- подушка, перина, одеяло полны были тяжеловатой влажности, - все тело у Алеши разламывало: Алеша страдал от приобретенного на паровозе ревматизма. Инструктор спал на полу, на соломе, накрывшись с головой одеялом, похрапывая. Солнце только что выглянуло расплавленным краем из-за поросшего пихтой отрога, надвинувшегося на самое село, - под отрогом, должно быть, над рекой, как розовые белила, лежали полосы тумана. Ослепительно сиял лемех во дворе, на полынях искрилась роса. Алеша осторожно, чтобы не разбудить инструктора, стал натягивать сапоги. В соседнюю половину избы кто-то вошел со двора. - Спит? - спросил мужской голос. - Должно, спят еще, - ответил голос хозяйки. Алеша в одном сапоге, другой держа в руке, быстро проковылял к двери и высунул свою заспанную в темно-русом ежике головку: - Что надо? Стоявший у выходных дверей крестьянин с валяной бородой уважительно, но с достоинством снял шапку, обнаружив на лбу под волосами круглую, желтоватую шишку величиной с только что вылупившегося цыпленка. - Инструктор с ревкому тут стоит, так велел разбудить пораньше: седни с утра сход у нас... - А сам он рано не привык вставать? - тоненько сказал Алеша. - А вы кто такой будете? - Я - председатель местный. - Эй, инструктор! - крикнул Алеша, оборачиваясь. - Что?! Что?! - воскликнул тот, садясь и испуганно хватая рукой под подушкой. - Стрелять пока некого, а вот как это ты сход назначаешь, а спишь, как барин? - сказал Алеша, чувствуя неудержимое желание пустить в него сапогом. - Я сейчас... Инструктор быстро стал одеваться. - Пройди сюда, товарищ, - сказал Алеша председателю, - садись... Председатель сел на скамью, положив руки на колени. - Вот ты, стало быть, председатель, самый главный человек в селе, - начал Алеша, натягивая сапог, - а согласился сход созывать в будний день, когда самый разгар работы... - Оно верно, - улыбнулся председатель, - да ведь оно у нас теперь все смешалось, и мы за этим не следим и праздников не соблюдаем. Боев нет - на поле идем, бои идут - в погреб залезаем да сидим... А вы, случаем, не тот товарищ, что, сказывают, из городу приехал? - Он самый. - От большевицкого комитету? - Вот-вот... - Я гляжу, что не тот, - со смущенной улыбкой сказал председатель. - Я думал, не тот ли приехал, с кем я в городу видался. Дивный человек! Когда у нас тут восстание зачалось, - еще и Бредюка не было, ни других каких командиров, одни мы мужики, - послали меня ходоком в город... - А восстание с чего у вас началось? - перебил Алеша. - Да как везде, - удивился председатель. - Объявили набор в солдаты, мужики отказались. Не было нам расчету воевать! Хорошего от власти не видим, обращение хуже еще, как при старом режиме, деньги дешевые, товару нет. Ну, пришли кадеты, стали силом брать, - молодые ребята в сопки. Стали тогда родителев мучить. Да как мучить! Поверишь, раскалили шомпол докрасна да одному старику в то место, откуль ноги растут. Ясно, народ не стерпел... Вот и послали меня в город: "Проберись, говорят, найди большевицкий комитет, скажи, мол, что поднялись, как один, а что и как действовать, не знаем. Еще скажи, мол, очень мы, мужики, свою ошибку сознаем, что, когда белые выступили, не поддержали мы вас, рабочих. Очень мы за это каемся, просим не судить нас и поддержать нас..." Ну, ведь легко сказать - найди большевицкий комитет при белой-то власти! Адресу никакого, у первого попавшего не спросишь... Целую неделю, поверишь, я по скаженному этому городу ходил взад-вперед, взад-вперед. Прикорну где на ступеньке или под забором и снова хожу. Еще ведь морозы были, - сказал председатель, и все его кирпичное, иссеченное морщинами лицо засветилось, - почти и не ел ничего... "Ну, думаю, Кузьма Фомич, ежели ты на отчаянный шаг не решишься, не найти тебе большевицкого комитету, пропало ваше восстание!" Да... Пошел я тогда на пристань, где, значит, пароходы грузят. Думаю, присмотрюсь к какой грузчицкой артели, выберу хорошего парня по обличью и все ему скажу, а там - пан или пропал. Так и сделал... Ну, грузила там одна артель муку с парохода в вагоны. Присмотрелся я к ним со стороны, - часа три я возле них ходил да смотрел. Когда пригляделся к одному горбоносенькому, - еврейчик, должно, - и вот чем он меня завлек: вижу я, что в артели он не старшой, одет, как все, а лицо и руки у него вроде не такие грубые, как у других. А главное - вижу, что, когда у них меняются, кому с парохода до вагона кули носить, а кому в вагон подавать, всегда они его так ставят, чтобы ему в вагон подавать: полегче, значит, - вроде оберегают его... Когда они зашабашили, пошли все в столовку. Его, вроде невзначай окружили человек шесть, чтобы, значит, в глаза не кидался, и тоже пошли. Я, как в кутку сидел, выскочил, да прямо к ним, да его за рукав: "Позвольте вас на минутку, поговорить!" Он аж дрогнул и на меня - так строго. Тут все на меня затюкали, один даже в плечо толканул, а другой давай его, еврейчика этого, оттирать. Ну, тут, хочешь - поверишь, хочешь - нет, товарищ дорогой, а не сдержался я и заплакал. Да ведь измучился весь! "Товарищи, говорю, грузчики! Мужик я, говорю, с Майхенского села, дозвольте мне с этим товарищем о кровном нашем дельце поговорить!.." Тут уж и он: "Обождите, говорит, товарищи..." Отошли мы с ним в сторонку. Я ему так и бряк. И как раз попал! - радостно воскликнул председатель. Алеша почувствовал, что желтоватая шишка и валяная борода председателя подозрительно теряют свои очертания, и отвернулся. - Как раз он из комитету и оказался! - радостно кричал председатель. - Видишь, счастье какое? Тут уж у меня дело на мазь пошло. Научил он меня всему, тайный адрес дал на случай, если опять в город придется, и свел меня с одним кочегаром на паровозе, - он, говорит, вам оружие доставит. И, правда, оружие доставили. Ну, только уж теперь умней меня командиры есть, и я этими делами не займаюсь. А двое сынов моих воюют... Очень мне запомнился тот еврейчик. Я вот все думал, не он ли приехал, - с улыбкой закончил председатель. - Нет, товарищ этот теперь арестован, - сказал Алеша. - Арестован?! - воскликнул председатель. На лице его изобразилось такое огорчение, точно речь шла о его сыне. - Ка-ких людей заметают! - сказал он, словно бы не веря. - Да ладно, отольется им... - А как же вот некоторые у вас в селе говорят, будто нет никакой помощи от рабочих? - лукаво спросил Алеша. - Кто может так говорить? - взволновался председатель. - Враг или темный человек. Никогда я этому не поверю... - Вот и я тоже, - весело сказал Алеша. - Бредюком вы как - довольны? - Бредюком?.. - председатель подумал. - Что ж, горяч он, дюже горяч, а ить любим мы его за геройство: жизни он своей не жалеет... - А имя, отчество его как? - Андрей Осипович. - Очень великолепно! - сказал повеселевший Алеша. Когда председатель ушел, Алеша некоторое время, насвистывая, наблюдал за инструктором: инструктор перед зеркальцем старательно выделывал прическу. - Как твоя фамилия? - неожиданно спросил Алеша. - Что? - Инструктор обернулся. - Бледный, Хрисанф Хрисанфович... - Ты стихов, случаем, не пишешь? - Как вы узнали? - засмущался инструктор. - Раньше, действительно, писал, а сейчас нет времени заниматься. Разве когда в партизанскую нашу газету. - А ну, прочти что-нибудь... - То есть - как? Сейчас прочесть? Да я, пожалуй, наизусть не помню... - Прочти, прочти... - Ну, что вы! - Читай, читай... Они стояли друг против друга - Хрисанф Хрисанфович Бледный в тужурке с металлическими пуговицами, с зачесанными назад и напущенными на уши мокрыми светлыми волосами, держа в руке расческу, и Алеша Маленький в грязной нижней рубашке и черных, заправленных в сапоги брюках, упершись в бока руками и скосив головку. - Ну, вот, например, - конфузясь, сказал инструктор: Вперед, борцы, за святую свободу, Вы с доблестной честью ее сберегли, Вы бич для врагов трудового народа, Смутились буржуи и короли. Веет над вами красное знамя, Антанта вас хочет замучить в петле, В сердце горит революционное пламя, Такой энтузиазм не бывал на земле. Отвсюду ползут смертоносные гады, Дышит буржуй, как кровавый дракон, Он защищает дворцы и палаты - Он мнит водрузить монархизма закон. Вперед же, орлы, борцы за свободу! Вперед, через горы, тайгу и моря! За вами идут трудовые народы, И всюду горит коммунизма заря. Алеша некоторое время, скосив головку, смотрел одним глазом в пол, как петух на зерно. - Ну, пойдем завтракать, - сказал он тоненьким голоском. IV Вся улица перед зданием школы была запружена народом, белели рубахи мужиков и платки женщин. Некоторые из мужиков, рассчитывая сразу после митинга ехать в поле, сидели на возах или верхами. В толпе немало было и вооруженных, с красными лентами на шапках, партизан, пришедших послушать делегата из города. За столиком, вынесенным на крыльцо, сидели сельский председатель Кузьма Фомич, Алеша и Бредюк. Инструктор, держась рукой за крылечный столбик, а в другой держа фуражку, натужно крича и встряхивая светлыми волосами, докладывал о съезде: - ...Беззаветно проливая свою кровь... не щадя сил... мы скажем акулам-интервентам... в очищенных от белогвардейцев районах... воля трудящихся масс... - кричал инструктор. Край кумачового полотнища колыхался перед столиком. Белые солнечные облачка плыли в ясном небе. Жаворонки, журча, взвивались над холмистыми полями за избами, и далеко-далеко, то исчезая в солнечном сверканье, то появляясь вновь, парил ястреб. Бредюк, в защитном френче, перетянутом ремнями, с висящим сбоку маузером, сидел рядом с Алешей, важный и неподвижный, как истуканчик. Та же засаленная кепка, с которой Бредюк, похоже, не расставался и во сне, была надвинута на лоб, но сегодня Алеша уже хорошо рассмотрел его глаза, - глаза были пронзительные и желтые. - ...Идя от победы к победе... сбросили в море врага... пришло время самим ковать свою судьбу... - кричал инструктор. "Вот именно, что не пришло, а надо еще биться, и много биться за это", - неодобрительно подумал Алеша. Но вид вооруженного народа, серьезные и внимательные лица женщин, золотистые головы ребятишек, край кумачового флага, полыхавший перед глазами, все больше веселили и радовали Алешу, и он все более задорно и бойко поглядывал вокруг своими ежовыми глазками. - А теперь, товарищи дорогие, - медленно вставая и снимая шапку, сказал Кузьма Фомич, когда инструктор кончил и отгремели дружные хлопки, - а теперь, товарищи дорогие, дадим слово прибывшему вчерась делегату нашего большевицкого комитету, которые там в белых подпольях и вражеских застенках... Ему не дали кончить, - бешеные хлопки и крики приветствовали Алешу. И, словно несомый ими, он очутился на краю крыльца перед волнующейся рябью смеющихся загорелых лиц. - Скажу "ура" большевицкому комитету! - выдохнул Кузьма Фомич и махнул шапкой. Народ слитно подхватил его крик, - стайки воробьев с шумом взвились из-под крыш и замельтешили над толпой. - Товарищи! - тоненько начал Алеша Маленький, весело глядя на бессмысленно хлопающего в ладошки, сияющего ребенка на руках у женщины на возу. - Товарищи! Дозвольте с первых слов передать вам, трудящимся крестьянам, красным повстанцам, гордости и силе нашей, братский привет от всех рабочих и от нашего подпольного комитета партии большевиков... Снова взвилась стайка угомонившихся было воробьев, и снова долго не умолкали крики и рукоплескания толпы. И, отдаваясь этой волне, словно бы убыстряя ход, но в то же время не спуская с рычага своей плотной, уверенной ручки, Алеша Маленький начал докладывать, все больше и больше овладевая вниманием толпы. Через некоторое время только щебет птиц, всплески кумачового полотнища над крыльцом да тонкий, веселый и страстный голосок Алеши звучали над притихшей толпой. Пока он рассказывал о международном положении, силах интервенции, передвижках на фронте, настроении рабочих и состоянии их организаций, он держался на том внутреннем пафосе, который вызвала в нем оказанная ему встреча. Но когда он перешел к характеристике внутреннего состояния враждебного лагеря, он точно пересел на любимого железного конька, и на протяжении этой части его речи веселый гогот, не переставая, прокатывался