Ли-фу. "Тоже мне революционеры, прости господи... Хитер, хитер, братец ты мой", - думал Сеня, с трудом при свете смолья разбирая расплывающиеся строчки письма. XIX Пока в бараке шло это совещание, на прогалине, там, где расположились партизаны, становилось все оживленней; весело потрескивали костры, запахло супами и кулешами, громче становился человеческий гомон. Хотя каждый думал о хунхузах, никто почти не говорил о них: шли обычные лагерные разговоры. У одного из костров партизаны выпаривали вшей, и кто-то рассказывал о том, как на германском фронте солдаты устраивали вшивые гонки на деньги: на кругло вырезанную газетину каждый из участников пускал вошь со своего тела, и чья вошь ранее других сползала с листа, тот выигрывал кон. Рассказчик с удовольствием вспоминал про то, какие попадались иногда большие и медлительные и, наоборот, маленькие и прыткие вши, и какой овладевал людьми азарт, и как некоторые проигрывали свое скудное солдатское жалованье. У другого костра Митя Ложкин, с оттопыренными, просвечивающими от костра ушами, врал что-то о своих подвигах. Все знали, что он врет, и Митя знал, что все знают это, но в том-то и состоял главный интерес. Он врал, а все слушали его и покатывались от хохота, - народ всегда с охотой слушает вралей и балагуров, складно бы только врали. В особо закрученных местах дядя его, Иван Ложкин, чинивший штаны, сидевший на земле без штанов, вытянув худые волосатые ноги, на которые садились комары, - подымал от работы голову и говорил укоризненно: - Врешь ты все, дурак... В третьем месте спорили о боге. Подстриженный в скобку бородач в картузе (тот, что три дня назад уговорил Бусырю стать на четвереньки) доказывал существование бога, а тонкошеий русявый паренек, с синяками под глазами, утверждал, что бога нет. Паренек был совершенно убежден в этом, но доводов у него не было, поэтому на все обходы бородача (бородач спорил, как чернокнижник), паренек только презрительно сплевывал и все повторял, стараясь быть ядовитым: - Бога ему - эк куда хватил!.. - ...А я так за семью свою вовсе не скучаю, - говорил по соседству от них Федор Шпак, беспечно пошевеливая аржаным усом, - да и отвык я от работы, признаться... Думается, на наш век еще войны хватит. - А не хватит если? - насмешливо спросил кто-то. - Ну, если не хватит... - смутился Шпак. - Там видно будет! - И он засмеялся. - И правда, отвыкают от работы люди, - задумчиво сказал беленький парнишка в ватном пиджаке. - И чего это, когда поверх огня глядишь, - неожиданно сказал он, - так все черно, и лес и небо, а отвернешься от огня - ан, небо светлое, и звезды на небе... В той половине прогалины, где расположились хунхузы, было тихо. Хунхузы молча и почти недвижимо сидели у своих костров. Изредка то тот, то другой из хунхузов протягивал руку в огонь и, выхватив голыми пальцами уголек, раскуривал трубку. Иногда на фоне костра четко вырисовывался силуэт часового в круглой китайской шапочке с ружьем на ремне. При вспышках хвои то ярче, то слитней выступали из темноты крупы двух лошадей на опушке. Стена барака, обращенная к партизанам, была ярко освещена костром, разведенным у самого входа. У этого костра сидела большая группа китайцев, человек около двадцати. Соответственно этому у партизанского костра напротив расположился почти целый взвод горняков. Зарубщик Никон Кирпичев, тяжелый сорокалетний дядя с землистыми щеками, с проваленной верхней губой (на работе ему как-то выбило все передние зубы), рассказывал о нападении хунхузов на корейскую деревушку Коровенку осенью прошлого года. После разгрома уссурийского фронта, скрываясь от колчаковской милиции в верховьях Фудзина, Кирпичев спустился в деревню за мукой и вместо желтых соломенных фанз увидел дымящиеся головни и обгорелые, изуродованные трупы. В осыпанной пеплом дорожной пыли валялся трупик грудного ребенка без головы. Женщины в разодранных белых халатах, как белые тени, бродили по пепелищу; иные, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к груди ребят, сидели у разрушенных очагов. - Они не плакали... Если бы они хотя плакали или жаловались, - шепелявя, говорил Кирпичев, - а то ни слова, ни стонышка: одни бродят, другие сидят... Тишь такая, дело к вечеру, там и здесь дымок курит - никогда не забуду... Этот Ли-фу завсегда плачет, - мрачно сказал Кирпичев, - только слеза его холоднее льду... - Э, землячки! Табачку не разживусь? - своим приятным звучным тенорком сказал Федор Шпак, в накинутой на плечи шинели появляясь у костра. - А, Федя!.. - Здорово, кенарь! - Садись к нашему огоньку! - весело закричали ему. - Да я закурить только... - А нечего, брат, весь вышел. Сами не куремши сидим... - Вот те неладно, - засмеялся Шпак, - весь отряд обестабачился... А я к хунхузам пойду! - вдруг сказал он, сам удивляясь своей мысли и веселея. - Ей-богу, пойду... Он помялся немного, потом, махнув рукой, сильно прихрамывая и развевая полы своей шинели, решительно зашагал к костру напротив. Весь взвод, смолкнув, напряженно смотрел ему вслед. Некоторые повставали. - Э, земляки! - послышался уже у костра хунхузов звучный голос Федора Шпака. - Табачку не разживусь? Видно было, как он, оглядывая всех, несколько раз сунул в рот палец. Худой старик-китаец с редкой козлиной бородкой и таким плоским носом, что казалось, будто старик вовсе без носа, молча распустил перед ним кисет. Шпак присел возле на корточки. - Курит? - с любопытством спросил Кирпичев, которому из-за вставшего соседа не видно было, что там происходит. - Курит! - восхищенно сказал тот. - Смотри, смотри, он уже говорит с ним! - Ну, парень! - А ну и я сбегаю, хлопцы, - сказал маленького роста горнячок в солдатской фуфайке. И, виновато оглядываясь на товарищей, он тоже потрусил к хунхузам. Через некоторое время он уже махал оттуда рукой, призывая остальных. Еще несколько человек перешло туда. - ...С чего же она, друга мои, может родить, земля, - с азартом говорил Федор Шпак, сидя на корточках в раскинутой шинели и разводя руками, подаваясь вперед к так же, на корточках, сидящему перед ним веселому, круглому, с очень чистой кожей лица и черными хитрыми, умными глазами китайцу, единственному из присутствующих китайцев говорящему по-русски, - с чего она у нас может родить, ежели ее у нас как заладили пахать, так и пашут ее - и все-то ее одну - без отдыху и сроку, без всякого, можно сказать, удобрению. - Тц-тц... аха-йя, - качая головой, сочувственно чмокал китаец. Он переводил слова Федора Шпака своим товарищам, сгрудившимся вокруг него и внимательно поглядывавшим то на него, то на Шпака, то на партизан, все время подходивших к костру. Старик с козлиной бородкой и плоским носом быстро заговорил что-то. - Его говори, - сказал круглый китаец с хитрыми глазами, - его говори, русский люди плохо земля работай. Китайский люди не могу плохо земля работай. Китайский земля много-много миллиона люди живи - земля мало. Один люди два-три сажня работай, год живи. Много-много люди совсем земля нету - люди помирай... - А ты сам что, земля работал? - спросил Шпак. - Маленький был, земля работай, потом аренда плати нету, папа-мама помирай, моя повара служил... Его тоже повара служил, - указал он на другого китайца. - Его, однако, давно хунхуз, - с улыбкой указал он на третьего. - Старик земля работай, - указал он на старика с плоским носом. - Его портной был... Его земля работай... Его морской капуста лови... Его краба, трепанга лови... Его земля работай... Его жемчуга лови... Его женьшень собирай... Он указывал то на того, то на другого китайца. Одни смущенно улыбались, другие прятали головы, третьи по-прежнему спокойно сосали трубки. - Земля мало, работа мало, чего-чего куши о-очень мало! - продолжал китаец с хитрыми глазами. - Большой капитана - джангуйда* - все на свете себе забирай!.. ______________ * Хозяева. (Примеч. А.А.Фадеева.) - А вы бы с ими вот как сделали, с большими капитанами, - придавив ноготь к ногтю, сказал Кирпичев, только что подошедший к костру и присевший подле Шпака. - Наши капитаны-помещики тоже всю землю держали, а мы их вот как! - И он повторил свой жест. Китаец засмеялся, всплеснул руками, потом, обернувшись к своим, сильно жестикулируя, перевел им слова Кирпичева. - Хо!.. Хо!.. - послышались возгласы хунхузов. Старик с плоским носом заговорил быстро и оживленно, поглядывая на Кирпичева. - Его говори - помещика, купеза мы так делай... чжжик! - И китаец с хитрыми глазами чиркнул пальцем по горлу. - Да, а деньги в карман... В карман ведь деньги-то? - лукаво прищурившись, спросил Кирпичев. - Как? - переспросил китаец. - В карман, говорю, денежки-то, - засмеялся Кирпичев. - Зарежете купца, а денежки в карман! Разве не правда? Китаец смешался. - Поддел ты его! - воскликнул маленький горнячок в фуфайке. - Во балачка пошла, братцы! - Вот тебе и хунхузы! - смеясь, заговорили партизаны. Теперь весь костер был облеплен людьми. Хунхузы от других костров перебегали сюда, к бараку. Услышав, что наши разговаривают с хунхузами и что у хунхузов можно разжиться табачком, партизаны кучками стали переходить сторожевую линию. Вскоре и хунхузы стали переходить на партизанскую половину. Все перемешалось. Хунхузы угощали партизан табаком, партизаны их - салом и сухарями. Кто-то менял уже свою флягу на хунхузский котелок. У одного из костров китаец с широким улыбающимся лицом, блестевшим от пота, расстелив на траве разрисованный драконами платок, начал показывать фокусы. - Как же так получается? - говорил Кирпичев, недовольно косясь на голые ноги бурильщика Ивана Ложкина, который в начале разговора тоже подошел к костру со штанами в руках и винтовкой за плечами. - Как же так получается? Трудящие люди, а занимаетесь вы разбоем... Ведь это же разбой, други мои!.. - Уэй!.. - Китаец с хитрыми глазами поморщился. - Нету разбойник! Зачем разбойник?.. Наша большевик! - Хороши большевики! - усмехнулся маленький горнячок в фуфайке. - А зачем корейцев грабите? - дрогнув проваленной губой, сказал Кирпичев. - До чего народ тихий, а вы их грабите... - Это от ихнего начальника, от Ли-фу, зависить, - самоуверенно и самодовольно сказал кто-то из крестьянского взвода. - Он, конечно, живеть этим, а им, конечно, деваться некуда, они ему, конечно, и служать... - Это с их вины не сымает, - сердито сказал Кирпичев. - Нет, вам бы сложиться всем гуртом, - вмешался еще кто-то из партизан, - сложиться бы вам всем, да как вжахнуть, ка-ак вж-жахнуть по вашей по всей власти!.. - Ха! - воскликнул рябой хунхуз с вырванной ноздрей. - Солдата ходи! Пынь!.. Пынь!.. Он сделал руками жест, как будто стреляет. - Тю... солдат боятся! - презрительно сказал Кирпичев. - А солдат разве не человек?.. Федор Шпак, вначале принимавший самое деятельное участие в споре, сам не заметил, как отстал, и теперь сидел, распустив чуб, рассеянно слушал других. Задумавшись, он смотрел в черноту леса, туда, где при вспышках крайнего слева костра хунхузов выступали из темноты крупы двух лошадей. Оттого, что было темно, и оттого, что трудно было представить себе, что лошадь, которую он осенью прошлого года привел домой с уссурийского фронта, может оказаться здесь, у хунхузов, Федор Шпак не узнавал своей лошади. Но по необъяснимым для себя причинам он все время смотрел в эту сторону, и чем больше смотрел, тем беспокойней и грустней ему становилось. Вопреки его словам, что он по семье своей вовсе не скучает, ему было теперь беспокойно и грустно оттого, что вот он сидит ночью в тайге, а старики его маются дома одни в тяжелой работе, а дети его растут без ласки и призора, а жена его беременна, вот-вот родит, и он даже не скоро узнает, кого она родила - мальчика или девочку. XX Жаркий, но дружественный спор у костра был прерван необычно прозвучавшей здесь, в таежной обстановке, одинокой пьяной песней где-то за бараком. Хунхузы и партизаны вопросительно подняли головы. Кругом все разом смолкло. Слышен был только один хриплый пьяный голос, тянувший песню. - Фартовый это! - уверенно сказал маленький горнячок в фуфайке. - Много водка пий, - улыбнулся китаец с хитрыми глазами. - И где он достал? Не иначе, у вас