а ведь вы же хотите все это видеть своими глазами. Напишите вот ему в Симферополь или по телефону скажите, и он вам командирует машину, - сядете, поедете куда хотите, посмотрите, что там вас интересовать будет... Следует, имейте в виду, Сергей Николаевич, весьма следует почаще смотреть, что делается нового!.. И в этот вечер мы всех пересидели на "Поплавке", и набережная была уже совершенно пуста, когда мы вышли, только рабочие гудронировали в это время шоссе, отчего плотно стоял густой запах асфальта. Я удивлялся выносливости Алексея Максимовича, несмотря на его болезнь: и теперь, в конце всего этого длинного, на моих глазах проведенного им дня, он казался столь же бодрым, энергичным, полным мыслей, как и утром, хотя не отдыхал за день и десяти минут. На другой день утром он уезжал из Ялты. Перед тем мы в последний раз пили кофе на гостеприимном "Поплавке", и теперь Алексей Максимович говорил уже о себе, о своем замысле написать большую повесть после того, как будет закончен "Самгин". По его словам выходило, что ему непременно нужен будет берег Каспийского моря около Баку, потом нужны будут Армения, Грузия, и он едет главным образом посмотреть на то, что думает изобразить в новой повести. Не знаю, как для кого, а для меня лично писатели-художники - скажем на минуту, беллетристы - бывают наиболее близки и дороги тогда, когда они горят желанием влить хотя бы в первые попавшиеся слова перед первым попавшимся слушателем новые образы и мысли, из которых со временем сложатся новые их творения. Тогда они на глазах как-то очень молодеют душой, тогда бурным бывает разбег их фантазии, и очень многое из того, что будет ими впоследствии отброшено, как совершенно излишнее, кажется им самым важным, наиболее необходимым, именно тем, ради чего только и стоит писать новую вещь. Но с Горьким было не совсем так. Чувствовалось, что он уже не раз делился своим замыслом с другими и говорит готовыми уже, очень сжатыми словами, избегая деталей. Помню, у меня составилось такое впечатление, что задумана была повесть приключенческого типа. При том колоссальном обилии наблюдений, которым обладал Горький, подобная повесть могла бы выйти очень яркой, но, как известно, замысел этот так замыслом и остался. И вот поданы уже машины на двор гостиницы "Марино", и Алексею Максимовичу говорят, что пора ехать. Все ли слова сказаны нами друг другу? Нет, конечно, - мы только начали говорить их в эти два дня, а машины уже неумолимо блестят своими кузовами, готовясь увезти того, кто стал мне очень близок, куда-то по пути к весьма далекому Каспийскому морю. Мы обнялись на прощанье, и снова слезы его на моих щеках... - Прислать вам книги мои, Сергей Николаевич? - Пришлите, пожалуйста, пришлите, - у меня их почти нет! И карточку свою тоже! Наконец, в последний раз ловлю я своими глазами светлые, как бы изнутри освещенные глаза Горького, и... машина его исчезает за поворотом стены. В повесть, какую собирался написать он, должна была войти такая картина: весь осиянный лучами заходящего солнца появляется вдруг перед какой-то девочкой на берегу Каспийского моря необыкновенный всадник на красивейшем коне, но через несколько мгновений поворачивает коня, стрелою мчится от берега вдаль и скрывается за курганами, а она остается, пораженная этим видением. Некоторое время после отъезда Алексея Максимовича я чувствую себя так, как эта девочка из его ненаписанной повести. Пьесу о Лермонтове "Поэт и чернь", изображавшую последний приезд поэта на Кавказ и дуэль с Мартыновым, я написал года за три до личного знакомства с Горьким. Теперь же мне хотелось написать еще две пьесы о Лермонтове: "Поэт и поэтесса" - кратковременный роман с французской поэтессой Аделью Оммер де Гелль - и "Поэт и поэт" - Лермонтов в период смерти Пушкина. А так как место действия первой из задуманных пьес был главным образом Кисловодск, то я и решил нарушить свое слишком долговременное сидение в Алуште и поехать посмотреть Кисловодск, Пятигорск, Железноводск, где я еще никогда не был. Полагаю, что раскачался я так, глядя на Горького: для того, чтобы написать пьесу "Поэт и поэтесса", можно было в Кисловодск и не ездить. Мне хотелось главным образом посмотреть место дуэли Лермонтова с Мартыновым, дом в Пятигорске, где произошла