по толпе. - Возьмем, к примеру, денежную реформу, - тоненько рассказывал Алеша. - Выпустили новые деньги. Известно, однако, что золото наше, добытое народным потом, идет в карман иностранным буржуям за оружие и продовольствие, а станок - ему что? - станок работает денно и нощно - бумажки выпускает. Ясно, что деньги эти скоро на подтирку пойдут, благо и бумага подходящая... Это замечание вызвало большое оживление среди мужиков. - Пущай уж ими буржуи подтираются, мы и лопушком обойдемся! - выкрикнул кто-то. И снова хохоток прошел по толпе. Алеша не преминул даже рассказать о железнодорожной даме, с которой он ехал в поезде. Свои разговоры с дамой Алеша изобразил в лицах, а когда он описал, как во время обстрела дама упала в обморок и нюхала потом нашатырный спирт, неумолкающий хохот стоял в толпе, даже Бредюк смеялся, а Кузьма Фомич и вовсе лег на стол. Рассказывая о все растущих продовольственных затруднениях из-за прекращения подвоза из деревень, Алеша вспомнил и о купленных им на станции Угольной слоеных пирожках. Пирожки эти стоили в былые времена в первом и втором классе десять копеек, а в третьем пять, а паровозным машинистам они обходились со скидкой в четыре копейки. А теперь их в третьем классе совсем нет, а в первом стоят они рубль, а мука черновата, а вместо мяса - печенка. - Ясно, что без хлеба в первую голову страдает рабочее население, - говорил Алеша, - но рабочие просили меня передать, что мы за это на вас, мужиков, не в обиде и не просим вас, чтобы вы сейчас в город хлеб везли. Мы будем хлеб с буржуев требовать, а не дадут - будем силой брать... Мы люди простые, пышно говорить не умеем и зряшных обещаний не даем, но мы согласны лучше голодать, лишь бы вы, красные повстанцы, не сложили оружия, лишь бы сбросить проклятую власть... Взрыв аплодисментов покрыл эти слова Алеши. Кузьма Фомич, словно невзначай, провел по глазам пальцем. Тут Алеша сказал о том, что злостные шептуны стараются посеять рознь между рабочими и крестьянами, и привел вчерашние слова Бредюка. Но самого Бредюка Алеша не назвал, а из той внутренней коробочки, в которой Алеша хранил сотни имен и фамилий, вытащил Павла Снеткова и подробно рассказал собранию о встрече, оказанной ему Павлом Снетковым. Когда он почувствовал, что слушатели достаточно осудили Павла Снеткова и огорчились, что среди них имеются такие недостойные товарищи, Алеша разъяснил, что в поведении Павла Снеткова виновата его несознательность, и похвалил Павла Снеткова за то, что он храбро и честно стоял на посту, и всем стало видно, что Павел Снетков вовсе не плохой парень, а во всем виноваты враги, которые могут опутать всякого, если не будет тесной дружбы с рабочими. Найдя, что он достаточно поднял настроение, Алеша решил осторожно, не дискредитируя ревкома, подготовить почву к возможной перемене линии ревкома. Вернувшись к вопросу об интервенции, Алеша сказал, что борьба может затянуться, и рекомендовал не увлекаться внутренним устройством - земельными, базарными, административными делами, которые без победы в городах нельзя закрепить, не увлекаться съездами и собраниями, а все силы отдавать вооруженной борьбе. - Среди вас находится доблестный партизан, гроза белых Андрей Осипович Бредюк, - весело поблескивая глазками, с невыносимым пафосом сказал Алеша Маленький. - Областной комитет ценит его военный опыт и боевые заслуги и приветствует его!.. Бредюк надулся от удовольствия и зашевелил усами. Собрание захлопало. - Андрей Осипович как старый боец может подтвердить мнение областного комитета: нельзя оголять линию железной дороги. И надо держаться мелкими отрядами. Если большая сила белых разгромит большой отряд, собрать снова трудно будет, а мелкие отряды не поймаешь. Правильно, Андрей Осипович? - Это дело ясное, - важно просипел Бредюк. Но как ни осторожен был Алеша, он все же чувствовал, что вся последняя часть его речи пошла вразрез с настроением собрания и вызвала кое-где движение и сдержанный говорок. Когда Алеша кончил и смолкли хлопки, посыпались многочисленные вопросы: "Можно или нельзя в очищенных селах землю переделять?", "Что делать, если лавочники лавки закрывают?", "Ежели задержится подмога из России, неужто не хватит сил города одолеть?", "Как быть с ценой на продукты и товары, ежели каждый как хотит, так и устанавливает?", "Есть ли у большевицкого комитету полная данная, что другие державы, скажем - Япония, большой силой проть нас пойдут?" - Вот-вот! - поддержал этот вопрос Кузьма Фомич. - И собственное это ваше расположение или же весь большевицкий комитет так располагает? Все эти вопросы по тому, как они были выражены, шли как возражения областному комитету, но это были живые голоса жизни, и Алеша внимательно прислушивался к ним. В ответах на вопросы Алеша постарался сгладить неблагоприятное впечатление от последней части его речи. Он сделал это не из боязни дать прямые ответы, - такая боязнь чужда была Алеше, - а оттого, что не считал себя вправе, до переговоров с Сурковым, показать, что у областного комитета разногласия с ревкомом. На вопрос о переделе земли он дал утвердительный ответ, оговорив, что это должны делать сами села по своему усмотрению, а лавочников, которые имеют товары, предложил описать и товары раздать семьям партизан из бедняков. Но чего не мог дать Алеша - это лозунга близкой победы, победы назавтра, того лозунга, который жил в сердцах этих людей и воодушевлял их, лозунга, которым, как считал Алеша, подымал их на борьбу ревком и которого они ждали от представителя комитета большевиков. И по дальнейшим выступлениям отдельных партизан и мужиков Алеша чувствовал, что неудовлетворенность осталась. А один моложавый и очень толковый мужик даже так закончил свою речь: - ...Словами товарища из большевицкого комитету очень мы довольны, но только насчет наших дел, выходит, он нас вроде расхолаживает... V - А теперь, товарищи дорогие, - торжественно возгласил Кузьма Фомич, - дадим слово нашему дорогому командиру, товарищу Бредюку... Бредюк, одернув френч я поправив маузер, стремительно вышел наперед крыльца, - толпа бушевала, приветствуя его. "Н-да, ежели этот на меня напустится, дело дрянь", - тревожно подумал Алеша, хлопая Бредюку. Но Бредюк, взмахнув руками, точно он собирался плыть вразмашку, начал страшно сипеть своим простуженным голосом что-то невразумительное. Не только чего-либо враждебного областному комитету, но вообще никакого смысла нельзя было уловить в его словах. - Я... Мы с вами!.. Вы со мной!.. Товарищи бойцы!.. Я... До капли крови!.. - сипел Бредюк. Его натуженное, красное лицо все больше наливалось кровью, капли жирного пота текли по лицу его. Он сорвал кепку, потом сильным рывком оборвал пуговицы на вороте френча. Все собрание, раскрыв рты, смотрело на него горящими глазами, как заколдованное. Когда он кончил, его проводили бурей восторга. "Да ты, оказывается, дурачок!" - посмеивался Алеша Маленький, неистово хлопая Бредюку. После заключительного слова Алеши и разъяснений инструктора о норме и порядке выборов стали выкликать кандидатов: - Фомича!.. - Гордеева!.. - Снытку Ивана!.. - Фомича!.. Бредюк вдруг поднялся из-за стола и, прикрыв глаза от солнца, стал пристально смотреть вдаль. Собрание смолкло и заколыхалось. По вьющейся в кустах дороге, со стороны Шкотова скакал всадник. Скрывшись в ложбине под селом, он показался снова в дальнем конце улицы. Когда он подскакал к собранию, толпа раздалась, и всадник, обливаясь потом, у самого крыльца осадил взмыленную лошадь, весь откинувшись назад. Толпа прихлынула к крыльцу. - Со Штокова выступили колчаки, товарищ командир! - запыхавшись, сказал всадник. - Не боле роты. Однако пулеметов штуки четыре... Вот-вот к хутору подойдут!.. Бредюк выпрямился. - Бойцы! - просипел он. - По ротам! Строиться!.. Придется покинуть собрание ваше, товарищи дорогие, - сказал он с деревянной усмешкой. - Шурка! Коня моего! Партизаны, женщины, дети, расталкивая толпу, побежали с собрания. Во дворах и на улицах возникло стремительное движение. Выводили коней. Закрывали ставни. Бредюку принесли драгунку и патронташ и привели храпящего и бьющего копытами небольшого конька рыжей масти. Бредюк, закинув драгунку за спину, вскочил в седло, и конек, урося задом, грызя мундштуки и разбрасывая хлопья пены, боком вынес Бредюка к строящимся неподалеку ротам. - Будем продолжать собрание наше, - сказал Кузьма Фомич. - Какие еще кандидаты будут?.. Алеша, наблюдавший с крыльца за строящимися ротами, замечал, что порядка не было. Долго стояла толчея, партизаны плохо слушались команды. Одни уже копошились в рядах, другие еще бежали со дворов. Вдогонку за одним, крича, бежала баба, держа в вытянутой руке патронташ, который тот, очевидно, забыл. Знакомый Алеше командир в тулупчике, забыв про роту, ругался с правофланговым, потом ударил его кулаком по шее. Роты еще не все построились, когда со стороны не видного из-за осиновой рощи на холме хуторка послышался залп, за ним другой. Посыпалась частая ружейная дробь, которую пронизал далекий, неумолкающий токот пулеметов. Сторожевое охранение встретило противника. Конный взвод во главе с Бредюком карьером помчался из села по дороге к хутору. Сначала одна, потом другая пешие роты, сбиваясь со строя, побежали в ту же сторону и через некоторое время скрылись в роще. Остальные роты спустились в лощину за селом. Стрельба у хутора участилась, но никто уже не уходил с собрания, - здесь привыкли к таким делам, да и противник был малочислен. Только когда проголосовали последнего кандидата, собрание начало расходиться. Стрельба постепенно стала отдаляться, - должно быть, партизаны отогнали противника. Пока Алеше подседлали коня и объяснили дорогу на Скобеевку, роты, бывшие в лощине в резерве, уже возвращались с песнями в село, а мужики выезжали на поле. Меняя в селах лошадей, неумело трясясь и отбив себе весь зад, Алеша сделал верхом всего около полутораста верст по лесам и перевалам и под вечер другого дня прибыл в деревню Хмельницкую, где и встретился с Леной. VI Чуть-чуть светало, когда Хмельницкий председатель, в избе которого ночевал Алеша, разбудил его: - Пришли за вами. - Вставай, хозяин, - раздался из темноты с порога спокойный и внушительный голос мужика, с которым Алеша договорился накануне о подводе, - я уже и лошадь запрег. - А, это ты, Казанок! - сказал Алеша, сразу вспомнив фамилию мужика, и сел на кровати, протирая кулаками глаза. Когда, позавтракав, они шли за Леной по куржавой от росы улице, навстречу им попалось странное шествие. На двуколке военного образца, в которую запряжен был гладкий коричневой шерсти мул, ехало двое военных американцев в защитном, один - в форме лейтенанта, другой - рядового. К двуколке спереди был прикреплен белый флажок. Рядом с двуколкой шагал партизан в лаптях и заячьей шапке, держа берданку наперевес. - Это кто такие?.. Алеша остановился. Казанок, отойдя в сторонку, хмуро смотрел на американцев. Партизан, схватив мула под уздцы, задержал двуколку и повернул к Алеше возбужденно сияющее лицо. - Понимаешь, приехали, - сказал он, удивляясь и радуясь, - говорят, штаб им нужон, на переговоры, дескать... Я еще сдалека услыхал, как они тарахтят. Когда, гляжу, выезжают с кустов. Я - "стой!.." Они повскакали, замахали руками и то на флачок указывают, то на пояса себе - оружия, мол, нету - и кричат, слыхать, по-русски, а не разберешь. Я гляжу, раз дело такое - в атаку на них!.. Допросил, - этот здорово по-русски говорит, - партизан указал на лейтенанта, который со сдержанным волнением и достоинством смотрел на Алешу твердыми карими глазами, - посланы, говорит, до вашего штабу на переговоры. Оружия, действительно, нету. Сейчас я их до председателя веду. - Вы говорите по-русски? - спросил Алеша лейтенанта. - О, да, - сдержанно ответил тот. - А кто вас послал? Лейтенант замялся. - Я имею полномочия сказать об этом в штабе. - Что ж, веди их к председателю, - сказал Алеша, с улыбкой взглянув на белокурого американского солдата, который, держась обеими руками за края двуколки, с мальчишеским страхом и любопытством оглядывался вокруг. "Вот так штука! Американцы для