разжился. - Обожди, - сердито остановил его Кирпичев. С правой стороны барака в свете ближнего костра хунхузов показался рудокоп Сумкин, без шапки и пояса. Он шел, заплетаясь ногами, упершись одной рукой в бок, а другой водя перед собой, и пел, мрачно крутя громадной своей головой. Семка Казанок с серьезным выражением лица шел сзади, держа его за рубаху, и накручивал рукой за его задом, как будто вертел ручку шарманки. К ним, смеясь, сбегались хунхузы и партизаны. Кирпичев, вдруг страшно засопев, поднялся с места и сквозь расступившееся перед ним кольцо партизан и хунхузов тяжело зашагал навстречу к Сумкину. Сумкин мутно уставился на него, не переставая петь. Кирпичев, не глядя, отстранил его рукой и, надвинувшись на Казанка всем своим коротким тяжелым телом, с силой отшвырнул его от себя. Казанок, всплеснув руками, шлепнулся на землю. Американская шапочка слетела с его головы. - Сволочь... - шипя, сказал Кирпичев. - Сволочь ты!.. Разве это товарищи! Сволочи вы! - повторил он, оглядывая всех и подрагивая своей проваленной губой. Казанок, привстав на одно колено, нагнув белую головку и держась обеими руками за живот, покачивался из стороны в сторону, скрипел зубами. Вдруг рука его скользнула за голенище, - он выхватил нож и ринулся к Кирпичеву. Несколько человек подскочило к Казанку, его схватили за руки, кто-то крепко обнял его сзади. Но такая сила злобы сотрясала его щуплое тельце, что он, извиваясь и рыча, едва не повалил четырех державших его людей. - Пустите, - свистел он сквозь зубы, плача слезами обиды, - пустите!.. - Своих резать? Ах ты, сукин ты сын! Да тебя связать надо, - удивленно говорил один из горняков, державший его. - А он его за что вдарил? - в сердцах сказал партизан из крестьянского взвода, державший Казанка за руку. - Ведь он его как зызнул!.. Тиха, тиха, Сема... Пьянствуете сами, а тады деретесь... - Кто пьянствует? Ты кто... ты про кого сказал? - вспылил горняк, отпустив Казанка и надвигаясь на партизана. - А ты что за спрос? - взбеленился тот. - Что ему Семка сделал, что он его зызнул эдак? - Нет, ты про кого сказал?! Они, сомкнувшись грудьми, стояли друг против друга, сами вот-вот готовые подраться. Крестьяне одного села с партизаном из крестьянского взвода полезли сквозь толпу на помощь к нему. Горняка оттаскивали своего за руки. - Я ему покажу, кто пьянствует! - кричал горняк, порываясь к партизану. - Нет, то у вас по рудниках людей режут!.. То у вас по рудниках головорезы!.. - отругивался партизан. - Да будет вам! И еще при хунхузах... - Во, петухи!.. - Я его все одно зарезю, - дрожащим голосом говорил Казанок, отряхивая свою шапочку. - Все одно зарезю... Не уйдет он от меня... Кирпичев, обозленный тем, что весь этот скандал разыгрался на глазах у хунхузов, и боясь, что из барака вот-вот выскочат командиры, грубо схватил под руку присмиревшего Сумкина и потащил его на партизанскую половину. - Скотина ты, а не человек, - шепелявя, гневно говорил он ему. - Ах ты, скотина, скотина... Дверь барака распахнулась, и Гладких, Сеня и Ли-фу, за ними Ка-се и еще несколько хунхузов вышли из барака. Хунхузы, завидев начальника, врассыпную, втягивая головы в плечи, некоторые даже на четвереньках, бросились к своим кострам. Казанок, воспользовавшись суматохой, тоже скрылся куда-то... - Что тут такое? - удивленно спросил Сеня, глядя на первого попавшегося ему на глаза Судью - Ивана Ложкина, который в одной рубахе, держа в руках штаны, не мигая смотрел на него. - Табачку трошки разжились... ничего, - смущенным басом сказал Судья. - Табачку? Что?! - взревел Гладких. - По местам! Н-ну?! Партизаны, виновато подталкивая друг друга, уходили на свою половину. Из-за барака донесся тонкий гортанный голос Ка-се, послышались звуки ударов. - Что у вас было тут? - подходя к головному костру, строго спросил Сеня у Кирпичева, который при его приближении быстро накрыл пиджаком голову распластавшегося у костра Сумкина. - Хунхузов малость поагитировали, - сказал Кирпичев, выказывая в улыбке свой беззубый рот. - Ты, ничего, не бойся... худого не было... - Кто это? - Сумкин... Хворает чего-то. - Что же вы его, хворого, на переднюю линию? - укоризненно сказал Сеня. - Вы его в лес уведите... - И то, и то... - торопливо сказал Кирпичев. XXI Было уже около полуночи; в тайге все стихло; партизаны укладывались спать; в передней линии Гладких сердито выговаривал кому-то. Пока Сеня добрел до своего костра, ноги его промокли от росы. Каша совсем остыла, да и есть расхотелось. Сеня подложил в огонь хворосту, подсушил ноги, потом, подмостив под голову сумку и завернувшись в шинель, растянулся подле костра. И только он лег, - разрозненные впечатления дня нахлынули на него. Слышны стали тайные лесные шумы; в костре шипели мокрые валежины, река звенела по галькам. Откуда-то от барака потянуло запахом свежей щепы. Сеня увидел небо с яркими звездами и долго смотрел на звезды, чувствуя, как усталость колышет его тело. Лицо Ли-фу - такое, какое было у него, когда он подошел к их костру, с блестящими по лицу слезами, - всплыло перед Сеней. Лицо это неестественно улыбалось, шевелило губами, по нему катились одна за другой блестящие слезинки, сквозь лицо проступали звезды, и звезды тоже катились куда-то, звезды были слезинки, но это был уже сон. Сеня, борясь с ним, но не имея сил открыть глаза, старался снова вызвать лицо с катящимися по нему слезами, и он вызвал его, но это было уже не лицо Ли-фу, а другое, женское, рано постаревшее, худое и доброе, - это было лицо матери Сени. Худая и сутулая, она стояла возле плиты и жарила лепешки на сковороде, поворачивая их ножом. Она плакала. Сеня был где-то тут же, маленький, но он не видел себя, он чувствовал только жар от плиты. Он понимал, что мать плачет оттого, что узнала о смерти старшего сына, оттого, что отец бьет ее, и оттого, что жизнь ее прошла. Ему хотелось, как в детстве, прижаться к ее подолу и утешить ее, погладить ее жилистую руку, и он все тянулся к ней, но от плиты шел такой жар, что подойти нельзя было. Тут кто-то толкнул его в плечо, он открыл глаза и снова увидел яркие звезды и лицо Гладких со сросшимися бровями, наклонившееся над ним. - Подвинься, шинель спалишь, - тихо сказал Гладких. - Заснул? Да ты спи, - быстро сказал он, заметив смущение на его лице, - я посижу... - Ну вот - ты сидеть, а я спать? - улыбнулся Сеня. - Они нас не тронут, - уверенно сказал Гладких. - Спи... И чего это наши сучанские заварились с ими? Нам бы, правда, их не трогать. На черта они нам сдались, на самом деле? "Да что ж там вышло у них?" - подумал Сеня. Чтобы не заснуть больше, он старался думать о столкновении между партизанами и хунхузами, но веки его снова сомкнулись. Что-то молодое, мягкое и теплое придвинулось к нему и любовно коснулось его лба. Эта была девушка, у нее не было лица, но Сеня узнал и ждал ее, "Я знал, что ты придешь, - с грустью сказал он ей и прямо перед собой увидел ее большие черные глаза. Он силился вспомнить, чьи это глаза, и вдруг вспомнил, что это глаза того паренька Сережи, с которым они так хорошо сошлись и разговаривали. "Ты сестра его?" - удивленно спросил Сеня, но ее уже не было, а было смеющееся лицо Сережи. "А как же ты-то... Сеня... большевик?" - спрашивал Сережа. "Славный паренек какой, - подумал Сеня, просыпаясь и вновь постигая небо с яркими звездами. - Почему я тогда не ответил ему?.. Я сказал, будто не знаю, но я ведь знаю. Фронт ведь, вот откуда это, фронт открыл глаза мне... Да, Сурков на фронте открыл глаза мне", - мысленно сказал он, обращаясь к Сереже. Ему вспомнилось, как осенью семнадцатого года он ехал из своей части, в которой служил вместе с Сурковым, в Петроград на съезд солдатских депутатов. Теплушка была набита солдатами; шел дождь со снегом; какая-то баба с мешком просилась взять ее; у начальника на разъезде были смешные рыбьи глаза; начальник держал флаг; на нарах дребезжал котелок; гармонист с седой прядью на темени играл что-то; потом гармонист стал расплываться, и Сеня, как тогда, в теплушке, испытывая радостное чувство освобождения от того мучительного и страшного, что осталось позади, на фронте, снова стал задремывать... ...С какими-то людьми в шинелях, пиджаках, матросских бушлатах он бежал по ступенькам, - это были ступеньки фольварка, из которого они на фронте выбили немцев, но Сеня знал, что это не фольварк, а Зимний дворец, потому что человек, который стоял выше на площадке, подняв руки, был тот юнкер, которого он арестовал в Зимнем дворце. Тогда, в живой жизни, Сеня не испытывал ничего, кроме злобы к юнкеру, и едва не заколол его, а сейчас, во сне, Сеня взбежал к нему на площадку и замахнулся штыком - и вдруг увидел, что юнкер совсем не страшен, а очень молод и сильно напуган, и лицо у него простое, как у подпаска. Он был так напуган и молод, этот юнкер, и так походил на подпаска, что его совсем нельзя было колоть, его нужно было погладить по голове. Сеня даже протянул руку, но он все же не мог забыть, что это юнкер, а не подпасок. "Нет, это опасно нам... - сказал он себе и отдернул руку. - Что опасно? - вдруг мучительно подумал он. - Да, опасно спать!" - почти выговорил он, разлепляя веки и прислушиваясь к тому, что творится в расположении хунхузов. У соседнего костра кто-то разбивал головешку, и искры летели в небо. В передней линии тихо разговаривали. В лесу хрустел валежник. Гладких в насунутой на лоб барсучьей папахе сидел у костра, обхватив руками колени, и прямо, не мигая, смотрел в огонь. У ног его валялся опрокинутый котелок: Гладких все-таки съел кашу. - А и впрямь сосну я - мочи нет, - приподымаясь на локте, сказал Сеня и виновато, по-детски, улыбнулся. - Спи, спи... - не оборачиваясь, ответил Гладких. XXII Отряд выступил в поход, когда еще не слышно было птичьих голосов. Было чуть-чуть туманно от росы, с туманом слился дым от сникших уже костров, с ветвей и крыши барака капало. Хунхузы, толпясь и тихо переговариваясь между собой, смотрели, как партизаны, потягиваясь со сна и ежась от сырости, строились во взводы. Передняя шеренга тронулась, и партизаны, примыкая в затылок, один за другим потекли в чащу. Ли-фу, Ка-се и подошедшие к ним прощаться Гладких и Сеня стояли возле барака и провожали цепочку глазами. Веселый круглый, с хитрыми глазами китаец, стоявший впереди крайней у опушки кучки хунхузов, узнав проходившего мимо в цепочке Кирпичева, сделал ему приветливый знак рукой, оглядываясь на начальников, но заметили ли они. Кирпичев, улыбнувшись всем своим беззубым ртом, так же неприметно ответил ему. Когда мимо барака прошла последняя вьючная лошадь, Гладких и Сеня тронулись вслед за отрядом. В последнее время Сеню почти не покидало состояние беспокойства и неуверенности, которое он объяснял себе тем, что давно уже оторван от руководящего партизанского центра. Он не знал всей обстановки движения, а потому не мог определить в нем своего места и места отряда. До последнего времени движение развивалось успешно: почти вся область от моря и до железной дороги была очищена от белых. Но те новые сведения - о сосредоточении японских войск на Сучанском руднике, о стычках под рудником, - которые сообщил Сене Мартемьянов из своего разговора с Сурковым по прямому проводу, говорили о возможном переломе к худшему. Не этим ли вызвана переброска отряда? Но почему тогда областной съезд созывается в Скобеевке? И что это еще за новые осложнения с хунхузами? Но особенно беспокоили Сеню разногласия между партизанским командованием и подпольным областным комитетом. Поскольку он мог судить о них из третьих уст, они сводились к тому, что командование стояло за создание советской власти по всей области, организацию регулярных частей и наступление на города, а комитет предлагая не заниматься никакими гражданскими делами, создавать мелкие отряды и расстраивать колчаковский тыл. Наверно, комитет и командование по-разному оценивали силы интервенции и успехи советских войск в Сибири. Но каковы они, эти силы и эти успехи (и успехи ли), на самом деле? Как большинство руководителей движения, Сеня испытывал на себе давление воль и желаний десятков и сотен тысяч