чнулся и все улыбался на  огонь. Наверно, этот огонь и идущий из тайги
мокрый хрустящий звук  выщипываемой травы напоминали  дневальному "ночное" в
детстве:  росистый месячный луг, далекий крик петухов на деревне,  притихший
конский  табун,  побрякивающий  путами, резвое  пламя костра перед  детскими
зачарованными  глазами...   Костер  этот  уже  отгорел   и   потому  казался
дневальному ярче и теплее сегодняшнего.
     Едва Левинсон  отошел от лагеря, как его обняла  сырая,  пахучая  темь,
ноги тонули в чем-то упругом, пахло грибами и гниющим деревом. "Какая жуть!"
-- подумал он и оглянулся. Позади не было уже ни одного золотистого просвета
-- лагерь точно провалился вместе с улыбающимся дневальным. Левинсон глубоко
вздохнул и нарочито веселым шагом пошел по тропинке вглубь.
     Через некоторое время он услышал тихое журчание ключа, постоял немного,
вслушиваясь  в  темноту,  и,  улыбнувшись  про  себя, зашагал  еще  быстрее,
стараясь сильнее шуршать, чтобы было слышно.
     -- Кто?.. Кто там?.. -- раздался из темноты срывающийся голос.
     Левинсон узнал Мечика и пошел напрямик не отзываясь. В сжавшейся тишине
лязгнул затвор  и, запнувшись за что-то, жалобно заскрипел. Слышно было, как
нервничают руки, стараясь дослать патрон.
     -- Почаще смазывать надо, -- насмешливо сказал Левинсон.
     --  Ах, это вы?..  -- с  облегчением вырвалось  у  Мечика.  --  Нет,  я
смазываю...  не  знаю,  что там  случилось... -- Он  смущенно  посмотрел  на
командира и, забыв про открытый затвор, опустил винтовку.
     Мечик попал в  караул  в  третью  смену,  в  полночь.  Прошло не  более
получаса, как  отшуршали  в  траве неспешные  шаги  разводящего,  но  Мечику
казалось, что он  стоит уже очень долго. Он был наедине со своими мыслями  в
большом враждебном мире, где все шевелилось, медленно  жило чужой, сторожкой
и хищной жизнью.
     В  сущности, все  это время  его  занимала  только одна  мысль, которая
неизвестно когда и откуда родилась в нем, но теперь он неизменно возвращался
к ней, о чем бы ни думал. Он знал, что никому не скажет об этой мысли, знал,
что мысль эта чем-то плоха, очень постыдна, но  он также знал, что теперь уж
не расстанется с ней  -- всеми  силами постарается выполнить ее,  потому что
это было последнее и единственное, что ему оставалось.
     Мысль эта  сводилась к  тому,  чтобы  тем или  иным путем, но как можно
скорее уйти из отряда.
     И  прежняя  жизнь в городе,  казавшаяся  раньше  такой  безрадостной  и
скучной,  теперь, когда он думал о  том, что снова сможет  вернуться  к ней,
выглядела такой счастливой и беззаботной и единственно возможной.
     Увидев Левинсона,  Мечик  смутился не столько оттого, что винтовка была
не  в порядке, сколько оттого, что  с этими своими  мыслями  он был захвачен
врасплох.
     --  Ну  и вояка! --  сказал  Левинсон  добродушно.  После  улыбающегося
дневального ему не хотелось сердиться. -- Жутко стоять, да?
     -- Нет... чего же, -- смешался Мечик, -- я уж привык...
     --  А я вот никак  не могу привыкнуть,  -- усмехнулся  Левин-сон. -- Уж
сколько  один  хожу и езжу --  днем и ночью, -- а все жутко... Ну, как  тут,
спокойно?
     --  Спокойно,  -- сказал Мечик, глядя  на него с удивлением и некоторой
робостью.
     -- Ну, ничего, скоро  вам легче будет, --  отозвался Левинсон как бы не
на слова Мечика, а на  то, что крылось  под ними. -- Только бы  на Тудо-Ваку
выйти, а там легче... Куришь? Нет?
     -- Нет, не  курю...  так, иногда балуюсь,  -- поспешно  добавил  Мечик,
вспомнив  про Варин кисет,  хотя Левинсон и не  мог знать про  существование
этого кисета.
     -- А не скучно без курева?.. "Табак дело", как сказал бы Канунников, --
был у нас такой хороший партизан. Не знаю, пробрался ли он в город...
     -- А зачем он пошел туда? -- спросил Мечик, и от какой-то неясной мысли
у него забилось сердце.
     -- Послал я его с донесением, да время очень тревожное,  а там вся наша
сводка.
     -- Так  можно ведь  и  еще  послать,  --  сказал  Мечик  неестественным
голосом,  стараясь  делать вид, будто нет ничего особенного в его словах. --
Не думаете еще послать?
     -- А что? -- насторожился Левинсон.
     -- Да так... Если думаете -- могу я свезти... Мне там все знакомо...
     Мечику показалось, что  он  слишком поторопился и Левин-сону теперь все
стало ясно.
     -- Нет, не думаю... -- в раздумье протянул Левинсон.  -- У вас там что?
родные?
     -- Нет, я вообще там работал... то есть у меня есть там родные, но я не
потому... нет, вы можете на  меня  положиться: когда я работал в городе, мне
не раз приходилось перевозить секретные пакеты.
     -- Ас кем вы работали?
     -- Работал я с максималистами, но я думал тогда, что это все равно...
     -- То есть как все равно?
     -- Да с кем ни работать.
     -- А теперь?
     -- А  теперь меня как-то с толку сбили, --  тихо сказал Мечик, не зная,
что же наконец от него требуется.
     --  Так...  -- протянул  Левинсон,  словно это и было как  раз то,  что
требуется.  --  Нет, нет,  не думаю...  не думаю  отправлять, -- повторил он
снова.
     -- Нет, вы знаете, почему  я еще заговорил об этом?.. -- начал Мечик  с
внезапной  нервной  решимостью,  и  голос  его  задрожал.  --  Вы только  не
подумайте обо мне  плохо и вообще не думайте, что я скрываю что-нибудь, -- я
буду с вами совсем откровенным...
     "Сейчас я скажу ему все", --  подумал он, чувствуя,  что  действительно
сейчас все скажет, не зная, хорошо ли это или плохо.
     --  Я  заговорил  об этом еще потому, что мне  кажется, что я никуда не
годный и никому не нужный партизан, и будет лучше, если вы меня отправите...
Нет, вы не подумайте, что я боюсь или прячу  от вас что-нибудь, но ведь я же
на самом деле  ничего не умею и ничего  не понимаю... Ведь я  ни с кем, ни с
кем здесь не могу сойтись, ни от кого не вижу поддержки, а разве я виноват в
этом? Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда  натыкался на грубость,
насмешки,  издевательства, хотя  я был  в боях вместе  со всеми и был тяжело
ранен -- вы это знаете... Я теперь никому не верю... я знаю, что, если  бы я
был сильнее, меня  бы слушались, меня бы  боялись,  потому что  каждый здесь
только с этим и  считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить  свое
брюхо, хотя  бы для этого  украсть у  своего товарища, и никому нет  дела до
всего остального... Мне даже кажется иногда, что, если бы  они завтра попали
к Колчаку, они так же служили бы Колчаку  и так же жестоко расправлялись  бы
со всеми, а я не могу, а я не могу этого делать!..
     Мечик чувствовал, как с каждым словом разрывается в нем какая-то мутная
пелена, слова  с необыкновенной легкостью вылетают  из  растущей дыры, и  от
этого ему самому становилось  легче. Хотелось говорить еще и еще, и было уже
совсем безразлично, как отнесется к этому Левинсон.
     "Вот  тебе  и  на...  ну -- каша!.."  --  думал Левинсон, все с большим
любопытством вслушиваясь в то, что нервно билось под словами Мечика.
     --  Постой,  --  сказал  он  наконец,  тронув его за рукав, и  Мечик  с
особенной ясностью почувствовал  на себе его большие  и темные глаза. -- Ты,
брат, наговорил -- не проворотишь!.. Остановимся пока на этом. Возьмем самое
важное... Ты говоришь, что каждый здесь смотрит только за  тем, чтобы набить
свое брюхо...
     -- Да нет же! -- воскликнул Мечик: ему казалось, что самое важное в его
словах  было  не это,  а то,  как  ему  плохо  здесь  живется, как  все  его
несправедливо  обижают и как  он хорошо  делает,  говоря об этом откровенно,
начистоту. -- Я хотел сказать...
     -- Нет, обожди  уж, теперь я  скажу, -- мягко перебил  Левинсон. --  Ты
сказал, что каждый здесь смотрит только за тем, чтобы набить свое  брюхо, и,
если бы мы попали к Колчаку...
     -- Нет, я не говорил о вас лично!.. Я...
     -- Это все равно... Если бы они попали к Колчаку, то они так же жестоко
и  бессмысленно исполняли бы то дело, какое угодно было Колчаку?  Но это  же
совсем неверно!.. -- И Левинсон стал  привычными словами  разъяснять, почему
это кажется ему неверным.
     Но  чем дальше он говорил, тем яснее  ему становилось,  что  он  тратит
слова впустую.  По  тем  отрывистым замечаниям, которые  вставлял  Мечик, он
чувствовал, что  нужно бы было  говорить  о  чем-то другом, более основном и
изначальном, к  чему он  сам не без труда  подошел в свое время и  что вошло
теперь в его плоть и  кровь. Но об этом не было возможности говорить теперь,
потому  что  каждая минута сейчас  требовала от  людей  уже  осмысленного  и
решительного действия.
     -- Ну, что ж с тобой сделаешь, --  сказал он наконец с суровой и доброй
жалостью, -- пеняй тогда сам на себя. А идти тебе некуда. Глупо. Убьют тебя,
и  все... Лучше подумай как следует, особенно  над тем, что  я  сказал... Об
этом не вредно подумать...
     -- Я только об этом  и  думаю, -- глухо сказал Мечик, и прежняя нервная
сила, заставлявшая его говорить так много и смело, сразу покинула его.
     -- А  главное -- не считай своих товарищей  хуже  себя.  Они  не  хуже,
нет... -- Левинсон достал кисет и медленно стал свертывать папироску.
     Мечик с вялой тоской наблюдал за ним.
     -- А затвор ты замкни все-таки, -- сказал вдруг Левинсон, и видно было,
что он во все время  их разговора помнил о раскрытом затворе.  -- Пора бы уж
привыкнуть к таким вещам --  не дома. -- Он чиркнул спичкой, и  на мгновение
выступили из  темноты  его  полузакрытые веки  с длинными  ресницами, тонкие
ноздри, бесстрастная рыжая  борода. --  Да, как кобыла  твоя? Ты все  на ней
ездишь?
     -- На ней... Левинсон подумал.
     -- Вот что:  завтра  я тебе Нивку  дам,  знаешь? Пика на ней ездил... А
Зючиху начхозу сдашь. Сойдет?
     -- Сойдет, -- грустно сказал Мечик.
     "Экий непроходимый путаник", -- думал потом Левинсон, мягко и осторожно
ступая в темную  траву и часто  пыхая цигаркой. Он  был немножко  взволнован
всем  этим  разговором. Он  думал  о том, как Мечик  все-таки  слаб,  ленив,
безволен и как же на самом деле безрадостно, что в стране плодятся еще такие
люди  --  никчемные и нищие. "Да, до тех пор пока у нас, на нашей земле,  --
думал Левинсон,  заостряя шаг  и чаще пыхая  цигаркой, --  до тех  пор  пока
миллионы людей живут еще в грязи и бедности, по медленному, ленивому солнцу,
пашут первобытной сохой,  верят в злого и глупого бога --  до  тех пор могут
рождаться  на  ней   такие  ленивые  и   безвольные  люди,  такой  никчемный
пустоцвет..."
     И  Левинсон волновался,  потому  что  все, о  чем он думал,  было самое
глубокое и важное, о чем он только мог думать, потому что в преодолении этой
скудости и бедности заключался основной смысл его собственной  жизни, потому
что не было бы никакого Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в
нем  огромная,  не  сравнимая  ни  с каким  другим  желанием  жажда  нового,
прекрасного, сильного и доброго  человека. Но какой  может быть  разговор  о
новом, прекрасном человеке  до тех  пор,  пока  громадные миллионы вынуждены
жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью.
     "Но неужели и я когда-нибудь был такой или похожий?" -- думал Левинсон,
мысленно возвращаясь к Мечику. И он пытался представить себя таким, каким он
был в детстве, в ранней юности, но это давалось ему с трудом: слишком прочно
и глубоко залегли -- и слишком  значительны для него  были  -- напластования
последующих лет, когда он  был уже тем Левинсоном, которого все знали именно
как <i>Левинсона,</i> как человека, всегда идущего во главе.
     Он только и смог вспомнить старинную семейную фотографию, где тщедушный
еврейский мальчик -- в  черной  курточке,  с  большими наивными  глазами  --
глядел  с  удивительным,  недетским  упорством в  то место, откуда, как  ему
сказали тогда, должна была  вылететь красивая птичка. Она так и не вылетела,
и, помнится, он чуть не заплакал от разочарования. Но как много понадобилось
еще таких разочарований,  чтобы окончательно убедиться в  том, что  "так  не
бывает"!
     И когда он действительно убедился в этом, он  понял, какой неисчислимый
вред  приносят людям лживые басни о красивых птичках, -- о птичках,  которые
должны  откуда-то вылететь  и  которых  многие  бесплодно  ожидают  всю свою
жизнь...  Нет, он  больше  не нуждался в них! Он беспощадно  задавил в  себе
бездейственную, сладкую тоску по  ним --  все, что осталось в наследство  от
ущемленных  поколений, воспитанных на  лживых баснях  о красивых  птичках!..
"Видеть все так, как  оно есть,  --  для того  чтобы  изменять то, что есть,
приближать то, что рождается и должно быть", -- вот к какой -- самой простой
и самой нелегкой -- мудрости пришел Левинсон.
     "... Нет,  все-таки я был крепкий парень, я  был  много  крепче его, --
думал он теперь  с необъяснимым, радостным торжеством, которого никто не мог
бы понять,  даже  предположить в  нем,  -- я не только  многого хотел,  но я
многое мог -- в этом все дело..." Он шел, уже не разбирая дороги, и холодные
росистые ветви  освежали его  лицо, он чувствовал прилив необыкновенных сил,
вздымавших  его  на  недосягаемую   высоту,  и  с  этой   обширной,  земной,
человеческой высоты он господствовал над  своими недугами,  над слабым своим
телом...
