- утвердительно сказал Петр и с улыбкой
взглянул на нее.  -  Я пришел просить у вас прощения. Я, возможно, грубовато
обошелся с вами в прошлый раз...  -  Он просил прощения не в том,  в чем был
виноват. - Это вышло непроизвольно в силу большой занятости, да это и вообще
в моем характере. Забудьте это.
     - Так вы вот о чем! - протяжно сказала Лена.
     Некоторое время  она,  облокотившись на  подушку,  молча  смотрела мимо
Петра.
     - Уж  если  вы  заговорили  об  этом,   -  жестко  сказала  она,  -  вы
действительно были  грубы...  как-то  нарочито  грубы.  Точно  вам  хотелось
показаться передо мной и  перед вашими товарищами более монументальным,  чем
вы есть на самом деле...
     Петр удивленно посмотрел на нее.
     - Но ведь это же неправда! - воскликнула она. - Ведь, насколько я знаю,
вы  учились так же,  как и  все мы,  смертные?  Насколько я  помню,  вы были
обременены кантами и Меркуриями коммерческого училища?  Да,  да!.. В детстве
мне даже довелось быть свидетельницей, как вы унижались, чтобы сохранить их,
эти канты и  Меркурии.  Вы даже заставляли унижаться свою мать,  насколько я
помню! - сузив глаза и не спуская их с Петра, говорила Лена.
     - Что?.. Я вас не понимаю, - сказал он.
     - Нет,  вы не всегда были таким монументальным,  таким беспощадным, как
это вы  недавно продемонстрировали по  отношению ко  мне!  -  не слушая его,
продолжала Лена.  -  Как это было мужественно с вашей стороны!.. А ведь было
время,  когда вы сами в  передней у Гиммера вымаливали,  чтобы вас не лишили
вашего местечка под солнцем, даже заставляли делать это вашу старую, больную
мать! - говорила она звенящим голосом.
     То,  что  она  говорила,  было так неожиданно и  смысл того,  зачем она
говорит это, так не скоро дошел до Петра, что он вдруг начал оправдываться.
     - Я  сделал это ради матери!  -  хрипло сказал он.  -  Ей так хотелось,
чтобы я был образованным,  чтобы я не страдал всю жизнь от грязи,  унижений,
как страдала она!  Это не я  ее,  это она меня понудила просить.  Я пошел из
жалости к ней.
     - Приятно слышать,  что вам были присущи хоть эти простейшие чувства, -
усмехнулась Лена.  -  Теперь-то  вы,  вероятно,  постарались освободиться от
вашей матушки?  И в самом деле, кому приятно вспоминать об унижениях! Теперь
вы сами получили право унижать людей,  а ваша мать, возможно, и сейчас сидит
в чьей-нибудь передней?  -  голосом, в котором клокотала злая сила, говорила
Лена.
     Мясистое лицо Петра вдруг все покрылось бурыми пятнами.  Он  осторожно,
обеими руками, положил пресс-папье на стол и вышел из комнаты.
     Выражения испуга,  горя,  отчаяния мгновенно прошли по  лицу Лены.  Она
вскочила, быстрыми шажками подбежала к двери и, остановившись на одной ноге,
приложившись ухом к щелке, прислушалась.
     Петр,  находившийся в  том  редком состоянии бешенства,  когда  он  уже
ничего не мог соображать, тяжелыми шагами прошел к себе, разделся и лег.
     И сразу весь разговор с Леной встал перед ним в действительном свете.
     "На  что  замахнулась!  -  гневно  думал  он,  с  мучительной  жалостью
вспоминая мать свою,  как он видел ее в последний раз за столом,  пьяную,  в
нижней рубашке,  с опухшими ногами.  - Вы никогда не знали, что такое нужда,
вы не сделали ни одной вещи своими руками, прекрасная барышня, и вы беретесь
рассуждать о жизни!  -  гневно думал Петр. - Да, да, вы благородная барышня,
как же.  Вы обвиняете меня в бесчеловечности, в неправде. Но грош цена вашей
правде! Даже самые дурные страсти лучше вашей правды на тонких ножках!.."
     Он так терзался, что не спал всю ночь. А когда измучился вконец, Лена с
ее детскими руками и  с  этим ее теплым звериным взглядом вдруг встала перед
ним,  и он ощутил такое мучительное слияние нежности и оскорбленной страсти,
что уже не мог сомневаться в истинном значении своих чувств.
     Он  не  заметил,  успел ли  он уснуть,  но он открыл глаза оттого,  что
кто-то толкал его в плечо.
     Уже  светало.  Алеша  сидел  на  койке,  свесив босые ноги  и  протирая
кулаками глаза.  У  кровати Петра стояли Яков Бутов и  еще какой-то шахтер с
жидкими серыми волосиками, смущенно теребивший в руках фуражку.
     - Прости,  товарищ Сурков, что рано подымаем. На руднике у нас неладно,
- говорил Яков Бутов.
     Так начался тот самый день,  когда прибыл из-под Ольги отряд Гладких, и
Лена познакомилась на проточке с  младшим Казанком,  и  Мартемьянов и Сережа
вернулись в Скобеевку.


         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * 


        I

     В политической жизни,  как и в обыденной, большинство людей видит факты
и  явления односторонне,  в  свете собственного опыта и знания.  Из этого не
следует,  однако,  что в политических спорах так называемых рядовых, то есть
обыкновенных людей,  все  они  более  или  менее  не  правы.  Здесь  так  же
действителен тот непреложный закон жизни, который говорит, что при возможном
обилии точек зрения спорящих сторон может быть,  в сущности,  две, и ближе к
правде может быть только одна -  именно та, которая выдвинута самой жизнью в
ее развитии, ее как бы завтрашним днем.
     Петр,  Алеша Маленький,  Сеня Кудрявый и Мартемьянов в первый же вечер,
как они сошлись вместе,  заперлись в той самой,  с окнами во двор,  комнате,
где Петр почти месяц пролежал раненый, и спорили всю ночь до утренней зари и
проспорили бы до вечерней, если бы Аксинья Наумовна их не разогнала.
     Особенностью их спора было то, что никто из них - ни Петр, ни Алеша, ни
Сеня,  ни  Филипп Андреевич -  не  знал,  каково действительное положение на
фронтах,  окруживших Советскую Россию с севера и юга,  с востока и запада, и
какова судьба советских республик в  Баварии и Венгрии,  и какие силы сможет
бросить в  Сибирь Япония,  и  как ответит на это Америка,  и как отнесутся к
действиям Японии  и  Америки Англия  и  Франция,  и  насколько отвлекут силы
мировых держав индийские, китайские, корейские дела. Обо всем этом они знали
очень  мало,   а   если  бы  и  знали  больше,   соединить  вместе  все  эти
обстоятельства и  сделать  из  них  правильные  выводы  было  неподсильно их
разуму.
     Люди,   которые  знали  эти  обстоятельства  и  могли  сделать  из  них
правильные выводы,  находились за десять тысяч километров отсюда, отделенные
сибирской тайгой, Уральскими горами, барьером фронта.
     Люди,  которые  могли  хотя  бы  в  грубых  чертах  разбираться в  этих
обстоятельствах, сидели в тюрьме, и связь с ними была утеряна.
     Но  хотя все  четверо не  знали этих обстоятельств,  они понимали,  что
правильное   решение   задачи   зависит   от   правильного  понимания   этих
обстоятельств.  И  в споре они все время оперировали этими обстоятельствами,
заполняя незнание дела догадками и чувствами.
     Это была трагикомическая черта их спора.
     Тем не менее,  в  их споре было глубокое жизненное содержание,  от того
или иного понимания которого зависела судьба десятков и сотен тысяч людей.
     Опыт восстания подсказывал Петру,  что,  если не  идти сейчас навстречу
коренным мужицким интересам,  мужики скоро остынут и не пойдут на длительную
вооруженную борьбу.
     А  представление о  силах интервенции подсказывало Алеше,  что мужицкие
интересы  не   могут  быть  сейчас  осуществлены  и   лучшие  силы  тратятся
бесполезно, вместо того чтобы правильно организовать вооруженную борьбу.
     Это же представление говорило Алеше, что вооруженная борьба должна быть
организована так,  чтобы быть  наименее уязвимыми.  И  он  отстаивал тактику
мелких отрядов.
     А  логика борьбы толкала Петра на создание крупных отрядов,  потому что
он не понимал,  зачем нужно стремиться к мелким операциям,  когда обстановка
позволяет совершать крупные.
     С  точки  зрения  Петра  наиболее сильным ударом по  колчаковскому тылу
явился бы захват Сучанского рудника,  лишавший город,  и  порт,  и  железную
дорогу угля и вливавший в партизанские отряды несколько тысяч рабочих.
     А   Алеша  видел,   что   эти  крупные  отряды  уже  несколько  месяцев
безрезультатно возятся под рудником,  вместо того чтобы выйти на Уссурийскую
дорогу,  от  которой  зависела материальная связь  Колчака со  всем  внешним
миром.
     Мартемьянов в  этом споре целиком стоял на позициях Суркова.  Там,  где
Мартемьянов мог опереться на свой опыт,  этот опыт говорил ему то же,  что и
Суркову;  а там, где он не понимал сути дела, он поступал по сложившейся уже
привычке доверия к Суркову.
     Сеня же,  сам того не замечая,  занимал позицию примирения двух сторон,
то есть Петра и Алеши,  - по мягкости характера и из наивного представления,
что,  взяв от каждого то,  что кажется хорошим,  и отбросив то,  что кажется
плохим,  он найдет как раз то, что нужно. Он никогда бы не мог предположить,
что его позиция не только не может быть правильной,  но вообще не может быть
позицией,  потому что  позиция не  есть  отделение всего  хорошего от  всего
плохого,  а  есть  определение  главного  и  решающего  сейчас  среди  всего
остального.
     Таким образом,  в этом споре, как и во всяком другом, были две стороны,
из которых только одна могла быть ближе к  правде в  основном и главном.  Но
так  как  каждый из  участников спора считал себя ближе к  правде,  то  спор
длился всю ночь, в течение которой они наговорили друг другу много обидных и
несправедливых вещей.
     Но,  в отличие от житейских споров, этот спор имел ту особенность, что,
впервые собравшись вместе,  они поняли,  что из всех окружающих людей именно
они,  четверо,  со всеми недостатками их ума,  знаний,  характеров, призваны
решать и  направлять все  это  движение мужиков,  за  которое они отвечали и
перед  мужиками,  и  перед своей партией,  и  перед собственной совестью.  И
несмотря на  обидные  и  несправедливые вещи,  которые  они  наговорили друг
другу,  они с еще большим рвением принялись каждый за свое дело,  после того
как рассерженная Аксинья Наумовна, всю ночь слышавшая через стену их громкие
голоса, вытолкала их из комнаты.


