ло вдруг  приподымалось выше  других,  как бы
желая сказать в последний раз "прощай!" и этому солнцу, и этому небу, и ряду
легких облаков, плывущих в другом направлении -- от моря, туда, откуда плыли
эти  трупы и куда они  уже больше не вернутся, к  тем полям, к тем холмам, к
протоптанной когда-то тропинке, к жилищу,  где возникла и  расцветала в мире
эта насильственно прерванная жизнь.
     -- Боже мой! -- воскликнула Мать,-- кто допустил этот ужас!
     На  берегу стояли  европейцы, больше всего русские. Китайцы стушевались
перед  новой, такой  жестокой, властью. Их не было на  берегу.  Но за рядами
зрителей шла обычная работа у реки, нагружали какие-то  возы, бочки и ящики.
Там работали китайцы. Они остались  живы. Они должны есть -- и они работали,
как всегда, ловко и  быстро, но все как-то держась спиною к реке, не глядя в
ту сторону.
     Мать не могла больше выносить страшного зрелища. Она побежала домой. Но
она не могла долго не только бежать, но  даже и идти, так как у ней началось
сильное  сердцебиение. Она  кликнула рикшу. Мать  редко  ездила  на  рикшах.
Во-первых, это стоило денег, а во-вторых, она  никак не  могла привыкнуть  к
такому  роду услуг человека человеку. Ей  всегда было жаль рикшу. И  теперь,
глядя, как он  бежит, задыхаясь,  как подымаются его натянувшие кожу  ребра,
как  бегут  ручейки  пота  по  его  голому  телу, слыша  свистящий звук  его
дыхания,-- она думала горько:
     -- Мы все жестоки и безумны. И это цивилизация, гуманность, прогресс?
     Бледная, дрожащая, она добралась  до  дома и пошла прямо в кухню,  чтоб
сразу заняться какой-нибудь спешной работой -- и тем изменить мысли.
     У  каждого есть  своя манера быть несчастным и выражать или не выражать
это.  Мать  горевала  по-своему.  Она начинала  тихонько  петь.  У  нее  еще
оставался мягкий и приятный, задушевный голос. Часто он обрывался на высокой
ноте,  и вместо  взлета  получалось  пустое  пространство. Но именно  это  и
придавало ее пению  какую-то небывалую  печаль,  какую-то  интимную  грусть,
которая, казалось,  ничем не могла быть выражена. В обычном  состоянии ничто
не могло заставить Мать  петь. Она пела только тогда, когда чувствовала себя
очень несчастной и больше не могла терпеть.
     Услышав это  пение. Бабушка немедленно начинала свои  приготовления.  С
годами   уже   установилась   определенная  рутина.  Напевшись  вволю.  Мать
замолкала. Она сидела  с полузакрытыми глазами, как бы вглядываясь во что-то
внутри себя, никому  другому не видимое.  Затем она начинала рыдать,  ударяя
свою  голову  о  стену,--  и  все  заканчивалось  обмороком   или  сердечным
припадком. Придя в себя, она подолгу говорила с Бабушкой, как дитя, жалобным
разбитым  шепотом. И слышался также голос Бабушки -- нежный-нежный  и все же
имевший  где-то в основании адамантовую твердость. Затем обе замолкали. Мать
выходила  в кухню и принималась за свою обычную работу. После каждого такого
припадка  Мать делалась как будто старше,  несколько  ниже  ростом, бледнее.
Жизнь понемногу уходила из выражения ее  лица  и глаз.  Казалось, она каждый
раз делала еще один шаг к могиле.
     Так и  теперь.  Прислушиваясь  к  ее  пению  и звукам  кастрюль --  они
падали,--  Бабушка приготовила диван,  подушку,  холодную воду,  полотенце и
отсчитала  в  стакан  20  валериановых  капель.  Она  знала,  что  лучше  не
вмешиваться сейчас же, но ждать обычного заключения пения.
     Мать пела прекрасный старинный романс:
     ...Глядя на луч пурпурного заката, Стояли мы на берегах Невы.
     Тайной скорбью Матери было то,  что  ее бросил когда-то горячо  любимый
муж, отец Лиды. Разлученные революцией, они долго  жили в  России, ничего не
зная  один  о  другом.  Для  Матери  это  были  горькие  годы беспрестанного
беспокойства о нем и молитвы. Жив  или мертв,-- она не  могла  потерять его,
вычеркнуть  из своей жизни. Встреча  -- здесь ли, на земле,  или там, в иной
жизни, была лишь вопросом времени.
     И  вдруг  неожиданно  она  получила от  него  письмо. Это  было хорошее
письмо, в дружеском тоне уведомлявшее ее, что он развелся с ней и женился на
другой женщине.  У них было  два сына, и они живут, в  общем,  счастливо.  С
большим  интересом он справлялся о родственниках.  Как Бабушка? Как дочь моя
Лида? А главное, о ней самой. Вышла ли и она вторично замуж? Когда? За кого?
Затем  шли  пожелания  ей  счастья.  Письмо заключалось  просьбой  писать  и
сообщать почаще о ее жизни и о Лиде.
     В письме не было и намека на экономическую помощь, ни вопроса, как и на
что  Мать  и  Лида  жили  и  живут   в  настоящее  время.  Не  было  никаких
предположений встретиться когда-либо в будущем.
     После  долгих  лет, в течение которых Мать,  молясь,  предполагала  все
возможные несчастья с мужем, все, кроме одного  --  и горшего,  что он может
сам  измениться,--  это  был   тяжелый  удар.  Страдать  от  врага  --   это
естественно, чего же и ожидать  от врага?  Но получить такой тяжкий удар  от
горячо любимого  друга  было свыше сил. И  все  же, с  чувством собственного
достоинства и гордости, она похоронила свое горе в своем собственном сердце,
ему же ответила таким же письмом,  в таком же дружеском тоне.  Она написала,
что Бабушка  жива  и здорова, что сама она замуж не вышла, что Лида растет и
расцветает, что с ними вместе живут еще родственники. Она тоже ни словом, ни
намеком  не  коснулась финансовой  стороны  жизни и  также заключила  письмо
предложением переписываться.  С  тех  пор раз-два  в год приходили  подобные
письма  из Советской России. Она читала письмо, разрывала его на  кусочки, а
марку отдавала Диме.  Ни с кем, кроме  Бабушки, Мать не делилась содержанием
писем, да и с  той обменивалась лишь  несколькими  словами в день  получения
письма. Как она переживала свое  унижение и горе, было скрыто  глубоко  в ее
сердце. Но приходили моменты  слабости, когда ее чувства прорывались наружу.
Бывало, вдруг начнет  про себя вспоминать  эту юность, это счастливое время,
когда жизнь  освещалась такой любовью, такой надеждой...  Она вышла замуж по
горячей любви, Только  вспомнить те дни... И контраст между  настоящим и тем
"прежде" всегда вновь,  как  свежий  удар,  поражал ее  сердце.  Эта рана не
заживала, это  горе не забывалось. Из  всех впечатлений жизни  оно одно было
бессмертным.
     Так и сегодня, она пела тихонько, и слезы, большие и редкие, катились и
падали в пудинг, который она мешала большой деревянной ложкой.
     ...До гроба вы клялись любить почта...
     А Бабушка прислушивалась из столовой.
     ...Вы не исполнили священного обета...
     Через полчаса  Мать уже лежала на диване в столовой. Валериановые капли
были выпиты. Она уже не плакала, но сотрясалась от внутренней нервной дрожи.
Бабушка укрывала ее  всеми  пальто  Семьи.  Дима и Собака  стояли  у дивана,
страдая от своего бессилия помочь.
     Через два  часа  Мать уже была  на  кухне, заканчивая  пудинг.  Бабушка
помогала ей, и они  изредка обменивались фразами, сказанными только друг для
друга, шепотом.
     Мать была натурой скрытого горения. Такою была  и  Бабушка. Но  Бабушку
никто никогда не  видел потерявшей  самообладание. Возможно,  все,  что было
личным,  давно перегорело в ее сердце, и остался только  пепел, и этот пепел
остывал все более и более, и в нем не было  уже ни огня, ни даже искр. Может
быть, надо жить  до семидесяти лет, чтобы  иметь этот пепел. Может  быть. он
уже начинал накопляться  и  в сердце  Матери. Возможно, наступит день, когда
она скажет: "Письмо от моего бывшего мужа, твоего, Лида,  отца.  Пишет,  что
живет хорошо.  Шлет привет от  себя, жены и сыновей  вам,  Бабушка, и  тебе,
Лида".
     Она это, возможно,  скажет уже безразличным тоном,  бесцветным и ровным
голосом, и  пепел в сердце будет лежать, не тронется. Но пока... пока... Вот
она в  кухне, перед этой печкой,  с этим мертвым серо-лиловым  лицом. Почему
лицо делается лиловым от боли в сердце? А  она была когда-то очень красивой.
Природа задумала ее, как украшение, как деталь роскоши в этой жизни, на этой
планете. Но что-то изменилось  в намерении природы,  и она ожесточенно стала
разрушать одно из прекрасных своих творений.
     В четыре часа, когда уже окончательно тяжелый покой повис над пансионом
  11, Бабушка вспомнила, что никто ничего не ел в этом доме с самого утра.
     Поспешно, с помощью  Кана, стала она готовить поднос с пищей для миссис
Парриш, накормила Диму. Затем сама приготовила и понесла  пищу мистеру Суну.
Мистер Сун не просил пищи, но он не выходил из дома, а в комнате у него пищи
не могло быть. Человек же не может жить долго  без пищи.  Бабушка с подносом
тихонько постучала в  дверь мистера Суна. Ответа не было. Она постучала  еще
раз и, тихонько отворив дверь, вошла.
     Он  сидел неподвижно, как-то невесомо,  и глаза  у  него были  какие-то
пустые. Он знаком отказался от пищи. Но Бабушка не уходила. Она стояла перед
ним с подносом и кланялась и просила его  покушать. Мистер Сун выпил чашечку
чаю и съел два бисквита.
     Бабушка возвратилась на кухню,  вымыла посуду  и  в ту  же  чашечку, из
которой пил мистер Сун, налила чаю для японской старушки.  Она  постучала  в
дверь  комнаты, где  жили японцы, и  тоже  никто не ответил. И опять Бабушка
тихонько вошла без приглашения. Старая  леди неподвижно  сидела  на полу  на
циновке и смотрела такими же пустыми странными глазами,  как и  мистер  Сун.
Они  одинаковы были сегодня  -- и японские глаза и китайские, и победители и
побежденные. И японская леди отказывалась от пищи,  но и ее -- своей улыбкой
и поклонами -- Бабушка убедила немножко  покушать. И пока та пила свой чай и
ела бисквитик. Бабушка смотрела на эти морщины, на эти глубокие складки, и в
них читала долгую повесть о  горькой жизни.  И желтой расе жилось не  легче,
чем белой.
     Этот день казался необыкновенно длинным. Казалось, ему не  будет конца.
Казалось, никак не дожить до вечера.
     Но вечер пришел, и с ним легкая прохлада, тишина  и легкий, неуверенный
в  себе ветерок.  Бабушка вышла посидеть на  ступеньке крыльца. В  саду,  на
скамейке, между двух уже голых от жары деревьев сидел мистер Сун. Они сидели
близко один от другого, но не говорили. Даже обычное "Добрый вечер!" не было
произнесено. Родной город мистера  Суна был взят японцами. Теперь мистер Сун
был только  гостем в Тянцзине.  Он сидел  неподвижно,  под голыми деревьями,
глядя вниз на так рано упавшие, сгоревшие от  солнца  листья, как бы читая в
них что-то важное для себя.