переговоров с партизанами!.." - подумал Алеша. Когда они вместе с Леной шли к избе, где поджидала их подвода, двуколка с белым флажком и двумя американцами снова попалась им навстречу. Парень в заячьей шапке сидел впереди, нахлестывая мула концами вожжей, - мул, вскинув голову, как верблюд, бежал рысью. За двуколкой верхом скакал сельский председатель, одетый по-дорожному, с японским карабином за плечами. - Понимаешь, дело какое... - задержав лошадь возле Алеши, взволнованно начал председатель. - Знаю, знаю, - отмахнулся Алеша, - сейчас и мы за вами. - В ревкоме, стало, встретимся? Председатель взмахнул плетью и догнал двуколку с прыгавшими в ней американцами. VII Дорога вилась по холмам и перелескам вдоль речки Сицы, то приближаясь к ней, то удаляясь от нее. Сначала виден был в прибитой росой пыли след от двуколки американцев, потом начал разыгрываться жаркий по-летнему день, след двуколки пропал, и дорога стала пылить. Лена сидела спиной к Алеше, свесив ноги, вобрав голову в плечи. Изредка косясь на нее, Алеша видел ее малиновую шапочку и большую темно-русую косу. Прошлым летом после известных выборов в думу Соня Хлопушкина, смеясь, рассказала Алеше, как ей посчастливилось попасть в уполномоченные вместе с воспитанницей Гиммеров, дочерью врача Костенецкого, и использовать неопытность Лены во время выборов. Соня хотела, чтобы человек, с которым она жила и которого любила, знал все об ее прошлом. И поэтому, вспомнив о посещении ее Леной в детстве и о том, что получилось, когда она была приглашена Леной в дом Гиммеров, Соня не постеснялась рассказать Алеше и о том, какой она, Соня, была тогда бедной и робкой девочкой, и как пренебрежительно, по-барски отнеслись к ней дети Гиммеров, и как ее не пригласили обедать, и как она обиделась тогда на это и расплакалась. Обида, нанесенная ей в детстве, уже потеряла для Сони личную остроту: Соня знала теперь вещи более важные, среди которых ее личная обида была уже одной из многих частностей. Но неприязненное отношение к Лене - как представительнице дома Гиммеров - осталось в ней и сквозило в каждом ее слове. По рассказу Сони, Лена была развращенная средой, взбалмошная, влюбленная в себя и ханжествующая барышня, и ее участие в выборах было тоже не что иное, как взбалмошность и ханжество. Но в своих отношениях к людям Алеша редко руководствовался заранее сложившимся представлением, а больше верил собственным наблюдениям. И когда он вчера переговорил с Леной и вспомнил, как она держала себя в поезде, ему показалось, что девушка эта, пожалуй, скромна и навряд ли можно ожидать от нее чего-либо сознательно враждебного. Скорее это была одна из тех щепочек, которые в нынешнее время волны во множестве прибивают то к одному, то к другому берегу. А то, что дочь Костенецкого прибило именно к этому, а не к другому берегу, было вполне объяснимо. Девушка была еще вдобавок и недурна собой, а Алеша, признаться, любил красивых девушек (несмотря на свой маленький рост и ежовую головку, он был когда-то по этой части первым парнем в своем переулке), и он настроился провести дорогу в веселых и приятных разговорах. Но он ошибся. Использовав все идеологические и более прямые житейские подходы, Алеша убедился, что девушка не склонна к разговорам, и перенес внимание на мужика. При дневном свете мужик не производил того странного впечатления, что вчера, - мужик явно определился: крепкий, зажиточный, лет пятидесяти, мужик, замкнутый в себе, как сундук. Но его кремневое лицо в черной курчавой и жесткой, как проволока, бороде, смелый и диковатый взгляд чем-то привлекали Алешу. Алеша попытался завести с ним хозяйственно-политический разговор. Однако и мужик не порадовал Алешу: мужик отвечал скупо и неохотно. А солнце начало припекать, а зад у Алеши после верховой езды нестерпимо болел, а каурая, сытая лошадка не торопилась, а в упряжи Алеша чувствовал какой-то неуловимый непорядок, а в нос Алеше забивалась пыль - Алеша заскучал. Надвинулся хвойный лес, дорога пошла вдоль самой реки по каменистому ложу. Река врезалась в горный отрог, покрылась пеной и запестрела мшистыми валунами. Открылось узкое темноватое ущелье, - такие в здешних местах зовут "щеками". Стук колес заглушался шумом реки. Скалы громоздились с боков в немыслимую высоту, зияли мокрые темные пещеры, солнечная пушистая елочка росла под самым голубым небом на каменистой площадке. На поворотах солнечный луч проскальзывал в ущелье, посверкивали кварцы, гипсы, - Алеше чудился блеск металла. - Послушай, - сказал Алеша, - тебе неизвестно, не находили ли тут камней, вроде тетюхинских, с рудою? - Их никто тут и не искал, - хмуро ответил мужик. - Нет, искать - искали! - воодушевился Алеша. - Искали при царской еще власти. Согласно ихних данных - большая тут где-то залежь медной и цинковой руды, залежь на весь мир, миллионы и миллионы тонн. Только по ихнему заключению процент меди и цинка тут такой малый, что нет выгоды разрабатывать, - язвительно подчеркнул Алеша. - Оно и понятно: они, видишь, исходили из своего буржуйского копеечного размаха. Им бы, чтоб кучно лежало, да на поверхности, да богатый процент, да чтобы без затраты средств быстренько выкачать, да денежки в карман положить... А между прочим, при таком счастливом обстоятельстве, что рядом лежат неслыханные запасы угля и руды, тут можно было б денег не пожалеть - какую-нибудь сотню-другую мильончиков выбросить, - небрежно сказал Алеша, - и построить заводы такого размаха, что эта самая руда оправдала бы себя, не глядя на малый процент меди и цинка... А им бы только урвать да нажиться, - вот они как работали, хозяева наши! Мужик вышел из своей каменной задумчивости, - глаза его зажглись умным блеском. - Да... работали плохо, - сказал он медленно и тяжко, - а будет ли лучше - неизвестно. Лучшего пока не видать, - сказал мужик, подхлестнув лошадь вожжами, и снова Алеша заметил какую-то неполадку в упряжке. - Хозяев прогоним, все будет наше, для себя будем лучше работать, - уверенно сказал Алеша. - Рады бы верить, да уж и веры нет, - усмехнулся мужик. - Это уж, хочешь верь, хочешь нет, а так будет... Я тебе вот что скажу: старому строю многое то недоступно, что доступно нам. Возьми, к примеру, уголь. Сколь человеческого труда кладется, чтоб его из-под земли достать. А зачем его из-под земли доставать? Ведь его можно и под землей жечь, а энергию использовать. - Сказки... - Сегодня - сказки, а завтра... Э, вон оно что! - вдруг обрадованно воскликнул Алеша. - То-то я все смотрю, а угадать не могу: ты, брат, одну вожжу под чересседельник пропустил. - Ишь глазастый! - криво усмехнулся мужик, придерживая лошадь. - Я уж и сам давно вижу, - запрягал-то в темень, - да неохота было останавливаться, думаю, перевожжаю при случае... И недовольный тем, что городской человек заметил его мужицкую неполадку, он соскочил с телеги и перевожжал, грубо крича на лошадь. - Я говорю, сегодня это - сказки, а завтра это - уж живое дело, - тоненько продолжал Алеша, когда мужик снова вскочил в телегу, - а сказки уже пойдут новые: например, каким путем на другие планеты добраться? Это ведь тоже штука полезная может быть. Сегодня, скажем, ты на земле, а завтра поехал на какую-нибудь захолустную звезду, как в дальнюю деревню в волости... Мужик удивленно покосился на Алешу, - не смеется ли тот над ним, но Алеша не смеялся. Ра фантазера Алеша тоже никак не походил, - он говорил о поездке на другие планеты спокойным, обыденным тоном, как о деле давно решенном, - и мужик снова стал внимательно слушать его, все более темнея лицом. - Или вот атомную энергию использовать, - продолжал Алеша. - Силища какая! Об этом даже подумать страшно, а ведь используют когда-нибудь. Атомную энергию. А? - выкрикнул он и весело посмотрел на мужика. Мужик стиснул челюсти, и по кремневому лицу его прошла огненная искра. - Да, работали плохо, - сказал он тяжко и зло, - а тому, кто мог бы работать, ходу они не давали, это верно... Вот хоть меня возьмите, - и он прямо взглянул на Алешу своими смелыми черными диковатыми глазами. - Прибыл я сюда лет тридцать назад, человек молодой, семьей не связан - только жена. Не скрою: были у меня деньги - немного, но были. Взглянул я на эти края - взор у меня помутился! Подумай: земли непаханые, поемные луга, чертовой силы реки, миллионы десятин лесу, в земле - уголь, золото, руда - само дается, только бери, а людей нет, а те, что есть, на печи лежат. Разворотить бы, думаю, недры эти, лесопилки поставить, крупорушки завертеть, плоты, пароходы по рекам пустить! Начну, думаю, с малого - голова на плечах есть, руки крепкие, деньги найду - будет по-моему. Мне вот скоро шестьдесят стукнет, давно уже кинула меня та мечта, а как вспомню свою надежду, молодость свою, жизнь свою, - с дикой силой говорил мужик, - живет во мне обида эта, испорченная эта кровь... Да ведь верно! За что ни возьмись - тысяча заслонов. Писарю и старшине в руку сунь, приставу сунь, "крестьянскому начальнику" сунь, еще десяток канцелярий ублажи, и вертятся, вертятся они, бумаги эти, а толку нету. Поверишь, был такой закон, что на разработку недр земных в этом краю нужно разрешение в самом Петербурге получить, а здесь - неполномочны. Мыслимое ли то дело для мужика! Сам ведь не поедешь, а бумажка что - она, может, дальше областной канцелярии не идет! Лет двадцать я с этой растреклятой властью воевал. За что я только не брался - за землю, за лес, за мукомольное дело, - крах за крахом: кредиту нету, веры мужику нету, справедливости нету, - с силой подчеркнул он. - Десятки раз летел я на самое дно и выбирался сызнова. Бился, бился, да уж и сила ушла, и уж нагар на сердце лег. Плюнул я на все - жить же надо - и пошел вертеть то, что рядом лежит, на что ума и силы не надо, - там торгану, там перекуплю, там сбарышничаю... Мне вот говорят: ты, дескать, барышником был. Да, был! Я вон сейчас все партизанам отдал - и дом отдал, и скот отдал, и одежду с себя сыму - на что оно мне? Разве то дело, что не пощупаешь, что после себя следу не оставляет! Вертится оно, вертится в руках - товары, лошади, деньги, - а на что мне деньги? Я их в воду бросать могу - вот что мне с них! "Да уж ты бросишь!" - только и успел подумать похолодевший от изумления Алеша. - Когда б я мог видеть, ощупать плод трудов своих, людям оставить его, - вот здесь дебрь была, а теперь рудник или деляна, вот здесь по реке карчь плыла, а теперь пароходы идут, вот здесь мужик зубами зерно грыз, а теперь крупорушка дымит... Я-то все одно умру, - у меня и детей-то нет, один приемыш, - а, умирая б, знал: моим это размахом, моим умом, моим старанием пользуются люди... Да, видно, уж не суждено в странишке нашей развернуться по хорошему первопутку. Скоро помирать, а зачем жил - неизвестно. Сломанный я весь, - с горечью сказал мужик. - Кого ж ты в этом винишь? - спросил Алеша. - Ясно, старую власть виню... - А какая власть тебе боле по душе? - осторожно, чтобы не спугнуть мужика, спросил Алеша. - Про это мы знать не можем, мы в политике не сильны, - хмуро сказал мужик. - Сдается, коли б было у нас, скажем, как в Америке, край бы наш теперь на все страны шумел... "Эге, брат, - подумал Алеша, - ты, оказывается, знаешь, что тебе нужно, не хуже нашего..." Он вспомнил вдруг о едущих впереди в двуколке американцах. - А не приходила тебе в голову мыслишка, - сказал Алеша, - что и в Америке той один выбивался вверх, а сотни тысяч шли и идут на дно. Значит, во-первых, нет и там справедливости, а, во-вторых, если и повезет тебе, где у тебя гарантия, что завтра не придет сильнейший и не пустит на дно и тебя? - По крайности, один на один потягаться можно, - усмехнулся мужик, сверкнув белками. - В том, что умнейший и сильнейший верх берет над глупым, над слабым, да над лодырем, в том несправедливости нету... - Стало быть, по-твоему, сила и ум только одиночкам вроде тебя присущи, а сотни, тысячи и миллионы людей вроде скота? Не похоже это на правду! Мало ли людей золотого ума, завидного характера трудятся, как каторжные, а все их к земле гнет. Видно, сила и ум, кои ты славишь, не в голове и в руках, а в том самом чистогане. Этой силы у тебя