еловеку: Усатов все знал, все мог сделать и
на  всех  затрудняющихся  и  сомневающихся  смотрел  с  чувством  затаенного
презрения и жалости.
     Однажды я сказал:
     - Экая досада! Парикмахерские закрыты, а мне нужно бы побриться.
     Усатов бросил на меня удивленный взор.
     - А ты сам побрейся.
     - Я не умею.
     - Что ты говоришь?! Такой пустяк. Хочешь, я тебя побрею.
     - А ты... умеешь?
     - Я?
     Усатов улыбнулся так, что мне сделалось стыдно.
     - Тогда, пожалуй.
     Я принес бритву, простыню и сказал:
     - Сейчас принесут мыло и воду.
     Усатов пожал плечами.
     - Мыло - предрассудок. Парикмахеры, как авгуры, делают то, во что  сами
не верят. Я побрею тебя без мыла!
     - Да ведь больно, вероятно.
     Усатов презрительно усмехнулся:
     - Садись.
     Я сел и, скосив глаза, сказал:
     - Бритву нужно держать не за лезвие, а за черенок.
     - Ладно. В конце концов, это не так важно. Сиди смирно.
     - Ой, - закричал я.
     - Ничего. Это кожа не привыкла.
     - Милый мой, -  с легким стоном возразил я. - Ты ее сдерешь прежде, чем
она привыкнет. Кроме того, у меня по подбородку что-то течет.
     - Это кровь,  - успокоительно  сказал  он.  - Мы  здесь  оставим,  пока
присохнет, а займемся другой стороной.
     Он прилежно занялся другой стороной. Я застонал.
     - Ты всегда так стонешь, когда бреешься? - обеспокоенно спросил он.
     - Нет, но я не чувствую уха.
     - Гм...  Я,  кажется,  немножко  его затронул. Впрочем,  мы ухо  сейчас
заклеим... Смотри-ка! Что это... У тебя ус отвалился?!
     - Как - отвалился?
     - Я  его только тронул, а он и отвалился. Знаешь, у тебя бритва слишком
острая...
     - Разве это плохо?
     - Да. Это у парикмахеров считается опасным.
     - Тогда, - робко спросил я. - Может, отложим до другого раза?
     - Как хочешь. Не желаешь ли, кстати, постричься?
     Он вынул ножницы для ногтей. Я вежливо, но твердо отказался.
     Однажды вечером он сидел у  нас  и  показывал  жене  какой-то  мудреный
двойной шов, от которого материя лопалась вслед за первым прикосновением.
     -  Милый,  -  сказала  мне  жена.  -  Кстати,  я  вспомнила:   пригласи
настройщика для пианино. Оно адски расстроено.
     Усатов всплеснул руками.
     -  Чего же  вы  молчите! Господи... Стоит ли тратиться на  настройщика,
когда я...
     - Неужели вы можете? - обрадовалась жена.
     - Господи! Маленькое напряжение слуха...
     - Но у тебя нет ключа, - возразил я.
     - Пустяки! Можно щипцами для сахара.
     Он вооружился щипцами и, подойдя к пианино, ударил кулаком  по  высоким
нотам.
     Пианино взвизгнуло.
     - Правая сторона хромает! Необходимо ее подтянуть.
     Он стал  подтягивать,  но так как  по  ошибке обратил свое  внимание на
левую сторону, то я счел нужным указать ему на это.
     - Разве?  Ну, ничего. Тогда я правую сторону  подтяну сантиметра на два
еще выше.
     Он долго возился, стуча  по пианино кулаками, прижимал  к  деке ухо так
сильно, что даже измял его, а потом долго для чего-то ощупывал педаль.
     После этих хлопот отер пот со лба и озабоченно спросил:
     - Скажи, дружище... Черные тебе тоже подвинтить?
     - Что черные? - не понял я.
     -  Черные клавиши. Если тебе нужно, ты  скажи.  Их,  кстати, пустяковое
количество.
     Я взял из его рук щипцы и сухо сказал:
     - Нет. Не надо.
     - Почему же? Я всегда рад оказать эту маленькую дружескую услугу. Ты не
стесняйся.
     Я отказался. Мне стоило  немалых трудов  потушить  его  энергию. Сам он
считал  этот  день  непотерянным, потому что  ему удалось  вкрутить ламповую
горелку в резервуар и вывести камфарным маслом пятно с бархатной скатерти.
     Недавно он влетел ко мне и с порога озабоченно вскричал:
     - К тебе не дозвонишься!
     - Звонок оборвал кто-то. Вот приглашу монтера и заведу электрические.
     -   Дружище!   И   ты   это   говоришь   мне?   Мне,   который   рожден
электротехником... Кто же тебе и проведет звонки, если не я...
     На глазах его блестели слезы искренней радости.
     - Усатов! - угрюмо сказал я. - Ты меня брил - и я после этого приглашал
двух  докторов.  Настраивал  пианино  - и  мне  пришлось  звать настройщика,
столяра и полировщика.
     - Ах, ты звал полировщика?! Миленький! Ты мог бы сказать мне, и я бы...
     Он уже снял сюртук и, не слушая моих возражений, засучивал рукава:
     -   Глаша!   Пойди   купи  тридцать  аршин   проволоки.  Иван!  Беги  в
электротехнический  магазин  на  углу  и  приобрети  пару  кнопок и  звонков
двойного давления.
     Так как  я сам  ничего не понимал  в проведении  звонков,  то  странный
термин  "звонок двойного  давления"  вызвал во  мне некоторую  надежду,  что
электротехника  -  именно  то,  что  можно  было бы доверить моему странному
другу.
     "Возможно,  - подумал я, -  что в этом-то  он  и специалист". Но  когда
принесли проволоку, я недоверчиво спросил специалиста:
     - Слушай... Ведь она не изолированная?
     - От чего? - с насмешливым сожалением спросил Усатов.
     - Что - от чего?
     - От чего не изолированная?
     - Ни от чего! Сама от себя.
     - А для чего тебе это нужно?
     Так как особенной нужды в этом я не испытывал, то молча предоставил ему
действовать.
     - Отверстие в двери мы уже имеем. Надо протащить проволоку, привязать к
ней кнопку, а потом прибить в кухне звонок. Видишь, как просто!
     - А где же у тебя элементы?
     - Какие элементы?
     - Да ведь без элементов звонок звонить не будет!
     - А если я нажму кнопку посильнее?
     - Ты можешь биться об  нее головой... Звонок будет молчалив, как старый
башмак.
     Он задумался.
     - Брось проволоку, - сказал я. - Пойдем обедать.
     Ему все-таки было жаль  расставаться со  звонком. Он привязался к этому
несложному инструменту со всем пылом своей порывистой, дикой души...
     - Я возьму его с собой, - заявил он. - Вероятно, можно что-нибудь еще с
ним сделать.
     Кое-что ему действительно удалось сделать. Он привязал звонок к висячей
лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка  и непосредственно
затем обварил моего маленького сына горячим супом.
     Недавно  мне  удалось,  будучи в  одном  обществе, подслушать  разговор
Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида.
     -  Вы  говорите,  что  доктора  не  могут  изгнать  вашего  застарелого
ревматизма?  Я  не  удивляюсь...  К  сожалению,  медицина теперь  -  синоним
шарлатанства.
     - Что вы говорите!
     - Уверяю вас. Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего  специалиста
по ревматизму вы не найдете.
     - Помогите, батюшка...
     - О-о... должен вам сказать, что лечение пустяковое: ежедневно ванны из
теплой  воды...  градусов так 45  -  50... Утром и  вечером по чайной  ложке
брауншвейгской зелени на  костяном наваре... или  еще лучше по  два  порошка
цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка - так, три-четыре
квадратных версты,  а вечером вспрыскивание  нафталином.  Ручаюсь  вам,  что
через неделю вас не узнаешь!..

        История болезни Иванова

     Однажды  беспартийный   житель  Петербурга   Иванов   вбежал,  бледный,
растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.
     - Что с тобой? - спросила жена.
     - Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.
     - Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... тебе нужно лечь
в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.
     - Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов  и посмотрел на жену
блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!
     - С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена.
     -  С  газеты.  Встал  я  утром  -  ничего себе,  чувствовал  все  время
беспартийность, а взял случайно газету...
     - Ну?
     - Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать
лекцию  о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не
хватает...
     - Кого это?
     - Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны
в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!
     - Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами.
     - Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду!
     Жена со страхом посмотрела на Иванова.
     - Левеешь?
     - Левею...
     - Может, доктора позвать?
     - При чем тут доктор?!
     - Тогда, может, пристава пригласить?
     Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают
опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:
     - Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.
     - Дай-то Бог, - всхлипнула жена.
     Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка
подходила к дверям спальни  и прислушивалась. Было  слышно, как Иванов, лежа
на кровати, левел.
     Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в
гостиную,  схватил газету и,  убежав  в спальню,  развернул  свежий газетный
лист.
     Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
     - Еще полевел! Что оно будет - не знаю!
     - Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?
     -  Читал...  В Риге губернатор оштрафовал  газету  за  указание  очагов
холеры...
     Жена заплакала и побежала к тестю.
     - Мой-то... - сказала она, ломая руки. - Левеет.
     - Быть не может?! - воскликнул тесть.
     - Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а
потом оборвалась печенка и полевел!
     - Надо принять меры, - сказал тесть,  надевая шапку. - Ты у него отними
и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.
     Иванов  сидел в кресле, мрачный,  небритый, и на глазах  у всех  левел.
Тесть  с женой Иванова стояли  в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах
их сквозили ужас и отчаяние.
     Вошел  пристав.  Он  потер руки,  вежливо раскланялся с женой Иванова и
спросил мягким баритоном:
     - Ну, как наш дорогой больной?
     - Левеет!
     - А-а! - сказал  Иванов, поднимая  на пристава мутные, больные глаза. -
Представитель  отживающего  полицейско-бюрократического  режима!  Нам  нужна
закономерность...
     Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
     - Как вы себя сейчас чувствуете?
     - Мирнообновленцем!
     Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
     - Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
     - Октябристом, - вздохнул  Иванов. - До обеда - правым крылом,  а после
обеда левым...
     - Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками...
     Жена упала тестю на грудь и заплакала.
     -  Я,  собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение
частновладельч...
     - Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа...
     Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
     - Значит... я уже кадет!
     - Все левеете?
     - Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею.
     Пристав развел  руками... Потом  на  цыпочках  вышел  из  комнаты. Жена
позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у
сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.
     - Вот... почитай. Может, отойдет.
     Когда она через час заглянула  в комнату мужа, то  всплеснула руками и,
громко закричав, бросилась к нему.
     Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы,  жадно прильнул глазами к
этой раме и что-то шептал...
     - Господи! - воскликнула  несчастная  женщина. - Я и забыла, что у  нас
рамы газетами оклеены...  Ну, успокойся, голубчик,  успокойся! Не смотри  на
меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое?
     - Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как
пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и...
     В комнату вошел тесть.
     - Кончено!  -  прошептал  он,  благоговейно  снимая  шапку.  - Беги  за
приставом...
     Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со
сложенными на  груди  руками. Около него  сидел  тесть и тихо читал под  нос
эрфуртскую  программу.  В  углу  плакала  жена,  окруженная   перепуганными,
недоумевающими детьми.
     В  комнату  вошел пристав. Стараясь не стучать  сапогами, он  подошел к
постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций,
какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
     - Готово! Доспел.
     Посмотрел  с сожалением на детей,  развел руками и сел писать проходное
свидетельство до Вологодской губернии.