людей, и, как большинство руководителей, Сеня склонен был преуменьшать силы интервенции и преувеличивать силы движения и успехи советских войск. Поэтому в глубине души он больше сочувствовал партизанскому командованию. Но с другой стороны, он привык доверять и подчиняться своему комитету: комитет был выше, ему было виднее. Правда, начальник Ольгинского штаба Крынкин, а потом и Мартемьянов уверяли его, что все крупные работники в городе арестованы и комитетом заправляют "мальчишки". Крынкин и Мартемьянов, каждый по-своему, упрекали Сеню в отсутствии собственного мнения. Но после споров с Мартемьяновым у Сени осталось такое впечатление, что старик легко воспринимает настроения крестьян и с чистой совестью выдает их за свое мнение, а Крынкин, судя по всему, был вообще человек непостоянный и только делал вид, будто имеет свои мнения. Действительно, неизвестно, кто теперь сидит в комитете. Но комитет - это комитет: приказы его нужно исполнять. Сеня мучился оттого, что в таком важном споре он вынужден находиться посредине. Обгоняя цепочку, Сеня поравнялся с горняцким взводом. Люди, сгорбившись, один за другим неуклюже шагали через валежины, побрякивая котелками. Никон Кирпичев, Сенин земляк еще по Уралу, отойдя в сторонку, закуривал, держа перед собой кисет. По рассказам отца Сени, Кирпичев был в молодости уличен в краже, и старики всенародно, как в деревне, пороли его розгами. Теперь никто уже не вспоминал об этом: Кирпичев, так же как и Сеня, был в четырнадцатом году одним из руководителей забастовки на железных рудниках Гиммера. На уссурийском фронте Кирпичев был дважды ранен в боях с японцами, а семья его, скрывавшаяся в ту пору в деревне, была начисто вырезана атамановцами. - Закуривай, Сеня, - сказал он, вскинув на Кудрявого свои песчаные глаза, шепелявя. - А мне нельзя ведь, знаешь... - Сеня виновато развел руками и остановился возле него. - Дико здесь, Сеня, - облизывая цигарку, сказал Кирпичев. - Очень здесь дико, - повторил он и чуть улыбнулся своей проваленной губой. Сеня только теперь почувствовал, что ему беспокойно еще и потому, что они пятый день идут по тайге, и тайга давит на них: мало солнца. - Я вот, знаешь, в Ольге целую пачку газет раздобыл, - продолжал Кирпичев, - и все читал. И как они ни врут, газеты эти, а видно: у мадьяров почти не хуже нашего заварилось, в Германии тоже, а в Корее - восстание... Я вот чего думаю: пока мы тут по этой глухмени лазим... - Кирпичев набрал полную грудь воздуха и, видно, смеясь над самим собой, но все же веря в свои слова, смущенно докончил: - вдруг там это все как раз и сделается? А?.. Приходим это мы в Скобеевку, а нам говорят: нате, ребята, получайте! Все на свете ваше, и никаких пискарей, а?.. - Он вопросительно отвернул кверху ладонью свою большую с изуродованными суставами руку, и проваленная губа его дрогнула. - Ишь что надумал? Ах ты, Никеша! - Сеня вдруг крепко стиснул ему локоть; большие темно-серые глаза Сени влажно заблестели. - Ты кури, кури, - засуетился он, не зная, как еще выразить ему свое сочувствие. И, махнув рукой, побежал вдоль по цепи, не оглядываясь на Кирпичева. Впереди вдруг послышались крики, треск кустарника, по цепи побежал удивленный гомон, цепочка стала; задние полезли на передних, потом вся цепочка позади и впереди Сени, спотыкаясь о валежины и ломая кустарник, ринулась направо к реке. - Куда вы? Что такое там?.. Куда ты? - Сеня ухватил за руку одного из обгонявших его партизан. - Человека, сказывают, в реке нашли... Сеня, отпустив его, тоже побежал к реке. Весь заросший кустами берег был осыпан партизанами. Впереди, через реку, перегородив ее, лежало опрокинутое дерево; река была запружена нагромоздившимися возле бревна карчами и валежинами. На берегу возле бревна и на самом бревне, толкая друг друга и едва не падая в воду, копошились партизаны. Гладких и еще несколько человек, стоя на бревне и держа в руках валежины, старались вытащить что-то из воды. Сеня, проталкиваясь меж людьми и кустами, побежал к поваленному дереву. - А, бери руками! - с досадой сказал Гладких в тот самый момент, когда Сеня, раздвинув партизан, снова высунулся на реку. Гладких и еще несколько человек, присев, сунули руки в воду и с трудом, оттого, что трудно было тащить, не теряя равновесия, вытащили из воды человеческое тело в нижнем белье, облипавшем его. - Уйдите с бревна, ну! - сердито крикнул Гладких. Сквозь расступавшуюся перед ними толпу партизан, жадно заглядывавших через плечи друг друга на мертвое тело, они вынесли тело на берег и положили на траву. Это был небольшого роста человек с длинными, кое-где еще вьющимися темно-рыжими волосами и тонкими усиками. Горло его было рассечено до самых позвонков. Сеня, болезненно морщась, смотрел на рану, чисто промытую водой. - Вот он, кто лошадей вел, - сказал Гладких, сердито оглядываясь на Сеню. - Ишь как они его полоснули! - сетовал кто-то. - Не с нашего ли села? Да нет, безвестный какой... - И не старый еще... - Один еще сказывал: мы, говорит, большаки, а они вот каки большаки! - Пока мы у их табачком угощались, они и нас так-то могли, чик-чирик!.. - переговаривались партизаны. - Где он тут, зарезанный? - спрашивал Казанок, протискиваясь сквозь толпу. - Чистая работа, - сюсюкая, сказал он, вглядываясь в лицо лежащего на земле человека, - не всякий так-то... - Вдруг он осекся и побледнел и воровато оглянулся вокруг, но никто не заметил происшедшей с ним перемены. - Не всякий так-то сумеет, - спокойно докончил он, подымая на людей свой ясный, пустой и дерзкий взгляд и усмехаясь. - Закопать его надо, - сказал Сеня. - А ну, беги за лопатами, - распорядился Гладких. Несколько человек побежало к вьючным лошадям за лопатами. - Здорово порезанный? - спрашивал у партизан, возвращавшихся на тропу, Федор Шпак, который вместе с небольшой кучкой партизан не ходил смотреть труп. - Мало голову не отхватили... - У!.. - содрогнулся Шпак. - Не могу я их глядеть, резаных. Пулей убитых я сколь в своей жизни нагляделся, а резаных - ну никак не могу, - говорил он, как бы оправдываясь за свое малодушие и утешая себя в том, что ему так и не удалось посмотреть труп, который все видели и который ему тоже хотелось бы посмотреть. XXIII На седьмой день пути ранним утром отряд набрел на старую, заросшую желтоватым пырником зимнюю дорогу. Долина раздалась, лес поредел; все чаще попадались старые и свежие порубки; чувствовалась близость жилья, дорога поднялась на лесистый увал и превратилась в летнюю, езженую. Казалось, увалу этому конца-краю не будет, но, как всегда бывает после длинного таежного похода, лес неожиданно оборвался, и с увала открылась огромная, зеленевшая всходами и блестевшая росой на утреннем солнце Сучанская долина. На нолях не видно было работающих баб и мужиков, и все вдруг вспомнили, что сегодня воскресенье. По той стороне долины, вдоль реки, не видной отсюда из-за кудрявившейся по ее берегу вербы, простирался крутой и высокий хребет, отделявший долину от Сучанского рудника. Слева долину перегораживал лесистый горный отрог, вырвавшийся из той семьи Сихотэ-Алиньских отрогов, откуда пришел отряд. Отрог этот тянулся под прямым углом к хребту за рекой, но в том месте, где они должны были сомкнуться, зиял провал, проделанный рекой. Из этого угла, возле самого провала, вдоль реки и вдоль по-над отрогом раскинулось глаголем большое, дворов на семьсот, село с белой каменной церковью, отливавшими на солнце прудами, железными, деревянными и соломенными крышами, выступавшими из зелени садов. Партизаны, весело крича, вздымая ружья и шапки, гурьбой побежали с увала, полого спускавшегося в долину. Из полыней у подножия увала взвился фазаний табунок и, пестря на солнце многоцветным своим опереньем, улетел в долину. Построившись во взводы, по двое, отряд вышел на тракт и здесь построился колоннами по четыре. - Знамя, знамя!.. - закричали впереди. Из торок вынули красный флаг и прикрепили его к древку, которое один из партизан всю дорогу нес в руках. - Давай, я понесу!.. Я понесу! - кричал Бусыря, догоняя партизана, бежавшего наперед со знаменем. - Можно? - спросил он у Гладких, равняясь с ним. - Пускай понесет, правда, - сказал Сеня, весело глядя на заросшее темным волосом, расплывшееся в счастливой улыбке мясистое лицо Бусыри. Во главе с Бусырей, с неуклюжей важностью вышагивающим перед колоннами со знаменем в руках, отряд тронулся к селу. - "Трансваль", а ну, "Трансваль"!.. Где Федя Шпак? - закричали в передней колонне. - Заводи!.. Федор Шпак, шедший в передней колонне, закрыл на секунду глаза, потом, вскинув чубатую голову, дрогнув бровями и усами, начал звучным тенорком: Трансваль, Трансваль, страна моя, Ты вся горишь в огне... И вся передняя колонна, за ней, примыкая, другие разноголосо и мощно подхватили: Под деревцем развесистым Задумчив бур сидел... ...Сынов всех девять у меня. Троих уж нет в живых, - как бы жаловался Шпак, а колонны отвечали ему: А за свободу борются Шесть юных остальных... Далеко еще до поскотины их встретил конный патруль: два всадника с красными лентами на фуражках. - Что за отряд? - свешиваясь с лошади, стараясь перекричать песню, спрашивал передний. - Тетюхинцы, - отвечал Сеня. - Тетюхинцы и вай-фудинцы! - с усмешкой поправил Гладких. - Нас, тетюхинцев, больше! - смеялся Сеня. - Все одно: по командиру считается... Один из всадников, вздымая пыль, поскакал в село готовить квартиры, другой, сдерживая свою, плясавшую и поводившую ушами от песни лошадь, поехал вместе с отрядом. - Что нового у вас? - напрягаясь во весь голос, спрашивал Сеня. - Японцы не жмут? ...А младший сын в двенадцать лет Просился на войну, - жаловался Шпак. - Ну-у... - пренебрежительно ответил патрульный, всем своим видом и посадкой опровергая тревожные предположения Сени. - Они было сунулись с рудника, да куда там... ...Но я сказал, что нет, нет, нет, - Малютку не возьму... - гремели колонны. - А?.. Чего?.. - приставив ладонь к уху и свешиваясь с лошади, переспрашивал патрульный. - Хунхузы, говорю! Про хунхузов слышно что?.. - А, хунхузы... Да что ж хунхузы. Под Николаевкой, бают, поцапались с ими, это что ж... - Сурков как там? Здоров ли? - Под рудником раненный был, а теперь уж поправился, ходит... Да что там говорить, - сказал патрульный, поняв вдруг общий смысл вопросов Сени, - весь народ поднялся, теперь не удержишь!.. Малютка на позиции Ползком патрон принес... - могущественно гремели колонны. - Верно... верно... - сказал Сеня, помаргивая от слез, выступивших ему на глаза. С песней, с Бусырей, несущим знамя, с патрульным, плясавшим на своей лошади, с примыкавшими с боков ребятишками и собаками - мимо партизан, высыпавших из изб, мимо празднично разодетых девчат и парней - отряд зашагал по селу. Из проулка навстречу им, запыхавшись, выбежал широкоплечий невысокий мужик в сапогах, в полотняной рубахе, без шапки, со светлой курчавой бородой. - Ху-у... успел! - радостно закричал он, переводя дух. - Меня со сходу вызвали, сход у нас идет... Сюда, сюда, в этот проулок! - зазывал он, весело кланяясь и приседая. - Десятский я в проулке этом. Борисов фамелия моя... Брат я тому Борисову, что с четырьма сынами в партизаны пошел да одного-то уж убили у них. Чудесные люди! Мой старшой тоже с ими... Сюда, сюда! Расходись по двое, по трое - тут вам и квартеры... Ху-у, усищи же у тебя, братец ты мой, соколик! - восхитился он, взглянув на Гладких, и весь рассиял своими лучистыми синими глазами. - Командир, что ли? Ну, прямо, как у гусара! Прямой расчет тебе в избу ко мне, - не с того, что начальник, не-ет... - смеялся он, - мне все одно, начальник ли, кто ли, да у меня старуха таких-то с усами во как любит!.. А это кто, помощник твой? Чудесный какой парень!.. Вот вы вместях ко мне, да еще кого прихватите... Расходись по хатам, ребята, устали, видно?.. Ах, до чего ж чудесные все люди!.. - радостно говорил он, суетясь возле отряда. Слова легко и свободно вылетали из его широкой груди. Он нисколько не заискивал, а был действительно рад всем и всему - и сам он, с курчавой своей овсяного цвета бородой и ясными синими глазами, сразу понравился и