        II

     Мария Цой,  жившая в помещении школы, лежала одна в этом большом пустом
доме и тоже не спала всю ночь.
     С заседания корейского съезда она прошла в расположение корейской роты,
где должны были судить партизана-корейца за то, что он, играя с ружьем, убил
русского мальчика.
     Не  только вся семья крестьянина,  потерявшая мальчика,  но крестьяне и
крестьянки со  всего десятка,  где  жили и  столовались корейские партизаны,
пришли на собрание роты: одни - полные мщения, другие - ища справедливости.
     Собрание происходило на  лужке  в  самом  конце  этой  части села,  под
отрогом.
     Вместе  с  Марией  Цой  на  собрание пришли телеграфист Карпенко -  как
представитель ревкома -  и старичок с головкой-одуванчиком, Агеич. Агеичу по
его должности завхоза тут делать было нечего,  пошел он, по его словам, "для
интересу",  а на самом деле -  из боязни потерять Карпенко, с которым они по
вечерам тайно выпивали.
     Вооруженные партизаны-корейцы,  в  большинстве молодые люди,  в русских
гимнастерках и сапогах, в кепках, стриженые, обсели лужок вокруг, поджав под
себя ноги.  За  ними,  обступив их  плотной враждебной стеной,  частью уже в
кустах,  молча вытягивая лица из-за  голов передних,  стояли русские мужики,
бабы. Деревья вокруг были унизаны ребятами.
     Несмотря  на  напряженность  минуты,   почти  все  корейские  партизаны
смотрели только на  Марию Цой.  Эта необычайная,  в  русском платье,  но  не
русской,  родной  красоты девушка со  своими  страстными темно-карими косыми
глазами,  узкими кистями рук и  челкой черных блестящих волос,  спадавших на
белый  матовый лоб,  -  была  для  них  не  просто одной из  руководительниц
корейского восстания,  а нежной душою,  символом этого дела,  казавшегося им
самым  великим и  святым делом  в  мире.  И  они  смотрели на  нее  с  таким
обожанием, что она сидела бледная, чувствуя свою власть над ними.
     Подсудимый,  худенький паренек лет  семнадцати,  стоял посреди зеленого
лужка,  безжизненно свесив  тонкие руки,  подняв бледное лицо  с  смотрящими
куда-то  вдаль длинными глазами густого темно-лилового цвета.  Он чувствовал
вокруг себя враждебную стену мужиков,  видел, что товарищи избегают смотреть
на него,  но это было уже безразлично ему.  Он страдал оттого, что расспросы
председателя-корейца и какого-то русского старичка в картузе, рыдания матери
погибшего мальчика и  подробности,  рассказываемые плачущей бабкой,  вновь и
вновь возвращали его  к  виду  бьющегося головкой в  пыли  тела  мальчика во
взбившейся гороховой рубашке.  И страдал он еще оттого, что Мария Цой, перед
которой он хотел бы быть благородным рыцарем, как покойный король Ли Гванму,
что значит "Светлая воинственность", - видела его несчастье и позор.
     - Зачем  же  ты  с  ружьем-то  баловал?  Разве  ружье  затем дадено?  -
прижмуриваясь под смятым накось картузиком,  допытывался Агеич, окончательно
влезший в разбирательство дела.
     Подсудимый,  глядя поверх людей,  вспомнил,  как он всегда мечтал иметь
ружье,  и как блестело оно,  когда он смазал его маслом,  и как гордился он,
когда  на  него  возложили охрану имущества роты,  и  какое азартное чувство
овладело им,  когда он,  сидя на лавочке, нахмурив брови, щелкал затвором, и
золотистый  патрон  выпрыгивал  из  ствола,  как  бурундучок,  -  подсудимый
вспомнил все это и  не  ответил на вопрос.  Он понимал,  что все эти детские
подробности не  могут оправдать его теперь,  когда он  навеки обречен видеть
это бьющееся головкой в пыли тело мальчика в гороховой рубашке.
     - То-то вот и  оно,  что нельзя баловать с  ружьем,  -  радостно сказал
Агеич.  -  Ружье дадено супротив врагов трудового народа,  ружье надо беречь
как...
     - Будет  тебе...  -  тихо  сказал Карпенко,  сурово и  молча отгонявший
комаров от своих ушей, похожих на крылья бабочки.
     - Что ж будем делать теперь? - смущенно спросил председатель, обращаясь
глазами к Карпенко и Цой.
     - А  нас  чего  спрашивать?  Ты  у  собрания спроси!  -  сердито сказал
Карпенко, снова принимаясь за свои уши.
     Председатель молча обвел глазами собрание.
     Приговор был  уже  вынесен в  каждом сердце.  Приговор был  суров.  Все
смотрели в землю и молчали; молчали и мужики. Только ребята на деревьях жили
своей громкой отдельной жизнью.
     - Ни!  Скажи собранию, какое наказание ты считаешь справедливым за свое
преступление? - кротко обратился председатель к подсудимому.
     Подсудимый по-детски вздохнул и тихим спокойным голосом сказал,  что он
заслуживает смерти.
     - Правильно...   правильно...   -   тихо,  но  одобрительно  отозвалось
несколько голосов из среды корейцев-партизан.
     Мария Цой встала и подняла руку.
     - Есть ли здесь хоть один человек, который думает, что Ни убил мальчика
нарочно? - спросила она.
     Все молчали.
     - Нет  таких?   Я  советовалась  с  председателем  ревкома,   товарищем
Сурковым, - сказала Цой, - и мы вместе считаем, что Ни виноват в том, что он
плохой,  недисциплинированный партизан,  -  это  привело  его  к  несчастью.
Поэтому было бы правильнее,  если бы отобрали у него оружие и выгнали его из
отряда...
     Подсудимый медленно  повернул голову  и,  прямо  взглянув в  глаза  Цой
своими темно-лиловыми глазами,  сказал, что он не уйдет из отряда: как будет
он глядеть в  глаза отцу и  матери и маленьким сестрам?  Он просит товарищей
оказать ему последнюю услугу и расстрелять его. Отец убитого мальчика, босой
мужик с  седой прядью на  темени,  все время стоявший молча в  своей длинной
полотняной рубахе  без  пояса,  сделал жалкое движение рукой,  в  которой он
держал облезлую собачью шапку, и сказал:
     - Как я есть отец его...
     Взгляды всех, кроме подсудимого, повернулись к нему.
     - Как я  есть отец его...  а вот она есть...  матка его...  -  с трудом
подыскивая слова,  говорил мужик,  -  и  его,  как  сказать,  не  вернешь...
парнишку...  Вот мы просим...  Я и вот матка его... Я и вот она... Не губите
парня и не судите его. Он сам еще, ясно, малый... Простите, Христа ради. - И
он низко поклонился на четыре стороны, касаясь земли собачьей шапкой.
     Подсудимый упал лицом в  траву и  зарыдал.  Бабы в толпе завсхлипывали.
Молодые  корейские партизаны сидели  униженные.  А  среди  мужиков творилось
невесть что:
     - Да разве мыслимо за такое дело человека губить!
     - А с кем того не могло случиться?
     - Да он же еще мальчик! - всхлипывая, сказала молодая баба.
     - Тебе бы такого... мальчика! - съязвил было ее сосед.
     Но настроение мужиков уже переломилось в пользу подсудимого.
     - И эти злыдни туда же! Такая беда - и вдруг расстрелять!
     - Правду говорят, у них пар заместо души!..
     - А  ревком тоже надумал,  прости господи!  Чего ж  его теперь с отряда
гнать? Уж он теперь вот как аккуратно будет с ружем!..
     - Ну, стало быть, жив будет, - с удовольствием сказал Агеич, поняв, что
Карпенко теперь от него никуда не уйти.
     Мария Цой, с трудом сдерживая рыдания, покинула роту.
     И  теперь  она  лежала  одна  в  большом пустом  доме,  глядя  во  тьму
мерцающими косыми глазами, - поверженная.
     Цой знала,  что она скоро вновь увидит родную землю,  но она знала, что
никто ее там не ждет и  нет у  нее там не только друга,  но просто человека,
которому она  могла бы  довериться,  что  ей  все придется начинать сначала,
терпеливо собирать по зерну. И сердце ее разрывалось самой страшной тоскою -
тоскою одиночества и неверия в свои силы.
     Она  не  замечала,  что,  чем  больше она думала об  этом,  тем чаще ее
воображение останавливалось на Суркове.
     Этот  человек казался ей  тем,  о  ком  могли только мечтать она  и  ее
погибшие друзья. И все, что он делал и говорил, даже его внешность, даже его
короткие ноги и то,  что он хромал,  все это казалось Цой неотделимым от его
прекрасной сущности,  -  он мог быть только таким,  и только таким она могла
полюбить его.
     Все, что она видела здесь в эти дни, казалось ей бесконечно прекрасным.
И тем ужасней казалось ей все, что она оставила у себя на родине.


        III

     По  выработавшейся во время похода привычке Сережа проснулся чуть свет,
увидел спящего с подушкой на голове отца и вспомнил, что он уже дома. Что-то
очень важное, обеспокоившее его, сказал ему отец во время ночного разговора.
Что это было?
     А было вот что:  отец сказал, что быть истинным революционером - это не
только  всем  сердцем любить  народ,  но  и  ненавидеть его  врагов глубокой
ненавистью.
     Вчера,  не  желая  нарушать счастливого настроения,  Сережа отложил эту
мысль,  а  сейчас  он  проснулся с  этой  мыслью  и,  еще  полусонный,  стал
перебирать в уме, кого же он ненавидит глубокой ненавистью. И, к величайшему
удивлению и конфузу, обнаружил, что он решительно никого не ненавидит.
     Но  не  могло же  быть,  на  самом деле,  чтобы Сережа не был настоящим
революционером!  И он,  тут же забыв об этом,  насвистывая шепотом, чтобы не
разбудить отца, оделся и вышел на кухню.
     Аксинья Наумовна,  залезши руками и  головой в  отверстие русской печи,
разжигала печь, что-то мурлыча.
     - Доброе утро, Наумовна! - весело сказал Сережа.
     Она высунула голову и улыбнулась, блеснув крепкими еще зубами.
     - А ну,  поди,  поди сюда!  -  сказала она,  обтирая о передник смуглые
худые руки. - Вчера я так затуркалась с народом этим - и не расцеловала тебя
как следует.
     - Вот еще нежности!
     Сережа,  морщась,  вертел головой,  пока она, обняв его, целовала в обе
щеки.
     - Ладно! Иди, мойся. Вижу - уже взрослый стал, - сказала она и легонько
подтолкнула его в спину.
     Сережа, надев черную сатиновую рубаху и подпоясавшись лаковым ремешком,
вышел во двор.  Все вокруг -  строения,  сад,  склоны отрога,  -  все было в
тумане раннего утра,  но птицы уже посвистывали в саду.  У Сережи было такое
ощущение, точно он не был здесь очень давно.
     Сиделка  Фрося,  громко  зевая,  доставала ведром  на  журавле воду  из
колодца,   поставленного  на  границе  дворов  усадьбы  и  больницы.   Фрося
находилась по ту сторону сруба.  В  тот момент,  когда вышел Сережа,  Фрося,
нагнув  журавль,  только  что  зачерпнула  воды  и  начала  подымать  ведро,
перебирая руками по шесту.  И  в  это время увидела Сережу и задержала руки.
Журавль остановился.
     - Ах,  боже  мой,  Сергей  Владимирович!  -  взыграв  черными глазами и
бровями,  воскликнула она волнующимся голосом, который, казалось, исходил не
из ее гортани, а из какой-то самой дальней и таинственной глубины ее тела. -
Когда же вы воротились? Мы здесь по вас, ну, прямо, соскучились!
     - Здравствуйте, Фрося!
     Сережа  мгновенно залился  краской  и,  потеряв всякое  самообладание и
ощущение окружающего, пошел на Фросю, как на огонь.
     - Ой,   Сереженька,   какой  вы  совсем  мужчина  стали!  -  неожиданно
смутившись, сказала она и, отведя взгляд в колодец, начала быстро перебирать
руками по шесту, вытаскивая ведро.
     Сережа, не находя слов, прямо глядел на ее чуть тронутое пушком, совсем
еще молодое лицо счастливыми, глупыми глазами.
     - Такой красивенький стали!  -  тихо,  не  глядя на  него и  подрагивая
ресницами, говорила Фрося.
     - Как ты живешь?  - через силу спросил он, чувствуя, что молчать дольше
невозможно.
     - А какая уж наша жизнь!  - сказала она со вздохом, но быстрый, лукавый
взгляд ее черных глаз сказал ему другое.
     Она легко подхватила обеими руками ведро за  дужку и,  оттягивая его на
себя вместе с шестом от журавля, нечаянно сплеснула себе на подол и на босые
ступни.
     - Ай! - притворно взвизгнула она.
     Она  быстро вылила воду в  ведро,  стоявшее на  дощатом помосте рядом с
другим,  уже налитым, и, отпустив ведро от журавля, сразу взвившееся кверху,
стала отряхивать подол.
     - Как  замочилась!  -  приговаривала она  своим идущим из  глубины тела
голосом.
     Сережа,  испытывая приятное кружение в голове, видел мелькание пестрого
подола, загорелых рук и ослепительно белых выше колен, стройных сильных ног.
     Фрося опустила подол, продела коромысло под дужку одного, потом другого
ведра и легким, свободным движением взяла коромысло через плечо.
     - Прощайте пока,  Сергей Владимирович!  -  сказала она, улыбаясь. - Что
это вы никогда не зайдете к нам?
     - Я зайду, - поспешно сказал Сережа.
     "К кому это -  к нам?  Ведь она живет одна с детьми?  Ну да, она хочет,
чтобы я зашел к ней и к детям!" - говорил себе Сережа, глядя, как Фрося идет
по двору больницы,  упершись одной рукой в бок, изгибаясь на ходу стройным и
большим телом.


        IV

     Вдоль по гребню отрога и  по верхушкам деревьев в  саду,  еще окутанных
понизу туманом, побежало золотистое солнце восхода. Роса заискрилась в траве
и на листьях.
     - Да,  вот при каких обстоятельствах нам довелось увидеться,  - грустно
говорила Лена,  идя по аллее рядом с Сережей.  - Ты вырос, вообще изменился,
не знаю -  в лучшую или в худшую сторону. Кажется, в лучшую. Но мне все-таки
труднее найти с  тобой общий язык.  Сядем здесь,  -  указала она на  любимую
скамейку под яблоней. - Расскажи, что ли, как вы там бродили?
     Сережа начал было  рассказывать,  но  увидел,  что  Лена с  окаменевшим
лицом, не слушая его, смотрит на склоны хребта за рекой, где по жилам ключей
медленно всползали вверх клочья тумана.
     - Да ты не слушаешь меня!..
     - Ты все не о том говоришь,  -  протяжно сказала она. - Мне хотелось бы
больше услышать о тебе самом.
     - Начинаются фокусы!  -  обиделся Сережа.  -  Я о себе и рассказываю. И
вообще,  я  думаю,  было  бы  лучше,  если  бы  ты  рассказывала о  себе,  -
подчеркнуто сказал он.
     - Почему?
     - Согласись сама,  ты проделала более необычный путь,  -  сказал он, не
решаясь уточнить свою мысль.
     - Очевидно,  ты  так же,  как и  все,  расцениваешь меня,  как какой-то
чуждый осколок,  попавший в честную пролетарскую среду, вроде тебя и папы? -
Она враждебно и зло усмехнулась.
     - Ленка!  Что с  тобой?  -  вдруг прежним,  добрым и ласковым Сережиным
голосом сказал он. - Ты какая-то нервная, злая и вчера и сегодня...
     - Должно быть,  от непроходимой монументальности чувств,  в которой все
упражняются почему-то надо мной и  передо мной...  Очевидно,  потому,  что я
жизненно слабее других,  - с едва сдерживаемым раздражением говорила Лена. -
Боже мой!  Неужели нет на свете простых людей,  людей ясных чувств,  чистого
взгляда!  -  вырвалось у  нее  из  самого сердца.  -  Не  люди,  а  какие-то
памятники!  Даже  ты  предстал  передо  мной  в  виде  какого-то  маленького
памятничка...
     - Я не понимаю, что ты хочешь... - начал было Сережа и не докончил.
     Лицо  Лены  преобразилось  от  внезапно  осветившего  его  любопытства,
удовольствия, кокетства. Она поднялась со скамьи и быстро пошла по аллее.
     Сережа  увидел  вышедшего из  кустов  навстречу Лене  Семку  Казанка  в
сдвинутой набекрень американской шапочке на белой головке.
     Семка  и  Лена,   улыбаясь  и  прямо  глядя  друг  на  друга,  довольно
продолжительное время подержались за руки.  Сереже не было слышно, о чем они
говорили,  но  он  видел,  как  чередовались на  лице  Семки  то  задорное и
нахальное,  то  детски наивное и  даже  нежное выражение,  и  как  Лена явно
кокетничала с  ним  и  один  раз  громко засмеялась,  и  как  Семка раза два
машинальным движением девичьей своей руки снял с  плеча Лены не  то пушинку,
не то ниточку.
     Вот какой разговор происходил в это время между Леной и Казанком:
     - Здравствуйте, Казанок!
     - Здравсьтвуй! Я уже часа два жду, когда выйдесь, - нежно шепелявил он.
     - Я очень рада видеть вас, Казанок!
     - Рада?  А  я  думаль,  ты там все с  нацяльством,  -  где тебе помнить
маленького человечка!
     - Я сама маленький человечек,  Казанок. Начальству нет до меня никакого
дела.
     Как  и  в  прошлую встречу,  Лена  испытывала необыкновенную легкость и
свободу общения с Казанком.  Она могла говорить с ним решительно обо всем, и
молчать,  не испытывая неловкости, и трогать его, и не удивилась бы, если бы
он начал делать то же.
     - Что  -  братишка твой  приехаль?  -  спросил Семка,  поведя  бровью в
сторону Сережи, и усмехнулся. - Он тебе про меня насказет!
     - Разве у вас дурные отношения?
     - У него дурные, у меня умные, - насмехался Семка.
     - Если ты хочешь,  чтобы я  была дружна с  тобой,  -  сказала Лена,  не
замечая,  что стала называть его на "ты",  -  ты должен помнить, что я очень
люблю его.
     - Я тозе, - дерзко отвечал он.
     - Ты все же очень нахальный парень, - просто сказала она.
     - А ты - красавуська. На тебя глядеть, аж глазам больно.
     - Красавушками,  положим,  коров зовут.  -  Лена улыбнулась. - Я правда
нравлюсь тебе, Казанок?
     - Очень. Я мог бы ходить за тобой, как нитка за иголькой.
     Она засмеялась.
     - Мне придется вынуть нитку из иголки. Мне пора в больницу. Я еще увижу
тебя, Казанок?
     - Захочешь, увидись.
     - А как я найду тебя?
     - Я сам найду тебя, махонькая.
     - До свиданья, Казанок!
     И  Лена,  как и  вчера,  нежной своей ладонью чуть коснулась его головы
между ухом и шапочкой.
     - Как ты можешь с ним так...  с этой сволочью! - мрачно говорил Сережа,
не будучи в силах глядеть на Лену. - Ведь это же сволочь! - повторил он.
     - Почему ты так ругаешь его?  -  спросила Лена,  пытливо глядя в  глаза
Сереже.
     - Это же сын местного барышника, прожженный, бесстыдный парень!
     - Он же партизан?
     - Что из того!
     - Ты завидуешь ему, - спокойно сказала Лена.
     - Я завидую ему?!
     Сережа смутился.  Он  смутился оттого,  что в  его отношении к  Казанку
действительно был  элемент  зависти.  Он  чувствовал,  что  не  только  этим
определяется его враждебное отношение к Семке,  но Лена,  как обычно,  нашла
именно эту нездоровую и личную сторону в его поведении.
     - Глупости какие!  -  сказал  он  смущенно и  сердито.  -  Да  что  же,
поступай, как знаешь...
     - Не любишь ты правды,  -  усмехнулась Лена.  Она вздохнула.  - Пойдем,
если так...
     Да,  отношения между Леной и  Сережей уже не  были прежними дружескими,
искренними отношениями.
     От  прекрасного  утреннего  настроения  не  осталось  и  следа.  Как  в
последние дни похода, Сережей овладело чувство недовольства собой и ощущение
какой-то неустроенности всего.