маловато, оттого ты и сломанный: ты сам попал под колесо, а хотел бы других под колесо загнать. А люди, коих бы ты мял и душил под колесом, - тоже живые люди: им, поди, тоже хотелось бы почище да посветлей. Выходит, ежели б ты вылез и пробился, достиг бы ты счастья для себя, а тысячи и тысячи людей изломал и поверг бы в пучину горя и несчастья... - Счастье... Счастье!.. - с внутренним ожесточением сказал мужик. - В чем оно, счастье? Для каждого оно разное, и каждый не знает: что оно? Разве оно в богатстве? Покажи ребенку сахар, он тянется - вот оно счастье! - а в рот взял, тянется к другому. Счастье в том, чтоб достигать... - Это верно, - согласился Алеша, - да не только в том, чтоб достигать, а и в том, чего достигать. Надо добиться такой жизни, чтобы каждый человек мог расправить свои силы и возможности не за счет другого, а к общей радости и пользе... - Это баптисты проповедуют, а сами друг у друга курей крадут, - зло усмехнулся мужик. - Ну, мы не баптисты, - спокойно сказал Алеша, - мы у теперешних хозяев жизни не курей крадем, а ломаем им хребты. А когда добьемся своего, люди создадут для себя что-нибудь почище да повеселей твоих крупорушек... Мужик замолк. Они выехали из ущелья в широкую долину, залитую солнцем. - Но ведь и тогда, когда люди будут так счастливы, как вы объяснили, - вдруг тихим голосом сказала Лена, - никто не будет гарантирован от того, что вдруг на улице не свалится ему на голову кирпич и не изувечит его? Алеша быстро обернулся к ней, но увидел только малиновую запылившуюся шапочку и темно-русую косу. - Думаю, люди научатся строить такие дома, из коих не будут вываливаться кирпичи, - насмешливо сказал Алеша. - Я ведь иносказательно, - улыбнулась Лена. - Я тоже иносказательно, - спокойно ответствовал Алеша. - Но ведь смерть-то все-таки существует? - Существует пока... пока существует, - сказал Алеша таким тоном, точно он уже был бессмертен. В молчанье они углубились в заросли вербняка, сквозь который заблестела вода. Они подъехали к будке паромщика. Большая река плавно катилась перед ними. Паром приближался к той стороне ее, на пароме виднелись двуколка с американцами и хмельницкий председатель, спешившийся и державший в поводу лошадь. За зеленым увалом того берега выступали крыша села и три церковных маковки. Справа, ниже по реке, краснел высокий скалистый обрыв лесистого отрога, возле которого впадала в реку проточка. Алеша и Лена соскочили с телеги и спустились на сходни. Видно было, как паром причалил к тому берегу. Двуколка с американцами протарахтела по сходням, хмельницкий председатель свел лошадь и взлез в седло, и двуколка и председатель скрылись за увалом. Китаец-паромщик, в подвернутых штанах, тянул за канат, - паром, брунжа катком, быстро продвигался к этому берегу. Лена с окаменевшим лицом смотрела на скобеевские крыши. - Но ведь человеку хочется быть счастливым уже сейчас, - сказала она, не оборачиваясь, - разве это возможно? - Возможно ли это? - нехотя переспросил Алеша (с того момента, как разговор принял такие беспредметные формы, он перестал интересовать Алешу). - Отдавать свои силы за более справедливый строй жизни... - Он помедлил. - ...Отдавать за это свои силы, ежели знаешь, что это возможно, что это неизбежно, ведь это тоже счастье... Паром мягко стукнулся о сходни и чуть отошел, - паромщик бросил Алеше конец и, схватив другой, спрыгнул на берег. Они подтянули паром и закрепили причалы. Алеша, обтирая запачканные ладони, жмурясь, подошел к Лене. - А вы счастливы? - серьезно и тихо спросила она. - Да как сказать, ведь у меня ревматизм, - сказал Алеша, легко всходя на паром. VIII Возле просторного поповского дома против церкви мужик ссадил Алешу. Алеша со свертком под мышкой в волнении остановился подле крыльца. Сидящие на крыльце чубатые ординарцы, при шашках и шпорах, с любопытством смотрели на Алешу. В распахнутые ворота видна была двуколка американцев с белым флажком. Группа партизан обступила смущенно улыбавшегося американского солдата и партизана в заячьей шапке, с увлечением рассказывавшего что-то. Алеша быстро взбежал на крыльцо. В большой светлой комнате стрекотала машинка, - Алеша увидел курчавый затылок машинистки. Черноголовая женщина, подстриженная по-мужски, в черных штанах и сапогах, и парень писарского вида печатали что-то на гектографе. - Могу я видеть Суркова? Женщина в сапогах, отложив валик, искоса посмотрела на Алешу. - Товарищ Сурков сейчас занят, - сурово сказала она, - у него представитель американского командования. Алеша некоторое время незлобиво разглядывал ее. Женщина была бы красива, если бы не этот ее мужской наряд и прическа. Глаза у нее были большие, черные, недобрые; волосы, очень густые и жесткие, воинственно спускались на лицо возле ушей, как бакенбарды. У пояса был наган. Крупная темная родинка сидела на ее щеке. - Что это вы печатаете? - Газету! - сказала женщина, энергично шаркая валиком. Алеша подошел к столу и склонился над свежей газеткой. Запах гектографской краски ударил ему в нос; что-то очень теплое, неповторимое, как юность, шевельнулось в душе этого закоренелого подпольщика. - Н-да-с... "Партизанский вестник", - прочел он вслух и замигал, нежно прижав к груди сверток. Среди статей и заметок в глаза ему бросилось знакомое стихотворение, подписанное: "X.Бледный". Алеша, обладавший исключительной памятью, заметил, что Бледный, читая свое стихотворение в Майхе, упустил одну строфу: Вы - гордые витязи за коммунизм, Орлы беспощадного красного флага, Вы мощной рукой погребли капитализм, В сердцах ваших грозно пылает отвага. - Не погребли, не погребли еще, - сказал Алеша, тыча пальцем в газетку. - Понятно? - Он сердито взглянул на женщину с ее воинственными бакенбардами. - К Суркову сюда, что ли? И, не дожидаясь ответа, растворил дверь в соседнюю комнату. - Алешка! - тихо и удивленно сказал Петр, тяжело подымаясь из-за стола. Спина американского лейтенанта в защитном, лицо хмельницкого председателя, еще какие-то лица в накуренной комнате мелькнули перед глазами Алеши, - он выронил сверток и кинулся к Суркову. Они обнялись и поцеловались, посмотрели друг на друга и снова поцеловались. Американец, поднявшись со стула, учтиво смотрел на них. - А я не думал, что это ты будешь, - тихо сказал Петр. Алеша прямо перед собой видел его кирпичное лицо в крупных порах. В твердых светло-серых глазах Петра стояло выражение мальчишеского восхищения. - Ну, тем лучше. Садись, обожди, - Петр подставил ему табурет. - У нас тут дела международные... Это наш товарищ, - сказал он лейтенанту, возвращаясь на свое место за столом. - И когда же майор Грехэм предполагает устроить это свидание? - спросил он, подымая на лейтенанта из-под бугров на лбу холодноватые пытливые глаза. - Не позже, чем завтра, - сдержанно отвечал лейтенант. - Мы покидаем рудник послезавтра... Алеша, подобрав сверток, уселся сбоку от стола и, встретившись глазами с хмельницким председателем, многозначительно подмигнул ему. - Вы можете сказать, куда вы уходите? Или это военная тайна? - спрашивал Петр. - Я не имею полномочий сказать об этом, - сдержанно отвечал лейтенант. "А молодец!" - подумал Алеша, с удовольствием разглядывая сухую, подтянутую фигуру лейтенанта. - Майор Грехэм должен знать, что мы не можем свободно появляться на руднике, - говорил Петр. - Где он считает удобным встретиться? - Майор Грехэм желал бы, чтобы свидание осталось в тайне. Он предлагает встретиться завтра на горной тропинке, которая идет от рудника к вашей переправе. Майор Грехэм выйдет к вам с утра, под видом охоты. Петр некоторое время изучающе смотрел на лейтенанта. - Майор Грехэм гарантирует вам полную безопасность, - поспешно сказал лейтенант. Губы Петра смешливо задрожали. - Думаю, мы успеем еще предупредить наши посты на этой тропинке и также гарантировать безопасность майору Грехэму, - едва сдерживая улыбку, сказал он. Лейтенант почтительно улыбнулся. Кроме Суркова, лейтенанта и хмельницкого председателя в комнате присутствовало еще двое. Внимание Алеши привлек исполинского роста старик без шапки, сидевший на скамье, прислонившись спиной к косяку окна, расставив мощные колени. Длинная, без единого седого волоса, с медным отливом борода закрывала перекрещенные на его груди патронташи. Такие же, медного отлива, волосы столбом стояли на его голове, медные густые брови нависали над глазами. Глаза были звероватого, тигриного разреза, но синие и очень ясные по выражению. Старик был в кожаной лосиной куртке и в мохнатых унтах выше колен. Чтобы не спадали унты, от голенищ к поясу шли кожаные ремешки. Две английские гранаты, громадный "смит" и охотничий нож висели у пояса старика. Во все время разговора Петра с американцем старик ни разу не пошевелился, не изменил выражения лица, - он смотрел прямо перед собой своими ясными синими глазами, и такое величавое спокойствие было разлито в его бесстрастном, изрезанном темными морщинами лице, в его мощном теле, что Алеша невольно залюбовался им. Другой, сидевший в уголку на табурете, был тоже старик, - но маленький, седенький, казалось, вся его голова выкатана в белом пуху, он походил на одуванчик. Глаза у старичка были прищуренные, хитроватые, очень подвижные и жизнелюбивые. Любой оттенок разговора Петра с американцем немедленно отражался на лице старичка. Старичок прижмуривался, улыбался, подмигивал, покручивал своей головкой-одуванчиком; видимо, все, что говорил Петр и как Петр держал себя, доставляло старичку истинное наслаждение. - Вы должны уехать сейчас? Или поедете завтра со мной? - отрывисто спрашивал Петр. - Как вы сочтете удобным, - отвечал лейтенант. - Майор Грехэм приказал мне сопровождать вас, если вы пожелаете. - Очень хорошо. Вы поедете со мной. - Слушаю вас. - Агеич! - обратился Петр к старичку, похожему на одуванчик. - Отведи ему квартиру и покорми. И досмотри, чтобы солдат не уехал без обеда, - добавил он, вспомнив об американском солдате. - Солдата вы можете отпустить сегодня. - Слушаю, - сказал лейтенант. IX - Вот какие дела, Игнат Васильич! - насмешливо обратился Сурков к старику с медной бородой, когда лейтенант и сопровождавшие его беленький старичок и хмельницкий председатель вышли из комнаты. - Да... - глухо пробасил старик. - Нет ли тут какой ловушки, Петра? - Какая-нибудь ловушка есть, да мы не поддадимся! - весело сказал Петр. - Как это тебе понравится, а? - обратился он к Алеше. - Завязываем международные связи, да? А ты говоришь!.. - Я пока ничего не говорю, - осторожно сказал Алеша. - Его высокоблагородие начальник американских войск на руднике желает иметь свидание с его высокоблагородием председателем партизанского ревкома в связи с тем, что американские войска покидают рудник, - насмешливо говорил Петр. - Что они хотят выгадать? Или это он из вежливости? Проститься? Он резко засмеялся и встал. Он был в том возбужденном, деятельном состоянии, которое - Алеша знал - всегда бывало у него после хорошей политической удачи. - А может, они тебя, детка, сцапать хотят? - пробасил Игнат Васильевич. - Этого они, может, и хотят, да свидание устраивают не для этого, а для того, чтобы перед уходом маленько с нами поиграть. Им, видишь ли, нужно своим союзничкам, японцам, напакостить, да так, чтобы самим лапок не замочить. Вот что им нужно! А мы у них оружьишко попросим, сапог, галет... Уделите, мол, из щедрот ваших!.. Петр, заложив руки в карманы, чуть прихрамывая, тяжело шагал по комнате, изредка весело косясь из-под бугристых бровей на Алешу и на Игната Васильевича. - Ты зайди к Опанасу, - сказал он, круто остановившись против Игната Васильевича, - скажи ему, чтобы он сей же ночью пустил по этой тропе лазутчиков до самого рудника. Как только уважаемый майор выйдет с утра на охоту, пусть они следят за каждым его шагом. Да пусть на глаза ему не попадутся, не то шкуру с них спущу... - Есть, Петра... - А сам ты когда выступаешь? - Выступаем вечерком: оно ночью по холодку веселее. - Правильно. Будешь в Перятине, скажи Ильину - действует, мол, хорошо. Молодец! Да скажи ему, пусть он беременную бабу свою сюда переправит... Есть у нас такой командир из местных учителей, - с