Сене, и Гладких, и всему отряду. Радуясь тому, что поход кончился, что можно будет разуться и помыться в бане, партизаны, весело переговариваясь и смеясь, расходились по избам. - Сюда, сюда, миленькие! - зазывали бабы. - А куда уж вам делиться, идите уж все четверо... - Ишь ты, какой молоденький, - играя карими глазами, говорила грудастая молодуха тонкошеему пареньку с синяками под глазами. - А и худу-ущий же ты!.. Иди к нам, мы тебя молочком отпоим... - Ты, может, и своего отпустишь? - отшучивался он. - Коли не захлебнешься... - смеялась она. Здесь, как и в большинстве сел и деревень, где сыновья, мужья и отцы ходили в партизанах, охотно брали партизан на постой, надеясь расспросить о своих - не встречались ли где, - стараясь получше накормить и обходить, чтобы где-нибудь так же обхаживали и кормили их сыновей, мужей и отцов. Желая скорее повидать Суркова, который, как сказал десятский, был в школе на корейском съезде, Сеня, мурлыча "Трансвааль", рысцой побежал в избу, указанную ему десятским, - умыться и повытаскать клещей, от которых зудело все тело. Когда Гладких в сопровождении Казанка и десятского тоже вошел в избу, Сеня голый (старуха, жена десятского, и две маленькие девочки вышли в другую половину) стоял возле русской печи, на загнетке которой горел маленький костерок из лучинок, и, напевая, обирал с платья клещей. Парнишка, лет десяти, сын десятского, с такими же, как у отца, овсяными волосами и с такими же ясными синими глазами, вытаскивал клещей из тощей смуглой спины Сени, там, где Сеня не мог достать сам. - Наган, сказывают, дальше берет?.. - говорил парнишка. - Ишь как напился!.. - сказал он про клеща, бросая его в огонь. - Ну-у, наган много дальше берет, - уважительно говорил Сеня. - "Малютка на позиции та ну-та ну-у та-та-а..." - напевал он. - Ху-у!.. Вон они чем занимаются! - весело закричал десятский. - Да их, правда, весной столько по лесу - не убережешься. - Ты сейчас в штаб пойдешь? - спросил Гладких. - Скажи Суркову, чтоб Казанка к нам в отряд отписали. Скажешь?.. Он тебя и проводит, в аккурат. - Ладно, скажу, - сказал Сеня, с улыбкой оглянувшись на Казанка, молча стоявшего у притолоки. Сеня так рад был концу похода, веселому десятскому, чистой избе, что даже Казанок, которого он недолюбливал, был ему теперь приятен. XXIV Испытывая взаимную неловкость, как только они остались вдвоем, но и не пытаясь найти общей темы для разговора, они молча шли по селу. Казанок не глядел на Сеню и, как бы подчеркивая свою независимость от него, небрежно пощелкивал плетью пыль на дороге. Сеня, умывшийся, причесавшийся и похорошевший и оттого еще более чувствовавший несвежесть своего белья, которое он не стал менять до бани, щурился от солнца и с интересом человека, давно оторванного от людных мест, наблюдал за кипящей жизнью села. Оттого, что был воскресный день, и оттого, что в Скобеевке находился центр всего партизанского движения области, улицы полны были народа. Группы партизан с красными бантами и лентами на фуражках слонялись по селу. В тени садов, тучно выпиравших через плетни, судачили бабы. Девочки в цветастых платочках нянчили белоголовых ребят. Стаи мальчишек, игравших с равным увлечением и в партизан, и в лапту, и в чижика, с криками, раздувая рубашонки, носились по улицам. Пестро одетые девчата и парни в сатиновых рубахах, сидя на бревнах, распевали песни под гармонь, лузгали семя. Возле каждой такой группы во множестве толпились партизаны - иные с бомбами и револьверными кобурами у поясов, иные с плетьми в руках и драгунками за плечами. Двое партизан, бывших, как видно, ночью в карауле, спали, разметавшись на придорожной мураве на самом солнцепеке. Китайские и кооперативные лавки были открыты, народ толкался на крыльцах. Закопченные двери кузниц были распахнуты настежь; слышны были перестуки молотков, шипенье мехов, грузные удары больших молотов. Могучие бородатые люди ковали бившихся в станках партизанских коней. Веселая чумазая девчонка ногой раздувала мех, выказывая из-под юбки полное грязное колено; белокурый партизан, прислонясь плечом к двери, заигрывал с девчонкой. Навстречу Сене и Казанку валила толпа мужиков, - они ожесточенно переругивались между собой: кончился сход, о котором говорил десятский. Мужики, узнавая Казанка, здоровались с ним, уважительно снимая шапки. Казанок в ответ только потряхивал своей белой головкой. Миновав народный дом в глубине большой, поросшей ярко-зеленой травкой площади с деревянной трибуной, возле которой еще толкались группы спорящих между собой мужиков, Сеня и Казанок подошли к высокому одноэтажному зданию с цинковой крышей. - Школа и есть? - спросил Сеня, увидев на крыльце двух вооруженных корейцев. - Ты домой сейчас? - Я только помоюсь да белье сменю... - Так поговорю я с Сурковым. - Ну, просцевайте покуда, - сказал Казанок, приподняв свою американскую шапочку. Сеня на цыпочках вошел в класс и притворил за собой дверь. Его обдал какой-то нерусский, пряный и чистый запах. На тесно составленных партах спиной к Сене сидели делегаты-корейцы в белых халатах, некоторые в русских одеждах. Никто не оглянулся на Сеню. Молодая стройная кореянка в черном платье со стоячим воротом, с ровно подстриженной челкой черных блестящих волос, спадавших ей на лоб, говорила что-то обок стола президиума голосом, полным сдержанной страсти и напряжения, но почти без жестов, изредка только подымая над головой вытянутую руку. За длинным столом президиума среди нескольких человек корейцев и русских сидел в синей косоворотке предревкома Петр Сурков, выложив одна на другую тяжелые кисти рук и полуобернув к говорящей кореянке моложавое, в крупных порах лицо с могучими надбровными буграми. Короткие светлые густые волосы его были плотно зачесаны назад. Сеня сразу узнал крутой постанов его головы. Сурков нисколько не изменился с той поры, как Сеня больше года назад видел его. Обаяние скованной силы исходило от всей его широкой плотной фигуры. Сидевший рядом с ним маленький короткошеий человечек с ежовой головой, которого Сеня тоже сразу узнал, увидев Сеню, шепнул что-то Суркову на ухо. Сурков, вопросительно подняв одну бровь, обернул лицо к Сене, радостно просиявшему навстречу всеми добрыми морщинками своего лица. Глаза Суркова приветливо, но сдержанно блеснули, и улыбка чуть тронула его плотно сжатые полные губы. Он поискал глазами место для Сени и, не найдя места, кивнул Сене на окно, потом на кореянку. Сеня понял это как предложение подождать, пока не кончит кореянка. Он на цыпочках подошел к ближнему окну и сел на подоконник и снова повернул к Суркову свое улыбающееся лицо, но Сурков уже не смотрел на него. Сеня, приняв обычное грустное выражение, с удовольствием вслушивался в чем-то приятные ему страстные интонации в голосе кореянки; в то же время спокойные, внимательные глаза его переходили с одного лица на другое и все запоминали. Маленький, с ежовой головой, человек, сидевший рядом с Сурковым, был один из работников подпольного комитета, Алексей Чуркин. Сеня сталкивался с ним в восемнадцатом году на партийных и профессиональных съездах. Сеня рад был тому, что Алеша Маленький, которого все любили в организации, не арестован. Председательствовал на съезде кореец средних лет, стриженый, с интеллигентным лицом и в европейском платье, - из учителей. Кроме него, за столом сидели еще старик в белом халате, с седыми волосами, собранными в замысловатый узел, и немолодая, сильно робеющая кореянка, тоже в белом халате, перетянутом под самыми грудями. Среди делегатов, в большинстве молодых, были две-три женщины. Желтолицые старики в проволочных шляпах, подавшись вперед и приложив к уху свернутые трубочкой ладони, внимательно слушали кореянку. Она продолжала быстро и страстно говорить, изредка подымая над головой руку в черном рукаве. Сурков все чаще поглядывал на нее из-под бугристых бровей, досадливо хмурился, недовольный тем, что она говорит так долго. Наконец он не выдержал, шепнул что-то Алеше Маленькому и, тяжело ступая на носки давно не чищенных сапог, слегка раскачиваясь квадратным туловищем и чуть заметно прихрамывая, подошел к Сене. Хотя Сеня знал, что Сурков всегда прихрамывает немного, и что прихрамывает он оттого, что в детстве отец его, сталевар военного порта, пьяный, ударил его по бедру поленом, теперь хромота Суркова напомнила Сене о том, что он ранен в бою под рудником. - Как рана твоя? - шепотом спросил Сеня. - Пойдем на крыльцо, посидим: она век не кончит, - шепнул Сурков, крепко сжав руку Сени своей широкой плотной ладонью. - Давно ли прибыли? - заговорил он грубым отрывистым голосом, когда они вышли на залитое солнцем крыльцо, на котором все еще стояли два вооруженных корейца. Он схватил Сеню за плечи своими большими руками и скорее по-хозяйски, чем дружески, осмотрел худощавую и сутулую фигуру Сени от кончиков унтов до редких колец волос. - Ты ничего: лучше выглядишь... Сядем на ступеньки. Давно ли прибыли? Как разместились? - Прибыли мы только что и разместились лучше не надо, - садясь рядом с ним, радостно заговорил Сеня. - Под рудником ты раненный был, говорят? - В бок. Под самые кишки. Заросло, как на собаке... Это, видишь ли, они пробную вылазку с рудника делали. Старого начальника гарнизона у них сменили за военные неуспехи. Прислали нового - полковника Лангового. Может, слыхал?.. Хотел прощупать нас, - усмехнулся Сурков. - Рад, что вы пришли. Большой отряд? - Двести тридцать два... - Мало... Гладких кто? - Охотник тамошний. - Уросливый, говорят? - Да нет, он слушает меня, - с улыбкой сказал Сеня, - командир он хороший... Что нового у вас? - Что нового у вас? Сеня стал рассказывать о положении дел в Ольгинском районе. Он выкладывал Суркову все свои сомнения и колебания. Он жаловался на отсутствие информации и директив ревкома, на то, что, хотя в Ольгинском районе подъем у населения не меньший, чем здесь, разворот движения поневоле слабый: нет организаторов. Потом он рассказал о встрече с Мартемьяновым, о работе, проделанной Мартемьяновым, и о том, что еще осталось проделать. - От Ольги на север и не слыхали еще о съезде областном, - говорил Сеня. - Крынкин сказывал... - Крынкин - задница, - неожиданно сказал Сурков. - Нет, он человек преданный, по-моему, но... - Я не сказал, что он не преданный. Я сказал, что он задница, - повторил Сурков. - Организаторов! - передразнил он. - Разве ревком рожает организаторов? Организаторов создают из рядовых людей. Странно слышать такую жалобу от представителя Тетюхинского рудника, - он подчеркнул: рудника. - Организаторов движения в Ольгинском районе должны дать вы, тетюхинцы, и только вы... Так что говорит Крынкин? - Да это не суть важно, пожалуй, - засмеялся Сеня. - Ты прав. И моя вина тут... Тебе вот письмо от Ли-фу. Слыхал такого? - От Ли-фу? - Сурков развернул красную бумажку, которую Сеня подал ему. - "...Имевший место недоразумений... войск китайского народа... - забубнил он, - ...