        V

     Наскоро позавтракав на кухне, Сережа в том же настроении беспокойства и
недовольства собой пошел в ревком.  Его официальная должность в ревкоме была
- инструктор культурно-просветительного отдела.  Он работал под руководством
Ванды.  Мысль о  том,  что он снова должен будет вернуться к исполнению этих
скучных, немужественных обязанностей, была ему невыносима.
     Сережа вошел в помещение канцелярии ревкома и, удивленный, остановился.
Посреди  комнаты  стоял   Хрисанф  Бледный  и,   держа   в   руках   толстую
непереплетенную книгу,  громко читал по  ней  какие-то  стихи.  Против него,
подбоченясь,  как  гусар,  стояла Ванда и  слушала.  Выражение ее  красивых,
недобрых  глаз   было   восторженное.   Черноголовая  машинистка,   упершись
подбородком в спинку стула, смотрела на них обоих, ничего не понимая.

                ...Так идут державным шагом -
                       Позади - голодный пес,
                Впереди - с кровавым флагом,
                       И за вьюгой невидим,
                       И от пули невредим,
                Нежной поступью надвьюжной,
                Снежной россыпью жемчужной,
                       В белом венчике из роз,
                       Впереди - Исус Христос.

     Хрисанф Бледный опустил книгу и, ошеломленный, посмотрел на Ванду.
     - Изумительно!  -  с  чувством сказала она.  -  Прекрасно!..  "В  белом
венчике из роз,  впереди -  Исус Христос..." Вот как надо писать, Хрисанф!..
Ты слышал? - обратилась она к Сереже.
     - Что это такое? - мрачно спросил он.
     - Новая поэма Блока!  Хрисанф на офицерской квартире в Шкотове захватил
несколько книг;  я смотрю -  петербургский журнал "Наш путь",  и вдруг такая
изумительная вещь!
     - Ничего изумительного не нахожу,  -  холодно сказал Сережа,  - мистика
какая-то.
     - Какая же это мистика?.. Это же символ! Ты просто ничего не понимаешь,
- оскорбленная, сказала Ванда.
     - Нет, главное, частушки хорошие есть, - сказал Хрисанф Бледный.
     - Когда  я  смогу  отчитаться  перед  тобой?   -  не  глядя  на  Ванду,
сухо-деловито спросил Сережа. - Предупреждаю заранее: многие твои задания не
удалось выполнить...
     В это время отворилась дверь, и вошел Сеня Кудрявый.
     - Сеня! - радостно воскликнул Сережа.
     - Застал,  слава богу, - сказал Сеня, с трудом переводя дух, и, схватив
Сережу за руку,  улыбнулся,  показав свои ровные кремовые зубы.  - Пойдем со
мной. Живенько...
     Сережа,  даже не взглянув на Ванду и Хрисанфа,  вместе с Сеней вышел из
ревкома.
     - На  рудник посылают нас с  тобой,  -  идя по  улице рядом с  Сережей,
вполголоса,  весело говорил Сеня. - Я думал, вчера сказали тебе, да вижу, не
ищешь меня, думаю - не схотел.
     - Что ты,  я с радостью! - воодушевился Сережа. - А что мы должны будем
там сделать?  -  с волнением спросил он:  он подумал,  что,  может быть,  их
посылают что-нибудь взорвать или кого-нибудь убить.
     - Бастовать хотят они,  а мы должны уговаривать, чтобы не торопились...
Только ты все это в секрете держи.
     - Что ты, Сеня! Я очень рад. - Сережа поймал Сенину руку и на мгновение
крепко сжал ее. - Ты знаешь, мы так переволновались за вас!
     - Из-за хунхузов? Пустяками обошлось, - собрав у глаз веселые морщинки,
сказал Сеня.  -  А как добрались вы?  Как сестра?  -  спросил он с некоторым
смущением.
     - Сестра?  Хочешь,  я вас познакомлю?  -  сказал Сережа,  обрадовавшись
возможности загладить этим размолвку с Леной.
     - Не   официально  ли  выйдет?   Стоит  ли?   -   колебался  Сеня,   но
чувствовалось, что ему очень этого хочется.
     - Глупости какие! На минутку забежим в больницу - и все.
     Они, чтобы не привлечь внимания раненых, зашли в больницу не с главного
хода, с улицы, а со двора, и сразу наткнулись на Фросю.
     - Ай-ай,  в служебное время!  Ну только для вас,  Сереженька, - сказала
Фрося, обдавая его светом своих веселящихся бесовских глаз.
     Лена в белой косынке,  озабоченная тем,  от чего ее оторвали,  вышла на
крыльцо.
     - Я хочу познакомить тебя с моим лучшим другом - Сеней Кудрявым. Вот...
     Сережа  указал  на   Сеню,   который  со   своим  обычным,   спокойным,
грустноватым выражением смотрел на Лену.
     Она оказалась совсем не  похожей на Сережу,  но еще прекрасней,  чем он
ожидал.
     - Кудрявый?  Я знаю вашу фамилию из газет,  - без улыбки говорила Лена,
внимательно приглядываясь к  нему:  несомненно,  она где-то  видела это чуть
тронутое нежным загаром бледное лицо.  -  Простите,  не могу подать руки.  Я
очень рада. И особенно рада за Сережу.
     Она  не  лгала.  Лицо  Сени  сразу  понравилось ей  своим  выражением -
выражением душевной тонкости, ума и простоты.
     Она помолчала,  ожидая,  что он  скажет что-нибудь,  но  Сеня ничего не
говорил, а все смотрел на нее со своей спокойной, умной, грустной улыбкой.
     - Я  так и  знал,  что вы понравитесь друг другу!  -  нетактично сказал
Сережа.
     Сеня так смутился,  что на него жалко было смотреть. За ним смутилась и
Лена.
     - Мне надо идти, - заторопилась она. - До свиданья!
     В дверях она обернулась и виновато улыбнулась Сене. "Где я его видела"?
- подумала она.


        VI

     Они выехали на рудник верхами,  а  потом пошли пеше по той самой тропе,
где происходило свидание Суркова с американским майором.
     По этой тропе проходила вся связь между партизанским штабом и рудником,
а через рудник - с городом.
     Километрах в трех от рудника на тропе был установлен пост.
     Когда Сеня и Сережа с проводником достигли поста,  была уже ночь. Скалы
и  кусты  вокруг  и  распростершаяся далеко  позади  долина  Сучана лежали в
бледном свете ущербного месяца.
     На  каменистой площадке перед  темным входом в  пещеру горел  костерик.
Человек десять  -  двенадцать невооруженных людей  сидело  и  лежало  вокруг
костра.  С  площадки  виднелись звездное небо,  вершины  деревьев,  растущих
откуда-то из темного низу, и дальние скалы, облитые светом месяца.
     Эти освещенные таинственные скалы,  и темные провалы распадков, и пламя
костра,  и  сборище людей в ночи -  все это сразу наполнило Сережу волнующим
романтическим чувством.
     Человек в одежде горнорабочего привстал на коленях и, защищаясь ладонью
от костра, всматривался - кто подошел.
     - На рудник, что ли? - глуховато спросил он.
     - А что вас много так? - спросил Сеня.
     - Свои это. Пленные красноармейцы из России, - ответил горнорабочий.
     - Пленные красноармейцы?!  -  Лицо  Сени так  и  озарилось радостью.  -
Выходит, можно новости узнать у вас, про Россию-то? - взволнованно спрашивал
он.
     Красноармейцы зашевелились, заулыбались.
     - Мы ведь уже скоро год как в плену,  -  сказал один.  - Нас в эшелонах
смерти везли.
     - Вот оно что!.. - сочувственно протянул Сеня. - Где ж вы сидели?
     - На Чуркином мысу.
     - Давно бежали?
     - Недели две.
     - Кто вас направил сюда?
     - Рабочий "Красный Крест".  У нас письмо есть от комитета,  - торопливо
сказал красноармеец,  забоявшись, что ему не верят, - да велено прямо в руки
товарищу Суркову отдать.
     - Ну,   поздравляем  вас  от  лица  всех  наших  товарищей  партизан  с
благополучным прибытием! Будем знакомы! - торжественно сказал Сеня.
     Сеня  и   Сережа  обошли  всех  красноармейцев,   крепко,   с  чувством
приветствуя их рукопожатиями.
     - Здоровы все? - спрашивал Сеня. - Рады небось?
     - У-у...  перву ночку, как вольно вздохнули! Даже не верится, что среди
своих! - вперебой радостно заговорили красноармейцы.
     - Вы,  как в  Скобеевку придете,  в  отряд Гладких проситесь.  Скажите,
такой договор у вас со мной...
     - Так вы,  значит,  Кудрявый?  -  медленно и глуховато сказал человек в
одежде горнорабочего, когда Сеня и Сережа уселись у костра перекусить. - Мне
в  аккурат велено на  рудник вас  провести,  да  я  бы  советовал денек  вам
обождать...
     - А что? - насторожился Сеня.
     - А то,  что я их с трудом провел, - горняк кивнул на красноармейцев, -
тревога кругом. Охрану усилили, и, где сейчас посты, даже не знаю.
     - С чего тревога-то?
     - Сегодня у  нас  забастовка началась...  всеобщая,  -  спокойно сказал
горняк.
     Весь вчерашний спор с Бутовым мгновенно прошел перед Сеней.
     - Как же оно получилось? - спросил он.
     - Оно  все  копилось,  копилось.  А  сегодня в  четвертой шахте двух  в
гезенке насмерть задавило,  вся шахта бросила работу, пошла по другим шахтам
народ сымать. Часам к двум весь рудник встал.
     Сеня, сильно побледнев, некоторое время молча смотрел на огонь. Сережа,
взволнованный тем, что путешествие может сорваться, нерешительно спросил:
     - Что же мы теперь? Домой?
     - Домой? - удивился Сеня. - Нет, братец ты мой, придется нам теперь, не
теряя ни минутки,  на рудник идти.  Теперь там самая нужда в  нас.  Придется
тебе, товарищ, как хочешь, а доставить нас немедля, хоть по воздуху. Уж там,
на руднике, закусим, - улыбнулся он Сереже.
     Сережа торопливо стал  укладывать суму.  Двое  красноармейцев бросились
ему помогать. И все красноармейцы сразу засуетились вокруг Сени и Сережи.
     - Хлеб, хлеб передай, не видишь? - укоризненно говорил один другому.
     Сережа вдруг понял,  что эти люди,  год просидевшие в плену,  чувствуют
себя как  бы  виноватыми в  том,  что они избавились от  опасности,  которая
угрожает Сене и Сереже.
     - До  свиданья,  товарищи дорогие!  Скоро увидимся!  -  Сеня  прощально
поднял руку.
     Сережа, улыбаясь, поднял свою.
     Все повставали.  На  лицах красноармейцев было взволнованное,  теплое и
мужественное выражение.
     - Счастливо добраться!..  Успеха вам!  -  говорили они, прощально махая
руками. Некоторые сняли шапки.
     "Как все это прекрасно!"  -  растроганно думал Сережа,  в последний раз
взглянув на красноармейцев,  на пламя костра в  ночи и  устремляясь в темное
страшное отверстие между скалами.


