вежливо раскланялся и, элегантно раскачиваясь на ходу, исчез. Ихневмоны Редактор сказал мне: - Сегодня открывается выставка картин неоноваторов, под маркой "Ихневмон". Отправляйтесь туда и напишите рецензию для нашей газеты. Я покорно повернулся к дверям, а редактор крикнул мне вдогонку: - Да! забыл сказать самое главное: постарайтесь похвалить этих ихневмонов... Неудобно, если газета плетется в хвосте новых течений и носит обидный облик отсталости и консерватизма. Я приостановился. - А если выставка скверная? - Я вас потому и посылаю... именно вас, - подчеркнул редактор, - потому что вы человек добрый, с прекрасным, мягким и ровным характером... И найти в чем-либо хорошие стороны - для вас ничего не стоит. Не правда ли? Ступайте с Богом. Когда я, раздевшись, вошел в первую выставочную комнату, то нерешительно поманил пальцем билетного контролера и спросил: - А где же картины? - Да вот они тут висят! - ткнул он пальцем на стены. - Все тут. - Вот эти? Эти - картины? Стараясь не встретиться со мной взглядом, билетный контролер опустил голову и прошептал: - Да. По пустынным залам бродили два посетителя с испуганными, встревоженными лицами. - Эт-то... забавно. Интер-ресно, - говорили они, пугливо косясь на стены. - Как тебе нравится вот это, например? - Что именно? - Да вот там висит... Такое, четырехугольное. - Там их несколько. На какую ты показываешь? Что на ней нарисовано? - Да это вот... такое зеленое. Руки такие черные... вроде лошади. - А! Это? Которое на мельницу похоже? Которое по каталогу называется "Абиссинская девушка"? Ну, что ж... Очень мило! Один из них наклонился к уху другого и шепнул: - А давай убежим!.. Я остался один. Так как мне никто не мешал, я вынул записную книжку, сел на подоконник и стал писать рецензию, стараясь при этом использовать лучшие стороны своего характера и оправдать доверие нашего передового редактора. - "Открылась выставка "Ихневмон", - писал я. - Нужно отдать справедливость - среди выставленных картин попадается целый ряд интересных удивительных вещей... Обращает на себя внимание любопытная картина Стулова "Весенний листопад". Очень милы голубые квадратики, которыми покрыта нижняя половина картины... Художнику, очевидно, пришлось потратить много времени и труда, чтобы нарисовать такую уйму красивых голубых квадратиков... Приятное впечатление также производит верхняя часть картины, искусно прочерченная тремя толстыми черными линиями... Прямо не верится, чтобы художник сделал их от руки! Очень смело задумано красное пятно сбоку картины. Удивляешься - как это художнику удалось сделать такое большое красное пятно. Целый ряд этюдов Булюбеева, находящихся на этой же выставке, показывает в художнике талантливого, трудолюбивого мастера. Все этюды раскрашены в приятные темные тона, и мы с удовольствием отмечаем, что нет ни одного этюда, который был бы одинакового цвета с другим... Все вещи Булюбеева покрыты такими чудесно нарисованными желтыми волнообразными линиями, что просто глаз не хочется отвести. Некоторые этюды носят удачные, очень гармоничные названия: "Крики тела", "Почему", "Который", "Дуют". Сильное впечатление производит трагическая картина Бурдиса "Легковой извозчик". Картина воспроизводит редкий момент в жизни легковых извозчиков, когда одного из них пьяные шутники вымазали в синюю краску, выкололи один глаз и укоротили ногу настолько, что несчастная жертва дикой шутки стоит у саней, совершенно покосившись набок... Когда же прекратятся наконец издевательства сытых, богатых самодуров-пассажиров над бедными затравленными извозчиками! Приятно отметить, что вышеназванная картина будит в зрителе хорошие гуманные чувства и вызывает отвращение к насилию над слабейшими..." Написав все это, я перешел в следующую комнату. Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что если бы они не были заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешаны отслужившие свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты еще не исследованных африканских озер... Я сел на подоконник и задумался. Мне вовсе не хотелось обижать авторов этих заключенных в рамы вещей, тем более что их коллег я уже расхвалил с присущей мне чуткостью и тактом. Не хотелось мне и обойти их обидным молчанием. После некоторого колебания я написал: "Отрадное впечатление производят оригинальные произведения гг. Моавитова и Колыбянского... Все, что ни пишут эти два интересных художника, написано большей частью кармином по прекрасному серому полотну, что, конечно, стоит недешево и лишний раз доказывает, что истинный художник не жалеет для искусства ничего. Помещение, в котором висят эти картины, теплое, светлое и превосходно вентилируется. Желаем этим лицам дальнейшего процветания на трудном поприще живописи!" Просмотрев всю рецензию, я остался очень доволен ею. Всюду в ней присутствовала деликатность и теплое отношение к несчастным, обиженным судьбою и Богом людям, нигде не проглядывали мои истинные чувства и искреннее мнение о картинах - все было мягко и осторожно. Когда я уходил, билетный контролер с тоской посмотрел на меня и печально спросил: - Уходите? Погуляли бы еще. Эх, господин! Если бы вы знали, как тут тяжело... - Тяжело? - удивился я. - Почему? - Нешто ж у нас нет совести или что?! Нешто ж мы можем в глаза смотреть тем, кто сюда приходит? Срамота, да и только... Обрываешь у человека билет, а сам думаешь: и как же ты будешь сейчас меня костить, мил-человек?! И не виноват я, и сам я лицо подневольное, а все на сердце нехорошо... Нешто ж мы не понимаем сами - картина это или што? Обратите ваше внимание, господин... Картина это? Картина?! Разве такое на стенку вешается? Чтоб ты лопнула, проклятая!.. Огорченный контролер размахнулся и ударил ладонью по картине. Она затрещала, покачнулась и с глухим стуком упала на пол. - А, чтоб вы все попадали, анафемы! Только ладонь из-за тебя краской измазал. - Вы не так ее вешаете, - сказал я, следя за билетеровыми попытками снова повесить картину. - Раньше этот розовый кружочек был вверху, а теперь он внизу. Билетер махнул рукой: - А не все ли равно! Мы их все-то развешивали так, как Бог на душу положит... Багетщик тут у меня был знакомый - багеты им делал, - так приходил, плакался: что я, говорит, с рамами сделаю? Где кольца прилажу, ежели мне неизвестно, где верх, где низ? Уж добрые люди нашлись, присоветовали: делай, говорят, кольца с четырех боков - после разберут!.. Гм... Да где уж тут разобрать! Я вздохнул: - До свиданья, голубчик. - Прощайте, господин. Не поминайте лихом - нету здесь нашей вины ни в чем!.. - Вы серьезно писали эту рецензию? - спросил меня редактор, прочтя исписанные листки. - Конечно. Все, что я мог написать. - Какой вздор! Разве так можно трактовать произведения искусства? Будто вы о крашеных полах пишете или о новом рисуночке ситца в мануфактурном магазине... Разве можно, говоря о картине, указать на какой-то кармин и потом сразу начать расхваливать вентиляцию и отопление той комнаты, где висит картина... Разве можно бессмысленно, бесцельно восхищаться какими-то голубыми квадратиками, не указывая - что это за квадратики? Для какой они цели? Нельзя так, голубчик!.. Придется послать кого-нибудь другого. При нашем разговоре с редактором присутствовал неизвестный молодой человек, с цилиндром на коленях и громадной хризантемой в петлице сюртука. Кажется, он принес стихи. - Это по поводу выставки "Ихневмона"? - спросил он. - Это трудно - написать о выставке "Ихневмона". Я могу написать о выставке "Ихневмона". - Пожалуйста! - криво улыбнулся я. - Поезжайте. Вот вам редакционный билет. - Да мне и не нужно никакого билета. Я тут у вас сейчас и напишу. Дайте-ка мне вашу рецензию... Она, правда, никуда не годится, но в ней есть одно высокое качество - перечислено несколько имен. Это то, что мне нужно. Благодарю вас. Он сел за стол и стал писать быстро-быстро. - Ну вот, готово. Слушайте: "Выставка "Ихневмон". В ироническом городе давно уже молятся только старушечья привычка да художественное суеверие, которое жмурится за версту от пропасти. Стулов, со свойственной ему дерзостью большого таланта, подошел к головокружительной бездне возможностей и заглянул в нее. Что такое его хитро-манерный, ускользающе-дающийся, жуткий своей примитивностью "Весенний листопад"? Стулов ушел от Гогена, но его не манит и Зулоага. Ему больше по сердцу мягкий серебристый Манэ, но он не служит и ему литургии. Стулов одиноко говорит свое тихое, полузабытое слово: жизнь. Заинтересовывает Булюбеев... Он всегда берет высокую ноту, всегда остро подходит к заданию, но в этой остроте есть своя бархатистость, и краски его, погашенные размеренностью общего темпа, становятся приемлемыми и милыми. В Булюбееве не чувствуется тех изысканных и несколько тревожных ассонансов, к которым в последнее время нередко прибегают нервные порывистые Моавитов и Колыбянский. Моавитов, правда, еще притаился, еще выжидает, но Колыбянский уже хочет развернуться, он уже пугает возможностью возрождения культа Биллитис, в ее первоначальном цветении. Примитивный по синему пятну "Легковой извозчик" тем не менее показывает в Бурдисе творца, проникающего в городскую околдованность и шепчущего ей свою напевную, одному ему известную, прозрачную, без намеков сказку..." Молодой человек прочел вслух свою рецензию и скромно сказал: - Видите... Здесь ничего нет особенного. Нужно только уметь. Редактор, уткнувшись в бумагу, писал для молодого господина записку на аванс. Я попрощался с ними обоими и устало сказал: - От Гогена мы ушли и к Зулоаге не пристали... Прощайте! Кланяйтесь от меня притаившемуся Моавитову, пожмите руку Бурдису и поцелуйте легкового извозчика, шепчущего прозрачную сказку городской околдованности. И передайте Булюбееву, что, если он будет менее остро подходить к бархатистому заданию - для него и для его престарелых родителей будет лучше. Редактор вздохнул. Молодой господин вздохнул, молча общипывая хризантему на своей узкой провалившейся груди... Двойник Молодой человек Колесакин называл сам себя застенчивым весельчаком. Приятели называли его забавником и юмористом, а уголовный суд, если бы веселый Колесакин попал под его отеческую руку, разошелся бы в оценке характера веселого Колесакина и с ним самим и Колесакиновыми приятелями. Колесакин сидел на вокзале небольшого провинциального города, куда он приехал на один день по какому-то вздорному поручению старой тетки. Его радовало все: и телячья котлета, которую он ел, и вино, которое он пил, и какая-то заблудшая девица в голубенькой шляпке за соседним столиком - все это вызывало на приятном лице Колесакина веселую, благодушную улыбку. Неожиданно за его спиной раздалось: - А-а! Сколько зим, сколько лет!! Колесакин вскочил, обернулся и недоумевающе взглянул на толстого красного человека, с лицом, блестевшим от скупого вокзального света, как медный шар. Красный господин приветливо протянул Колесакину руку и долго тряс ее, будто желая вытрясти все колесакинское недоумение: - Ну как же вы, батенька, поживаете? "Черт его знает, - подумал Колесакин, - может быть, действительно где-нибудь познакомились. Неловко сказать, что не помню". И ответил: - Ничего, благодарю. Вы как? Медный толстяк