        Спермин

     Это была самая  скучная,  самая  тоскливая  сессия  Думы.  Вначале  еще
попадались некоторые  неугомонные  читатели  газет,  которые  после  долгого
сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали:
     - Ну, как Дума?
     А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись...
     Голодным,  оборванным газетчикам приходилось  долго и  упорно бежать за
прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича:
     - Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!!
     - Врешь ты все, брат, - брезгливо говорил прохожий. - Ну, какое там еще
бурное?..
     - Купите, ваше сиятельство!
     - Знаем мы эти штуки!..
     Отодвинув рукой ослабевшего от голода,  истомленного  нуждой газетчика,
прохожий шагал дальше, а газетчик в  слепой,  предсмертной  тоске метался по
улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал:
     - Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!!
Купите, сделайте милость!
     И жалко их было, и досадно.
     Неожиданно  среди общего сна и скуки, как удар  грома, грянул небывалый
скандал в Думе.
     Скандал был дикий, нелепый, ни на  чем не  основанный,  но  все  ожило,
зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком.
     Негодованию газет не было предела.
     - После долгой спячки и пережевывания никому не  нужной  вермишели Дума
наконец  проснулась   довольно  своеобразно  и  самобытно:  правый   депутат
Карнаухий  закатил  такой  скандал,  подобного  которому  еще  не  бывало...
Встреченный во время произнесения  своей возмутительной речи с трибуны общим
шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял  с ноги
сапог  и  запустил им  в  председательствующего...  Когда к  нему  бросились
депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул,
разбил   голову  депутату  Рыбешкину.  Когда   же  наконец  прекратятся  эти
возмутительные бесчинства черносотенной своры?!  Исключение наглого хулигана
всего  на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь,  так как ободрит
других  и подвинет на  подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия
на подобных господ - суд и лишение депутатского звания!
     Газетчики уже  не  бегали,  стеная,  за прохожими.  Голодное  выражение
сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным...
     Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился
депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.
     - Какой Карнаухий? Что  ему надо? - поморщился издатель.  -  Ну, черт с
ним, проси.
     Рассыльный  ушел. Дверь  скрипнула, и в кабинет,  озираясь,  тихо вошел
депутат Карнаухий.
     Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем
и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.
     Издатель подпер  голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто
любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.
     - Ха-ха-ха! - раскатился издатель неожиданным хохотом.
     - Хо-хо-хо! - затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.
     - Хи-хи-хи!
     - Го-го-го!
     - Хе!
     - Гы!
     - Да и ловкач же ты, Карнаухий!
     Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:
     -  Чего  ж  ловкач... Как  условлено,  так  и  сделано. Доне  муа  того
кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!
     Издатель улыбнулся.
     - Как условлено?
     - А то ж!
     Издатель   встал,   открыл   шкапчик,   вынул   несколько  кредиток  и,
осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.
     - Эге! Да тут четвертной не хватает!
     - А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат.
Ежели бы показал,  так я, тово... Я честный  - получай  полностью! А раз  не
показал - согласись сам, брат Карнаухий...
     - Да их никого и не было в ложе.
     - Ну, что ж делать - значит, мое такое счастье!
     Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и
взялся за шапку.
     -  Постой, брат, -  остановил его  издатель,  потирая  лоб. -  Ты ведь,
тово... Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат... Так и нужно. Пока ты
забудешься.  А  там  я б  тебе  еще  работку  дал. Скажи...  не  мог  бы  ты
какого-нибудь октябриста на дуэль вы-звать?
     - Так я его лучше просто отдую, - добродушно сказал Карнаухий.
     - Ну, вот... Придумал  тоже! Дуэль - это дело благородное, а то  - черт
знает что - драка.
     Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:
     - Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете...
     - Не  обижу.  Только  ты  какой-нибудь благовидный предлог  придумай...
Подойди, например, к нему и  привяжись: "Ты чего мне вчера на пиджак плюнул?
Дрянь ты октябристская!" Можешь толкнуть его даже.
     - А ежели он не обидится?
     - Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так...
     Долго  в  кабинете  слышался  шепот издателя  и гудящий бас Карнаухого.
Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:
     -  Только ради  Создателя  - чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не
знали... Они меня съедят.
     - Эге!
     Когда  Карнаухий  вышел  на  улицу,  к  нему подскочил  веселый,  сытый
газетчик и крикнул:
     -  Грандиозный  скандал!   Исключение   депутата  Карнаухого  на   пять
заседаний!!
     Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:
     - Тоже кормитесь, черти?!

        Октябрист Чикалкин

     К  октябристу Чикалкину  явился  околоточный надзиратель и объявил, что
предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюги с целью  сообщения
избирателям результатов деятельности его, Чикалкина, в Думе - не может  быть
разрешено.
     - Почему? - спросил изумленный Чикалкин.
     - Потому. Неразрешенные собрания воспрещаются!
     - Так вы бы и разрешили!
     Околоточный снисходительно усмехнулся:
     -   Как   же  это   можно:   разрешить  неразрешенное   собрание.   Это
противозаконно.
     - Нo ведь, если вы  разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, -
сказал, подумавши немного, Чикалкин.
     -  Так-то   оно  так,  -  ответил  околоточный,  еще  раз  усмехнувшись
бестолковости Чикалкина.  - Да как  же его разрешить, если оно  пока  что  -
неразрешенное? Посудите сами.
     - Хорошо,  - сказал зловеще  спокойным  тоном Чикалкин. -  Мы внесем об
этом в Думе запрос.
     -  Распишитесь, что приняли к  сведению, - хладнокровно кивнул  головой
околоточный.
     Когда октябрист  Чикалкин  остался  один,  он  долго,  взволнованный  и
возмущенный до глубины души, шагал по комнате...
     -   Вы   у  меня  узнаете,  как   не  разрешать!  Ладно!!  Запрос  надо
формулировать так: известно ли... И тому подобное, что  администрация города
Битюга своими не закономер... Чикалкин вздохнул и потер бритую щеку.
     - Гм. Резковато. За  версту  кадетом несет... Может, так: известно ли и
тому подобное,  что  ошибочные действия администр... А что такое  ошибочные?
Ошибка - не вина. Тот не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я в самом
деле, дурак...  Запрос! За-прос! Не буду же я  его один вносить. А фракция -
вдруг  скажет:  несвоевременно! Ну,  конечно,  скажет... Такие штуки  всегда
несвоевременны.  Запрос!  Эх, Чикалка!  Тебе,  брат, нужно  просто  министру
пожаловаться, а ты... Право! Напишу министру этакое официальное письмецо...
     Октябрист Чикалкин сел за стол.
     - Ваше  высокопревосходительство! Сим  довожу  до вашего сведения,  что
произвол властей...
     Перо Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа.
     - ...что произвол властей...
     В столовой гулко пробило половину третьего.
     - ...что произвол властей, которые...
     Рука онемела. В столовой гулко пробило пять.
     - ...что произвол властей, которые...
     Стало смеркаться.
     - Которые... произвол, котор...
     И вдруг Чикалкину ударило в голову:
     - А что, если...
     Он схватил начатое письмо и изорвал его в клочья.
     - Положим... Не может быть!.. А вдруг!
     Октябрист  Чикалкин долго ходил по комнате и наконец, всплеснув руками,
сказал:
     -  Ну, конечно! Просто нужно поехать к исправнику  и спросить о причине
неразрешения. В крайнем случае - припугнуть.
     Чикалкин оделся и вышел на улицу.
     - Извозчик! К исправнику! Знаешь?
     -  Господи!  -  с суеверным ужасом сказал извозчик,  -  да  как  же  не
знать-то! Еще  позавчерась  оны меня обстраховали  за  езду.  Такого,  можно
сказать, человека, да не знать! Скажут такое.
     - Что же он - строгий? - спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку.
     - Он-то? Страсть.  Он,  ваше высокоблагородие,  будем прямо говорить  -
строгий человек. И-и! Порох! Чиновник  мне  один анадысь  сказывал... Ему  -
слово, а он сейчас ножками туп-туп да голосом: в Сибирь, говорит, вас всех!!
Начальство не уважаете!!
     - Что ж он - всех так? - дрогнувшим голосом спросил Чикалкин.
     - Да уж такие господа... Строгие. Если что - не помилуют.
     Октябрист Чикалкин помолчал.
     - Ты меня куда везешь-то? - неожиданно спросил он извозчика.
     - Дык сказывали - к господину исправнику...
     - Дык сказывали! - передразнил его  Чикалкин. - А  ты слушай ухом, а не
брюхом. Кто тебе сказывал? Я  тебе, дураку, говорю - вези меня в полицейское
управление,  а  ты  к  самому   исправнику!..  Мало  штрафуют  вас,  чертей.
Заворачивай!
     - Да, брат, - заговорил Чикалкин, немного успокоившись. - В полицейское
управление  мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики... ему говоришь туда, а он
тебя  везет сюда. Так-то, брат. А  мне  в полицейское  управление и  надо-то
было.  Собрание,  вишь  ты,  мне  не  разрешили.  Да  как  же!  Я  им  такое
неразрешение  покажу!  Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как  и  что.
Попляшут они  у меня! Это уж такая у  нас полиция - ей бы только придраться.
Уже... приехали?.. Что так скоро?
     - Старался, как лучше.
     -  Могу я  видеть  пристава?  -  спросил Чикалкин, входя. -  То есть...
господина пристава... можно видеть?
     - Пожалуйте.
     - Что нужно? - поднялся навстречу Чикалкину  грузный мужчина с сердитым
лицом и длинными рыжими усами.
     -  Я хотел бы этого... спросить вас... Могу  ли я здесь получить значок
для моей собачки на предмет уплаты городского налога?
     - Э, черт! - отрывисто вскричал  пристав. -  Шляются тут по пустякам! В
городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов,  дубина стоеросовая!
Проводи.