     Когда же спустились сумерки,  летели массой какие-то птички. Напуганные
канонадой,  потеряв  свои  гнезда,  они,   притаившись  где-то  днем,  ночью
переселялись  куда-то. Свои, домашние птички, жившие в двух-трех гнездах под
крышей над балконом, чирикали успокоительно, радостно. Они были дома.
     Вдруг  стукнула  калитка,  и  бедно   одетый,  почти  полуголый  китаец
проскользнул в сад. Украдкой оглянувшись, он пошел прямо к мистеру Суну, как
бы зная, что тот ожидает его, и, низко-низко ему поклонившись, сказал что-то
кратко и тихо и так же быстро ушел.
     Хотя  мистер Сун не сказал ничего,  не привстал, не поднял головы даже.
Бабушка знала, что был вестник большого несчастья, что кто-то из дорогих для
мистера  Суна покинул навсегда эту землю и что не на  листья теперь  смотрел
мистер Сун, а в чью-то  раскрытую могилу.  Она знала это наверное. Не прошла
ли она сама  через этот же  опыт --  и несколько раз в  своей  жизни? Только
опытный глаз  мог  заметить  единственное движение вниз плеч  мистера  Суна,
когда  обрушился удар, и по краткости движения она знала, что удар был тяжел
и страшен.
     Она встала, тихонько подошла к  мистеру Суну и остановилась около него.
Запоздалая  ласточка  пролетела совсем близко от них, почти  задевая  крылом
землю.
     -- Эти  ласточки,-- сказала  Бабушка,-- прилетают к нам из Индии.  Наши
ласточки, в России, прилетали из Африки.
     Мистер Сун ничего не ответил на это.
     --  Как,  в общем,  таинственна жизнь птицы,-- продолжала  Бабушка. Она
помолчала немного.-- Так же неисповедимы и пути человеческой жизни...
     -- И смерти,-- чуть слышно сказал мистер Сун.
     -- Смерти нет,-- Сказала Бабушка,-- есть перемена. Непонятная для нас и
потому кажется страшной. Перемена -- закон жизни. Она нас пугает, потому что
она предвещает разлуку.
     ---- Разлуку,--прошептал  мистер Сун. Бабушка  присела рядом  с  ним на
скамейку, и  они долго сидели так, молча. Темнота ночи, медленно  спускаясь,
обволакивала  их и все кругом. Больше не  было  слышно голосов  птиц. Только
тихие заглушенные звуки доходили время от времени с  черного двора, где Мать
с помощью Кана раздавала вечернюю порцию риса.
     Вдруг громко распахнулась балконная дверь, и миссис Парриш, наклонясь с
балкона, стала кричать:
     -- Почему  так тихо?  Почему никто не разговаривает? Что это -- могила?
Все, что ли, уже умерли в  этой норе? Дом полон покойников? Эй,  живая душа!
Сюда! Ко мне!
     Бабушка поспешно встала и почти бегом побежала в комнату миссис Парриш.
        12
     В  начале августа сравнительный порядок  был  восстановлен в Тянцзине и
его  окрестностях.  Китайские  беженцы  начали  возвращаться  с  иностранных
концессий  в  свой  китайский  город.  Они  топтались  на  пепелищах,  среди
развалин, пытаясь  что-то  восстановить,  что-то  построить.  Армия Спасения
выдавала  все  меньше риса. Поезда приходили  в  Тянцзин  и отбывали оттуда.
Начала работать и  почта. В районе города  появлялось все  больше  и  больше
японцев. Строились укрепления и аэродромы. Как лавина, откуда-то надвигались
огромные количества японской военной амуниции. С характерным для них топотом
японские войска маршировали куда-то в южную сторону, оставляя город.
     Только четыре японца вернулись в пансион   11.  ни кланялись, улыбались
и  спрашивали всех о  здоровье.  О  пятом не  было сказано ни слова. Они все
вчетвером увели куда-то старую японскую  леди,  которая едва двигала ногами,
но все же тоже  кланялась. Только три японца вернулись  затем, чтобы жить  в
доме. Они  еще раз спросили -- все разом -- о здоровье и, в благодарность за
заботы о  старой леди,  подарили Бабушке большую коробку  бисквитов Meijii и
шелковый носовой платок. И на коробке и на платке была изображена прекрасная
Fudji-Yama.
     Семья  Кана на  черном дворе убавилась  до четырех. Мистер Сун сделался
безработным,  потому что  китайский  университет,  где  он читал лекции, был
разрушен японцами.
     За счет трех японских  джентльменов в доме было установлено  радио. Оно
внесло  поток звуков. Domeidispatch ежедневно  заявлял о  блестящих японских
победах. Гремела странная  музыка и какое-то нечеловеческое  гортанное пение
хором. Кто пел и по какому поводу? Была ли это радость победы или похоронное
пение?  Как оно было загадочно и странно для  европейского уха! Гремели речи
от новых японских правительственных органов; голоса негодования и  воззвание
о   помощи--"ко  всем!"--от  раненого  Китая.  Слышно   было  Гитлера,  глас
сверхчеловека из Берлина, и восхитительная музыка из Grand Opera и la Scala.
И  все  это говорило о том, что  нет  единения в человечестве, что  различны
интересы классов и наций,  что  больше и больше  дробилась  прежними  веками
выкованная христианская и нехристианская мораль и что нет выхода, нет никому
оправдания и всем грозит гибель.
     И пока наслаждались  японцы своим  новым  радио, ужасалась Бабушка: без
радио она не знала, как страшен стал внешний мир.
     С ревом радио в доме, с шумом аэропланов, почему-то тренировавших своих
пилотов над самым городом, миссис Парриш легко теряла душевное равновесие --
и сама подымала не меньший шум. Теперь Бабушка с утра до вечера находилась в
комнате  миссис Парриш.  Бабушка  придумала хитрость.  Она играла  с  миссис
Парриш в карты. Когда  выигрывала Бабушка, она получала чашечку кофе.  Когда
выигрывала миссис Парриш, она получала немножко  виски.  И  то и другое было
заперто  в  шкафу  миссис  Парриш, и  только у  Бабушки были ключи. В  обоих
случаях  Бабушка старалась растянуть приготовления: то кофе медленно варился
на  спиртовке,  то  надо было  сначала  причесать  миссис  Парриш  и  вымыть
стаканчик, а  потом  уже  наливать виски.  Если  миссис  Парриш отказывалась
причесываться или умываться. Бабушка уговаривала ее,  как ребенка. Она имела
опыт, воспитав два поколения послушных и милых детей. Вечерком они  немножко
гуляли около дома. Дима и Собака,  шагая за ними, оберегали их безопасность.
Уложив миссис Парриш в постель.  Бабушка придумала начать  ей рассказывать о
своей жизни, с самого начала. Это была долгая жизнь. Была ли Бабушка хорошим
рассказчиком, была  ли  жизнь  ее  так  занимательна, только  миссис  Парриш
глубоко заинтересовалась  с  самого первого  вечера.  Чем дальше развивалась
история бабушкиной  жизни, тем глубже был интерес миссис  Парриш. Бабушка же
повествовала только  о  фактах, не добавляя ни выводов, ни поучений. История
шла, начинаясь в прекрасном  доме  обширного имения,  под безоблачным родным
небом, затем перемещалась в  столицу, путешествовала по заграницам, и, вдруг
оставшись без крова, ютилась в тюрьме, в товарном вагоне, в китайской фанзе.
Долог,  долог был путь  от имения "Услада" до пансиона   11!  Иногда, слушая
рассказ,  миссис  Парриш  внезапно  засыпала.  Проснувшись,   она  повторяла
последнее слово, сказанное Бабушкой, и спрашивала: "Что дальше?"
     Если  Бабушки  уже  не  было  в  комнате,  она  выбегала  в  коридор и,
свесившись с лестницы, кричала:
     -- Хо-хо! Бабушка! А когда он сказал: "Готовьтесь!" -- что дальше?
     И мягкий голос Бабушки отвечал откуда-то снизу:
     -- Когда он сказал: "Готовьтесь!" -- я начала молиться. Но в волнении я
забыла слова и только повторяла "Отче наш, Отче наш".
     И Бабушка появлялась на  лестнице.  Медленно  всходя по  ступеням,  она
продолжала рассказ.
     То были тяжелые дни  для  миссис Парриш. Доктор  Айзик оставил город на
целый месяц.  Он уехал в район разрушения бесплатно лечить китайцев. Бабушка
одна присматривала за миссис Парриш.
     -- Что вы тут шьете по целым дням? -- спросила как-то миссис Парриш.
     Я починяю ваше белье, миссис Парриш.
     <i>С</i>  какой  стати!  Для  этого  есть  амы  <i>(Прислужница).</i>  Я  позвоню   в
католический монастырь, и они нам пошлют аму. Бросьте эту работу!
     Ама   пришла   на  следующее   утро.  Это  была   приземистая   женщина
крестьянского типа. Лицо ее  носило выражение настороженности и критического
отношения  к жизни. Шила она прекрасно. Бабушка хотела использовать немножко
для себя опыт Амы. Обе они шили, сидя на площадке лестницы, напротив комнаты
миссис Парриш. Дверь  в эту комнату была  открыта,  и Бабушка держала, таким
образом,  свою  пациентку  под  неослабным  наблюдением. Работая,  она  вела
разговор с Амой.
     -- Скажите. Ама, вы довольны тем, что вы -- христианка?
     Ама бросила исподлобья быстрый взгляд на Бабушку.
     -- Нет, я не довольна.
     Это был неожиданный ответ.
     -- Почему?
     Ама помолчала немного.
     --  Что  бы  мне ни понравилось,  чего бы мне  ни захотелось -- все это
грех. А Бог  наказывает за грех. И он все видит. Невозможно  спрятаться. Мне
это не нравится.
     -- Но вы молитесь?
     -- Мне нельзя не молиться. Иначе не будут держать в монастыре.
     -- Но вы, значит, не любите молиться.
     -- Я не люблю молиться? Наоборот, я очень люблю молиться. На  это время
не дают работы. Очень спокойно и хорошо.
     -- Кому вы молитесь?
     -- Я молюсь Божьей Матери.
     -- Не Иисусу Христу?
     -- Редко. Есть вещи, которые не скажешь мужчине. И это было неожиданно.
Бабушка прекратила вопросы, и некоторое время она работала молча. Миссис
     Парриш появилась на пороге:
     -- Скажите, Ама, вы уже монахиня?
     --  Нет. Мать  игуменья говорит, что я не гожусь. У меня грешные мысли.
"Ты лучше выходи замуж,-- так она  мне  говорит,--  может, твои  дети  будут
хорошими  католиками".  И  еще  она  находит,   что  я   говорю   много:  "У
разговорчивой женщины меньше шансов сделаться святой".
     -- Если так, то почему же вы живете в монастыре?
     -- Мне нравится. Спокойно. Поработаешь  и помолишься. Опять поработаешь
и помолишься. И это все.
     --Но молиться можно везде.
     -- Как-то  лучше выходит в большой компании.  Монахини--славный  народ.
Хорошая компания.
     -- А как случилось, что вы пришли в монастырь?
     -- Я не шла, меня монахини на руках несли. Мои родители продали меня за
два доллара. Я была еще  очень маленькая, больше двух долларов и не  стоила.
Был голод. Почтенным родителям надо было купить буйвола, чтобы пахать землю.
Они продали меня и моих сестер.
     -- И у вас нет в сердце обиды?
     --  Я  очень  счастлива, что родителям от  меня  была польза.  Они ведь
купили быка.
     -- А вас купили монахини?
     --  Нет, это  не так  было. Очень плохие люди скупали девочек. Монахини
тогда сказали: "Лучше мы купим". Дали дороже и купили.
     -- Бабушка,-- звала миссис Парриш,-- идите! Пора играть в карты!
     -- Извините  меня на сегодня,-- просила Бабушка,-- мне нужно  закончить
платье для Лиды.