улыбкой сказал Петр Алеше. - В начале восстания пришлось ему в сопки уходить. Оставил он беременную свою жинку дома, а белые пришли и всыпали ей пятьдесят розог. Баба оказалась здоровой, не скинула, но он теперь ее всюду за собой таскает!.. Ты ему скажи, мы ее здесь убережем, никому в обиду не дадим! - Скажу, Петра... - Ну, прощай. - Прощай, Петра... Дай я тебя поцелую... Игнат Васильевич облапил Суркова и, закрыв все его лицо медным своим волосом, поцеловал в губы. - Каков, а? - сказал Петр, проводив его глазами. - Шестьдесят четыре года, а разве дашь? - Кто это? - Борисов, Игнат Васильевич. Замечательный мужик! Сам пошел в партизаны, четырех сыновей привел, двух внуков и племянника. Восемь бойцов из одной фамилии! А брат его десятским в селе... Ну, с чем прибыл? - внезапно изменив тон, спросил Петр. - Ругаться прибыл, - спокойно сказал Алеша. - А разве есть за что? Петр круто остановился, и в холодноватых, финского разреза глазах его точно взорвалось что-то. - Ты, стало быть, считаешь, что работаешь настолько хорошо, что тебя уж и поругать не за что? - Алеша вопросительно и насмешливо смотрел на него. - Ага, ты, значит, приехал выправлять наши недостатки, - притворялся непонимающим Петр. - Ну, значит, ты приехал помогать, а не ругаться?.. - А ведь ты, бывало, поговаривал, что ничем, дескать, так не исправишь недостатков человека, как если хорошенько поругаешь его. С той поры ты, видно, помягчел? - Во всяком случае, рад слышать, что у тебя нет возражений против нашей основной линии, - усмехнулся Петр. - Вот именно, что есть: я приехал провести в жизнь директиву областкома, - сказал Алеша и встал. - Какого областкома? - язвительно переспросил Петр. - Разве вы восстановили связи с тюрьмой? - Связи с тюрьмой мы еще не восстановили, по областной комитет все-таки существует, - сухо сказал Алеша, поняв, что Петр пытается оспорить его полномочия. Некоторое время они походили друг возле друга, жмурясь и фыркая, как коты, готовые подраться, и - не приняли боя. - Ладно, - улыбнулся Петр. - Как на фронте дела? - На фронте дела сейчас улучшились. Своей информации у нас, правда, еще нет, но, судя даже по белым газетам, на уральском направлении есть кой-какой перелом в нашу пользу. - Областным комитетом это обстоятельство, кажется, не было предусмотрено? - Дурак... - тоненько сказал Алеша. Они снова взъерошились и походили друг возле друга, и снова не приняли боя. - Что Гришка? - Петр спрашивал о младшем брате Алеши Маленького. - Гришка по-прежнему у вагранки. Он твой сторонник, - с улыбкой сказал Алеша, - велел пожать руку и похвалить... Нельзя сказать, чтобы у парня был светлый ум. - Вот что! А старики твои живы? - Живы. Папаша велел кланяться тебе... Да, видел я мамашу твою перед отъездом: "Поцелуй, говорит, его, Алешенька, послаще..." - "Стану, - я говорю, - целовать такую морду!" - Как она? Пьет? - хрипло спросил Петр. - Пьет, - тихо сказал Алеша. - Так... - Петр молча походил по комнате. Они так много несли в себе друг против друга, что им трудно было говорить о чем-нибудь постороннем. - Ну, расскажи о всех делах ваших! - не выдержал Петр. - Да нет, уж расскажи сначала о своих. - По ранжиру, значит? - усмехнулся Петр. - Изволь... X Петр Сурков бежал с гауптвахты в первых числах февраля. Он бежал среди бела дня, почти чудом, и когда впоследствии вспоминал свое бегство, ему казалось, что это бежал не он, а кто-то другой. В плену его содержали в одном бараке с красногвардейцами, захваченными вместе с ним в штабе крепости. По праздникам их выводили на работу в военные склады или в Минный городок. (По праздникам их выводили потому, что в будние дни пленные могли бы войти в сношение с работавшими там грузчиками и рабочими мастерских.) В то воскресенье, когда Петру удалось бежать, они работали в военном порту по переброске железного лома из места расположения доков к мартеновскому цеху, в котором погиб когда-то отец Петра и в котором Петр работал потом машинистом на кране. Доки, пакгаузы, корпуса цехов военного порта занимали огромную территорию вдоль бухты - от сада Невельского до Гнилого угла. Со стороны города военный порт был обнесен высокой кирпичной стеной, и попасть в него, равно как и выйти из него, можно было только через главные ворота, на людную Портовую улицу. Кроме обычного контроля, у ворот всегда стоял часовой. Но сама территория порта была очень удобна для бегства - беспорядочно застроена, завалена остовами судов, загромождена снарядными ящиками, кучами лома, угля и шлака. И Петр, знавший здесь каждый закоулок, решил попробовать. Двое подговоренных им красногвардейцев затеяли шумную драку; пока наблюдавший за этой группой пленных солдат разнимал дерущихся, Петр спокойной прихрамывающей походкой уже подходил к воротам. В кармане у него был железный болт. Часовой стоял в контрольной будке и, прижав локтем штык, свертывал цигарку, пересмеиваясь о чем-то со сторожем, высунувшим голову из конторки. Когда Петр вошел, часовой не столько насторожился от его появления, сколько испугался того, что его захватили не на посту и свертывающим цигарку. Петр ударил солдата болтом по голове и, перешагнув через него, вышел на волю. Прямо перед воротами от Портовой улицы отходил Первый портовый переулок, по левой стороне которого от самого угла тянулись трехэтажные кирпичные корпуса, где жили рабочие. Петр перебежал улицу и свернул в ворота налево. Он не оглядывался, но знал, что растерявшийся сторож успел выбежать из конторки уже после того, как он свернул в ворота. Через минуту он постучал в квартиру Чуркиных. С семейством Чуркиных, особенно с Алешей Маленьким, Петр был связан годами совместной работы и дружбы. Их отцы принадлежали к той группе петербургских рабочих, которая была переброшена в Тихоокеанский военный порт в последние годы прошлого столетия на строительство военных судов. Андрей Ефимович Сурков был мастеровым по стальной и железной плавке, а старик Чуркин - по чугунному литью. Правда, люди они были разные, и в былые времена семьи их не водились между собой. Чуркины жили сознательной и деятельной жизнью, читали книги, опрятно одевались и водили дружбу с ссыльными. А отец Петра был человек малограмотный, мечтал поначалу завести свое хозяйство, но пропивал все до нитки и не завел даже кошки, и друзей у него не было. Но когда отец Петра, оступившись в нетрезвом виде, свалился в ковш с расплавленной сталью (вместо сталевара Суркова только жирный пепел всплыл на мгновение на солнечную поверхность ковша), старик Чуркин первый помог его семье. Он устроил Петра на работу в порт и свел его с младшим своим сыном Григорием, а Григорий втащил Петра в кружок брата. Маленький, веселый паровозный машинист Алешка стал для Петра первым учителем жизни. Отсюда и повелась их многолетняя веселая богатырская дружба. Петр застал дома только самого младшего представителя Чуркиных, двенадцатилетнего мальчика Костю. - Тебя освободили? - обрадованно воскликнул Костя. - А меня вчера из школы выгнали! - За что? - спросил Петр. - Я отказался учить закон божий. - Вот как! А я только что убежал. За мной гонятся. Может быть, ты спрячешь меня? - А-а, тогда пойдем к истопнику, - сказал Костя, - мы всегда у него прячем. XI Две недели Петр скрывался в домике знакомого стрелочника на Второй речке. В городе Петра знал каждый мальчишка. Фотографии его с подробным описанием примет были разосланы по всем контрразведкам. У него не было никакой возможности изменить внешность, так как не только в городе, но, должно быть, во всей области не было человека, фигурой хоть сколько-нибудь похожего на него: при среднем росте он был так неимоверно широк в плечах, что казался квадратным, да еще прихрамывал. Соня Хлопушкина доставила ему два шифрованных письма от Алеши Маленького, сидевшего в глубоком подполье. Из первого письма, дополненного рассказом Сони, Петр узнал, что почти весь старый состав подпольного комитета арестован и всякие связи с тюрьмой и гауптвахтой прерваны. Во втором письме Алеша сообщал о крестьянских волнениях в области и от имени комитета молодого состава рекомендовал Петру пробраться в один из районов восстания. Все дни Петра не оставляла мысль о матери. В последний раз он виделся с ней за несколько недель до переворота: он предлагал ей перебраться в новую свою - "комиссарскую" - квартиру, а мать все отшучивалась да так и не перебралась. В тюрьме он узнал, что она уволена с работы и бедствует. Он ничем не мог помочь ей. Ему хотелось проститься с ней перед уходом, но и проститься нельзя было: хибарка матери находилась под наблюдением. В конце второй недели Соня сообщила Петру, что первая горячка поисков улеглась и он может отправляться в путь. В полночь он расцеловался со стрелочником и вышел из дощатого домика, содрогавшегося от ветра. Отроги хребта, куда должен был идти Петр, белели вдали осыпанные снегом, а слобода, в которой прошло детство Петра, лежала серая и черная, обдуваемая ветром, славшим в лицо песок и щебень. Он шел по кривым, знакомым даже на ощупь улочкам, и каждый бугорок, избенка, овражек с черневшими на дне остатками снега рождали в нем воспоминания детства. Ничего радостного не было в этих воспоминаниях. Он имел право сказать о себе: "Где те липы, под которыми прошло мое детство? Нет тех лип, да и не было их". Отец его, коротконогий, плешивый человек, всегда пахнувший водкой, металлом и потом, бесстрашный в жестокости и одиночестве, вколотил в него несколько простейших истин: не надо быть слабым, не надо никого жалеть, не надо никого бояться - все равно хуже не будет. И все детство Петра было сплошным побоищем. Он дрался в кровь с ребятами из соседних дворов, - надо же было узнать, кто злей и беспощадней, кто будет коноводом на своей улице! Он возглавлял набеги ребят на соседние улицы, надо же было узнать, чья улица сильнее и смелее! И вот он был уже коноводом многих улиц, он был одним из коноводов всей слободы. И когда слобода стеной вставала на слободу и подымались уже взрослые, засучивая рукава, и черные толпы, как тучи, сходились на травяных склонах Орлиного гнезда, в этих толпах, неторопливо прихрамывая, сновало и его маленькое плотное, квадратное тело в форменном костюме из "чертовой кожи", сшитом на средства благотворительного общества. Сколько раз он приходил в училище с рассеченным ухом, подбитым глазом! И один вид его сверстников - чисто одетых, чисто вымытых и хорошо упитанных - приводил его в состояние холодного бешенства... Все это теперь вновь вспомнилось ему. Ему следовало бы из предосторожности обойти стороной улочку, на которой горел чуть ли не единственный на всю слободу фонарь, но в домике против фонаря жила замужем первая юношеская любовь Петра, и он не удержался, чтобы не пройти мимо. Первая любовь Петра работала на конфетной фабрике. Она была лет на шесть старше его и знала многое такое, что Петру до встречи с ней было неизвестно. Она любила его около года, а потом вышла замуж за пожилого лудильщика самоваров, народила лудильщику кучу детей и очень постарела и подурнела. В бытность Петра военным комиссаром города он встретил первую свою любовь на улице и узнал, что она не более счастлива в браке, чем все остальные люди. Ему стало нестерпимо жаль ее. Они пошли в городской сад на гулянье. Они катались на карусели и пили лимонад, потом он купил ей три лотерейных билета, и она выиграла шампунь для головы, но не хотела брать, потому что не знала, как объяснить мужу, где такое достала. Конечно, ничего любовного уже не было между ними, но у Петра осталось приятное грустное воспоминание об этом вечере, и ему захотелось еще раз пройти где-то возле ее и своей жизни. Прихрамывая вдоль забора, он подошел к домику лудильщика и остановился на углу. Подвешенный к столбу фонарь качался, колеблемый ветром, и светлый круг от фонаря ползал по мерзлой земле взад и вперед. Из обращенного к фонарю низкого углового оконца, словно из-под земли, струился слабый свет; неясная тень двигалась в окне. Петр боком продвинулся к окну и искоса заглянул, - и едва не отпрянул. Первая любовь его сидела у окна, выложив на подоконник большие, сцепленные в