        Камень на шее

     I
     Однажды,  тихим  вечером,  на  берегу  морского  залива  очутились  два
человека.
     Один был художник Рюмин, другой - неизвестно кто.
     Рюмин, сидя  на  прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил  за
поведением  неизвестного  человека,   который   то   ходил   нерешительными,
заплетающимися  ногами вдоль берега, то  останавливался  на одном  месте  и,
шумно вздыхая, пристально смотрел в воду.
     Было  заметно,  что  в  душе неизвестного человека  происходила тяжелая
борьба...
     Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый,
неуклюжий  пиджак, -  очевидно,  с чужого плеча,  -  полез в  воду, ежась  и
испуская отчаянные вздохи.
     - Эй! - закричал  испуганно  Рюмин, вскакивая на  ноги.  -  Что вы  там
делаете?
     Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:
     - Не мешайте мне! Уж я так решил...
     - Что вы решили? Что вы делаете?!
     - Ослепли вы, что ли? Не видите - хочу утопиться...
     - Это безумие! Я не допущу вас до этого!..
     Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед
и воскликнул:
     - Все  равно  -  нет  мне  в  жизни счастья.  Прощайте, незнакомец!  Не
поминайте лихом.
     Рюмин  ахнул,  выругался и бросился  в  воду.  Вытащить  самоубийцу  не
представляло труда, так как в том месте, где  он стоял, было мелко - немного
выше колен.
     - Безумец! - говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот.
     - Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.
     Извлеченный  на  берег  самоубийца  сопротивлялся  Рюмину  лениво,  без
всякого одушевления.  Брошенный  сильной рукой художника на песок, он встал,
отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.
     - Пампасов! - сказал он вежливо.
     - Каких пампасов? - изумленно спросил Рюмин.
     - Это я - Пампасов. Нужно же нам познакомиться.
     - Очень приятно,  - все еще дрожа от напряжения,  отвечал Рюмин. -  Моя
фамилия - Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?
     Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:
     - Зачем вы  меня спасли?  Кто вас  просил?!  Пустите меня  туда, в  эти
прозрачные зеленоватые волны... Я обрету там покой!..
     Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:
     - Ну,  успокойтесь...  Чего,  в самом деле... Я уверен,  все обойдется.
Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются...
     - Да у меня никакого  потрясения и  не было, - проворчал, уронив голову
на руки, Пампасов.
     - Тогда чего же вы...
     - С голоду... С нужды... Со стыда перед людьми за это рубище, которое я
принужден носить на плечах...
     - Только-то? - оживился Рюмин.  - Да ведь это сущие пустяки! Этому горю
можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.
     - Я милостыни не принимаю, - угрюмо проворчал Пампасов.
     -  Какая же это  милостыня?  Заработаете  - отдадите.  Пойдем ко мне. Я
здесь живу недалеко.
     Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой грязной одежды песок, вздохнул
и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.
     II
     Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в  его распоряжение диван
в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто
чувствуя  себя  виноватым  перед  этим  несчастным,   затравленным   судьбой
неудачником,  смотревшим  с  нескрываемым  восхищением  на  сигары,  куриные
котлеты,  вино, тонкого  сукна  пиджак и  прочее, чем заботливо  окружил его
Рюмин.
     Пампасов жил  у  Рюмина  уже несколько  дней,  и художник,  принявший в
бедняге  самое  искреннее, деятельное участие, рыскал  по  городу, отыскивая
работу  своему протеже. Так  как Пампасов однажды  в разговоре  сказал: "Мы,
братья-писатели", то Рюмин искал главным образом литературной работы...
     Через  две недели такая работа нашлась в редакции  небольшой ежедневной
газеты.
     - Пампасов! -  закричал с порога  оживленный Рюмин, влетая в комнату. -
Ликуйте! Нашел вам работу в газете!
     Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на
Рюмина глаза, пожал плечами.
     -  Газета...  Литературная  работа...  Ха-ха!  Сегодня  один редактор -
работаешь. Завтра  другой редактор - пошел вон! Сейчас  газета  существует -
хорошо,  а сейчас  же  ее закрыли... Я  вижу,  Рюмин, что  вы хотите от меня
избавиться...
     - Господи!.. -  сконфуженно закричал Рюмин. - Что вы этакое говорите...
Да живите себе, пожалуйста. Я думал, вам скучно - и искал что-нибудь...
     - Спасибо, -  сказал  Пампасов, тронутый. -  Должен вам сказать, Рюмин,
что  труд - мое  призвание,  и я  без какой-нибудь оживленной,  лихорадочной
работы как без воздуха. Эх!  - Он  размял свои широкие, мускулистые плечи и,
одушевившись,  воскликнул: -  Эх! Такую силищу в себе чувствую, что кажется,
весь мир бы перевернул... Труд! Какая в этом односложном слове мощь...
     Он опустил голову и задумался.
     -  Так  бы  хотел   пойти  по  своему  любимому  пути...  Работать   по
призванию...
     - А какой ваш любимый путь? - несмело спросил Рюмин.
     -  Мой?  Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в  них
интерес к науке - какое это прекрасное, высокое призвание...
     III
     Однажды  Рюмин  писал  картину, а  Пампасов, по обыкновению,  лежал  на
диване и читал книгу.
     - Дьявольски приходится работать, -  сказал  Рюмин, выпуская на палитру
свежую  краску.  - Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а  писать
как-нибудь, наспех, не хочется.
     - Да, вообще живопись... В сущности, это даже  не  труд,  а так что-то.
Самое святое, по-моему, труд!
     Рюмин ударил себя кулаком по лбу.
     -  Совсем забыл! Нашел для  вас  целых два  урока!  И условия  довольно
невредные... Хотите?
     Пампасов саркастически засмеялся.
     - Невредные? Рублей по двадцати в  месяц? Ха-ха! Возиться с  маленькими
идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить в
голову,  что  дважды два  -  четыре. Шлепать  во всякую погоду  ногами,  как
говорится, за семь верст киселя хлебать... Прекрасная идея, что и говорить.
     Изумленный Рюмин опустил палитру.
     - Да вы ведь сами говорили...
     - Рюмин!  - страдальчески наморщив брови, сказал  Пампасов. - Я вижу, я
вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали  меня из  объятий смерти, и
моя жизнь всецело в  ваших руках... Ну, скажите...  Может быть,  пойти мне и
положить свою голову  под поезд или выброситься из этого окна на мостовую...
Что  же мне делать?  В сущности, я  ювелир  и  безумно люблю это благородное
занятие... Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, - есть у меня помещение,
инструменты,  золото и драгоценные  камни, с которыми можно было бы  открыть
небольшое дело?  Нет! Будь  тысяч пятнадцать  - двадцать...  Пампасов  шумно
вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение...
     IV
     Рюмину опротивела своя  собственная квартира и ее постоянный обитатель,
переходивший   от  дивана   к  обеденному  столу  и   обратно,   чем  вполне
удовлетворялась его  неугомонная  жажда  лихорадочного  труда.  Рюмин  почти
перестал  курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим
самоубийцей,  а  платье  и ботинки  изнашивались  вдвое  быстрее, потому что
облекали два тела и четыре ноги - попеременно...
     Рюмин  давно  уже  ухаживал за  какой-то интересной  вдовой,  с которой
познакомился на прогулке...  Он был  несколько раз у нее  и  приглашал  ее к
себе,   рассчитывая  на  время  ее  визита  услать  куда-нибудь  назойливого
самоубийцу.
     Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Pюмин
услышал в мастерской голоса:
     - Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня.
     - Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!..
     - Вы  говорите глупости! Я вас не знаю... И потом, если  об этом узнает
Николай Петрович...
     - Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру
и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если  вы дадите поцелуй
- я его сейчас же отдам вам обратно. А?
     - Сумасшедший! Что вы... делаете?..
     Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя.
     "Негодяй!  -  заскрежетал  зубами  Рюмин.  -  Ему  мало  моего  платья,
квартиры, еды и моих нервов... Он еще пользуется и моими женщинами!"
     Рюмин  повернулся и  ушел.  Вернулся поздно  вечером. Разбудил спавшего
Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону:
     - Эй! Вы видите, нос  мой  не уткнут в берлинскую лазурь и  в зубах нет
палитры. Завтра утром можете уходить от меня.
     - Зачем же вы меня спасли? - удивился Пампасов. - Сначала спасал, потом
прогоняет. Очень мило, нечего сказать.
     Голова его упала на подушки, и через минуту  послышалось ровное дыхание
спящего человека.
     С  ненавистью  посмотрел  Рюмин  в лицо  Пампасову, заскрипел зубами  и
злобно прошипел:
     - У, проклятый! Так бы и дал тебе по голове...
     V
     Утром  Пампасов  проснулся  веселый,  радостный,  совершенно   забыв  о
вчерашнем разговоре.
     - Встали? - приветствовал его стоявший перед картиной Рюмин. - Помните,
что я вам вчера сказал? Можете убираться.
     Пампасов побледнел.
     - Вы... серьезно? Значит... вы опять толкаете меня в воду?
     -  Пожалуйста!  Пальцем  не  пошевелю, чтобы вытащить  вас. Да вы  и не
будете топиться!..
     - Не буду? Посмотрим!
     Пампасов взглянул на мрачное, решительное лицо Рюмина, опустил голову и
стал одеваться.
     - Прощайте, Рюмин! - торжественно сказал он. - Пусть кровь моя падет на
вашу голову.
     - С удовольствием! Пойду еще смотреть, как это вы топиться будете.
     Вышли они вместе.
     На  берегу  залива  виднелись редкие фигуры  гуляющих.  У самого берега
Пампасов обернул к Рюмину решительное лицо и угрюмо спросил:
     - Так, по-вашему, в воду?
     - В воду.
     Рюмин  хладнокровно  отошел и сел поодаль на камень,  делая вид, что не
смотрит... А Пампасов принялся  ходить нерешительными, заплетающимися ногами
вдоль  берега,  изредка останавливаясь, смотря уныло в воду и шумно вздыхая.
Наконец  он  махнул рукой, украдкой оглянулся  на приближавшихся к нему двух
гуляющих, снял пиджак и, нерешительно ежась, полез в воду.
     - Что  он  делает?  - в ужасе  воскликнул  один из  гуляющих...  -  Это
безумие! Нельзя допустить его до этого.
     Со своего места Рюмин видел, как к Пампасову подбежал один из гуляющих,
вошел по  колено в воду и стал тащить самоубийцу на берег. Потом приблизился
другой,  все трое о чем-то заспорили... Кончилось тем,  что двое неизвестных
взяли под руки Пампасова и, в чем-то его увещевая, увели с собой.
     До Рюмина донеслись четыре слова:
     - Я милостыни не принимаю!..

        Изумительный случай

     ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ
     Художник  Семиглазов  решил  выставить  на   весенней  выставке  "Союза
молодежи" две картины:
     1) Автопортрет.
     2) Nu1 - портрет жены художника.
     Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской,
радуя взоры молодого художника и его подруги жизни. Изредка художник обвивал
любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:
     - О, конечно, критика  не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины
разнесут их  в пух  и прах! Но что мне  до того!  Искусство  выше всего, и я
всегда  буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их.
"Почему, - будут  гоготать они бессмысленным смехом, - почему у этой женщины
живот  синий,  а груди такие большие, что она не  может,  вероятно,  двигать
руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему  все лицо
написано красным  с черными пятнами"... О,  как  я  хорошо  знаю  эту  тупую
напыщенную  человеческую пыль,  это  стадо  тупых  двуутробок,  этот караван
идиотов в оазисе искусства!
     - Успокойся, - ласково говорила любящая жена,  гладя его  разгоряченный
лоб. - Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки!
     В дверь мастерской постучались.
     - Ну? - спросил художник. - Входите.
     Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из  стороны
в сторону,  ноги дрожали  от  старости,  подгибались  и  цеплялись  одна  за
другую...  Дряхлые  руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза  юрко и
проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.
     - А-а! - проскрипел он. - Художник! Люблю  художников... Живопись - моя
страсть. Вот  так  хожу я, старый дурак, из  одной мастерской в  другую,  из
одной  мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый  крот, гениальных людей.
Ах, дети мои, какая хорошая вещь - гениальность.
     Жена художника радостно вспыхнула.
     - В таком случае, - воскликнула она, - что вы скажете об этих  картинах
моего мужа?!
     - Ага, - оживился старик. - Где же они?
     - Вот эти!
     Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут... десять...
     Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.
     Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.
     Медленно, шепотом спросил:
     - Это... что же... такое?
     - Это? - сказал художник. - Я и моя жена. Эта вот мужская голова - я, а
эта обнаженная женщина - моя жена.
     Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул:
     - Нет! Это не вы.
     - Нет, я.
     - Уверяю вас - это не вы!
     Художник нахмурился.
     - Тем не менее это я.
     - Вы думаете, что вы такой?
     - Да.
     -  Смотрите: почему на  картине  ваше  прекрасное  молодое лицо покрыто
зловещими черными пятнами на  красном фоне? Почему один глаз у вас затек,  а
руки сведены и  растут:  одна  из  лопатки,  а другая из  шеи... Почему  рот
кривой?
     - Потому что я такой...
     - А вы...  сударыня...  Вы такие? Я  не поверю,  чтобы  ваше  тело было
похоже на это.
     -  Разденься!  -  бешено  крикнул  художник.  -  Докажи  этому  слепому
слизняку!
     И, не задумываясь, разделась  любящая жена и обнажила себя  всю. Стояла
молодая, прекрасная,  сверкая  юным белым телом и стройной, едва  расцветшей
грудью.
     - И она, по-вашему, похожа, - прищурился старичок. - У нее синий кривой
живот? Красные  толстые  ноги без  икр,  зловещие рубцы на шее, переломанные
руки и громадные почерневшие груди с сосками величиною в апельсин.
     - Да! - торжественно сказал художник. - Она такая.
     - Да! - крикнула любящая жена. - Я такая.
     Старичок неожиданно упал на колени.
     - Ты!  - воскликнул  он, простирая  руки к  потолку. -  Ты, которому  я
всегда верил  и который обладает силой творить  чудеса! Сделай же так, чтобы
эта молодая  чета  имела  полное  сходство  с  этими  портретами. Сделай  их
подобными порожденным творчеством этого гениального художника.
     Жена взглянула на мужа и вдруг пронзительно закричала: на  нее  в ужасе
глядело искаженное лицо мужа, красное, с черными пятнами,  с затекшим глазом
и сведенными  в страшную гримасу губами... Руки несчастного покривились, как
у  калеки,  и  на  груди  вырос  горб,  точь-в-точь  такой,  как художник по
легкомыслию изобразил на портрете.
     -  Что с тобой?  -  вскричал  бешено муж.  - О Боже! Что сделала  ты  с
собой?!
     С  непередаваемым  чувством отвращения  смотрел единственный незатекший
глаз художника на жену...
     Перед ним стояла  уродливая страшная багровая баба с громадными черными
грудями и  толстыми красными ногами. Синий живот вздулся, и чудовищные соски
на прекрасной прежде, почти девственной груди распухли и пожелтели. Это была
чума,  проказа,  волчанка, ревматизм  и  тысяча  других самых отвратительных
болезней, сразу  накинувшихся на прекрасное прежде тело.  И...  удивительная
вещь: теперь ужасное лицо мужа и отвратительное тело жены как две капли воды
были похожи на портреты...
     - Ну, я  пойду,  -  сказал равнодушно  старичок,  пряча в  карман  свой
громадный  платок. - Пора,  знаете,  как  говорится: посидел -  пора и честь
знать...
     - Милосердный Боже! - вскричал художник, падая на колени в порыве ужаса
и отчаяния. - Что вы с нами сделали?
     - Я?  -  удивился  старик. - Я? Подите вы! Это разве я? Это  вы  сами с
собой сделали. Разве вы теперь не похожи? Как две капли воды.  Прощайте, мои
пикантные красавцы.
     Он прищелкнул  пальцами  и  умчался  с  быстротой,  несвойственной  его
возрасту.
     Супруги остались  одни. Художник  стер слезу  с  единственного  глаза и
обвил синий стан супруги искалеченной рукой.
     - Бедная моя... Погибли мы теперь.
     - Не смей ко мне прикасаться! - крикнула жена. - У тебя глаз вытек и на
лице черные пятна.
     - Сама  ты хороша!  -  злобно сказал художник. - На  двухнедельный труп
похожа...
     - Ага... Так? - крикнула жена.
     Она  бросилась,  как бешеная  тигрица,  на  свой  портрет и в мгновение
изорвала  его в клочки. И совершилось второе чудо: снова стала она молода  и
прекрасна. Снова тело ее засверкало белизной.
     И,  увидев  это,   с  визгом  бросился   художник  Семиглазов  на  свой
"автопортрет".  И,  растерзав его, сделался он через  минуту  так же молод и
здоров, как и прежде.
     От картин же остались жалкие обрывки.
     Недавно  я был на выставке "Союза молодежи". Устроитель выставки сказал
мне:
     - Да, штуки тут все любопытные. Прекрасная живопись. Но нет  гвоздя, на
который мы так  надеялись. Можете представить - наша слава,  наша гордость -
художник  Семиглазов  в  припадке  непонятного  умоисступления изорвал  свои
лучшие полотна, которые могли быть гвоздем выставки: Nu - портрет своей жены
и свой автопортрет.