     -- Но я хочу играть в карты!
     -- Я позову дочь Таню. Она поиграет с вами.
     -- А она хорошо играет?
     -- Нет, я думаю, плохо. Без практики.
     -- Ну, тогда я согласна.  Дайте  сюда  ключи от  шкафа. Я буду получать
награду.
     -- Вспомните уговор,  миссис Парриш.  Ключи всегда  у  меня.  Когда  вы
выиграете, кликните меня. Я приду и выдам награду.
     За два часа Бабушка  выдавала  награду пять раз. Пришлось посадить Мать
за работу над Лидиным платьем, а Бабушка пошла играть в карты. Миссис Парриш
не сразу согласилась. Ей нравился новый партнер.
     Теперь Ама говорила уже Матери:
     -- Да, у меня грешные мысли. Но что тут делать! Хороший тон в монастыре
-- это молиться о других. А этих других очень много. Некогда думать  о себе.
И  вот  получается так: другие  живут в свое удовольствие, а  как только Бог
захочет их наказать, тут я должна молиться, чтоб Он их простил. И так иногда
зло берет на этих других. Вот и теперь я в душе говорю Богу: "Ты видишь, что
делают японцы?  Смотри,  хорошо смотри.  Не забудь  ничего из  того, что  Ты
видишь. Начнешь наказывать -- хорошо  их накажи". Пока что  не вижу, чтоб Он
начал наказывать. Вы знаете, у Него к грешникам много терпенья. А вот к тем,
кто уже христиане, терпенья меньше.
     -- Да, Ама, вы странно рассуждаете о Боге.
     -- Я  уже сказала, что у меня грешные мысли. В монастыре всем это давно
известно. Мать игуменья даже хотела наложить на меня обет молчания.  А потом
махнула рукой. Слов не будет, мысли  останутся. К тому же я хожу шить. А как
шить без разговора?
     -- Кто научил тебя так хорошо шить? --  спросила Мать, чтобы переменить
тему.
     -- Монашки научили, И  говорить по-английски научили. Немножко писать и
читать  то,  что  я написала. Я  еще умею  вязать.  Когда  сравниваю  себя с
другими, вижу, что я -- образованная девушка.
     -- А книги вы не читаете?
     -- Пробовали меня учить, но это подымает мои грешные мысли. В монастыре
читают  только  книги  о святых.  Мне  очень  нравится.  Но  когда  я  потом
рассказываю, что  я  поняла, монахини сердятся  и  разбегаются от меня. Мать
игуменья раз даже топала на меня:  "Не прикасайся к  книгам.  У тебя грешные
мысли". Мне даже запретили задавать вопросы, если я не понимаю того, что нам
читают вслух. А много интересного!
     -- И вы сожалеете, что вам не дают читать?
     --  Нет, не  очень. Больше читаешь,  больше  знаешь.  Меньше знаешь  --
легче. Согрешишь и не знаешь, что грех. Не надо каяться. Удобно.
     И голоса замолкли надолго.
     -- Что это Тани не слышно? -- думала бабушка.-- Где она?
     Она  вышла из комнаты  миссис Парриш. Мать стояла в  какой-то  странной
неподвижности у окна и сосредоточенно смотрела на что-то находящееся внизу.
     Бабушка подошла к  ней, но Мать  не слыхала ее  шагов. Она все стояла и
смотрела  в  окно,  выходившее  в  чужой.  Соседний сад.  Этот сад был полон
прекрасных  цветов. Как неподвижное  розовое облако,  склонялась  над  домом
мимоза. В ее тени молодая  женщина полулежала на кресле. У ее ног, на траве,
сидел  господин  и  обмахивал  ее  для  прохлады круглым прозрачным  веером.
Неподалеку  стоял  маленький изящный столик с чайным прибором. Китаец-слуга,
весь в белом, разливал чай. От всего этого веяло счастьем.
     -- Посмотрите! -- сказала Мать, задыхаясь от слез.-- Почему мне не дано
этого? Как хороша жизнь, если видеть ее оттуда!
     -- Не говори  этого, Таня!  -- Бабушка положила ей руку на плечо,-- кто
знает, что скрыто за этим  видимым счастьем! Твоя же тяжелая  жизнь -- узкая
тропинка к небесам. Научись любить ее.
        13
     -- Какое  странное письмо! -- сказала  Лида, разбирая утреннюю почту.--
Оно адресовано Бабушке, и Бабушку называют "ее превосходительством".
     -- Подумать только,-- сказала Мать,-- есть еще кто-то на земле, кто это
помнит! Мы уже и сами забыли все наши титулы.
     -- От кого это письмо? -- продолжала Лида.-- Бумага самая  дешевая.  По
штемпелю оно из Маньчжурии.
     --  Прочитай мне  его  вслух,--  сказала  Бабушка.--  Не  могу  бросить
вязанье. Едва  ли  успею выполнить заказ  к  сроку,  а  деньги  нужны, Таня,
приходили за деньгами из пекарни?
     -- Сегодня были два раза.
     -- Но слушайте, слушайте! -- и Лида начала читать вслух:
     "Благословение Господне на вас.
     Боголюбивая сестра во  Христе, здравствуйте. Лично  мы вас не знаем, но
слыхали,  что  вы  благочестивая  христианка.  Посему  обращаемся  к  вам  с
покорнейшей  просьбой.  Помогите.  Мы   знаем,  что  вы  держите  пансион  и
принимаете постояльцев. Дорогая наша Матушка  Игуменья собирается в  Шанхай,
задумывает там основать убежище для русских бездомных старушек и бесприютных
деток-сирот. Денег, конечно, у ней нету. Просим вас покорнейше приютить ее и
еще  двух сестер-монахинь на несколько дней под вашим кровом.  Монастырь наш
очень беден, уплатить никак не можем -- хватило  бы хотя на  железнодорожные
билеты, но молиться  за  вас будем  усердно, и Господь Сам  вас вознаградит.
Смиренно  ждем  вашего  утвердительного  и  скорого, ответа.  С христианской
любовью  и молитвами о  вас,  а если есть у  вас семейство,-- то  и о  вашем
семействе также.
     Смиренная    сестра    Павла   (казначей)   Смиренная    сестра    Анна
(письмоводитель) Р.S. Наша дорогая Матушка  Игуменья  вкушает только вареные
овощи с постным маслом. Она также может пить чай с лимоном".
     --  С  лимоном?! -- вдруг  сердито  вскрикнула  Мать.-- Когда  это были
лимоны у нас в доме? Лимон стоит 60 сентов за штуку!
     -- Что ты,  Таня! -- Бабушка остановила  ее с упреком.-- Каким тоном ты
это говоришь? Ты удивляешь меня.
     --  Удивляю? Даже  вас  я  удивляю!  А кто знает,  чего  мне стоит  это
ежедневное хождение на базар?  Мы  там должны всем, в  каждой лавке. А я все
прошу  в долг.  Тут откажут, там  откажут,  я иду дальше  --  и все  прошу и
прошу...
     Она вдруг заплакала. Она  стояла перед Бабушкой, жалкая-жалкая, плакала
и повторяла:
     --  А я все  прошу и  прошу... Лида кинулась к Матери, обняла ее и тоже
заплакала. Бабушка крепилась, не сдавала позиции.
     -- И полно, Таня!  У нас две  свободные комнаты,  а у  людей нет крыши.
Приедут три бедные женщины. Монашки.  Ну,  немножко  больше  работы. Ну, еще
немножко попросишь в долг. Они -- великие постницы, кушают  мало.  Поделимся
тем, что будет...
     Но и Мать не хотела сдаваться:
     -- На постном масле? Да? С лимоном?
     -- Таня, они не могут есть на  сале, оно -- скоромное. А  ты подумай  о
другом.  Дети  наши никогда не  были  в  православном  монастыре, не  видали
монашек, не говорили с  ними. Ведь это -- кусочек прежней  России приедет  в
наш  дом.  Лучше  станем  радоваться этому. Как  будто что-то  из  прошлого,
прикоснемся к чему-то родному! Что -- бедность?  Что -- унижение? Они всегда
с нами. Да и грех отказать, стыдно. Наши семьи в прошлом всегда поддерживали
монастыри.
     Но и Мать успокоилась, и Лида уже сияла:
     -- О Бабушка, дорогое наше "превосходительство"! Сейчас же  им и напишу
"скорый и утвердительный ответ".
     --  Нет,  нет,  Лида,  это  я сама напишу. Подобные  приглашения  пишет
старший в семье. От тебя -- это было бы даже не совсем вежливо.
     Мать только терпеливо улыбнулась.
     -- Смотрите,  вот и другое  письмо, и тоже какое-то  странное. И бумага
еще хуже,-- воскликнула Лида.-- Какие странные буквы! На каком же это языке?
Неужели по-английски? Мама, это вам.
     --- Читай, Лида, у меня мокрые руки, я мою посуду.
     Письмо, или вернее, поэма, род Одиссеи, было  от мадам Милицы. Написано
оно  было  смесью  четырех, наиболее  известных  мадам  Милице  языков.  Его
невозможно  было   ни  прочитать,  ни   понять  сразу.  Нужно  было  научное
исследование корней слов и их морфем, приставок и окончаний, но и этого было
бы  недостаточно. Письмо имело высокоторжественный, архаический и запутанный
стиль. К тому же у писавшей  был собственный взгляд на  знаки  препинания  и
употребление заглавных букв.
     Все по  очереди  старались читать письмо. Обсуждали, догадывались. Было
очень интересно.
     Мадам Милица так и не попала в Шанхай. Сначала ее остановили  в Тан-Ку.
Кто  остановил, было неясно. Мадам Милица  писала  "остановили"  в заглавных
буквах,  затем следовал  странный письменный  знак,  и  с трудом разбиралось
дальше  "враги". На  пароходе  она все  же добралась до  Шанхая,  но  ей  не
позволили сойти на берег.  Шанхай был на военном  положении,  и она -- мадам
Милица--свидетель,  что бой  шел  в  Чапей. Пароход отчалил, и  мадам Милицу
повезли в Гонконг. Итак -- привет всем с дороги!
     Но не  только  факты, были и наблюдения и мысли -- и мадам Милица щедро
делилась ими с Семьей, хотя  и знала, что это потребует двойного  количества
марок.
     Она  сообщала, что на пароходе, как  и везде, только два класса  людей:
те, у кого есть деньги, и те,  у  кого их нет. Для первых есть все услуги  и
все удобства.  Каково путешествие для вторых, спросите мадам Милицу. Она вам
скажет. В таком путешествии ее  утешением  было,  что  она все знала вперед,
ничему не удивлялась и сохраняла полное личное достоинство.
     Она просит Семью  не беспокоиться: мадам Милица умрет,  когда ей  будет
восемьдесят  четыре года,  чего нельзя сказать  -- увы! --  о многих богатых
пассажирах парохода. И  умрет  мадам  Милица  спокойно,  в своей  постели. С
усмешкой  она  поэтому  смотрит  в жерла  и  китайских  и  японских  пушек и
сохраняет спокойствие,  когда сообщают, что не  то аэроплан, не то субмарина
гонится   за   пароходом,  чтобы  его   взорвать.  Они  не  смогут   вырвать
один-единственный волос  из ее  прически.  Слепцы  цивилизации!  И она  шлет
привет и  поклон всей  любимой Семье, особенно  Бабушке. Пожалуй,  передайте
привет  и  миссис  Парриш. Письмо с остановками  читали весь день.  Вечерняя
газета принесла хорошую новость.
     --  Слушайте,-- кричала Лида,  вбегая  с газетой, которую выписывала  и
никогда  не  читала   миссис  Парриш.--  Слушайте:  добровольцы  отпускаются
сегодня.  Они получат  по десять китайских долларов  за  каждый день службы.