     Когда Левинсон вышел к лагерю, костры уже повяли, дневальный больше  не
улыбался  --  слышно  было,  как он возится где-то  с  лошадью,  приглушенно
ругаясь. Левинсон  пробрался  к своему костру; костер  едва тлел, возле него
крепким и безмятежным  сном  спал  Бакланов, закутавшись  в шинель. Левинсон
подложил сухой травы  и  хворосту и  раздул пламя. От сильного напряжения  у
него закружилась голова. Бакланов почувствовал тепло, заворочался и зачмокал
во сне, -- лицо его было открыто, губы по-детски выпячены, фуражка, прижатая
виском,  стояла торчмя, и  весь  он  походил на большого,  сытого и  доброго
щенка. "Ишь ты", -- любовно подумал Левинсон  и улыбнулся; после разговора с
Ме-чиком почему-то особенно приятно было смотреть на Бакланова.
     Потом он, кряхтя, улегся  рядом,  и  только  закрыл глаза --  закружил,
закачался, поплыл  куда-то, не  чувствуя своего тела, пока не ухнул сразу  в
бездонную черную яму.



        XIV. Разведка Метелицы


     Отправляя Метелицу  в  разведку, Левинсон наказал  ему во что  бы то ни
стало  вернуться этой же ночью.  Но деревня,  куда послан был  взводный,  на
самом  деле лежала много дальше, чем предполагал Левинсон: Метелица  покинул
отряд  около четырех часов пополудни  и на  совесть гнал жеребца, согнувшись
над  ним, как  хищная птица,  жестоко и весело раздувая тонкие ноздри, точно
опьяненный этим бешеным бегом после пяти  медлительных и скучных дней, -- но
до самых сумерек бежала вслед, не убывая, осенняя тайга -- в шорохе трав,  в
холодном  и  грустном свете  умирающего дня. Уже  совсем стемнело, когда  он
выбрался  наконец из тайги  и  придержал жеребца  возле старого и гнилого, с
провалившейся крышей омшаника, как видно давным-давно заброшенного людьми.
     Он привязал  лошадь и, хватаясь за рыхлые, осыпающиеся под руками, края
сруба,  взобрался  на  угол,  рискуя  провалиться  в   темную  дыру,  откуда
омерзительно  и   жутко  пахло  осклизлым  деревом  и  задушенными  травами.
Приподнявшись  на  цепких  полусогнутых  ногах,  стоял  он минут  десять  не
шелохнувшись, зорко  вглядываясь и  вслушиваясь в ночь, не видный  на темном
фоне  леса и еще более  похожий  на хищную птицу.  Перед ним  лежала  хмурая
долина в темных  стогах и рощах, зажатая двумя рядами сопок, густо черневших
на фоне неласкового звездного неба.
     Метелица  впрыгнул  в седло  и  выехал  на дорогу. Ее черные,  давно не
езженные колеи едва проступали в траве. Тонкие  стволы берез  тихо белели во
тьме, как потушенные свечи.
     Он  поднялся на  бугор:  слева  по-прежнему  шла  черная  гряда  сопок,
изогнувшаяся, как хребет  гигантского  зверя; шумела река. Верстах  в  двух,
должно быть возле самой реки, горел костер, -- он напомнил  Метелице о сиром
одиночестве  пастушьей  жизни; дальше,  пересекая  дорогу,  тянулись желтые,
немигающие огни деревни. Линия сопок справа отворачивала  в сторону, теряясь
в синей мгле; в этом направлении местность сильно понижалась. Как видно, там
пролегало старое речное русло; вдоль него чернел угрюмый лес.
     "Болото там, не иначе", -- подумал Метелица. Ему стало холодно: он  был
в   расстегнутой  солдатской  фуфайке   поверх   гимнастерки  с  оторванными
пуговицами,  с распахнутым  воротом.  Он  решил ехать  сначала к  костру. На
всякий случай  вынул из кобуры  револьвер и  сунул за  пояс  под фуфайку,  а
кобуру  спрятал в сумку за седлом. Винтовки с ним не было. Теперь он походил
на мужика с поля: после германской  войны  многие  ходили так,  в солдатских
фуфайках.
     Он был уже совсем  близко от костра, -- вдруг  конское тревожное ржание
раздалось  во  тьме. Жеребец рванулся  и, вздрагивая  могучим  телом, прядая
ушами, завторил страстно и жалобно. В то же мгновение у огня качнулась тень.
Метелица с силой ударил плетью и взвился вместе с лошадью.
     У костра, вытаращив испуганные глазенки, держась одной рукой за кнут, а
другую,  в болтающемся рукаве,  приподняв,  точно защищаясь, стоял худенький
черноголовый мальчишка -- в лаптях, в изорванных штанишках, в длинном, не по
росту, пиджаке,  обернутом  вокруг  тела  и  подпоясанном  пенькой. Метелица
свирепо  осадил жеребца перед  самым носом мальчишки, едва не задавив его, и
хотел уже крикнуть ему что-то повелительное и грубое, как вдруг увидел перед
собой   эти   испуганные   глаза   над  болтающимся  рукавом,   штанишки   с
просвечивающими голыми коленками и этот убогий, с хозяйского  плеча, пиджак,
из которого так виновато и жалко смотрела тонкая и смешная детская шея...
     --  Чего  же ты стоишь?..  Напужался?  Ах  ты  воробей, воробей, -- вот
дурак-то  тоже! -- смутившись, заговорил  Метелица невольно  с той  ласковой
грубостью, с  которой никогда не говорил с  людьми,  а только с лошадьми. --
Стоит --  и крышка!..  А  ежели б задавил  тебя?.. Ах, вот дурак-то тоже! --
повторил он, размягчаясь  вовсе,  чувствуя, как при  виде этого мальчишки  и
всей этой убогости пробуждается в нем что-то  --  такое  же жалкое, смешное,
детское... Мальчишка от испугу едва перевел дух и опустил руку.
     --  А чего  ж ты налетел, как бузуй? -- сказал  он,  стараясь  говорить
резонно и независимо, как  взрослый, но все еще робея. -- Напужаиси -- тут у
меня кони...
     --  Ко-они?  -- насмешливо протянул Метелица. -- Скажите на милость! --
Он  уперся  в бока, откинулся  назад, рассматривая парнишку, прищурившись  и
чуть  пошевеливая  атласными  подвижными  бровями,  и  вдруг  засмеялся  так
откровенно громко, на  таких высоких добрых  и веселых  нотах, что даже  сам
удивился, как это выходят из него такие звуки.
     Парнишка смущенно, недоверчиво шмыгнул носом, но, поняв, что  страшного
ничего нет, а все, наоборот, выходит ужасно весело,  сморщился так,  что нос
его  вздернулся кверху,  и  тоже  --  совсем по-детски  -- залился озорно  и
тоненько.  От неожиданности Метелица прыснул еще громче, и оба они, невольно
подзадоривая друг друга, хохотали так  несколько минут: один -- раскачиваясь
на седле взад  и вперед, поблескивая огненными от костра зубами, а другой --
упав  на задницу, упершись в землю  ладонями и откидываясь назад  всем телом
при каждом новом взрыве.
     -- Ну, и насмешил, хозяин! -- сказал наконец Метелица, выпрастывая ногу
из стремени. -- Чудак ты, право... -- Он соскочил на землю и протянул руку к
огню.
     Парнишка, перестав смеяться,  смотрел на него с  серьезным и  радостным
изумлением, как будто ждал от него еще самых неожиданных чудачеств.
     -- И веселый же ты, дьявол, -- выговорил он наконец раздельно и  четко,
словно подвел окончательный итог своим убеждениям.
     -- Я-то? -- усмехнулся Метелица. -- Я, брат, веселый...
     -- А я так  напужался, -- сознался парнишка. -- Кони  тут у  меня. А  я
картошку пеку...
     -- Картошку?  Это здорово!.. -- Метелица уселся  рядом,  не выпуская из
руки уздечки. -- Где ж ты берешь ее, картошку?
     -- Вона, где  берешь... Да тут ее гибель! -- И  парнишка  повел  руками
вокруг.
     -- Воруешь, значит?
     --  Ворую... Давай  я  подержу коня-то... Или жеребец  у тебя?..  Да я,
брат,  не  упущу, не бойся... Хороший жеребец,  --  сказал парнишка, опытным
взглядом  окинув  ладную,  худую, с подтянутым животом, и мускулистую фигуру
жеребца. -- А откуль сам?
     -- Ничего жеребец, -- согласился Метелица. -- А ты откуда?
     --  А вон,  -- кивнул  мальчишка в  сторону огней. -- Ханихеза --  село
наше... Сто двадцать дворов,  как одна копеечка, -- повторил он чьи-то чужие
слова и сплюнул.
     -- Так... А я с Воробьевки за хребтом. Может, слыхал?
     -- С Воробьевки? Не, не слыхал, -- далеко, видать...
     -- Далеко.
     -- А к нам зачем?
     -- Да как сказать... Это, брат, долго рассказывать... Коней думаю у вас
куповать, коней, говорят, у вас тут много... Я, брат, их люблю, коней-то, --
проникновенно-хитро сказал Метелица, -- сам всю жизнь пас, только чужих.
     -- А я, думаешь, своих? Хозяйские...
     Парнишка выпростал  из рукава худую  грязную  ручонку и кнутовищем стал
раскапывать золу, откуда заманчиво и ловко покатились черные картофелины.
     -- Может, ты  ись хочешь? -- спросил  он. --  У  меня и хлеб  е,  ну --
мало...
     --  Спасибо, я только что  нажрался -- вот! -- соврал Метелица, показав
по самую шею и только теперь почувствовав, как сильно ему хочется есть.
     Парнишка  разломил картофелину,  подул  на  нее,  сунул в  рот половину
вместе  с кожурой, повернул на языке и с аппетитом  стал жевать, пошевеливая
острыми ушками.  Прожевав,  он  посмотрел на Метелицу и  так же раздельно  и
четко, как раньше определил его веселым человеком, сказал:
     -- Сирота я, полгода уж как сирота. Тятьку у меня казаки вбили, а мамку
изнасилили и тоже вбили, а брата тоже...
     -- Казаки? -- встрепенулся Метелица.
     -- А как же? Вбили почем зря. И двор весь попалили, да не у нас  одних,
а дворов двенадцать, не  мене, и каждый месяц наезжают, сейчас тоже  человек
сорок стоит. А волостное село за  нами, Ракитное, так там  цельный полк  все
лето стоит. Ох, и лютуют! Бери картошку-то...
     -- Как же вы так -- и не бежали?..  Вон лес у вас  какой... -- Метелица
даже привстал.
     -- Что ж лес? Век в  лесу не  просидишь. Да и болота там -- не вылезешь
-- такое бучило...
     "Как угадал", -- подумал Метелица, вспомнив свои предположения.
     -- Знаешь что, -- сказал он, подымаясь, --  попаси-ка коня моего, а я в
село пешком схожу.  У вас,  я  вижу,  тут не то  что  купить,  а и последнее
отберут...
     -- Что ты скоро так? Сиди!.. -- сказал пастушонок, сразу огорчившись, и
тоже встал. -- Одному  скушно тут, -- пояснил он жалостным голосом, глядя на
Метелицу большими просящими | и влажными глазами.
     -- Нельзя, брат, --  Метелица развел руками,  -- самое  разведать, пока
темно...  Да  я  вернусь скоро, а жеребца спутаем...  Где  у  них  там самый
главный стоит?
     Парнишка объяснил, как найти избу, где стоит начальник эскадрона, и как
лучше пройти задами.
     -- А собак у вас много?
     -- Собак -- хватает, да они не злые.
     Метелица,  спутав  жеребца и попрощавшись,  двинулся  по тропинке вдоль
реки. Парнишка с грустью смотрел ему  вслед, пока он не исчез во тьме. Через
полчаса  Метелица был под самым  селом. Тропинка отвернула вправо, но он, по
совету пастушонка, продолжал идти по скошенному лугу, пока не натолкнулся на
прясло, огибавшее мужицкие огороды, -- дальше пошел задами.  Село уже спало;
огни  потухли;  чуть  видны были  при  свете звезд  теплые соломенные  крыши
хатенок в садах,  пустых  и  тихих; с огородов  шел  запах  вскопанной сырой
земли.
     Метелица, миновав два переулка, свернул в  третий. Собаки провожали его
неверным хриплым лаем, точно напуганные сами, но никто не вышел на улицу, не
окликнул его. Чувствовалось, что здесь привыкли ко всему, привыкли и к тому,
что незнакомые, чужие люди бродят по улицам, делают что хотят. Не видно было
даже  обычных  в  осеннее   время,  когда  по  деревням  справляют  свадьбы,
шушукающихся  парочек: в густой  тени под плетнями никто не шептал о любви в
эту осень.
     Руководствуясь  приметами, которые дал ему  пастушонок, он  прошел  еще
несколько переулков,  кружа возле церкви, и наконец уперся  в крашеный забор
поповского сада.  (Начальник эскадрона стоял в доме попа.) Метелица заглянул
внутрь,  пошарил  глазами, прислушался и, не  найдя ничего  подозрительного,
бесшумно перемахнул через забор.
     Сад  был  густой и ветвистый, но листья уже опали.  Метелица, сдерживая
могучий  трепет  сердца,  почти  не  дыша  пробирался  вглубь.  Кусты  вдруг
оборвались, пересеченные  аллеей, и саженях в двадцати, налево  от  себя, он
увидел освещенное  окно. Оно было  открыто. Там сидели люди.  Ровный  мягкий
свет струился по опавшей  листве, и  яблони,  отсвеченные по краям, стояли в
нем странные и золотые.
     "Вот  оно!" --  подумал  Метелица, нервно дрогнув  щекой и вспыхнув,  и
загораясь  весь тем жутким,  неотвратимым  чувством  бесстрашного  отчаяния,
которое толкало его  обычно на самые безрассудные подвиги:  еще  раздумывая,
нужно ли  кому-нибудь, чтобы он подслушал  разговор этих  людей в освещенной
комнате,  он знал, в сущности, что  не  уйдет  отсюда  до тех пор,  пока  не
сделает этого. Через несколько  минут он стоял за яблоней под  самым  окном,
жадно вслушиваясь и запоминая все, что творилось там.