        Крыса на подносе

     - Хотите пойти на выставку нового искусства? - сказали мне.
     - Хочу, - сказал я. Пошли.
     I
     - Это вот и есть выставка нового искусства? - спросил я.
     - Эта самая.
     - Хорошая.
     Услышав  это  слово, два  молодых человека,  долговязых,  с  прекрасной
розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в  петлицах, подошли ко
мне и жадно спросили:
     - Серьезно, вам наша выставка нравится?
     - Сказать вам откровенно?
     - Да!
     - Я в восторге.
     Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных
рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от  созерцания небольшого  куска
рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья.
     - Ваша свинья? - осведомился я.
     - Моего товарища. Нравится?
     -  Чрезвычайно. В  особенности эта  пятая  нога.  Она придает животному
такой мужественный вид. А где глаз?
     - Глаза нет.
     - И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть
     - и довольно. Не правда ли?
     Молодые  люди,  с  чудесного  тона   розовой  сыпью  на  лбу  и  щеках,
недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один
из них спросил:
     - Может, купите?
     - Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?
     - Пятьдесят...
     Было видно,  что дальнейшее слово поставило левого молодого человека  в
затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или  копеек? Однако,
заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал:
     - Пятьдесят ко... рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.
     - Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень
недурно.
     -  Серьезно,  хотите  повесить в гостиной? -  удивился  правый  молодой
человек.
     - Да ведь картина же. Как же ее не повесить!
     - Положим, верно. Действительно картина.  А  хотите видеть мою  картину
"Сумерки насущного"?
     - Хочу.
     - Пожалуйте. Она вот  здесь висит.  Видите  ли,  картина моего товарища
"Свинья  как таковая" написана  в старой манере, красками;  а я,  видите ли,
красок не признаю; краски связывают.
     -  Еще  как, -  подхватил  я. - Ничто так не  связывает  человека,  как
краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого
краски так связали, что он должен был в другой город переехать...
     - То есть как?
     - Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?
     - А вот висит. Оригинально, не правда ли?
     II
     Нужно  отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью - красок  он
избегнул самым  положительным образом: на стене  висел  металлический черный
поднос,  посредине  которого  была  прикреплена  каким-то клейким  веществом
небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные
бумажки  и  четыре  обгорелые  спички, расположенные  очень  приятного  вида
зигзагом.
     - Чудесное произведение, - похвалил я, полюбовавшись в кулак. - Сколько
в этом  настроения!.. "Сумерки насущного"...  Да-а...  Не скажи вы  мне, как
называется ваша картина, я бы сам  догадался: э, мол, знаю! Это не что иное,
как "Сумерки насущного"! Крысу сами поймали?
     - Сам.
     - Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?
     - Пожалуйста.
     Я со вздохом погладил мертвое животное и заметил:
     - А  как жаль, что подобное  произведение непрочно... Какой-нибудь  там
Веласкес или Рембрандт  живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди,
и испортится.
     - Да, - согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. -  Она уже,
кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли?
     - Да уж и не знаю, - нерешительно взглянул  я  на левого.  - Куда бы ее
повесить? В столовую, что ли?
     -   Вешайте  в  столовую,  -  согласился  художник.  -   Вроде  этакого
натюрморта.
     -  А  что, если крысу  освежать каждые  два-три дня? Эту выбрасывать, а
новую ловить и вешать на поднос?
     - Не хотелось бы, - поморщился художник. - Это нарушает самоопределение
артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете?
     - Куплю. Сколько хотите?
     - Да что же с вас взять? Четыреста... - Он вздрогнул, опасливо поглядел
на меня и со вздохом докончил: - Четыреста... копеек.
     -  Возьму.  А теперь  мне  хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее.
Что-нибудь этакое... неорганическое.
     - "Американец в Москве" - не возьмете ли? Моя работа.
     Он потащил меня к  какой-то доске, на  которой были набиты три жестяные
трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала.
     - Вот скульптурная  группа: "Американец в Москве". По-моему, эта вещица
мне удалась.
     -  А  еще   бы!  Вещь,  около  которой  можно  за-ржать   от  восторга.
Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они тово... Однако вы не
без темперамента... Изобразить американца вроде трех трубочек...
     - Нет, трубочки - это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так
сказать, следы его пребывания...
     - Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почем?
     - Семьсот. Это вам для кабинета подойдет.
     - Семьсот... Чего?
     - Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными.
     III
     Я так был  тронут участием  и доброжелательным  ко мне отношением  двух
экспансивных,  экзальтированных  молодых  людей,  что  мне  захотелось  хоть
чем-нибудь отблагодарить их.
     -  Господа! Мне  бы хотелось  принять  вас у  себя и  почествовать  как
представителей  нового  чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся,
обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые...
     - Пойдемте, - согласились  оба молодых  человека с ложками в петлицах и
миловидной розовой сыпью  на лицах. - Мы  с удовольствием. Нас уже  давно не
чествовали.
     - Что вы  говорите!  Ну и народ пошел. Нет, я не такой. Я обнажаю перед
вами  свою  бедную  мыслями голову, склоняю ее перед  вами и звонко,  прямо,
открыто говорю: "Добро пожаловать!"
     - Я  с  вами на  извозчике поеду, - попросился  левый. - А то,  знаете,
мелких что-то нет.
     - Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?
     - Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются
     - мы выявляем себя, как находим нужным.
     - Очень  просто, - согласился я. -  Всякий живет  как  хочет. Вот  и я,
например. У меня вам  кое-что покажется немного оригинальным, да ведь  вы же
не из этих самых... филистеров и буржуев!
     - О, нет. Оригинальностью нас не удивишь.
     - То-то и оно.
     IV
     Приехали ко мне. У меня уже кое-кто: человек десять -  двенадцать  моих
друзей,   приехавших   познакомиться  поближе  с   провозвестниками   нового
искусства.
     - Знакомьтесь, господа. Это все народ  старозаветный, закоренелый, вы с
ними  особенно не считайтесь, а  что касается вас, молодых, гибких пионеров,
то  я  попросил  бы  вас  подчиниться  моим  домашним  правилам  и  уставам.
Раздевайтесь, пожалуйста.
     - Да мы уж пальто сняли.
     - Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь.
     Молодые люди робко переглянулись:
     - А зачем же?
     - Чествовать вас будем.
     - Так можно ведь так... не раздеваясь.
     - Вот оригиналы-то! Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело
малиновым вареньем?
     - Почему же... вареньем? Зачем?
     -  Да уж так  у  меня  полагается.  У каждого,  как говорится, свое. Вы
бросите на поднос дохлую  крысу, пару карамельных бумажек  и  говорите:  это
картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил ее. "Американца
в  Москве"  тоже  купил.  Это ваш способ. А  у меня  свой способ  чествовать
молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем,  посыпаю
конфетти  и, наклеив на щеки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на
почетное  место. Есть вы  будете  особый салат,  приготовленный  из кусочков
обоев,  изрубленных  зубных  щеток  и  теплого  вазелина.   Не   правда  ли,
оригинально?  Запивать  будете  свинцовой  примочкой.  Итак,  будьте  добры,
разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?
     - Да нет! Мы не хотим... Вы не имеете права...
     - Почему?!
     - Да что же это  за бессмыслица  такая: взять живого человека, обмазать
малиновым  вареньем,  обсыпать   конфетти!   Да  еще   накормить   обоями  с
вазелином...  Разве  можно  так? Мы не хотим. Мы думали,  что вы нас  просто
кормить  будете, а  вы... мажете. Зубные  щетки рубленые  даете...  Это даже
похоже на издевательство!.. Так нельзя. Мы жаловаться будем.
     - Как жаловаться? - яростно заревел я. - Как  жаловаться? А я жаловался
кому-нибудь,  когда  вы мне продавали пятиногих синих свиней и кусочки жести
на  деревянной доске?  Я отказывался?!  Вы  говорили:  мы  самоопределяемся.
Хорошо! Самоопределяйтесь.  Вы  мне  говорили  -  я  вас слушал. Теперь  моя
очередь... Что?! Нет уж, знаете... Я поступал по-вашему,  я хотел понять вас
-  теперь понимайте и вы  меня. Эй, люди! Разденьте их! Мажь их,  у кого там
варенье.  Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат... Стой, брат,
не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь - я тоже
хочу самоопределиться...
     V
     Молодые люди стояли рядышком передо мной  на коленях, усердно кланялись
мне в ноги и, плача, говорили:
     - Дяденька, простите нас. Ей-богу, мы больше никогда не будем.
     - Чего не будете?
     - Этого... делать... Таких картин делать...
     - А зачем делали?
     - Да мы, дяденька,  просто думали:  публика глупая, хотели шум сделать,
разговоры вызвать.
     - А зачем ты вот, тот, левый, зачем крысу на поднос повесил?
     - Хотел как чуднее сделать.
     - Ты  так глуп,  что  у  тебя на что-нибудь  особенное, интересное даже
фантазии не хватило. Ведь ты глуп, братец?
     - Глуп, дяденька. Известно, откуда у нас ум?!
     - Отпустите нас, дяденька. Мы к маме пойдем.
     - Ну ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь.
     - Зачем же руку целовать?
     - Раздену и вареньем вымажу! Ну?!
     - Вася, целуй ты первый... А потом я.
     - Ну, бог с вами... Ступайте.
     VI
     Провозвестники  будущего  искусства встали с  колен,  отряхнули  брюки,
вынули из  петлиц  ложки  и,  сунув  их  в карман,  робко, гуськом  вышли  в
переднюю.
     В передней, натягивая пальто, испуганно шептались:
     - Влетели в историю! А  я сначала думал, что  он такой  же дурак, как и
другие.
     - Нет, с мозгами парень. Я было испугался, когда он на меня надвигаться
стал. Вдруг, думаю, подносом по голове хватит!
     - Слава Богу, дешево отделались.
     - Это его твоя крыса разозлила. Придумал ты действительно: дохлую крысу
на поднос повесил!
     - Ну, ничего. Уж хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, а на пустое
место стеариновый огарок на  носке  башмака приклею. Оно и  прочнее. Пойдем,
Вася, пойдем, пока не догнали.
     Ушли, объятые страхом...