Боже! Значит, Петя придет и принесет -- считайте, считайте! -- о Бабушка! Он
купит мне белые туфли! Мама, вы позволите, чтобы он купил мне белые туфли? С
кусочками коричневой кожи на носке и пятке!
     -- Видите,-- сказала Бабушка,-- вот и деньги на лимоны!
     А Лида все читала и перечитывала,  считала долги и деньги,  и что  кому
нужно -- и все выходило, что, пожалуй, купят ей туфли. И если кончена война,
откроют магазин, где она служила, и она пойдет работать -- зарабатывать. Как
всем будет легче!
     Мать по  сказала  ничего,  но  у  пей встрепенулось  сердце.  Она  хоть
немножко уплатит кое-какие долги.
     Лида ушла мечтать в  сад. За время войны она не служила. Она отдохнула,
выспалась. И вдруг стала мечтать. Там, где она плавала,  стал ей встречаться
американский мальчик.  Славный  такой! Года на два-три старше.  Куда Лида ни
пойдет, он как-то все  там же. И  все улыбается. Всегда  поклонится.  Скажет
"здравствуйте"  и "какая погода,-- не правда ли?". Что бы это могло значить?
Неужели? О, неужели?
     Она побежала к Бабушке спросить:
     -- Как вы думаете. Бабушка, когда я совсем вырасту, буду я красивой?
     Бабушка внимательно посмотрела на Лиду:
     -- Как  сказать! Ты  не будешь такой красивой,  какою была Таня.  Но ты
будешь ничего себе.
     И только?
     Ну да, довольно хорошенькая.
     -- А я пою хорошо?
     -- Хорошо, но у тебя нет школы.
     Лида только вздохнула. Но и с этим "хорошенькая, поет хорошо" еще можно
жить. Ей сшили  платье.  Вот  есть надежда  на туфли.  Стоит жить!  Не  надо
огорчаться. Живут же другие и без голоса и без туфель.
     -- Чем мечтать,--  сказала Бабушка, посмотрев на Лиду,-- вычисти-ка все
сковородки. Я говорила, не доверяйте посуду Кану. Потрогай, они липнут.
     Только Лида вошла во вкус работы, как Мать вернулась с базара. Она была
очень взволнованна и звала поскорее Бабушку.
     -- Послушайте только, что  я узнала в лавке на базаре. Кан -- мошенник.
Все эти люди, что жили у  нас  на черном дворе  и в  подвале,  совсем ему не
родственники.  Он  набирал  их,  когда  бомбардировали  китайский  город,  и
предлагал убежище здесь,  у нас, на  британской концессии --  за деньги!  Он
также  брал деньги за тот рис и чай, что мы давали им. Вы понимаете, как эти
люди должны  были  смотреть на нас? Вы  видите,  во  что  превратилось  наше
гостеприимство...
     --  Действительно,--сказала  Бабушка.--Лида,  позови Кана.  Он  убирает
подвал.
     Но Кан  не  понимал ни одного слова  из того, что  ему говорили. Только
лицо его  несколько  побледнело да  глаза стали уже.  Он показывал  признаки
.больших  усилий, чтобы понять,  чего  от  него  хочет Бабушка и  о  чем она
спрашивает. Отвечал он ей самым почтительным тоном.  Какие  люди? В подвале?
Там он был  сейчас, но не видел  никого. Там нет людей.  Родственники? Да, у
него есть родственники. Много родственников. Но он не знает, где они сейчас.
Деньги? Он брал деньги? Он никогда не брал  чужих  денег. Он  содрогался при
одной мысли  об  этом.  Пища?  Рис? Какой рис? Он  никогда  не просил  риса.
Бабушка сама, по своей воле, раздавала пищу людям во дворе и в подвале.
     -- Кан,-- сказала Бабушка, и в ее тоне был  большой упрек,--это плохо и
стыдно. Я узнаю правду. Вечером придет мистер Питер, он понимает по-китайски
-- и ты должен будешь ответить ему правду.
     Тут раздался  звонок, и  Кан ринулся  открывать двери.  Телеграмма  для
миссис Парриш  от ее  брата. Задержанный беспорядками военного  времени,  он
теперь предполагал быть в Тянцзине через три дня.
     И  вдруг от этой новости всем стало грустно. Семья уже полюбила  миссис
Парриш,  сжилась  с  ней.  А  сама  миссис  Парриш,  слегка  навеселе,   так
приветствовала телеграмму:
     --  Дудки! Никуда  с ним  не поеду. Мне и  тут  хорошо. Двадцать лет не
видались, и вдруг давайте жить вместе.  Бывают же у людей  идеи! Бабушка, не
сыграть ли нам в карты?
     А Дима был в отчаянии от телеграммы. Конечно, если трезво посмотреть на
дело,  Собака   законно   принадлежала  ему.  Есть  и  документ   на   право
собственности. За подписью. Тут он, в кармане штанишек, в маленькой баночке.
Но ведь  взрослые не уважают закона, не  помнят обещаний, не держат честного
слова.  В  его коротенькой  жизни мало  ли  доказательств этому?  Даже самые
близкие, скажем  Лида  и  Петя,  пообещают и забудут. Ах,  много знал Дима о
ложных обещаниях  и фальшивых  проектах  благодеяний! Строго говоря, в  мире
только три существа без фальши: он -- Дима, Собака и Бабушка.
        14
     Вечером Петя вернулся домой. Это был какой-то новый, изменившийся Петя.
Он был  темен лицом и глядел как-то печально. Чтобы понять  перемену в  нем,
надо побольше сказать о Пете.
     Он не получил систематического образования. В беженстве его учили здесь
и  там,  всему понемногу. Голод  --  физический  и интеллектуальный  --  был
постоянным спутником его молодой жизни. Они росли вместе. Влияние Семьи было
благотворно  для сердца, но не давало перспектив  глядеть  вперед и  строить
жизнь. Хотя он говорил, писал и  читал па  четырех языках, как и Лида, он ни
одного  не знал и совершенстве.  Петя служил приказчиком в лучшем английском
магазине,  и  хотя  работал  так  же,  как  его  английские  коллеги, с  ним
обращались как  с низшим и платили вдвое меньше,  потому что он был русский.
Он представлял дешевый труд на иностранных рынках. Таких, как  он, считалось
обыкновенным  делом  и  унижать  и эксплуатировать  для  интересов  развития
международной торговли. Таким, как он,  некуда было уйти,  и  у них не  было
защиты.
     Петя был горд. Он знал, что у него были и способности и таланты. За ним
стояли многие поколения  предков, честных и благородных.  Он сам  не  сделал
ничего  низкого или  бесчестного. При всяком  унижении,  часто нарочитом, он
внешне  ничем  не  выражал  своих чувств.  Несмотря  на  молодость,  он  был
необыкновенно  сдержан и молчалив. Было время,  он  очень искал дружбы.  Как
хороший  футболист,  он  стал  членом  английского  спортивного  клуба.  Его
включили  в  лучшую  команду.  Но  интерес и  внимание к нему  начинались  и
оканчивались на футбольном  поле. Никто из членов клуба ни разу не пригласил
Петю в  свой дом, потому  что он был  русский. После удачной игры они весело
прощались  с  Петей и  катили  в автомобилях в  свои виллы.  Петя шел  один,
пешком, к себе домой. Да,  дом  англичанина действительно крепость. И все же
Петя --  и с каким трудом --  ежегодно платил клубный членский взнос. В душе
он начинал  сомневаться,  что поступает правильно.  Уйти  бы.  Пусть  поищут
другого, а на эти  деньги купить бы что-то для Димы и  Лиды. И все же он еще
не  решался. Эти несколько часов  в обществе людей богатых, не  загнанных ни
нуждой, ни страхом, были ему как-то очень нужны. Хотелось  видеть, что  есть
иная жизнь и ее как-то можно  добиться. Просто посидеть на  веранде клуба, в
глубоком кресле, пройти в библиотеку или в сад, где дорожки посыпаны красным
песочком, видеть  ряд  блестящих  автомобилей, слышать  здоровый смех --  и,
главное, видеть эту английскую уверенность, что  все так  и надо,  так было,
так  будет. Все  это  как-то увлекало Петю, делалось  отправной  точкой  его
размышлений о жизни, о людях, о социальном и расовом неравенстве -- и о том,
что все это -- современная  цивилизация и надо  жить  или в ней, или вне ее,
подчиняться ей или ее отрицать.
     Война дала ему новый  и тяжелый опыт.  Он видел  вблизи  одно из  самых
жестоких  и беззаконных  нападений.  Он,  как  и другие волонтеры британской
концессии, лежал  с винтовкой за стеной,  укрепленной  мешками с песком. Ему
ясно  был виден мост над  Хэй-Хо. За этот  мост и шла  битва.  Казалось, все
просто.  Японские  солдаты наступают  и стреляют; китайские солдаты защищают
мост, отступают  и стреляют. Кто ранен или  убит,  тот падает па мосту или в
воду.
     И Петино военное задание  было очень  просто.  Он  должен был  лежать и
смотреть. При попытке  японцев или китайцев проникнуть через его укрепленную
стену Петя должен стрелять в них. Никто  пока не  пытался. Опасности не было
никакой.  Петя лежал  и смотрел, спокойный, почти равнодушный наблюдатель. В
его сердце не было ни любви к одним, ни ненависти к другим. Пусть делают что
хотят.
     Но медленно, как яд, впитывалась  в его сердце какая-то горечь, как яд,
постепенно отравляла все его существо.
     Перед его глазами происходило преступление: без объявления войны пришли
войска в  неподготовленную  страну  --  и убивают. Это  все  ему  не  просто
казалось, тут была настоящая смерть.  Настоящий живой  человек вдруг делался
мертвым,  а  Петя  наблюдал  этот последний  момент его  жизни.  У Пети была
винтовка, но он никого не защищал ею, по  какому-то международному закону он
не  имел права вмешиваться. Но  нападавшие  нарушали этот  же  международный
закон  -- и это было ничего, пока  они нападали  не па Петю  и его  мешки  с
песком.  Нарушение  закона  не  должно  было  интересовать  Петю,  пока  оно
происходило на приличном от пего расстоянии. И если 6111 Петя  подчинялся не
этому  закону, а естественному движению человеческого сердца, он не лежал бы
с винтовкой наготове, а кинулся бы подымать раненых, пытался  бы  отговорить
нападавших.  С другой  стороны,  умирали  и нападающие  и  защищавшиеся. Они
умирали одинаковой, 'одной и той же человеческой смертью. Прежде они никогда
не  встречались  в жизни,  у  них не  было никаких личных  обид, по  вот они
сошлись лицом  к  лицу -- в первый и единственный раз,--  чтобы  убить  друг
друга. Что-то было  очень страшное в той быстроте, в  той простоте, с  какой
разрывалась  человеческая  жизнь.  В реку  падали трупы,  но  никто не будет
отвечать за это, потому что это убийство назвали войной.
     Эти мысли уже не покидали Петю.  Он знал, что прежнее его существование
-- жизнь мальчика -- окончилось. Оно было уже недостойным взрослого мужчины.
Он  должен  был что-то найти, основаться на каком-то  своем понимании жизни,
чтоб иметь охоту жить.
     Но  когда Петя вернулся  домой, он  ничего не сказал обо всем этом.  Он
прежде всего подошел к Бабушке и, не сказав ни слова, поцеловал ее руку.
     У  ней  были маленькие ручки,  приятные и  мягкие,  несмотря  на всю ту
работу, которую она выполняла. Бабушка  только взглянула на  Петю --  и  все
поняла.  Надо было сейчас  же, немедленно  вернуть  его  внимание  и мысли к
привычной, повседневной жизни.