        VII

     Чтобы повидать Суркова, Яков Бутов и товарищ его по рудничному комитету
использовали воскресный день и  не спали две ночи.  У  Бутова вот-вот должна
была родить жена,  а у товарища его,  Фили Анчишкина, любимая дочь, Наташка,
лежала больная.  Но  как только прогудел гудок утренней смены,  оба стали на
работу.
     Бутов  работал забойщиком в  шахте  Э  1,  расположенной почти в  самом
центре поселка.  Филя -  чернорабочим эстакады на шахте Э 4,  одной из самых
дальних.
     Незадолго до  обеда на забойщика Ивана Николаева и  его подручного Ваню
Короткого, работавших в шахте Э 4 в дальнем квартале и почти уже добравшихся
до верхнего горизонта,  хлынула многотонная лава угля,  воды и  грязи.  Лава
сбила их со стоек,  и  вместе со всей лавой,  колотясь о нижние стойки,  они
полетели с  шестидесятиметровой высоты в  узкое горло гезенка,  где их трупы
были забиты углем и породой.
     Первым о  катастрофе узнал китаец-коногон:  подкатив к  устью гезенка с
поездом вагонеток,  он  увидел,  что из гезенка не поступает уголь и  сильно
сочится вода.
     Рабочие нижнего горизонта, побросав работу, побежали по штрекам к месту
катастрофы. Забойщики и их подручные, быстро и ловко, как обезьяны, скача по
стойкам, спускались вниз и тоже бежали к месту катастрофы.
     Штейгеры,  десятники,  боясь самосуда,  кто клетью,  а кто по лестнице,
бросились вон из шахты.
     Рабочие  были  в  том  состоянии  предельного возбуждения,  когда  одно
горячее слово могло толкнуть их  на  самые отчаянные поступки.  И  слово это
было сказано.
     Забойщик Максим  Пужный,  обладавший ужасной силы  голосом и  считавший
себя  анархистом,  после того  как  в  восемнадцатом году  приезжий анархист
назвал его "братом по мысли", поднял над головой лампу и крикнул:
     - Бросай работу! На-гора!..
     И все подняли над головами лампы, кирки, лопаты и закричали:
     - На-гора!.. На-гора!..
     Изуродованные  трупы  были  извлечены  из  гезенка.  Неся  их  впереди,
потрясая  тяжелым  горняцким инструментом,  поблескивающим при  свете  ламп,
рабочие хлынули по главному штреку к клети.
     Филя немедленно послал человека известить обо всем Якова Бутова.
     Слух о  несчастье,  сильно преувеличенный,  мгновенно прошел по рабочим
жилищам.  Толпа родственников,  стариков,  женщин,  детей, все пополнявшаяся
рабочими вечерней и ночной смен, бросившими домашнюю работу или разбуженными
от сна,  стояла поодаль от надшахтного здания; милиция не подпускала ближе к
копру.
     Но  как  только  первые рабочие утренней смены  с  еще  не  потушенными
лампами на поясах,  с черными руками и лицами, на которых страшно выделялись
горящие  глаза,  вывалились из  надшахтного здания,  толпа  прорвала  редкую
цепочку милиционеров и окружила погибших.
     Жена Николаева упала мужу на грудь и  стала биться и  кричать.  Старики
его,  держась за  руки,  и  дети его с  выражением удивления на лицах стояли
возле. И все вокруг смотрели на них и ждали, чем все это кончится.
     А  Ваня  Короткий был  никому не  известный бродяжка,  и  на  него мало
обращали внимания.  Потом  сквозь толпу  пробилась девушка в  голубой кофте,
запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега.  Она пробилась сквозь толпу грудью и
локтями, никого не видя перед собой, и остановилась, только когда никого уже
не  оставалось между ней и  Ваней.  Она увидела кровавую грязную кашу вместо
его лица и  сразу присмирела.  Она не  отвернулась,  не заплакала,  а  так и
осталась стоять над  Ваней,  прижав к  груди  смуглые кулачки,  в  одном  из
которых зажат был батистовый платочек.
     Филя,  страдая от сознания,  что приказ Суркова не может быть выполнен,
поднялся на эстакаду, жалобно сморщился и открыл митинг.


        VIII

     Яков Бутов с  товарищами обедал под землей,  когда ему доставили сверху
две записки:  о том,  что поднялась четвертая шахта,  и о том,  что жена его
начала рожать.
     Сославшись на то, что жена начала рожать, Бутов побежал к стволу шахты.
Платком,  в котором ему принесли обед,  он завязал голову,  чтобы при выходе
подумали, будто он поранил голову и идет в больницу.
     Едва он вышел на улицу,  мимо него,  обдав его комьями земли, промчался
полувзвод казаков.
     Ближний путь к  шахте Э 4 проходил улицей,  на которой жила в маленьком
беленом домике семья Бутова. Он побоялся, что кто-нибудь из родни перехватит
его и тогда трудно будет уйти от рожающей жены, и побежал другой улицей.
     Он миновал поселок и тропою между шахтами,  копры которых выступали над
лесом,  выбежал на  поросший кустарником отрожек.  Перед ним открылся лужок,
весь  покрытый оранжевыми купальницами.  Из  леса,  по  дороге через  лужок,
медленно шла демонстрация:  рабочие утренней смены в  черных от угля робах и
рабочие вечерней и  ночной  смен  в  домашних одеждах.  Среди  демонстрантов
немало было женщин и детей.
     Впереди колонны на носилках несли покрытые рогожами трупы погибших.  По
обеим сторонам демонстрации,  топча оранжевые купальницы, гарцевали казаки в
фуражках с околышами под цвет купальниц.
     Бутов понял,  что четвертая шахта уже успела снять рабочих шахты Э  6 и
5-бис и все вместе идут снимать другие шахты и что казаки растеряны и боятся
затронуть демонстрацию.
     Бутов был природным вожаком, которые всегда таятся в рабочей среде, как
искры в  кремне.  Достаточно ему  было  увидеть эту  демонстрацию с  трупами
вместо  знамен  впереди,  чтобы  понять,  что  теперь уже  никак  невозможно
выполнить приказ Суркова,  а  надо возглавить стачку и  развернуть ее во всю
силу.
     Когда демонстрация,  сопровождаемая казаками,  подвалила к  шахте Э  5,
половина рабочих была уже  наверху,  и  Бутов,  окруженный толпой,  сидел на
бревнах посреди двора и  распределял делегации по шахтам,  еще не затронутым
стачкой, - чтобы шахты примыкали к бастующим.
     Толпа демонстрантов,  слившись с  рабочими пятой шахты,  заполнила весь
двор.  Бутов поднялся на  бревнах.  Казаки,  оттиснутые со двора,  сдерживая
приплясывающих коней,  переругивались с задними рядами, не решаясь пустить в
ход плети.  Осмелевшие поселковые мальчишки проныривали под брюхами у коней.
Стая голубей,  вспугнутых толпой,  кружилась над вершиной копра,  где у  них
были гнезда. Бутов поднял свои черные руки. Наступила тишина.
     - Товарищи!  С чего пошли все беды наши?  -  спросил Яков Бутов.  - А с
того они пошли,  беды наши,  что ни на земле, ни даже под землей не дают нам
жить и работать по своей воле и разуму.  За что погибли товарищи наши?  - Он
указал пальцем на покрытые рогожами трупы Николаева и Короткого, покоившиеся
на носилках у его ног.  -  За что пухнут с голоду дети наши? За что замучили
Игната Саенко и  других,  несть им числа?  За что гибнут в сопках партизаны,
прекрасные герои наши?  -  спрашивал он,  поводя над  толпой своими могучими
усами.
     Толпа грозно молчала.  Все смотрели на  него.  У  Максима Пужного глаза
горели,  как у  кошки.  На  лице у  Фили,  стоявшего у  самых носилок,  было
выражение наивной торжественности.
     - А  за  то,  что не  сами мы  установили эту власть,  -  сказал Бутов,
погрозив пальцем в  пространство,  -  а  чужие штыки посадили ее на шею нам.
Дозвольте же  наперво заявить этим господам,  что  никто из  нас  не  станет
работать, доколе хоть один солдат чужой державы останется на земле нашей!..
     Только  он  сказал  это,  над  толпой  точно  разорвалось что-то.  Люди
исступленно,  яростно хлопали в ладоши, кричали "ура", "правильно", вздымали
кулаки, фуражки.
     С  высоты  бревен  Бутову видны  были  серые  крыши  поселка и  пыльная
Екатериновская  дорога,   -  она  шла  мимо  шахты  Э  5.  Он  вдруг  увидел
показавшуюся вдали из поселка колчаковскую пехоту.  И в это же время рядом в
лесу  протяжно  загудел  гудок:   шахта  Э   7  извещала  о  том,   что  она
присоединяется к бастующим.
     Собрание приветствовало гудок новым взрывом криков и аплодисментов.
     - Кто за эти требования, товарищи, подыми руки! - командовал Бутов.
     Все подняли руки. Народу было уже не менее трех тысяч.
     - Можно добавить?  -  угрожающе спросил Максим Пужный.  -  Два слова от
анархистов! - кричал он.
     - А теперь,  товарищи,  -  не слушая его,  продолжал Бутов, - рудничный
комитет призывает всех к  спокойствию и  предлагает всем по домам разойтись.
Подставлять свою грудь под  пули расчету нам нет!  Расходись все поодиночке,
держись кустов.  Каждый держи  связь  со  своим  шахтным комитетом.  Шахтные
комитеты - держи связь с рудничным комитетом... - Он снова поднял над толпой
черные свои руки и потряс ими.  -  Держи дисциплину,  товарищи! - крикнул он
помолодевшим голосом.
     Собрание,  как вышедшее из берегов озеро,  сначала медленно,  потом все
быстрей и быстрей растекалось во все стороны; отдельные его струи видны были
уже  далеко  в  кустах.  Одиночные фигуры казаков то  появлялись на  людской
волне, то исчезали, уносимые течением.
     Вахмистр с усами,  не хуже, чем у Якова Бутова, и еще несколько казаков
пробились наконец к бревнам, где стоял Бутов, но его уже и в помине не было.
Сторож рудничного двора,  безбородый, сморщенный инвалид с деревянной ногой,
сидел на бревнах и облизывал цигарку.
     - Куда он пошел,  не видел? - взняв плеть, сдерживая косящуюся на плеть
лошадь, грозно спросил вахмистр.
     Сторож искоса взглянул на  вахмистра и  выпустил два-три неопределенных
старческих кашля,  а может быть,  и смешка: смерть давно уже не была страшна
старику.
     Шахта Э 8 гудела в лесу о том, что она присоединяется к стачке.


        IX

     После  поражения белых  частей  под  Шкотовом и  провала наступления на
Перятино Ланговой уже не мог обманывать себя в том, что ему удастся удержать
рудник без  поддержки японских войск.  И  по  мере того как  беспомощность и
униженность его  положения становились все  наглядней для него,  рушился тот
моральный  стержень,   который  поддерживал  его   в   состоянии  внутренней
собранности, независимости и деятельности.
     Зевая  от  тоски  и  скуки,  он  просиживал долгие  бесплодные вечера у
управляющего,  в  ленивой и  презрительной усмешкой принимая ухаживания дам;
играл в карты и много пил, заглушая всякую возможность работы мысли.
     И  всюду,  где бы  он ни появлялся,  он встречал жену Маркевича,  молча
преследовавшую его  своим голубым,  пустым,  порочным взглядом.  Этим  своим
взглядом, улыбками, скрытными и в то же время какими-то по-детски и низменно
откровенными,  прикосновениями рук, всегда неожиданными, мягкими, кошачьими,
она  сразу  устанавливала свои  особые  и  очень  интимные  отношения  не  с
Ланговым, а с кем-то жестоким и слабым и опустившимся внутри него.
     Этому второму она  как  бы  говорила о  том,  что  с  ней все можно.  И
Ланговой  чувствовал,   как  между  ним  и  этой  женщиной  исчезают  всякие
установленные жизнью преграды.
     Когда поднялась четвертая шахта, Ланговой находился не на руднике, а на
позициях на Перятинской дороге,  где в  ожидании наступления партизан рылись
окопы и блиндажи.
     Ланговой тотчас же выехал на рудник.
     Его  встретила всеобщая растерянность.  Шахты  одна  за  другой бросали
работу.  Управляющий поминутно звонил в  штаб,  взволнованным голосом просил
принять меры.  Маркевич,  дергаясь лицом и  плечами,  говорил о том,  что он
давно  предупреждал,  а  теперь умывает руки,  и  Ланговой вдруг понял,  что
Маркевич боится.
     Ланговой послал усиленные наряды на шахты,  еще не захваченные стачкой,
с распоряжением никого не пропускать в шахты и не выпускать из них.
     В  четыре часа  прогудел гудок  вечерней смены,  но  никто не  стал  на
работу.
     Большинство  шахт  пустовало,   работали  только  водоотливные  насосы.
Рабочие первой и  второй шахт,  расположенных в  самом поселке,  и девятой и
десятой,  находившихся под японской охраной,  не  успели подняться на-гора и
бастовали под землей.
     Шахта Э  1,  в  которой работал Яков Бутов,  была самой старой и  самой
крупной на руднике.  В ней работало до полутора тысяч человек,  из них свыше
трехсот китайцев.
     Председателем шахтного  комитета здесь  был  Пров  Саенко,  однофамилец
замученного Пташки,  бесстрашный,  веселый, в осенних кудрях парень, уличный
вожак и озорник, любимец поселковых девушек.
     О положении дел веселый Пров,  работавший под землей, узнал по телефону
от администрации,  когда перестала работать клеть и выяснилось, что штейгеры
и  десятники,  за исключением двух-трех,  находившихся в дальних выработках,
выбрались на-гора.
     Оставшихся штейгеров хотели было тоже выпустить по лестнице,  не желая,
чтобы в шахте оставались хозяйские уши.  Но Пров, нехорошо и весело подрожав
ноздрями, сказал:
     - Пущай-ка с нами посидят...
     И  штейгеров заперли  в  конюшню для  слепых  подземных лошадей,  велев
аккуратно ухаживать за ничем не виноватой скотиной.
     В  большом скоплении людей всегда есть немало трусов и еще больше людей
неясных,  поведение которых зависит от  того,  кто  берет верх.  Но  старики
шахтеры,  когда они не наверху,  а  под землей,  обладают особенным чувством
дисциплины и  дружбы,  похожие в  этом отношении на  старых моряков во время
аврала.
     Только в  первые минуты возникла паника в более отдаленных выработках и
постояла толчея возле подземного рудничного двора,  где обосновался теперь в
конторке забастовочный комитет. Но не прошло и получаса, как создалась такая
обстановка, когда не только бегать зря, но даже задавать вслух относящиеся к
событию вопросы было уже неудобно.
     Рабочие  со  всех  выработок были  стянуты в  ближние штреки.  Китайцев
решили не неволить и собрали их на митинг, - китайцы примкнули к стачке.
     Через некоторое время по всем штрекам, как в детской игре в телефон, из
уст в уста пошел опрос:  у кого есть часы.  Опрос установил, что ни у одного
из полутора тысяч шахтеров часов не было.
     Но если ни у  кого из горняков не было часов,  то у многих обнаружились
карты.  Когда Пров пошел по штрекам проведать людей, уже во всех местах, где
висели   или   стояли   горящие   лампы,   образовались   кружки.   Молодежь
группировалась  больше   вокруг   откатчиц,   веселыми  шутками  встречавших
кудрявого Прова.
     - Только смотрите у меня!.. - Пров погрозил золотисто-черным пальцем со
стальным колечком.
     - Это ты у нас ходок,  Пров Алексеич, а это что ж за народ, - зелень! -
бодренько сказала старуха Чувилиха, лет тридцать уже работавшая по шахтам.
     - Под землей-то грех, бабушка! - отшутился Пров при общем смехе.
     В чуть освещенном мокром тупичке человек до тридцати молодых шахтеров и
шахтерок, наладив на расчески и гребешки папиросную бумагу, играли "Барыню",
и парень и девушка,  похожие на водолазов,  полуприсев,  чтобы не стукнуться
головами  о  крепление,   оттаптывали  ее,   "Барыню",  тяжелыми  горняцкими
башмаками.
     - ...И лежит она,  та Атланида,  на дне морском -  улицы, церкви, бани,
кабаки, а поверх ее вода. Соленая, - дребезжал в кромешной тьме стариковский
тенорок.
     - А люди? - спросил Пров, приподняв свою лампу.
     - Люди! Сказано, на дне морском! - отвечал кто-то из слушателей.
     - Ну,  это  как  сказать,  это  никому  не  известно,  -  поправил  его
рассказчик,  покосившись на подошедшего,  - это еще никому не известно, чего
оно там на дне морском, - продребезжал он своим тенорком.
     - А  оно  без людей еще интересней,  -  сказал кто-то,  -  стоят башни,
дворцы царские,  замки,  - он имел в виду замки, - а округ них рыбы плавают.
Большие... акулы, сомы... - таинственно говорил он.
     - В  море сомы?  Сам  ты  сом!  -  сказал Пров.  -  Давайте лучше песню
сыграем. Хорошую. Из тех, что не полагается...
     Старик-рассказчик,  видавший виды,  с  готовностью кхекнул в  бородку и
затянул "Замучен тяжелой неволей",  но Пров нашел,  что до этой песни еще не
дошло.  Он  завел  "Вставай,  подымайся,  рабочий  народ".  Соседние  группы
примкнули к ним, и песня покатилась по штрекам.
     Тысяча с  лишним людей,  рассевшихся звездообразно под землей на  общем
протяжении в  два километра,  не могла петь в  лад.  Песня перекатывалась из
одного штрека в  другой,  возвращалась обратно;  ее  накатывавшиеся волны  с
грохотом сшибались с встречными, - казалось, это сама земля гудит.
     Но  там,  на  земле,  не  было слышно этой песни.  Слушали песню только
китайцы, молча сидевшие в темном штреке на корточках друг против друга.