расхохотался. - Хо-хо! А что нам сделается?! Ваши здоровеньки? - Ничего... Слава Богу, - неопределенно ответил Колесакин и, из вежливого желания поддержать с незнакомым толстяком разговор, спросил: - Отчего вас давно не видно? - Меня-то что! А вот вы, дорогой, забыли нас совсем. Жена и то спрашивает... Ах, черт возьми, - вспомнил! Ведь вы меня, наверное, за это ругаете? - Нет, - совершенно искренно возразил Колесакин. - Я вас никогда не ругал. - Да, знаем... - хитро подмигнул толстяк. - А за триста-то рублей! Куриозно! Вместо того чтобы инженер брал у поставщика, инженер дал поставщику! А ведь я, батенька, в тот же вечер и продул их, признаться. - Неужели? - Уверяю вас! Кстати, что вспомнил... Позвольте рассчитаться. Большое мерси! Толстяк вынул похожий на обладателя его, такой же толстый и такой же медно-красный бумажник и положил перед Колесакиным три сотенных бумажки. В Колесакине стала просыпаться его веселость и юмор. - Очень вам благодарен, - сказал он, принимая деньги. - А скажите... не могли бы вы - услугу за услугу - до послезавтра одолжить мне еще четыреста рублей? Платежи, знаете, расчет срочный... послезавтра я вам пришлю, а? - Сделайте одолжение! Пожалуйте! В клубе как-нибудь столкнемся - рассчитаемся. А кстати: куда девать те доски, о которых я вам писал? Чтобы не заплатить нам за полежалое. - Куда? Да свезите их ко мне, что ли. Пусть во дворе полежат. Толстый господин так удивился, что высоко поднял брови, вследствие чего маленькие заплывшие глазки его впервые как будто глянули на свет Божий. - Что вы! Шутить изволите, батенька? Это три-то вагона? - Да! - решительно и твердо сказал Колесакин. - У меня есть свои соображения, которые... Одним словом, чтобы эти доски были доставлены ко мне - вот и все. А пока позвольте с вами раскланяться. Человек! Получи. Жене привет! - Спасибо! - сказал толстый поставщик, тряся руку Колесакина. - Кстати, что Эндименов? - Эндименов? Ничего, по-прежнему. - Рипается? - Ого! - А она что? Колесакин пожал плечами. - Что ж она... Ведь вы сами, кажется, знаете, что своего характера ей не переделать. - Совершенно правильно, Вадим Григорьич! Золотые слова. До свиданья. Это был первый веселый поступок, совершенный Павлушей Колесакиным. Второй поступок совершился через час в сумерках деревьев городского чахлого бульвара, куда Колесакин отправился после окончания несложных теткиных дел. Навстречу ему со скамейки поднялась стройная женская фигура, и послышался радостный голос: - Вадим! Ты?! Вот уж не ждала тебя сегодня! Однако как ты изменился за эти две недели! Почему не в форме? "А она прехорошенькая! - подумал Колесакин, чувствуя пробуждение своего неугомонного юмора. - Моему двойничку-инженеру живется, очевидно, превесело". - Надоело в форме! Ну, как ты поживаешь? - любезно спросил веселый Колесакин, быстро овладевая своим странным положением. - Поцелуй меня, деточка. - Ка-ак? Поцелуй? Но ведь тогда ты говорил, что нам самое лучшее и честное расстаться? - Я много передумал с тех пор, - сказал Колесакин дрожащим голосом, - и решил, что ты должна быть моей! Сядем вот здесь... Тут темно. Садись ко мне на колени... - А знаешь что, - продолжал он потом, тронутый ее любовью, - переезжай послезавтра ко мне! Заживем на славу. Девушка отшатнулась. - Как к тебе?! А... жена? - Какая жена? - Твоя! - Ага!.. Она не жена мне. Не удивляйся, милая! Здесь есть чужая тайна, которую я не вправе открыть до послезавтра... Она - моя сестра! - Но ведь у вас же двое детей! - Приемные! Остались после одного нашего друга. Старый морской волк... Утонул в Индийском океане. Отчаянию не было пределов... Одним словом, послезавтра собирай все свои вещи и прямо ко мне на квартиру. - А... сестра? - Она будет очень рада. Будем воспитывать вместе детей... Научим уважать их память отца!.. В долгие зимние вечера... Поцелуй меня, мое сокровище. - Господи... Я, право, не могу опомниться... В тебе есть что-то чужое, ты говоришь такие странные вещи... - Оставь. Брось... До послезавтра... Мне теперь так хорошо... Это такие минуты, которые, которые... В половине одиннадцатого ночи весельчак Колесакин вышел из сада утомленный, но довольный собой и по-прежнему готовый на всякие веселые авантюры. Кликнул извозчика, поехал в лучший ресторан и, войдя в освещенную залу, был встречен низкими поклонами метрдотеля. - Давненько не изволили... забыли нас, Вадим Григорьич. Николай! Стол получше господину Зайцеву. Пожалуйте-с! На эстраде играл какой-то дамский оркестр. Решив твердо, что завтра с утра нужно уехать, Колесакин сегодня разрешил себе кутнуть. Он пригласил в кабинет двух скрипачек и барабанщицу, потребовал шампанского, винограду и стал веселиться... После шампанского показывал жонглирование двумя бутылками и стулом. Но когда разбил нечаянно бутылкой трюмо, то разочаровался в жонглировании и обрушился с присущим ему в пьяном виде мрачным юмором на рояль: бил по клавишам кулаком, крича в то же время: - Молчите, проклятые струны! В конце концов он своего добился: проклятые струны замолчали, за что буфетчик увеличил длинный и печальный счет на 150 рублей... Потом Колесакин танцевал на столе, покрытом посудой, грациозный танец неизвестного наименования, а когда в соседнем кабинете возмутились и попросили вести себя тише, то Колесакин отомстил за свою поруганную честь тем, что, схвативши маленький барабан, прорвал его кожу и нахлобучил на голову поборника тишины. Писали протокол. Было мокро, смято и печально. Все разошлись, кроме Колесакина, который, всеми покинутый, диктовал околоточному свое имя и фамилию: - Вадим Григорьич Зайцев, инженер. Счет на 627 рублей 55 коп. Колесакин велел отослать к себе на квартиру. - Только, пожалуйста, послезавтра! Уезжал Колесакин на другой день рано утром, веселый, ощущая в кармане много денег и в голове приятную тяжесть. Когда он шел по пустынному перрону, сопровождаемый носильщиком, к нему подошел высокий щеголеватый господин и строго сказал: - Я вас поджидаю! Мы, кажется, встречались... Вы - инженер Зайцев? - Да! - Вы не отказываетесь от того, что говорили на прошлой неделе на журфиксе Заварзеевых? - У Заварзеевых? Ни капельки! - твердо ответил Колесаюш. - Так вот вам. Получите! Мелькнула в воздухе холеная рука, и прозвучала сильная глухая пощечина. - Милостивый государь! - вскричал Колесакин, пошатнувшись. - За что вы деретесь?.. - Я буду бить так всякого мерзавца, который станет утверждать, что я нечестно играю в карты! И, повернувшись, стал удаляться. Колесакин хотел догнать его и сообщить, что он - не Зайцев, что он пошутил... Но решил, что уже поздно. Когда ехал в поезде, деньги уже не радовали его и беспечное веселье потускнело и съежилось... И при всей смешливости своей натуры, - веселый Колесакин совершенно забыл потешиться в душе над странным и тяжелым положением инженера Зайцева на другой день. Ложь Трудно понять китайцев и женщин. Я знал китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль - чудо хитроумия и терпения: корабль имел все снасти, паруса, нес на себе соответствующее количество команды, причем каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были так тонки, что даже не отбрасывали тени, - и все это было ни к чему... Не говоря уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки, - сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони уничтожало сатанинский труд глупого китайца. Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех - масса терпения, хитрости - и все это совершенно бесцельно, безрезультатно, все гибнет от простого прикосновения. Чтение пьесы было назначено в 12 часов ночи. Я приехал немного раньше и, куря сигару, убивал ленивое время в болтовне с хозяином дома адвокатом Лязговым. Вскоре после меня в кабинет, где мы сидели, влетела розовая, оживленная жена Лязгова, которую час тому назад я мельком видел в театре сидящей рядом с нашей общей знакомой Таней Черножуковой. - Что же это, - весело вскричала жена Лязгова. - Около двенадцати, а публики еще нет?! - Подойдут, - сказал Лязгов. - Откуда ты, Симочка? - Я... была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского. Медленно, осторожно повернулся я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы Петровны. Зачем она солгала? Что это значит? Я задумался. Зачем она солгала? Трудно предположить, что здесь был замешан любовник... В театре она все время сидела с Таней Черножуковой и из театра, судя по времени, прямо поехала домой. Значит, она хотела скрыть или свое пребывание в театре, или встречу с Таней Черножуковой. Тут же я вспомнил, что Лязгов раза два-три при мне просил жену реже встречаться с Черножуковой, которая, по его словам, была глупой, напыщенной дурой и имела на жену дурное влияние... И тут же я подивился: какая пустяковая, ничтожная причина может иногда заставить женщину солгать... Приехал студент Конякин. Поздоровавшись с нами, он обернулся к жене Лязгова и спросил: - Ну, как сегодняшняя пьеса в театре... Интересна? Серафима Петровна удивленно вскинула плечами. - С чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре. - Как же не были? А я заезжал к Черножуковым - мне сказали, что вы с Татьяной Викторовной уехали в театр. Серафима Петровна опустила голову и, разглаживая юбку на коленях, усмехнулась: - В таком случае я не виновата, что Таня такая глупая; когда она уезжала из дому, то могла солгать как-нибудь иначе... Лязгов, заинтересованный, взглянул на жену: - Почему она должна была солгать? - Неужели ты не догадываешься? Наверное, поехала к своему поэту! Студент Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне. - К поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал в Москву, и я сам его провожал. Серафима Петровна упрямо качнула головой и с видом человека, прыгающего в пропасть, сказала: - А он все-таки здесь! - Не понимаю... - пожал плечами студент Конякин. - Мы с Гагаровым друзья, и он, если бы вернулся, первым долгом известил бы меня. - Он, кажется, скрывается, - постукивая носком ботинка о ковер, сообщила Серафима Петровна. - За ним следят. Последняя фраза, очевидно, была сказана просто так, чтобы прекратить скользкий разговор о Гагарове. Но студент Конякин забеспокоился: - Следят??! Кто следит? - Эти вот... Сыщики. - Позвольте, Серафима Петровна... Вы говорите что-то странное: с какой стати сыщикам следить за Гагаровым, когда он не революционер и политикой никогда не занимался?! Серафима Петровна окинула студента враждебным взглядом и, проведя языком по запекшимся губам, раздельно ответила: - Не занимался, а теперь занимается. Впрочем, что мы все: Гагаров да Гагаров. Хотите, господа, чаю? Пришел еще один гость - газетный рецензент Блюхин. - Мороз, - заявил он, - а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два на коньках катался. Прекрасный на Бассейной каток. - А жена тоже сейчас только оттуда, - прихлебывая чай из стакана, сообщил Лязгов. - Встретились? - Что вы говорите?! - изумился Блюхии. - Я все время катался и вас, Серафима Петровна, не видел. Серафима Петровна улыбнулась. - Однако я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной. - Удивительно... Ни вас, ни ее я не видел. Это тем более странно, что каток ведь крошечный, - все как на ладони. - Мы больше сидели все... около музыки, - сказала Серафима Петровна. - У меня винт на коньке расшатался. - Ах так! Хотите, я вам сейчас исправлю? Я мастер на эти дела. Где он у вас? Нога нервно застучала со ковру. - Я уже отдала его слесарю. - Как же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? - спросил Лязгов. Серафима Петровна рассердилась. - Так и отдала! Что ты пристал? Слесарная по случаю срочной работы была открыта. Я и отдала. Слесаря Матвеем зовут. Наконец явился давно ожидаемый драматург Селиванский с пьесой, свернутой в трубку и перевязанной ленточкой. - Извиняюсь, что опоздал, - раскланялся он. - Задержал прекрасный пол. - На драматурга большой спрос, - улыбнулся Лязгов. - Кто же это тебя задержал? - Шемшурина, Марья Александровна. Читал ей пьесу. Лязгов захлопал в ладоши. - Соврал, соврал драматург! Драматург скрывает свои любовные похождения! Никакой Шемшуриной ты не мог читать пьесу! - Как не читал? - обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом, вскричал Селиванский. - Читал! Именно ей читал. - Ха-ха! - засмеялся Лязгов. - Скажи же ему, Симочка, что он попался с поличным: ведь Шемшурина была с тобой на катке. - Да, она со мной была, - кивнула головой Серафима Петровна, осматривая всех нас холодным взглядом. - Когда?! Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою "Комету". - Вы что-нибудь спутали, - пожала плечами Серафима Петровна. - Что? Что я мог спутать? Часы я мог спутать, Шемшурину мог спутать с кем-нибудь или свою пьесу с отрывным календарем?! Как так - спутать? - Хотите чаю? - предложила Серафима Петровна. - Да нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке? - Часов в десять, одиннадцать. Драматург всплеснул руками. - Так поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу. Серафима Петровна подняла язвительно одну бровь. - Да? Может быть, на свете существуют две Шемшуриных? Или я незнакомую даму приняла за Марью Александровну? Или, может, я была на катке вчера. Ха-ха!.. - Ничего не понимаю! - изумился Селиванский. - То-то и оно, - засмеялась Серафима Петровна. - То-то и оно! Ах, Селиванский, Селиванский... Селиванский пожал плечами и стал разворачивать рукопись. Когда мы переходили в гостиную, я задержался на минуту в кабинете и, сделав рукой знак Серафиме Петровне, остался с ней наедине. - Вы сегодня были на катке? - спросил я равнодушно. - Да. С Шемшуриной. - А я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой. Она вспыхнула. - Не может быть. Что же, я лгу, что ли? - Конечно, лжете. Я вас прекрасно видел. - Вы приняли за меня кого-нибудь другого... - Нет. Вы лжете неумело, впутываете массу лиц, попадаетесь и опять нагромождаете одну ложь на другую... Для чего вы солгали мужу о катке? Ее нога застучала по ковру. - Он не любит, когда я встречаюсь с Таней. - А я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре. Она схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами. - Вы этого не сделаете! - Отчего же не сделать?.. Сделаю! - Ну, милый, ну, хороший... Вы не скажете... да? Ведь не скажете? - Скажу. Она вскинула свои руки мне на плечи, крепко поцеловала меня и, прижимаясь, прерывисто прошептала: - А теперь не скажете? Нет? После чтения драмы - ужинали. Серафима Петровна все время упорно избегала моего взгляда и держалась около мужа. Среди разговора она спросила его: - А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех часов. Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоем в кабинете, откровенно рассказал мне, что этот день он провел довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он был у нее в Гранд-Отеле, а вечером завез ее в "Буфф", где и оставил. - Где ты был сегодня? Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил: - Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой-француженкой и я. Потом я заехал за моей доверительницей по Усачевскому делу, и мы разъезжали в ее автомобиле - она очень богатая - по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в Гранд-Отеле у одного помещика, а вечером заехал на минутку в "Буфф" повидаться с знакомым. Вот и все. Я улыбнулся про себя и подумал: "Да. Вот это ложь!" Поэт - Господин редактор, - сказал мне посетитель, смущенно потупив глаза на свои ботинки, - мне очень совестно, что я беспокою вас. Когда я подумаю, что отнимаю у вас минутку драгоценного времени, мысли мои ввергаются в пучину мрачного отчаяния... Ради Бога, простите меня! - Ничего, ничего, - ласково сказал я, - не извиняйтесь. Он печально свесил голову на грудь. - Нет, что уж там... Знаю, что обеспокоил вас. Для меня, не привыкшего быть назойливым, это вдвойне тяжело. - Да вы не стесняйтесь! Я очень рад. К сожалению, только ваши стишки не подошли. - Э? Разинув рот, он изумленно посмотрел на меня. - Эти стишки не подошли?! - Да, да. Эти самые. - Эти стишки?! Начинающиеся: Хотел бы я ей черный локон Каждое утро чесать И, чтоб не гневался Аполлон, Ее власы целовать... Эти стихи, говорите вы, не пойдут?! - К сожалению, должен сказать, что не пойдут именно эти стихи, а не какие-нибудь другие. Именно начинающиеся словами: Хотел бы я ей черный локон... - Почему же, господин редактор? Ведь они хорошие. - Согласен. Лично я очень ими позабавился, но... для журнала они не подходят. - Да вы бы их еще раз прочли! - Да зачем же? Ведь я читал. - Еще разик! Я прочел в угоду посетителю еще разик и выразил одной половиной лица восхищение, а другой - сожаление, что стихи все-таки не подойдут. - Гм... Тогда позвольте их... Я прочту! "Хотел бы я ей черный локон..." Я терпеливо выслушал эти стихи еще раз, но потом твердо и сухо сказал: - Стихи не подходят. - Удивительно. Знаете что: я вам оставлю рукопись, а вы после вчитайтесь в нее. Вдруг да подойдет. - Нет, зачем же оставлять?! - Право, оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а? - Не надо. Оставьте их у себя. - Я в отчаянии, что отнимаю у вас секундочку времени, но... - До свиданья! Он ушел, а я взялся за книгу, которую читал до этого. Развернув ее, я увидел положенную между страниц бумажку. Прочел: Хотел бы я ей черный локон... Каждое утро чесать И, чтобы не гневался Аполл... - Ах, черт его возьми! Забыл свою белиберду... Опять будет шляться! Николай! Догони того человека, что был у меня, и отдай ему эту бумагу. Николай помчался вдогонку за поэтом и удачно выполнил мое поручение. В пять часов я поехал домой обедать. Расплачиваясь с извозчиком, сунул руку в карман пальто и нащупал там какую-то бумажку, неизвестно как в карман попавшую. Вынул, развернул и прочел: Хотел бы я ей черный локон Каждое утро чесать И, чтоб не гневался Аполлон, Ее власы целовать... и т. д. Недоумевая, как эта штука попала ко мне в карман, я пожал плечами, выбросил ее на тротуар и пошел обедать. Когда горничная внесла суп, то, помявшись, подошла ко мне и сказала: - Кухарка чичас нашла на полу кухни бумажку с написанным. Может, нужное. - Покажи. Я взял бумажку и прочел: - "Хотел бы я ей черный ло..." Ничего не понимаю! Ты говоришь, в кухне, на полу? Черт его знает... Кошмар какой-то! Я изорвал странные стихи в клочья и в скверном настроении сел обедать. - Чего ты такой задумчивый? - спросила жена. - Хотел бы я ей черный ло... Фу-ты черт!! Ничего, милая. Устал я. За десертом - в передней позвонили и вызвали меня... В дверях стоял швейцар и таинственно манил меня пальцем. - Что такое? - Тсс... Письмо вам! Велено сказать, что от одной барышни... Что оне очень, мол, на вас надеются и что вы их ожидания удовлетворите!.. Швейцар дружелюбно подмигнул мне и хихикнул в кулак. В недоумении я взял письмо и осмотрел его. Оно пахло духами, было запечатано розовым сургучом, а когда я, пожав плечами, распечатал его, там оказалась бумажка, на которой было написано: Хотел бы я ей черный локон... Все от первой до последней строчки. В бешенстве изорвал я письмо в клочья и бросил на пол. Из-за моей спины выдвинулась жена и в зловещем молчании подобрала несколько обрывков письма. - От кого это? - Брось! Это так... глупости. Один очень надоедливый человек. - Да? А что это тут написано?.. Гм... "Целовать"... "каждое утро"... "черты... локон..." Негодяй! В лицо мне полетели клочки письма. Было не особенно больно, но обидно. Так как обед был испорчен, то я оделся и, печальный, пошел побродить по улицам. На углу я заметил около себя мальчишку, который вертелся у моих ног, пытаясь всунуть в карман пальто что-то беленькое, сложенное в комочек. Я дал ему тумака и, заскрежетав зубами, убежал. На душе было тоскливо. Потолкавшись по шумным улицам, я вернулся домой и на пороге парадных дверей столкнулся с нянькой, которая возвращалась с четырехлетним Володей из кинематографа. - Папочка! - радостно закричал Володя. - Меня дядя держал на руках! Незнакомый... дал шоколадку... бумажечку дал... Передай, говорит, папе. Я, папочка, шоколадку съел, а бумажечку тебе принес. - Я тебя высеку, - злобно закричал я, вырывая из его рук бумажку со знакомыми словами: "Хотел бы я ей черный локон"... - ты у меня будешь знать!.. Жена встретила меня пренебрежительно и с презрением, но все-таки сочла нужным сообщить: - Был один господин здесь без тебя. Очень извинялся за беспокойство, что принес рукопись на дом. Он оставил ее тебе для прочтения. Наговорил мне массу комплиментов (вот это настоящий человек, умеющий ценить то, что другие не ценят, меняя это то - на продажных тварей) и просил замолвить словечко за его стихи. По-моему, что ж, стихи как стихи... Ах! Когда он читал о локонах, то так смотрел на меня... Я пожал плечами и пошел в кабинет. На столе лежало знакомое мне желание автора целовать чьи-то власы. Это желание я обнаружил и в ящике с сигарами, который стоял на этажерке. Затем это желание было обнаружено внутри холодной курицы, которую с обеда осудили служить нам ужином. Как это желание туда попало - кухарка толком объяснить не могла. Желание чесать чьи-то волосы было усмотрено мной и тогда, когда я откинул одеяло с целью лечь спать. Я поправил подушку. Из нее выпало то же желание. Утром после бессонной ночи я встал и, взявши вычищенные кухаркой ботинки, пытался натянуть их на ноги, но не мог, так как в каждом лежало по идиотскому желанию целовать чьи-то власы. Я вышел в кабинет и, севши за стол, написал издателю письмо с просьбой об освобождении меня от редакторских обязанностей. Письмо пришлось переписывать, так как, сворачивая его, я заметил на обороте знакомый почерк: Хотел бы я ей черный локон... Мозаика - Я несчастный человек - вот что! - Что за вздор?! Никогда я этому не поверю. - Уверяю тебя. - Ты можешь уверять меня целую неделю, и все-таки я скажу, что ты несешь самый отчаянный вздор. Чего тебе недостает? Ты имеешь ровный, мягкий характер, деньги, кучу друзей и, главное, - пользуешься вниманием и успехом у женщин. Вглядываясь печальными глазами в неосвещенный угол комнаты, Кораблев тихо сказал: - Я пользуюсь успехом у женщин... Посмотрел на меня исподлобья и смущенно сказал: - Знаешь ли ты, что у меня шесть возлюбленных?! - Ты хочешь сказать - было шесть возлюбленных? В разное время? Я, признаться, думал, что больше. - Нет, не в разное время, - вскричал с неожиданным одушевлением в голосе Кораблев, - не в разное время!! Они сейчас у меня