дальнейших выводов не сделать"... Сволочь... - сказал он, отчеркивая ногтем то место, где Ли-фу писал о том, что партизаны не имеют права помогать врагам "китайских революционных отрядов" ни в каких формах. - Ты знаешь, что это значит? Это значит, мы не имеем права вызывать туземцев на наш областной съезд, не имеем права созывать корейский съезд, не имеем права защищать Николаевку, когда они пришли ее жечь, не имеем права вооружать южных гольдов и тазов, когда они отказались платить дань хунхузам и цайдунам... Сволочь!.. Вы где их встретили? Сеня рассказал о встрече с хунхузами, о своем разговоре с Ли-фу и о найденном в реке трупе человека с перерезанным горлом. - Очень хорошо, - злобно фыркнул Сурков. - Сегодня же пошлем роту - передавить к чертовой матери... По-русски понимает кто? - обернулся он к корейцам на крыльце. - По-русики я понимай, - сказал один, почтительно склоняясь к Суркову. - Сбегай к командиру Новолитовской роты, - знаешь, где они стоят? - скажи, чтоб зашел через полчаса на квартиру ко мне. Не переврешь? - Нет, нет, - осклабился кореец. - Повтори. Кореец повторил. - Умница, - похвалил Сурков, снова уткнувшись в бумажку. - Они отчего волнуются? - сказал он, комкая бумажку и засовывая ее в карман. - Мы подрубили их под корень. Они жили за счет дани: корейцы и туземцы платили. Теперь мы вооружили тех и других. Первыми всполошились китайские купцы и цайдуны, потом хунхузы. Они даже помирились на этом деле. Теперь купцы и цайдуны используют хунхузов как вооруженную силу... Ничего союзники! - А ведь немало их, - сказал Сеня. - Верно. Но какие солдаты? За что им умирать? - Силы отымут все-таки... - Так, может, договор подписать? - насмешливо спросил Сурков, устремляя на Сеню из-под бугров на лбу свои холодноватые, финского разреза глаза, в которых время от времени точно взрывалось что-то. "И злой же, братец ты мой", - весело подумал Сеня. - Силы, силы! - передразнил Сурков. - Ни у кого нет столько сил, сколь у нас. Из одного Ольгинского района целые полки двинуты... вашими стараниями... - Крынкин там... - начал было Сеня. - Крынкина снять надо, - холодно сказал Сурков. - Сам посуди: готовим наступление на Сучанский рудник, подняли здесь все, что можно. Рабочие идут на стачку. Мало сказать - идут: с трудом удерживаем, чтоб не выступили раньше времени. У меня сейчас сидят представители рудничного комитета, - сам услышишь... Я даю ему телеграмму за телеграммой: "Высылай отряды", - отрядов нет... Упустили самое золотое время, когда на руднике было мало войск. Теперь туда стягиваются японские эшелоны. Будь мы на руднике, город и железная дорога без угля... Правда, дело еще поправимо, потому что Бредюк под Шкотовом задерживает передвижение японцев, и рудник мы возьмем, - убеждая скорее самого себя, чем Сеню, говорил Сурков, - но Крынкин твой задница: его бы в кашевары... - А Алеша Маленький как смотрит? - Алеша Маленький привез дурацкую директиву областкома, что все, что мы делаем, это не то, что нужно делать, а нужно делать то, что надумали они в областкоме, - язвительно сказал Сурков. - Понятно объяснил! - засмеялся Сеня. - А на самом деле... На заседаниях ревкома, где, кстати сказать, два левых эсера, он виляет, а смысл таков: "Вы зарываетесь, больших отрядов не нужно, мужицкими делами заниматься не нужно, никаких съездов не нужно..." А сам разъезжает по селам и приветствует и мужиков, и отряды, и съезды, то есть благословляет все, что мы делаем. Политика, нечего сказать! - А я, по совести, еще не все тут схватываю, - сказал Сеня, огорчаясь, что не может согласиться с Сурковым. - Сам же говоришь, японцы... - И прекрасно. Алеша рад будет союзничку... - Я ж не говорю, что согласен с ним, - улыбнулся Сеня. - Если не со мной, так с ним... - С комитетом областным? - лукаво переспросил Сеня. - С тем, что осталось от областного комитета... Впрочем, у Алеши там тоже какой-то свой оттеночек. - Да я за съезд во всяком разе... - Спасибо. - А ты не злись, - блеснув кремовыми зубами, сказал Сеня, - умрешь от злости. - Умирают от доброты, - усмехнулся Сурков. - Расскажи лучше, как арестовали тебя и как убежал, - примирительно сказал Сеня. - А кто говорит это? - перебил он себя, прислушиваясь к доносившемуся из распахнутых окон страстному голосу кореянки. - О чем же сначала: как арестовали или кто говорит? - Сначала арестовали как... - Говорит корейская революционерка Мария Цой... Из русских подданных: русскую гимназию кончила. Докладывает о восстании в Корее, она только что оттуда... Рад, рад, что вы пришли. Тебе рад, - в первый раз широко улыбнулся Сурков и крепко сжал Сенину руку. Из окон донеслись гомон одобрения, шумные сморкания, скрип отодвигаемых парт. - Могу хорошим обедом угостить, - говорил Сурков. - Мы на квартире у местного врача стоим... - Знаю уж - сына его с Мартемьяновым встретили. Славный паренек, по-моему... - Мог бы быть, коли б не портили. - А портит кто? - Добряки вроде тебя. Людей в его годы нужно больше ругать, а вы его хвалите, - сказал Сурков, грузно подымаясь навстречу выходящим из школы корейцам. - Вот и Алеша... Вот тебе союзничек, Алеша, - Сеня Кудрявый... - Ну не совсем союзничек, - смеялся Сеня. - У него оттеночек от твоего оттенка, - издевался Сурков. - Видал сумасшедшего дурака?.. - весело и тоненько сказал Алеша Маленький, указывая на Суркова большим пальцем и взглядывая на Сеню своими живыми умными глазами. - Пусть-ка он лучше тебе расскажет, как его американцы подвели... - А что американцы? - спросил Сеня. - Он всю свою тактику строил на противоречиях между американцами и японцами, - пояснил Алеша, - а они сейчас вместе с японцами громят под Шкотовом Бредюка... - Глупости все это, - отмахнулся Сурков. - Ну как, интересно на съезде? - спрашивал Сеня у Алеши. - А я не понял ни слова, кроме как сам говорил... Ежели по моей речи судить, так интересно, - тоненько отвечал Алеша Маленький. - Цой, обедать с нами, - сказал Сурков кореянке, с группой окружавших ее корейцев, тоже вышедшей на крыльцо. - Обедать с вами? - Она на мгновение заколебалась, ее быстрые темно-карие глаза чуть-чуть задержались на Суркове. - Нет, я обещалась в корейскую роту, - со вздохом сказала она и тряхнула челкой. - У них несчастье: караульный шалил с ружьем и нечаянно убил русского мальчика. Они постановили расстрелять его. А я думаю, он уже и так наказан смертью мальчика... - Недобрый, недобрый народ, - усмехнулся Сурков. - Ты скажи им, чтоб они его лучше из отряда выгнали, коли он с винтовкой обращаться не умеет... Пошли обедать. XXV Алеша Маленький, сильно соскучившийся и проголодавшийся на съезде, весело крутил ежовой своей головой и без умолку говорил о том, какой им Аксинья Наумовна, должно быть, приготовила обед и какой Сеня, видать, умник, если не согласен с Сурковым, и что хорошо бы поспать после обеда. Сеня, пересмеиваясь с ним, расспрашивал Суркова о его жизни за год, что они не видались, но Сурков или отвык от Сени, или был слишком занят своими мыслями, только он все время переводил разговор на дела или на Сеню. Справа от них потянулся редкий дощатый заборчик, за которым виднелись уходящие в глубь двора, заросшего ярко-зеленой муравой, одноэтажные деревянные корпуса больницы, за ними виднелись лесистые, пробрызнутые солнцем склоны горного отрога. Потом они поравнялись с каменным зданьицем, тоже в глубине двора, с ведущей к зданьицу липовой аллейкой и большой цветочной клумбой перед зданьицем. В тени аллейки на скамьях сидели больные и раненые с костылями, с забинтованными ногами или руками. Возле распахнутой калитки партизан с рукой на перевязи другой, здоровой рукой, держал за кофту красивую, статную сиделку в белой косынке, шедшей к ее черноглазому, с острым подбородком лицу. - Не уходи, Фроська! - просил он. - А то, ей-богу, за тобой пойду... - Больным и раненым на улицу ход воспрещается! - смеялась она. - Да ну, пусти, меня дома дети ждут... Здравствуйте, Петр Андреевич! - поздоровалась она с Сурковым, стрельнув в него своими черными глазами. - Здравствуйте, - ответил он, не глядя. - Эх, нет в тебе, Петя, обращения, - шутил Алеша Маленький. - Эдакая красота, а ты: "Здравствуйте"... А она еще выхаживала тебя раненого. - А что ж мне прикажешь делать? - Я бы нашел, что делать, ежели б она на меня так поглядела. Да куда там! Не глядит. Я хоть и красивый, да маленький... Вот и квартира наша, - сказал Алеша Сене, указывая на обширный деревянный дом с резными карнизами и высоким резным крыльцом, выходящим на улицу. Прямо за домом, видный с улицы, раскинулся до самого отрога большой плодовый сад - гордость Владимира Григорьевича Костенецкого: сад этот был разбит и посажен им по специально выписанному из Германии руководству для садоводов-любителей. Они вошли в полутемный коридорчик, деливший дом пополам. Дверь в конце коридора была открыта; виден был угол русской печи; тянуло запахом всяческого варева и жаренья. Простоволосая, худая, чисто одетая старуха в белом переднике, с засученными рукавами, высунулась в дверь. - Пришли? - радушно сказала она. - И то заждались. Сейчас подаю... - Я подсоблю тебе, Аксинья Наумовна! Алеша Маленький, подмигнув Сене, побежал на кухню. В просторной угловой комнате, с громадным буфетом у стены, стоял застланный клеенкой стол, накрытый на семь человек. Высокий и чудаковатый старик в сапогах, со свернутой набок черной с проседью бородкой, которую он каким-то беспокойным движением то и дело захватывал горстью, ходил по комнате нетвердой, ревматической походкой и оживленно говорил что-то двум сидевшим на стульях горнякам в брезентовых блузах. - ...Это такой народ, вокруг пальца обведут... - простуженным голосом сказал горняк с пышными русыми усами в тот момент, как Сурков и Сеня вошли в комнату. Другой горняк, с веснушчатым лицом и жидкими серыми волосиками, завидев Суркова, робко привстал, теребя в руках фуражку, но, покосившись на своего развалившегося на стуле товарища, снова сел на краешек стула. - Какой народ? - спросил Сурков. - Владимир Григорьевич о сходе вот рассказывает... Сурков, не дослушав, прихрамывая, прошел в соседнюю комнату. - Вон вы живете как!.. - Сеня оглядел приборы в две тарелки, вилки, ножи, металлические ложки, стеклянные солонки - предметы, от которых он давно уже отвык. - По-буржуйски живете, - шутливо говорил он хрипловатым смеющимся голосом, здороваясь со всеми за руку. - Остатки прежней роскоши, так сказать... Костенецкий, - назвал себя старик со свернутой набок бородкой и по-совиному поглядел на Сеню. - Вот и хорошо... А я, в аккурат, с сыном вашим познакомился... - Но-о, Сережу видели? - вдруг по-детски рассияв, воскликнул Владимир Григорьевич. - И что? Как он чувствует себя, этот юноша? - Здорово чувствует, по-моему. Мы с ним прямо, можно сказать, подружили... - А кончился сход? - спросил Сурков, с мылом и полотенцем в руках появляясь в дверях из соседней комнаты. - Как же, как же... - торопливо сказал Владимир Григорьевич. - Как выборы? - Да я вот рассказывал товарищам... - Владимир Григорьевич беспокойно схватился за бороду. - Благополучно, в общем... Список наш почти целиком прошел, но Казанка они все-таки вставили и выбрали небольшим, правда, большинством... - Как же вы допустили? - холодно спросил Сурков. - Позвольте, как же не допустить, если барышничество он оставил, и сын у него в партизанах, и он бесплатно снабжает партизан мясом? - сказал Владимир Григорьевич, не замечая того, что он приводит те самые доказательства о необходимости выбрать Казанка, которые на сходе приводили ему сторонники Казанка и которые на сходе он яростно опровергал. - Сдали, значит? - усмехнулся Сурков. - Сдал? - покраснев носом, сердито сказал Владимир Григорьевич. - Я считаю неуместным это замечание. Я сделал все, что мог... - Он обиженно отвернулся к окну. - Какой Казанок это? - спросил Сеня, вспомнив просьбу Гладких. - Местный кулак, барышник, - резко сказал Сурков, - а теперь вот делегат повстанческого съезда. Очень хорошо... - А я скажу, товарищ Сурков, его, и правда, трудно было не допустить, - вставил горняк с пышными усами. - Я его очень даже знаю и все село их знаю. Первый он человек у них. В старое время у кого скорей всего мужик подмогу находил? У Казанка. Он, понятно, наживался на том, да разве они понимают? И перед начальством он первый был заступник. Приставов он, правду сказать, не терпел... - Достойный человек, что говорить... - фыркнул Сурков. - Сын его в отряде у нас, - сказал Сеня. - Очень отличался... Его полюбили у нас. А я, по совести, хотя и не знал, как отец его, а все доверия к нему не было. Но Гладких горой за него, просит, чтоб совсем в отряде у нас оставили... - Отличался, говоришь? - переспросил Сурков. - Ну-ну... Он приемный сын, говорят? Пускай остается. Умыться хочешь? Дверь из коридора распахнулась, и Алеша Маленький, тоненький голосок которого слышен был еще в коридоре, вошел в комнату с дымящейся суповой миской в руках. За ним шла Аксинья Наумовна с хлебом и какими-то салатами. - Еще прибор, Аксинья Наумовна, гость у нас, - сказал Сурков, проходя с Сеней на кухню. - Да ведь Леночки-то нету! - крикнула она вслед. XXVI Горняка с пышными усами звали Яков Бутов. Он был из тех новых руководителей, которые выдвинулись уже после переворота. Сеня, знавший некоторых старых