        X

     Вокруг шахт,  забастовавших под землей, собрались толпы женщин и детей.
Женщины осыпали солдат насмешками и  бранью и  чуть не  плевали им  в  лицо.
Дети,  что постарше,  кидались камнями,  а те, что поменьше, плакали. Казаки
разгоняли толпы плетьми, но толпы собирались снова, с каждым разом становясь
смелее.
     У  шахты Э  2  женщины стащили с  лошади отбившегося от  своих казака и
сняли с него штаны и сапоги.
     Часам к  пяти  забастовали железнодорожники,  рабочие подвесной дороги,
рабочие коксовой печи и электрической станции.
     Ланговому сообщили из  конторы  управления,  что  пришли  представители
стачечного комитета и управляющий просит принять участие в переговорах.
     Он поехал в сопровождении Маркевича, адъютанта и эскорта казаков.
     Не  слышно  было  ни  привычного жужжания вагонеток подвесной дороги  и
грохота  сгружаемого  и  нагружаемого  угля  и  маневрирующих  составов,  ни
посвиста "кукушек" на станции.  С горы виден был весь поселок,  дальний край
которого под сопками был уже в тени,  а ближняя, большая, часть еще освещена
солнцем.  Там и здесь виднелись пестрые кучки женщин,  то разбегавшиеся,  то
возникавшие вновь.  По улицам маячили конные с желтыми околышами фуражек.  В
прозрачном воздухе стоял слитный гомон женских и детских голосов.
     Едва Ланговой и  сопровождавшие его офицеры и казаки свернули на улицу,
идущую мимо шахты Э 1, дорогу им перегородила толпа женщин и детей. Казаки и
солдаты,  охранявшие шахту,  завидев  начальство,  снова  кинулись разгонять
толпу,  но  она,  в  состоянии крайнего  исступления,  не  обращала  на  них
внимания. Женщины садились или ложились на землю и пронзительно визжали.
     Ланговой,  стиснув зубы, пришпорил жеребца и карьером помчался прямо на
толпу.  Маркевич,  адъютант  и  казаки  ринулись за  ним.  Толпа  раздалась.
Несколько секунд  они  мчались  в  окружавшем их  сплошном визге  и  свисте,
осыпаемые камнями,  щепками,  комьями  земли  и  конским  пометом.  Ланговой
почувствовал, как что-то вскользь задело его повыше виска, и фуражка слетела
с  его головы,  но  он не остановился,  понимая,  что каждая минута задержки
поставит его в еще более смешное положение.
     Через  минуту его  догнал адъютант и  подал  фуражку.  Ланговой,  боясь
встретиться глазами с  Маркевичем,  вырвал фуражку из рук адъютанта и  снова
дал шпоры жеребцу.
     Несколько человек рабочих сидело в приемной.  При виде офицеров все они
встали.  Ланговой,  бледный,  с  подрагивающими  губами,  прошел  в  кабинет
управляющего.
     - Наконец-то! Здравствуйте, мой дорогой! - Управляющий, тряся кадыком и
задыхаясь,  вышел к  нему из-за стола,  протянув свои отечные руки.  -  Вот,
изволите ли видеть-с,  - начал было он хрипло-певучим, как у старой цыганки,
голосом.
     Ланговой,  не замечая его, круто обернулся к адъютанту и срывающимся на
визг голосом закричал:
     - О  чем  вы  думали?  Вам  что было приказано?  Вызовите мне командира
первого батальона!..  Мерзавцы!..  -  сказал он,  нервными движениями снимая
перчатки, и быстро зашагал по комнате.
     - Тише,  ради бога,  тише!  -  говорил управляющий,  косясь на двери. -
Садитесь,  господа. Я думаю, мы должны вначале сами обсудить положение. Вот,
изволите ли видеть-с, документ...
     Он  двумя пальцами взял  со  стола лист  бумаги,  наполовину исписанный
фиолетовыми чернилами, и протянул Ланговому.
     - Командир первого батальона у телефона, - сказал адъютант.
     - Я  поручил вам,  господин капитан,  заботу  о  порядке в  поселке,  -
заговорил Ланговой в  трубку тонким и  резким фальцетом,  -  но,  видно,  не
только ваши  солдаты,  а  и  вы  сами боитесь женщин!  Приказываю немедленно
прекратить безобразия!  Неповинующихся арестовывать,  кто бы они ни были. Вы
поняли меня? - Ланговой со звоном повесил трубку. - Мерзавцы! - снова сказал
он.
     Некоторое время он  походил по комнате,  потом взял из рук управляющего
бумагу и прочел ее при общем молчании.
     Стачечный комитет извещал о том, что он не считает возможным предъявить
требования и  вступить в  переговоры,  пока  рабочих четырех шахт насильно и
бесчеловечно задерживают под землей.
     "Если же управление и  командование не внемлют голосу рассудка,  -  так
кончалось  письмо,  -  и  подвергнут  репрессиям  посланцев  наших,  рядовых
тружеников-шахтеров, то мы напоминаем, что нас, тружеников, на руднике более
двенадцати тысяч и нам не останется ничего, кроме беспощадной мести".
     - Что вы на это скажете? А?
     Управляющий покачал головой,  и  его обрюзгшее,  в коричневых складках,
лицо со свисающим кадыком приняло обиженное дамское выражение.
     Ланговой брезгливым движением отбросил письмо.
     - Не вы у меня должны спрашивать,  Николай,  Никандрович, - сказал он с
холодным раздражением, - забастовка у вас, а не у меня!
     - Помилуйте,  Всеволод Георгиевич,  это же  дело государственное!  Вот,
изволите  ли  видеть-с,  я  послал  телеграммы Михал  Михалычу  и  господину
министру в Омск, где я прошу выслать немедленно задолженность по жалованью и
транспорт с продовольствием,  как единственный,  по моему убеждению,  способ
безболезненно ликвидировать все это...  Если же  вам угодно знать мое мнение
касательно этих  четырех  шахт,  -  пониженным голосом  сказал  управляющий,
покосившись на письмо стачечного комитета,  - я думаю, их действительно надо
выпустить и  начать договариваться,  в  расчете на благоприятный ответ Михал
Михалыча.
     - Вот как! - Ланговой удивленно посмотрел на него.
     - Поймите мое  положение,  -  сказал управляющий,  приложив руку повыше
живота.  -  Народ озлоблен,  два месяца без жалованья, продовольствия нет, в
бараках тиф.  Я  не  против репрессий,  но,  господа,  как только они бросят
работу у  насосов,  шахты будут затоплены!  Еще  несколько дней  стачки -  и
коксовая печь выйдет из строя на несколько месяцев.  А  в какое положение мы
ставим город,  дорогу?  Я  уж не говорю о  том,  что у этих людей припрятано
оружие,  динамит -  это господину Маркевичу лучше меня известно.  С отчаяния
они на все пойдут.
     - Ваше мнение, господин поручик? - спросил Ланговой.
     Маркевич жалобно сморщился.
     - Что ж мое мнение?  По-моему, господин управляющий прав. Ведь сил-то у
вас нет?  -  сказал он плачущим голосом,  искоса взглянув на Лангового,  и в
круглых  желтоватых  глазах  его   зажглись  огоньки  хамского  торжества  и
удовольствия.  -  Посмотрите,  какой  порядок  у  капитана  Мимура!  Никаких
переговоров, никаких демонстраций, бабы боятся даже близко подойти. Политика
сильной руки! По-моему, надо японцев вызвать, они заставят людей работать! -
сказал он, с нескрываемой уже издевкой глядя на Лангового.
     Кровь прихлынула к  лицу Лангового,  и  на виске его забилась тоненькая
жилка.
     - Господин  поручик,  происхождения которого я  не  имею  чести  знать,
забывает, что мы в России, а не в Японии... - холодно сказал он.
     - Воля  ваша,  -  сказал управляющий,  -  а  этих представителей я  еще
попробую уломать.  Будьте  добры,  дорогой мой,  пригласите-ка  их  сюда,  -
обратился он к адъютанту.
     Адъютант распахнул дверь:
     - Па-жалте!..