        Русалка

     - Вы кашляете? - учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц.
     - Да, - вздохнул бледный поэт. - И кроме того, у меня насморк.
     - Где же это вы его схватили?
     -  На реке. Вчера всю  ночь  на  берегу  просидел. И  нога, кроме того,
ломит.
     - Так, так, - кивнул головой третий из компании - угрюмый Дерягин.
     - Рыбу ловили, с ума сошли или просто так?
     - Просто так. Думал.
     - Просто так? Думал? О чем же вы думали?
     Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши.
     - О чем  я думал?  Я думал о них... о  прекрасных,  загадочных, которые
всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной  реки и  плещутся
там   между  купами  задумчивой  осоки,  напевая  свои  странные,  чарующие,
хватающие за  душу песенки и расчесывая  гребнями длинные волосы, в  которых
запутались водоросли...
     Бледные,  прекрасные, круглые руки поднимаются из воды  и  в безмолвной
мольбе протягиваются  к луне... Большие печальные глаза сияют между  ветвей,
как звезды... Жутко и сладостно увидеть их в эту пору.
     - Это кто ж такие будут? - спросил Дерягин. - Русалки, что ли?
     - Да... Русалки.
     - И вы их надеетесь увидеть?
     - О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом...
     - Рассчитываете дождаться?
     - Полжизни я готов просидеть, чтобы...
     Дерягин в бешенстве вскочил с кресла.
     - Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я
с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным,  нормальным
человеком,  и вдруг, -  нате, здравствуйте! Этот  человек бродит по ночам по
берегу  реки!   Зачем,  спрашивается?  Русалок  ищет,  изволите  ли  видеть!
Бесстыдник.
     - Вы  не  понимаете прекрасного! -  сказал,  свеся  голову на  грудь  и
покашливая, Пеликанов.
     - Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует.
     Поэт улыбнулся:
     - Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют.
     - Кранц!  Кранц! Скажи ему, что он бредит,  что он с  ума сошел!  Каких
таких он русалок ищет?
     Художник Кранц улыбнулся, но промолчал.
     - Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду  я домой. Возьму ванну, поужинаю
хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц?
     - Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая  хорошо  поет.
Заставлю ее петь,  а сам  лягу  на  диван и, слушая, буду тянуть шартрез  из
маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о!
     - Сибарит! А вы, Пеликанов?
     Пеликанов грустно усмехнулся:
     -  Вы,  конечно,  будете  ругаться... Но  я...  пойду  сейчас  к  реке,
побродить... прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь меж темными
кустами осоки  о прекрасных, печальных глазах... о руках, смутно белеющих на
черном фоне спящей реки...
     - Кранц! - завопил Дерягин,  завертевшись, как ужаленный. - Да скажи ты
ему, этому жалкому человечишке, что его проклятых русалок не существует!..
     Кранц подумал немного и потом пожал плечами.
     - Как же я ему скажу это, когда русалки существуют.
     - Если ты так говоришь, значит, ты дурак.
     - Может быть, - усмехнулся Кранц. - Но я был знаком с одной русалкой.
     - Боже! - всплеснул руками Дерягин. - Сейчас начнется скучища - розовая
водица и нудьга! Кранц нам сейчас расскажет историю о том, как он встретился
с женщиной, у  которой  были зеленые русалочьи глаза и русалочий смех, и как
она  завлекла его в жизненную пучину,  и  как погубила.  Кранц!  Сколько вам
заплатить, чтобы вы не рассказывали этой истории?
     -  Подите вы,  -  нахмурился  Кранц.  -  Это была настоящая, подлинная,
речная русалка. Встретился я с ней случайно и расстался тоже как-то странно.
     Пеликанов жадными руками вцепился в плечи Кранца.
     - Вы правду говорите?! Да? Вы действительно видели настоящую русалку?
     - Что же тут удивительного? Ведь вы же сами утверждаете, что они должны
быть...
     - И вы ее ясно видели? Вот так, как меня? Да?
     -  Не волнуйтесь, юноша... Если это  и кажется  немного чудесным, то...
мало ли  что на  свете бывает! Я  уже  человек  немолодой и за  свою шумную,
бурную,  богатую  приключениями жизнь видел  много  такого, о чем вам  и  не
снилось.
     - Кранц! Вы... видели русалку?!
     -  Видел.  Если  это  вас так  интересует  -  могу  рассказать.  Только
потребуйте вина побольше.
     - Эй! Вина!
     - Только побольше.
     - Побольше! Кранц! О русалке!
     - Слушайте...
     - Однажды  летом я охотился... Собственно, охота  какая? Так,  бродил с
ружьем. Люблю  одиночество.  И  вот,  бродя таким  образом, набрел я в  один
теплый летний вечер на  заброшенный  рыбачий домик на  берегу реки. Не знаю,
утонули  ли  эти  рыбаки  во время  одной из  своих  экспедиций или  просто,
повыловив в этой реке всю рыбу,  перебрались на другое место, -  только этот
домик  был  совершенно  пуст.  Я  пришел  в  восторг  от  такого прекрасного
безмолвия,  запустения и одиночества;  съездил  в  город,  привез  припасов,
походную кровать и поселился в домике.
     Днем  охотился, ловил рыбу, купался, а  вечером валялся в кровати и при
свете керосиновой лампочки читал Шиллера, Пушкина и Достоевского.
     Об этом времени я вспоминаю с умилением...
     Ну, вот.
     Как-то в душную, грозовую ночь мне не спалось. Жара, тяжесть какая-то -
сил  нет  дышать.  Вышел  я на берег  -  мутная  луна  светит, ивы  склонили
печальные  головы, осока замерла  в духоте. Вода тяжелая, черная, как густые
чернила.
     "Искупаюсь, - решил я. - Все-таки прохладнее".
     Но и вода не  давала  прохлады: свинцовая,  теплая  -  она расступилась
передо  мной и опять сомкнулась,  даже не волнуясь около моего тела.  Я стал
болтать руками,  плескаться и петь  песни,  потому  что  кругом были жуть  и
тишина  неимоверная.  Нервы у меня  вообще  как  канаты,  но  тут  воздушное
электричество, что ли, так их взвинтило, что я готов был расплакаться, точно
барышня.
     И вот  когда я уже  хотел выкарабкаться на  берег, у меня, около плеча,
что-то  такое как всплеснет! Я  думал -  рыба. Протягиваю инстинктивно руку,
наталкиваюсь на что-то длинное, скользкое,  хватаю... Сердце так и заныло...
На ощупь  - человеческая  рука. Ну, думаю, утопленник. Вдруг это неизвестное
тело  затрепетало,  забилось  и  стало  вырываться...  показалась  голова...
прекрасная женская голова с печальными молящими глазами... Две белые круглые
руки беспомощно взметнулись над водой...
     И, странно, я сразу же успокоился, как только увидел, с кем  имею дело.
Случай был  редкий,  исключительный, и я моментально решил  не упускать его.
Руки  мои крепко обвились вокруг ее стройной, гибкой талии,  и через  минуту
она уже билась на песке у моих ног, испуская тихие стоны.
     Я  успокоил  ее  несколькими  ласковыми  словами,  погладил  ее  мокрые
волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она  притихла и
молча следила за мной своими печальными глазами, в которых светился ужас.
     При  свете  лампы  я подробнее рассмотрел  мою пленницу. Она была точно
такого  типа, как рисуют художники: белое мраморное  тело,  гибкие  стройные
руки   и  красивые  плечи,  по  которым  разметались  волосы  удивительного,
странного, зеленоватого цвета.  Вместо  ног  у  нее  был  длинный чешуйчатый
хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы.
     Признаться  ли?   Эта  часть  тела  не  произвела  на  меня   приятного
впечатления.
     Но,  в  общем,  передо   мной   лежало  преаппетитное  создание,   и  я
благословлял провидение, что оно послало такое утешение  одинокому бродяге и
забулдыге.
     Она лежала на  моей  постели, блестя  влажным  телом,  закинув  руки за
голову и молча поглядывая на меня  глазами, в которых сквозил тупой животный
страх.
     - Не бойся! - ласково сказал я. - Старина Кранц не сделает тебе зла.
     И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам.
     Гм... Признаться  ли вам:  многих  женщин  мне  приходилось целовать на
своем веку, но  никогда  я не  чувствовал  такого запаха рыбы, как в  данном
случае.  Я люблю  запах  рыбы  - он  отдает морем, солью  и здоровьем,  но я
никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем.
     -  Я  думаю,  -  спросил я,  нерешительно  обнимая ее  за талию,  -  вы
питаетесь главным образом рыбой?
     - Рыбы... - пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза.
     - Дай мне рыбы.
     - Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе...
     Я достал  из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы
и подал ей.
     - Ай, - закричала она плаксиво. - Это не рыба. Рыбы-ы... Дай рыбы.
     -  Милая!  - ужаснулся. -  Неужели  ты  ешь  сырую  рыбу?..  Фи,  какая
гадость...
     Тем не менее пришлось с  большими усилиями достать ей живой рыбы... Как
сейчас помню: это были карась  и два маленьких пескаря. Она кивнула головой,
схватила привычной  рукой  карася  и,  откусив  ему  голову, выплюнула,  как
обыкновенная  женщина  -  косточку  персика. Тело же  карасиное  моментально
захрустело на ее  зубах. Вы  морщитесь,  господа, но должен  сказать правду:
пескарей она съела целиком, с головой и внутренностями... Такой уж, видно, у
них обычай.
     - Воды, - прошептала она своими коралловыми губками. - Воды...
     "Беднягу томит жажда", - подумал я. Принес ей большую  глиняную кружку,
наполненную водой, и приставил заботливо ко рту.
     Но  она  схватила  кружку  и, приподнявшись,  с  видимым  удовольствием
окатила себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель
и завизжала от удовольствия.
     -  Милая, - сухо сказал я. - Нельзя ли  без этого? Ты мне испортила всю
постель. Как я лягу?
     - Воды! - капризно крикнула она.
     - Обойдешься и так!  Вон вода ручьями течет  с постели.  Как не стыдно,
право.
     Действительно, одеяло и подушка  были  мокрые,  хоть  выжми, и вода при
каждом движении пленницы хлюпала в постели.
     - Воды!!
     -  А чтоб  тебя, -  прошептал я. -  На воду. Мокни!  Только  уж извини,
голубушка... Я  рядом с тобой не  лягу... Мне  вовсе  не  интересно схватить
насморк.
     Второй ковш воды успокоил ее.  Она  улыбнулась,  кивнула мне головой  и
начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками.
     - Что вы ищете? - спросил я.
     Но она уже  нашла  - гребень. Это был  просто обломок  рыбьего хребта с
костями,  в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо еще
не было объедено.
     - Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? - поморщился я.
     Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку.
     Я долго сидел  у  ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов,
потом встал и сказал:
     - Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи.
     Лежа навзничь, она  смотрела  своими печальными глазами в потолок, а ее
губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию.
     Я  лег  в  углу на разостланном  пальто  и пролежал  так  с  полчаса  с
открытыми глазами. Она все пела.
     - Замолчи же, милая, - ласково сказал я. - Довольно. Мне спать хочется.
Попела - и будет.
     Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным.
     - Замолчишь ли ты, черт возьми?! - вскипел я. - Что это за безобразие?!
Покоя от тебя нет!!
     Услышав  мой  крик,  она  обернулась,  посмотрела  на  меня внимательно
испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками:
     - Куда тащишь, черт лысый, Михеич?! Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть
порвал!
     Я ахнул.
     - Это что такое? Откуда это?!
     Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла:
     - Лаврушка, черт!  Это ты водку  вылопал? Тебе  не рыбачить,  а сундуки
взламывать, пес окаянный...
     Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила,  подслушав у
рыбаков.
     Долго она еще  выкрикивала разные  упреки  неизвестному  мне  Лаврушке,
перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами.
     Забылся я сном лишь перед рассветом.
     Яркое  солнце  разбудило  меня.  Я  лежал на  разостланном пальто,  а в
кровати  спала  моя  пленница, разметав  руки,  которые  при  дневном  свете
оказались   тоже  зеленоватыми.  Волосы   были  светло-зеленые,  похожие  на
водоросли,  и так как влага на  них высохла, пряди их стали ломаться.  Кожа,
которая  была  в  воде  такой  гладкой и нежной,  теперь стала  шероховатой,
сморщенной.  Грудь  тяжело дышала, а  хвост  колотился о спинку кровати  так
сильно, что чешуя летела клочьями. Услышав  шум моих шагов, пленница открыла
зеленые глаза и прохрипела огрубевшим голосом:
     -  Воды!  Воды,  проклятый  Лаврушка, чтобы  ты  подох!  Нету  на  тебя
пропасти!
     Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш и, только  войдя  в
комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в  комнате:  едкий  рыбный
запах, казалось, пропитал все...
     Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и
стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела
рыбу, как щука, орала  всю ночь нецензурные слова, как матрос,  от нее несло
рыбой, как от рыночной селедочницы.
     - Знаете что... - нерешительно сказал я, подходя к ней... - Не лучше ли
вам на реку обратно... а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее.
     - Тащи невод, Лаврушка! - крикнула она.  -  Если  веревка лопнет  - ухи
оборву!
     -  Ну  и  словечки, - укоризненно сказал я. - Будто пьяный мужик. Ну...
довольно-с!
     Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я  взял ее на  руки,
потащил  к  реке  и,  бросив  на  песок, столкнул в воду.  Она  мелькнула  в
последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я ее не
видел.
     История с русалкой была выслушана  в полном молчании.  Кранц поднялся и
стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин.
     - А вы куда? - спросил он поэта Пеликанова. - На реку?
     - Пожалуй,  я пойду домой, - нерешительно сказал  поэт. -  Нынче что-то
сыровато...