руководителей на Сучанском руднике, часть из которых погибла, часть сидела в тюрьме, а часть возглавляла партизанское движение, совсем не знал Якова Бутова. Обсасывая намокшие в супе усы и раздувая щеки, Бутов рассказывал о грубом обращении японской охраны с рабочими, о новой волне арестов, связанной с назначением нового начальника гарнизона, о продовольственном кризисе. Подвоза из деревень не было, город не в состоянии был обслужить рудник. Кое-какие запасы продуктов сохранились еще в рудничных столовках, но и эти запасы иссякали: рабочие ходили в столовки семьями. Три месяца не выдавалась заработная плата, а вчера пришла только за один месяц сибирками, вдвое упавшими в цене. На руднике поднялось такое возмущение, что Бутов не мог поручиться за то, что он не застанет рудник уже не работающим. Яков Бутов не был сторонником немедленной стачки. Он считал, что лучше было бы оттянуть выступление рабочих до того, как партизаны начнут новое наступление на рудник. Но так как все на руднике требовали немедленной стачки, и в отдельных шахтах вспыхивали самочинные забастовки, и вся многотысячная масса давила на рудничный комитет, обвиняя его в бездеятельности, трусости, а наиболее горячие даже в предательстве, и всем этим пользовались левые эсеры и анархисты, то Яков Бутов так освещал положение дел на руднике, что получалось, что нужно или немедленно наступать на рудник, или, если это даже невозможно, немедленно объявить стачку. - Ишь куда гнет!.. - раздувая свои широкие волосатые ноздри, посверкивая глазками, говорил Алеша Маленький. - До сих пор мы, грешные люди, думали, что надо идти в голове массы, учить ее, коли нужно, сдерживать ее. А у вас на руднике считают, видать, что надо плестись в заду у массы... В слабости своей расписываетесь, товарищи... - А я скажу, товарищ Чуркин, что, ежели в кабинетах сидеть да не знать, чего масса требует, это тоже никакая политика... - с раздражением на Алешу Маленького отвечал Яков Бутов. - Знамо дело, в кабинетах, - беззлобно соглашался Алеша Маленький. - "Они там пируют, карманы набивают", - чисто вы об областном комитете мыслите... Шутники вы все там. Еще полтарелочки, Аксинья Наумовна... Сурков, не вмешиваясь в спор, сосредоточенно и жадно ел, похоже было - он и не слушает их. Но Сеня, зная о разногласиях Суркова с Алешей Маленьким и о том, что Сурков не согласен также с Яковом Бутовым, догадывался, что Сурков молчит для того, чтобы сначала Бутов и Алеша Маленький побили друг друга, - чтобы потом самому побить и Бутова и Алешу Маленького. Во время обеда в столовую несколько раз заходили партизаны и посыльные из штаба с различными делами. Сурков, отрываясь от еды, подписывал бумаги, отдавал устные распоряжения. Пришел командир Новолитовской роты, и Сурков распорядился, чтобы завтра чуть свет рота выступила против хунхузов. Обед возглавляла Аксинья Наумовна. Она давно уже не получала никакого жалованья, но не хотела уходить от Костенецких и обслуживала теперь чуть ли не весь ревком. Сколько раз во время обедов за этим столом обсуждались планы наступлений, ниспровергался тот или иной член ревкома, - иной раз спорщики до того воспламенялись, что стучали кулаками по столу, хватались за револьверы, - Аксинья Наумовна никогда и ни во что не вмешивалась. Ее спокойные смуглые худые руки сновали над столом, резали хлеб, крошили огурцы, разливали суп и правым и виноватым. Иногда какой-либо член ревкома, не понятый всеми и никем уже не слушаемый, обращался к ней с горестными объяснениями своей позиции. - А ты кушай, кушай, - радушно говорила она, - давай-ка вот я тебе от косточки... Однако она вовсе не была беспристрастна. У нее были свои любимчики. Выбрав среди обедающих самого ледащего и робкого, она окружала его исключительным вниманием. Счастливцу перепадали лучшие куски, тарелка его наливалась до краев, каждое желание его угадывалось. На этот раз предметом забот Аксиньи Наумовны был горняк с веснушчатым лицом и жидкими серыми волосиками. Он действительно чувствовал себя неважно. Вилка и нож не слушались его. Он казался себе неожиданно большим, не умещающимся за этим столом. Ему казалось, что он задевает всех и вот-вот опрокинет что-нибудь. Он весь раскраснелся, волосики его вспотели. Иногда он вспоминал, что он как-никак представитель рудничного комитета, и пытался возразить что-то своему товарищу и издавал какой-то неопределенный звук, но тотчас же им овладевала такая робость, что он уже рад был тому, что звук его не услышан никем. Сеня, сидевший против него и сразу его полюбивший, - чтобы подбодрить его, обращался к нему со всеми своими замечаниями по поводу дел на руднике. Но весь этот спор за столом был совсем не то, что нужно было Сене и чего он ожидал, когда входил с отрядом в Скобеевку. К тому настроению подъема, с которым они, распевая "Трансвааль", входили в Скобеевку, примешивалось еще радостное ожидание чего-то приятного и важного лично для Сени. Он не отдавал себе отчета в том, что это такое, но и теперь, за столом, он ждал этого, и когда он ловил себя на этом, мотив "Трансвааля" снова радостно возникал в нем. Владимир Григорьевич, обиженный Сурковым, суховато расспросив Сеню о Сереже, молчал до конца обеда, сердито жуя передними зубами. Владимир Григорьевич был обижен тем, что Сурков не хотел понимать, насколько он, Владимир Григорьевич, честно выполнил свой долг, выступая на сходе против Казанка, с которым до революции они работали вместе в кредитном товариществе и которому в те времена Владимир Григорьевич часто должал. Кроме того, Владимир Григорьевич был недоволен позицией Алеши Маленького и стоял на той точке зрения, что нельзя угашать энтузиазма масс. Однако часть своего радостного ожидания Сеня распространял и на Владимира Григорьевича и иногда участливо спрашивал его: много ли раненых в больнице и часто ли обращается за помощью местное население. - Немного... Бывает наплыв... - жуя передними зубами, сердито отвечал Владимир Григорьевич. - Ну, уж как хотите, дорогие товарищи, а только масса требует!.. - говорил Бутов, вконец обозленный Алешей Маленьким. - Масса требует! - вдруг сказал Сурков, вздымая из-под бугров на лбу свои холодноватые и злые глаза. - Масса требует!.. Не доказывает ли это, какая у нас хорошая масса и какие мы плохие руководители? - сказал он, объединяя под словом "мы" и Якова Бутова и Алешу Маленького. - Сами судите... Один сдерживанье масс объявляет чуть ли не партийной добродетелью... - Ничего похожего... - тоненько сказал Алеша Маленький. - ...а другой готов подставить под удар основной костяк движения, чтобы сначала был разгромлен этот рабочий костяк, а потом и все движение, и считает почему-то, что он выполняет требование масс. Уж лучше бы нам, право, помолчать о массах... - Правильно, вот правильно! - надтреснутым голоском воскликнул вдруг горняк с жидкими волосиками и покраснел до слез. - Ну, чего правильно-то? - недовольно протянул Бутов. - Поглядим, что на руднике споешь... И неужто ты, товарищ Сурков, считаешь, мы не понимаем, что нужно! Да трудно нам... Попробовали бы вот сами поговорили!.. - А я так и думаю сделать, - спокойно сказал Сурков. - Почему бы, к примеру, Сене не пойти? Как ты смотришь? - обратился он к Сене. - А отряд как?.. - растерялся Сеня. - Да надо если, пойду. Много ли только сделаю? Мне ведь хорониться придется - узнают меня там... - Да, уж там теперь бережно надо: полковник Ланговой чисто метет! - усмехнулся Бутов. - Если б со мной еще парня какого толкового, - размышлял Сеня, - чтоб мог свободно и по столовкам походить, и в квартиры заглянуть. - Парня толкового?.. А Мартемьянов с Сережей когда придут? - спросил Сурков. - А верно ведь! - воскликнул Сеня, обрадовавшись возможности пойти с Сережей. - Не сегодня-завтра придут... - И прекрасно... - Это другой разговор, это я понимаю! - обрадовался и Бутов. - У меня на квартирке можно стать... - шепотом через стол говорил Сене горняк с жиденькими волосиками. - Квартирка моя под самой под тайгой и без подозрения... Только вот девчонка у меня Наташка, больная она... - добавил он с застенчивой и жалостливой улыбкой. - Не стеснит она нас, лишь бы мы ее... - ответно улыбался Сеня. - А вы как? - спрашивал Сурков Владимира Григорьевича. - Ничего, что Сережа пойдет? - Он человек вполне самостоятельный, - сухо ответил Владимир Григорьевич. - Да вы уж не обиделись ли? А может, огорчились, что Казанок прошел? - Сурков чуть заметно улыбнулся. - Стоит ли?.. А где Елена Владимировна? - вдруг спросил он. - Гуляет, наверно, она сегодня не дежурная... Сеня, услышав это имя, быстро поднял голову и взглянул на Суркова. - Кто такая Елена Владимировна? - Сережина сестра... - отвернувшись от Сени, сказал Сурков... "Что с ним?" - подумал Сеня, с удивлением замечая, что лицо Суркова вдруг по-мальчишески густо покраснело. "Вон оно что!.. - вдруг подумал он. - Вон оно что..." И мотив "Трансвааля" снова зазвучал в Сене. XXVII Семка Казанок, простившись у школы с Кудрявым, шел по улице, знакомой ему до каждой травинки. Кучки людей у ворот при его приближении начинали перешептываться и поворачивались к нему. Встречные здоровались с ним с различными оттенками уважения и заискивания. Иногда он сам подходил к знакомым парням и девчатам, обменивался новостями, ловя на лицах девчат выражение застенчивой покорности и робости, на лицах парней - угодливости, недоброжелательства, поисков дружеского расположения. Самые смелые размашисто здоровались с ним, выказывая перед другими свое панибратство, но и в их глазах он замечал то же выражение покорности, недоброжелательства и подчинения ему. И то, что все эти люди были тем самым противопоставлены ему, то, что он был одинок среди этих людей и как бы стоял над ними, не только не пугало и не огорчало Семку, а наоборот - именно это и составляло главный интерес его жизни и двигало всеми его поступками. Вне такого отношения людей к нему жизнь теряла для него всякую цену и смысл. Он всегда ощущал в себе ту внутреннюю силу презрения к людям и к человеческой жизни, силу, которая могла толкнуть его на что угодно, даже на уничтожение себя, лишь бы не сравняться с другими людьми и не дать им восторжествовать над ним. Двор старого Казанка находился неподалеку от больницы. Двор был обнесен высоким, в два человеческих роста, сплошным забором, над которым выступали только железная крыша большого жилого здания и деревянные крыши служб и сараев. В былые времена ворота были всегда на запоре, двор был полон злых, некормленых псов. Теперь в главном доме жили партизаны, собак они перестреляли на шапки, ворота были распахнуты настежь. Когда Семка вошел во двор, в глаза ему бросилась картина общего беспорядка. Снятая с передка телега валялась у самых ворот, двор был давно не метен, засорен щенками и отбросами пищи. На крыльце главного дома сидело несколько партизан. Один, прищурив глаз от дыма цигарки, которую он держал в углу рта, играл на гармони. Неподалеку от крыльца партизан в потной рубахе колол дрова, высоко взмахивая колуном. Под длинным навесом, отбрасывавшим тень во двор, двое партизан снимали шкуру с громадного мускулистого быка, подвешенного за ноги под стропила. Со шкуры капала кровь, руки партизан были в крови, и земля под быком тоже была залита кровью. Весь этот беспорядок на дворе, то, что чужие люди хозяйничают в доме, то, что партизан колет отцовы дрова, а другие свежуют лучшего голландского производителя "Гартвига" из отцова стада, - все это очень развеселило Семку. - Неплехо, вижу, зивете, - сказал он весело. - Здравствуйте, хозяева!.. И он небрежно покрутил тонкой, девичьей своей ручкой. - Гляди-ка - Семка... - Ходи-ко к нам на крылечко!.. - Что под Ольгой слыхать? - Некогда мне, - я целовек подневольный... Помыться бы только да вшей вытряхнуть... И он, склонив набок свою белую головку и волоча плеть, небрежной мелкой походочкой, вразвалку, прошел на задний двор. Со времени восстания отец, сам предложивший свой дом партизанам, жил на заднем дворе в старой избе, поставленной в год переселения, около тридцати лет назад. Окна в избе были закрыты, но оттуда доносился