ссора между ними, и прочее, относящееся к тому, о чем у меня уже было написано в пьесе "Поэт и чернь". Так я поехал на Кавказ дней через десять после того, как приехал из Ялты, и эта поездка, между прочим, дала мне материал для рассказа "Как прячутся от времени". Она же доставила мне и радость новой, совершенно нечаянной встречи с Горьким во Владикавказе, куда приехал я с группы Минеральных Вод, чтобы отсюда прокатиться по знаменитой Военно-Грузинской шоссейной дороге, посмотреть лермонтовские места: Терек, прыгающий, "как львица с косматой гривой на хребте", замок царицы Тамары, Дарьяльское ущелье... Под обаянием Лермонтова (так же, как и Пушкина и Гоголя) прошли мои детские годы. Еще дошкольником, когда я сам начал писать стихи, я знал наизусть многое из Лермонтова, и, должен признаться, мне стало как-то весьма не по себе, что вот я даже и пьесу о Лермонтове написал и еще собираюсь написать две, но замка Тамары не видел, Дарьяльского ущелья тоже, - не видел даже Казбека вблизи, а ведь все это вдохновляло моего любимого поэта. Как же я так? Значит, действительно, "мы ленивы и нелюбопытны", - как определил Пушкин? Нехорошо, очень нехорошо! На вокзале во Владикавказе я расспрашивал, в какой гостинице можно остановиться переночевать (был уже вечер), и вдруг заметил у книжного киоска Максима и Колю. Минуты через две я уже сидел рядом с Алексеем Максимовичем в его салон-вагоне, прицепленном к поезду, который должен был вскоре отправиться на север. Тут же был и кто-то сопровождавший Горького по Кавказу, кто именно, не знаю, но, кажется, бакинец, потому что к нему обратился Алексей Максимович, представив меня: - Вот и Сергею Николаевичу надо бы, очень надо посмотреть Баку, - устройте-ка, пожалуйста, ему это! Тот обещал устроить и записал для этой цели название гостиницы, в которой я думал остановиться во Владикавказе, но тем дело и кончилось. - Ну, а вам-то, Алексей Максимович, как показалось Баку? - спросил я. - Вы раньше когда-нибудь в нем бывали? - в свою очередь, спросил он. - Был как-то ровно двадцать лет назад, но проездом. Я тогда с Волги, из Самары, поехал в Ташкент, потом в Коканд, Самарканд, Бухару, наконец, добрался до Красноводска, а уж из Красноводска по Каспию доплыл до Баку, - припоминал я. - И должен признаться, что не мог тогда высидеть в Баку больше суток: страшно там разило везде нефтью, не было спасения от этого запаха! - Теперь там, представьте, чистейший воздух! - живо возразил Горький (он вообще был очень оживлен, что называется, был "в ударе"). - Ни малейшего запаха нефти, я ведь тоже его не люблю, - да и кому он нравится? Красивый город стал теперь Баку! Я даже думаю, не красивее ли он будет, чем Неаполь, факт! Парки какие там разбиты теперь повсюду - чудеса! А что касается нефти, то мне показали там такой завод, где нефть очищается до степени деликатесного масла, факт! - вот того самого масла, которое идет на консервы!.. Все на этом заводе машины делают, а при машинах этих только восемь человек всего, - вот как! А домов понастроить сколько новых и каких огромных успели! А люди какие! Сергей Николаевич, - непременно вам побывать там надо!.. Понимаете, - выходят на трибуну люди, все в мазуте, черные, потные, а го-во-рят как! И когда они научились так говорить, - чудеса прямо! - Вы, кажется, и в Армении побывать хотели, Алексей Максимович? Были? - Оттуда и еду! Там меня на озере Гокча угощали форелью в полпуда весом, - факт. - Сомневаюсь все-таки, чтобы такая могла быть форель, - в полпуда. Это уж какое-то чудовище, а не форель. Не приходилось о такой ни читать, ни слышать. Но Алексей Максимович схватил меня за руку. - Форель же, говорю вам! Вот видите, как у нас: нигде подобной не бывает, может быть, а у нас есть!.. И разве где-нибудь еще есть такая дорога, как Военно-Грузинская! Только у нас она и возможна! Я только что по ней ехал. - Завтра как раз и я думаю проехаться по ней, хотя бы до станции "Казбек", - если не до Тифлиса. - В Тифлисе вы раньше бывали? - А вот тогда, как не усидел в Баку, поехал я в Тифлис и несколько дней там пробыл, оттуда - в Батум. - А по Военно-Грузинской дороге тогда на чем ехали? - Ни на чем. Совсем этой дороги не видел. - Ка-ак же так не видели? - так удивился Алексей Максимович, как