     Их было четверо,  они  играли в  карты за столом, в глубине комнаты. По
правую руку сидел маленький старый  попик в прилизанных волосиках и юркий на
глаз,  -- он ловко  сновал  по столу худыми,  маленькими  ручками,  неслышно
перебирая  карты  игрушечными  пальцами  и  стараясь  заскочить  глазами под
каждую,  так что  сосед  его,  сидевший  спиной к  Метелице, принимая сдачу,
просматривал ее  боязно и  торопливо и тотчас  же  прятал под стол.  Лицом к
Метелице сидел красивый, полный, ленивый и, как  видно, добродушный офицер с
трубкой  в зубах, -- должно  быть, из-за  его полноты Метелица принял его за
начальника  эскадрона. Однако во все последующее  время  он, по необъяснимым
для себя  причинам, интересовался  больше четвертым из  игравших -- с  лицом
обрюзглым и бледным и с неподвижными ресницами, тот был в черной папахе  и в
бурке  без погон,  в  которую кутался каждый  раз после того,  как сбрасывал
карту.
     Вопреки тому,  что  ожидал  услышать  Метелица, они  говорили  о  самых
обыкновенных  и  неинтересных  вещах: добрая  половина  разговора  вертелась
вокруг карт.
     -- Восемьдесят играю, -- сказал сидевший к Метелице спиной.
     --  Слабо, ваше благородие, слабо, -- отозвался тот, что  был  в черной
папахе. -- Сто втемную, -- добавил он небрежно.
     Красивый и полный, прищурившись, проверил  свои и, вынув трубку, поднял
до ста пяти.
     --  Я пас,  --  сказал  первый, отворачиваясь к  попику, который держал
прикуп.
     -- Я так и думал... -- усмехнулась черная папаха.
     --  Разве я  виноват, если  карты  не  идут?  --  оправдываясь, говорил
первый, обращаясь за сочувствием к попику.
     --  По  маленькой,   по  маленькой,  --  шутил  попик,  сожмуриваясь  и
посмеиваясь мелко-мелко,  точно  желая подчеркнуть  таким мелким смешком всю
незначительность  игры  своего  собеседника.  --   А  двести  два  очка  уже
списали-с...  знаем  мы  вас!.. --  И  он  с  неискренней  ласковой хитрецой
погрозил пальчиком.
     "Вот гнида", -- подумал Метелица.
     -- Ах, и  вы  пас? -- переспросил попик ленивого  офицера. -- Пожалуйте
прикуп-с, -- сказал он черной папахе и, не раскрывая карт, сунул их ей.
     В  течение  минуты они с ожесточением  шлепали по  столу,  пока  черная
папаха  не  проиграла.  "А  задавался, рыбий  глаз", -- презрительно подумал
Метелица, не зная --  уходить ли ему или подождать еще.  Но он не смог уйти,
потому что проигравший повернулся к окну, и  Метелица  почувствовал на  себе
пронзительный взгляд, застывший в страшной немигающей точности.
     Тем временем сидевший спиной к окну начал тасовать  карты. Он делал это
старательно и экономно, как молятся не очень древние старушки.
     --  А Нечитайлы нет, -- зевая, сказал ленивый. -- Как  видно, с удачей.
Лучше бы и я с ним пошел...
     -- Вдвоем? -- спросила папаха, отвернувшись от окна. -- Она бы сдюжила!
-- добавила она, скривившись.
     -- Васенка-то? -- переспросил попик. -- У-у... она  бы сдюжила!.. Тут у
нас  здоровенный псаломщик был -- да  ведь  я вам рассказывал... Ну,  только
Сергей Иванович не согласился  б. Никогда-с...  Знаете, что он  мне вчера по
секрету  сказал? "Я,  говорит,  ее  с  собой возьму, я,  говорит,  на ней  и
жениться не побоюсь, я, говорит..." Ой! -- вдруг воскликнул попик,  закрывая
рот ладошкой и хитро  поблескивая своими умненькими глазками. -- Вот память!
И  не хотел, да проговорился. Ну, чур, не выдавать! -- И он с мнимым испугом
замахал ладошками. И хотя все  так  же, как Метелица, видели неискренность и
скрытую угодливость каждого его  слова  и движения, никто  не сказал ему  об
этом, и все засмеялись.
     Метелица, согнувшись и пятясь боком, полез от окна. Он только свернул в
поперечную аллею, как вдруг лицом  к лицу  столкнулся с человеком в казачьей
шинели, наброшенной на одно плечо, -- позади него виднелись еще двое.
     --  Ты   что   тут  делаешь?  --  удивленно   спросил   этот   человек,
бессознательным  движением  придержав шинель,  чуть  не  упавшую,  когда  он
наткнулся на Метелицу.
     Взводный отпрыгнул и бросился в кусты.
     --  Стой! Держи его! Держи! Сюда!.. Эй! -- закричало несколько голосов.
Резкие, короткие выстрелы затрещали вслед.
     Метелица, путаясь в кустах и потеряв фуражку, рвался  наугад, но голоса
стонали, выли уже где-то впереди, и злобный собачий лай доносился с улицы.
     -- Вот он, держи!  -- крикнул кто-то, бросаясь  к Метелице  с вытянутой
рукой.  Пуля  визгнула  у  самого  уха.  Метелица тоже  выстрелил.  Человек,
бежавший на него, споткнулся и упал.
     --  Врешь,  не поймаешь...  --  торжественно  сказал Метелица, до самой
последней минуты действительно не веривший в то, что его смогут скрутить.
     Но кто-то большой и грузный навалился на него сзади  и подмял под себя.
Метелица  попытался высвободить  руку,  но жестокий  удар  по голове оглушил
его...
     Потом  его били подряд, и, даже потеряв сознание, он чувствовал на себе
эти удары еще и еще...
     В низине,  где  спал отряд,  было  темновато и  сыро,  но из оранжевого
прогала за Хаунихедзой  глядело  солнце,  и день, пахнувший осенним тлением,
занялся над тайгой.
     Дневальный, прикорнувший возле  лошадей, заслышал во  сне  настойчивый,
монотонный  звук, похожий  на далекую пулеметную дробь, и испуганно вскочил,
схватившись за  винтовку. Но это  стучал  дятел на  старой ольхе возле реки.
Дневальный выругался и, ежась от  холода, кутаясь в дырявую шинель, вышел на
прогалину.  Никто  не  проснулся  больше:  люди  спали  глухим,  безликим  и
безнадежным сном, каким  спят голодные, измученные  люди, которым ничего  не
сулит новый день.
     "А взводного нет все... нажрался, видать,  и дрыхнет где в избе, а  тут
не евши сиди", -- подумал  дневальный. Обычно он не меньше других восхищался
и  гордился Метелицей, но теперь ему  казалось, что Метелица довольно подлый
человек и  напрасно его  сделали взводным  командиром.  Дневальному сразу не
захотелось страдать тут, в тайге, когда другие, вроде Метелицы, наслаждаются
всеми  земными  радостями,  но  он  не  решался  потревожить  Левинсона  без
достаточных оснований и разбудил Бакланова.
     -- Что?.. Не приехал?.. --  завозился Бакланов, тараща спросонья ничего
не  понимающие  глаза. -- Как не приехал?!  -- закричал он вдруг, все еще не
придя в себя, но поняв уже, о чем идет речь, и испугавшись этого. -- Нет, да
ты, братец, оставь, не может этого быть... Ах, да! Ну, буди Левинсона. -- Он
вскочил,  быстрым движением перетянул  ремень, собрав к переносью  заспанные
брови, сразу весь отвердел и замкнулся.
     Левинсон, как ни крепко он спал, услышав свою фамилию, тотчас же открыл
глаза и  сел. Взглянув на дневального и Бакланова, он понял, что Метелица не
приехал и что уже давно пора выступать. В первую минуту он почувствовал себя
настолько усталым и разбитым, что ему захотелось зарыться с головой в шинель
и снова  заснуть, забыв  о Метелице и о своих недугах. Но в ту же  минуту он
стоял на коленях и, свертывая скатку, отвечал сухим и  безразличным тоном на
тревожные расспросы Бакланова.
     -- Ну  и что  ж такого? Я так и думал... Конечно, мы  встретим  его  по
дороге.
     -- А если не встретим?
     --  Если  не  встретим?..  Слушай,  нет ли у  тебя запасного  шнурка на
скатку?
     -- Вставай, вставай,  кобылка!  Даешь деревню!  --  кричал  дневальный,
ногами расталкивая спящих.  Из травы  подымались  всклокоченные партизанские
головы, и вдогонку дневальному летели первые, недоделанные спросонья матюки,
-- в хорошее время Дубов называл такие "утренниками".
     -- Злые все, -- задумчиво сказал Бакланов. -- Жрать хотят...
     -- А ты? -- спросил Левинсон.
     -- Что -- я?.. Обо мне разговору нет. -- Бакланов насупился. -- Как ты,
так и я -- точно не знаешь...
     -- Нет, я знаю, -- сказал Левинсон с таким мягким и кротким выражением,
что Бакланов впервые внимательно присмотрелся к нему.
     -- А ты, брат, похудел,  -- сказал  он с неожиданной жалостью. --  Одна
борода осталась. Я бы на твоем месте...
     -- Идем-ка лучше  умываться, -- прервал его Левинсон, виновато и  хмуро
улыбнувшись.
     Они прошли к реке. Бакланов снял  обе рубахи и стал полоскаться.  Видно
было, что  он не боялся холодной воды.  Тело  у него было крепкое,  плотное,
смуглое, точно литое, а голова круглая и добрая, как у ребенка, и мыл  он ее
тоже каким-то  наивным ребячьим  движением  -- поливал из ладони и  растирал
одной рукой.
     "О  чем-то  я много  говорил  вчера и  что-то обещал, и как-то  неладно
теперь", -- подумал вдруг Левинсон, смутно и с неприязнью вспомнив вчерашний
разговор  с Мечиком и свои мысли, связанные  с этим разговором. Не то  чтобы
они показались ему неправильными теперь, то есть не  выражавшими  того,  что
происходило в  нем на  самом  деле,  --  нет,  он чувствовал,  что это  были
довольно правильные, умные, интересные мысли, и все-таки он испытывал теперь
смутное недовольство, вспоминая  их.  "Да, я обещал ему другую  лошадь... Но
разве в  этом  может  быть что-нибудь  неладное? Нет,  я  поступил  бы так и
сегодня, -- значит,  тут все  в порядке...  Так в чем  же дело?..  А дело  в
том..."
     -- Что  ж ты  не умываешься? -- спросил Бакланов, кончив полоскаться  и
докрасна растираясь грязным полотенцем. -- Холодная вода. Хорошо!
     "... А дело в том, что я болен  и с каждым днем все хуже владею собой",
-- подумал Левинсон, спускаясь к воде.
     Умывшись, перепоясавшись и  ощутив на  бедре привычную тяжесть маузера,
он почувствовал себя все-таки отдохнувшим за ночь.
     "Что случилось с Метелицей?" Эта мысль теперь целиком овладела им.
     Левинсон никак не мог представить себе Метелицу не двигающимся и вообще
не живущим. Он всегда испытывал  к этому человеку смутное  влечение и не раз
замечал, что  ему приятно бывает ехать рядом  с ним, разговаривать  или даже
просто смотреть  на него. Метелица нравился ему не за  какие-либо выдающиеся
общественно-полезные качества, которых у него было не так уж много и которые
в  гораздо  большей степени были  свойственны  самому  Левинсону, а Метелица
нравился ему  за ту необыкновенную  физическую цепкость, животную, жизненную
силу, которая била  в нем неиссякаемым ключом и которой самому Левинсону так
не  хватало.  Когда  он  видел  перед  собой его  быструю, всегда готовую  к
действию  фигуру или  знал, что  Метелица  находится  где-то тут,  рядом, он
невольно  забывал о собственной физической слабости, и  ему казалось, что он
может  быть  таким  же крепким  и неутомимым,  как Метелица. Втайне он  даже
гордился тем, что управляет таким человеком.
     Мысль о том, что Метелица мог попасть в руки врага  -- несмотря на  то,
что сам  Левинсон все  больше укреплялся в  ней, -- плохо прививалась людям.
Каждый истомившийся партизан  старательно и  боязливо  гнал ее от  себя, как
самую последнюю  мысль,  сулившую  одни  несчастья и  страданья,  а  потому,
очевидно,  совершенно  невозможную. Наоборот, предположение дневального, что
взводный "нажрался  и дрыхнет где-то в избе" -- как ни  непохоже это было на
быстрого  и  исполнительного  Метелицу, --  все больше собирало сторонников.
Многие  открыто  роптали  на "подлость  и  несознание"  Метелицы и надоедали
Левинсону  с  требованием  немедленно  выступить   ему  навстречу.  И  когда
Левин-сон, с особой  тщательностью выполнив все  будничные дела, в частности
переменив  Мечику лошадь,  отдал  наконец  приказ  выступать,  --  в  отряде
наступило  такое  ликование, точно с  этим приказом на самом  деле кончились
всякие беды и мытарства.
     Они проехали час и другой, а взводный с лихим и смолистым чубом все  не
показывался на тропе. Они  проехали еще столько же, а взводного все не было.
И  уже  не только Левинсон, но  даже самые отъявленные завистники и хулители
Метелицы стали сомневаться в счастливом исходе его поездки.
     К таежной опушке отряд подходил в суровом и значительном молчании.



        XV. Три смерти


     Метелица очнулся в большом темном  сарае, --  он  лежал на  голой сырой
земле, и первым  его ощущением было ощущение  этой зябкой земляной  сырости,
пронизывающей  тело.  Он  сразу  вспомнил,  что  произошло   с  ним.  Удары,
нанесенные  ему,  еще шумели  в  голове,  волосы ссохлись  в  крови,  --  он
чувствовал эту запекшуюся кровь на лбу и на щеках.
     Первая  более или менее оформленная мысль, которая пришла ему в голову,
была  мысль о том  -- нельзя ли уйти. Метелица  никак не  мог  поверить, что
после  всего,  что   он  испытал  в  жизни,  после  всех  подвигов  и  удач,
сопутствовавших  ему во всяком  деле и прославивших его имя меж людей, -- он
будет  в конце концов лежать и гнить, как всякий  из  этих людей. Он обшарил
весь сарай, ощупал все дырочки, попытался даже  выломать дверь --  напрасные
усилия!.. Он натыкался всюду на мертвое, холодное  дерево,  а щели  были так
безнадежно малы, что  в  них  не проникал  даже  взгляд,  --  они  с  трудом
пропускали тусклый рассвет осеннего утра.