есть! Все! Я в изумлении всплеснул руками: - Кораблев! Зачем же тебе столько? Он опустил голову. - Оказывается, - меньше никак нельзя. Да... Ах, если бы ты знал, что это за беспокойная, хлопотливая штука... Нужно держать в памяти целый ряд фактов, уйму имен, запоминать всякие пустяки, случайно оброненные слова, изворачиваться и каждый день, с самого утра, лежа в постели, придумывать целый воз тонкой, хитроумной лжи на текущий день. - Кораблев! Для чего же... шесть? Он положил руку на грудь. - Должен тебе сказать, что я вовсе не испорченный человек. Если бы я нашел женщину по своему вкусу, которая наполнила бы все мое сердце, - я женился бы завтра. Но со мной происходит странная вещь: свой идеал женщины я нашел не в одном человеке, а в шести. Это, знаешь, вроде мозаики. - Мо-за-ики? - Ну да, знаешь, такое из разноцветных кусочков складывается. А потом картина выходит. Мне принадлежит прекрасная идеальная женщина, но куски ее разбросаны в шести персонах... - Как же это вышло? - в ужасе спросил я. - Да так. Я, видишь ли, не из того сорта людей, которые, встретившись с женщиной, влюбляются в нее, не обращая внимания на многое отрицательное, что есть в ней. Я не согласен с тем, что любовь слепа. Я знал таких простаков, которые до безумия влюблялись в женщин за их прекрасные глаза и серебристый голосок, не обращая внимания на слишком низкую талию или большие красные руки. Я в таких случаях поступаю не так. Я влюбляюсь в красивые глаза и великолепный голос, но так как женщина без талии и рук существовать не может - отправляюсь на поиски всего этого. Нахожу вторую женщину - стройную, как Венера, с обворожительными ручками. Но у нее сентиментальный, плаксивый характер. Это, может быть, хорошо, но очень и очень изредка... Что из этого следует? Что я должен отыскать женщину с искрометным прекрасным характером и широким душевным размахом! Иду, ищу... Так их и набралось шестеро! Я серьезно взглянул на него. - Да, это действительно похоже на мозаику. - Не правда ли? Форменная. У меня, таким образом, составилась лучшая, может быть, женщина в мире, но если бы ты знал - как это тяжело! Как это дорого мне обходится!.. Со стоном он схватил себя руками за волосы и закачал головой направо и налево. - Все время я должен висеть на волоске. У меня плохая память, я очень рассеянный, а у меня в голове должен находиться целый арсенал таких вещей, которые, если тебе рассказать, привели бы тебя в изумление. Кое-что я, правда, записываю, но это помогает лишь отчасти. - Как записываешь? - В записной книжке. Хочешь? У меня сейчас минута откровенности, и я без утайки тебе все рассказываю. Поэтому могу показать и свою книжку. Только ты не смейся надо мной. Я пожал ему руку. - Не буду смеяться. Это слишком серьезно... Какие уж тут шутки! - Спасибо. Вот видишь - скелет всего дела у меня отмечен довольно подробно. Смотри: "Елена Николаевна. Ровный, добрый характер, чудесные зубы, стройная. Поет. Играет на фортепиано". Он почесал углом книжки лоб. - Я, видишь ли, люблю очень музыку. Потом, когда она смеется - я получаю истинное наслаждение; очень люблю ее! Здесь есть подробности: "Любит, чтобы называли ее Лялей. Любит желтые розы. Во мне ей нравится веселье и юмор. Люб. шампанск. Аи. Набожн. Остерег. своб. рассужд. о религ. вопр. Остерег. спрашив. о подруге Китти. Подозрев., что подруга Китти неравнодушна ко мне"... Теперь дальше: "Китти... Сорванец, способный на всякую шалость. Рост маленький. Не люб., когда ее целуют в ухо. Кричит. Остерег. целов. при посторонн. Из цветов люб. гиацинты. Шамп. только рейнское. Гибкая, как лоза, чудесно танц. матчиш. Люб. засахар. каштаны и ненавид. музыку. Остерег. музыки и упоминания об Елене Ник. Подозрев.". Кораблев поднял от книжки измученное, страдальческое лицо. - И так далее. Понимаешь ли - я очень хитер, увертлив, но иногда бывают моменты, когда я чувствую себя летящим в пропасть... Частенько случалось, что я Китти называл "дорогой единственной своей Настей", а Надежду Павловну просил, чтобы славная Маруся не забывала своего верного возлюбленного. В тех слезах, которые исторгались после подобных случаев, можно было бы с пользой выкупаться. Однажды Лялю я назвал Соней и избежал скандала только тем, что указал на это слово, как на производное от слова "спать". И хотя она ни капельки не была сонная, но я победил ее своей правдивостью. Потом уже я решил всех поголовно называть дусями, без имени, благо что около того времени пришлось мне встретиться с девицей, по имени Дуся (прекрасные волосы и крошечные ножки. Люб. театр. Автомоб. ненавидит. Остерег. автомоб. и упомин. о Насте. Подозрев.). Я помолчал. - А они... тебе верны? - Конечно. Так же, как я им. И каждую из них я люблю по-своему за то, что есть у нее хорошего. Но шестеро - это тяжело до обморока. Это напоминает мне человека, который когда собирается обедать, то суп у него находится на одной улице, хлеб на другой, а за солью ему приходится бегать на дальний конец города, возвращаясь опять за жарким и десертом в разные стороны. Такому человеку, так же как и мне, приходилось бы день-деньской носиться как угорелому по всему городу, всюду опаздывать, слышать упреки и насмешки прохожих... И во имя чего?! Я был подавлен его рассказом. Помолчав, встал и сказал: - Ну, мне пора. Ты остаешься здесь, у себя? - Нет, - отвечал Кораблев, безнадежно смотря на часы. - Сегодня мне в половине седьмого нужно провести вечер по обещанию у Елены Николаевны, а в семь - у Насти, которая живет на другом конце города. - Как же ты устроишься? - Я придумал сегодня утром. Заеду на минутку к Елене Николаевне и осыплю ее градом упреков за то, что на прошлой неделе знакомые видели ее в театре с каким-то блондином. Так как это сплошная выдумка, то она ответит мне в резком, возмущенном тоне, - я обижусь, хлопну дверью и уйду. Поеду к Насте. Беседуя со мной таким образом, Кораблев взял палку, надел шляпу и остановился, задумчивый, что-то соображающий. - Что с тобой? Молча снял он с пальца кольцо с рубином, спрятал его в карман, вынул часы, перевел стрелки и затем стал возиться около письменного стола. - Что ты делаешь? - Видишь, тут у меня стоит фотографическая карточка Насти, подаренная мне с обязательством всегда держать ее на столе. Так как Настя сегодня ждет меня у себя и ко мне, следовательно, никоим образом не заедет, то я без всякого риска могу спрятать портрет в стол. Ты спросишь - почему я это делаю? Да потому, что ко мне может забежать маленький сорванец Китти и, не застав меня, захочет написать два-три слова о своем огорчении. Хорошо ли будет, если я оставлю на столе портрет соперницы? Лучше же я поставлю на это время карточку Китти. - А если заедет не Китти, а Маруся... И вдруг она увидит на столе Киттин портрет? Кораблев потер голову. - Я уже думал об этом... Маруся ее в лицо не знает, и я скажу, что это портрет моей замужней сестры. - А зачем ты кольцо снял с пальца? - Это подарок Насти. Елена Николаевна однажды приревновала меня к этому кольцу и взяла слово, чтоб я его не носил. Я, конечно, обещал. И теперь перед Еленой Николаевной я его снимаю, а когда предстоит встреча с Настей - надеваю. Помимо этого мне приходится регулировать запахи своих духов, цвет галстуков, переводить стрелки часов, подкупать швейцаров, извозчиков и держать в памяти не только все сказанные слова, но и то - кому они сказаны и по какому поводу. - Несчастный ты человек, - участливо прошептал я. - Я же тебе и говорил! Конечно, несчастный. Расставшись на улице с Кораблевым, я потерял его из виду на целый месяц. Дважды за это время мною получаемы были от него странные телеграммы: "2 и 3 числа настоящего месяца мы ездили с тобой в Финляндию. Смотри не ошибись. При встрече с Еленой сообщи ей это". И: "Кольцо с рубином у тебя. Ты отдал его ювелиру, чтобы изготовить такое же. Напиши об этом Насте. Остерег. Елены". Очевидно, мой друг непрерывно кипел в том страшном котле, который был им сотворен в угоду своему идеалу женщины; очевидно, все это время он как угорелый носился по городу, подкупал швейцаров, жонглировал кольцами, портретами и вел ту странную, нелепую бухгалтерию, которая его только и спасала от крушения всего предприятия. Встретившись однажды с Настей, я вскользь упомянул, что взял на время у Кораблева прекрасное кольцо, которое теперь у ювелира, - для изготовления такого же другого. Настя расцвела. - Правда? Так это верно? Бедняжка он... Напрасно я так его обидела. Кстати, вы знаете - его нет в городе! Он на две недели уехал к родным в Москву. Я этого не знал, да и вообще был уверен, что это один из сложных бухгалтерских приемов Кораблева; но все-таки тут же счел долгом поспешно воскликнуть: - Как же, как же! Я уверен, что он в Москве. Скоро я, однако, узнал, что Кораблев действительно был в Москве и что с ним там случилось страшное несчастье. Узнал я об этом, по возвращении Кораблева, - от него самого. - Как же это случилось? - Бог его знает! Ума не приложу. Очевидно, вместо бумажника жулики вытащили. Я делал публикации, обещал большие деньги - все тщетно! Погиб я теперь окончательно. - А по памяти восстановить не можешь? - Да... попробуй-ка! Ведь там было, в этой книжке, все до мельчайших деталей - целая литература! Да еще за две недели отсутствия я все забыл, все перепуталось в голове, и я не знаю - нужно ли мне сейчас поднести Марусе букет желтых роз, или она их терпеть не может? И кому я обещал привезти из Москвы духи "Лотос" - Насте или Елене? Кому-то из них я обещал духи, а кому-то полдюжины перчаток номер шесть с четвертью... А может - пять три четверти? Кому? Кто швырнет мне в физиономию духи? И кто - перчатки? Кто подарил мне галстук, с обязательством надевать его при свиданиях? Соня? Или Соня, именно, и требовала, чтобы я не надевал никогда этой темно-зеленой дряни, подаренной - "я знаю кем!". Кто из них не бывал у меня на квартире никогда? И кто бывал? И чьи фотографии я должен прятать? И когда? Он сидел с непередаваемым отчаянием во взоре. Сердце мое сжалось. - Бедняга ты! - сочувственно прошептал я. - Дай-ка, может быть, я кое-что вспомню... Кольцо подарено Настей. Значит, "остерег. Елены"... Затем карточки... Если приходит Китти, то Марусю можно прятать, так как она ее знает, Настю - не прятать? Или нет - Настю прятать? Кто из них сходил за твою сестру? Кто из них кого знает? - Не з-наю, - простонал он, сжимая виски. - Ничего не помню! Э, черт! Будь что будет. Он вскочил и схватился за шляпу. - Еду к ней! - Сними кольцо, - посоветовал я. - Не стоит. Маруся к кольцу равнодушна. - Тогда надень темно-зеленый галстук. - Если бы я знал! Если бы знать - кто его подарил и кто его ненавидит... Э, все равно!.. Прощай, друг. Всю ночь я беспокоился, боясь за моего несчастного друга. На другой день утром я был у него. Желтый, измученный, сидел он у стола и писал какое-то письмо. - Ну? Что, как дела? Он устало помотал в воздухе рукой. - Все кончено. Все погибло. Я опять почти одинок!.. - Что же случилось? - Дрянь случилась, бессмыслица. Я хотел действовать на авось... Захватил перчатки и поехал к Соне. "Вот, дорогая моя Ляля, - сказал я ласково, - то, что ты хотела иметь! Кстати, я взял билеты в оперу. Мы пойдем, хочешь? Я