     --  А  какие  у  нас новости,  Петя,-- начала  она,-- миссис Парриш нас
покидает, за нею приезжает брат. Мистер Сун ездил в Пекин и -- представь  --
вернулся  невредимым. Но самое  интересное --  мы сдали комнату мадам Милицы
новым жильцам. Не угадаешь -- кому.  Старый русский  профессор с женой будет
жить с нами.  Они -- тоже беженцы, из Пекина, Оба -- чудесные люди. Мы будем
иметь  университет у себя дома. Как это будет всем нам  полезно и приятно --
общение  с образованнейшим человеком! И он  такой доступный в обращении, тут
же и предложил  -- и  бесплатно --  учить  всех и всему на свете, совершенно
по-русски.
     Но уже Лида обнимала  Петю, заговаривая о белых  туфлях. Дима и  Собака
крутились  около.  Мать побежала подогреть  чайник.  Семья  опять  была  вся
вместе, и каждый старался выразить свою любовь вернувшемуся Пете.
        15
     Профессор Чернов и его жена Анна Петровна поселились с пансионе   11.
     Профессор  Чернов   был  маленький,  старый,  морщинистый,  но  обладал
какой-то неисчерпаемой, неиссякаемой, буйной  энергией, которая удивила бы и
в  молодом  человеке.  Анна  же  Петровна  была  тихая,  застенчивая,  очень
худенькая, но сияющая улыбка не сходила с  ее лица. Казалось,  оба они знали
какой-то  удивительный секрет  жизнерадостности,  открыли для  себя какой-то
эликсир  жизни  и  питались им  потихоньку от всех.  Имущество их было  тоже
удивительное.  Он  состояло  из  микроскопов  и   чемодана  с  манускриптами
профессора. Что же касается белья, одежды и обуви, то, очевидно, на них было
надето все,  что  они  имели. Во все четыре времени года  они  и одевались и
выглядели  одинаково,  напоминая  собой  некоторые   растения,  живущие,  по
преимуществу, в пустынях, которые  заняты чем-то своим, особенным  и не дают
себе труда цвести или менять цвет своих листьев.
     Каждый  микроскоп  имел  имя, и с  ними обращались,  как с коллегами по
работе, дружески, но  почтительно. Старший микроскоп был  Анатоль, названный
так в честь  Анатоля  Франса, который и помог профессору  купить микроскоп с
большой скидкой давно когда-то,  в Париже;  второй был  Альберт  -- в  честь
Альберта  Эйнштейна;  третий  был Ваничка.  Этот  последний  являлся  как бы
любимым ребенком Черновых. Почему он назывался Ваничкой, Черновы никогда  не
сказали.
     Профессор  Чернов  был  известным ученым, и  имя  его  знали  все,  кто
занимался геологией. Но  знания его и интересы не ограничивались одной  этой
наукой.  Казалось, он знал все и обо всем. Согласно закону, что бескорыстное
служение науке никак не вознаграждается, профессор был всю  свою жизнь очень
беден, а к  старости впал  в нищету.  Но он  как-то не  имел  времени  этого
заметить.  К  тому же  была в этом отчасти и  его собственная вина:  подобно
многим русским талантам, он вдруг усомнился в  своем пути,  отрекся от своих
трудов и  стал  заниматься тем, к  чему не имел настоящей способности.  Так,
профессор Чернов вдруг забросил  геологию  и поставил  перед собою три новых
цели:  искоренение   человеческих   предрассудков   и   суеверий;   создание
универсальной   религии    поклонения   Абсолютному;    стремление   убедить
человечество, что на этой планете можно жить спокойно и счастливо -- все это
в восьми томах.
     У  него были  странные  умственные  навыки и привычки: он  думал всегда
по-французски,  говорил  по-русски, читал преимущественно  по-немецки, писал
всегда  по-английски.   Он   объяснял   это   принципом  экономия   времени,
пространства, энергии. Английский язык даст значительную экономию в бумаге и
чернилах. Немецкие книги сообщают наибольшее количество  деталей по  научным
вопросам. Французский  язык, как французское вино, подбадривает  и  оживляет
мысль. Русский  же --  единственный  язык, на котором  стоит  еще  говорить.
Говоря хорошо по-русски, можно убедить кого угодно в чем угодно.
     Возможно, профессор  был прав, но эти привычки все же замедляли работу.
К тому  же  суеверий  и предрассудков  у  человечества оказывалось  огромное
количество. Профессор восставал на каждый предрассудок и на каждое  суеверие
отдельно, изучал его корни,  а  потом  вырывал с корнем. Все  это  требовало
времени.
     Пять  лет  жизни  в  Китае  оказались  недостаточными, чтобы собрать  и
изучить  одну  сотую часть китайских суеверий. А тут еще появилось сомнение:
что, собственно говоря, нужно  назвать суеверием? Этот опасный вопрос грозил
подточить  самый  фундамент  уже  сделанной работы.  Одновременно  профессор
работал и над Абсолютом,  и  это было куда проще, чем суеверия. Абсолют  был
источником  жизни.  Он  был  вечен,  всезнающ,  неизменный, самодовлеющий  и
духовный. Характеристика  Абсолюта легко  вставала перед глазами профессора,
строилась просто и четко, но у него появлялось  смутное чувство, что он знал
этот  Абсолют прежде,  встречал  когда-то  и  где-то,  но  позабыл. Механизм
третьего  пункта  деятельности  профессора,   то  есть   стремление  убедить
человечество,  что  на  земле  можно всем жить мирно,  спокойно и счастливо,
находился  и  приводился  в  действие  руками  Анны  Петровны.  Шесть  часов
ежедневно  она посвящала писанию писем (у них  не  было денег купить пишущую
машинку).  Она  писала  их  очень  старательно,  мелким изящным почерком,  а
профессор  только  подписывал.  Она  же  и  относила  их на  почту,  так как
профессору нельзя было  поручить такую ответственную работу. Письма писались
всем, кто мог бы влиять па человечество, но преимущественна к молодежи, кому
и принадлежит,  собственно, будущее. Писали  и Муссолини, которого профессор
знал  когда-то как  ничем не  замечательного  журналиста,  писали и Гитлеру,
умоляя  его  переменить  взгляды  на  человечество,  писали  в V.  М.  С.  А
(Христианская ассоциация молодых людей), и в организации бойскаутов, лидерам
комсомола, отцам  пустынникам, подвизающимся  на  горе  Афоне и православных
монастырях. Ответы приходили редко. Ни  Гитлер, ни Муссолини не откликнулись
на  призыв профессора  Чернова,  но молодежь  все же  воодушевлялась иногда,
соглашаясь  быть заодно  с  Абсолютом.  Особенно приятно было  читать письма
скаутов,  они были "всегда готовы" на все хорошее. Армия Спасения  ответила,
что она и так уже делает вес, что может.
     Большая  ценность  прежних  работ профессора  по  геологии  давала  ему
возможность  обращаться  к ученым всего  мира. Они обычно ему отвечали. Так,
недавно он получил любезное письмо от сэра  Давида  Парсона. Они встречались
когда-то и  даже  работали  вместе в ученых обществах. Теперь же  сэр  Давид
Парсон,  продолжая заниматься  геологией,  сообщал,  что,  разделяя  взгляды
профессора, к сожалению, никак не может уделить времени ни на Абсолют, ни на
суеверия. Очевидно, он не понял, в какой опасности находилось человечество и
что геология могла бы и подождать. Итак, единственным конкретным результатом
обращений профессора к человечеству  были  редко  получаемые  письма, всегда
издалека и с редкой  маркой, которая приносила радость детям-коллекционерам,
топтавшимся около профессора.
     Восемь томов были постоянной темой разговоров профессора. Но  о главном
затруднении жизни Черновы никогда  не говорили: это были деньги. Они  совсем
не  умели  зарабатывать. И  теперь у  них  было достаточно только  на  шесть
месяцев самого жалкого, самого голодного  существования,  а дальше  темная и
страшная  неизвестность подстерегала их. Анна Петровна давно уже не спала по
ночам. Она лежала и думала,  как  ужасно они бедны и как одиноки.  Бедны  во
всем:  ни  здоровья, ни имущества, ни  детей, ни работы,  ни  поддержки,  ни
защиты.  Совсем ничего.  Жизнь угасала в обоих. Под  этой энергией и внешней
жизнерадостностью  уже не было твердого основания. Дорога  сужалась. Шла уже
все прямо, к одному пункту -- к смерти.
     За себя она не боялась. Для себя ей ничего не было нужно. Анна Петровна
жила для мужа. Он  жил для своей воображаемой миссии. Его энтузиазм согревал
их обоих.  Но  только если остановиться  на  мгновение, только  спустить это
нервное напряжение -- и конец.  Конец, так как для Анны Петровны не было  ни
воскресения душ, ни  вечной  жизни. Она потеряла веру в Бога,  потому что не
смирилась с  жестокостью жизни. Где Он  был, когда ее  единственный  ребенок
умирал голодною смертью? Зачем эта смерть была так мучительна? Нет, мы живем
под властью слепых  механических сил, и поэтому люди должны  любить и жалеть
друг друга! Но Христа Анна Петровна любила горячей любовью. Ей казалось, что
она  проникновенно  понимала каждое Его слово.  Эта готовность  страдать  за
всех, за других! Какою угодно  ценой, но спасти человечество! Ее не занимали
ни догматы, ни  церкви, ни даже самая личность Христа,  но только Его Слово,
только  то,  что  Он  сказал,  чему  учил.  Она  чувствовала  в  себе  нечто
родственное, теплый отклик на  каждое Его слово. И она не могла  пройти мимо
человеческого страдания, она горела страстью помочь,  что-то  взять на себя,
быть причастной ко  всякому человеческому горю. Она отдавала последний грош,
делилась  последним  ломтиком хлеба, обливалась горячими  слезами  при  виде
чужой  боли.   Ее   не  успокаивали   научные  объяснения  бедности,  законы
необходимости, принципы  экономии, статистики. Пусть  ее  помощь  более  чем
ничтожна, пусть  ее поведение  смехотворно,  она  не  могла  никогда  пройти
равнодушно  мимо протянутой, дрожащей руки нищего. И теперь, когда  она была
бессильна, чтоб помогать, когда уже совсем нечего было отдать, она ночью все
думала о смерти, о том, что пришло время.
     Черновы приехали в Тянцзин, потрясенные тем, что они  видели при взятии
Пекина.  Но атмосфера дома    11 сразу же согрела их. Как только они вошли в
дом,  они  сделались не только  жильцами,  но членами  Семьи.  Их сейчас  же
пригласили  поужинать. Бабушка тонкими ломтиками аккуратно резала хлеб. Мать
разливала жиденький  чай, и интереснейшая  беседа оживляла всех.  Беседа шла
по-русски, то есть  говорили  на  общие и возвышенные  темы,  принципиально,
никогда не снисходя до  того, чтоб заняться вопросами и  заботами настоящего
дня. Говорил главным образом профессор.
     Так, и  в  данном случае  говорилось не о том,  что они все беззащитны,
больны и стары, что  нет денег и,  возможно, грозит всем голодная смерть или
разные  другие  ужасы,  нет, спорили  о  том, является  ли война  неизбежным
фактором  человеческой  жизни,  как  борьба за  существование в  природе.  И
профессор  обещал, что в будущем  уже  не будет  войны, а только  счастливое
существование. Тут Дима прервал профессора:
     -- Пожалуйста, оставьте еще немного войну, я хочу сражаться.