        XI

     За все время пребывания на руднике Ланговой не промолвил и двух слов ни
с одним из двенадцати с лишним тысяч людей, живших и работавших вокруг него,
даже не пригляделся ни к кому из них.
     И  вот  они вошли,  пять человек,  подталкивая друг друга,  держа перед
собой  фуражки,  видимо  робея.  Впереди шел  парень  в  синей  косоворотке,
черноволосый, с открытым, тронутым оспой лицом и твердыми серыми глазами. За
ним -  двое пожилых:  один -  лет уже за сорок,  приземистый и, должно быть,
силач;  другой -  помоложе него,  худой,  с  поблескивающими на  впалом лице
выпуклыми глазами,  -  оба  в  тяжелых сапогах и  потертых черных  пиджаках.
Четвертый был уже совсем старик,  с  черепом Сократа,  с  курчавой бородой и
мелкими-мелкими,  черными от  угля,  морщинками на  лице.  А  пятый -  почти
мальчик.  Жесткие стальные волосы  торчали на  его  голове во  все  стороны,
выражение лица было светлое и суровое.
     При виде этого юношеского светлого и сурового выражения что-то дрогнуло
в  нижней  части  лица  Лангового,  и  он  отвел  взгляд:  внутренний  голос
подсказывал ему, что сюда он не должен смотреть.
     Рабочие вошли и  остановились возле двери и  во все время разговора уже
не отходили от нее.
     - Ну-с,   так...   -   Управляющий  своими   отечными  пальцами  сделал
неопределенное движение.  -  А главные ваши что ж?  Боятся?  Заварили кашу и
послали вас расхлебывать, а сами боятся?
     Рабочие молчали.
     - Кто вас послал?
     - Кто?  Народ послал,  -  спокойно сказал черноволосый парень с  лицом,
тронутым оспой.
     - Народ? Какой такой народ? Русский народ?
     - Разный, какой есть. Шахтеры.
     - Большевики, что ли?
     Парень промолчал.
     - То-то вот,  а ты говоришь -  народ.  Ты еще молод,  да-с! А я-то знаю
русский народ.  Никогда он  не  пойдет на такое дело,  если не натолкнут его
злые люди.
     Ланговой, искоса взглянув на управляющего, поморщился.
     - Вот я вижу среди вас Соловьева, Анания, - продолжал управляющий своим
хрипло-певучим голосом,  -  и диву даюсь:  русский человек, старый солдат...
Поди-ка сюда поближе, Соловьев!
     Управляющий поманил пальцем.  Старик,  похожий на Сократа,  протискался
вперед, стал рядом с черноволосым парнем и кашлянул, прикрыв рот фуражкой.
     - Скажи вот ты мне,  Соловьев,  ты же меня хорошо знаешь:  помнишь - ты
просил у меня теса на сарайчик, и ведь я тебе не отказал, и ты знаешь, что я
всегда  готов  пойти  навстречу всякой нужде  и  вместе с  вами  разделяю то
тяжелое бремя,  те,  что ли,  лишения,  временные лишения...  -  Управляющий
запутался  в  придаточных.  -  Вот,  например,  я  послал  телеграмму самому
министру и  скоро ожидаю денег для вас и  продовольствия,  и мы могли бы обо
всем прекрасно договориться.  Так скажи же ты мне,  как же ты, старый, умный
человек,  поддался на уговоры этих людей,  у которых нет ни бога в душе,  ни
дома,   ни  родины,  ни...  встал  на  путь  преступления,  государственного
преступления, и во вред себе! Как все это получилось?
     - Да ведь наше дело,  как все,  Николай Никандрович!  - зачастил старик
неожиданно-веселой   скороговоркой,   и   его   лицо,   испещренное  черными
морщинками, засветилось хитростью. - Все - значит, и мы. Мы - значит, и все.
Так ведь оно...  А тесу,  не спорю,  вы мне отпустили, верно, и за это я вам
вполне благодарен.  Уж что верно, то верно, - сказал он и оглянулся на своих
товарищей, как бы за сочувствием.
     Никто  из  них  не  отозвался,  только по  каменному лицу  приземистого
пожилого рабочего пробежала мгновенная тонкая усмешечка, относившаяся скорее
не к старику, а к управляющему.
     - Ты  хочешь сказать,  что  поступил по  своей воле?  Так,  что  ли?  -
допытывался управляющий.
     - Да  ведь человек по  своей воле не  живет,  Николай Никандрович.  Раз
пришло - значит, так, а раз по-другому - значит, по-другому. А до смерти мне
уж недолго,  да мы,  шахтеры,  правду сказать, с издетства ее не боимся. Так
ведь оно...
     - А  вы  вот  что,  господин управляющий,  -  блестя выпуклыми глазами,
сказал вдруг худой рабочий низким резким голосом,  -  вы нас про то, кто нас
послал,  да  по  своей ли  воле пошли,  вы  нас про то не спрашивайте.  Дело
известное: послали нас рабочие, - не нас, так других...
     - Правильно,  - поддержал его черноволосый парень с оспинами, - и на то
есть у вас письмо. А вы нам ответ скажите.
     - Про что ж  я  и говорю!  -  сказал старик,  хитро и бодренько оглядев
сидящих перед ним господ.
     - Как твоя фамилия? Твоя, твоя! - вдруг закричал Маркевич, перегнувшись
через ручку кресла и ткнув пальцем в черноволосого парня.
     - Городовиков, - сказал парень с достоинством.
     - На какой шахте работаешь?
     - На третьей.
     - А твоя? - Маркевич ткнул пальцем в худого рабочего.
     Тот  назвал  себя.  Маркевич опрашивал каждого  и  заносил  в  записную
книжку.  Когда  он  дошел  до  паренька с  непослушными стальными волосами и
наивным суровым выражением лица,  Ланговой не  удержался и  поднял  голову и
тотчас же опустил: этого лица он решительно не должен был видеть.
     - Разрешите отлучиться,  господин полковник?  - многозначительно сказал
Маркевич и встал.
     Ланговой махнул рукой.  Рабочие переглянулись,  и  лица  их  потемнели.
Маркевич,  усмехаясь,  шел  прямо  на  них.  Рабочие,  чтобы пропустить его,
отодвинулись в сторону, прижавшись друг к другу.
     - Так...  Ну что ж,  господа, - грустно сказал управляющий, - я дал вам
возможность одуматься,  но...  -  он развел руками:  -  Конечно, вы могли бы
взять обратно эту...  эту бумагу,  -  он  полированными ногтями оттолкнул по
столу письмо,  -  да, взять ее обратно и передать своим товарищам, что, если
они станут на работу...
     - Бумагу мы взять не можем,  -  покорно,  но твердо сказал черноволосый
парень с оспинами на лице, - не мы ее писали.
     - Подумайте, к чему это приведет, господа!
     - Довольно!  -  вдруг сказал Ланговой звенящим голосом и  длинной белой
своей ладонью тихо стукнул по столу. - Они ждут, чтобы с ними поступили, как
со всеми бунтовщиками и изменниками. Так пусть пеняют на себя!
     - Это будет ваш ответ? - тихо спросил парень с оспинами.
     Никто  не  ответил  ему.  Рабочие,  подталкивая друг  друга,  вышли  из
кабинета.


        XII

     Денщик  в  прихожей раздувал сапогом  самовар и  тоненько пел  какую-то
заунывную песню без слов.
     Ланговой,  сбросив ему на руки фуражку,  перчатки,  прошел к себе.  Как
ненавидел он свою холостяцкую запущенную квартиру,  пахнущую грязным бельем,
ваксой, умывальником!
     На  столе лежала неразобранная,  скопившаяся за неделю почта -  газеты,
письма.  Все это были казенные письма из штаба,  донесения, сводки. Никто не
беспокоился лично о Ланговом,  не спрашивал о его здоровье,  настроении.  Не
было на свете ни одной живой души, которая помнила бы о нем. Вениамин, Дюдя,
друзья детства, юности?.. Мираж, мираж!
     Если бы он хотя бы изредка мог ждать письма от Лены!  Хотя бы письма! С
каким бы  трепетным волнением он  распечатывал их,  чего бы только он не мог
совершить на свете ради единой строки ее письма! Но...
     Машинально он  стал разбирать почту,  привычно угадывая по  конвертам и
бандеролям,  что надо, а что не надо читать. Он вскрыл тяжелый, с сургучными
печатями пакет от командования корпусом.
     "Начальникам  военных   отрядов,   действующих  в   районах  восстания.
Приказываю неуклонно..."
     Ланговой побежал глазами по  строчкам,  не  вдумываясь вначале в  смысл
того, что читал.
     "...При занятии селений,  захваченных разбойниками, требовать выдачи их
главарей и  вожаков;  если  этого не  произойдет,  а  достоверные сведения о
наличии таковых имеются, - расстреливать десятого.
     Деревни и  села,  население которых встретит правительственные войска с
оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно.
     Как общее руководство, помнить: на население, явно или тайно помогающее
разбойникам,  должно смотреть как на врагов и расправляться беспощадно, а их
имуществом возмещать убытки той  части населения,  которая стоит на  стороне
правительства..."
     "Так,  так!.." Брезгливыми,  методическими движениями он изорвал приказ
на мелкие клочки и бросил в пепельницу.
     Машинально он  распечатывал одну за другой газеты и  быстро проглядывал
их.
     "Приамурские известия".  26  мая.  Хабаровск.  "...В  Зею приехали семь
японских инженеров для  покупки  приисков по  реке  Селемдже,  принадлежащих
Франжоли.  По  словам "Голоса тайги",  японские инженеры знают  округ лучше,
пожалуй,  чем наше министерство торговли и промышленности.  Оказывается, что
Н.А.Франжоли им  ничего не  писал о  продаже приисков,  и  когда он им начал
рассказывать о состоянии своих приисков, то они просто ему сказали: "Это нам
все известно..."
     "Забайкальская новь".  20 мая.  Чита. Обращение забайкальского епископа
Мелетия. "...Доблестные войска дружественно верной Японии целый год помогают
возрождению нашей государственности.  Они  уже  обильно обагрили нашу  землю
своею  кровью  и  в  настоящее  время  совместно с  нашими  верными  воинами
приступили  к   полному   очищению  нашего   Забайкалья  от   большевистских
разбойничьих банд, грабящих и убивающих мирное население..."
     "Дальневосточное   обозрение".   28   мая.   Обращение   представителей
всероссийского  совета  съездов  торговли  и   промышленности  к  начальнику
японской дипломатической миссии: "...Японцы с таким удивительным мужеством и
самоотверженностью борются с  большевиками,  охраняя законность и порядок на
русской земле.  Нам известны в  высшей степени доброжелательные и корректные
отношения японских войск к  частным русским жителям.  Наконец,  нам известно
ваше,  вашей миссии,  прекрасное и  чуткое отношение к России и трогательное
понимание ее  теперешних нужд.  Благородная политика Японии  вселяет  в  нас
уверенность, что все трудности..."
     "Наше дело". Иркутск. "...16 мая в Чите происходило совещание русских и
японских  торгово-промышленных и  финансовых организаций.  В  совещании этом
приняли   участие  представители  торгово-промышленной  палаты,   русских  и
японских  торгово-промышленных предприятий и  банков,  представители атамана
Семенова  и  военные  представители Японии.  На  совещании  было  достигнуто
соглашение  о  переходе  на  иену  и  об  организации  торгово-промышленного
товарищества на акционерных началах. В вышеназванное акционерное предприятие
вступили русские и японские торгово-промышленные круги,  некоторые русские и
японские банки.  Кроме того,  непосредственно в  качестве акционеров в  этом
предприятии принимают участие атаман и  целый  ряд  видных военных чинов при
штабе атамана Семенова..."
     Ланговой отбросил газеты и  некоторое время постоял,  глядя перед собой
блестящими невидящими глазами.
     "И  вот за  это мы  отдаем свою кровь,  лучшие силы молодости,  любовь,
счастье!.." - думал он с грустью и злобой.
     И снова он увидел перед собой Лену, как она стояла перед ним в гостиной
тогда, в самый счастливый день его жизни.
     - А  чем вы  можете проверить,  что вы  проливали свою кровь не зря?  -
спрашивала она своим милым протяжным голосом.
     "Боже мой,  боже мой!  Как все это непоправимо!"  -  вдруг подумал он с
отчаянием.  В тяжелом волнении он зашагал по комнате. Да, он сделал какую-то
решающую ошибку в своей жизни, но где, когда и в чем ошибка, и что он должен
был делать, если не это?
     Он остановился у окна.  Багровый закат стоял за хребтом. На фоне заката
видны  были  суровые  темные  очертания хвойного леса,  ломаные линии  скал,
выпуклости гор,  похожие на спины уснувших допотопных животных. Все это было
такое холодное,  древнее.  Такой закат видели закованные в  броню и кольчугу
могучие казацкие старшины во время их непреклонного и  страшного движения на
Восток и дед Лангового, огибавший на утлом паруснике угрюмый остров Сахалин.
Когда-то  это  были  любимые герои  его  юности.  Мираж,  мираж!..  Позор  и
бесчестье, ужасная и жалкая роль палача - вот что досталось ему.
     Усилием воли он сдерживал себя,  но горло ему перехватывало,  и  что-то
беспрерывно дрожало в нижней части его лица.
     Красноватый сумрак разливался по комнате.  Денщик за стеной все еще пел
свою заунывную песню. Кто-то тихо-тихо постучал в дверь.
     - Да!.. - Ланговой обернулся.
     Маленькая фигурка в  темной накидке скользнула из-за двери,  притворила
дверь за собой и остановилась.
     - Вы?.. - Ланговой подался назад и уперся ладонями в подоконник.
     Белое лицо в  таких же белых кудрях плыло на него.  Он сделал несколько
шагов навстречу ей, он весь дрожал.
     Она  снизу вверх,  доверчиво,  точно они  знали уже  все друг о  друге,
смотрела на него.
     - Зачем вы...  -  начал было он,  но  она быстро подняла свою маленькую
гибкую, бескостную руку и приложила пальцы к его губам.
     - Он сегодня всю ночь не будет дома,  - сказала она с тихим смехом, - я
смогу остаться с тобой долго, долго... Ой, милый мой! - И она вдруг, охватив
его шею своими гибкими и  неожиданно сильными руками,  прижалась к нему всем
телом.
     Внезапная бешеная сила ударила Ланговому в голову.  Одно мгновение -  и
он  отшвырнул бы  от себя это маленькое,  страшное тельце и  затоптал бы его
ногами,  но  вместо  того  он  подхватил его  на  руки  и  стал  осыпать его
исступленными поцелуями...