     Однако он  шарил еще и еще,  пока  не осознал  для  себя с безвыходной,
неумолимой точностью,  что ему действительно не уйти на этот раз. И когда он
окончательно убедился  в этом, вопрос  о  собственной  жизни  и смерти сразу
перестал  интересовать  его.  И   все  его   душевные   и   физические  силы
сосредоточились  на том  --  совершенно  незначительном  с точки зрения  его
собственной  жизни  и  смерти, но ставшем  для него теперь  самым важным  --
вопросе, каким образом он, Метелица, о котором до сих пор шла только лихая и
бедовая слава, сможет показать тем людям, которые станут его убивать, что он
не боится и презирает их.
     Он  не успел  еще  обдумать  это,  как  за дверями  послышалась  возня,
заскрипел засов, и вместе с серым, дрожащим  и хилым утренним светом вошли в
сарай  два  казака  с  оружием  и  в  лампасах.  Метелица,  расставив  ноги,
прищурившись, смотрел на них.
     Заметив его, они в  нерешительности помялись у  дверей, -- тот, что был
позади, беспокойно зашмыгал носом.
     -- Пойдем, землячок, -- сказал наконец передний беззлобно, даже немного
виновато.
     Метелица, упрямо склонив голову, вышел наружу.
     Через некоторое время он стоял перед знакомым ему человеком -- в черной
папахе и  в бурке -- в той самой  комнате, в которую  засматривал  ночью  из
поповского  сада.  Тут  же,  подтянувшись в  кресле,  удивленно,  не  строго
поглядывая  на  Метелицу,  сидел  красивый,  полный  и  добродушный  офицер,
которого  Метелица  принял вчера за начальника эскадрона. Теперь, рассмотрев
обоих, он  по каким-то неуловимым  признакам понял, что начальником  был как
раз не этот добродушный офицер, а другой -- в бурке.
     -- Можете идти, -- отрывисто сказал этот другой,  взглянув на  казаков,
остановившихся у дверей.
     Они, неловко подталкивая друг друга, выбрались из комнаты.
     -- Что ты делал вчера в саду? -- быстро спросил он, остановившись перед
Метелицей и глядя на него своим точным, немигающим взглядом.
     Метелица молча, насмешливо уставился  на  него,  выдерживая его взгляд,
чуть  пошевеливая  атласными черными бровями  и всем своим видом  показывая,
что,  независимо  от  того, какие  будут задавать  ему вопросы  и  как будут
заставлять его отвечать  на них, он не скажет ничего  такого,  что  могло бы
удовлетворить спрашивающих.
     --  Ты брось эти  глупости,  --  снова  сказал  начальник, нисколько не
сердясь  и  не  повышая  голоса, но таким  тоном,  который показывал, что он
понимает все, что происходит теперь в Метелице.
     -- Что же говорить зря? -- снисходительно улыбнулся взводный.
     Начальник эскадрона несколько секунд изучал  его застывшее  рябое лицо,
вымазанное засохшей кровью.
     -- Оспой давно болел? -- спросил он.
     -- Что?  --  растерялся взводный. Он  растерялся потому, что  в вопросе
начальника не  чувствовалось ни издевательства, ни насмешки, а  видно  было,
что он просто заинтересовался его рябым  лицом. Однако, поняв это,  Метелица
рассердился  еще  сильней,  чем  если бы насмехались  и  издевались над ним:
вопрос начальника точно пытался установить возможность каких-то человеческих
отношений между ними.
     -- Что ж ты -- здешний или прибыл откуда?
     -- Брось,  ваше  благородие!.. --  решительно и гневно сказал Метелица,
сжав кулаки и  покраснев и едва сдерживаясь, чтобы не броситься на  него. Он
хотел еще добавить что-то, но  мысль, а почему бы и в самом деле не схватить
сейчас этого черного человека с таким противно-спокойным, обрюзглым лицом, в
неопрятной рыжеватой щетине и не задушить его, --  мысль эта вдруг так  ярко
овладела им, что он, запнувшись на слове, сделал шаг вперед, дрогнул руками,
и его рябое лицо сразу вспотело.
     -- Ого! -- в первый раз изумленно  и громко воскликнул этот человек, не
отступив, однако, ни шагу назад и не спуская глаз с Метелицы.
     Тот  в  нерешительности остановился,  сверкнув зрачками.  Тогда человек
этот вынул из кобуры револьвер и  потряс  им перед носом  Метелицы. Взводный
овладел  собой  и, отвернувшись к окну, застыл в пренебрежительном молчании.
После того, сколько  ни грозили ему револьвером,  суля самые ужасные кары  в
будущем,  сколько ни упрашивали правдиво  рассказать обо всем, обещая полную
свободу, --  он не произнес ни единого слова, даже ни разу  не  посмотрел на
спрашивающих.
     В самом разгаре допроса легонько приоткрылась дверь и чья-то  волосатая
голова с большими испуганными и глупыми глазами просунулась в комнату.
     -- Ага,  -- сказал начальник эскадрона.  -- Собрались уже? Ну  что ж --
скажи ребятам, чтобы взяли этого молодца.
     Те же два казака пропустили Метелицу во двор и, указав ему  на открытую
калитку, пошли вслед за ним. Метелица не оглядывался, но чувствовал, что оба
офицера  тоже  идут  позади. Они  вышли  на церковную  площадь.  Там,  возле
бревенчатой  ктиторовой  избы, толпился  народ,  оцепленный  со всех  сторон
конными казаками.
     Метелице казалось всегда, что он не любит и презирает людей  со всей их
скучной  и мелочной  суетой,  со всем,  что окружает их.  Он  думал, что ему
решительно  все равно, как они  относятся к  нему  и что  говорят о нем,  он
никогда не  имел друзей  и не старался иметь  их.  Но вместе с тем все самое
большое и  важное из того, что он делал в жизни,  он, сам того  не  замечая,
делал  <i>ради</i>  людей и <i>для</i> людей,  чтобы  они  смотрели на него,  гордились  и
восхищались  им  и прославляли его. И теперь, когда  он  вскинул голову,  он
вдруг не только взглядом, но всем сердцем охватил эту колеблющуюся, пеструю,
тихую  толпу мужиков, мальчишек, напуганных  баб в паневах, девушек  в белых
цветных платочках, бойких  верховых с чубами, таких раскрашенных, подтянутых
и чистеньких, как на лубочной картинке, -- их длинные живые  тени, плясавшие
по мураве, и даже древние церковные купола над ними, облитые жидким солнцем,
застывшие в холодном небе.
     "Вот это да!"  --  чуть  не  воскликнул  он,  сразу весь распахнувшись,
обрадовавшись этому всему -- живому, яркому и бедному, что двигалось, дышало
и светило  вокруг и трепетало в нем. И  он быстрей и  свободней пошел вперед
легким звериным, не тяготеющим к  земле  шагом, раскачиваясь гибким телом, и
каждый  человек  на  площади обернулся  к нему  и тоже  почувствовал, затаив
дыхание, какая звериная и легкая, как эта поступь, сила живет в его гибком и
жадном теле.
     Он  прошел  сквозь  толпу,  глядя поверх нее, но чувствуя ее молчаливое
сосредоточенное внимание, и остановился у крыльца ктиторовой избы.  Офицеры,
обогнав его, взошли на крыльцо.
     -- Сюда, сюда, --  сказал начальник эскадрона, указав ему место  рядом.
Метелица, разом перешагнув ступеньки, стал рядом с ним.
     Теперь он  был хорошо виден всем --  тугой  и стройный, черноволосый, в
мягких  оленьих  улах, в расстегнутой рубахе, перетянутой  шнурком с густыми
зелеными кистями,  выпущенными из-под  фуфайки, -- с далеким  хищным блеском
своих летящих глаз,  смотревших туда,  где в  сером  утреннем  дыму  застыли
величавые хребты.
     -- Кто знает этого человека?  -- спросил начальник, обводя всех острым,
сверлящим взглядом, задерживаясь на секунду то на одном, то на другом лице.
     И каждый,  на ком останавливался этот взгляд,  суетясь и мигая, опускал
голову, -- только женщины,  не имея сил отвести глаза, смотрели на него немо
и тупо, с трусливым и жадным любопытством.
     --  <i>Никто</i>  не  знает? -- переспросил  начальник,  насмешливо подчеркнув
слово "никто", точно  ему было известно, что все, наоборот, <i>знают</i> или <i>должны</i>
знать  "этого человека". --  Это мы сейчас выясним... Нечитайло!  -- крикнул
он, сделав движение рукой в  ту  сторону, где  на  кауром  жеребце  гарцевал
высокий офицер в длинной казачьей шинели.
     Толпа глухо заволновалась, стоящие  впереди обернулись назад, -- кто-то
в черной жилетке решительно проталкивался сквозь толпу, наклонив голову так,
что видна была только его теплая меховая шапка.
     -- Пропустите, пропустите! -- говорил он скороговоркой, расчищая дорогу
одной рукой, а другой ведя кого-то вслед.
     Наконец он пробрался  к самому  крыльцу,  и обнаружилось, что ведет  он
худенького черноголового парнишку в длинном пиджаке, боязливо упиравшегося и
таращившего  черные глаза то на  Метелицу, то на начальника эскадрона. Толпа
заволновалась  громче,  послышались   вздохи  и  сдержанный  бабий  говорок.
Метелица посмотрел вниз и  вдруг признал в черноголовом парнишке того самого
пастушонка  -- с напуганными глазами, с  тонкой, смешной  и детской шеей, --
которому он оставил вчера свою лошадь.
     Мужик, державший его за руку, снял шапку,  обнаружив приплюснутую русую
голову  с  пятнистой проседью (точно его неровно  посолили), и, поклонившись
начальнику, начал было:
     -- Вот тут пастушок у меня...
     Но, видимо, испугавшись, что не дослушают его, он наклонился к парнишке
и, указав пальцем на Метелицу, спросил:
     -- Этот, что ли?
     В течение  нескольких  секунд  пастушонок и  Метелица смотрели прямо  в
глаза друг  другу: Метелица --  с деланным  равнодушием,  пастушонок  --  со
страхом, сочувствием и жалостью. Потом парнишка перевел взгляд на начальника
эскадрона,  задержался  на  нем, на мгновенье точно одеревенев, потом --  на
мужика,  державшего  его  за  руку и  выжидательно  наклонившегося  к  нему,
вздохнул глубоко и тяжко и отрицательно  покачал головой... Толпа, притихшая
настолько,  что  слышно было,  как  возится теленок  в  клети  у  церковного
старосты, чуть колыхнулась и снова замерла...
     -- Да ты не бойся,  дурачок,  не бойся,  -- с  ласковой дрожью  убеждал
мужик, сам оробев и засуетившись, быстро тыча пальцем в  Метелицу. -- Кто же
тогда,  как не  он?.. Да  ты признай, признай, не бо...  а-а, гад!..  --  со
злобой  оборвал он вдруг и изо всей силы дернул парнишку  за руку. -- Да он,
ваше  благородие,  кому ж  другому  быть,  --  заговорил  он  громко,  точно
оправдываясь  и  униженно суча шапкой.  -- Только боится  парень, а  кому же
другому, когда в седле конь-то и  кобура  в сумке... Наехал вечор на огонек.
"Попаси, говорит, коня моего", -- а сам в  деревню;  а парнишка-то не дождал
-- светло уж стало, --  не дождал,  да  и  пригнал  коня, а конь в седле,  и
кобура в сумке, -- кому ж другому быть?..
     --  Кто наехал?  Какая  кобура?  -- спросил  начальник, тщетно  пытаясь
понять,  о чем идет речь.  Мужик еще  растерянней  засучил шапкой  и,  вновь
сбиваясь  и  путаясь, рассказал о том,  как его пастух пригнал  утром чужого
коня -- в седле и с револьверной кобурой в сумке.
     -- Вот оно  что,  -- протянул  начальник  эскадрона. -- Так ведь он  не
признает? -- сказал он, кивнув на парнишку. -- Впрочем, давай его сюда -- мы
его допросим по-своему...
     Парнишка,  подталкиваемый  сзади,  приблизился к  крыльцу,  не решаясь,
однако, взойти  на него. Офицер сбежал по ступенькам, схватил его  за худые,
вздрагивающие  плечи и,  притянув к себе,  уставился в  его круглые от ужаса
глаза своими -- пронзительными и страшными...
     -- А-а... а!.. -- вдруг завопил парнишка, закатив белки.
     -- Да что ж это будет? -- вздохнула, не выдержав, какая-то из баб.
     В  то  же мгновенье чье-то  стремительное  и гибкое тело взметнулось  с
крыльца. Толпа шарахнулась,  всплеснув  многоруким  туловищем,  -- начальник
эскадрона упал, сбитый сильным толчком...
     --  Стреляйте  в него!..  Да  что же  это такое?  -- закричал  красивый
офицер, беспомощно выставив ладонь, теряясь и глупея и забыв, как видно, что
он сам умеет стрелять.
     Несколько верховых ринулись в толпу, конями раскидывая людей. Метелица,
навалившись  на  врага всем телом, старался схватить его  за  горло, но  тот
извивался  как  нетопырь,  раскинув  бурку,  похожую  на  черные  крылья,  и
судорожно цеплялся рукой за пояс, стараясь вытащить револьвер.  Наконец  ему
удалось отстегнуть кобуру, и почти  в  то же мгновенье, как Метелица схватил
его за  горло, он выстрелил в него несколько раз подряд... Когда подоспевшие
казаки тащили Метелицу за ноги, он  еще цеплялся  за  траву, скрипел зубами,
стараясь поднять голову, но она бессильно падала и волочилась по земле.
     -- Нечитайло! -- кричал красивый офицер. -- Собрать эскадрон!.. Вы тоже
поедете? -- учтиво спросил он начальника, избегая, однако, смотреть на него.
     -- Да.
     -- Лошадь командиру!..
     Через  полчаса казачий  эскадрон  в полном боевом снаряжении  выехал из
села  и  помчался кверху,  по  той  дороге,  по которой  прошлой ночью  ехал
Метелица.
     Бакланов, вместе со всеми испытывавший сильное беспокойство, наконец не
выдержал.
     --  Слушай,  дай я вперед проеду, --  сказал он Левинсону. -- Ведь черт
его знает на самом деле...
     Он пришпорил  коня  и скорее  даже,  чем ожидал,  выехал на  опушку,  к
заросшему  омшанику. Ему не понадобилось, однако,  влезать  на крышу,  -- не
дальше как в полуверсте спускалось  с  бугра  человек  пятьдесят конных.  Он
разглядел, что это были  регулярники -- по  их  одинаковому обмундированию в
желтых пятнах. Умерив  свое нетерпение -- скорей вернуться и предупредить об
опасности (Левинсон мог вот-вот нагрянуть), Бакланов задержался, спрятавшись
в кусты, желая проверить, не покажутся ли из-за бугра новые отряды. Никто не
появился больше; эскадрон ехал шагом, расстроив ряды; судя по сбитой посадке
людей и  по тому, как мотали головами разыгравшиеся  лошади, эскадрон только
что шел на рысях.