     Миссис  Парриш,  удивляясь, что ее  так  надолго  оставили одну, решила
спуститься вниз.  Она  была нетверда на ногах и знала это. Увидя  в столовой
незнакомых, она перешла в другую крайность и, хотя  и с  усилием, вступила в
комнату, продвигаясь  по прямой линии и с гордо поднятой головой. Черновы  и
миссис Парриш были  взаимно  представлены.  Разговор  перешел  на английский
язык. С  широко раскрытыми глазами внимала миссис Парриш профессору, не  все
понимая, но очаровываясь. "Если он пьет так,  как он говорит..."--думала она
и,  воспользовавшись  паузой,  предложила   виски-сода,  чтоб  отпраздновать
новоселье.  Оказалось,  что  Черновы  совсем  не  пьют  и  никогда  не  пили
алкогольных напитков. Миссис Парриш даже рассердилась:
     -- Никто не пьет в этом доме,-- и она ругнулась по-английски.
     Мать  нахмурилась,  Лида  хихикнула.  Петя  встал   и  сделал   шаг  по
направлению к англичанке. Но профессор, смекнув, мигом спас положение.
     -- С точки зрения  филологической и того,  что  мы называем морфемой, и
ныне  модной  семантики  -- наилучшего выражения в бранных  словах  достигли
английские   матросы   торгового  флота.   Очевидно,   посещая   все,   даже
отдаленнейшие углы света, они изучили их с лингвистической пользой для себя.
Главное, что поражает, это необычайная краткость самых сильных их выражений.
В присутствии дам,--  он сделал общий поклон дамам,-- мы не станем углублять
тему.  Но эта область словесного  .творчества  ждет своего историка и своего
поэта.
     -- Не  указывает ли  развитие такой поэзии  на особо грубые чувства? --
спросил Петя, желая все же как-то осадить миссис Парриш.
     --  О нет,-- протестовал профессор,-- в  японском  языке, например, нет
совсем бранных слов, а посмотрите на их чувства!
     Вошел мистер  Сун и  попросил разрешения  присоединиться к  обществу  в
столовой.  И он получил чашечку  чая и пил с аппетитом, потому что профессор
блестяще доказывал скорое банкротство японской политики и печальный конец ее
агрессии.
     -- Как у вас тут хорошо и весело,-- сказала миссис Парриш,-- не хочется
никуда уезжать.
     Напоминание о ее скором  отъезде  вдруг заставило встрепенуться Диму, и
он  обратился  к  профессору  с  вопросом о том,  могут ли  собаки, например
бульдоги,  сделаться  вегетарианцами,  как,  например.  Бабушка.   Профессор
ответил,  что могут, но только постепенно, через несколько поколений. "В чем
мы  --  животные  --  нуждаемся?" --  спрашивал профессор.  Оказывалось,  мы
нуждаемся не  в мясе  или там  масле,  а в витаминах. Надо  только  найти их
неиссякаемый  и дешевый (хорошо бы бесплатный)  источник  --  и человечество
освободится  от главнейшей своей  заботы. Не  будет  войн.  А в  лесах  и  в
пустынях будут миролюбиво и  в дружбе пребывать ныне  еще кровожадные звери.
Он  нарисовал  очаровательную  картину  семьи  бенгальских  тигров,  живущих
исключительно травкой, и  тигрицу, приносящую  своему малютке  как лакомство
две-три весенних фиалки.
     Миссис Парриш смеялась до слез. Она пробовала спорить с оратором, но он
разбивал ее аргументы при самом их появлении, и она крикнула:
     -- Не верю, но сдаюсь. Больше не возражаю.
     Даже  Кан, который как-то порхал  в отдалении с  того момента, как Петя
вернулся домой, маячил  теперь  в  столовой,  и его круглое лицо,  как луна,
всходило то здесь, то там в полуосвещенной комнате. Он тоже издавал какие-то
звуки -- не то протеста, не то одобрения, когда  профессор вернулся к теме о
войне.  Единственным существом, не произнесшим ни  звука и  не подпавшим под
очарование профессора Чернова, была Собака.
     И этот мирный вечер в Семье успокоил все сердца, уврачевал  раны. Опять
казалось,  что можно жить  и что завтрашний  день, несомненно, будет  легче,
счастливее предыдущих.
     Наступила ночь. Половина  обитателей дома    11 уже  спала. Профессор и
Петя  сидели  в  саду.  Петя жадно  слушал  речи  профессора,  и  перед  ним
раскрывались новые горизонты: жизнь свободной, независимой мысли, со всем ее
величием, отчаянием и красотой.
     Внутри  обычной  жизни  открывалась  возможность еще  одной  жизни,  и,
казалось, вполне  не зависящей  от  внешних обстоятельств. Петя как-то вдруг
понял  Бабушку. Слушая профессора, он как бы  твердой  ногой стал на новое и
твердое основание  после  зашатавшейся  было под  ним  земли. Даже  лицо его
посветлело. Он впервые вздохнул  свободно за все эти последние дни. Всходила
луна. Из  соседнего  сада,  как  их  в  Семье  называли,  "счастливых людей"
доносился  нежный  аромат цветов.  "Цветут  никотины",--    скобках  заметил
профессор, говоря, собственно, о смерти Сократа. Петя не слыхал еще о смерти
Сократа  и,  слушая,  восторгался  мучительно  и сладко.  И  голос  Бабушки,
доносясь  из комнаты миссис  Парриш,  звучал  для Пети  по-новому,  открывая
какие-то сокровища человеческой души. Она говорила:
     --   И   увидев,   что   у   Тани   начинается  цинга,  наш   тюремщик,
солдат-большевик,  стал  жалеть ее. Но прямо  он  не  хотел выразить  этого,
потому что  я  и  Таня  были "врагами народа".  Он принес  чесноку и  кислой
капусты  и  крикнул:  "Ешь!"  Она боялась  и отказывалась.  Тогда  он сделал
страшное лицо, приставил револьвер к ее голове и крикнул:  "Ешь, а то я убью
тебя!"
     -- Кан,-- доносился из кухни голос Матери,-- надо развесить эти тряпки.
Они высохнут за ночь.
     "Боже мой! Как прекрасна жизнь!" -- подумал Петя.
        16
     Следующий  день был дном триумфа Лиды: она выиграла первенство Т. А. S.
A.  <i>(Вероятно, Спортивная  ассоциация территориальной  армии.)</i> в  плавании и
получила  приз, чайный сервиз  на  шесть персон и  шесть  серебряных  чайных
ложек. Но кто же помог ей унести приз домой? Тот самый американский мальчик!
Он  подошел,  представился,  поздравил Лиду и предложил свою помощь.  И  всю
дорогу до ее дома  они  шли  вместе.  Разговаривали  мало, но о чем тут было
говорить! И как накануне Петя, Лида мысленно восклицала:
     -- Боже мой! Как прекрасна жизнь!
     Лида не была избалована ни друзьями, ни подарками. Как и Петя, она была
одинока. Английские  девочки, плававшие в одном  с ней  пруду,  были  так же
далеки, как  и Истины футбольные товарищи. Они не приглашали Лиду  к себе, и
Лида не решалась пригласить их в   11, так как никогда английская девочка  в
Китае не войдет в русский дом. Почему? Лида чистосердечно думала, что это ее
собственная вина. Те девочки были счастливее и лучше. Они так прекрасно были
одеты. У них всегда было свободное  время, друзья,  деньги.  Они  устраивали
прогулки  в  автомобилях  и верхом, пикники,  балы, пьесы.  У них  были свои
клубы.  Они все путешествовали много и всегда  первым классом. Что им  Лида?
Что она могла показать им,  чем угостить  в пансионе   11?  Их  матери  были
веселы, нарядны, красивы и молоды.  Их отцы были богаты. Зачем им  еще Лида?
Кто виноват, что она русская и у ней была революция, а они --  англичане и у
них революции не было?
     Так  смиренно Лида  принимала свое унизительное общественное положение,
не обижаясь и никого ни в чем не обвиняя.
     И вот, и  совсем  неожиданно (Бабушка в таких случаях  говорила: "Не из
тучи гром") идет с ней этот мальчик и, если уши не обманывают ее, приглашает
ее в кинематограф. Он добавил: "по воскресеньям". "У него столько денег!" --
думала Лида  в радостном  удивлении. До сих  пор она бывала в кино только на
бесплатных  картинах,  раз  в год, для  детей бедняков,  на  Рождество.  Да,
профессор прав, мир устроен разумно, и Абсолют за всем присматривает.
     Лида с трудом сохраняла самообладание. Все было правда. Джим шел рядом,
нес большую коробку с призом и  говорил эти чудесные слова. Уж пришли, но он
не спешит прощаться. Он настаивает на том, чтобы самому внести коробку в дом
  11.
     Все  реально, все  правда.  Они вошли в  дом. Она  познакомила  Джима с
Бабушкой, с Матерью,  с Димой. И Джим улыбался и говорил, что очень рад всех
видеть. Бабушка предложила выпить чайку из  нового сервиза. Лида  кинулась и
поцеловала  Бабушку  за  это. Гость принял приглашение и сказал,  что  очень
любит  чай.  Черновы  спустились в  столовую  и  также  приняли  приглашение
отпраздновать чаем  Лидины триумфы. Дима уронил одну  из  новых  чашек,  она
разбилась. Лида вдруг разрыдалась, и Дима тоже громко заплакал. Джим кинулся
к Лиде и сказал, что знает магазин,  где можно купить точно такую чашечку, и
их опять будет шесть, и что завтра же, если ему разрешит  Лида,  он придет и
принесет новую чашечку. Лида сразу успокоилась и поцеловала Диму. Собака, не
любившая  человеческой  непоследовательности  в  чувствах, медленно покинула
комнату.
     Вдруг наступила минута покоя, и Лида неожиданно громко заявила, что она
не  знала  раньше,  какие хорошие  люди  американцы и  что  они  куда  лучше
англичан.  Профессор   сейчас  же  и   объяснил,   что   причина   этого  --
демократическое  воспитание. Обращаясь исключительно к Джиму, он полушепотом
сообщил свои  опасения, что  стали  шаткими прекрасные традиции  Америки,  и
просил  его  восстановить их в первоначальной силе и возможно  скорее.  Джим
чистосердечно признался, что ничто подобное не приходило ему в голову, но на
горячие просьбы профессора обещал обо всем этом серьезно подумать.
     Затем,  за  четвертой чашечкой  чаю, профессор объяснил  всей  компании
теорию  определения  длительности  времени.  Чем  дольше живет  человек, тем
короче его дни. Один  и тот  же день в четыре раза длиннее для Димы, чем для
Матери.  По его словам, измеряя жизнь  этим мерилом полученных  впечатлений,
Лида, например, и Джим  уже прожили половину своей  жизни.  На это  они  оба
ахнули и переглянулись.
     Даже Дима понял что-то, потому что он спросил:
     --  А  как наша  бедная Бабушка успевает  жить с нами, если у ней такой
маленький день?
     И  вдруг все  почувствовали,  что  очень  устали. Чай был закончен. Все
разошлись. Подумай о чем-то, Лида поднялась к миссис Парриш.
     -- Миссис Парриш, нет ли у вас немного пудры?
     -- Была  где-то когда-то,  но сейчас  уже  не найти.  День, как обычно,
закончился  приготовлением постелей.  Счастливо улыбаясь,  Лида засыпала  па
шести  стульях. Постель была уже для нее коротка, но восьми стульев  у Семьи
не  было. Неважно. Засыпая, она  видела, как  блестели  ее чайные ложечки на
буфете, как  белели новые белые туфли.  Это были ее  собственные вещи.  Лицо
Джима улыбалось, и звучали слова: "кинематограф... по воскресеньям".
     -- Нет, если такие случаются дни в жизни, стоит жить!
     Она заснула и  сейчас  же увидела  прекрасный сон.  Она шла по  поляне,
покрытой травой  и  цветами.  Над  нею сияло  веселое утреннее  солнце. Роса
сверкала  на  листьях, на лепестках цветов.  Она  шла одна.  Она шла и пела,
легко  и радостно,  как  соловей,  сама  радуясь  своему  пению.  Потом  она
поднялась  от земли и шла  уже по  воздуху, все  выше  и выше,  все легче--к
сияющей голубизне неба. Прохладные перламутровые облака тоже шли или плыли с
ней вместе, далеко от земли, по направлению к солнцу.