пальцах кисти рук. Возле, на подоконнике, стоял в одной рубашонке худенький ребенок не более двух лет и водил ручонками по стеклу, будто ловил что-то. Ребенок, видно, был болен или просто раскапризничался посреди ночи, - мать никак не могла его успокоить и вынесла к окну. А он увидел круг от фонаря, бродящий по земле, и, зачарованный, стал ловить его ручонками. Мать совсем забыла о ребенке, отдавшись своим думам. Нечеловеческая усталость чувствовалась в ее больших руках, выложенных на подоконник, но никогда - ни в пору любви, ни в ту последнюю встречу - не видал Петр такого прекрасного выражения суровой задумчивости, которое стояло в ее длинных подпухших глазах, устремленных во тьму. Некоторое время он неподвижно стоял у окна, хмуро и нежно глядя на первую свою любовь, и думал уже не столько о ней, сколько о том, что надо бы все-таки проститься с матерью. В конце концов, если наблюдение еще не снято, он достаточно знает слободу, чтобы подойти и уйти незаметно. Хибарка Сурковых - последняя на Приовражной улице - стояла в самой вершине оврага, на горе, отделявшей Вторую речку от Рабочей слободки. Еще издалека Петр заметил в хибарке свет и остановился в нерешительности: мог быть очередной обыск или зашли гости и засиделись. Но никакого движения не чувствовалось за окнами. Постояв немного, он спустился в овраг и пошел тропинкой, стараясь не шуршать валенками по слежавшемуся на дне черному снегу. Так поднялся он почти до самой вершины оврага. Тихо было кругом, только в дальних дворах лаяли собаки да где-то хлопала ставня. Ползком Петр взобрался по невысокому здесь обрыву и осторожно выглянул. Хибарка стояла шагах в десяти перед ним. Окна были занавешены чем-то белым. На цыпочках он взошел на крылечко и приложил ухо к дверям - все было тихо. Он надавил дверь и переступил порог. Его обдало запахом испарений от стираного белья. Лохань с грязной мыльной водой стояла на скамье. В корыте возле скамьи лежало выкрученное белье. Мыльные лужи растеклись по полу. Мать, красная, в нижней рубашке, сидела возле стола, опустив на руки голову, расставив толстые, с опухшими венами, ноги. Недопитая бутыль самогона, стакан, тарелка с кислой капустой стояли возле нее на столе. Мать вскинула голову и уставилась на сына непонимающими красными глазами. И вдруг сразу потрезвела и одновременное выражение испуга, радости и виноватости появилось на ее лице. Она грузно навалилась рукой на стол, пытаясь встать, и, кажется, назвала Петра по имени, но он уже кинулся к ней и, охватив ее голову большими своими ладонями, крепко прижал к груди. Мать плакала, сотрясаясь головой на его груди, а он большой своей ладонью молча гладил и гладил ее волосы. Что-то так давило ему горло, что, если бы он попытался произнести хоть слово, из горла его вырвались бы такие звуки, от которых ему самому стало бы страшно. Потом он овладел собой и, держа голову матери обеими руками, отстранил ее от себя и некоторое время молча смотрел на ее заплаканное лицо. - Ну, что же плакать? - сказал он наконец, пытаясь улыбнуться. - Ну, выпила, и все. Чего же плакать? Давай и я выпью на радостях. - Он быстро вылил остатки самогона в стакан и залпом выпил. - Так, что ли, папаша учил? - сказал он, неестественно смеясь. - А ты все плачешь. Не плачь... - Да разве я за себя, Петенька? О тебе плачу, - сказала она, и тень ласковой улыбки появилась на ее лице. - А что же обо мне плакать? Я жив, как видишь... - Что ж ты не упредил, что придешь, - я хоть прибралась бы!.. Она снова грузно оперлась рукой о стол, пытаясь встать, и он снова, охватив руками ее голову, удержал ее. - Я ведь ненадолго к тебе. Я теперь, знаешь, куда? Я буду в зимовье, тут, под городом, жить. Да ты что? Не веришь? - вдруг спросил он, нахмурившись. - Не ври, я ведь знаю, куда идешь, я все знаю, - повторила она, грозя пальцем пьяно и хитро прищурившись. И вдруг, словно устыдившись своей слабости, опустила руки и некоторое время молча и грустно смотрела перед собой. - Да что ж, иди, сынок, - сказала она. - Раз надо, иди... - Ну, дай я поцелую тебя... - Петр, нагнувшись, поцеловал ее в висок и в плечо. - Прощай, мама... - Прощай, Петенька!.. Она потянулась, чтобы обнять его, но он снова, чтобы ей не вставать, быстро нагнулся, протянув к ней руки. Она поцеловала его в плечо, в губы, потом, скользнув вниз губами, поцеловала его в полушубок над сломанным бедром. Петр с силой оторвал ее от себя и, не помня себя, выбежал на улицу. XII Он вынужден был пешком переваливать отроги, по колени в снегу, обходя людные места. Ночи он проводил в лесу, не смея развести костер. Четыре дня он ничего не ел. Наконец он вышел к латышской рыбачьей деревушке на берегу Уссурийского залива, в устье реки Цимухэ, где его остановил первый часовой с красным бантом на шапке. То, что он увидел, перевернуло все его представления о восстании. Во всех южных районах, куда вышел Петр, не было уже ни одного села, которое не разоружило бы колчаковскую милицию и не прогнало бы местную власть, заменив ее своей. Восстание не нуждалось в развертывании - оно само неудержимо распространялось вширь, как лесной пожар. Петр посетил свыше десяти сел, провел несчетное количество собраний, участвовал в двух боях с карателями, в одном из которых лично командовал повстанцами деревни Новолитовской, за отсутствием у них командира, которого он перед этим сам расстрелял за уголовный проступок. И все, что он увидел и что читал и слышал о восстаниях в других областях Сибири, осветилось в его сознании как начало всеобщего мужицкого восстания, которое в целом уже никем не может быть задавлено, если только суметь возглавить его. Тогда он от имени партии большевиков принял на себя ответственность за все движение, выбросил лозунг борьбы за Советскую власть и начал создавать центральное руководство. На его призыв откликнулся Сучанский рудник, откуда он получил первую моральную поддержку и первых помощников. Военная организация борьбы сразу уперлась в разрешение коренных мужицких дел. Советская власть, существовавшая до чешского переворота, не успела разрешить основного для населения - земельного вопроса. В крае не было крупного помещичьего землевладения. Лучшие земельные фонды находились в руках старожилов-стодесятинников. Большинство же населения составляли переселенцы, прибывшие после 1901 года и получившие наделы по пятнадцати десятин на каждую мужицкую душу, вывезенную из России. Из этих пятнадцати десятин семь засчитывалось на общественный выгон, одна отводилась под усадьбу, две падали на покос, полдесятины на лес и четыре с половиной считались пахотой. Но так как большая часть годной пахотной земли была уже поделена и запахана старожилами или переселенцами, приехавшими первыми, то эти четыре с половиной десятины главным образом падали на кочкарник или вырубку, которую надо было корчевать. Запахать старожильские земли - было одним из важнейших лозунгов восстания, и как бы ревком ни старался отсрочить это дело, все равно он не мог уклониться от него, иначе это пошло бы через его голову и даже против него. До тридцати процентов населения составляли рыбаки и охотники, не сеявшие хлеба. И так как выход на внешний рынок прекратился, а рыбаки и охотники не могли обходиться без хлеба, в то время как крестьяне могли обходиться без рыбы, пушнины и дикого мяса, то цены на продукты охоты и рыбной ловли пали необыкновенно низко, а цены на хлеб взвинчивались день ото дня. И ревком должен был заниматься и этим делом, иначе вся масса рыбаков и охотников могла повернуться против восстания. До двадцати процентов населения составляли корейцы, частью перешедшие, частью не перешедшие в русское подданство, для которых земельный вопрос стоял еще более остро, чем для русских, и различные племена, платившие русским за каждый клочок неудобной, выкорчеванной собственными руками земли немыслимую арендную плату, или платившие дань хунхузам, или работавшие, как крепостные, на китайских арендаторов - цайдунов. Эти люди также не хотели переносить дальше такое положение и тоже брались за оружие, и ревком не мог не заниматься их делами, иначе и корейцы и туземцы могли повернуться против русских. Партизанский ревком вынужден был вступить на путь все большей централизации движения и создания гражданской власти. И когда в ответ на письмо Петра пришла из областного комитета директива, осуждавшая его мероприятия, Петр впервые в своей жизни не подчинился комитету и стал готовиться к областному съезду. "Даже в том случае, если нас задавят здесь, - думал он, - надо, чтобы массы, которых мы в свое время зацепить не успели, отведали бы вкус Советской власти, - зарубка останется на всю жизнь". К моменту приезда Алеши партизанское движение одержало первые крупные военные победы. Карательная экспедиция под командой полковника Молчанова была наголову разбита партизанами и отсиживалась на Сучанском руднике под прикрытием американских штыков: не желая ссориться с американцами, партизаны не нападали пока что ни на рудник, ни на узкоколейную дорогу. В непосредственном ведении скобеевского штаба находилось уже свыше трех тысяч партизан Сучанской, Цимухинской и Майхинской долин. Однако для того, чтобы захватить рудник, Петр мог располагать только сучанским отрядом, стоявшим в Перятине, насчитывавшим до полутора тысяч бойцов. Эти силы были недостаточны, а стянуть в Перятино цимухинский и майхинский отряды нельзя было, так как действия первого почти под самым городом, а второго - в районе Кангауз - Шкотово - Угольная как раз и обеспечивали возможность захвата рудника. Если бы было оружие, скобеевский штаб мог бы поставить под ружье еще несколько тысяч бойцов. Но во всем Сучанском районе не было уже ни одной берданы или обреза, которые не были бы пущены в дело. В последнее время добровольцы приходили вооруженные дробовиками и дедовскими кремневыми ружьями. Тот, кто приходил с пустыми руками, терпеливо ждал, пока отобьют винтовку у неприятеля или освободится ружье погибшего товарища. Когда сучанские горняки стали доставлять в отряды динамит, в Скобеевке организовалась мастерская бомб. Динамитом начиняли жестяные коробки, как консервами. Перед тем, как бросить такую бомбу, партизан должен был спичкой зажигать смоляной фитиль. И нужда в оружии была так велика, что десятки людей охотно вооружались такими бомбами. Но все это, разумеется, не спасало положения. Главные надежды Сурков возлагал на скорое взятие Ольги, когда все отряды северного побережья можно будет перебросить под Сучанский рудник. XIII Слушая Петра и мысленно отмечая слабые пункты его доклада, Алеша в то же время не мог не чувствовать, что друг его вырос и возмужал как руководитель. И Алеша радовался и гордился своим другом. "Вот так гусек!" - удивленно и радостно думал Алеша, по-новому приглядываясь к своему другу, испытывая на себе обаяние той скованной, но всегда готовой прорваться наступательной силы, которой Сурков незаметно подминал под себя людей. Однако как только Петр кончил, Алеша сделал то самое покорное, незлобивое лицо, которое он всегда делал, когда был в корне не согласен с кем-либо и собирался ни в чем не уступать ему. - Рискованный планчик, рискованный, - сказал он, вцепившись прежде всего в план захвата рудника, показавшийся ему наименее обоснованным. И, сощурившись, посмотрел Петру куда-то в его широкую переносицу, будто выбирая место, в какое ударить. - А что, ежели Ольгу возьмут не так скоро, как ты думаешь, - говорил Алеша, - ежели в то время гарнизон Сучанского рудника укрепят свежими силами, а полторы тысячи партизан твоих так и будут стоять в Перятине, объедая, население, вместо того чтобы выйти на линию? - Эк тебе там мальчишки наши голову задурили, - резко сказал Петр. - Задолбили вы себе в голову - "выйти на линию, выйти на линию"!.. Как будто захват важнейшей топливной базы меньше расстроит транспорт, чем обстрел поезда или подрыв какого-нибудь моста! И я тебе вот что скажу: мы не исходим и не можем исходить только из интересов нашего района. Конечно, возможно, что ольгинцы запоздают, а колчаки тем временем укрепят рудничный гарнизон. Но для этого они должны оттянуть