     Бакланов  повернулся   обратно   и  чуть   не  налетел  на  Левинсо-на,
выезжавшего на опушку. Он сделал знак остановиться.
     -- Много? -- спросил Левинсон, выслушав его.
     -- Человек пятьдесят.
     -- Пехота?
     -- Нет, конные...
     --  Кубрак, Дубов, спешиться!  -- тихо скомандовал Левин-сон. -- Кубрак
-- на правый фланг, Дубов -- на левый... Я  тебе дам!.. -- зашипел он вдруг,
заметив,  как  какой-то  партизан с подвязанной  щекой  повернул в  сторону,
заманивая и других. -- На место! -- И он погрозил ему плеткой.
     Передав Бакланову командование взводом Метелицы и приказав ему остаться
здесь, он  спешился  сам  и пошел впереди цепи, чуть  ковыляя  и  размахивая
маузером.
     Не  выходя из кустов,  он положил цепь, а  сам в  сопровождении  одного
партизана  пробрался  к  омшанику.  Эскадрон  был  совсем  близко. По желтым
околышам и лампасам  Левинсон  узнал, что это  были  казаки.  Он разглядел и
командира в черной бурке.
     -- Скажи, пусть сюда ползут, -- шепнул он партизану, -- только пусть не
встают, а то... Ну, чего смотришь?  Живо!.. -- И он подтолкнул его, нахмурив
брови.
     Хотя казаков было мало,  Левинсон почувствовал вдруг сильное  волнение,
как в первый, давнишний период его военной деятельности.
     В своей боевой жизни он  различал  два  периода,  не разделенных резкой
чертой,  но  отличных для него  по  тем  ощущениям,  которые  он  сам в  них
испытывал.
     В  первое время, когда он, не имея никакой военной подготовки, даже  не
умея стрелять, вынужден был командовать массами людей, он чувствовал, что он
не командует на самом  деле, а  все события  развиваются независимо от него,
помимо его воли. Не потому,  что он нечестно выполнял свой долг,  -- нет, он
старался дать  самое большее из того, что мог, -- и не потому, что он думал,
будто отдельному  человеку не дано влиять на  события, в  которых  участвуют
массы людей, -- нет,  он  считал  такой взгляд  худшим  проявлением людского
лицемерия, прикрывающим собственную слабость таких людей, то есть отсутствие
в них воли к действию, -- а потому, что  в этот  первый, недолгий период его
военной деятельности  почти  все  его  душевные  силы уходили  на  то, чтобы
превозмочь и скрыть от людей страх  за себя, который он невольно испытывал в
бою.
     Однако он очень скоро  привык к  обстановке и  достиг такого положения,
когда боязнь за собственную жизнь перестала мешать ему распоряжаться жизнями
других. И в этот второй период он получил возможность управлять событиями --
тем  полней  и  успешней,  чем  ясней  и  правильней  он  мог  прощупать  их
действительный ход и соотношение сил и людей в них.
     Но теперь он вновь испытывал сильное волнение, и он чувствовал, что это
как-то связано с новым его состоянием, со всеми его мыслями о себе, о смерти
Метелицы.
     Пока подползала цепь, раскинувшаяся по кустам, он все же овладел собою,
и  его  маленькая  собранная  фигурка,  с  уверенными,  точными  движениями,
по-прежнему  предстала перед  людьми как олицетворение некоего безошибочного
плана, в который люди верили по привычке и по внутренней необходимости.
     Эскадрон был уже так близко, что слышен был конский  топот и сдержанный
говор всадников, -- можно было различить даже отдельные лица. Левинсон видел
их выражения -- особенно у одного красивого и  полного  офицера,  только что
выехавшего вперед с трубкой в зубах и очень плохо державшегося в седле.
     "Вот  зверь, должно быть,  --  подумал  Левинсон,  задержавшись  на нем
взглядом  и невольно  приписывая  этому  красивому  офицеру все  те  ужасные
качества,  которые  обычно  приписываются врагу.  --  Но как бьется  у  меня
сердце!.. Или  стрелять уже? стрелять?..  Нет, возле той березы с ободранной
корой... Но почему он так плохо держится?.. Ведь как же нело..."
     -- Взво-о-од! --  закричал он вдруг тонким протяжным голосом (как раз в
это мгновенье эскадрон поравнялся с березой с ободранной корой). -- Пли!..
     Красивый  офицер,  услыхав первые  звуки  его голоса,  удивленно поднял
голову. Но в ту же секунду фуражка слетела  с его головы, и лицо его приняло
невероятно испуганное и беспомощное выражение.
     -- Пли!.. -- снова крикнул Левинсон и выстрелил сам, стараясь попасть в
красивого офицера.
     Эскадрон смешался; многие попадали на землю, но красивый офицер остался
в седле, лошадь, оскаля зубы, пятилась под ним. В  течение нескольких секунд
растерявшиеся люди  и  лошади,  вздымавшиеся на дыбы, бились на одном месте,
крича  что-то, неслышное из-за выстрелов. Потом  из  этой сумятицы  вырвался
отдельный  всадник, в черной  папахе и в бурке, и заплясал перед эскадроном,
сдерживая  лошадь  напряженным  жестом,  размахивая  шашкой.  Остальные, как
видно, плохо повиновались ему, -- некоторые уже мчались  прочь,  нахлестывая
лошадей; весь  эскадрон ринулся  за  ними. Партизаны повскакали  с  мест, --
наиболее азартные побежали вдогонку, стреляя на ходу.
     -- Лошадей!.. -- кричал Левинсон. -- Бакланов, сюда!.. По коням!..
     Бакланов со  свирепым,  перекошенным  лицом пронесся  мимо, вытянувшись
всем телом, откинув понизу руку с шашкой, блестевшей, как слюда, -- за ним с
лязгом и гиком мчался взвод Метелицы, ощерившись оружием.
     Вскоре весь отряд поскакал за ними.
     Мечик, увлеченный общим потоком,  мчался  в центре  этой  лавины. Он не
только не испытывал страха,  но  даже утерял всегда  присущее  ему  свойство
отмечать собственные  мысли и поступки и  расценивать их  со стороны,  -- он
только   видел  перед  собою  чью-то  знакомую  спину   с  чубатой  головой,
чувствовал, что Нивка не  отстает от нее, что враг бежит от них, и вместе со
всеми на совесть старался догнать врага и не отстать от знакомой спины.
     Казачий эскадрон скрылся в березовой роще. Через некоторое время оттуда
посыпались частые ружейные  выстрелы, но отряд продолжал  скакать, не только
не замедляя хода, а еще больше горячась и возбуждаясь от выстрелов.
     Вдруг мохнатый жеребец,  мчавшийся впереди  Мечика,  ткнулся  мордой  в
землю, и знакомая спина,  с  чубатой головой, полетела вперед, вытянув руки.
Мечик  вместе  с другими  обогнул что-то  большое и черное,  копошившееся на
земле.
     Не  видя больше знакомой спины, он впился глазами  в рощу, стремительно
надвигавшуюся на него... Маленькая бородатая  фигурка  на  вороном  жеребце,
что-то кричавшая и указывавшая  шашкой, на  одно  мгновение мелькнула  перед
глазами...  Несколько  всадников,  скакавших рядом, вдруг свернули влево, но
Мечик, не  сообразив,  в чем  дело,  мчался в  прежнем направлении, пока  не
влетел в  рощу и чуть не разбился о  стволы, расцарапав  себе лицо  о  голые
ветви. Он едва удержал Нивку, рвавшуюся, обезумев, через кусты.
     Он был один -- в мягкой березовой тиши, в золоте листьев и трав...
     В  то же мгновенье ему  показалось, что  роща кишит  казаками. Он  даже
вскрикнул и не  помня себя ринулся обратно, не обращая  внимания, как острые
колючие ветви хлещут его по лицу...
     Когда он снова выехал на поле, отряда не было. Шагах в двухстах от него
лежал  убитый  конь  со сбившимся седлом. Возле,  подогнув ноги,  безнадежно
обхватив руками  колени, прижатые к  груди, не шевелясь,  сидел человек. Это
был Морозка.
     Мечик, устыдясь своего страха, шагом подъехал к нему.
     Мишка  лежал  на боку, оскалив  зубы,  выкатив  большие,  остекленевшие
глаза,  согнув  передние  ноги,  с  острыми  копытами,  точно  он и  мертвый
собирался скакать. Морозка смотрел мимо  него блестящими, сухими, невидящими
глазами.
     --  Морозка...  --  тихо  позвал Мечик,  остановившись  против  него  и
переполняясь вдруг слезливой доброй жалостью к нему и к этой мертвой лошади.
     Морозка  не шевельнулся. Несколько минут они оставались  так, не говоря
ни слова, не меняя  положений. Потом Морозка вздохнул, медленно разжал руки,
встал на колени и, по-прежнему не глядя на Мечика, начал отстегивать  седло.
Мечик, не решаясь больше заговорить, молча наблюдал за ним.
     Морозка распустил  подпруги  --  одна  из  них была  разорвана,  --  он
внимательно  осмотрел оторванный, выпачканный  в крови ремешок,  повертел  в
руке  и выбросил  его. Потом,  кряхтя,  взвалил  на спину  седло и пошел  по
направлению к роще, согнувшись и неловко ступая кривыми ногами.
     --  Давай  я отвезу,  или,  хочешь, садись  сам -- я  пешком  пойду! --
крикнул Мечик.
     Морозка не оглянулся, только еще ниже склонился под тяжестью седла.
     Мечик, стараясь  почему-то больше не  попасться  ему  на глаза,  сделал
большой  крюк  влево  и,   когда   обогнул  рощу,  увидел  неподалеку  село,
раскинувшееся  поперек долины.  В  пространной низине, справа от него --  до
самого хребта, отвернувшего в сторону и затерявшегося в мутно-серой дали, --
виднелся  лес.  Небо  --  такое чистое  с  утра --  теперь  висело  низкое и
невеселое, -- солнце едва проступало.
     Шагах в пятидесяти  лежало несколько зарубленных казаков. Один был  еще
жив, -- он  с трудом приподнимался  на  руках и снова  падал и стонал. Мечик
далеко объехал его,  стараясь не слышать его  стонов. Из  деревни, навстречу
ему, ехало несколько конных партизан.
     --  У  Морозки коня  убили...  -- сказал Мечик, когда они поравнялись с
ним.
     Никто  не ответил ему. Один  окинул его подозрительным взглядом, словно
хотел спросить: "А ты где был,  когда мы  тут  бились?"  Мечик,  осунувшись,
поехал дальше. Он был полон самых недобрых предчувствий...
     Когда он въехал в село, многие из отряда уже разошлись по квартирам, --
остальные  толпились  возле  большой пятистенной  избы, с  высокими  резными
окнами.  Левинсон,  стоя  на крыльце  в сбившейся шапке,  потный и  пыльный,
отдавал приказания. Мечик спешился возле забора, где стояли лошади.
     -- Откуда бог принес?  --  насмешливо спросил отделенный.  --  По грибы
ходил, что ли?
     --  Нет,  я отбился, -- сказал Мечик. Ему было все равно теперь, что  о
нем подумают,  но  по  привычке  он оправдывался. -- Я  в  рощу  попал,  вы,
кажется, там влево свернули?
     -- Влево, влево! -- радостно подтвердил  один белобрысый партизанчик, с
наивными  ямочками  и петушиным  задорным хохолком на  макушке. -- Я  кричал
тебе, да ты  не слышал, видать... -- И  он восторженно  посмотрел на Мечика,
как  видно с удовольствием вспоминая  все подробности  дела. Мечик, привязав
лошадь, сел рядом с ним.
     Из  переулка  вышел  Кубрак в сопровождении толпы мужиков, -- они  вели
двоих со скрученными назад руками. Один был в черной жилетке и с несуразной,
точно приплюснутой головой в неровной проседи, -- он сильно трясся и просил.
Другой -- тщедушный попик в растерзанной ряске, сквозь которую виднелись его
измятые штанишки с отвисшей мошонкой. Мечик  заметил, что к  поясу у Кубрака
прицеплена серебряная цепочка -- как видно, от креста.
     -- Этот, да? -- бледнея, спросил Левинсон, указав пальцем на человека в
жилетке, когда они подошли к крыльцу.
     -- Он... он самый!.. -- загудели мужики.
     -- И ведь такая мразь, -- сказал Левинсон,  обращаясь  к  Ста-шинскому,
сидевшему рядом на перилах, -- а Метелицы уже не воскресишь...  -- Он  вдруг
часто замигал  и отвернулся и несколько секунд молча смотрел вдаль, стараясь
отвлечься от воспоминаний о Метелице.
     --  Товарищи! милые!.. -- плакал арестованный, глядя то  на мужиков, то
на Левинсона собачьими, преданными глазами.  --  Да неужто  ж я  по охоте?..
Господи... Товарищи, милые...
     Никто не слушал его. Мужики отворачивались.
     --  Чего уж  там:  всем  сходом видели, как  ты пастушонка неволил,  --
сурово сказал один, окинув его безразличным взглядом.
     -- Сам виноват... -- подтвердил другой и, смутившись, спрятал голову.
     --  Расстрелять  его, -- холодно сказал  Левинсон. --  Только  отведите
подальше.
     --  А с попом как? --  спросил  Кубрак.  --  Тоже  -- сука...  Офицерей
годувал.
     -- Отпустите его, -- ну его к черту!
     Толпа,  к которой присоединились  и  многие партизаны, хлынула вслед за
Кубраком, потащившим  человека  в  жилетке.  Тот  упирался,  сучил  ногами и
плакал, вздрагивая нижней челюстью.
     Чиж,  в  фуражке,  испачканной  чем-то  нехорошим,  но  с  нескрываемым
победоносным видом, подошел к Мечику.
     -- Вот ты где! -- сказал обрадованно и  гордо. -- Эк тебя  разукрасило!
Пойдем  пожрать  куда-нибудь... Теперь они его  разделают...  -- протянул он
многозначительно и свистнул.
     В  избе, куда  их пустили пообедать, было сорно и душно, пахло хлебом и
шинкованной капустой.  Весь угол  у  печки был завален  грязными  капустными
кочнами. Чиж, давясь хлебом и щами, без умолку рассказывал о своих доблестях
и то и дело поглядывал из-под бровей на тоненькую девушку с длинными косами,
подававшую им. Она смущалась  и радовалась. Мечик старался слушать  Чижа, но
все время настораживался и вздрагивал от каждого стука.