будто я преступление сделал, а я отозвался, улыбаясь: - Не пришлось видеть, и все. Но Горький откинулся вдруг на месте, выпрямил стан, лицо его стало строгим, левую руку с вытянутым указательным пальцем поднял он над головой и проговорил неожиданно для меня с большим пафосом: - Вы представьте только, что вдруг умерли бы вы и предстали бы перед богом, и вот сказал бы вам бог: "Для тебя, Сергеев-Ценский, создал я всю красоту эту, и ты... ее... не видел!" Можно было, конечно, улыбнуться на эту шутку, - я так и сделал в первый момент, - но можно было и задуматься над нею, - что сделал я потом, когда простился с этим удивительным человеком, стремившимся всем размахом своей жизни доказать правоту заложенной в этой шутке мысли. Как можно, чтобы я, художник, чего-то красивого не видел? Как можно, чтобы я, ученый, чего-то не знал? Как можно, чтобы я, рабочий, чего-то не мог сделать? И как можно, чтобы все мы вместе, общими силами нашими не переделали мир, который только затем и существует, чтобы нам его переделать по-своему, чтобы непременно полупудовыми были все форели, чтобы деликатесное масло консервов делалось из нефти, чтобы потные и черные от мазута люди, выходя на трибуну, становились бы Демосфенами, Эсхинами, Периклами, чтобы заведомо нефтяной, рабочий город Баку заткнул бы за пояс и красотой своих улиц, площадей, парков и удобствами жизни щегольской нарядный Неаполь... Но для того, чтобы все переделать, конечно же, надо все видеть, все знать, все хотеть сделать и все мочь сделать, а прежде всего забыть о том, что когда-то были "мы ленивы и нелюбопытны". Побывав в 28-м году на родине, Горький, как известно, снова вернулся в Сорренто, но вернулся как пчела, отягощенная цветочной пылью: он вывез не только множество новых впечатлений, но и великое множество забот и разных взятых на себя обязательств. Круг корреспондентов его не мог не расшириться, и расширился он чрезвычайно. Я продолжал по-прежнему оставаться писателем-художником, и только, Горький становился общественным деятелем всесоюзного масштаба. При таких обстоятельствах переписка между нами не могла не заглохнуть, и это является одной из причин того, что в следующие годы было уже так мало писем его ко мне. Другою причиной этого было то, что мы с ним обыкновенно видались и много говорили в каждый его приезд в Советский Союз и позже, когда он окончательно выехал из Италии. Это был уже Горький "Наших достижений", "Истории гражданской войны", "Истории фабрик и заводов", и говорили мы с ним уже не на литературные темы, а на другие, которые его занимали всецело сами по себе, но которые я мог воспринимать только как материал для художественных произведений. Однако я должен сказать, что материал этот был очень труден для беллетриста, и одного таланта для того, чтобы овладеть им так, как должен овладеть художник, было мало. Возьму для примера Болшевскую коммуну ОГПУ. Горький возил меня туда в 29-м году и предоставлял мне возможность самостоятельно туда ездить и наблюдать, но, не говоря уже о том, что тема перерождения человека труднейшая из всех тем, здесь она значительно осложнялась и огромным многолюдством перерождаемых и вообще новизною этого эксперимента, требующего серьезной проверки времени. Можно было, конечно, написать газетную статью, и это было бы очень легко и просто, но от работы над большой повестью на эту тему я отказался и был совершенно прав. Только человек, который способен был свыше десяти лет своей жизни отдать не только обучению, но и перевоспитанию нескольких сот колонистов Харьковской коммуны, оказался способным и написать такую повесть, - я говорю, конечно, о А.С.