силы с какого-нибудь другого уязвимого места. С какого? Город оголять они не могут. Значит, оттянут с той же Уссурийской дороги, на которую тотчас же выйдут Суховей-Ковтун под Никольском, Бредюк под Спасск-Приморском... - Как Бредюк под Спасск-Приморском? Он же возле Шкотова? - удивился Алеша. - То другой Бредюк, - досадливо отмахнулся Петр, - наш Бредюк - это пришлый казак из станицы Аргунской, а есть под Спасском другой Бредюк, крестьянин, тот еще почище нашего... - Вон что! - рассмеялся Алеша. - А у нас их за одного принимают. То-то он в героях ходит. Ну, и арапы!.. Да бог с ним, дело не в Бредюке. А не такие дураки враги наши, чтоб Уссурийскую дорогу оголять. Бросят они из города на рудник хороший полк японцев с артиллерией и не только на рудник вас не допустят, а всю вашу армию в Перятине разгонят... - Очень хорошо. Ну, а если мы выйдем всей силой на линию, разве тогда они не бросят против нас японцев с артиллерией? По-моему, бросят, если возможности у них будут... Но ведь полки-то им не только против нас надо бросать, а и на Амур, и в Забайкалье, и в Сибирь. Да им бы еще нужней эти самые полки на Урал бросить! Почему же не бросают они полков пока что? Ты сам знаешь почему. Видал лейтенанта? - Эдакая наивность! - с сожалением сказал Алеша и покрутил ежовой своей головой. - Да ежели вопрос ребром станет: либо мы, либо японцы, - думаешь, Америка не согласится лучше на японцев? Да те самые американцы, кои с нами заигрывают сейчас, будут вместе с японцами драться против нас, как миленькие. Они, брат, дотолкуются!.. - Так ты с того и начинай. Чего же ты мелочишься? Ты и скажи: мы, дескать, в областкоме так расцениваем силы интервентов, что в успех восстания не верим, а заодно уж выдай и то, чего вы не договариваете: и в победу советских войск не особенно-то верим... - Ты глупостей не говори и на мировой масштаб дело не своди, - сердито раздув ноздри, сказал Алеша. - У нас с тобой, чтоб эти силы измерить, весов нету. Победа советских войск зависит и от наших успехов. А у японцев интерес тут на Дальнем Востоке особый. Против советских войск они полки-то навряд ли бросят, а против нас - наверняка. Ежели мы силы в кучу сведем, нас они окружат и разгромят в два-три маневра. Это надо понимать! - Ежели, ежели... - холодно передразнил Петр. - Строить тактику на формуле: "а что, ежели, а что, ежели", - это сидеть сложа руки. Вот ежели оправдается твое "а что, ежели" и против нас бросят серьезные японские силы, тогда боя мы не примем, а распадемся на мелкие отряды - на то мы и партизаны. А пока силы эти не брошены, а будут ли брошены и когда, мы не знаем, мы будем бить врага в самое сердце... - Так, так... Сначала, стало быть, отряды вместе ссыплете, а завтра, стало быть, снова рассыплете? - с усмешкой сказал Алеша. - Эх, Петя, Петя! И рад бы медку хватить твоими устами, да не думаю, чтобы организация у вас была так поставлена, эдакие операции проводить: сегодня свожу, завтра развожу! Эдак с массами не обращаются. Насмотрелся, брат, я на твоего Бредюка: не больно-то он годен для эдаких операций. А он у вас, оказывается, еще и не один! - Довольно странное рассуждение. - Петр с деланным недоумением пожал своими квадратными плечами. - По-твоему выходит, что если командиры наши любят атаманствовать, так лучше и не пытаться их организовать, а поощрять их атаманство? - Что за вздор? - Да как же иначе? Разве дело в мелких или в крупных отрядах, как это вы там пошло придумали? Дело в централизованном руководстве. Отказаться от такого руководства - значит отдать движение на волю стихии, обречь его на вырождение, на атаманщину, на произвол... - Зачем отказаться? Да и видали мы твое централизованное руководство! - не выдержал Алеша. - Уж не Хрисанфа ли Бледного имеешь ты в виду? Посылаешь какого-то стихоплета в отряд к Бредюку, стихоплет дрожит перед Бредюком, как осиновый лист, и смотрит ему в рот, а ты тут сидишь и воображаешь, что осуществляешь централизованное руководство! Зачем этот самообман, Петя? - Да, приходится посылать и Хрисанфа Бледного, когда не хватает людей! - воскликнул Петр, стукнув своим тяжелым кулаком по столу. - Но Бредюк-то знает, что Бледный не сам по себе, что за Бледным ревком, а за ревкомом - мы. А без этого сознания Бредюки растащат все движение по кускам!.. - Нет, ты обожди, - сказал Алеша, беря Суркова за рукав, чувствуя, что Сурков начинает злиться, - давай-ка, брат, говорить начистоту. Что мы в областкоме, эсеры, что ли, сидим, не понимаем, что должен быть у движения большевицкий центр? Затем ты сюда и послан, чтоб создать его. Но самообман начинается там, когда ты сам начинаешь верить, что удастся тебе в самом тылу контрреволюции, под штыками всего международного капитала создать какую-то крестьянскую республику с централизованной армией... Слова о крестьянской республике вырвались у Алеши невольно, - он тут же сообразил, что этих слов не следовало бы говорить Петру, но было уже поздно. - Какую крестьянскую республику?.. - тяжело сказал Петр, вставая, и румянец плитами выступил на его мясистых щеках. - Вон, оказывается, что вы о нас думаете! Нет, брат, уж если ты хочешь начистоту, так я тебе прямо скажу: эта ваша программа стихийной партизанской борьбы есть действительно чистейшая эсеровщина и капитулянство, да! Я, конечно, по человечеству понимаю, - продолжал он, повышая голос, - понимаю, что вы там под непосредственным давлением интервентских штыков вконец запуганы и деморализованы, но тогда извольте не валить с больной головы на здоровую, тогда извольте... Алеша только что хотел поправиться, что о крестьянской республике он сказал шутя, но последние слова Петра ужалили его в самое сердце. - А такую крестьянскую республику, - вдруг взвизгнул Алеша, вскакивая, - а такую крестьянскую республику, когда ты думаешь, что без победы в городах удастся тебе создать тут свободное мужицкое царство и разрешить земельный и национальный вопросы и с этими своими бомбочками и спичечками занимать рудники, железные дороги, города!.. Да нам нанесут такой... - Вот оно, вскрывается ваше действительное отношение к восстанию! - загремел Сурков. - Вы ни черта не поняли из того, что поднялось в стране! Вы не поняли коренного перелома в настроении крестьянства, живете старыми, заскорузлыми представлениями времен чешского переворота, вы... - А вы обманываете массу! - гневно кричал Алеша. - Да, да, обманываете массу, сулите ей скорую победу, вместо того чтобы объяснить ей, что предстоит еще долгий, мучительный путь борьбы! - Нечего, брат, свое неверие в победу маскировать сроками борьбы! Мы-то готовы и к долгим срокам, потому что знаем, что движение непобедимо, а вы в движение не верите, но хотите соблюсти благородное лицо. Вы хотите и рыбку съесть, и... - Извини, брат! Извини, брат! Говорить массе правду, что обстановка для победы еще не созрела, это не значит не верить в победу, а это - выполнять революционный свой долг перед массой... В июльские дни в Петрограде, когда стихийно поднялись массы, большевики сумели возглавить их и удержать их от ложного шага, большевики сумели... - Июльские дни не тем знамениты, что большевики уговаривали массу, - со сдержанной яростью отвечал Петр, - а тем, что большевики сумели превратить это выступление в подготовку к октябрьскому восстанию, а не ползли окарачь, как вы сейчас ползете, напуганные размахом движения... - Вот именно, что в подготовку, вот именно, что в подготовку! - вцепился Алеша. - А вы тут воображаете, что наступил срок всеобщего победоносного восстания, вот что вы воображаете, - и ставите массу под опасность разгрома, вот что вы делаете! Это мальчишество и преступление! - Ну, знаешь что, - с холодным бешенством сказал Петр, - если ты так считаешь, спорить нам нечего. Можно немедленно созвать ревком, и ты проводи там, что тебе угодно, а мы будем делать по-своему. У нас тысячи людей под ружьем, и спорчики нам проводить некогда. Если угодно, могу сначала фракцию созвать... - Да что ж фракцию, ежели у вас все сговорено! - прокричал Алеша. - Созывай уж прямо ревком, а я посмотрю, как ты перед чужими людьми будешь дискредитировать свой большевицкий комитет! Не чаял я тебя видеть в этой роли... - Очень хорошо, - грозно фыркнул Петр, и верхняя губа его дрогнула, - а я посмотрю, как ты перед лицом восставших масс будешь дискредитировать их военное и политическое руководство. То-то враги обрадуются!.. Они вступили на ту грань, дальше которой спорить было немыслимо, и оба почувствовали это и замолчали. Алеша, морщась, покручивал головой, точно воротник жал ему шею. Петр, отвернувшись к окну, постукивал по столу своим коротким железным пальцем, и полные губы его подрагивали. - Ну что ж, созовем ревком, - хмуро сказал он и взялся за папаху. - Агеич! Белая голова-одуванчик просунулась в дверь. - Я здесь, Петя, - сказала она старческим проникновенным голосом. - Надо будет через часок ревком созвать. И вот что - распорядись, чтобы к вечеру баньку истопили. - Уже, Петя, - радушно сказала головка-одуванчик, - уже затопили. А ревком созовем... В дверной щели мелькнул силуэт женщины с воинственными бакенбардами. "Н-да, вы мощной рукой погребли капитализм, - невесело подумал Алеша. - Тоже кикимора!.." XIV При всем изрядном революционном опыте Алеши и при всей его изворотливости, никогда еще он не испытывал таких внешних и моральных трудностей, как во время этого своего доклада на партизанском ревкоме. Первая трудность состояла в том, что, находясь среди своих людей, деятельность которых была сейчас главной надеждой всей революционной деятельности в крае, Алеша был изолирован среди этих людей, так как та точка зрения, которую он должен был провести, не имела среди них никакого сочувствия. Сучанские горняки, составлявшие в ревкоме большинство, были верным оплотом Суркова. Мартемьянова не было в Скобеевке. Беспартийная часть ревкома - несколько крестьян, доктор Костенецкий и ведавший почтово-телеграфной связью в повстанческих районах телеграфист Карпенко - самостоятельной роли не играла, да Алеша и не имел права опереться на нее. Сочувствия левых эсеров (их было в ревкоме двое - один ничем не примечательный, а другой - та самая женщина с воинственными бакенбардами, которую Алеша видел утром и которая, как выяснилось, была одним из инициаторов восстания, то есть была действительно героической женщиной) - их сочувствия Алеша должен был даже опасаться. Вторая трудность состояла в том, что Алеша не имел никаких перспектив получить и даже не имел права искать себе сторонников вне ревкома, в массах, так как ревком пользовался доверием масс, и противопоставлять массы ревкому в условиях вооруженной борьбы было бы гибелью движения: И третья, и самая главная, трудность состояла в том, что при всех этих трудностях Алеша, ни по внутреннему убеждению, ни как представитель областного комитета, не мог изменить свою точку зрения, а должен был проводить ее в жизнь. По всем этим причинам Алеша вынужден был избрать ту тактику, которую он обычно сам презирал, а именно: не оспаривая линию ревкома по существу, вносить такие поправки и оговорки, которые должны на деле превратить линию ревкома в линию областного комитета. Так, для того чтобы отложить областной повстанческий съезд на неопределенный срок, Алеша вначале долго распространялся о том, что, конечно, "крайне необходимо удовлетворять первейшие нужды населения, опираясь на его самодеятельность" (в этом вопросе, под влиянием майхинского схода и разговора с Петром, Алеша перестал придерживаться буквы директивы областкома). Ревком весьма положительно отнесся к этой части его речи. Но когда Алеша предложил съезд отложить до лучших времен, ревком подтвердил прежнее решение о созыве съезда. Предложение Алеши избегать крупных войсковых соединений тоже не было принято: ревком принял формулу - передать этот вопрос на усмотрение военного командования, в зависимости от конкретных военных задач. Тогда Алеша присоединился к формуле ревкома с добавлением "по возможности избегать крупных войсковых соединений", но и "по возможности" не встретило сочувствия ревкома. И так во всем. В табачном дыму Алеша ловил на себе насмешливый взгляд Петра, который как бы говорил: "И кого ты запутать хочешь? Или забыл, как сам меня учил?" - "Ничего, брат, ты еще молоденький, - отвечал взгляд Алеши, - посмотрел бы я, что бы ты на моем месте поделывал!.." Вдобавок ко всему, левые эсеры поддержали большинство поправок Алеши. Это доставляло Петру такое удовольствие, что он при взгляде на Алешу жмурился, как кот, а на левых эсеров поглядывал почти с нежностью. Только одно предложение Алеши было решительно поддержано Петром, а за ним и всем ревкомом - предложение о создании таежных продовольственных баз, на случай если будут брошены большие японские силы и партизанам придется отходить в тайгу. Руководство работой по созданию этих баз было тут же возложено на Алешу. Несколько раз во время заседания, неслышно ступая, входил старичок с головкой-одуванчиком и шептал что-то Петру на ухо. Петр досадливо отмахивался от него. - ...