гомон многих людей. Мачеха, прямая и строгая, как монашка, сидела на завалинке. Рядом с ней, опершись на клюку, сидела нищенка в черном платке и пыльной черной ряске. У ног нищенки лежал мешок с подаянием. У нищенки было загорелое морщинистое лицо, исполненное святости. Она говорила то самое, что испокон веков говорят все святые нищенки, - что ей было видение, что наш грешный и суетный свет кончается. Мачеха, уже лет пятнадцать как отрешившаяся от всех мирских забот, водилась только с бродячими монашками и нищенками. Она была бездетна и это несчастье свое возвела в добродетель. Семка, подкидыш знакомцу-лавочнику в городе, был взят на воспитание старым Казанком и вопреки ее воле. Она ненавидела Семку, и он отвечал ей тем же, со злорадством подмечая, что, несмотря на свою святость, она много и неопрятно ест и, когда отец, избегая ее, не ночует в избе, сама ходит к нему на сено. - Здравствуйте, мамаша! - сказал Семка и, брезгливо сощурившись, прошел мимо в горницу. В горнице сидело человек двенадцать мужиков, все знакомые Семке. Они пришли со схода, и шумный разговор их вертелся вокруг того, чем занят был сход. Все они уже сильно выпили. На столе стояли четверть самогона, жбан с медовухой, чашки, тарелки с кислыми помидорами, валялись ломти нарезанного хлеба. Девка с бельмом на глазу подавала им. Старый Казанок, тоже уже сильно выпивший, но, как всегда, опьяневший больше телом, чем разумом, сидел под божницей. Несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он был еще ладен: лицо его хранило следы былой красоты. Шапка черных, смоляных, всегда спутанных волос и жесткая, проволочная борода, обкладывавшая его загорелое кремневое лицо, почти не тронуты были сединой. Такие же черные волосы курчавились в прорези рубашки на его кирпичной груди. Он был мощен и диковат. - А, Семушка! - густо и ровно сказал он, взглянув на Семку своими печальными и дикими глазами. - Здравствуй, папаша!.. - А ну, посунься, Степан Аникеич... Казанок, привстав под божницей и качнувшись слегка своим статным еще телом, полез из-за стола. - Наливайте, наливайте... - сказал он, беря Семку за локоть и оборачиваясь к мужикам, и вместе с Семкой вышел в соседнюю горницу. Когда, больше месяца назад, Семка был послан под Ольгу, еще не занятую партизанами, отца не было дома: он подрядился отвезти на станцию Кангауз китайского купца, покидавшего село с разрешения ревкома. Но Семка знал, что отец потому взялся отвозить купца, что под Кангаузом стояла на заимке знакомого мужика партия скупленных уполномоченными Казанка по области лошадей, которых он должен был перепродать в армию. Семка всегда чувствовал особенную среди других людей, бескорыстную любовь отца к нему и оттого, не интересуясь его делами, был ему предан, а оттого, что был предан, немного боялся его. - Бычка-то подариль? - сказал Семка, почтительно и весело глядя на отчима. - Все одно б отобрали, - улыбнулся Казанок. - Как съездилось тебе? - спросил Семка. - Хорошо съездилось... Такого человека нет, чтоб пымал меня, такой человек еще не родился, - сказал Казанок, как всегда во время сильной выпивки начиная хвастаться. - На обратном путе в Хмельницкой подсадил большевицкое начальство с города, - замухрышчатый такой, а умен, умен, не переговоришь, - и дочку Владимира Григорьевича. Ладная краля, только руки тонки... А как он седни, Владимир Григорьевич, на сходе меня громил. Слаба у людей память на доброе... Такая жарня была, а я все отмалкивался, а все и я к власти выхожу - на съезд попал... Вот выпиваем сидим, - сказал он с виноватой улыбкой, дико покосившись на дверь. - А тебе как съездилось? - А мне что сделают? Я против тебя коротенький, - усмехнулся Семка. - Друзька твоего, Митрия Лозу, хунхузы прирезали. Он рассказал о том, как от неожиданности чуть не выдал себя, признав в человеке с перерезанным горлом одного из уполномоченных отца. - Одну лошадку он ничего вель, крепенькая лошадка... - Жалко... Веселый был человек, - сказал Казанок. - Ладно, хоть концы в воду... С начальством ладишь? - Смотря с каким... Гладкого вай-фудинского знаесь? - Старика знавал... - Сын его... В отряд к себе взяль. А другой у них в отряде есть, Кудрявый Семен, - не больно рад. Святой такой, вроде старуськи, что у мамаши сидит, - презрительно сказал Семка. - Как Ольгу брали, там был? - Сам браль... - Совался, поди, куда надо и не надо? - Да не хоронилься, - усмехнулся Семка. - И дурачок... Жить дома будешь? - Чего мне у тебя жить, - Семка лукаво прищурился, - я с партизанами. - Умен, хвалю, умен... - засмеялся Казанок. - Гляди только, когда их вешать будут, чтоб и тебя не прихватили. - Такой целовек еще не родилься, - повторил Семка его слова. - Разве вот ты? Я против тебя коротенький, - снова сказал он. - Пожалею, может... - А ты сейчас пожалей. Скажи, чтоб бельмастая баньку стопила, да покормили чтоб... - Пойдем тогда, выпьем с нами, - сказал старый Казанок и, качнувшись своим статным телом, вместе с Семкой вошел в горницу, в которой шумели мужики. XXVIII Умывшись в баньке, перекусив и надев чистую голубую рубаху с горошком, сам весь чистенький и порозовевший, Семка отправился обратно в отряд. Чтобы сократить путь и избежать скучных разговоров с партизанами в отцовском дворе, он пошел задами, вдоль заросшей ряской проточки под отрогом. Проточка эта впадала в реку у самого провала. Вечернее солнце над дальним синевшим хребтом за рекой било вдоль по проточке, золотило макушки деревьев на склоне отрога и листья ольхи по эту сторону проточки. Под ольхами было уже темновато; пахло сыростью; пели вечерние комары. Семка шел, хватаясь руками за дощатый заборчик, огораживавший выходящий к проточке сад Костенецких. Слева, впереди от себя, по той стороне проточки, он услышал какой-то всплеск и шорох. Сквозь ольху видна была часть лодки, и что-то белело и двигалось в ней. Семка осторожно раздвинул ольху и высунулся на проточку. Нос лодки был вытащен на противоположный берег. На широкой корме вполуоборот к Семке сидела девушка в нижней городской рубашке. Она, видно, только что выкупалась: одежда ее лежала возле в лодке; голова была обвязана полотенцем, чтобы во время купания не замочить волос. Волосы у нее были большие: тюрбан на голове был велик. Что-то зверушечье и детское было в ее тонких руках и острых плечиках и в том, как она, сполоснув одну ногу и помотав ею в воздухе, сняла с головы полотенце, освободив большую темно-русую косу, упавшую ей через плечо, и, обтерев ногу полотенцем, стала натягивать чулок. Натянув один чулок, она так же сполоснула и вытерла полотенцем другую ногу и, держа ее на весу, стала искать другой чулок, перетряхивая одежду, и, неосторожным движением встряхнув что-то, выронила чулок в воду. Она было подхватила его голой ногой, но чулок уже отплыл; тогда она, сильно перегнувшись с лодки, попробовала достать его рукой, но чулок медленно уплывал. Семка, с шумом раздвинув ольховник, как был в сапогах и в одежде - вступил в воду и, даже в воде сохраняя небрежное изящество своей походки, пошел за чулком. Ближе к той стороне вода достигла ему по грудь, но он все же схватил чулок и, подняв руки, с одной из которых свисала плеть, а с другой чулок, преодолевая несильное течение, подошел к лодке и протянул девушке чулок. Она не испугалась, не вздрогнула, когда он неожиданно вошел в воду, только неторопливо поправила рубашку на плече и на коленках. Взяв чулок, удивленно приподняв широкие темные брови, она сверху смотрела на него из-под длинных ресниц большими темно-серыми глазами. - Вы... кто? - медленно, как бы в раздумье, спросила она. - Я Казанок, - ответил он, по-мальчишечьи просто глядя ей в лицо. - Казанок - это что? - Что? - удивился он. - Это я Казанок, фамилия моя... - Хорошая фамилия... очень... - в раздумье сказала она. - Вот что: перегоните лодку на ту сторону. Он, взявшись рукой за корму, стащил лодку с берега. - У вас очень белая голова, - сидя к нему спиной и натягивая чулок, говорила она, пока он переводил лодку, - как меховая, ее хочется пощупать... Вам не жалко было сапог, когда вы полезли в воду? - Очень... А особливо рубаську, - она у меня с гороськом, - усмехнулся Семка. - Нет, правда? - А то нет? Рубаська новая... Он повернул лодку и вытащил ее носом на берег. - Вы не смотрите, пока я оденусь, - говорила она, держась обеими руками за края лодки. - Все одно я уже видель все, - наивно и дерзко сказал Семка, выпрямляясь и прямо глядя на нее. - Ну, это не считается. Отвернитесь. Семка отвернулся. Вода стекала с него, и сапоги его были полны воды. - Вы похожи на мальчика, - говорила она. Голос ее звучал невнятно, она, видно, держала зубами шпильку. - Это хорошо так сохраниться... Я вот все хожу по этим местам, и мне все хочется стать такой же, какой я была когда-то здесь же, девочкой... - Она вынула шпильку, и голос ее снова ясно зазвучал. - Да, я хотела бы стать такой же, как тогда, а все чувствовать так же, как я чувствовала тогда, но, видно, это уже невозможно. Семка вспомнил, какой она была девочкой, и нашел, что она была некрасивой девочкой, а теперь стала хороша, но он не знал, как выразить ей это, и смолчал. - Вот я и готова, - сказала она, выходя из лодки. - Спасибо, что помогли... Они некоторое время молча, без смущения, как могут стоять только дети, стояли друг против друга, не стесняясь встречаться глазами, - он весь мокрый, со свисающей с руки плетью, - она свежая после купанья с полотенцем через плечо. - Мне - сюда, - указала она на дыру в заборе. Она вдруг протянула руку, и он почувствовал нежное прикосновение ее ладони между ухом и американской шапочкой. - Совсем меховая, - серьезно сказала она. - До свидания, Казанок... Она просунулась в дыру в заборе и, не оглянувшись на Семку, исчезла в кустах. Он еще стоял возле забора, когда она с полотенцем через плечо, в туфельках без каблуков, шла по аллее к дому. Солнце золотило полные уже листья яблонь и обмазанные известкой стволы, грело ей щеку. Стучал дятлик. С улицы чуть доносились звуки гармони. Окно на кухне было открыто. Аксинья Наумовна гремела посудой, напевая что-то. - Вот она, запропащая... А мы уж отобедали... - Папа в больнице? - Давно ушел. - А Петр Андреевич обедал? - Обедал... Иди, я подам тебе. - Да я сама, здесь, на кухне... Она с полотенцем через плечо вошла в коридор. Дверь с улицы отворилась, и в полном закатного солнца прямоугольнике двери показалась сильно выросшая и возмужавшая, но все же хранившая знакомые милые очертания стройная фигура подростка-юноши, лица которого нельзя было разглядеть из-за темноты в коридоре. Еще какие-то люди всходили на крыльцо. - Сережа! - вдруг крикнула она, бросаясь к подростку. - Лена!.. Обнявшись, они целовали друг друга, куда попадали в темноте, и смеялись над этим. Она чувствовала исходящий от него запах хвои и солнечного загара. - Как ты возмужал! - говорила она. Люди, которым они мешали пройти, стояли на крыльце, и Лена, не глядя на них и целуя Сережу, все время чувствовала тяжелое присутствие среди них человека, который вошел в ее жизнь и в то же время был непонятен и недоступен Лене. Конец первого тома ТОМ ВТОРОЙ  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  I Алеша Маленький был послан в районы восстания для того, чтобы ликвидировать разногласия между партизанским командованием и подпольным областным комитетом. Разногласия эти обнимали коренные вопросы движения, и от того или иного разрешения их зависели судьбы и жизни десятков и сотен тысяч людей. Вначале Алеша Маленький предполагал пробраться к партизанам через Сучанский рудник, где Соня Хлопушкина, ведавшая всей подпольной связью, указала ему несколько явочных квартир. Но когда поезд в двух перегонах от Шкотова подвергся обстрелу, Алеша решил слезть в Шкотове и дойти до ближайшего отряда: он хотел перед встречей с Петром Сурковым сам ознакомиться с тем, что делается в повстанческих районах. И действительно - за те несколько дней, пока он добрался до Скобеевки, он прошел целый университет партизанской борьбы. Прохождение курса началось, едва он отошел от Шкотова. - Кто идет? Задержись!.. - раздался окрик из кустов впереди. Из-за изгиба дороги выметнулось двое партизан, - они с ружьями наперевес побежали к Алеше. - Руки до горы! Партизаны остановились против Алеши и взяли ружья на изготовку. Алеша, жмурясь, с удовольствием смотрел на них. - А сверток я куда дену? - весело сказал он, указав на бумажный сверток, в который он, только что переодевшись в кустах, сложил свой инженерский костюм. - Не разговаривай! - Да я - свой, свой! Проведите меня до караульного начальника, я ему документ покажу. - Оружие есть? - ощерившись, спросил партизан, стоявший впереди. - А то нет? Кабы я чужой был, я бы давно вас обоих ухлопал, - усмехнулся Алеша. - Да ты что все на фуражку смотришь? - сказал Алеша, сообразив, что на фуражке остался след от инженерских молотков. - Ясно, что я переодетым был, когда ехал к вам... - Обыщи его, Семенов!.. Второй партизан, русый паренек лет девятнадцати, опустив винтовку, неуверенно ступил по направлению к Алеше. - Нет, уж извини, брат! - серьезно сказал Алеша. - Такого обычая мы не держимся - оружие сдавать. Я - рабочий из города, послан до вас большевицким комитетом... - Много вас, рабочих, тут шляется! - тупо сказал первый партизан, ощетинив рыжие усы и собрав на лбу складки в палец толщиной. - Подумаешь - начальство с комитету!.. Обыскать! Не разговаривать!.. То, что партизаны вначале не доверяли ему, было вполне естественно и не огорчало Алешу, но последние слова партизана возмутили его. - Ах, вот как ты рассуждаешь? - медленно сказал Алеша, раздув свои волосатые вывернутые ноздри, пронзительно глядя на партизана. - "Много, значит, их тут шляется?!"