        XIII

     Сеню Кудрявого и Сережу поместили в избе у Фили,  далеко от поселка,  в
лесу.
     Изба была маленькая,  из двух комнат и кухоньки.  В одной комнатке жили
Сеня,  Сережа и  Филя с  двумя мальчиками,  а  в другой лежала в бреду дочка
Фили,  Наташка.  Ее мать,  некрасивая,  рано постаревшая от труда и  невзгод
женщина,  с  кроткими  синими  глазами,  безропотно  обслуживала и  семью  и
постояльцев в ухаживала за дочкой, просиживая ночи у ее постели.
     Семья Фили была маленьким трудовым союзом, где каждый работал, как мог,
и заботился обо всех остальных.  Даже самый младший член семьи, восьмилетний
мальчик Коська,  застенчивый и веснушчатый,  как его отец, носил воду, рубил
дрова,  мыл и перетирал посуду. И ни разу Сережа не слышал, чтобы кто-нибудь
из них попрекнул друг друга,  пожаловался на жизнь.  Как ни трудна была она,
эта их жизнь,  особенно теперь,  -  во всем, что они делали и говорили, была
какая-то внутренняя слаженность и теплота.
     Каждое утро Сережа тихо входил в комнатку,  где лежала больная Наташка,
и с серьезным лицом и смеющимися глазами протягивал ей конфету или пряник.
     Золотоволосая девочка с  приплюснутым темечком,  с  тоненькими длинными
руками,  - она любила просовывать их в дырки в одеяле и играть с руками, как
с куклами,  - ждала его, страстно поблескивая маленькими глазками, - она вся
горела.
     - Видал, какии злыи куклы? Ух, злы-ыи!.. - Она с удивлением поглядывала
то на Сережу,  то на свои поплясывающие в дырках бледные руки.  - Уходишь?..
Умру.  Не веришь?  Ну,  смотри...  Раз!  -  говорила она с мрачным блеском в
глазах. - Два!..
     - Ой,  и дурочка же ты,  золотенькая ты моя! - пугалась мать, с кроткой
улыбкой  взглядывая на  Сережу,  совестясь за  дочь.  -  Идите,  идите,  вам
нужно...
     В ту ночь под рудником,  когда Сережа впервые услышал о стачке, все его
существо снова опалила жажда подвига.
     Люди,  с  которыми он  соприкоснулся в  первую же ночь,  -  Яков Бутов,
двоюродный брат  его  Андрей Бутов,  Семен  Городовиков,  чудом спасшийся от
ареста, когда схватили на улице всю рабочую делегацию, отец его, тоже Семен,
могучий сивоусый шахтер,  которого,  чтобы отличить от  сына,  звали "старый
Городовиков",  даже Филя - показались ему титанами. Это были люди подземного
труда,  который всегда  казался Сереже величественным и  страшным,  -  и  не
рядовые среди них,  а вожаки,  главари стачки. Долго он не мог избавиться от
смущения,  что они как-то сразу,  естественно и  просто,  приняли его в свою
среду.
     И вот перед Сережей очутился" гектограф, совсем такой же, как у Ванды в
Скобеевке.  А  потом он  должен был пойти туда-то,  сказать:  "Бабка просила
ниток",  -  и получить сверток, который надо было отнести туда-то и сказать:
"Не купите ли табачку?"  Или пойти туда-то,  там будет Андрюша,  и  прийти и
рассказать,  что он передаст.  Или просто повертеться в лавках,  столовках и
рассказать, о чем говорят люди и как настроены.
     Сережа,   бродя  по   улицам,   испытывал  смешанное  чувство  жалости,
благоговения и ужаса,  когда представлял себе,  что где-то у него под ногами
тысячи людей сидят без пищи, в темноте и сырости.
     Люди,  круг которых все расширялся по мере расширения поля деятельности
Сережи,  уже не казались ему такими необыкновенными.  Нет, люди были разные,
но обыкновенные. Наиболее бросающимися в глаза качествами лучших из них были
- немногословие,  точность,  простота,  естественность в  обращении  друг  с
другом,  какая-то органическая веселость, не шумная, спокойная, и абсолютное
бесстрашие.  Немало он видел вокруг себя людей неумных, слабых, несдержанных
и  просто пьяниц,  хвастунов.  Но  и  они были сильны теперь какой-то  общей
связью со всеми, которой соединила их жизнь.
     Первым и главным человеком на руднике,  -  это Сережа видел по всему, -
был Сеня Кудрявый.
     Никто не избирал Сеню, никто не назначал его на эту роль. Да и где была
та сила,  которая могла назначить человека первым и главным среди двенадцати
тысяч забастовавших рабочих?  Он сам стал первым и главным среди них.  Может
быть,  он  умел  незаметно выпятить личные свои достоинства и  подчеркнуть в
других людях  их  слабости,  выступал среди  этих  людей в  качестве учителя
жизни?
     Нет,  Сеня  явно не  стремился утвердить себя среди людей и  никогда не
оценивал  людей  по  тому,  насколько их  личные  качества  совпадают с  его
собственными. И вообще никаких черт властности в Сене не было. Он брал людей
такими,  какими сложила их  жизнь,  в  многообразии их привычек,  слабостей,
достоинств и всем умел найти место, и сам был среди людей всегда на виду, со
всеми  своими  слабостями  и  достоинствами,   никем  не  умел  и  не  хотел
"казаться".
     В  чем же был секрет того,  что окружающие люди слушались его и  верили
ему, как собственной совести?
     Такие вопросы смутно возникали в  Сережиной голове,  и  хотя он  не мог
дать на них ответа,  он все больше привязывался к  Сене и незаметно для себя
подражал ему во всем.


        XIV

     Под  вечер  четвертого дня  стачки  Сережа и  Филя  оказались в  районе
железнодорожной станции.
     - Глянь,  Серега,  а ведь нам отсюда не выйти!  - тревожно сказал Филя,
увидев вдруг, что весь район станции оцеплен японцами.
     Сережа тоже увидел японцев и  обратил внимание на  то,  что,  кроме них
двоих, никого уже не было на улице.
     - Пойдем-ка обратно,  у  свояка на чердаке пересидим.  Оттуда и станцию
видать, - заторопился Филя - и вдруг, схватив Сережу за руку, потащил его за
собой в ближайшую калитку.
     - Ты что? Что? - испуганно спрашивал Сережа.
     - Беляки едут!
     Невысокий редкий заборчик отделял их  от улицы,  -  спрятаться было уже
некуда,  -  и оба,  замерши, смотрели, как слева по улице приближается к ним
группа офицеров на лошадях, сопровождаемая казаками.
     Офицеры,   весело  переговариваясь,   поравнялись  с  калиткой.  Сережа
взглянул на  молча  едущего  впереди на  мохнатом гнедом  жеребце худощавого
стройного офицера с  холеным и  сильным по выражению загорелым лицом и вдруг
узнал в нем того молодого человека,  которого он несколько раз видел у Лены,
последний раз - в день своего отъезда к отцу. Сережа знал, что фамилия этого
человека Ланговой, и несколько раз слышал эту фамилию на руднике, но никогда
не связывал их в одно.  А теперь он узнал его, и сердце Сережи пронзилось до
боли ощущением невозможной,  преступной,  порочащей Лену близости ее к этому
человеку, близости, мгновенно протянувшейся из прошлого в сегодняшний день.
     Офицеры, казаки проехали.
     - Жируют, сволочи! - сказал Филя. - Идем к свояку.
     Из  окна  чердака видны были некрашеные деревянные строения станции,  -
возле одного из них стояли две пролетки и  много верховых лошадей,  -  видны
были пересекающиеся линии путей;  одна из  них уходила в  сторону Кангауза и
исчезала в лесистом распадке.  Вдоль по открытому перрону вытянулись шеренги
японских солдат и спешенных казаков в синих шароварах с лампасами, с шашками
наголо.   Перед   шеренгами  стояли  кучками  и   прохаживались  японские  и
колчаковские офицеры.
     - Ждут кого-то,  -  чугунным голосом сказал Филин свояк,  дыша махоркой
из-за Сережиной спины.
     Жесткая щетина его бороды проникала через Сережину рубашку,  но  Сережа
ничего не  чувствовал,  всем существом устремившись к  тому,  что предстояло
сейчас увидеть.
     Над лесом в  распадке закурился белый дымок;  донесся протяжный свисток
"кукушки".  Из распадка вынырнули два паровозика,  за ними зеленый служебный
вагон,   и   потянулся  длинный  состав  красных  вагончиков,   перемежаемых
платформами,  на  которых виднелись жерла и  щитки орудий,  снарядные ящики,
японская прислуга при них.
     - Японцы едут...  Пропало наше дело,  Серега!  -  надтреснутым голоском
сказал Филя и,  всхлипнув,  закрыл лицо руками,  но тут же отнял руки,  не в
силах оторваться от окна.
     Поезд,  замедляя ход, подошел к станции. Свет закатного солнца лежал на
крышах  вагонов  и   на  стволах  и   щитках  орудий.   Японские  офицеры  и
офицеры-колчаковцы,  придерживая кобуры,  шашки, бежали к служебному вагону,
проволочившемуся дальше перрона.  Из вагона,  приподняв за эфес саблю, чтобы
не  задеть ступенек,  сошел,  не сгибаясь в  туловище,  седоголовый японский
офицер; за ним выскакивали другие.
     Офицер-колчаковец,  в  котором  Сережа  признал  Лангового,  рапортовал
что-то  седоголовому японцу,  тот,  скучая,  кивал  головой,  другие  стояли
поодаль, держа руки у козырьков. Седоголовый японец, за ним Ланговой, за ним
остальные пошли по перрону вдоль шеренг.
     И  вдруг  до  слуха  Сережи  донесся  пронзительный одинокий старческий
голос, похожий на крик ночной птицы; голос тотчас же был заглушен слившимися
вместе стенящим теноровым "банзай" и протяжным низким "ура".
     Офицеры двинулись к  лошадям и  пролеткам.  Послышались звуки  команды.
Шеренги  солдат  очищали  перрон.   Почти  одновременно  открылись  двери  у
вагончиков,  и вдоль всего состава посыпались,  как горох, японские солдаты,
сразу  заполнившие  все   расположение  станций  мельканием  лиц,   фуражек,
бряцанием оружия, снованием и говором.
     Сережа с побелевшими губами оторвался от окна, увидел налившееся темной
силой щетинистое лицо Филиного свояка и мокрое от слез веснушчатое лицо Фили
и, судорожно обняв Филю, прижался щекой к его плечу.


        XV

     Комитет  заседал ночью  в  Филиной избе.  Мальчишек положили на  кухне.
Оконца были завешены ряднами,  рваными одеялами. Иногда из соседней комнатки
доносились стоны больной девочки, и все невольно покашивались на дверь.
     Сережа,  примостившись в  полутемном углу,  на  табуретке,  серьезно  и
испытующе оглядывал каждого вновь  входящего,  точно отыскивая на  его  лице
ответ на мучивший Сережу вопрос о судьбе стачки.
     Сеня, пожелтевший, осунувшийся, - все эти дни он почти не ел и не спал,
- сидел  за  столом,  поджав  под  себя  ногу,  как  портной,  и  вполголоса
разговаривал с Яковом Бутовым.
     - А  сколько вооружить можно  все-таки?  -  спрашивал Сеня,  блестя  на
Бутова большими темно-серыми глазами.
     - Трудно сказать,  такие штуки скрывают.  По памяти прикидываем,  кто с
германского  фронта  принес,   кто  с  Красной  гвардии,  кто  раньше  имел,
охотничал, - думаем, ружьев с двести имеется, - отвечал Бутов.
     - Скажи вот  что еще,  -  Сеня откинулся к  стенке и  привычным жестом,
который возникал у него,  когда он решал что-нибудь трудное, провел рукой по
редким кольцам волос: - Народ с рудника бежит все?
     - Много,  -  неодобрительно сказал Бутов.  -  А теперь,  как узнали про
японцев, еще больше побегут.
     - Это хорошо, - неожиданно сказал Сеня. - Это очень хорошо!
     Бутов удивленно посмотрел на него.
     - Как твой новорожденный?  -  вдруг весь осветившись в улыбке,  спросил
Сеня.
     - Да ведь я еще не видал,  говорят -  девочка,  -  сконфузился Бутов. -
Через пятые уста узнаю. Говорят - такая же, как у всех людей: по правилам, -
Бутов улыбнулся в усы.
     Сеня снова откинулся к  стенке и  посидел так  некоторое время,  закрыв
глаза.  Приезд японцев понудил его  принять решение о  стачке,  которое,  он
знал,  не будет хорошо встречено сейчас комитетом.  И  он невольно оттягивал
начало заседания в  тайной надежде,  что  вот-вот  будет  ответ  на  письмо,
посланное с нарочным в Скобеевку. Но нарочный не приходил.
     - Начнем,  товарищи, - решительно сказал Сеня, выпростав поджатую ногу,
и  лицо его  приняло обычное -  спокойное,  грустноватое -  выражение.  Все,
смолкнув,  придвинулись ближе  к  столу;  только  Сережа остался в  углу  на
табурете.
     План Сени сводился к тому, чтобы немедленно начать переброску рабочих с
рудника в восставшие села,  переброску всех, кто способен носить оружие. И в
первый   момент   самая   возможность   такого   выхода   показалась   людям
оскорбительной: им предлагалось в тяжелую минуту спасти сильных, в том числе
и себя,  а всю тяжесть последствий того дела, которое они начали, переложить
на плечи слабых, прежде всего - детей и женщин.
     Некоторое время все неловко и угрюмо молчали.
     - Я  вот что в  толк не возьму,  -  сказал наконец младший Городовиков,
глядя на Сеню своими твердыми глазами. - В сопки? Хорошо. Да всех в сопки не
уведешь. А как же с остальными будет?
     - А  так  же  будет,  как было бы  с  нами со  всеми,  -  стараясь быть
спокойным,  но,  видимо, волнуясь, отвечал Сеня. - Пока сила есть, бастовать
будут. А силы не станет, сдадутся и примут на себя все муки...
     - Они же завтра сдадутся,  коли мы у них самый хребет вынем!  -  с едва
сдерживаемым возмущением сказал младший Городовиков.
     - А по-твоему,  лучше сдаться послезавтра,  да всем,  да с переломанным
хребтом? Неужто ж так выгоднее?
     - Значит,  выгоднее обмануть народ?  Так я тебя понимаю?  -  подрагивая
губами, спрашивал Городовиков.
     - Обмануть?  И  что  ты,  братец ты  мой,  слова мне говоришь такие?  -
удивленно и устало сказал Сеня.  -  Ты мне дельное говори. Точно мы забираем
людей в сады райские!  Еще день промедления -  и мы лучшую силу нашу истинно
загубим, в руки врага безоружную предадим ее.
     Городовиков замолчал,  раздираемый на части противоположными доводами и
чувствами,  бушевавшими в  его душе.  И Сене было тоже так тяжело -  лучше в
гроб лечь.
     - А  как с  теми,  что под землей сидят?  -  угрюмо спросил Яков Бутов,
покосившись на отца и сына Городовиковых. Все знали, что в шахте Э 1 остался
под землей с  дядей-забойщиком самый маленький Городовиков,  но ни отец,  ни
брат сейчас не говорили об этом.
     - И с семьями как? - сочувственно и робко спросил Филя.
     - Как  с  теми,  что  под землей сидят?  -  переспросил Сеня.  -  Когда
выпустят их из-под земли, - а не смогут не выпустить их, - это уж будут люди
невиданной закалки:  не люди,  а кремни. Эти все в сопках будут, поручусь за
то. А семьи - это дело тяжелое очень... - Сеня остановился и некоторое время
молча и грустно глядел в стол.  - Да разве у всех нас нет семей? Разве семьи
партизан-мужиков не так же маются?
     - А чем вы людей оружите?  Тех,  что в сопки пойдут?  Оружия в сопках у
вас нет, - вынув изо рта трубку, вмешался старый Городовиков.
     Возникали все  новые доводы против Сени.  Доводы были так  убедительны,
что, когда говорил кто-нибудь против Сени, Сереже казалось, что уж во всяком
случае правильно, а когда говорил Сеня, казалось, что все-таки прав Сеня.
     Филя,  Яков Бутов и  старший Городовиков постепенно вышли из спора;  не
мог выйти только Семен Городовиков.
     - Вот,  доколе ты про эсеров и анархистов молчал,  я еще думал,  просто
жалость да  гордость говорят в  тебе,  -  жестковато выговаривал Сеня,  -  а
теперь я  вижу,  сколь у тебя в голове самой вредной дурости и от кого она в
тебе. Ты сам себя раскрыл, кого ты боишься!
     - Не  в  том  дело,  что  я  их  боюсь,  -  с  обидой в  голосе говорил
Городовиков,  - а в том, что они на рабочем горе капитал себе наживают, а мы
вроде трусов выйдем перед ними...
     - А ты сумей все разъяснить рабочему человеку!  Да и не поверю я, чтобы
рабочий человек обвинил в трусости более смелого товарища своего,  коли он в
сопки пойдет биться насмерть! Рабочие последнее отдадут нам, вот это вернее!
     - Правильно!  -  воскликнул Филя.  -  Ты пойми:  надо, - обратился он к
Городовикову,  приложив руку к слабой своей груди. - Тебе понятно это? Надо.
Об чем нам спорить теперь?
     - Я знаю,  что надо,  и разве я не сделаю так,  как надо? Душа болит! -
вдруг сказал Городовиков.
     - Душа у  всех болит,  да мы не душу свою ублагоустраиваем,  а думаем о
пользе дела, - сердито сказал Яков Бутов своим простуженным голосом.
     - Уж ты сейчас не нападай на него,  уж раз пришли к одному, что уж тут!
- облегченно сказал Сеня.  -  Дело-то  ведь и  впрямь трудное;  дело,  можно
сказать, совестливое, - говорил он, радостно поблескивая глазами на младшего
Городовикова.
     "Какие люди! - думал Сережа, сидя в полутемном углу, забытый всеми. - И
как я  рад,  что они пришли к  общему мнению!  Да,  уметь забыть все личное,
отдать всего себя, всю душу..."
     Он не успел назвать словом,  чему он хотел отдать всю душу,  как кто-то
осторожно постучал в  окно.  Все  смолкли,  и  слышно стало,  как  застонала
девочка в соседней комнате. Филя выскочил в сенцы и вернулся в сопровождении
Андрея Бутова.
     Сеня,  взволнованный,  поднялся из-за стола и протянул руку за письмом.
Пальцы у него дрожали. Андрей Бутов полез рукой в карман пиджака. Вдруг лицо
Сени покрылось бледностью, глаза закатились, и он, как мешок, осел на стол и
табуретку и пополз на пол.
     - А-а! - в ужасе закричал Сережа, бросаясь к Сене.
     Младший Городовиков подхватил Сеню под руки.
     - Ты что ж кричишь?  А еще старый подпольщик,  -  сквозь сивые свои усы
спокойно говорил старик Городовиков Сереже,  опрыскивая лицо  Сени  водой из
кувшина.  -  Устал человек. Легко ли за всех болеть, думать? Возьми-ка его с
Семой под спинку, а ты, Яша, за ноги. Вот так, вот так... на коечку его...
     Яков  Бутов  распечатал письмо  и  молча  проглядел.  Суровое лицо  его
посветлело.
     - Что? Что? - спрашивали вокруг.
     - Сурков и Чуркин пишут: "Выбросьте лозунг... перехода... рабочих... на
сторону партизан,  -  читал Бутов почти по складам. - Организуйте переброску
людей,  динамита,  оружия,  какое  есть.  Бросайте лучшие силы.  На  руднике
оставьте  только  самое   необходимое  для   руководства.   Братский  привет
героическим рабочим Сучана от..."