Да ведь выстынет, Петя! - уловил однажды Алеша проникновенный шепот старичка. "Ах да, ведь баня будет!" - с удовольствием подумал Алеша. И вдруг повеселел - и от предвкушения бани, и от страшной усталости. Когда заседание кончилось и члены ревкома с шумным говором стали расходиться, в настое табачного дыма, пронизанного желтым светом заката, снова возникла белая головка-одуванчик. Под мышкой Агеич держал сверток белья со свисающими штрипками. - Что ж ты, Петя, - сказал он возмущенно, - весь пар выйдет! - ...Конечно, разрешить... И пусть составят акт, и землемер тоже подпишется, - договаривал Петр заведующему земельным отделом, весело косясь на Агеича. - Да, да, так и сделай... Что, в баню пойдем? - Он обернулся к Алеше и вдруг улыбнулся широкой, немного лукавой, немного извиняющейся мальчишеской улыбкой. - Или ты не обожаешь? - Здравствуйте - какой же машинист не обожает бани! - обиделся Алеша. - Это у нас, можно сказать, единственное удовольствие и развлечение... - Только у нас, извини, черная... - Черная?! - возмущенно воскликнул Агеич. - Как черная, когда... - Да мы к белым-то непривычны. Вихотка есть? Мыло есть? - уже деловито справлялся Алеша у Агеича. Агеич сделал лицо, полное такой укоризны, точно он считал вопросы Алеши просто неприличными. - Ну, стало быть, и веники есть, - успокоился Алеша. - А эсерики-то тебя все-таки подкузьмили! - не удержался Петр и в дверях пребольно ущипнул Алешу за бок своими железными пальцами. XV - Насчет того, будто баня у нас черная, это вам Петя совершенно, ну просто совершенно зря сказал, - тихоньким голосом говорил Агеич, игрушечно семеня между Петром и Алешей. - Черной она действительно была, а я и говорю: "Как это вы, говорю, Владимир Григорьевич, образованный человек, а моетесь в черной бане?" - "А мы, говорит, в ей не моемся, она, говорит, мне с усадьбой досталась, а у нас, говорит, в больнице ванный есть..." - "Ну, я говорю, в ванне активно не вымоешься, в ванне нашему брату шахтеру только грязь по телу развозить..." И что же я сделал? Наперво поставил я натуральную печь с выводной трубой и парной отдушиной, полки наново перестлал и пристроил предбанничек. Тогда гляжу: на больничном складу фанерьные пустые ящики из-под лекарства лежат зря. Ясно, дал я им активный ход и как есть всю парильню и предбанничек фанерькой выложил. Понимаешь? Фанерькой! - пояснил Агеич, сделав своей маленькой ручкой какое-то лепообразное движение. - Потом иду я раз по саду, гляжу... Огромный закат раскинулся над отрогом. На гребне курилась и рдела стремительная хвоя. Сиреневый дым от невидного за избами костра всползал по темному широкому просеку, через отрог, - там белела линия телеграфа. Стоял мощный слитный запах весны, жилья, скота, а звуки были каждый различим: удар молота в кузнице, цокот конских копыт, лязг ведра у колодца, девичья песня на пароме. "Что ж, буду вникать в каждое практическое дело, доказывать на опыте, - думал Алеша, всем существом вбирая в себя краски, звуки и запахи вечера, - а не будут слушаться - пусть учатся сами на поражениях, и-да-с!" "Ничего, присмотрится, разберется, парень он с головой, вместе с нами пойдет, - весело думал Петр. - Да что еще тюрьма скажет!.." - "Зачем же, я говорю, Владимир Григорьич, вам эта лейка? - проникновенно журчал Агеич. - Ведь цветов вам в это лето все одно не садить, не поливать?.." И что же я сделал? Взял я от этой лейки ситечко, предбанничек я перегородил, на крышу - бочку, и вот вам холодный душ, вода бежит вполне активно, только уж, как пустишь, остановить ее нельзя: крантика нету... - Я же говорил тебе, обратись в кузницу, там сделают, - серьезно сказал Петр. - Он у тебя настоящий банных дел мастер! - пошутил Алеша, с удовольствием оглядывая выкатанную в пуху легкую головку Агеича, оснащенную картузиком. - Вы, случаем, не охотник? - спросил Агеич. - Смотря до чего... - Нет, я про охоту спрашиваю. Скоро у нас фазаньи выводки пойдут. Очень активно пойдут. Как нападешь это на него, - жмурясь, сказал Агеич, - самка - в подлет, а цыплята - врассыпную... Другой цыпленок бежит, бежит, видит - укрыться некуда, лапками сухой листочек хвать, - на спинку упадет и листочком накроется. И до чего ж каждая тварь к жизни себя приспособляет! - сказал он и укоризненно покачал головой. Банька ютилась позади огорода. Согнувшись, Агеич первым переступил порожек, за ним шагнул Алеша. Уже по тому, каким жаром обдало их в предбаннике, Алеша понял, что баня будет министерская, и последние заботы жизни покинули его, освобождая место для забавы. - Закрывай, закрывай! - сердито закричал он на Петра, который, согнувшись и подняв лицо с поблескивающими в улыбке глазами и зубами, остановился на порожке. Агеич засветил ночник, стоявший на подоконнике застекленного глаза, выходящего в парильню, огромные тени заходили по потолку. Алеша увидел у стенки под скамьей ведра с холодной водой, - в одном ведре, прижатый камнем, стоял в воде березовый туес. - Это с чем? - С квасом, - шепотом сказал Агеич, дрожащими пальцами расстегивая рубаху, - с ледовым квасом. Я у них в больничном погребе лед краду... Сюда, сюда, тут у нас гвоздики набиты, - показал он, куда вешать одежду. Петр, раздеваясь, мальчишескими, подобревшими и повеселевшими глазами оглядел маленькое, но хорошо сбитое смуглое тело Алеши, который уже похлопывал себя под мышками. - Как у тебя с Соней-то дела? - Ты это с какого же конца о Соне вспомнил? - изумленно воскликнул Алеша. - Вот дубина чертова! Да что ж с Соней, - с Соней дела ничего... А ты тут не завел? - Где уж мне, я ведь не обходительный, - усмехнулся Петр. - Не обходительный, это верно. А все-таки, ежели рассказать Агеичу кое-что про твою с конфетной фабрики... - Агеич тебе не поверит, он же видит, что у тебя шеи нет, разве человеку без шеи можно верить? К тому ж, у тебя из ноздрей волосы растут, - смеялся Петр, сбрасывая с себя последнюю одежду и выпрямляясь. - И здоров же ты, батюшка... - Алеша, покачивая ежастой головой, с завистью смотрел на его мощную грудную клетку, на разбитый на прямоугольники молочно-белый, в золотистом пуху, панцирь живота. - А действительно, здорово тебя папаша звезданул, - сказал он, указывая на ненормальный выступ бедра правой ноги. - Было дело, - беззлобно ответил Петр. В это время разоблачился и Агеич, и Алеша не мог удержаться от улыбки, когда обнаружилось, что у старичка с легкой головой одуванчика огромная, чуть не до колен, кила. - Я думаю, Петя, вы пока тут попануете, а я чеплашечки две поддам? И Агеич, придерживая килу, исчез в парильне. Когда Петр и Алеша, захватив по ведру с холодной водой, вошли туда, их сразу точно стиснуло жаром и обдало пряноватым каким-то запахом. Агеич в сумрачном свете ночника обмывал полки. В шайках размачивались веники. - Чувствуешь? - поднеся два пальца к своему раскрасневшемуся пуговичному носу, радостно закричал Агеич. - Мята!.. С мятой парок поддаем. - Сейчас контроль наведем на ваши пары, - угрожающе сказал Алеша и двумя обезьяньими движениями взлетел на верхний полок. - Ну, разве это пар? - сказал он разочарованно. - Пар должен с полка сшибать, настоящий пар можно только на четвереньках одолеть... А ну-ка, я сам займусь, давай чеплашку!.. Он отворил парную отдушину и один за другим поддал пять ковшей, приседая и пряча уши от пара, со свистом вырывавшегося из отдушины. - Что стоишь, чертова кила? Намыливай веники! - кричал Алеша. Петр, не выдержав, прикрыл обеими руками уши, смеясь, сел на корточки. - Нет, ты ложись: раз ты председатель ревкома и областного комитета не признаешь, по-перву тебя будем парить! - командовал Алеша и нижней стороной ковша шлепнул его по ягодице. - Да вы запарите - два таких черта! - опасливо смеялся Петр, покорно взлезая на полок. - Намылил? Давай сюда... - Алеша вырвал у Агеича веник. Мягким, гибким движением кисти, по-особенному вывернув веник, Алеша провел им по закрасневшей могучей спине Петра, потом сильными взмахами стал нагнетать жаркий воздух к спине, однако не прикасаясь к ней, и время от времени вновь проводил вдоль спины веником. По спине пошла едва заметная дрожь. - Эх, Петя, Петя! - приговаривал Алеша. - Счастье твое, что живешь ты в нашем русском государстве, да еще в революционное время. Родись ты лет полтыщи тому назад в какой-нибудь Италии или Испании, быть бы тебе по характеру твоему морским разбойником... - Дай... еще дай... - глухо прорычал Петр, не подымая лица. - Дай!.. - выкрикнул он. - Еще чеплашечку, Агеич! - скомандовал Алеша. И вдруг, от всего плеча развернувшись веником, начал крестить Петра вдоль и поперек по спине и ниже, все более и более ожесточаясь. - А ну, а ну, а ну... - повторял он. - Дай ему, дай! - кричал Агеич. - Еще!.. А-а... дай-дай!.. а-а... - рычал Петр. - Мало! - взревел он вдруг. - Еще чеплашечку! - скомандовал Алеша. - И... в два веника!.. Агеич, поддав пару, схватил второй веник и тоже начал хлестать Петра, - они работали, как цепами на молотьбе. - А-а... а-а... - только и мог уже издавать Петр. - Проняло-о!.. - злорадствовал Алеша. - Азиат ты, сукин сын!.. Просвещения не любишь?.. Дантов "Ад" читал?.. И, не переставая работать веником, Алеша начал торжественным голосом: Невоздержанье, злость, безумный грех Животности... Во время этого занятия кто-то вошел в предбанник. - Агеич! - с таким выражением, с каким кричат "ау", позвал тонкий женский голос. - Чем мериканца корми-ить? Алеша так и присел. - Петя, а Петя! - склонившись к лицу Петра, лежавшего уже животом вверх с закрытыми глазами, позвал Агеич. - Американца сытно кормить или впроголодь? - Вот дурило, - сказал Петр, открывая свои неожиданно совершенно ясные глаза, - конечно, сытно! А в обед ты как кормил? - В обед я... сытно кормил, - неуверенно сказал Агеич и, соскочив с нижнего полка, на котором стоял, придерживая килу, подбежал к двери и, весь высунувшись из нее, в голос закричал: - Корми его на убой!.. Все на стол мечи! Корми его по самое темя! Корми его в мою голову!.. Белый холодный воздух, понизу ринувшийся в дверь, клубами завился в парильне, ничего уже не стало видно, и никто и ничего уже не в состоянии был понять. Слышны были только крики: - Еще... Дай, дай... Мало... Ой, не могу больше... Еще чеплашечку! Они парили друг друга во всех возможных сочетаниях, выбегали в предбанник, пили ледовый квас, мылись и снова парились и выливали друг на друга ведра с холодной водой. Потом Агеич пустил душ, который бежал уже не останавливаясь. Петр, весь багровый, едва не на четвереньках, первый выбежал в предбанник с намерением больше не возвращаться. Алеша и Агеич еще посостязались на полке, наконец и Алеша сдал, а старый шахтер все еще парил и парил свою килу. Через полчаса все трое умиротворенно лежали на скамьях в предбаннике, в котором тоже было уже так жарко, что пришлось открыть дверь в огород. Прекрасная ночь спустилась на село, все было залито ее серебряным тишайшим светом. Запахи весны и свежевскопанной земли почти заглушали запахи бани. В соседней половине позванивали последние капли душа. В это-то время и донесся из-за огорода, с улицы, стройный топот множества ног, и звонкий, чистый, как слеза, тенор легко поднял и понес "Трасвааль"... Это Игнат Вас