        Слепцы

     Посвящается А. Я. Садовской
     I
     Королевский  сад в  эту  пору  дня был  открыт, и  молодой писатель Ave
беспрепятственно  вошел  туда.  Побродив немного  по  песчаным дорожкам,  он
лениво  опустился  на  скамью,  на которой  уже  сидел  пожилой  господин  с
приветливым лицом.
     Пожилой  приветливый  господин  обернулся  к  Ave  и  после  некоторого
колебания спросил:
     - Кто вы такой?
     - Я? Ave. Писатель.
     - Хорошая  профессия, - одобрительно улыбнулся незнакомец. - Интересная
и почетная.
     - А вы кто? - спросил простодушный Ave.
     - Я-то? Да король.
     - Этой страны?
     - Конечно. А то какой же...
     В свою очередь Ave сказал не менее благожелательно:
     - Тоже хорошая профессия. Интересная и почетная.
     - Ох, и не говорите,  - вздохнул король. - Почетная-то она почетная, но
интересного   в  ней   ничего  нет.  Нужно  вам  сказать,  молодой  человек,
королевствование не такой мед, как многие думают.
     Ave всплеснул руками и изумленно вскричал:
     -  Это даже удивительно! Я  не встречал ни одного человека, который был
бы доволен своей судьбой.
     - А вы довольны? - иронически прищурился король.
     -  Не  совсем.  Иногда какой-нибудь  критик  так  выругает, что плакать
хочется.
     - Вот видите! Для вас существует не более десятка-другого критиков, а у
меня критиков миллионы.
     - Я бы на вашем  месте не боялся никакой  критики, - возразил задумчиво
Ave  и, качнув головой,  добавил с осанкой видавшего виды опытного короля, -
вся штука в том, чтобы сочинять хорошие законы.
     Король махнул рукой.
     - Ничего нe выйдет! Все равно никакого толку.
     - Пробовали?
     - Пробовал.
     - Я бы на вашем месте...
     - Э,  на моем  месте! - нервно вскричал старый король.  - Я знал многих
королей, которые были сносными  писателями, но я не знаю ни одного писателя,
который  был  хотя бы третьесортным,  последнего разряда,  королем. На  моем
месте... Посадил бы я вас на недельку, посмотрел бы, что из вас выйдет...
     - Куда... посадили бы? - осторожно спросил обстоятельный Ave.
     - На свое место!
     - А! На свое место... Разве это возможно?
     - Отчего же! Хотя  бы для того  это нужно сделать, чтобы нам,  королям,
поменьше завидовали... чтобы поменьше и потолковее критиковали нас, королей!
     Ave скромно сказал:
     -  Ну, что ж...  Я, пожалуй, попробую. Только должен  предупредить: мне
это  случается делать впервые, и если я с непривычки покажусь вам немного...
гм... смешным - не осуждайте меня.
     - Ничего, - добродушно улыбнулся король. - Не думаю, чтобы за неделю вы
наделали особенно много глупостей... Итак - хотите?
     -  Попробую.  Кстати, у  меня  есть в голове  один небольшой,  но очень
симпатичный закон. Сегодня бы его можно и обнародовать.
     - С Богом!  - кивнул головой  король. - Пойдемте во дворец. А для меня,
кстати, это будет неделькой отдыха. Какой же это закон? Не секрет?
     -  Сегодня,  проходя  по  улице,  я видел  слепого  старика...  Он шел,
ощупывая  руками  и  палкой дома, и  ежеминутно рисковал попасть под  колеса
экипажей. И никому  не было до него дела...  Я  хотел  бы издать  закон,  по
которому  в  слепых  прохожих  должна  принимать участие  городская полиция.
Полисмен,  заметив идущего слепца, обязан  взять  его  за  руки и  заботливо
проводить до дому, охраняя от экипажей, ям и рытвин. Нравится вам мой закон?
     - Вы добрый парень,  - устало улыбнулся король. - Да поможет вам Бог. А
я пойду спать. - И, уходя, загадочно добавил: - Бедные слепцы...
     II
     Уже три дня  королевствовал скромный  писатель  Ave.  Нужно отдать  ему
справедливость  - он не пользовался  своей  властью и  преимуществом  своего
положения. Всякий другой человек  на его месте засадил бы критиков и  других
писателей в тюрьму, а народонаселение обязал бы читать только свои книги - и
не менее одной книги в день, на каждую душу, вместо утренних булок.
     Ave поборол соблазн издать такой закон.  Дебютировал он,  как  и обещал
королю,  "законом  о  провожании  полисменами  слепцов  и  об  охранении сих
последних от разрушительного действия внешних сил, как-то:  экипажи, лошади,
ямы и проч.".
     Однажды  (это  было  на  четвертый  день  утром)  Ave   стоял  в  своем
королевском  кабинете  у  окна  и  рассеянно  смотрел на  улицу.  Неожиданно
внимание  его было  привлечено  страшным зрелищем:  два  полисмена тащили за
шиворот прохожего, а третий пинками ноги подгонял его сзади.
     С юношеским проворством выбежал Ave из  кабинета, слетел  с лестницы  и
через минуту очутился на улице.
     -  Куда вы его тащите? За что бьете? Что сделал этот  человек? Скольких
человек он убил?
     - Ничего он не сделал, - отвечал полисмен.
     - За что же вы его и куда гоните?
     - Да ведь он, ваша  милость,  слепой.  Мы  его  по  закону в  участок и
волокем.
     - По за-ко-ну? Неужели есть такой закон?
     - А как же!  Три дня  тому  назад  обнародован  и вступил в силу.  Ave,
потрясенный, схватился за голову и взвизгнул:
     - Мой закон?!
     Сзади какой-то солидный прохожий пробормотал проклятие и сказал:
     - Ну и законы нынче издаются! О чем они только думают? Чего хотят?
     -  Да  уж,  -  поддержал  другой  голос,  -  умный  закончик:  "Всякого
замеченного на улице слепца хватать за шиворот и тащить в участок, награждая
по  дороге пинками и  колотушками". Очень  умно! Чрезвычайно добросердечно!!
Изумительная заботливость!!
     Как вихрь, влетел Ave в свой королевский кабинет и крикнул:
     -  Министра сюда! Разыщите  его  и сейчас  же пригласите в кабинет!!  Я
должен сам расследовать дело!
     III
     По  расследовании,  загадочный  случай с  законом "Об охране слепцов от
внешних сил" разъяснился.
     Дело обстояло так.
     В  первый  день  своего королевствования Ave призвал министра и  сказал
ему:
     -  Нужно издать закон  "о  заботливом  отношении полисменов  к прохожим
слепцам, о провожании  их домой и об охране сих последних от разрушительного
действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.".
     Министр поклонился и вышел. Сейчас же вызвал к себе начальника города и
сказал ему:
     - Объявите закон: не допускать слепцов ходить по улицам без провожатых,
а  если таковых нет, то  заменять  их  полисменами,  на обязанности  которых
должна лежать  доставка  по месту  назначения. Выйдя  от министра, начальник
города пригласил к себе начальника полиции и распорядился:
     -  Там  слепцы  по  городу,  говорят,  ходят  без провожатых.  Этого не
допускать! Пусть ваши полисмены берут одиноких слепцов за руку и ведут  куда
надо.
     - Слушаю-с.
     Начальник полиции созвал в тот же день начальников частей и сказал им:
     -  Вот что, господа.  Нам сообщили о новом  законе, по которому  всякий
слепец, замеченный в шатании по улице без провожатого, задерживался полицией
и доставляется куда следует. Поняли?
     - Так точно, господин начальник!
     Начальники частей  разъехались по своим  местам  и,  созвав полицейских
сержантов, сказали:
     - Господа! Разъясните полисменам новый  закон: "Всякого слепца, который
шатается без толку по улице, мешая экипажному и пешему движению, - хватать и
тащить куда следует".
     - Что значит "куда следует"? - спрашивали потом сержанты друг у друга.
     - Вероятно, в участок. На высидку... Куда ж еще...
     - Наверно, так.
     - Ребята! -  говорили сержанты,  обходя полисменов. -  Если вами  будут
замечены  слепцы, бродящие по  улицам,  хватайте этих каналий за  шиворот  и
волоките в участок!
     - А если они не захотят идти в участок?
     - Как не захотят? Пара хороших подзатыльников, затрещина, крепкий пинок
сзади - небось побегут!..
     Выяснив дело  "Об  охране слепцов  от внешних влияний", Ave сел за свой
роскошный королевский стол и заплакал.
     Чья-то рука ласково легла ему на голову.
     - Ну, что? Не сказал ли я, узнав впервые о законе "охранения слепцов" -
"бедные слепцы!". Видите!  Во всей этой истории бедные слепцы проиграли, а я
выиграл.
     - Что вы выиграли? - спросил Ave, отыскивая свою шапку.
     -  Да  как же? Одним моим критиком  меньше.  Прощайте, милый.  Если еще
вздумаете провести какую-нибудь реформу - заходите.
     "Дожидайся!"  - подумал  Ave  и,  перепрыгивая  через  десять  ступенек
роскошной королевской лестницы, убежал.

        Мопассан

     РОМАН В ОДНОЙ КНИГЕ

     I
     Недавно,  часов  в двенадцать  утра, моя горничная сообщила,  что  меня
спрашивает   по  делу  горничная  господина  Зверюгина.  Василий  Николаевич
Зверюгин считался моим приятелем,  но, как всегда  случается в  этом нелепом
Петербурге, с самыми лучшими приятелями не встречаешься года по два.
     Зверюгина не видел  я  очень  давно, и  поэтому не-ожиданное  получение
весточки о нем, да еще через горничную, очень удивило меня.
     Я вышел в переднюю и спросил:
     - А что, милая, как поживает ваш барин? Здоров?
     -   Спасибо,  они  здоровы,   -   сверкнув  черными  глазами,  ответила
молоденькая, очень недурной наружности, горничная.
     - Так, так... Это хорошо, что он здоров. Здоровье прежде всего.
     - Да уж здоровье такая вещь, что действительно.
     -  Без здоровья  никак  не  проживешь, -  вставила  свое  слово  и  моя
горничная, вежливо кашлянув в руку.
     - Больной человек уж не то, что здоровый, - благосклонно  ответила моей
горничной горничная Зверюгина.
     - Где уж!
     Выяснив  всесторонне  с этими двумя  разговорчивыми  девушками вопрос о
преимуществе  человеческого  здоровья  над болезнями,  я,  наконец,  спросил
пришлую горничную:
     - А зачем барин вас прислал ко мне?
     - Как же, как же! Они записку вам прислали. Oтвета просили.
     Я вскрыл конверт и прочел следующее странное послание:
     - "Прости, дорогой  Аркадий, что я долго  не отвечал тебе.  Дело в том,
что когда мы в прошлом году встретились случайно в  театре Корша, ты спросил
у меня, не могу ли я тебе  одолжить сто рублей, так как ты, по твоим словам,
не  мог получить  из  банка  по случаю  праздника денег. К сожалению, у меня
тогда не  было  таких  денег,  а  теперь  есть, и,  если  тебе надо, я  могу
прислать. Я знаю, ты аккуратен в  денежных делах. Так вот, напиши мне ответ.
Пиши побольше, не стесняйся. Моя горничная подождет. Твой Василиск".
     "Судя по письму, - подумал  я,  -  этот Василиск или сейчас пьян, или у
него начинается прогрессивный паралич".
     Я  написал  ему  вежливый ответ  с благодарностью  за такую неожиданную
заботливость о моих делах и, передавая письмо горничной, спросил:
     - Ваш барин, наверное, тут же живет, на Троицкой?
     - Нет-с. Мы живем на двадцать первой линии Васильевского острова.
     - Совершенно невероятно! Ведь это, кажется, у черта на куличках.
     - Да-с, - вздохнула горничная. - Очень далеко. Прощайте, барин! Мне еще
в два места заехать надо.

     II
     На  третий день после  этого  визита горничная  около  часу  дня  снова
доложила мне:
     - Вас спрашивает горничная господина Зверюгина.
     - Опять?! Что ей надо?
     - Письмо от ихнего барина.
     - Впустите ее. Здравствуйте, милая. Ну, как дела у вашего барина?
     - Дела ничего,  спасибо. Дела хорошие.  Да уж плохие  дела - это не дай
Господь.
     Моя горничная тоже согласилась с нею:
     - Хорошие дела когда, так лучше и хотеть не надо.
     Отдав дань этикету, мы помолчали.
     - Письмо? Ну, давайте.
     - "Радуюсь  за тебя, дорогой  Аркадий, что деньги тебе сейчас не нужны.
Между  прочим:  когда  ты был  весной прошлого  года  у  меня, то  забыл  на
подзеркальнике пачку  газет ("Нов. Время", "Речь"  и др.), а  также проспект
фирмы  кроватей "Санитас".  Это все  у меня случайно сохранилось.  Если тебе
нужно, напиши. Пришлю. Обнимаю тебя.  Ну, как вообще? Пиши  побольше. У тебя
такой чудесный стиль, что приятно читать. Любящий Василиск".
     Я ответил ему:
     - "Три года тому назад однажды  в ресторане "Малоярославец" ты  спросил
меня: который  час?  К  сожалению, у меня  тогда часы стояли. Теперь  я имею
возможность ответить тебе на твой вопрос.  Сейчас четверть второго. Не стоит
благодарности. Что же  касается  газет, то, конечно, я  хожу без них сам  не
свой, но из дружбы к тебе могу ими  пожертвовать. Именно -  передай их своей
горничной. Пусть она обернет тебя ими  и  подожжет в тот самый момент, когда
ты ее  снова погонишь за не менее важным делом. Спи только на кроватях фирмы
"Санитас"!"
     - Скажите, милая, - спросил я, передавая горничной письмо,  - вы только
ко мне ездите или еще к кому?
     -  Нет,  что  вы, барин! У меня теперь очень много дела. Мне еще  нужно
съездить сегодня на Безбородкинский проспект, а потом в Химический переулок.
Это где-то на Петергофском шоссе.
     - Черт знает что! А в Химический переулок нужно не к Бройдесу ли?
     - Да-с, к господину Бройдесу.
     - Aга! Так этот Бройдес через час будет у  меня. Оставьте ему письмо, я
передам.
     - Премного благодарю. А то это действительно... Отсюда часа полтора...