     -- ... Вдруг он как обернется -- да на меня... -- верещал Чиж, давясь и
чавкая, -- тут я его рраз!..
     В это время  звякнули  стекла  и  послышался  отдаленный  залп.  Мечик,
вздрогнув, уронил ложку и побледнел.
     -- Да когда  же  все  это  кончится!.. -- воскликнул  он в отчаянии  и,
закрыв лицо руками, вышел из избы.
     "... Они убили его,  этого человека в жилетке, -- думал  он, уткнувшись
лицом в  воротник  шинели, лежа где-то в  кустах, -- он даже  не помнил, как
забрался сюда. -- Они убьют и меня рано или поздно... Но я и  так не живу --
я  точно  умер: я не увижу больше родных мне людей и  этой  милой девочки со
светлыми кудрями,  портрет  которой я  изорвал  на  мелкие  клочки...  А он,
наверно, плакал, бедный человек  в жилетке... Боже,  зачем я  изорвал ее?  И
неужели я никогда не вернусь к ней? Как я несчастен!.."
     Уже вечерело, когда он вышел из кустов  с сухими глазами, с  выражением
страдания  на лице. Где-то  совсем  рядом разливались пьяные голоса,  играла
гармонь. Он встретил  у ворот тоненькую девушку  с длинными косами,  --  она
несла воду на коромысле, изогнувшись, как лозинка.
     -- Ох, и гуляет ваш один  с хлопцами  с нашими, --  сказала она, подняв
темные ресницы, и  улыбнулась. -- Он  як... чуете? -- И в такт  разухабистой
музыке,  летевшей из-за угла, она покачала своей  милой головкой. Ведра тоже
качнулись, сплеснув воду, -- девушка застыдилась и юркнула в калитку.
     А мы сами, каторжане,
     Того да-жидалися-а... --
     разливался чей-то пьяный и очень знакомый Мечику голос. Мечик  выглянул
за угол и увидел Морозку с гармоньей и с растрепавшимся чубом, свисавшим ему
на глаза, прилипавшим к его красному, потному лицу.
     Морозка  шел  посреди улицы  с циничным развальцем,  выставив вперед  и
растягивая  гармонь  с  таким  --  "от всей души" --  выражением,  точно  он
похабничал  и тут же  каялся; за  ним шла орава таких же пьяных парней,  без
поясов и  шапок.  По бокам,  крича  и  вздымая  клубы пыли, бежали босоногие
мальчишки, безжалостные и резвые, как чертенята.
     --  А-а... Друг мой любезный! -- в пьяном лицемерном восторге  закричал
Морозка, увидев Мечика. -- Куда же ты? Куда?
     Не  бойся --  бить не будем... Выпей с нами...  Ах, душа  с тебя вон --
вместях пропадать будем!
     Они  всей  толпой окружили Мечика,  обнимали  его, склоняли к нему свои
добрые пьяные  лица, обдавая  его винным перегаром, кто-то совал ему в  руку
бутылку и надкушенный огурец.
     -- Нет, нет,  я не  пью,  -- говорил Мечик,  вырываясь,  --  я не  хочу
пить...
     --  Пей, душа с тебя вон! -- кричал Морозка, чуть не плача  от веселого
исступления.  --  Ах,  панихида...  в  кровь...  в  три-господа!..   Вместях
пропадать!
     -- Только  немножко,  пожалуйста,  ведь  я не  пью,  --  сказал  Мечик,
сдаваясь.
     Он  сделал  несколько   глотков.  Морозка,  расплеснув  гармонь,  запел
хриповатым голосом, парни подхватили.
     --  Пойдем  с нами, -- сказал один,  взяв Мечика под руку.  -- "... А я
жи-ву  ту-ута..."  --  прогнусил он  какую-то наугад  выхваченную  строчку и
прижался к Мечику небритой щекой.
     И  они пошли  вдоль  по  улице,  шутя и  спотыкаясь,  распугивая собак,
проклиная до самых небес, нависших над ними беззвездным  темнеющим  куполом,
себя, своих родных, близких, эту неверную, трудную землю.



        XVI. Трясина


     Варя, не участвовавшая в атаке (она оставалась в тайге  с хозяйственной
частью),  приехала в село, когда все уже  разбрелись по хатам. Она заметила,
что захват  квартир произошел беспорядочно,  сам собой: взводы перемешались,
никто не знал, где кто находится, командиров не слушались, -- отряд распался
на отдельные, не зависящие одна от другой части.
     Ей попался по дороге к селу труп убитого  Морозкиного коня; но никто не
мог ей сказать определенно, что случилось с Мороз-кой. Одни говорили, что он
убит, -- они видели это собственными глазами; другие -- что он только ранен;
третьи, ничего не зная о Морозке, с первых же  слов начинали радоваться тому
счастливому  обстоятельству,  что  сами остались в  живых. И все  это вместе
взятое только усиливало то состояние упадка и безнадежного уныния, в котором
Варя находилась со времени ее неудачной попытки примириться с Мечиком.
     Намучившись и натерпевшись от бесконечных приставаний,  от  голода,  от
собственных дум и терзаний,  не имея больше сил держаться  на седле, чуть не
плача,  она отыскала  наконец Ду-бова  --  первого  человека,  действительно
обрадовавшегося и улыбнувшегося ей суровой сочувственной улыбкой.
     И когда она  увидела  его постаревшее,  нахмуренное  лицо с грязными  и
черными, опущенными  книзу  усами и  все  остальные  окружавшие ее знакомые,
милые,  грубые лица, тоже посеревшие,  искрапленные навек угольной пылью, --
сердце у нее дрогнуло  от сладкой и горестной тоски, любви к ним,  жалости к
себе:  они напомнили  ей  те  молодые  дни,  когда она  красивой  и  наивной
девчонкой,  с  пышными  косами,  с  большими  и  грустными  глазами,  катала
вагонетки по темным слезящимся штрекам и танцевала на вечерках, и они так же
окружали ее тогда, эти лица, такие смешные и хотящие.
     С  того  времени как  она поссорилась  с  Морозкой,  она  как-то совсем
оторвалась  от них,  а между  тем  это были единственные  близкие  ей  люди,
шахтеры-коренники,  которые  когда-то жили  и  работали рядом и ухаживали за
ней. "Как  давно  я их  не видала, я вовсе  о  них  забыла... Ах, милые  мои
дружки!.." --  подумала она  с любовью  и раскаянием,  и у  нее  так  сладко
заломило в висках, что она едва удержалась от слез.
     Только одному Дубову удалось  на этот раз разместить взвод в порядке по
соседним избам. Его люди несли караул за  селом, помогали Левинсону запасать
продовольствие.  В этот  день  как-то  сразу  выяснилось то, что скрыто было
раньше в общем подъеме, в равных для всех буднях, -- что весь отряд держится
главным образом на взводе Дубова.
     Варя узнала от ребят, что Морозка жив и даже  не ранен. Ей показали его
нового коня, отбитого у белых. Это  был  гнедой высокий тонконогий жеребец с
коротко подстриженной гривой и тонкой шеей, отчего у него был очень неверный
предательский вид, -- его уже окрестили "Иудой".
     "Значит, он жив... -- думала  Варя, рассеянно глядя на жеребца. --  Что
ж, я рада..."
     После обеда,  когда она, забравшись на сеновал, лежала одна в  душистом
сене, прислушиваясь  сквозь  сон,  не лезет ли к ней  кто-нибудь "по  старой
дружбе",  -- она вновь  с мягким сонным  и теплым  чувством  вспомнила,  что
Морозка жив, и уснула с этой же мыслью.
     Проснулась она внезапно --  в  сильной тревоге, с  оледеневшими руками.
Ночь,  сплошная,  движущаяся  во  тьме,  глядела  под крышу.  Холодный ветер
шевелил сено, стучал ветвями, шелестел листьями в саду...
     "Боже мой, где же  Морозка?  где все остальные? --  с трепетом подумала
Варя. -- Неужто я опять  осталась одна, как былинка, -- здесь, в этой черной
яме?.."  Она с лихорадочной быстротой и  дрожью, не попадая в рукава, надела
шинель и быстро спустилась с сеновала.
     Около ворот маячил силуэт дневального.
     -- Это  кто  дневалит?  --  спросила она,  подходя ближе.  --  Костя?..
Морозка вернулся, не знаешь?
     --  Выходит,  ты  на  сеновале спала?  --  сказал  Костя  с  досадой  и
разочарованием. -- Вот  не знал!  Морозку  не  жди -- загулял в дым: по коню
поминки справляет... Холодно, да? Дай спичку...
     Она  отыскала коробок, --  он закурил, прикрыв огонь большими ладонями,
потом осветил ее:
     -- А ты сдала, молоденькая... -- и улыбнулся.
     -- Возьми их себе... -- Она подняла воротник и вышла за ворота.
     -- Куда ты?
     -- Пойду искать его!
     -- Морозку?.. Здорово!.. Может, я его заменю?
     -- Нет, навряд ли...
     -- Это с каких же таких пор?
     Она не ответила. "Ну -- свойская девка", -- подумал дневальный.
     Было  так темно, что Варя  с трудом различала дорогу. Начал накрапывать
дождик. Сады шумели все тревожней и глуше. Где-то под забором жалобно скулил
продрогший щенок. Варя ощупью отыскала его  и сунула  за пазуху, под шинель,
--  он сильно дрожал и тыкался мордой. У одной из хат  ей попался дневальный
Кубрака, -- она спросила, не знает ли он,  где  гуляет  Мо-розка. Дневальный
направил  ее к  церкви.  Она исходила полдеревни без всякого  результата  и,
расстроившись вконец, повернула обратно.
     Она  так часто сворачивала из  одного переулка  в  другой,  что  забыла
дорогу, и  теперь  шла наугад, почти  не думая о  цели своих странствований;
только крепче прижимала  к груди потеплевшего  щенка.  Прошло,  наверное, не
меньше часа, пока она попала на  улицу, ведущую к  дому. Она свернула в нее,
хватаясь свободной рукой  за  плетень,  чтобы  не поскользнуться,  и, сделав
несколько шагов, чуть не наступила на Морозку.
     Он лежал на животе, головой  к плетню, подложив под голову руки, и чуть
слышно стонал, -- как видно, его только  что рвало. Варя  не столько  узнала
его, сколько почувствовала, что это он, -- не в первый раз она заставала его
в таком положении.
     -- Ваня! -- позвала она, присев на корточки и положив ему на плечо свою
мягкую и добрую ладонь. -- Ты чего тут лежишь? Плохо тебе, да?
     Он приподнял  голову, и  она  увидела его измученное, опухшее,  бледное
лицо. Ей стало жаль его -- он казался таким слабым и маленьким. Узнав ее, он
криво улыбнулся  и,  тщательно  следя  за исправностью  своих движений, сел,
прислонился к плетню и вытянул ноги.
     -- А-а... это вы?.. М-мое  вам  почтение... -- пролепетал он ослабевшим
голосом, пытаясь,  однако, перейти  на тон развязного благополучия. -- М-мое
вам почтение, товарищ... Морозова...
     -- Пойдем со мной, Ваня, -- она взяла его за руку. -- Или ты, может, не
в силах?.. Обожди -- сейчас все устроим, я  достучусь... -- И она решительно
вскочила,  намереваясь  попроситься  в  соседнюю  избу.  Она  ни  секунды не
колебалась в том, удобно  ли темной ночью стучаться к незнакомым людям и что
могут подумать о ней  самой, если она ввалится в избу  с пьяным мужчиной, --
она никогда не обращала внимания на такие вещи.
     Но Морозка вдруг испуганно замотал головой и захрипел:
     -- Ни-ни-ни...  Я тебе  достучусь!.. Тише!..  --  И  он  потряс сжатыми
кулаками у своих висков. Ей показалось даже, что он потрезвел от испуга.  --
Тут Гончаренко стоит, разве н-не-известно?.. Да как же м-можно...
     -- Ну и что ж, что Гончаренко? Подумаешь -- барин...
     --  Н-нет,  ты не  знаешь,  -- он  болезненно сморщился и  схватился за
голову, -- ты же не знаешь -- зачем же?.. Ведь он  меня за  человека, а я...
ну, как же?.. Не-ет, разве можно...
     -- И  что  ты мелешь без толку, миленький ты мой, -- сказала она, снова
опустившись на корточки рядом с ним. -- Смотри -- дождик  идет, сыро, завтра
в поход идти, -- пойдем, миленький...
     -- Нет, я пропал, --  сказал он как-то  уж совсем грустно  и трезво. --
Ну, что  я теперь, кто я, зачем, -- подумайте, люди?.. -- И он вдруг жалобно
повел вокруг своими опухшими, полными слез глазами.
     Тогда  она  обняла его  свободной рукой  и, почти  касаясь  губами  его
ресниц, зашептала ему нежно и покровительственно, как ребенку:
     -- Ну, что ты горюешь? И чем тебе может быть плохо?..  Коня жалко,  да?
Так там уж другого припасли, -- такой  добрый коник...  Ну, не горюй, милый,
не плачь, -- гляди, какую я собачку нашла,  гляди,  какой кутенок! -- И она,
отвернув ворот шинели, показала ему  сонного вислоухого щенка. Она была  так
растрогана, что не только ее голос, но вся она точно журчала  и ворковала от
доброты.
     --  У-у, цуцик! -- сказал Морозка с  пьяной нежностью и  облапил его за
уши. -- Где ты его?.. К-кусается, стерва...
     -- Ну, вот видишь!.. Пойдем, миленький...
     Ей удалось  поднять  его  на  ноги,  и так, увещевая его  и отвлекая от
дурных мыслей, она повела его к дому, и он уже не сопротивлялся, а верил ей.
     За  всю  дорогу  он  ни разу не  напомнил  ей о Мечике, и  она  тоже не
заикнулась  о нем,  как будто и  не  было  между ними никакого Мечика. Потом
Морозка нахохлился и вовсе замолчал: он заметно трезвел.
     Так дошли они до той избы, где стоял Дубов.
     Морозка, вцепившись в перекладинки лестницы, пытался влезть на сеновал,
но ноги не слушались его.
     -- Может, подсобить? -- спросила Варя.
     -- Нет, я сам, дура! -- ответил он грубо и сконфуженно.
     -- Ну, прощай тогда...
     Он отпустил лестницу и испуганно посмотрел на нее:
     -- Как "прощай"?
     -- Да уж как-нибудь. -- Она засмеялась деланно и грустно.