     Мать спала на полу, на  матрасе, и в это же время видела просто кошмар.
Перед тем как заснуть, ее последней мыслью был каменный уголь. Цены на уголь
поднялись страшно.  Подходило  время делать запасы па зиму. Подвал был пуст.
Ни денег  не было,  ни угля. И вот во сне  она  увидела себя стоящей посреди
огромной равнины. Почвой ее был уголь. И больше не  было нигде  ничего -- ни
неба, ни  солнца, ни света,-- все  уголь. Он  лежал, черный и страшный,  где
ровно,  где  холмиками. От него исходило какое-то зловещее мерцание,  и  оно
одно  освещало  --  тускло  и скупо -- равнину. Мать украдкою  оглянулась и,
убедившись,  что она  совсем одна, стала торопливо  собирать уголь.  "Наберу
немножко  на зиму",-- шептала она, и ей было страшно. В руках у ней оказался
грубый  мешок, каким покрываются  рикши, и  туда  она  складывала  собранный
уголь. Кусочки поменьше она  собирала  в карманы.  И  вес время в страхе она
оглядывалась  по сторонам, потому что знала, что уголь--чужой  и она  крадет
его.  Она торопилась.  Она знала,  что может быть  поймана кем-то  и  кем-то
наказана. Но ей хотелось набрать  побольше. "Еще  кусочек,--  шептала она,--
вот этот и этот, и нам хватит на  зиму". И она все нагибалась за углем и все
собирала, задыхаясь от поспешности и от страха.
     Бабушка проводила бессонную ночь. Она старалась освоиться с фактом, что
профессор Чернов --  атеист. Возможно, и  не совсем атеист, но уж никак и не
преданный сын Православной Церкви. Не сказал ли он ей, и с улыбкой, об одном
святом,  отдавшем  жизнь за обличение  людских пороков,  и  которого Бабушка
особенно  чтила:  "Возможно,  он  был  святым, но  он  не был джентльменом".
Прекрасные  качества  профессорского  Абсолюта  были  ей  ни  к чему. Нечему
радоваться!  При  всех удивительных качествах ума  и сердца,  профессор  мог
оказать даже гибельное  влияние  на Семью. А  с другой стороны  --  отказать
Черновым, куда они пойдут? Утомленные, одинокие, старые. Вопрос был трудный.
Бабушка начала молиться. Но  она не могла молиться лежа в постели. Тихонько,
чтобы не  поднять шума, она встала с дивана, прошла  мимо спящей  на стульях
Лиды к иконе и опустилась на колени.
     --  Владычица,  Взыскующая  погибших,  к  Тебе  прибегаю за  советом  и
помощью. Всего мы  лишены, всех  житейских  благ,  на то Его Святая воля, не
ропщем. Но сохрани  нас от  духовного  падения,  от  ожесточения сердца,  от
безбожной мысли -- не допускай, Владычица, не допускай!
     И вдруг профессор сделался  ей совсем  не  страшен. Она встала  с колен
успокоенная, улыбаясь. "Профессор... славный, забавный такой старикан! Да от
него ли учиться худу? Мало ли в мире других людей и зрелищ!" Судьба Черновых
решилась: они остались в Семье.
     И профессор  в эту ночь не спал. Он сидел за столом и составлял письмо.
Это было еще одно обращение к Гитлеру. Утром Анна Петровна  переведет  его с
английского на немецкий и итальянский и последнюю копию пошлет Муссолини. Он
писал сосредоточенно и старательно:
     "Друг мой, не умножайте человеческих страданий! Не призывайте к  войне.
Вы  никого не сделаете счастливее. Подумайте и о себе: "Взявший  меч от меча
погибнет".  Посмотрите,  сколько  на свете прекрасной  мирной работы, дающей
душенный покой желающему. Присоединитесь  к миротворцам.  Я  обращаюсь к Вам
как член  человеческой  семьи:  "Воин!  Дайте  нам  отдых. Вы  довольно  уже
воевали".
        17
     Наконец появился и мистер Стоун, брат миссис Парриш.
     Это был небольшой  господин,  на вид  до  того  утомленный,  что жизнь,
казалось, была  для  него  непосильной.  Его пальто  было слишком  для  него
тяжелым и  длинным, шляпа слишком высока. Очки закрывали почти псе его лицо.
Он шел медленно, усталым, запинающимся шагом и, когда говорил, задыхался.
     Семья  впервые  видела  усталого  англичанина,  и   он  казался  ей  не
англичанином  вовсе,  а  самозванцем.  Казалось  невероятным,  что  человек,
имеющий подданство, паспорт и деньги, сын страны, владеющей полумиром, вдруг
может сделаться таким печальным и  усталым. Чего еще он мог хотеть? Чего еще
ему недоставало?
     Он появился в неудачный  для Семьи момент. После бессонной ночи Бабушка
плохо  играла  в  карты. Миссис  Парриш  выиграла несколько раз и каждый раз
выпивала  свою  награду. Она  была возбуждена успехом.  Приезд брата прервал
игру,  и с первого  же слова  они стали ссориться. Точнее сказать, ссорилась
только миссис Парриш. Мистер Стоун терпеливо  и устало  выжидал  пауз, когда
она умолкала  в изнеможении,  и тогда он  повторял  неизменную одну и ту  же
фразу, что она должна немедленно переехать в отель,  а затем  вместе  с  ним
ехать  в  Англию.  После нескольких часов такой беседы миссис Парриш наконец
согласилась немедленно переехать в отель.
     Отъезд  ее  был поспешным и сумбурным. Она  взяла  только один чемодан,
обещая вскоре прислать слугу из отеля  за остальными вещами. Она была как-то
потрясена разлукой  с Семьей, целовала Бабушку, чему-то  смеялась, отчего-то
плакала. В  прихожей она взяла пальто Анны  Петровны и большой синий  зонтик
мистера Суна и уверяла, что  эти вещи принадлежали  ей. У  самого автомобиля
она вдруг стала кричать, что нашла  выход: пусть вся Семья сейчас же едет  с
ней, и они  все  вместе  будут  жить в отеле.  Мистер  Стоун,  очевидно,  не
подозревал,  как далеко зашла "болезнь"  сестры. Он был совершенно  подавлен
беспокойными  часами, проведенными в  ее  комнате, и казалось, что конец его
близок.  Все же он  нашел  силы втолкнуть ее в  угол автомобиля,-- когда она
стала приглашать всех в отель,-- захлопнуть дверцу и  крикнуть шоферу, чтобы
он поскорее отъехал  от  пансиона    11. За  все  это  время  он только  раз
обратился к членам Семьи. У самого уже  автомобиля он глянул в сторону,  где
стояли Мать,  Бабушка, Лида и Дима, и  сказал кратко, чтобы  счет послали на
его имя в отель. Он не добавил ни "спасибо", ни "до свидания", как не сказал
и  "здравствуйте" при  своем появлении.  Все,  кто мог, принимали  участие в
проводах миссис  Парриш. Профессор  Чернов галантно  держал  открытой дверцу
автомобиля и так стоял, вероятно, минут десять. Мистер Сун старался получить
свой  зонтик  и,  получив,  кланялся  и  выражал  твердую  уверенность,  что
благоденствие  и  радость будут  постоянными спутниками  жизни  отъезжавших.
Японцы здесь и  там  поднимали упавшие и уроненные вещи  и подавали  их кому
попало с поклоном и вопросом о здоровье. Кан крутился около  мистера Стоуна,
смахивая с него  пыль и стараясь получить  на чай. Анна Петровна прижимала к
груди отвоеванное  пальто,  и  на  лице ее  смяла кроткая  улыбка. Лида,  не
уступая  никаким  приказаниям миссис  Парриш, отказывалась спеть  дуэтом  на
прощание. Дима с испуганными круглыми глазами особенно  старательно  помогал
миссис Парриш  поскорее  уехать, он даже тихонько подталкивал ее сзади. Пети
не было дома.
     Когда отбыл автомобиль с кричащей миссис Парриш внутри, все провожавшие
шатались от усталости и у всех была жажда. Чей-то слабый голос произнес:
     "Чай".  Именно в  эту минуту почтальон принес доплатное письмо от мадам
Милицы. Нужны были  20 сентов. При слове "деньги" японцы исчезли, не спросив
о здоровье. Только у мистера Суна можно было подозревать наличные 20 сентов.
К нему  и  обратилась с просьбой Бабушка.  Мистер Сун  с поклоном вручил  их
Бабушке. Письмо было  получено.  Все были приглашены  пить  чай,  и началось
чтение письма мадам Милицы.
     Письмо было из Гонконга. Казалось, судьба оставила в стороне все другое
и  сосредоточила  весь  свой  интерес на  Милице  и ее путешествии.  Пароход
перенес   необычайный  тайфун.   Он   не  мог  войти  в  гавань.  По  словам
присутствовавших, это был  величайший тайфун за целое столетие. Мадам Милица
была единственным пассажиром, не ожидавшим смерти. Вышли вся пища и вся вода
для  путешествующих третьим классом. Наконец  пароход все же вошел в гавань.
Тут  оказалось, что  в  городе совершенно не было  места  для  пассажиров. В
китайском  городе  свирепствовала  холера.  Власти  Гонконга запретили  всем
русским -- и белым и  красным -- сходить  на землю. Решено было  отвезти  их
обратно в Шанхай. Но поскольку в Шанхае шла война  и  пароход туда  не  шел,
власти парохода секретно выпустили  русских  на берег,  и пароход отчалил. И
здесь  мадам  Милица  нашла  клиента.  Это была  русская  девушка,  молодая,
одинокая, бедная. И карты  показали, что ее ждет богатство,  почет  и слава,
что она выйдет замуж  за очень пожилого джентльмена, имеющего  очень высокое
положение в обществе. У ней будет шесть человек прекрасных детей.
     Плача от радости, девушка уплатила мадам Милице пятьдесят гонконговских
центов.  Следовало получить  доллар, но у девушки не было  доллара. Мадам же
Милица  сообщает  о факте недополучения  гонорара  без  упрека.  Великодушие
человека  и  заключается в  том,  чтобы время от времени  погадать  ближнему
подешевле или и совсем даром.
     Что же  касается личной  судьбы  мадам  Милицы, то, согласно картам, ее
следующее письмо придет уже из другого города. Она шлет всем поклон и просит
вспоминать ее как преданного друга Семьи.
     Письмо читал вслух профессор Чернов. Он выказал необычайную способность
понимать, что писала Милица.  Часто  требуются обширные знания, чтобы понять
невежество,  и  глубокая  мудрость  всегда  имеет  что-то  общее  с  детской
наивностью.  Если  Милица  часто  и  не  подозревала,  из какого  языка  она
заимствовала  то  или  другое  слово,  профессор,  как  лингвист,  сейчас же
устанавливал его происхождение  и значение. Если  в  своих рассуждениях  она
опускала знаки препинания, а  в доказательстве --  главный  довод, профессор
угадывал его. Письмо мадам Милицы произвело наибольшее впечатление именно на
профессора.