знаю, это доставит тебе удовольствие..." Она взяла коробку, бросила ее в угол и, упавши ничком на диван, зарыдала. "Поезжайте, - сказала она, - к вашей Ляле и отдайте ей эту дрянь. Кстати, с ней же можете прослушать ту отвратительную оперную какофонию, которую я так ненавижу". - "Маруся, - сказал я, - это недоразумение!.." - "Конечно, - закричала она, - недоразумение, потому что я с детства - не Маруся, а Соня! Уходите отсюда!" От нее я поехал к Елене Николаевне... Забыл снять кольцо, которое обещал ей уничтожить, привез засахаренные каштаны, от которых ее тошнит и которые, по ее словам, так любит ее подруга Китти... Спросил у нее: "Почему у моей Китти такие печальные глазки?..", лепетал, растерявшись, что-то о том, что Китти - это производное от слова "спать", и, изгнанный, помчался к Китти спасать обломки своего благополучия. У Китти были гости... Я отвел ее за портьеру и, по своему обыкновению, поцеловал в ухо, отчего произошел крик, шум и тяжелый скандал. Только после я вспомнил, что для нее это хуже острого ножа... Ухо-то. Ежели его поцеловать... - А остальные? - тихо спросил я. - Остались двое: Маруся и Дуся. Но это - ничто. Или почти ничто. Я понимаю, что можно быть счастливым с целой гармоничной женщиной, но если эту женщину разрезают на куски, дают тебе только ноги, волосы, пару голосовых связок и красивые уши - будешь ли ты любить эти разрозненные мертвые куски?.. Где же женщина? Где гармония? - Как так? - вскричал я. - Да так... Из моего идеала остались теперь две крохотных ножки, волосы (Дуся) да хороший голос с парой прекрасных, сводивших меня с ума ушей (Маруся). Вот и все. - Что же ты теперь думаешь делать? - Что? В глазах его засветился огонек надежды. - Что? Скажи, милый, с кем ты был позавчера в театре??? Такая высокая, с чудесными глазами и прекрасной, гибкой фигурой. Я призадумался. - Кто?.. Ах да! Это я был со своей кузиной. Жена инспектора страхового общества. - Милый! Познакомь! Золотой век По приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал ему так: - Стремглавов! Я хочу быть знаменитым. Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой - он всегда делал несколько дел сразу - и отвечал: - Нынче многие хотят сделаться знаменитыми. - Я не "многий", - скромно возразил я. - Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация! - Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов. - Что... пишу? - Ну, вообще, - сочиняешь! - Да я ничего и не сочиняю. - Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться? - У меня нет слуха, - откровенно сознался я. - На что слуха? - Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом... - Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник. Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив: - Я умею рисовать метки для белья. - Не надо. На сцене играл? - Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня. - И ты все-таки хочешь стать знаменитостью? - Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки! Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, за-свистав, сказал: - Хорошо. Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли, - это придает тебе оттенок непосредственности. Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит. На другой день я увидел в двух газетах в отделе "Новости" такую странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется". - Послушай, Стремглавов, - спросил я, приехав к нему, - почему мое здоровье поправляется? Я и не был болен. - Это так надо, - сказал Стремглавов. - Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным... Публика любит, когда кто-нибудь поправляется. - А она знает - кто такой Кандыбин? - Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется". - А если тот спросит: "Какого Кандыбина?" - Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже". - Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне! - Забудут. А я завтра пущу еще такую заметку: "В здоровье нашего маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?.. - Можно писателем. - "В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7". - А портрета еще не нужно? - Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете. И он, озабоченный, убежал. Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью. Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую. Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры. "Вчера, - писала одна газета, - на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники обменялись карточками". Этот инцидент вызвал в газетах шум. Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил. Одна газета говорила: "Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли это? С одной стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому не ведомый капитан Ч*". "Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли". Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*. Ко мне заезжали репортеры. - Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину? - Да ведь вы читали, - сказал я. - Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой. - Но ведь Айвазовский - художник! - изумленно воскликнул репортер. - Все равно. Великие имена должны быть святыней, - строго отвечал я. Сегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту. При встрече со Стремглавовым я спросил его: - Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь? - Это надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом, это шикарно: "Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь". - А какую вещь я начал? - Драму "Грани смерти". - Антрепренеры не будут просить ее для постановки? - Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для публики это канальски эффектно! Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах. Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим... Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики. В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию "На заре жизни". Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюрнбергом. Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил: - Надоело! Хочу, чтобы юбилей. - Какой юбилей? - Двадцатипятилетний. - Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний? - Ладно, - сказал я. - Хорошо проработанные десять лет дороже бессмысленно прожитых двадцати пяти. - Ты рассуждаешь, как Толстой, - восхищенно вскричал Стремглавов. - Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает. Сегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности... На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь: - Вас приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты, - я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин!! - А, здравствуйте, - приветливо отвечал я, польщенный. - Как вы поживаете? Все целовали меня. Петухов Муж может изменять жене сколько угодно и все-таки будет оставаться таким же любящим, нежным и ревнивым мужем, каким он был до измены. Назидательная история, случившаяся с Петуховым, может служить примером этому. Петухов начал с того, что, имея жену, пошел однажды в театр без жены и увидел там высокую красивую брюнетку. Их места были рядом, и это дало Петухову возможность, повернувшись немного боком, любоваться прекрасным мягким профилем соседки. Дальше было так: соседка уронила футляр от бинокля - Петухов его поднял; соседка внимательно посмотрела на Петухова - он внутренне задрожал сладкой дрожью; рука Петухова лежала на ручке кресла - такую же позу пожелала принять и соседка... А когда она положила свою руку на ручку кресла - их пальцы встретились. Оба вздрогнули, и Петухов сказал: - Как жарко! - Да, - опустив веки, согласилась соседка. - Очень. В горле пересохло до ужаса. - Выпейте лимонаду. - Неудобно идти к буфету одной, - вздохнула красивая дама. - Разрешите мне проводить вас. Она разрешила. В последнем антракте оба уже болтали как знакомые, а после спектакля Петухов, провожая даму к извозчику, взял ее под руку и сжал локоть чуть-чуть сильнее, чем следовало. Дама пошевелилась, но руки не отняла. - Неужели мы так больше и не увидимся? - с легким стоном спросил Петухов. - Ах! Надо бы нам еще увидеться. Брюнетка лукаво улыбнулась: - Тссс!.. Нельзя. Не забывайте, что я замужем. Петухов хотел сказать, что это ничего не значит, но удержался и только прошептал: - Ах, ах! Умоляю вас - где же мы увидимся? - Нет, нет, - усмехнулась брюнетка. - Мы ни-где не увидимся. Бросьте и думать об этом. Тем более что я теперь каждый почти день бываю в скетинг-ринге. - Ага! - вскричал Петухов. - О, спасибо, спасибо вам. - Я не знаю - за что вы меня благодарите? Решительно недоумеваю. Ну, здесь мы должны проститься! Я сажусь на извозчика. Петухов усадил ее, поцеловал одну руку, потом, помедлив одно мгновение, поцеловал другую. Дама засмеялась легким смехом, каким смеются женщины, когда им щекочут затылок, - и уехала. Когда Петухов вернулся, жена еще не спала. Она стояла перед зеркалом и причесывала на ночь волосы. Петухов, поцеловав ее в голое плечо, спросил: - Где ты была сегодня вечером? - В синематографе. Петухов ревниво схватил жену за руку и прошептал, пронзительно глядя в ее глаза: - Одна? - Нет, с Марусей. - С Марусей? Знаем мы эту Марусю! - Я тебя не понимаю. - Видишь ли, милая... Мне не нравятся эти хождения по театрам и синематографам без меня. Никогда они не доведут до хорошего! - Александр! Ты меня оскорбляешь... Я никогда не давала повода!! - Э, матушка! Я не сомневаюсь - ты мне сейчас верна, но ведь я знаю, как это делается. Ха-ха! О, я прекрасно знаю вас, женщин! Начинается это все с пустяков. Ты, верная жена, отправляешься куда-нибудь в театр и находишь рядом с собой соседа, этакого какого-нибудь приятного на вид блондина. О, конечно, ты ничего дурного и в мыслях не имеешь. Но, предположим, ты роняешь футляр от бинокля или еще что-нибудь - он поднимает, вы встречаетесь взглядами... Ты, конечно, скажешь, что в этом нет ничего предосудительного? О да! Пока, конечно, ничего нет. Но он продолжает на тебя смотреть, и это тебя гипнотизирует... Ты кладешь руку на ручку кресла и - согласись, это очень возможно - ваши руки соприкасаются. И ты, милая, ты (Петухов со стоном ревности бешено схватил жену за руку) вздрагиваешь, как от электрического тока. Ха-ха! Готово! Начало сделано!! "Как жарко", - говорит он. "Да, - простодушно отвечаешь ты. - В горле пересохло..." - "Не желаете ли стакан лимонаду?" - "Пожалуй..." Петухов схватил себя за волосы и запрыгал по комнате. Его ревнивый взгляд жег жену. - Леля, - простонал он. - Леля! Признайся!.. Он потом мог взять тебя под руку, провожать до извозчика и даже - негодяй! - при этом мог добиваться: когда и где вы можете встретиться. Ты, конечно, свидания ему не назначила - я слишком для этого уважаю тебя, но ты могла, Леля, могла ведь вскользь сообщить, что ты часто посещаешь скетинг-ринг или еще что-нибудь... О, Леля, как я хорошо знаю вас, женщин!! - Что с тобой, глупенький? - удивилась жена. - Ведь этого же всего не было со мной... - Берегись, Леля! Как бы ты ни скрывала, я все-таки узнаю правду! Остановись на краю пропасти! Он тискал жене руки, бегал по комнате и вообще невыносимо страдал. Первое лицо, с которым встретился Петухов, приехав в скетинг-ринг, была