     III
     Приехал Бройдес.
     - Данила, - сказал я. - Вот тебе письмо от Зверюгина.
     - Ты знаешь, этот Зверюгин - он с ума сошел, - пожал плечами Бройдес. -
Его   вдруг  обуяла   самая  истерическая  деликатность,  внимательность   и
аккуратность.  Он буквально заваливает  меня  письмами.  Я бы  на месте  его
горничной давно сбежал.
     - Он и тебе тоже пишет?
     -  А  разве и тебе? Представь  себе, третьего  дня я  получил  письмо с
запросом: не знаю ли я, где  находится главное управление по  делам местного
хозяйства,  -  справку,  которую можно навести  в  любой телефонной книге, у
любого  городового.  А  вчера  присылает  мне  рубль  восемьдесят копеек,  с
письмом,  в  котором сообщает,  что вспомнил,  как  мы с ним в прошлом  году
ездили на  скачки в Коломяги и я якобы платил за  мотор три рубля шестьдесят
копеек. Я уверен, что с ним делается что-то нехорошее...
     - Посмотри-ка, что он тебе сегодня пишет.
     Бройдес прочел:
     - "Дорогой Данила! У меня к тебе большая просьба: не знаешь ли ты адрес
Аркадия Аверченко  -  никак не могу его отыскать, а очень нужно. Напиши, как
поживаешь. Не  стесняйся  писать побольше  (у тебя  замечательный  стиль), а
горничная подождет".
     Мы взглянули друг на друга.
     -  Тут  дело  нечисто. Человек  пишет  мне  почти  каждый  день письма,
получает на них ответы и в то же время справляется, где я живу! Данила! Этот
человек или очень болен, или здесь кроется какой-нибудь ужас.
     Бройдес встал.
     -  Ты  прав. Едем сейчас же к нему. Вызови таксомотор - он  живет  черт
знает где!

     IV
     Мы  звонили у парадного  минут десять - из  квартиры Зверюгина не  было
никакого ответа.
     Наконец, когда я энергично постучал в дверь  кулаком и крикнул, что иду
в  полицию,  дверь приотворилась  и в щель  просунулась растрепанная  голова
полураздетого Зверюгина. Он был встревожен, но, увидя нас, успокоился.
     -  Ах,  это  вы!  Я  думал  -  горничная.  Тссс!  Тише.  Идите  сюда  и
разденьтесь. В те комнаты нельзя.
     - Почему?! - в один голос спросили мы.
     - Там... дама!
     Я бросил косой взгляд на Бройдеса.
     - Ты понимаешь, Данила, в чем дело?
     -  Да уж теперь  ясно  как день. Только  послушай, Вася... Как тебе  не
стыдно гонять бедную  девушку по всему Петербургу от одного края до другого?
Неужели ты не мог бы запирать ее на это время в кухне?!
     -  Да, попробуй-ка, - жалобно захныкал  Василиск Зверюгин. - Это  такая
бешеная ревнивица, что сразу поймет, в чем дело, и разнесет кухню в куски.
     - Вот... оно... что! - с расстановкой сказал Бройдес. - Бедная девушка!
Вот  все   вы  такие,  мужчины,  подлецы:  обольстите  нас,  бедных  женщин,
совратите, опутаете сладкими цепями,  а потом гоняете с Химического переулка
на Троицкую, проводя это время в объятиях разлучницы. Так, что ли?
     - Так, - бледной улыбкой усмехнулся Зверюгин.
     Я уселся без приглашения на стул и спросил:
     - Скажи, у тебя нет еще каких-нибудь друзей, кроме нас?
     Он понял.
     -  Есть-то  есть, да они или близко живут, или уже  я все у них узнал и
все  им возвратил, что было возможно. Вы не можете представить, какой я стал
аккуратный: за эти нужные мне три часа в день  я возвратил по принадлежности
все когда-то  взятые и зачитанные мною  книги, я  ответил на все  письма, на
которые  не  отвечал по  три  года, я  возвращал  долги,  вспоминая  все  до
последней  копейки! Я просто  даже  справлялся  о здоровье моих милых,  моих
дорогих, моих  чудесных  друзей! И  я  теперь  обращаюсь  к  вам: придумайте
что-нибудь  для  моей  горничной... Что-нибудь  на  три  часа! Моя  фантазия
иссякла.
     Я подошел к столу, взял какую-то книгу и сказал:
     -  Ладно! Это какая  книга? Мопассан?  Том третий? Завтра же пришли мне
эту книжку... Слышишь? Мне она  очень нужна.  Через час я ее верну тебе. Это
ничего, что горничная  подождет?  И  ничего, что ты мне пришлешь  эту  книгу
также и послезавтра?
     - О, пожалуйста, -  засмеялся он.  -  Она  все равно полуграмотная, моя
Катя, и в этих делах ничего не понимает. Скажи ей,  что это корректура,  что
ли. Ей ведь все равно.

     V
     Каждый день аккуратно бедная Катя привозила мне том третий Мопассана.
     - Ну, как погода? - спрашивал я.
     - Ничего, барин. Погода теплая, солнышко.
     - Чудесно! Терпеть не могу, когда холодно и идет дождь.
     - Что уж тут хорошего. Одна неприятность.
     А моя горничная добавляла:
     - В дождь-то совсем нехорошо. Одна грязь чего стоит.
     - А как же! Кому такое приятно?
     Я  брал Мопассана  и  уходил в кабинет читать газеты  или просматривать
редакционные письма.
     Часа через полтора выходил в кухню и снова возвращал Мопассана.
     - Готово. Поблагодарите барина  и кланяйтесь ему. Скажите, чтобы завтра
обязательно прислал - это, брат, очень нужная вещь!
     - Хорошо-с. Передам.
     Мопассан за три недели порядочно поистрепался. Обрез книги засалился, и
обложка потемнела.
     Через три недели книжка не появлялась у меня  подряд четыре дня, потом,
появившись однажды, исчезла на целую неделю, потом ее не было десять дней...
     Самый длительный срок был полтора месяца.
     Катя  принесла мне  ее  в этот раз, будучи в  очень веселом настроении,
сияющая, оживленная:
     -  Барин  просили меня сейчас же возвращаться,  не дожидаясь. Книжку  я
оставлю; когда-нибудь зайду.
     Да так и не зашла.
     Это было, очевидно, там последнее - самое краткое свидание.
     Это была ликвидация.
     Счастливица ты, Катя! Бедная ты - та, другая!
     Желтеет  и коробится обложка Мопассана.  Лежит эта  книга на шкапу, уже
ненужная, и покрывается она пылью.
     Это пыль тления, это смерть.

        На "Французской выставке за сто лет"

     - Посмотрим, посмотрим... Признаться, не верю я этим французам.
     - Почему?
     - Так как-то... Кричат: "Искусство,  искусство!" А что такое искусство,
почему искусство? - никто не знает.
     -  Я вас немного не понимаю,  - что вы хотите сказать словами -  почему
искусство?
     - Да так: я вот вас спрашиваю - почему искусство?
     - То есть как - почему?
     - Да  так! Вот небось и вы даже  не ответите, а то французские какие-то
живописцы. Наверное, все больше из декадентов.
     - Почему же уж так сразу и декаденты? Ведь декаденты недавно появились,
а эта выставка за сто лет.
     - Ну, половина, значит, декадентов. Вы думаете что! Им же все равно.
     - Давайте лучше рассматривать картины.
     - Ну, давайте. Вы рассматривайте ту, желтую, а я эту.
     - Что ж тут особенного рассматривать - вот я уже и рассмотрел.
     - Нельзя же так скоро. Вы еще посмотрите на нее.
     - Да  куда  ж  еще смотреть?! Все видно как  на ладони: стол,  на столе
яблоки, апельсины, какая-то овощь. Интересно, как она называется?
     - А какой номер?
     - Сто двадцать седьмой.
     -  Сейчас... Гм! Что за черт! В каталоге эта картина называется "Лесная
тишина". Как это вам понравится?! У этих людей все с вывертом... Он не может
прямо и ясно  написать: "Стол с  яблоками" или "Плоды". Нет, ему, видите ли,
нужно что-нибудь этакое  почуднее придумать!  Лесная тишина! Где она тут?  А
потом возьмет он, нарисует лесную  тишину и подпишет: "Стол с апельсином". А
я вам скажу прямо: такому  молодцу не на  выставке место,  а  в  сумасшедшем
доме!
     - Ну, может быть, это  ошибка.  Мало ли что бывает: типографщик напился
пьяный и допустил ошибку.
     - Допустим.  Пойдем дальше. А это что за картина? Ну... голая женщина -
это  еще  ничего. Искусство там, натура, как  вообще... Какая-нибудь  этакая
Далила или Семирамида. Какой  номер?  Двести  восемнадцать?  Посмотрим.  Вот
тебе! Я ж  говорю, что у этих людей вместо  головы  коробка от  шляпы! И это
называется  "новым  искусством"!  Новыми  путями!  Может,  скажете  -  опять
типографская ошибка?  Нарисована  голая женщина,  а в каталоге ее  называют:
"Вид  с обрыва"! Нет-с, это  не  типографская ошибка,  а  тенденция! Как  бы
почудней,   как  бы  позабористее  на  голову  стать.  Эх  вы!  Просвещенные
мореплаватели!
     - Это не англичане, а французы.
     -  Я и  говорю.  И я уверен, что вся выставка в стиле  "О, закрой  свои
голубые ноги". Это что? Четыреста одиннадцатый? Лошадки на лугу пасутся. Как
оно там? Ну конечно! Они это называют "Заседание педагогического совета"!
     - А  знаете  -  это  мне нравится.  Тут  есть  какая-то  сатира...  Гм!
Ненормальная постановка дела высшего образования в России. Проект Кассо...
     -  Нет! Нет! Вы посмотрите! Тут нормальному человеку можно с ума сойти!
Я  бы  за  это  новое  искусство  в  Сибирь  ссылал!  Вы  видите?  Нарисован
здоровенный мужчинище  с  бородой, а под этим номером творец сего  увража  в
каталоге пишет: "Моя мать"... Его мать! Да я б его... Нет, не могу больше! Я
им сейчас покажу, как публику обманывать. Ты, милый мой, хоть и декадент,  а
тюрьма  и  для декадентов, и для  недекадентов одинаковая! Эй, кто  тут!  Вы
капельдинер?  Билеты  отбираете?  За  что?  Может, и  у  вас  новое течение?
Посмотрите вашими бесстыдными глазами, - кто это может допустить?! Это какой
номер? Девяносто пятый? Мужчина с бородой? А в каталоге что? Девяносто пятый
-  "Моя мать"? Мать с  бородой? Или зарвавшаяся наглость изломанных идиотов,
которым все прощается? Я вас спрашиваю! Что вы мне на это скажете?
     - Что я скажу? Позвольте ваш каталог... Вы сейчас откуда?
     - Мы, миленький мой, сейчас из  такого места, которое не  вам чета! Там
художники  хранят святые  старые  традиции! Одним  словом -  с академической
выставки, которая...
     - Вы  бы, господин, если так экономите, то уж не кричали  бы, - ведь  у
вас каталог-то не нашей, а чужой выставки.