     Он  вдруг шагнул к  ней и,  неловко  обняв ее, прижался к ее лицу своей
неумелой  щекой.  Она почувствовала, что ему хочется поцеловать  ее,  и  ему
действительно хотелось, но он постыдился,  потому что парни на руднике редко
ласкали девушек,  а  только сходились  с  ними;  за  всю совместную жизнь он
поцеловал ее только один  раз -- в день их свадьбы, -- когда был сильно пьян
и соседи кричали "горько".
     "... Вот и конец, и  все обернулось по-старому, будто и не было ничего,
-- думала Варя с  грустным, тоскливым чувством,  когда насытившийся  Морозка
заснул, прикорнув возле ее плеча. --  Снова  по старой тропке, одну и ту  же
лямку -- и все к одному месту... Но боже ж мой, как мало в том радости!"
     Она  повернулась спиной к  Морозке,  закрыв глаза и  поджав по-сиротски
ноги, но ей так и не удалось заснуть... Далеко за селом, с той стороны,  где
начинался Хаунихедзский волостной тракт и где  стояли часовые, --  раздались
три  сигнальных выстрела... Варя  разбудила  Морозку, -- и, только он поднял
свою кудлатую голову, снова ухнули за селом караульные  берданы, и тотчас же
в ответ им, прорезая ночную темь и тишь, полилась,  завыла, затакала  волчья
пулеметная дробь...
     Морозка сумрачно махнул рукой и вслед за  Варей полез с сеновала. Дождя
уж не было, но  ветер покрепчал; где-то хлопала ставня, и мокрый желтый лист
вился во тьме. В  хатах зажигали огни.  Дневальный, крича, бегал по  улице и
стучал в окошки.
     В  течение  нескольких  минут, пока  Морозка  добрался до пуни и  вывел
своего Иуду, он вновь перечувствовал все,  что произошло с ним вчера. Сердце
у него  сжалось, когда  он представил  себе  убитого  Мишку с остекленевшими
глазами,  и вспомнил  вдруг, с  омерзением  и страхом,  все  свое  вчерашнее
недостойное  поведение:  он, пьяный,  ходил по  улицам,  и  все  видели его,
пьяного  партизана, он орал на все село похабные песни. С ним был Мечик, его
враг, -- они гуляли запанибрата, и он, Морозка, клялся ему  в любви и просил
у него прощения  --  в чем? за что?.. Он чувствовал  теперь всю  нестерпимую
фальшь  этих своих  поступков. Что скажет Ле-винсон? И разве можно, на самом
деле, показаться на глаза Гон-чаренке после такого дебоша?
     Большинство его  товарищей уже седлали коней и выводили их за ворота, а
у него все было неисправно: седло -- без подпруги,  винтовка осталась в избе
Гончаренки.
     --  Тимофей, друг,  выручи!..  --  жалобным,  чуть  не плачущим голосом
взмолился  он,  завидев  Дубова, бежавшего по  двору.  --  Дай мне  запасную
подпругу -- у тебя есть, я видал...
     -- Что?! -- заревел Дубов. -- А где ты раньше был?! -- Бешено ругаясь и
расталкивая лошадей, так что они взнялись на дыбы, он полез к своему коню за
подпругой.  -- На!..  -- гневно сказал он,  через  некоторое время подходя к
Морозке, и вдруг изо всей силы вытянул его подпругой по спине.
     "Конечно,  теперь  он может бить  меня,  я  того заслужил",  -- подумал
Морозка и даже не  огрызнулся -- он  не почувствовал боли.  Но  мир стал для
него еще мрачнее. И эти выстрелы, что трещали во тьме, эта темь, судьба, что
поджидала его за околицей, -- казались ему справедливой карой за все, что он
совершил в жизни.
     Пока собирался и строился взвод, стрельба занялась  полукругом до самой
реки, загудели  бомбометы, и дребезжащие сверкающие рыбы взвились над селом.
Бакланов, в перетянутой  шинели, с револьвером  в руке,  подбежал к воротам,
кричал:
     -- Спешиться!.. Построиться в одну шеренгу!.. Человек двадцать оставишь
при конях, -- сказал он Дубову.
     -- За  мной! Бегом!.. --  крикнул он через  несколько  минут и  ринулся
куда-то во тьму; за ним, на  ходу запахивая шинели, расстегивая  патронташи,
побежала цепь.
     Дорогой им встретились убегавшие часовые.
     -- Их там несметная сила! -- кричали они, панически размахивая руками.
     Грохнул орудийный залп;  снаряды взорвались в  центре села,  осветив на
миг кусочек  неба, покривившуюся  колокольню, поповский  сад,  блистающий  в
росе. Потом небо стало еще темнее. Снаряды  рвались теперь один за другим, с
короткими, равными промежутками. Где-то на краю занялось полымя -- загорелся
стог или изба.
     Бакланов должен был задержать врага до тех  пор, пока  Ле-винсон успеет
собрать  отряд,  рассыпанный по  всему селу. Но  Бакланову  не  удалось даже
подвести взвод  к  поскотине:  он  увидал при  вспышках бомб бегущие к  нему
навстречу неприятельские цепи.  По направлению стрельбы и по  свисту пуль он
понял, что  неприятель  обошел их  с  левого фланга, от  реки,  и, вероятно,
вот-вот вступит в село с того конца.
     Взвод начал отстреливаться, отступая наискось  в правый угол, перебегая
звеньями, лавируя по переулкам, садам  и огородам. Бакланов  прислушивался к
перепалке возле реки, -- она  передвигалась к центру, -- как видно, тот край
был теперь занят  неприятелем. Вдруг  от главного тракта со страшным  визгом
промчалась вражеская конница,  видно было, как стремительно лилась по  улице
темная, грохочущая многоголовая лава людей и лошадей.
     Уже  не заботясь о  том, чтобы задержать неприятеля, Бакланов вместе со
взводом,   потерявшим  человек  десять,  побежал  по  незанятому   клину  по
направлению к лесу. И почти у самого спуска в ложбину, где тянулся последний
ряд изб,  они натолкнулись на отряд во главе с  Левинсоном, поджидавшим  их.
Отряд заметно поредел.
     -- Вот они, -- облегченно сказал Левинсон. -- Скорей по коням!
     Они  побрали лошадей и во весь  опор помчались  к  лесу,  черневшему  в
низине. Очевидно, их  заметили -- пулеметы затрещали  вслед,  и сразу запели
над  головами  ночные  свинцовые   шмели.  Огненно  дребезжащие  рыбы  вновь
затрепетали в небе. Они ныряли с высоты, распустив блистательные хвосты, и с
громким  шипением  вонзались в  землю  у  лошадиных  ног. Лошади шарахались,
вздымая кровавые  жаркие  пасти и  крича,  как женщины, --  отряд  смыкался,
оставив позади копошащиеся тела.
     Оглядываясь  назад,  Левинсон  видел  громадное  зарево, полыхавшее над
селом, -- горел целый квартал, -- на фоне этого зарева метались одиночками и
группами черные огненноликие фигурки людей.
     Сташинский,  скакавший  рядом, вдруг  опрокинулся с лошади и  несколько
секунд продолжал волочиться за ней, зацепившись ногой  за  стремя,  потом он
упал, а лошадь понеслась дальше, и  весь отряд обогнул это место, не решаясь
топтать мертвое тело.
     --  Левинсон,  смотри! -- возбужденно крикнул  Бакланов и показал рукой
вправо.
     Отряд  был уже  в самой  низине и  быстро приближался к лесу, а сверху,
пересекая  линию  черного  поля и неба, мчалась ему наперерез неприятельская
кавалерия.  Лошади, вытянувшие  черные головы, и всадники,  согнувшиеся  над
ними, показывались на  мгновение  на  более светлом  фоне  неба и  тотчас же
исчезали во тьме, перевалив сюда, в низину.
     -- Скорей!..  Скорей!..  -- кричал Левинсон, беспрерывно оглядываясь  и
пришпоривая жеребца.
     Наконец  они достигли опушки и  спешились.  Бакланов со  взводом Дубова
опять  остался прикрывать  отступление, а остальные  ринулись в  глубь леса,
ведя под уздцы лошадей.
     В лесу было  спокойней и глуше: стрекот пулеметов, ружейная  трескотня,
орудийные залпы остались позади и казались уже чем-то посторонним, они точно
не  задевали лесной тишины. Только слышно было иногда, как где-то в глубине,
ломая деревья, с грохотом ложатся снаряды. В иных местах зарево, прорвавшись
в чащу,  бросало на землю и на древесные стволы сумрачные, медные, темнеющие
по  краям блики, и виден был окутывающий стволы  сырой, точно  окровавленный
мох.
     Левинсон передал  свою лошадь Ефимке и пропустил вперед Кубрака, указав
ему, в каком направлении идти (он выбрал это направление только потому,  что
обязан был дать отряду какое-то  направление),  а сам стал в сторонке, чтобы
посмотреть, сколько же у него осталось людей.
     Они  проходили мимо него,  эти люди,  -- придавленные,  мокрые и  злые,
тяжело  сгибая колени и напряженно всматриваясь  в темноту; под ногами у них
хлюпала  вода. Иногда  лошади  проваливались  по брюхо  -- почва  была очень
вязкая.
     Особенно трудно приходилось поводырям из взвода Дубова, -- они  вели по
три  лошади,  только  Варя вела  две  -- свою  и Морозкину.  А за  всей этой
вереницей измученных  людей тянулся  по тайге  грязный, вонючий извивающийся
след, точно тут проползло какое-то смрадное, нечистое пресмыкающееся.
     Левинсон,  прихрамывая  на  обе  ноги, пошел позади всех.  Вдруг  отряд
остановился...
     -- Что там случилось? -- спросил он.
     -- Не знаю, -- ответил партизан, шедший перед ним. Это был Мечик.
     -- А ты узнай по цепи...
     Через некоторое время вернулся ответ, повторенный десятками  побелевших
трепетных уст:
     -- Дальше идти некуда, трясина...
     Левинсон, превозмогая внезапную  дрожь в ногах, побежал к Кубраку. Едва
он скрылся за деревьями, как вся масса людей отхлынула назад и заметалась во
все  стороны,  но   везде,  преграждая  дорогу,  тянулось  вязкое,   темное,
непроходимое болото.  Только один путь  вел отсюда -- это был пройденный ими
путь туда, где мужественно бился шахтерский взвод. Но стрельба, доносившаяся
с опушки  леса, уже  не  казалась чем-то посторонним, она имела теперь самое
непосредственное  отношение к ним,  теперь она как будто даже приближалась к
ним, эта стрельба.
     Людьми овладели отчаяние и гнев. Они искали виновника своего несчастия,
-- конечно же,  это был Левинсон!..  Если бы они могли сейчас видеть его все
разом, они обрушились бы  на него со всей силой своего страха, -- пускай  он
выводит их отсюда, если он сумел их завести!..
     И  вдруг он действительно появился среди них, в  самом  центре людского
месива,  подняв  в руке зажженный факел,  освещавший  его  мертвенно-бледное
бородатое лицо  со стиснутыми зубами, с большими  горящими круглыми глазами,
которыми  он  быстро перебегал  с одного лица  на  другое.  И в  наступившей
тишине,  в которую  врывались только  звуки смертельной  игры, разыгравшейся
<i>там,</i>  на  опушке  леса,  --  его нервный,  тонкий,  резкий,  охрипший  голос
прозвучал слышно для всех:
     -- Кто там расстраивает ряды?.. Назад!.. Только девчонкам можно впадать
в  панику...  Молчать!  --  взвизгнул он  вдруг,  по-волчьи  щелкнув зубами,
выхватив  маузер,  и протестующие возгласы  мгновенно застыли  на губах.  --
Слушать мою команду! Мы будем гатить  болото -- другого  выхода нет у нас...
Борисов  (это  был новый командир  3-го  взвода), оставь поводырей и  иди на
подмогу Бакланову! Скажи ему, чтобы держался до тех пор, пока не дам приказа
отступать...  Кубрак!  Выделить  трех  человек  для  связи  с  Баклановым...
Слушайте  все!  Привяжите лошадей! Два  отделения -- за лозняком!  Не жалеть
шашек...   Все   остальные   --   в   распоряжение   Кубрака.  Слушать   его
беспрекословно.  Кубрак,  за мной!.. --  Он  повернулся  к  людям  спиной и,
согнувшись, пошел к трясине, держа над головой дымящее смолье.
     И притихшая, придавленная, сбившаяся  в кучу масса  людей, только что в
отчаянии  вздымавшая  руки,  готовая  убивать  и  плакать,  вдруг  пришла  в
нечеловечески быстрое, послушное  яростное движение.  В несколько  мгновений
лошади  были  привязаны,  стукнули  топоры,  затрещал ольховник под  ударами
сабель, взвод Борисова  побежал во тьму,  гремя  оружием  и чавкая сапогами,
навстречу ему уже  тащили  первые охапки  мокрого лозняка... Слышался грохот
падающего  дерева,  и громадная,  ветвистая,  свистящая  махина шлепалась во
что-то  мягкое и гибельное, и  видно было при  свете  зажженного смолья, как
темно-зеленая, поросшая  ряской,  поверхность  вздувалась упругими  волнами,
подобно телу исполинского удава.
     Там, цепляясь за сучья, -- освещенные дымным пламенем, выхватывавшим из
темноты искаженные лица, согнутые спины, чудовищные нагромождения ветвей, --
в воде,  в грязи, в гибели копошились  люди.  Они работали,  сорвав  с  себя
шинели,  и сквозь разодранные штаны  и  рубахи  проступали  их  напряженные,
потные, исцарапанные  в кровь тела.  Они  утратили  всякое ощущение времени,
пространства, собственного тела, стыда,  боли, усталости. Они тут же черпали
шапками болотную, пропахнувшую лягушечьей икрой воду и пили ее  торопливо  и
жадно, как раненые звери...
     А стрельба подвигалась все ближе и ближе, делалась все слышнее и жарче.
Бакланов одного за  другим слал людей и спрашивал: скоро  ли?.. скоро?..  Он
потерял до половины бойцов, потерял Дубова, истекшего кровью от бесчисленных
ран, и  медленно отступал, сдавая пядь за пядью. В конце концов он  отошел к
лозняку,  который  рубили  для  гати,  --  дальше  отступать  было   некуда.
Неприятельские  пули  теперь густо свистели  над болотом.  Несколько человек
работающих было уже ранено, -- Варя делала им  перевязки. Лошади, напуганные
выстрелами, неистово ржали и вздымались на дыбы;  некоторые, оборвав повода,
метались по тайге и, попав в трясину, жалобно взывали о помощи.