Ольга Карловна, его новая знакомая. Увидев Петухова, она порывистым искренним движением подалась к нему всем телом и с криком радостного изумления спросила: - Вы? Каким образом? - Позвольте быть вашим кавалером? - О да. Я здесь с кузиной. Это ничего. Я познакомлю вас с ней. Петухов обвил рукой талию Ольги Карловны и понесся с ней по скользкому блестящему асфальту. И, прижимая ее к себе, он чувствовал, как часто-часто под его рукой билось ее сердце. - Милая! - прошептал он еле слышно. - Как мне хорошо... - Тссс... - улыбнулась розовая от движения и его прикосновений Ольга Карловна. - Таких вещей замужним дамам не говорят. - Я не хочу с вами расставаться долго-долго. Давайте поужинаем вместе. - Вы с ума сошли! А кузина! А... вообще... - "Вообще" - вздор, а кузину домой отправим. - Нет, и не думайте! Она меня не оставит! Петухов смотрел на нее затуманенными глазами и спрашивал: - Когда? Когда? - Ни-ког-да! Впрочем, завтра я буду без нее. - Спасибо!.. - Я не понимаю, за что вы меня благодарите? - Мы поедем куда-нибудь, где уютно-уютно. Клянусь вам, я не позволю себе ничего лишнего!! - Я не понимаю... что вы такое говорите? Что такое - уютно? - Солнце мое лучистое! - уверенно сказал Петухов. Приехав домой, он застал жену за книжкой. - Где ты был? - Заезжал на минутку в скетинг-ринг. А что? - Я тоже поеду туда завтра. Эти коньки - прекрасная вещь. Петухов омрачился. - Ага! Понимаю-с! Все мне ясно! - Что? - Да, да... Прекрасное место для встреч с каким-нибудь полузнакомым пройдохой. У-у, подлая! Петухов сердито схватил жену за руку и дернул. - Ты... в своем уме? - О-о, - горько засмеялся Петухов, - к сожалению, в своем. Я тебя понимаю! Это делается так просто! Встреча и знакомство в каком-нибудь театре, легкое впечатление от его смазливой рожи, потом полуназначенное полусвидание в скетинг-ринге, катанье в обнимку, идиотский шепот и комплименты. Он - не будь дурак - сейчас тебе: "Поедем куда-нибудь в уютный уголок поужинать". Ты, конечно, сразу не согласишься... Петухов хрипло, страдальчески засмеялся. - Не согласишься... "Я, - скажешь ты, - замужем, мне нельзя, я с какой-нибудь дурацкой кузиной!" Но... змея! Я прекрасно знаю вас, женщин, - ты уже решила на другой день поехать с ним, куда он тебя повезет. Берегись, Леля! Растерянная, удивленная жена сначала улыбалась, а потом, под тяжестью упреков и угроз, заплакала. Но Петухову было хуже. Он страдал больше жены. Петухов приехал домой ночью, когда жена уже спала. Пробило три часа. Жена проснулась и увидела близко около себя два горящих подозрительных глаза и исковерканное внутренней болью лицо. - Спите? - прошептал он. - Утомились? Ха-ха. Как же... Есть от чего утомиться! Страстные, грешные объятия - они утомляют!! - Милый, что с тобой? Ты бредишь? - Нет... я не брежу. О, конечно, ты могла быть это время и дома, но кто, кто мне поклянется, что ты не была сегодня на каком-нибудь из скетинг-рингов и не встретилась с одним из своих знакомых?! Это ничего, что знакомство продолжается три-четыре дня... Ха-ха! Почва уже подготовлена, и то, что ты говоришь ему о своем муже, о доме, умоляешь его не настаивать, - это, брат, последние жалкие остатки прежнего голоса добродетели, последняя никому не нужная борьба... - Саша!! - Что там - Саша! Петухов схватил жену за руку выше локтя так, что она застонала. - О, дьявольские порождения! Ты, едучи даже в кабинет ресторана, твердишь о муже и сама же чувствуешь всю бесцельность этих слов. Не правда ли? Ты стараешься держаться скромно, но первый же бокал шампанского и поцелуй после легкого сопротивления приближает тебя к этому ужасному проклятому моменту... Ты! Ты, чистая, добродетельная женщина, только и находишь в себе силы, что вскричать: "Боже, но ведь сюда могут войти!" Ха-ха! Громадный оплот добродетели, который рушится от повернутого в дверях ключа и двух рублей лакею на чай!! И вот - гибнет все! Ты уже не та моя Леля, какой была, не та, черт меня возьми!! Не та!! Петухов вцепился жене в горло руками, упал на колени у кровати и, обессиленный, зарыдал хватающим за душу голосом. Прошло три дня. Петухов приехал домой к обеду, увидел жену за вязаньем, заложил руки в карманы и, презрительно прищурившись, рассмеялся: - Дома сидите? Так. Кончен, значит, роман! Недолго же он продолжался, недолго. Ха-ха. Это очень просто... Стоит ему, другу сердца, встретить тебя едущей на извозчике по Московской улице чуть не в объятиях рыжего офицера генерального штаба, - чтобы он написал тебе коротко и ясно: "Вы могли изменить мужу со мной, но изменять мне со случайно подвернувшимся рыжеволосым сыном Марса - это слишком! Надеюсь, вы должны понять теперь, почему я к вам совершенно равнодушен и - не буду скрывать - даже ощущаю в душе легкий налет презрения и сожаления, что между нами была близость. Прощайте!" Жена, приложив руку к бьющемуся сердцу, встревоженная, недоумевающая, смотрела на Петухова, а он прищелкивал пальцами, злорадно подмигивал ей и шипел: - А что - кончен роман?! Кончен?! Так и надо. Так и надо! Го-го-го! Довольно я, душа моя, перестрадал за это время!! Неизлечимые Спрос на порнографическую литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и естествознанию. (Книжн. известия) Писатель Кукушкин вошел, веселый, радостный, к издателю Залежалову и, усмехнувшись, ткнул его игриво кулаком в бок. - В чем дело? - Вещь! - Которая? - Ага! Разгорелись глазки? Вот тут у меня лежит в кармане. Если будете паинькой в рассуждении аванса - так и быть, отдам! Издатель нахмурил брови. - Повесть? - Она. Ха-ха! То есть такую машину закрутил, такую, что небо содрогнется! Вот вам наудачу две-три выдержки. Писатель развернул рукопись. - "...Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующаяся грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте..." - Еще что? - сухо спросил издатель. - Еще я такую штучку вывернул: "Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел... На руле сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась и упругие выпуклые бедра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил руль, остановил пружину, прижал ее к груди, и все заверте..." - Еще что? - спросил издатель так сухо, что писатель Кукушкин в ужасе и смятении посмотрел на него и опустил глаза. - А... еще... вот... Зззаб... бавно! "Линевич и Лидия, стесненные тяжестью водолазных костюмов, жадно смотрели друг на друга сквозь круглые стеклянные окошечки в головных шлемах... Над их головами шмыгали пароходы и броненосцы, но они не чувствовали этого. Сквозь неуклюжую, мешковатую одежду водолаза Линевич угадывал полную волнующуюся грудь Лидии и ее упругие выпуклые бедра. Не помня себя, Линевич взмахнул в воде руками, бросился к Лидии, и все заверте..." - Не надо, - сказал издатель. - Что не надо? - вздрогнул писатель Кукушкин. - Не надо. Идите, идите с Богом. - В-вам... не нравится? У... у меня другие места есть... Внучек увидел бабушку в купальне... А она еще была молодая... - Ладно, ладно. Знаем! Не помня себя, он бросился к ней, схватил ее в объятия, и все заверте... - Откуда вы узнали? - ахнул, удивившись, писатель Кукушкин. - Действительно, так и есть у меня. - Штука нехитрая. Младенец догадается! Теперь это, брат Кукушкин, уже не читается. Ау! Ищи, брат Кукушкин, новых путей. Писатель Кукушкин с отчаянием в глазах почесал затылок и огляделся: - А где тут у вас корзина? - Вот она, - указал издатель. Писатель Кукушкин бросил свою рукопись в корзину, вытер носовым платком мокрое лицо и лаконично спросил: - О чем нужно? - Первее всего теперь читается естествознание и исторические книги. Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных... - А аванс дадите? - Под боярина дам. Под муху дам. А под упругие бедра не дам! И под "все завертелось" не дам!!! - Давайте под муху, - вздохнул писатель Кукушкин. Через неделю издатель Залежалов получил две рукописи. Были они такие: I. Боярская проруха Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь и вошел молодой князь Курбский. Затуманенным взором, молча, смотрел он на высокую волнующуюся грудь девушки и ее упругие выпуклые бедра. - Ой, ты, гой, еси! - воскликнул он на старинном языке того времени. - Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! - воскликнула боярышня, падая князю на грудь, и - все заверте... II. Мухи и их привычки ОЧЕРКИ ИЗ ЖИЗНИ НАСЕКОМЫХ Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползла по откосу запыленного окна. Звали ее по-мушиному - Лидия. Из-за угла вылетела большая черная муха, села против первой и с еле сдерживаемым порывом страсти стала потирать над головой стройными мускулистыми лапками. Высокая волнующаяся грудь Лидии ударила в голову черной мухи чем-то пьянящим... Простерши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди, и все заверте... Здание на песке Я сидел в уголку и задумчиво смотрел на них. - Чья это ручонка? - спрашивал муж Митя жену Липочку, теребя ее за руку. Я уверен, что муж Митя довольно хорошо был осведомлен о принадлежности этой верхней конечности именно жене Липочке, а не кому-нибудь другому, и такой вопрос задавался им просто из праздного любопытства... - Чья это маленькая ручонка? Самое простое - жене нужно было бы ответить: "Мой друг, эта рука принадлежит мне. Неужели ты не видишь сам?" Вместо этого жена считает необходимым беззастенчиво солгать мужу прямо в глаза: - Эта рука принадлежит одному маленькому дурачку. Не опровергая очевидной лжи, муж Митя обнимает жену и начинает ее целовать. Зачем он это делает, бог его знает. Затем муж бережно освобождает жену из своих объятий и, глядя на ее неестественно полный живот, спрашивает меня: - Как ты думаешь, что у нас будет? Этот вопрос муж Митя задавал мне много раз, и я каждый раз неизменно отвечал: - Окрошка, на второе голубцы, а потом - крем. Или: - Завтра? Кажется, пятница. Отвечал я так потому, что не люблю глупых, празд-ных вопросов. - Да нет же! - хохотал он. - Что у нас должно родиться? - Что? Я думаю, лишенным всякого риска мнением будет, что у вас скоро должен родиться ребенок. - Я знаю! А кто? Мальчик или девочка? Мне хочется дать ему практический совет: если он так интересуется полом будущего ребенка, пусть вскроет столовым ножиком жену и посмотрит. Но мне кажется, что он будет немного шокирован этим советом, и я говорю просто и бесцельно: - Мальчик. - Ха-ха! Я сам так думаю! Такой большущий, толстый, розовый мальчуган... Судя по некоторым данным, он должен быть крупным ребенком... А? Как ты думаешь... Что мы из него сделаем? Муж Митя так надоел мне этими вопросами, что я хочу предложить вслух: "Котлеты под морковным соусом". Но говорю: - Инженера. - Правильно. Инженера или доктора. Липочка! Ты показывала уже Александру свивальнички? А нагрудничков еще не показывала? Как же это так?! Покажи. Я не считаю преступлением со стороны Липочки ее забывчивость и осторожно возражаю: - Да зачем же показывать? Я после когда-нибудь увижу. - Нет, чего там после. Я уверен, тебя это должно заинтересовать. Передо мной раскладываются какие-то полотняные сверточки, квадратики. Я трогаю пальцем один и робко говорю: - Хороший нагрудничек. - Да это свивальник! А вот как тебе нравится сия вещь? Сия вещь решительно мне нравится. Я