        XVI

     Красноармейцы,   бежавшие  из  плена,   принесли  в   Скобеевку  письмо
областного  комитета  и  какой-то  небольшой  мягкий  сверток,  перевязанный
синенькой, загрязнившейся в дороге тесемкой.
     - Кто вам это передал?  - расспрашивал Алеша, пока старший красноармеец
выпарывал из  ватника  письмо,  а  Филипп  Андреевич негнущимися шахтерскими
пальцами развязывал сверток.
     - Женщина передала,  светленькая такая,  - отвечал красноармеец, словно
угадав тайный смысл вопросов Алеши. - И умненькая такая! "Письмо, говорит, и
сверток дала вам одна барышня незнакомая,  передать при случае в  село отцу,
священнику. Попомните это, говорит, ежели влопаетесь..."
     - Ай-я-яй,  это ж чулки,  да теплые какие!  - воскликнул Мартемьянов, в
обеих руках протягивая Петру и Алеше пару толстых шерстяных носков.
     Петр молча распечатал поданный ему  красноармейцем желтый конвертик.  В
конверте было два небольших письма - одно обыкновенное, от Сони, другое - из
одних цифр, выписанных столбиками.
     Петр, пробежав глазами письмо от Сони, прочел его вслух:

                                Милый папа!
     Не  могу сказать Вам,  как бесконечно волнуемся мы  о  Вас всех,  волею
Божьей осужденных жить  среди  этих  людей,  потерявших Бога  и  не  имеющих
сердца.  В гимназии у нас все благополучно, я учусь хорошо, но ах, зачем это
ученье,  когда я разлучена со всеми Вами и с милым Алешенькой,  коему я буду
верной по гроб жизни моей!
     Папа!  Дядя Володя велел написать Вам, чтобы Вы не рвали бумаги военных
займов, потому что, он говорит, скоро-скоро все повернется на старое и будут
платить по всем бумагам, и велел мне списать все номера, какие еще в силе, и
я Вам их все посылаю.
     А еще целую я маму, дядю Андреича, брата Петеньку, а у Вас целую руку и
прошу благословения. И еще прошу передать Алешеньке с его ревматизмом носки,
носки американские.  Американцы очень ухаживают за  нами,  но  все  подружки
говорят,  что  они  люди  неверные,  а  больше можно  верить японцам,  коих,
говорят, скоро прибудет очень много.
     Бросаю  писать,  потому что  большая гроза  идет  с  запада,  вон  даже
солдатики бегут.
     Остаюсь любящая и  безутешная,  но  не хочу роптать,  ибо Христос после
всех его мучений пребывает среди нас и утешает нас, грешных. Аминь.
                                                                  Ваша Соня.

     Все время,  пока Петр с  серьезным выражением лица читал это письмо,  в
комнате хохот стоял: смеялся Алеша, тронутый заботами Сони, смеялся и кашлял
Мартемьянов,  понявший,  что дядя Андреич,  которому Соня слала поцелуй, это
есть он  -  Филипп Андреевич,  смеялись все красноармейцы.  Но только Петр и
Алеша понимали неуловимый юмор и всю серьезность этого письма,  в котором ни
одно  слово  не  было  написано зря  и  которое  вмещало кучу  самых  важных
политических и личных новостей.
     По письму ясно было,  что всех их помнят, волнуются о них, и что все, а
особенно Соня,  хотят попасть сюда.  В "гимназии" было все благополучно,  то
есть новых провалов в комитете не было,  и Соня "училась хорошо", то есть не
была открыта, и можно было придерживаться старого пути связи с комитетом.
     Но  главных новостей было  три:  "американцы люди  неверные" и  "больше
можно верить японцам",  которых "скоро прибудет очень много",  означало, что
надо ожидать -  и ожидать в ближайшем времени - большого количества японских
войск, переброске которых не будут препятствовать американцы. "Большая гроза
идет  с  запада,  вон  даже  солдатики бегут" -  означало,  что  наступление
советских войск  развивается успешно,  и  Колчак отступает.  А  упоминание о
"дяде  Володе" -  наиболее крупном работнике из  сидящих в  тюрьме,  который
"велел списать все  номера бумаг,  какие  еще  в  силе",  то  есть  которому
принадлежало  второе  зашифрованное  письмо,   -  и  последнее  утешительное
замечание письма,  что  "Христос (кличка  другого  крупного работника) после
всех его мучений пребывает среди нас и утешает нас,  грешных", то есть бежал
из  тюрьмы и  руководит работой,  -  эти  места письма говорили о  том,  что
комитет восстановил связи с тюрьмой.
     В письме Сони была еще такая странная приписка:
     "Папа! Если будет оказия, пришли мне свою "Ж.ж." Бр. Здесь нигде нет, а
мне надо к экзаменам".
     Эту  приписку Петр  не  огласил.  Эта  приписка была ответом на  письмо
Петра,  сообщавшего Соне  список  книг,  которыми он  может  располагать (он
пользовался библиотекой Владимира Григорьевича).  Приписка означала,  что из
книг,  которыми он  мог  располагать,  ключом к  новому шифру  взята  "Жизнь
животных" Брэма.
     Петр и Алеша,  нещадно куря,  расшифровывали письмо до глубокой ночи, а
Мартемьянов,  в одежде и сапогах, то засыпал на своей койке, то просыпался и
спрашивал - "скоро ли", а ему все говорили - "да разденься ты, ради бога", -
и он опять засыпал в одежде и сапогах.  Часа в три он заснул крепким детским
сном, но скоро его разбудили.
     Окно было распахнуто,  сырой ночной воздух вползал в  наполненную дымом
комнату.  Алеша и  Петр  с  воспаленными,  отсутствующими глазами стояли над
Мартемьяновым, торжественно и благоговейно держа в руках листки.
     - Готово?  -  испуганно вытаращив со  сна синеватые простодушные глаза,
вскрикнул Филипп Андреевич и снял с койки кривые, в грязных сапогах, ноги.
     - Да,  брат, есть над чем подумать! - то ли смущенно, то ли с некоторым
удивлением и даже восхищением говорил Алеша.
     Они сели на койку,  против Мартемьянова,  и,  заглядывая в  листки друг
другу,  по  очереди,  как  они  записывали,  прочли вслух  письмо работников
областного комитета, сидящих в тюрьме.
     Вот что было в этом письме:

                             Дорогие товарищи!
     Трудно по неполным данным ответить на ваши вопросы. Но нам кажется, что
товарищи,  работающие среди восставших крестьян,  с некоторыми существенными
поправками, делают то, что надо.
     Три   наиболее   серьезных   обстоятельства  могут   определить  судьбу
восстания.
     Первое.  Японцы будут наступать,  и все без изъятия державы не будут им
мешать. Они уже наступают.
     Второе.  После годичной поддержки самых мощных стран мира и  напряжения
всех сил и  средств наступление белой армии Сибири провалилось.  Белая армия
отступает за Урал, а Красная наступает.
     Третье.  Сибирский мужик возненавидел белых,  боится двойного ярма  под
японским игом и дерется отчаянно.
     Какое или  какие из  этих  трех  обстоятельств окажутся в  конце концов
решающими?  Гадать не  стоит.  По  мы  были бы последними дураками (больше -
преступниками),  если  бы,  боясь  первого,  не  сделали  все  возможное для
развития и победы второго и третьего.
     А это значит:
     всеми  силами  подымать  вооруженную борьбу  мужиков  под  руководством
рабочих, давать ей жизненные лозунги, организовать ее - с тем, чтобы довести
ее  до  всеобщего  вооруженного восстания трудящихся Сибири,  когда  Красная
Армия войдет в Сибирь.
     всеми  силами  разрушать транспорт и  весь  аппарат белого  господства,
аппарат военный, промышленный и пр.
     Это - главное.
     Правильно  поэтому  поступают  товарищи,  работающие  среди  восставших
крестьян,  когда тут же  решают вопрос о  земле.  Пусть-ка  господа японские
генералы поворачивают все на старый лад!
     Правильно  поступают эти  товарищи,  работая  среди  восточных народов,
провозглашая их равенство с русскими.  Мужики,  конечно,  будут ворчать,  но
пойдут на  соглашения,  понимая,  какая  это  для  них  поддержка в  драке с
японцами.
     Тысячу раз правильно,  что создали центр не только военный,  а  по всем
мужицким делам, - это в объяснении не нуждается. И тысячу раз правильно, что
созывают повстанческий съезд всех народов, с которым даже опоздали. Его надо
успеть провести до того, как японцы нажмут.
     Съезд должен сказать всем,  всем, всем: вот за что и вот против кого мы
стоим,  вот что мы  уже сделали и  что еще сделаем,  если победим.  Пусть-ка
господа японские генералы поворачивают потом все назад!
     Неправильно поступают товарищи,  в  течение  нескольких месяцев топчась
вокруг рудника,  пытаясь захватить его.  Разве вы  удержите рудник?  Проще и
быстрее взорвать подъемники на перевалах и  до конца войны прекратить доступ
угля в город:  эти подъемники американские,  восстанавливать их придется уже
нам самим.
     А  рабочим рудника предложите бросить работу и  примкнуть к восставшим.
Это  будет  надежная опора  движения,  особенно тогда,  когда  японцы сильно
нажмут.
     Крупные или мелкие отряды?  Вопрос праздный.  Там, где нужны и возможны
крупные,  там предпочтительнее крупные,  а там, где нужнее мелкие, там нужны
мелкие. Кажется, это и называется партизанскими действиями?
     Но  учтите:  если  японцы  начнут  занимать села,  крупные отряды  себя
изживут:  их  трудно спрятать и  прокормить.  Очень  советуем вам  сейчас же
сделать запасы продовольствия в глубокой тайге.
     И  еще:  когда японцы нажмут,  а они обязательно нажмут,  мужики начнут
прятаться.  Это не должно вас разочаровать:  мужики вернутся снова. Японские
политики  всегда  были  несколько  глуповаты.   По   глупости  их,   правда,
превосходил русский царь. Но теперь, когда русского царя мы с божьей помощью
похоронили,  глупее японских политиков уже нет.  Они наверняка просчитаются.
Вы это объясните мужикам.  Они люди с головой,  они поймут, и это придаст им
бодрости.
     Это письмо выражает наше общее мнение.  Других мнений у  нас нет.  И мы
думаем, что вам тоже не о чем спорить. Работаете вы все, в общем, хорошо. Мы
здесь на отдыхе завидуем вам и гордимся вами.
     Братский привет всем!

     Некоторое время Петр,  Алеша и Филипп Андреевич сидели молча,  не глядя
друг на друга.
     Ни  один  король,  царь,  президент или  какой-либо другой руководитель
современного буржуазного  государства  и  никакой  папа,  банкир  или  закон
никогда не  имели  и  не  могли иметь такой власти над  своими подчиненными,
какую  небольшая группа  людей,  сидящих за  толстыми каменными стенами,  за
семью замками,  за сонмом часовых и надзирателей,  - имела на Петра, Алешу и
Мартемьянова,  а  через них на десятки и  сотни,  а  через этих на десятки и
сотни тысяч восставших людей.
     Власть эта  была признана Петром,  Алешей и  теми,  кто  шел  за  ними,
добровольно и  была  основана на  силе простой разумной мысли,  очищенной от
всяких побочных соображений и потому совершенно бесстрашной, мысли настолько
жизненно правдивой,  то  есть  настолько соответствующей хо