... Рабочие, которые там в кабале сидят, к ним с чистым сердцем, а они - вон оно что! Да разве вы без рабочего класса можете какую надежду иметь? "Много их тут шляется!"... Ежели вы меня сейчас же не проводите до караульного начальника, я не посмотрю, что вы партизаны, и так обоим в морду насую!.. Вишь, герои какие! "Много, говорит, их тут шляется!.." - не на шутку обиделся и раскричался Алеша. - Сведем его до караульного, что ли?.. - Русый паренек, не решаясь подойти к Алеше, робко взглянул на своего товарища. - Ступай вперед! - сурово сказал Алеше первый партизан. - Коли побежишь, пулю получишь! - Ты смотри не побеги, - уже посмеиваясь, сказал Алеша. Сопровождаемый партизанами, он был приведен на хуторок под осиновой рощей. Предъявив караульному начальнику документ, который Алеша выпорол из брючной подкладки, и вволю поучив начальника, Алеша, в сопровождении того же недоверчивого партизана с рыжими усами, выехал на двуколке в село Майхе, где стоял штаб командира Бредюка. Партизан был сердит на Алешу и вымещал злобу на лошадке, но Алеша, поглядывая на вздувшиеся паром темные поля, на лимонную полоску заката над дальними сиреневыми горами, вдыхая влажные ароматы, весело насвистывал всю дорогу. В село они въехали, когда уже зажглись огни в избах. Еще издали донеслись звуки многочисленных гармоник, разноголосого пенья. Село представляло собой вооруженный лагерь. На улицах и во дворах горели костры, освещавшие лица и патронташи; мужики верхами возвращались с поля, волоча плуги и опрокинутые бороны; рев гармоник и пение смешивались с мычаньем коров, лаем собак, криками ребятишек. Навстречу попалась группа пьяных партизан: один в распахнутом пиджаке играл на гармонике, трое, обнявшись и заплетаясь ногами, пели несогласным хором. "Н-да, крестьянская республика", - подумал Алеша. - Тут сам пройдешь, а то не проедем, - хмуро сказал партизан, указав кнутом на большую пятистенную избу с освещенными занавешенными окнами; вся улица перед избой была забита партизанами, сидевшими и лежавшими вокруг костров. Над крыльцом свисало темное полотнище. Алеша спрыгнул с двуколки и взял под мышку сверток. - Ты вот что, ты в бутылку не лезь, - сказал он партизану. - Насчет морды это я ведь так сказал. Бить морду за несознательность - это, брат, безобразие, и я бы этого не сделал. А сказал я это к тому, чтобы ты рабочих не оскорблял. К рабочим ты должен относиться, как к старшим товарищам своим. Понял?.. Твоя фамилия-то как? - Снетков Павел... - несколько растерявшись, сказал партизан. - Так-то вот, Снетков Павел. Понял теперь? Ну, прощай... И Алеша торопливо сунул ему свою плотную ручку, которую тот с внезапной готовностью пожал. II На крыльце Алешу задержал дневальный. - К Бредюку?.. Из города?.. Обожди маленько. Через некоторое время дневальный вернулся. - Пройди, что ли. Они на второй половине, - сказал он с лукавой улыбкой. С чувством некоторого почтительного стеснения вошел Алеша в горницу к легендарному Бредюку. В горнице, вокруг стола, передвинутого от образов к двуспальной кровати, сидело в разнообразных позах человек пять командиров, - все они повернулись к Алеше. По красным их лицам, острой закуске на столе и запотевшим стаканам Алеша понял, что люди эти только что выпивали, а по случаю его прихода спрятали бутылки под стол или под кровать, - в другое время Алеша Маленький сам был не дурак выпить и знал, как делаются такие штуки. - Товарищ Бредюк кто будет? - спросил он, притворившись, будто ничего не заметил. На кровати сидел, обложенный со всех сторон пуховыми подушками, небольшого роста плотный человек в нижней рубашке, из расстегнутого ворота которой выглядывало необыкновенно нежное, белое тело. - Бредюк я буду, - сказал он сильно простуженным голосом. Алеша с плохо скрытым удивлением задержал на нем свои ежовые глазки. На голове у человека, назвавшего себя Бредюком, была темная засаленная кепка, надвинутая на лоб, - огонек лампы мешал рассмотреть выражение его глаз, - светлые, лихо закрученные усы выделялись на его широком красном лице. - Вы, значица, из города? Так... Вот уже и из города к нам приехали! - сказал Бредюк с чуть заметной издевкой в голосе и повел усами. Вокруг почтительно заулыбались, кто-то сдержанно кашлянул. "Вот так гусь!" - все более изумляясь, подумал Алеша. - А кто же именно вы будете? - после некоторого молчания спросил Бредюк. - Зовут меня - Алексей Чуркин. - А, Чуркин! - многозначительно сказал Бредюк. - Никогда не слыхивал... И зачем же вы пожаловали? Алеша понял, что пришло время спасать не только личную свою честь. - Подержи-ка сверточек, - вспыхнув глазками, сказал он и с неожиданным раздражением сунул сверток на колени сидящего с краю потного командира в тулупчике. - Это твоя вилка-то? Подвинь-ка селедочку!.. У нас, видишь ли, товарищ Бредюк, такой обычай: сначала человека с дороги накормить, а потом расспрашивать. И Алеша Маленький яростно вонзил вилку во что-то ржавое и розовое. Водворилась изумленная тишина. Сидящий с краю потный командир в тулупчике, держа обеими руками сверток, глупо смотрел на Алешу. Остальные косились на Бредюка. - А ты сыми сверток, дурак, и уступи табурет товарищу! - простуженно сказал Бредюк. - Парень-то свой, видать, - неуверенно сказал кто-то из командиров. - Ты, может, выпьешь с устатку? - просипел Бредюк. - Нет, уж воздержусь, - Алеша подавил вздох сожаления. - Да... Так приехал я от большевицкого комитета для связи, - сказал он, усаживаясь на подставленную ему табуретку, вылавливая вилкой ускользающий грибок, - для связи, для помощи... - Ага, все-таки думает, значица, о нас большевицкий комитет! - льстиво просипел Бредюк. "Гусь, это гусь", - снова подумал Алеша Маленький. - Как дела у вас? - Дела, вашими молитвами, ничего... Вот думаем на Шкотово наступать, силы стягиваем... Урминские-то пришли? - спросил Бредюк одного из командиров. - С полчаса как прибыли... - Это из-под станции Урмино?.. - Алеша пристально посмотрел на синенькую миску возле Бредюка. - Это не они обстреляли поезд сегодня? - Должно, они... А что, побеспокоили малость? - Посунь-ка вон ту мисочку, - сказал Алеша. - Курочка, что ли? Видать, не голодаете... Железную дорогу вы, стало быть, оголяете? - Приходится. - Так... Дорожка для эшелонов открытая, - беззлобно констатировал Алеша. - И вы, стало быть, думаете Шкотово за собой удержать? - Вот, значица, представитель большевицкого комитету уже поучит нас, как воевать, - с деланной покорностью сказал Бредюк и повел усами. - Спасибо большевицкому комитету! Да ведь нам, милость ваша, только бы в Шкотове оружьишка, одежонки разжиться, а там мы снова на линию пойдем... "Гусь и сукин сын, - окончательно решил Алеша Маленький, обгладывая крылышко, - а на Шкотово идут, должно быть, по глупому плану ревкома..." - С ревкомом связь есть у вас? - Есть связь... Он хоть нам и не нужен, ревком, а связи как не быть!.. Вот и инструктор от ревкому к нам приехал. Познакомься, Христя! Алеша так и пронзил глазками сидящего через стол, заискивающе улыбнувшегося ему молодого человека в тужурке с блестящими пуговицами. "Хорош представитель ревкома, который ни разу не вмешался, когда они меня тут допрашивали! И пьян как стелька..." - Давно ты из ревкома? - Два дня. Приехал выборы на съезд проводить, - ответил инструктор, глядя на Алешу белыми и лживыми глазами навыкате. - Какой съезд? - В июне съезд областной созываем. - Так... Об этом новшестве мы еще не слыхивали. Уже, стало быть, и съезд созываете? Что ж, самое время, - беззлобно согласился Алеша Маленький. - Подготовка, стало быть, солидная? Съезд в июне, а вы сейчас уже готовитесь? - Как же... на завтра назначено собрание в селе. - Очень интересно. Полевые работы, конечно, могут и подождать, раз такое важное дело! Придется сходить на это ваше собрание. - Коли вы интересуетесь, я могу вас ознакомить со всеми матерьялами, они у меня на квартире, - лебезил инструктор. - Можно у меня и переночевать. - Прекрасно... Очень прекрасно... Алеша с ненавистью смотрел на узенький, прыщавый лоб инструктора. "Поэт он, что ли?" - подумал Алеша: светло-русые, полные перхоти волосы инструктора были зачесаны назад и напущены на уши. - А что, милость ваша, - начал Бредюк своим простуженным голосом, - не чувствуем мы, крестьянство и трудовое казачество, как мы все здесь сообща поднялись и геройски бьемся за свободу, чтобы рабочие в городах поднялись вместе с нами против золотопогонников. Не слыхать у нас, чтобы и в городе восстания были. Почему это? - спросил он и победительно зашевелил усами. - Кто же это у вас такие слухи распространяет? - сказал Алеша, оторвавшись от еды и обводя взглядом всех сидящих за столом командиров. - Это - неправда. Рабочие ведут большую подготовку к восстанию, рабочие бьются и умирают везде и повседневно. Десятки и сотни добровольцев идут в партизанские отряды, об этом вы должны знать лучше меня. С железнодорожниками, я думаю, вы тоже связаны и знаете, что они помогают вам. Многие из наших лучших большевиков руководят отрядами. Стало быть, это неправда. Такой слух на руку золотопогонникам. Несознательным это надо разъяснить, а сознательно распускающих такой слух - к стенке ставить. Я не верю, чтобы крестьянство и трудовое казачество так думало... - Вам, конечно, виднее, - с деланной покорностью сказал Бредюк, - а говорят в народе. Народ от Бредюка ничего не таит, потому они знают, что Бредюк завсегда с ими, а они с Бредюком. Об этом каждый подтвердит, - напыжившись, сказал Бредюк. - Правильно!.. - Командир заслуженный... - Еще на уссурийском вместях кровь проливали! - заволновались командиры. - Я этого не отымаю, - улыбнулся Алеша. - Вместе боролись до сих пор и дальше вместе будем. Правильно, товарищ инструктор? Инструктор заискивающе улыбнулся и осторожно посмотрел на Бредюка, и Алеша понял, что инструктор очень боится Бредюка. - Ну, веди, показывай свои матерьялы, - презрительно сказал Алеша. Теплая, полная весенних шорохов и копошений ночь раскинулась над селом, звуки гармони доносились издалека, парочки ворковали под плетнем. Высоко под звездами невидимые летели журавли... "Курлы... Курлы..." - кричали они. "Так вот с кем и из кого они думают строить свою крестьянскую республику!" - взволнованно думал Алеша, шагая рядом с инструктором по улице, заставленной возами и заваленной спящими у костров людьми. III Он проснулся от петушиного хрипа под самым оконцем, - проснулся в настроении довольно мрачноватом. В избе было, должно быть, сыро