радостно киваю головой: - Панталончики? - Чепчик. Видите, тут всего по шести перемен, как раз хватит. А колыбельку вы не видели? - Видел. Три раза видел. - Пойдемте, я вам еще раз покажу. Это вас позабавит. Начинается тщательный осмотр колыбельки. У мужа Мити на глазах слезы. - Вот тут он будет лежать... Большой, толстый мальчишка. "Папочка, - скажет он мне, - папочка, дай мне карамельку!" Гм... Надо будет завтра про запас купить карамели. - Купи пуд, - советую я. - Пуд, пожалуй, много, - задумчиво говорит муж Митя, возвращаясь с нами в гостиную. Рассаживаемся. Начинается обычный допрос: - А кто меня должен поцеловать? Жена Липочка догадывается, что этот долг всецело лежит на ней. - А чьи это губки? Из угла я говорю могильным голосом: - Могу заверить тебя честным словом, что губы, как и все другое на лице твоей жены, принадлежат именно ей! - Что? - Ничего. Советую тебе сделать опись всех конечностей и частей тела твоей жены, если какие-нибудь сомнения терзают тебя... Изредка ты можешь проверять наличность всех этих вещей. - Друг мой... я тебя не понимаю... Он, Липочка, кажется, сегодня нервничает. Не правда ли?.. А где твои глазки? - Эй! - кричу я. - Если ты нащупаешь ее нос, то по левой и правой стороне, немного наискосок, можешь обнаружить и глаза!... Не советую даже терять времени на розыски в другом месте! Вскакиваю и, не прощаясь, ухожу. Слышу за своей спиной полный любопытства вопрос: - А чьи это ушки, которые я хочу поцеловать?.. Недавно я получил странную записку: "Дорог Александ Сегодня она, кажется, уже! Ты понимаешь?.. Приходи, посмотрим на пустую колыбельку она чувствует себя превосход. Купил на всякий слу. карамель. Остаюсь твой счастливый муж, а вскорости и счастли. отец!!!?! Ого-го-го!!" "Бедняга помешается от счастья", - подумал я, взбегая по лестнице его квартиры. Дверь отворил мне сам муж Митя. - Здравствуй, дружище! Что это у тебя такое рас-терянное лицо? Можно поздравить? - Поздравь, - сухо ответил он. - Жена благополучна? Здорова? - Ты, вероятно, спрашиваешь о той жалкой кляче, которая валяется в спальне? Они еще, видите ли, не пришли в себя... ха-ха! Я откачнулся от него. - Послушай... ты в уме? Или от счастья помешался? Муж Митя сардонически расхохотался: - Ха-ха! Можешь поздравить... пойдем, покажу. - Он в колыбельке, конечно? - В колыбельке - черта с два! В корзине из-под белья! Ничего не понимая, я пошел за ним и, приблизившись к громадной корзине из-под белья, с любопытством заглянул в нее. - Послушай! - закричал я, отскочив в смятении. - Там, кажется, два! - Два? Кажется, два? Ха-ха! Три, черт меня возьми, три!! Два наверху, а третий куда-то вниз забился. Я их свалил в корзину и жду, пока эта идиотка акушерка и воровка нянька не начнут пеленать... Он утер глаза кулаком. Я был озадачен. - Черт возьми... Действительно! Как же это случилось? - А я почем знаю? Разве я хотел? Еще радовался, дурак: большой, толстый мальчишка! Он покачал головой. - Вот тебе и инженер! Я попробовал утешить его: - Да не печалься, дружище. Еще не все потеряно... - Да как же! Теперь я погиб... - Почему? - Видишь ли, пока что я лишился всех своих сорочек и простынь, которые нянька сейчас рвет в кухне на пеленки. У меня забрали все наличные деньги на покупку еще двух колыбелей и наем двух мамок... Ну... и жизнь моя в будущем разбита. Я буду разорен. Всю эту тройку негодяев приходится кормить, одевать, а когда подрастут - учить... Если бы они были разного возраста, то книги и платья старшего переходили бы к среднему, а потом к младшему... Теперь же книги нужно покупать всем вместе, в гимназию отдавать сразу, а когда они подрастут, то папирос будут воровать втрое больше... Пропало... все пропало... Это жалкое, пошлое творение, когда очнется, попросит показать ей ребенка, а которого я ей предъявлю? Я думаю всех вместе показать - она от ужаса протянет ноги... как ты полагаешь? - Дружище! Что ты говоришь! Еще на днях ты спрашивал у нее: "А чья это ручка? Чьи ушки?" - Да... Попались бы мне теперь эти ручки и губки! О, черт возьми! Все исковеркано, испорчено... Так хорошо началось... Свивальнички, колыбельки... инженер... - Чем же она виновата, глупый ты человек? Это закон природы. - Закон? Беззаконие это! Эй, нянька! Принеси колыбельки для этого мусора! Вытряхивай их из корзины! Да поставь им на спине чернилами метки, чтобы при кормлении не путать... О Господи! Выходя, я натолкнулся в полутемной передней на какую-то громадную жестяную коробку. Поднявши, прочел: "Детская карамель И. Кукушкина. С географическими описаниями для самообразования". Широкая Масленица Кулаков стоял перед хозяином гастрономического магазина и говорил ему: - Шесть с полтиной? С ума сойти можно! Мы, Михайло Поликарпыч, сделаем тогда вот что... Вы мне дайте коробку зернистой в фунт, а завтра по весу обратно примете... Что съедим - за то заплачу. У нас-то ее не едят, а вот гость нужный на блинах будет, так для гостя, а? "Чтоб тебе лопнуть, жила!" - подумал хозяин, а вслух сказал: - Неудобно это как-то... Ну, да раз вы постоянный покупатель, то разве для вас. Гришка, отвесь! Кулаков подвел гостя к столу и сказал, потирая руки: - Водочки перед блинами, а? В этом удивительном случае хорошо очищенную, а? Хе-хе-хе!.. Гость опытным взглядом обвел стол. - Нет-с, я уж коньячку попрошу! Вот эту рюмочку побольше. Хозяин вздохнул и прошептал: - Как хотите. На то вы гость. И налил рюмку, стараясь недолить на полпальца. - Полненькую, полненькую! - весело закричал гость и, игриво ткнув Кулакова пальцем в плечо, прибавил: - Люблю полненьких! - Ну-с... ваше здоровье! А я простой выпью. Прошу закусить: вот грибки, селедка, кильки... Кильки, должен я вам сказать, поражающие! - Те-те-те! - восторженно закричал гость. - Что вижу я! Зернистая икра, и, кажется, очень недурная! А вы, злодей, молчите! - Да-с, икра... - побелевшими губами прошептал Кулаков. - Конечно, можно и икры... Пожалуйте вот ложечку. - Чего-с? Чайную? Хе-хе! Подымай выше. Зернистая икра хороша именно тогда, когда ее едят столовой ложкой. Ах, хорошо! Попрошу еще рюмочку коньяку. Да чего вы такой мрачный? Случилось что-нибудь? Хозяин придвинул гостю тарелку с селедкой и страдальчески ответил: - Жизнь не веселит! Всеобщий упадок дел... Дороговизна предметов первой необходимости, не говоря уже о предметах роскоши... Да так, к слову сказать, знаете, почем теперь эта зернистая икра? Шесть с полтиной! Гость зажмурился. - Что вы говорите! А вот мы ее за это! На шесть гривен... на хлеб... да в рот... Гам! Вот она и наказана. Хозяин сжал под столом кулаки и, стараясь улыбнуться, жизнерадостно воскликнул: - Усиленно рекомендую вам селедку! Во рту тает. - Тает? Скажите. Таять-то она, подлая, тает, а потом подведет - изжогой наделит. Икра же, заметьте, почтеннейший, не выдаст. Блаагороднейшая дама! - А что вы скажете насчет этих малюток? Немцы считают кильку лучшей закуской! - Так то немцы, - резонно заметил гость. - А мы, батенька, русские. Широкая натура! А ну, еще... "Черпай, черпай источник! Да не иссякнет он", - как сказал какой-то поэт. - Никакой поэт этого не говорил, - злобно возразил хозяин. - Не говорил? Он был, значит, неразговорчивый. А коньяк хорош! С икрой. Хозяин заглянул в банку, погасил в груди беззвучный стон и придвинул гостю ветчину. - Вы почему-то не кушаете ветчины... Неужели вы стесняетесь? - Что вы! Я чувствую себя как дома! "Положим, дома ты бы зернистую икру столовой ложкой не лопал", - хотел сказать вслух Кулаков, но подумал это про себя, а вслух сказал: - Вот и блины несут. С маслом и сметаной. - И с икрой, добавьте, - нравоучительно произнес гость. - Икра - это Марфа и Онега всего блинного, как говаривал один псаломщик. Понимаете? Это он вместо Альфы и Омеги говорил... Марфа и Онега! Каково? Хе-хе! Потом гость тупо посмотрел на стол и удивленно воскликнул: - Черт возьми! Икра, как живая. Я ее придвигаю сюда, а она отодвигается туда... Совершенно незаметно! - Неужели? - удивился печальный хозяин и прибавил: - А вот мы ее опять придвинем. И придвинул грибки. - Да это грибки, - добродушно сказал гость. - А вы... чего же хотели? - Икры. Там еще есть немного к блинам. - Господи! - проскрежетал Кулаков, злобно смотря на гостя. - Что такое? - Кушайте, пожалуйста, кушайте! - Я и ем. Зубы хозяина стучали, как в лихорадке. - Кушайте, кушайте!! Вы мало икры ели, еще кушайте... Кушайте побольше. - Благодарю вас. Я ее еще с коньячком. Славный коньячишка. - Славный коньячишка! Вы и коньячишку еще пейте... Может быть, вам шампанское открыть, ананасов, а? Кушайте! - Дело! Только вы, дружище, не забегайте вперед... Оставим место и для шампанского, и для ананасов... Пока я - сию брюнеточку. Кажется, немного еще осталось? - Куш... кушайте! - сверкая безумными глазками, взвизгнул хозяин. - Может, столовая ложка мала? Не дать ли разливательную? Чего же вы стесняетесь - кушайте! Шампанского? И шампанского дам! Может, вам нравится моя новая шуба? Берите шубу! Жилетка вам нравится? Сниму жилетку! Забирайте стулья, комод, зеркало... Деньги нужны? Хватайте бумажник, ешьте меня самого... Не стесняйтесь, будьте как дома! Ха-ха-ха!! И, истерически хохоча и плача, Кулаков грохнулся на диван. Выпучив в ужасе и недоуменье глаза, смотрел на него гость, и рука с последней ложкой икры недвижно застыла в воздухе. Рыцарь индустрии Мое первое с ним знакомство произошло после того, как он, вылетев из окна второго этажа, пролетел мимо окна первого этажа, где я в то время жил, - и упал на мостовую. Я выглянул из своего окна и участливо спросил неизвестного, потиравшего ушибленную спину: - Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным? - Почему не можете? - добродушно кивнул он головой, в то же время укоризненно погрозив пальцем по направлению окна второго этажа. - Конечно же можете. - Зайдите ко мне в таком случае, - сказал я, отходя от окна. Он вошел веселый, улыбающийся. Протянул мне руку и сказал: - Цацкин. - Очень рад. Не ушиблись ли вы? - Чтобы сказать вам - да, так - нет! Чистейшей воды пустяки. - Наверное, из-за какой-нибудь хорошенькой женщины? - подмигивая, спросил я. - Хе-хе. - Хе-хе! А вы, вероятно, любитель этих сюжетцев, хе-хе?! Не желаете ли - могу предложить серию любопытных открыточек? Немецкий жанр! Понимающие люди считают его выше французского. - Нет, зачем же, - удивленно возразил я, всматриваясь в него. - Послушайте... ваше лицо кажется мне знакомым. Это не вас ли вчера какой-то господин столкнул с трамвая?.. - Ничего подобного! Это было третьего дня. А вчера меня спустили с черной лестницы по вашей же улице. Но, правду сказать, какая это лестница? Какие-то семь паршивых ступенек. Заметив мой недоумевающий взгляд, господин Цацкин потупился и укоризненно сказал: - Все это за то, что я хочу застраховать им жизнь. Хороший народ: я хлопочу об их жизни, а они суетятся о моей смерти. - Так вы - агент по страхованию жизни? - сухо сказал я. - Чем же я могу быть вам полезен? - Вы мне можете быть полезны одним малюсеньким ответиком на вопрос: как вы хотите у нас застраховаться - на дожитие или с уплатой премии вашим близким после - дай вам Бог здоровья - вашей смерти? - Никак я не хочу страховаться, - замотал я головой. - Ни на дожитие, ни на что другое. А близких у меня нет... Я одинок. - А супруга? - Я холост. - Так вам нужно жениться - очень просто! Могу вам предложить девушку - пальчики оближете! Двенадцать тысяч приданого, отец две лавки имеет! Хотя брат шарлатан, но она такая брюнетка, что даже удивительно. Вы завтра свободны? Можно завтра же и поехать посмотреть. Сюртук, белый жилет. Если нет - можно купить готовые. Адрес - магазин "Оборот"... Наша фирма... - Господин Цацкин, - возразил я. - Ей-богу же, я не хочу и не могу жениться! Я вовсе не создан для семейной жизни... - Ой! Не созданы? Почему? Может, вы до этого очень шумно жили? Так вы не бойтесь... Это сущий, поправимый пустяк. Могу предложить вам средство, которое несет собою радость каждому меланхоличному мужчине. Шесть тысяч книг бесплатно! Имеем массу благодарностей! Пробный флакончик... - Оставьте ваши пробные флакончики при себе, - раздражительно сказал я. - Мне их не надо. Не такая у меня наружность, чтобы внушить к себе любовь. На голове порядочная лысина, уши оттопырены, морщины, маленький рост... - Что такое лысина? Если вы помажете ее средством нашей фирмы, которой я состою представителем, так обрастете волосами, как, извините, кокосовый орех! А морщины, а уши? Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать ночью... Всякие уши как рукой снимет! Рост? Наш гимнастический прибор через каждые шесть месяцев увеличивает рост на два вершка. Через два года вам уже можно будет жениться, а через пять лет вас уже можно будет показывать! А вы мне говорите - рост... - Ничего мне не нужно! - сказал я, сжимая виски. - Простите, но вы мне действуете на нервы... - На нервы? Так он молчит!.. Патентованные холодные души, могущие складываться и раскладываться! Есть с краном, есть с разбрызгивателем. Вы человек интеллигентный и очень мне симпатичный... Поэтому могу посоветовать взять лучше разбрызгиватель. Он дороже, но... Я схватился за голову. - Чего вы хватаетесь? Голова болит? Вы только скажите: сколько вам надо тюбиков нашей пасты "Мигренин" - фирма уж сама доставит вам на дом... - Извините, - сказал я, закусывая губу, - но прошу оставить меня. Мне некогда. Я очень устал, а мне предстоит утомительная работа - писать статью... - Утомительная? - сочувственно спросил господин Цацкин. - Я вам скажу - она утомительна потому, что вы до сих пор не приобрели нашего раздвижного пюпитра для чтения и письма! Нормальное положение, удобный наклон... За две штуки семь рублей, а за три - десять... - Пошел вон! - закричал я, дрожа от бешенства. - Или я проломлю тебе голову этим пресс-папье!! - Этим пресс-папье? - презрительно сказал господин Цацкин, ощупывая пресс-папье на моем письменном столе. - Этим пресс-папье... Вы на него дуньте - оно улетит! Нет, если вы хотите иметь настоящее тяжелое пресс-папье, так я вам могу предложить целый прибор из малахита... Я нажал кнопку электрического звонка. - Вот сейчас придет человек - прикажу ему вывести вас! Скорбно склонив голову, господин Цацкин сидел и молчал, будто ожидая исполнения моего обещания. Прошло две минуты. Я позвонил снова. - Хорошие звонки, нечего сказать, - покачал головой господин Цацкин. - Разве можно такие безобразные звонки иметь, которые не звонят. Позвольте вам предложить звонки с установкой и элементами за семь рублей шестьдесят копеек. Изящные звонки... Я вскочил, схватил господина Цацкина за рукав и потащил к выходу. - Идите! Или у меня сейчас будет разрыв сердца... - Это не дай Бог, но вы не беспокойтесь! Мы вас довольно прилично похороним по второму разряду. Правда, не будет той пышности, как первый, но катафалк... Я захлопнул за господином Цацкиным дверь, повернул в замке ключ и вернулся к столу. Через минуту я обратил внимание, что дверная ручка зашевелилась, дверь вздрогнула от осторожного напора и - распахнулась. Господин Цацкин робко вошел в комнату и, прищурясь, сказал: - В крайнем случае могу вам доложить, что ваши дверные замки никуда не годятся... Они отворяются от простого нажима! Хорошие английские замки вы можете иметь через меня - один прибор два рубля сорок копеек, за три - шесть рублей пятьдесят копеек, а пять штук... Я вынул из ящика письменного стола револьвер и, заскрежетав зубами, закричал: - Сейчас я буду стрелять в вас! Господин Цацкин с довольной миной улыбнулся и ответил: - Я буду очень рад, так как это даст вам возможность убедиться в превосходном качестве панциря от пуль, который надет на мне для образца и который могу вам предложить. Одна штука - восемнадцать рублей, две дешевле, три еще дешевле. Прошу вас убедиться!.. Я отложил револьвер и, схватив господина Цацкина поперек туловища, с бешеным ревом выбросил в окно. Падая, он успел крикнуть мне: - У вас очень непрактичные запонки на манжетах! Острые углы, рвущие платье и оцарапавшие мне щеку. Могу предложить африканского золота с инкрустацией, пара два рубля, три пары де... Я захлопнул окно. Знаток женского сердца I Когда на Макса Двуутробникова нападал прилив откровенности, он простодушно признавался: - Я не какой-нибудь там особенный человек... О нет! Во мне нет ничего этакого... небесного. Я самый земной человек. - В каком смысле - земной? - Я? Реалист-практик. Трезвая голова. Ничего небесного. Только земное и земное. Но психолог. Но душу человеческую я понимаю. Однажды, сидя в будуаре Евдокии Сергеевны и глядя на ее распухшие от слез глаза, Макс пожал плечами и сказал: - Плакали? От меня ничего не скроется... Я психолог. Не нужно плакать. От этого нет ни выгоды, ни удовольствия. - Вам бы только все выгода и удовольствие, - покачала головой Евдокия Сергеевна, заправляя под наколку прядь полуседых волос. - Обязательно. Вся жизнь соткана из этого. Конечно, я не какой-нибудь там небесный человек. Я земной. - Да? А я вот вдвое старше вас, а не могу разобраться в жизни. Она призадумалась и вдруг решительно повернула заплаканное лицо к Максу. - Скажите, Мастаков - пара для моей Лиды или не пара? - Мастаков-то? Конечно, не пара. - Ну вот: то же самое и я ей говорю. А она и слышать не хочет. Влюблена до невероятности. Я уж, знаете, - грешный человек - пробовала и наговаривать на него, и отрицательные стороны его выставлять - и ухом не ведет. - Ну знаете... Это смотря какие стороны выставить... Вы что ей говорили? - Да уж будьте покойны - не хорошее говорила: что он и картежник, и мот, и женщины за ним бегают, и сам он-де к женскому полу неравнодушен... Так расписала, что другая бы и смотреть не стала. - Мамаша! Простите, что я называю вас мамашей, но в уме ли вы? Ведь это нужно в затмении находиться, чтобы такое сказать!! Да знаете ли вы, что этими вашими наговорами, этими его пороками вы втрое крепче привязали ее сердце!! Мамаша! Простите, что я вас так называю, но вы поступили по-сапожнически. - Да я думала ведь, как лучше. - Мамаша! Хуже вы это сделали. Все дело испортили. Разве так наговаривают? Подумаешь - мот, картежник... Да ведь это красиво! В этом есть какое-то обаяние. И Германн в "Пиковой даме" - картежник, а смотрите, в каком он ореоле ходит... А отношение женщин... Да ведь она теперь, Лида ваша, гордится им, Мастаковым этим паршивым: "Вот, дескать, какой покоритель сердец!.. Ни одна перед ним не устоит, а он мой!" Эх вы! Нет, наговаривать, порочить, унижать нужно с толком... Вот я наговорю так наговорю! И глядеть на него не захочет... - Макс... Милый... Поговорите с ней. - И поговорю. Друг я вашей семье или не друг? Друг. Ну значит, моя обязанность позаботиться. Поговорим, поговорим. Она сейчас где? - У себя. Кажется, письмо ему пишет. - К черту письмо! Оно не будет послано!.. Мамаша! Вы простите, что я называю вас мамашей, но мы камня на камне от Мастакова не оставим. II - Здравствуйте, Лидия Васильевна! Письмецо строчите? Дело хорошее. А я зашел к вам поболтать. Давно видели моего друга Мастакова? - Вы разве друзья? - Мы-то? Водой не разольешь. Я люблю его больше всего на свете. - Серьезно? - А как же. Замечательный человек. Кристальная личность. - Спасибо, милый Макс. А то ведь его все ругают... И мама, и... все. Мне это так тяжело. - Лидочка! Дитя мое... Вы простите, что я вас так называю, но... никому не верьте! Про Мастакова говорят много нехорошего - все это ложь! Преотчаянная, зловонная ложь. Я знаю Мастакова, как ни-кто! Редкая личность! Душа изумительной чистоты!.. - Спасибо вам... Я никогда... не забуду... - Ну, чего там! Стоит ли. Больше всего меня возмущает, когда говорят: "Мастаков - мот! Мастаков швыряет деньги куда попало!" Это Мастаков-то мот? Да он, прежде чем извозчика нанять, полчаса с ним торгуется! Душу из него вымотает. От извозчика пар идет, от лошади пар идет, и от пролетки пар идет. А они говорят - мот!.. Раза три отойдет от извозчика, опять вернется, и все это из-за гривенника. Ха-ха! Хотел бы я быть таким мотом! - Да разве он такой? А со мной когда едет - никогда не торгуется. - Ну что вы... Kтo же осмелится при даме торговаться?! Зато потом, после катанья с вами, придет, бывало, ко мне - и уж он плачет, и уж он стонет, что извозчику целый лишний полтинник передал. Жалко смотреть, как убивается. Я его ведь люблю больше брата. Замечательный человек. Замечательный! - А я и не думала, что он такой... экономный. - Он-то? Вы еще не знаете эту кристальную душу! Твоего, говорит, мне не нужно, но уж ничего и своего, говорит, не упущу. Ему горничная каждый вечер счет расходов подает, так он копеечки не упустит. "Как, говорит, ты спички поставила 25 копеек пачка, а на прошлой неделе они 23 стоили? Куда две копейки дела, признавайся!" Право, иногда, глядя на него, просто зависть берет. - Однако он мне несколько раз подносил цветы... Вон и сейчас стоит букет - белые розы и мимоза - чудесное сочетание. - Знаю! Говорил он мне. Розы четыре двадцать, мимоза два сорок. В разных магазинах покупал. - Почему же в разных? - В другом магазине мимоза на четвертак дешевле. Да еще выторговал пятнадцать копеек. О, это настоящий американец! Воротнички у него, например, гуттаперчевые. Каждый вечер резинкой чистит. Стану я, говорит, прачек обогащать. И верно - с какой стати? Иногда я гляжу на него и думаю: "Вот это будет муж, вот это отец семейства!" Да... счастлива будет та девушка, которая... - Постойте... Но ведь он получает большое жалованье! Зачем же ему... - Что? Быть таким экономным? А вы думаете, пока он вас не полюбил, ему женщины мало стоили? - Ка-ак? Неужели он платил женщинам? Какая гадость! - Ничего не гадость. Человек он молодой, сердце не камень, а женщины вообще, Лидочка (простите, что я называю вас Лидочкой), - страшные дуры. - Ну уж и дуры. - Дуры! - стукнул кулаком по столу разгорячившийся Макс. - Спрашивается: чем им Мастаков не мужчина? Так нет! Всякая нос воротит. "Он, говорит она, неопрятный. У него всегда руки грязные". Так что ж, что грязные? Велика важность! Зато душа хорошая. Зато человек кристальный! Эта вот, например, изволите знать?.. Марья Кондратьевна Ноздрякова - изволите знать? - Нет, не знаю. - Я тоже, положим, не знаю. Но это не важно. Так вот, она вдруг заявляет: "Никогда я больше не поцелую вашего Мастакова - противно". - "Это почему же-с, скажите на милость, противно? Кристальная, чудесная душа, а вы говорите - противно?.." - "Да я, гово