Макаренко, авторе "Педагогической поэмы". Но если тему перерождения человека я назвал труднейшей, то очень трудны ведь были и все другие темы, выдвигавшиеся Горьким, хотя чрезвычайное обилие материалов на эти темы и создавало иллюзию, что справиться с ними можно, была бы охота, было бы упорство в труде. Алексей Максимович по-прежнему был обложен рукописями, которые он правил; но это были рукописи, в большей части своей не относящиеся к изящной словесности. - Сколько изданий вы редактируете, Алексей Максимович? - спросил я его в апреле 34-го года. - Всего было двенадцать, да вот теперь еще мне подкинули какую-то "Женщину" из Ленинграда, - значит, тринадцать, - ответил он, и не то чтобы весело это у него вышло. Писатель-художник нуждается прежде всего в досуге; что этого необходимого для творчества досуга у Горького не было, мне бросилось в глаза особенно заметно: он был перегружен работой. Еще в 29-м году, когда он был гораздо здоровее, чем в 34-м, он как-то сказал мне: - Пастух один рукопись мне прислал... Пишет, представьте: "Моя любимое корово". - Охота же вам была читать такую рукопись! - Интересно, послушайте, Сергей Николаевич, - "Моя любимое корово...". Если бы лошадь любимая, это было бы понятно, а то корова. Алексей Максимович говорил это, конечно, в шутку, но все-таки тогда он еще мог шутить; впоследствии же, когда потоп рукописей из двенадцати изданий захлестнул его с ног до головы, когда эти рукописи горами лежали на его письменном столе, было уж не до шуток. - А что же ваши личные, ваши горьковские рукописи? - спрашивал я его еще в 29-м году. - Да я уж не могу ничего писать больше, - отзывался он и махал безнадежно рукой. Однако после того появились пьесы: "Егор Булычов" и "Достигаев", продолжалась работа над "Самгиным", переделывалась "Васса Железнова". Даже рассказ из современной жизни был им написан и помещен в журнале "Колхозник", не говоря уже о многочисленных статьях в газетах на литературные и прочие темы. Колоссальна была трудоспособность Горького, но и задача оставаться писателем, так сказать "без отрыва от производства", оказалась тоже колоссально трудна. К великой чуткости Алексея Максимовича отношу я то, что он никогда не предлагал мне никакой редакторской работы в тех многочисленных изданиях, которые создавались по его мысли, и в то же время в отношениях его ко мне я не замечал перемены к худшему: он как бы раз и навсегда выдал мне то, что называется у писателей "творческий отпуск", и с неизменным интересом спрашивал меня при встречах о том, что я пишу. Так как к нему сходились все сведения о наших достижениях, то в этой области я не мог сообщить ему в разговоре ничего нового. Говорил ли я, например: - Познакомился я с одним рисоводом; представьте, надеется разводить рис под самой Москвой, - Алексей Максимович тут же отзывался на это: - А! Это на реке Яхроме? Знаю, как же! Говорил ли я о том, что один старожил нашел в Крыму месторождение шестидесятипроцентной и совсем не пылевидной руды, Алексей Максимович поднимался легко и быстро, подходил к шкафу, доставал оттуда увесистый кусок железной руды и клал передо мной: - Вот она! Уже добывают! Зато сам он был всегда полон через край подобного рода новостями, а однажды сообщил мне с большим оживлением и особым сиянием в лице: - Вы знаете, какие люди оказались у нас в Уссурийской области? Тигро-ловы! Ловят тигров все равно, как котят, и продают их потом в зоопарк! От них и за границу идут наши уссурийские тигры - вот как! "Какие люди оказались у наг..." - вот что питало пафос Горького последних лет его жизни, и разве этот великий пафос не находился в самом близком родстве с его великим талантом художника? Но я пишу не о значении Горького как писателя, общественного деятеля, революционера, - моя задача гораздо уже: я вспоминаю о моем личном с ним знакомстве, в скромной надежде, что будущий биограф Горького найдет, может быть, штрих-другой для характеристики великого пролетарского писателя если не в этих моих воспоминаниях о нем, то во всяком случае в его письмах ко мне. Оригиналы этих писем переданы мною в Институт мировой литературы им. Горького. 1936 г. ПРИМЕЧАНИЯ МОЯ ПЕРЕПИСКА И ЗНАКОМСТВО С А.М.ГОРЬКИМ Впервые опубликовано в "Октябре" Э 6-7 за 1940 год. Вошло в "Избранное" ("Советский писатель", Москва, 1941). Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература", том третий, 1955. Тексты писем А.М.Горького к С.Н.Сергееву-Ценскому, вошедших в тридцатитомное собрание сочинений М.Горького (Государственное издательство "Художественная литература"), выверены по этому изданию (тома 29 и 30, Москва, 1955). Стр. 224. ...преувеличивая его действительную красоту. - Цитата из сборника грузинских сказок "Книга мудрости и лжи", СПБ, 1878. Стр. 226. ...Из железной клетки мира улетает... - Цитата из стихотворения татарского поэта Тукая (1886-1913) "Разбитая надежда". H.M.Любимов