        Одинокий

     Бухгалтер Казанлыков говорил жене:
     - Мне его так жаль... Он всегда одинок, на него почти никто не обращает
внимания, с ним не разговаривают... Человек же  он с виду вполне корректный,
приличный,  и в конце  концов не помешает же он нам!  Он такой же банковский
чиновник, как и  я. Ты ничего  не имеешь против?  Я пригласил его  к нам  на
сегодняшний вечер.
     - Пожалуйста! - полуудивленно отвечала жена. - Я очень рада.
     Гости собрались  в десять часов. Пили чай, поздравляли  хозяина с  днем
ангела  и  весело  подшучивали  над  молодой  парочкой:  сестрой  бухгалтера
Казанлыкова и ее женихом, студентом Аничкиным.
     В десять  часов явился  тот самый вполне приличный  господин, о котором
Казанлыков  беседовал с  женой... Был он  высок, прям,  как громоотвод, имел
редкие,  крепкие,  как  стальная  щетка,  волосы  и густые черные удивленные
брови. Одет был  в черный сюртук, наглухо застегнутый,  делавший похожим его
стан  на  валик  от  оттоманки,  говорил  тихо  и вежливо,  но  внушительно,
заставляя себя выслушивать.
     Чай пил с ромом.
     Выпив два  стакана, от третьего  отказался и, посмотрев благосклонно на
хозяина, спросил:
     - Деточки есть у вас?
     - Ожидаю! -  улыбнулся Казанлыков,  указав широким,  будто извиняющимся
жестом на  жену,  которая  сейчас  же  вспыхнула  и сделала такое  движение,
которое свойственно полным людям, когда они хотят уменьшить живот.
     Одинокий господин солидно посмотрел на живот хозяйки.
     - Ожидаете? Да... Гм... Опасное дело это - рождение детей.
     - Почему? - спросил Казанлыков.
     -  Мало  ли?  Эти вещи  часто кончаются смертельным  исходом. Родильная
горячка или еще какая-нибудь болезнь. И - капут!
     Казанлыков бледно улыбнулся.
     - Ну,  будем надеяться, что  все  завершится благополучно.  Будем иметь
большого такого, толстого мальчугана... Хе-хе!
     Одинокий господин раздумчиво  пригладил  мокрой ладонью черную  и очень
редкую проволоку на своей голове.
     - Мальчугана... Гм... Да, мальчуганы тоже, знаете... Часто мертвенькими
рождаются.
     Хозяин пожал плечами.
     - Это очень редкие случаи.
     -  Редкие?  -  подхватил гость.  - Нет,  не  редкие. Некоторые  женщины
совершенно  не  могут иметь  детей...  Есть  такие  организмы.  Да  вот  вы,
сударыня...  Боюсь,  что появление на свет ребенка  будет грозить вам самыми
серьезными опасностями, могущими окончиться печально...
     - Ну, что вы завели, господа, такие разговоры, - сказала жена чиновника
Фитилева. -  Ничего дурного не будет. Вы же, -  обратилась  она к  одинокому
господину, - и на крестинах еще гулять будете!
     Одинокий господин скорбно покачал головой.
     -  Дай-то Бог. Только ведь  бывают и  такие случаи,  что ребенок ростет
благополучно,  а умирает потом. Детский  организм очень  хрупкий,  нежный...
Ветерком подуло, пылиночку  какую на  него нанесло, и - конец. По статистике
детской смертности...
     Жена  Казанлыкова, бледная, с искаженным страхом лицом,  слушала тихую,
вежливую речь гостя.
     - Ну,  что там ваша статистика! У меня трое детей, и все  живехоньки, -
перебила жена Фитилева.
     Гость ласково и снисходительно улыбнулся.
     - Пока, сударыня, пока. Слышали вы, между прочим, что в городе появился
дифтерит? Ребеночек гуляет себе, резвится и  вдруг - начинает покашливать...
В горле маленькая краснота... Как будто бы ничего особенного...
     Жена Фитилева вздрогнула и широко открыла глаза.
     - Позвольте! А ведь мой  Сережик  вчера  действительно вечером кашлянул
раза два...
     - Ну,  вот,  - кивнул головой гость. -  Весьма возможно,  что у  вашего
милого  мальчика дифтерит. Должен  вас, впрочем,  успокоить, что это,  может
быть,  не  дифтерит.  Может  быть,  это  скарлатина.  Вы  говорите  -  вчера
покашливал?  Гм...  Если он не  изолирован,  то легко может заразить  других
детей...
     Бледная, как бумага, жена Фитилева открывала и закрывала рот, не находя
в себе силы вымолвить ни одного слова.
     -  Особенно  вы  не  волнуйтесь,  -  благожелательно  сказал  гость.  -
Скарлатина  не  всегда  кончается  смертельным  исходом. Иногда  она  просто
отражается на ушном аппарате, кончается глухотой или - что, конечно, опаснее
- отзывается на легких.
     - Куда вы? -  с беспокойством  спросила  жена  Казанлыкова,  видя,  что
госпожа Фитилева надевает дрожащими руками шляпу и, стиснув губы, колет себе
пальцы шляпной булавкой.
     -  Вы меня  извините,  дорогая,  но...  я страшно беспокоюсь.  Вдруг...
это... с Сережей... что-нибудь неладное.
     Забыв даже попрощаться, она хлопнула выходной дверью и исчезла.
     Гость прихлебывал маленькими глотками чай с ромом и изредка посматривал
на сидевших против него студента Аничкина и его невесту.
     - На каком вы факультете? - спросил он, ласково прищуривая левый глаз.
     - На юридическом.
     -  Ага! Так, так... Я сам когда-то был в университете. Люблю  молодежь.
Только юридический  факультет  -  это  невыгодная  штука, извините  меня  за
откровенность.
     - Почему?
     - Да вот я вам скажу: учитесь вы, учитесь - целых четыре года.  Кончили
(хорошо,  если  еще  удастся кончить!)... И что  же вы? Помощник  присяжного
поверенного  -  без практики, или поступаете в управление железных дорог без
жалованья,  в  ожидании далекой ваканции на сорок  рублей!  Конечно,  вы  не
сделаете такой оплошности, чтобы жениться, но...
     Студент сделал виноватое лицо и улыбнулся.
     - Как раз я и женюсь. Вот - позвольте вам представить - моя невеста.
     - Же-ни-тесь, - протянул одинокий господин  грустно и многозначительно.
- Вот как! Ну,  что же, сударыня... Желаю  вам счастья  и привольной богатой
жизни.  Впрочем,  мне случалось  наблюдать,  как  живут женившиеся студенты:
комната в шестом этаже, больной ребенок за ширмой (обязательно больной - это
заметьте!),  рано  подурневшая  от  плохой  жизни,  худая,  печальная  жена,
посиневший  от  голодухи  и  неудач   супруг...  Конечно,  есть   счастливые
исключения в  этих  случаях:  ребенок  может помереть,  а  жена  - сбежит  с
каким-нибудь  смазливым  соседом,  но  это - увы!  - бывает редко... Большей
частью муж однажды усылает жену в ломбард - якобы для  того,  чтобы заложить
последнее пальто, а сам прикрепит к крюку от зеркала ремень, да и тово...
     В комнате было тихо.
     Жених, съежившись, ушел в свой стул, а невеста упорно глядела на клетку
с птицей, и на ее глазах дрожали две неожиданные случайные слезинки, которые
порой  быстро  скатывались  на  волнующуюся  грудь и  сейчас  же  заменялись
новыми...
     -  Что  вы,  право,  такое  говорите,  -  криво  усмехнулся   бухгалтер
Казанлыков. - Поговорим о чем-нибудь веселом.
     - В самом деле, - сказал акцизный чиновник Тюляпин. - Вы слишком мрачно
и односторонне смотрите  на  жизнь. Вот  взять  хотя  бы меня - я женился по
любви и совершенно счастлив с женой. Положение у нас обеспеченное, и с женой
мы живем душа в душу... Она меня ни в чем не стесняет... Вот сегодня - у нее
болела голова,  она не могла сюда  прийти  поздравить  дорогого хозяина  - и
все-таки настояла, чтобы я пошел...
     Одинокий господин с сомнением качнул головой:
     - Может быть... может быть... Но только я чтой-то  счастливых браков не
видел. Верные, любящие жены - это такая редкость, которую нужно показывать в
музеумах...  И  что ужаснее всего,  -  обратился  он к угрюмо  потупившемуся
студенту, -  что чем ласковее, предупредительнее жена, тем,  значит, большую
гадость она мужу готовит.
     - Моя жена не такая! - мрачно проворчал акцизный чиновник.
     - Верю, - вежливо поклонился гость. - Я говорю вообще. Я  на своем веку
знал мужей, которые говорили о женах, захлебываясь,  со слезами на глазах, и
говорили тем самым людям, которые всего несколько часов назад держали их жен
в объятиях.
     - Бог знает что вы такое  говорите! -  встревоженно воскликнул акцизный
Тюляпин.
     - Уверяю вас! Однажды я снимал комнату в одной  адвокатской семье. Жена
каждый  день  ласково  уговаривала  мужа пойти в  клуб развлечься,  так как,
говорила она, ей нездоровится и она ляжет поспать. А он, мол, заработался. И
при этом целовала  его и говорила, что он  свет ее жизни. А когда глупый муж
уходил в клуб или еще куда-нибудь, из комода выползал любовник (они их всюду
прячут), и  они начинали целоваться самым настоящим образом. Я все это из-за
стены и слышал.
     Акцизный Тюляпин сидел бледный, порывисто дыша... Он вспомнил, что жена
как раз сегодня назвала его светом ее жизни и  уже несколько раз жалела его,
что он  заработался. Он хотел сейчас  же  встать и побежать  домой, но  было
неловко.
     Из  столовой   вышла,   с   заплаканными  глазами,   расстроенная  жена
Казанлыкова и сказала, что ужин подан.
     Унылое настроение немного рассеялось. Все встали и  повеселевшей толпой
отправились в столовую.
     Когда рюмки были налиты, одинокий господин встал и сказал:
     - Позвольте предложить  выпить  за здоровье многоуважаемого именинника.
Дай Бог ему прожить еще лет десять - двенадцать и иметь кучу детей!
     Тост особенного успеха не имел, но все выпили.
     - Вторую рюмку, - торжественно заявил одинокий господин, - поднимаю  за
вашего будущего первенца!
     Будущая  мать расцвела  и бросила на одинокого господина  такой взгляд,
который говорил, что за это она готова простить ему все предыдущее.
     -  Пью  за  вашего  будущего  сына!  Правда,   дети  не  всегда  бывают
удачненькие. Я знал одного мальчика, который уже девяти  лет  воровал у отца
деньги  и водку, и мне однажды показывали другого  четырнадцатилетнего юнца,
который  распорол  вынянчившей  его   старухе  живот  и  потом,   когда  его
арестовали, убил из револьвера двух городовых... Но все же...
     - Закусите лучше, -  посоветовал хозяин, нахмурившись. - Вот прелестная
семга, вот нежинские огурчики...
     Гость, вежливо поблагодарив, придвинул невесте студента семгу и сказал:
     - На днях одни мои знакомые отравились рыбным ядом. Купили тоже вот так
семги, поели...
     - Я не хочу семги, - сказала девушка. - Дайте мне лучше колбасы.
     -  Пожалуйста,  - почтительно  придвинул  гость  колбасу.  -  Заражение
трихинами бывает гораздо реже, чем рыбным  ядом. На  днях, я читал, привозят
одну старуху в больницу, думали -  туберкулез, а когда разрезали ее, увидели
клубок свиных трихин...
     Акцизный чиновник,  попрощавшись,  вышел от  Казанлыковых в тот момент,
когда одинокий господин  тоже  раскланялся, вежливо  поблагодарил  хозяев за
гостеприимство  и  теперь  спускался  по  темной,  еле  освещенной  парадной
лестнице.
     Акцизный  Тюляпин  пил за ужином  много,  с какой-то  странной, ужасной
методичностью. Теперь он до-гнал  одинокого господина,  схватил его за плечо
и, пошатываясь, сказал:
     - Вы чего,  черти вас разорви,  каркали там насчет  жен... Вот я сейчас
тресну вас  этой  палкой по черепу - будете  вы  знать, как такие  разговоры
разговаривать.
     Одинокий господин обернулся к нему и, съежившись, равнодушно сказал:
     - У вас палка толстая, железная...  Если вы ударите ею  меня по голове,
то  убьете.  Мне-то  ничего - я буду мертвый, - а  вас  схватят и  сошлют  в
Сибирь. Жена  ваша  обнищает  и  пойдет по миру,  а вы не выдержите  тяжелых
условий  каторги  и  получите  чахотку... Дети  ваши разбредутся  по  свету,
сделаются жуликами,  а когда о вашем  преступлении узнает  ваша мать,  с ней
сделается разрыв сердца... Aга!

        Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина

     Ровно десять лет тому назад  рабочий Пантелей Грымзин получил от своего
подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за 9 часов работы - всего
два  с  полтиной!!!  "Ну, что  я  с этой дрянью  сделаю?.. - горько  подумал
Пантелей, разглядывая на ладони два  серебряных рубля и полтину медью... - И
жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые
- одна, вишь,  дыра...  Эх, ты жизнь наша раскаторжная!!" Зашел к  знакомому
сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.
     - Есть ли на тебе крест-то? - саркастически осведомился Пантелей.
     Крест,  к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под
блузой, на волосатой груди сапожника. "Ну, вот остался у меня рупь-целковый,
- со вздохом подумал Пантелей.  -  А что на него сделаешь?  Эх!.."  Пошел  и
купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую,
полбутылки  водки, бутылку пива и десяток папирос,  - так разошелся,  что от
всех капиталов только  четыре  копейки  и  осталось.  И когда уселся бедняга
Пантелей за свой убогий ужин - так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть
не заплакал.
     -  За что же, за что... - шептали его дрожащие губы.  - Почему богачи и
эксплуататоры пьют шампанское,  ликеры, едят рябчиков и  ананасы, а я, кроме
простой  очищенной, да  консервов, да ветчины - света Божьего  не вижу... О,
если бы  только мы,  рабочий класс, завоевали  себе свободу!..  То-то  мы бы
пожили по-человечески!..
     Однажды,  весной  1920  года  рабочий  Пантелей  Грымзин  получил  свою
поденную плату  за  вторник: всего  2700 рублей. "Что ж я с  ними сделаю", -
горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. - И подметки
к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь - смерть хочется!"
Зашел  Пантелей к  сапожнику, сторговался за две  тысячи  триста  и вышел на
улицу с  четырьмя  сиротливыми сторублевками. Купил фунт  полубелого  хлеба,
бутылку ситро, осталось 14  целковых... Приценился к десятку папирос, плюнул
и отошел. Дома нарезал хлеба, откупорил ситро,  уселся  за стол ужинать... и
так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
     -  Почему же, - шептали  его дрожащие губы, - почему богачам все, а нам
ничего... Почему богач ест  нежную розовую  ветчину,  объедается  шпротами и
белыми булками, заливает себе  горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит
папиросы,  а  я,  как  пес  какой,  должен  жевать черствый  хлеб  и  тянуть
тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все,  другим  - ничего?.. Эх,
Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!.....