     Потом  партизаны,  засевшие   в  лозняке,  узнав,  что  гать  окончена,
бросились бежать.  Бакланов,  с  ввалившимися щеками,  воспаленными глазами,
черный от порохового  дыма,  бежал  за ними, угрожая опустошенным кольтом, и
плакал от бешенства.
     Крича  и размахивая смольем и  оружием,  волоча  за  собой  упирающихся
лошадей, отряд чуть не разом хлынул на плотину.
     Возбужденные лошади не  слушались поводырей  и бились, как припадочные;
задние, обезумев, лезли на передних;  гать трещала, разлезалась. У выхода на
противоположный  берег  сорвалась  с  гати  лошадь Мечика, и  ее вытаскивали
веревками, с  исступленной  матерной  бранью.  Мечик  судорожно  вцепился  в
скользкий канат, дрожавший в его руках от лошадиного неистовства"  и  тянул,
тянул, путаясь ногами в грязном  вербняке. А когда  лошадь вытащили наконец,
он долго не  мог распутать узел,  стянувшийся вокруг  ее  передних ног, и  в
яростном  наслаждении  вцепился в  него зубами  --  в этот  горчайший  узел,
пропитанный запахом болота и отвратительной слизью.
     Последними  прошли через гать Левинсон и  Гончаренко.  Подрывник  успел
заложить  динамитный  фугас,  и  почти в тот  момент,  как  противник достиг
переправы, плотина взлетела на воздух.
     Через некоторое время люди очнулись и поняли, что наступило утро. Тайга
лежала  перед  ними  в  сверкающем  розовом  инее.  В  просветы  в  деревьях
проступали яркие  клочки голубого неба, -- чувствовалось, что там, за лесом,
встает солнце. Люди побросали горящие  головни, которые они до сих пор несли
почему-то  в  руках,  увидели  свои  красные,  изуродованные  руки,  мокрых,
измученных лошадей,  дымившихся  нежным, тающим паром, -- и удивились  тому,
что они сделали в эту ночь.



        XVII. Девятнадцать


     В пяти верстах от того места, где происходила  переправа, через трясину
был перекинут мост -- там пролегал государственный  тракт на Тудо Ваку.  Еще
со вчерашнего вечера, опасаясь, что Ле-винсон  не останется ночевать в селе,
казаки устроили засаду на самом тракте, верстах в восьми от моста.
     Они  просидели  там всю  ночь, дожидаясь  отряда,  и слышали отдаленные
орудийные залпы. Утром примчался вестовой с  приказом -- остаться на  месте,
так как  неприятель, прорвавшись через трясину, идет по направлению к ним. А
через  каких-нибудь  десять  минут после  того, как проехал вестовой,  отряд
Левинсона, ничего не знавший о засаде и о том, что мимо только что промчался
неприятельский вестовой, тоже вышел на Тудо-Вакский тракт.
     Солнце уже  поднялось над лесом.  Иней давно растаял. Небо раскрылось в
вышине,  прозрачно-льдистое  и  голубое.  Деревья  в мокром  сияющем  золоте
склонялись над дорогой. День занялся теплый, непохожий на осенний.
     Левинсон рассеянным взглядом окинул  всю эту светлую  и чистую, сияющую
красоту и не почувствовал  ее. Увидел свой отряд,  измученный  и  поредевший
втрое,  уныло растянувшийся вдоль  дороги,  и понял,  как он  сам смертельно
устал  и как бессилен  он теперь  сделать  что-либо  для этих  людей,  уныло
плетущихся позади него. Они были еще единственно не безразличны, близки ему,
эти измученные верные люди, ближе  всего остального, ближе даже самого себя,
потому что  он ни на секунду не переставал чувствовать, что он чем-то обязан
перед  ними; но он, казалось,  <i>не  мог</i> уже ничего сделать для них, он уже не
руководил  ими, и  только сами они еще не знали этого и покорно тянулись  за
ним,  как стадо, привыкшее  к своему  вожаку. И это  было как  раз то  самое
страшное, чего он больше всего боялся, когда вчерашним утром думал о  смерти
Метелицы...
     Он пытался взять себя в руки, сосредоточиться на чем-нибудь практически
необходимом, но мысль его сбивалась  и путалась, глаза слипались, и странные
образы,  обрывки  воспоминаний,  смутные  ощущения  окружающего,  туманные и
противоречивые, клубились в его сознании беспрерывно сменяющимся, беззвучным
и  бесплотным роем...  "Зачем эта длинная, бесконечная  дорога, и эта мокрая
листва, и небо, такое мертвое и ненужное мне теперь?..  Что  я обязан теперь
делать?..  Да, я обязан выйти в Тудо-Вакскую долину... вак...скую  долину...
как  это странно -- вак...скую долину...  Но  как  я  устал, как мне хочется
спать! Что могут еще хотеть от меня эти люди, когда мне так хочется спать?..
Он говорит -- дозор... Да,  да,  и дозор... у  него  такая круглая  и добрая
голова, как  у моего  сына,  и, конечно,  нужно  послать  дозор,  а уж потом
спать... спать... и даже не такая, как у моего сына, а... что?.."
     -- Что ты сказал? -- спросил  он вдруг, подняв голову. Рядом с ним ехал
Бакланов.
     -- Я говорю, надо бы дозор послать.
     -- Да, да, надо послать; распорядись, пожалуйста... Через минуту кто-то
обогнал Левинсона  усталой рысью,  -- Левинсон проводил  глазами сгорбленную
спину  и узнал Мечика. Ему показалось  что-то неправильное в том,  что Мечик
едет в дозор, но он не смог заставить себя разобраться в этой неправильности
и тотчас же забыл об этом. Потом еще кто-то проехал мимо.
     --  Морозка! -- крикнул  Бакланов  вслед уезжавшему. -- Вы  все-таки не
теряйте друг дружку из виду...
     "Разве он  остался  в  живых? -- подумал Левинсон. -- А  Дубов погиб...
Бедный Дубов...  Но что же случилось с Морозкой?.. Ах, да -- это было с  ним
вчера вечером. Хорошо, что я не видел его тогда..."
     Мечик, отъехавший уже довольно далеко, оглянулся:  Морозка ехал саженях
в  пятидесяти от него,  отряд  тоже был  еще виден. Потом и отряд  и Морозка
скрылись за  поворотом. Нивка  не  хотела бежать  рысью,  и Мечик машинально
подгонял ее: он плохо понимал, зачем его послали вперед, но ему велели ехать
рысью, и он подчинялся.
     Дорога вилась по влажным  косогорам, густо заросшим дубняком  и кленом,
еще хранившим багряную листву. Нивка пугливо вздрагивала и жалась  к кустам.
На подъеме она пошла шагом. Мечик, задремавший в седле, больше не трогал ее.
Иногда  он  приходил  в  себя  и  с  недоумением  видел  вокруг  все  ту  же
непроходимую чащу. Ей  не было ни конца, ни начала, как не было ни конца, ни
начала тому сонному,  тупому,  не связанному с окружающим миром состоянию, в
котором он сам находился.
     Вдруг Нивка испуганно фыркнула  и шарахнулась  в кусты, прижав Мечика к
каким-то гибким прутьям... Он вскинул голову, и сонное  состояние  мгновенно
покинуло его, сменившись чувством ни с чем не сравнимого животного ужаса: на
дороге в нескольких шагах от него стояли казаки.
     -- Слезай!.. -- сказал один придушенным свистящим шепотом.
     Кто-то схватил Нивку  под уздцы. Мечик,  тихо вскрикнув, соскользнул  с
седла  и, сделав  несколько  унизительных  телодвижений, вдруг  стремительно
покатился  куда-то  под  откос. Он больно  ударился руками  в мокрую колоду,
вскочил, поскользнулся,  -- несколько секунд, онемев от ужаса, барахтался на
четвереньках и, выправившись наконец,  побежал  вдоль по оврагу, не чувствуя
своего тела, хватаясь руками  за что  попало и делая невероятные прыжки.  За
ним гнались: сзади трещали кусты и кто-то ругался с злобными придыханиями...
     Морозка, зная, что впереди еще один дозорный, тоже плохо следил за тем,
что творилось вокруг него. Он  находился в том состоянии  крайней усталости,
когда  совершенно исчезают всякие, даже самые  важные  человеческие мысли  и
остается одно  непосредственное  желание отдыха  -- отдыха во  что бы то  ни
стало. Он  не думал больше ни о своей жизни, ни о Варе, ни  о том, как будет
относиться  к нему Гончаренко, он  даже не  имел сил жалеть о смерти Дубова,
хотя Дубов был одним из самых близких  ему  людей, -- он думал только о том,
когда  же  наконец откроется перед ним  обетованная  земля, где можно  будет
приклонить голову. Эта обетованная земля представлялась ему в виде большой и
мирной,  залитой  солнцем  деревни, полной  жующих  коров и  хороших  людей,
пахнущей  скотом  и сеном. Он  заранее  предвкушал, как он привяжет  лошадь,
напьется  молока  с  куском  пахучего  ржаного  хлеба, а потом  заберется на
сеновал и крепко заснет, подвернув голову, напнув на пятки теплую шинель...
     И  когда внезапно  выросли  перед ним желтые околыши казачьих фуражек и
Иуда попятился назад, всадив его в кусты калины, кроваво затрепетавшие перед
глазами, --  это радостное  видение большой, залитой солнцем  деревни  так и
слилось с  мгновенным ощущением  неслыханного гнусного предательства, только
что совершенного здесь...
     -- Сбежал,  гад...  -- сказал  Морозка,  вдруг с  необычайной  ясностью
представив себе противные и  чистые глаза Мечика и испытывая  в то  же время
чувство  щемящей тоскливой  жалости к  себе и  к людям, которые ехали позади
него.
     Ему  жаль  было не  того, что  он  умрет  сейчас,  то  есть  перестанет
чувствовать,  страдать и  двигаться, -- он  даже не  мог представить себя  в
таком необычайном и странном положении, потому  что в эту минуту он еще жил,
страдал и двигался, -- но он ясно понял, что никогда не увидеть ему  залитой
солнцем  деревни и этих близких, дорогих людей, что ехали позади него. Но он
так  ярко чувствовал  их  в себе,  этих  уставших, ничего не  подозревающих,
доверившихся  ему людей, что  в нем  не зародилось  мысли о  какой-либо иной
возможности для себя, кроме возможности еще  предупредить их об опасности...
Он выхватил револьвер и, высоко подняв его над  головой, чтобы было слышнее,
выстрелил три раза, как было условлено...
     В то же мгновенье что-то звучно сверкнуло, ахнуло, мир точно раскололся
надвое, и он вместе с Иудой упал в кусты, запрокинув голову.
     Когда Левинсон услышал  выстрелы,  --  они прозвучали  так неожиданно и
были так невозможны в теперешнем его состоянии, что он даже не воспринял их.
Он только тогда понял их значение, когда раздался залп по Морозке,  и лошади
стали как вкопанные, вскинув головы, насторожив уши.
     Он  беспомощно  оглянулся, впервые ища поддержки  со стороны,  но в том
едином,  страшном,   немо-вопрошающем  лице,  в  которое  слились  для  него
побледневшие и вытянувшиеся лица  партизан, -- он прочел  то же единственное
выражение беспомощности  и страха...  "Вот оно --  то,  чего я  боялся",  --
подумал  он  и сделал  такой жест рукой, точно искал и  не нашел,  за что бы
ухватиться...
     И   вдруг   он  совершенно   отчетливо  увидел  перед   собой  простое,
мальчишеское, немного даже наивное,  но черное  и погрубевшее от усталости и
дыма лицо Бакланова. Бакланов, держа в одной руке револьвер, а другой крепко
вцепившись в лошадиную  холку,  так  что на  ней явственно  отпечатались его
короткие  мальчишеские  пальцы,  напряженно  смотрел  в  ту сторону,  откуда
прозвучал  залп.  И  его наивное скуластое лицо,  слегка подавшееся  вперед,
выжидая  приказа, горело  той  подлинной  и величайшей  из страстей,  во имя
которой сгибли лучшие люди из их отряда.
     Левинсон вздрогнул и выпрямился,  и что-то больно и  сладко зазвенело в
нем. Вдруг он выхватил шашку и тоже подался вперед с заблестевшими глазами.
     -- На прорыв,  да? -- хрипло спросил он у Бакланова, неожиданно  подняв
шашку  над головой, так что  она вся засияла на  солнце. И  каждый партизан,
увидев ее, тоже вздрогнул и вытянулся на стременах.
     Бакланов,  свирепо  покосившись  на  шашку, круто  обернулся к отряду и
крикнул что-то пронзительное и резкое, чего Левин-сон уже не мог расслышать,
потому что в это мгновение, подхваченный той внутренней силой, что управляла
Баклановым и что заставила  его самого поднять шашку, он помчался по дороге,
чувствуя, что весь отряд должен сейчас кинуться, за ним...
     Когда через несколько  минут  он оглянулся,  люди действительно мчались
следом,  пригнувшись к седлам, выставив стремительные подбородки, и в глазах
у  них  стояло  то  напряженное  и страстное выражение,  какое  он  видел  у
Бакланова.
     Это было последнее  связное впечатление, какое сохранилось у Левинсона,
потому что в ту же секунду что-то ослепительно грохочущее обрушилось на него
-- ударило,  завертело,  смяло, -- и он, уже не сознавая себя,  но чувствуя,
что еще живет, полетел над какой-то оранжевой кипящей пропастью.
     Мечик не оглядывался и  не  слышал погони, но он знал,  что гонятся  за
ним,  и,  когда один за другим прозвучали три выстрела  и грянул  залп,  ему
показалось,  что это  стреляют в него,  и он припустил еще быстрее. Внезапно
овраг раздался неширокой лесистой  долиной.  Мечик сворачивал  то вправо, то
влево,  пока вдруг снова не покатился куда-то под откос. В это время  грянул
новый залп, гораздо большей густоты и силы, потом  еще и  еще, без перерыва,
-- весь лес заговорил и ожил...
     "Ай,  боже  мой, боже  мой... Ай-ай... боже  мой..." --  то  шептал, то
вскрикивал  Мечик,  вздрагивая  от  каждого  нового  оглушительного  залпа и
нарочно  так жалко  кривя свое исцарапанное лицо, как это делают дети, когда
им хочется вызвать слезы. Но глаза его были отвратительно, постыдно сухи. Он
все время бежал, напрягая последние силы.
     Стрельба стала затихать, она точно направилась  в другую сторону. Потом
она и вовсе смолкла.
     Мечик несколько раз оглянулся: погони больше не было. Ничто