     С отъездом миссис  Парриш  дом   11 потерял половину своего голоса.  Он
затих.  Бабушка  поспешно  занялась давно замышляемой  работой.  Как-то  раз
миссис  Парриш  отдала  ей несколько  мотков страшно  спутанной  шерсти  для
вязания. С неиссякаемым  терпением Бабушка  аккуратно размотала всю шерсть в
клубочки.  Получился  фунт  с  четвертью,  а  может  быть, и полтора  фунта,
прекрасной  английской  шерсти  для  вязанья,--  не  какой-нибудь  японской,
которая садится и теряет цвет  после первой же стирки; не китайской, колючей
и грубой,-- нет, это  был лучший сорт чистой английской  шерсти благородного
темно-синего цвета. Какое богатство!  Бабушка предвкушала долгие и спокойные
часы  вязанья.  Монотонные движения рук  и сидение  на  месте  всегда как-то
успокаивали ее, помогали продумать все, что ее тревожило в то  время. Сейчас
Бабушка нуждалась в  этом. Ее  душа была  полна  смущения: как все  неудачно
сложилось в день отъезда миссис  Парриш! Какое зрелище представилось мистеру
Стоуну,  когда в  сопровождении  Кана он  вошел  в  комнату! Миссис  Парриш,
растрепанная,  красная лицом, была  сильно навеселе. На столе  в  беспорядке
валялись  карты  и  стояла бутылка виски.  За  выигрыш  Бабушка наливала  ей
стаканчик. Она -- старая женщина -- в такой  обстановке! Что подумал, и имел
право подумать, мистер Стоун о ней, о Семье и вообще о  пансионе    11. И не
было  возможности  все  это объяснить  -- и  почему играли в карты, и почему
именно она наливала виски. Мистер Стоун ничего и не спрашивал. Он ни разу не
обратился ни  одним словом  к  Бабушке.  После первого  взгляда, по  хорошей
английской манере, он уже не замечал безобразия. Оно перестало  существовать
для мистера Стоуна, не  допускалось в поле его зрения. Для Бабушки, любившей
во  всем  благообразие,  происшедшее в тот  день  было тяжким унижением. Она
хотела продумать все снова  за вязанием,  смириться и успокоиться,  надеясь,
что когда-то  и где-то миссис Парриш сама объяснит брату истинное  положение
вещей, если, конечно, он станет слушать.
     Вид клубков шерсти успокаивал  ее. Темно-синяя! Почти полтора фунта! Но
что  начать,  как  использовать  это  неожиданное  богатство?  Если  связать
кофточку для Лиды, останется на безрукавку  для Димы. Она уже видела  Лиду в
белых туфлях, в новом платье и сверху -- благородная синяя кофточка; а рядом
шел Дима в безрукавке. Какой хороший- тон! Двое детей семьи одеты одинаково.
Так бывает  только в богатых семьях. А  с другой стороны,  вышел бы  хороший
светр  (Свитер  (англ.)  - вариант  произношения)  для  Пети. Петя  высокий,
красивый, а в чем он ходит в свой футбольный клуб? И какой богатый  цвет для
блондина! Но Таня, Таня! Сколько лет она не имела ни одной новой вещи! В чем
она  ходит!  Она купила себе  чьи-то  обноски  на Rummage Sale американского
клуба,  всего на  доллар -- и  это было три года  тому назад. Зимой  как она
дрожит, когда приходит с базара! Но вот и еще  двое сирот,  Черновы! Вот это
бедность! Все, что на них, было куплено в Германии -- подумать только! -- до
мировой  войны!  Этот  его  жилет,  которым он  гордится,  и шляпа.  А  Анна
Петровна? У ней просто странное платье, как будто  бы сделанное из  мха. Мох
этот как будто даже растет и завивается на ней. Приехав, она его выстирала и
ходила  в  пальто,  пока  оно сохло.  Пожилая  образованная  дама,  а у  ней
единственное  платье! Нет, недопустимо! --  и, отсчитав  84  петли,  Бабушка
начала светр для Анны Петровны. Она вязала -- две направо, две налево, накид
--  и старалась оправдать  логически, практическим доводом, движение  своего
сердца.
     Что  ж, профессор начал  уроки с Димой. Он предполагает  учить Лиду. Он
развивает и Петин ум. Все это даром. Мало ли что он говорит, будто учить  --
его первое удовольствие. Что мы сделали для них? А  светр будет роскошный. И
фасон  такой  общий, что при  случае и  профессор  наденет. Две направо, две
налево, накид.
     "Да, о  чем это я  хотела подумать?" -- спросила  себя Бабушка и  вдруг
почувствовала, что  никакого беспокойства  на душе  у  нее уже  нет.  Что же
касается мистера Стоуна, пусть думает о ней, что хочет.
     И она сидела спокойно, отдыхая душой и наслаждаясь вязаньем.
     Но вскоре какие-то осторожные  звуки, как  бы глубокие вздохи, отвлекли
ее  внимание. Это  был Кан.  Он, очевидно, собирался мыть именно  то окно, у
которого сидела  Бабушка. Всякий раз, когда Кан начинал какую-либо работу по
собственной  инициативе,  за  его  усердием  скрывался  тонкий  практический
расчет.
     -- Что тебе нужно? -- задала Бабушка прямой вопрос.
     -- Хочу знать ваше благосклонное мнение. Собираюсь жениться.
     -- Жениться? Как? Ведь ты же женат!
     -- Это дело прошлое. Давно было.
     -- Но у тебя же есть жена и дети.
     -- Один мальчик, две девочки.
     -- Чего же тебе еще?
     --  Хочу  вторую жену.--  Кан  оставил ведро и,  сделав шаг  к Бабушке,
заговорил  вкрадчиво: --  Невесты очень подешевели. Очень. Война. Пищи нету,
жилища нету... Невеста дешево. Лучшего времени жениться не будет.
     -- Две жены в доме? Какой стыд!
     -- Нет, миссис, по-китайски две жены -- хорошо. Три -- лучше. Четыре --
самый богатый фасон.
     --  Четыре! -- воскликнула в негодовании Бабушка.  Кан сделал еще шаг и
заговорил умиротворяюще:
     --  Четыре  жены  хорошо, потому что Север, Восток,  Запад  и Юг. Очень
старый закон.
     -- Кан,  это плохо.  Я читаю книги и  знаю, хороший  китаец в настоящее
время имеет только одну жену.
     -- Миссис,-- Кан пустил в ход самые убедительные интонации голоса,-- до
этой войны за хорошую невесту  -- городское воспитание -- вы бы заплатили ее
почтенным родителям сто серебряных долларов.
     И еще трехдневное угощение всем родственникам  и друзьям  семьи. Музыка
для всей  улицы. И  невеста сказала бы: теплое пальто с меховым  воротником,
золотое кольцо и  серьги, часы на руку -- городское воспитание. После войны:
почтенные родители -- шестьдесят серебряных долларов, совсем мало осталось в
живых почтенных  родственников, музыканты теперь  совсем дешево. Невеста  --
пальто без  мехового воротника,  серебряное  кольцо  и  серьги и  без часов.
Видите?
     -- Ничего не вижу.  Ты  спросил  совета,  я говорю:  "Нет!"  Шестьдесят
долларов истрать на свою старую жену и ей купи пальто.
     --  Мое семейство --  деревенский  народ. Очень  простые люди. Моя жена
только и умеет  работать то в фанзе,  то на  поле. Я -- городской джентльмен
уже  давно. Городское  воспитание. Я  хожу  в театр. Хочу купить хорошенькую
вторую жену, сидеть около меня в театре.
     -- Что же, твоя первая жена не могла бы сидеть в театре?
     -- Не умеет.  Деревенское воспитание. Боится. И она некрасивая. Потом у
ней много работы. Некогда ходить в театр.
     -- Вот что я тебе  скажу, Кан. Мой совет: возьми свою жену и детей сюда
в город. И живите согласно и мирно. И не упоминай больше о второй жене.
     -- Но это так дешево, миссис. Она сказала,  что вышла бы за меня и  без
серебряного кольца и сережек, но боится, ее сестры станут  смеяться над ней.
У них были золотые кольца  и сережки.  Городское воспитание. Без серебра она
потеряет лицо. Семья ее будет унижена, сестры станут смеяться.
     --  Кан, я -- старая женщина.  Слушай моего  совета.  Не хочешь, спроси
своих, кто постарше. Живы ли твои родители?
     -- Только достопочтенная матушка.
     -- Спроси ее совета.
     --  Письма идут долго.  Война.  А  цены  тем временем  могут подняться.
Опасно.
     -- Если ты решил, зачем ты меня спрашиваешь?
     -- Миссис... кладовка около подвала пуста. Вторая жена жила бы в ней. И
вторая жена кушает очень мало...
     -- Довольно!  -- сказала Бабушка  и даже отложила вязанье.--  Последнее
слово: отдам  кладовку первой  жене; второй -- нет кладовки. Не согласен  --
уходи. Получим  деньги с брата  миссис Парриш и  сейчас же  тебя рассчитаем.
Понял?
     Кан как будто передумал мыть окна. Он взял ведро, тряпки и ушел.
        18
     С  приездом  Черновых дом   11 зажил интенсивной умственной жизнью. Все
начали  чему-нибудь  учиться. Но Дима, как проявивший наибольший  энтузиазм,
сделался  любимым учеником  профессора.  Этому ребенку  он отдавал  все свое
свободное время. С  того момента, как Дима впервые  взглянул в микроскоп, он
стал интеллектуальным рабом профессора. Он смотрел в микроскоп на все: волос
Собаки,  засохший лист, кусочек  червяка, кусочек  собственной  кожи,  каплю
воды,  крупицу  земли. И  на  каждый вопрос он  имел обстоятельный  ответ от
своего учителя.
     Все сделалось объектом научного анализа и эксперимента. Как-то раз Анна
Петровна купила курочку,  чтобы сварить суп. Но профессор тотчас же завладел
покупкой  и дал  Диме  блестящий  урок  анатомии.  Дима  вооружился  Петиным
перочинным ножом  и тоже  научно  работал. Анна  Петровна терпеливо  ожидала
своей очереди заняться курицей. Ей очень хотелось супа. Она долго колебалась
перед  тем, как решиться на  подобную  трату. Как давно они не  видели супа!
Куриный бульон будет лучшим  лекарством для старых  и отощавших желудков. Он
смягчит все внутри, напитает, согреет.
     Наконец  она  получила  курицу, разрезанную но  всем правилам аутопсии,
которые--увы!--не  совпадают  с  правилами  кулинарного   подхода  к  птице,
предназначенной для  бульона. Но куриная голова  и  внутренности ей  не были
выданы. Они хранились на льду для следующего урока.
     Жизнь,  бывшая  раньше для Димы только  поверхностным процессом,  стала
раскрываться  вглубь.  В  нем  проснулась  жажда  знания.  Он  жил теперь  в
постоянном  удивлении и восторге  перед  раскрывающимся на его глазах  новым
миром.
     И Петя также  стал прилежным учеником профессора. Поздние вечерние часы
они проводили в оживленной беседе.  Впрочем, говорил учитель, ученик же лишь
время от времени задавал вопросы.
     Перед  умственным  взором  Пети  разрушалось  обычное  представление  о
времени   и   о  пространстве.  Они  провозглашались  единым   в   Абсолюте.
Человечество стояло  перед величайшим  открытием --  научным доказательством
духовного  бессмертия.  В какой форме? Это -- неважно. Форма  -- это  жалкая
человеческая  попытка  остановить   вечное  движение,  отделить  что-то   от
неделимого,   уловить   и  зажать  в  кулаке  неуловимое,  заковать  в  цепи
невещественное. Забудем о  форме! Уйдем мыслью в то,  что все мы бессмертны.
Поняв  это,  мы  свободны  от  страха.  Мы  отбрасываем  наши  ложные  идеи,
основанные   на   ошибочном   определении  мира   как   лишь  материального,
управляемого механическими  законами,  как думает,  например, Анна Петровна.
Человечество  попало  в ловушку  своих собственных ошибочных  идей.  Ловушка
захлопнулась.  Человек  задыхается  в ней,  бьется,  теряет  разум.  Давайте
выпустим  человечество  на  волю!  Пусть  оно  дышит  радостно  в  знании  о
бессмертии.  Люди  будут  любить  друг  друга,  потому  что  идея бессмертия
необходима для любви, она же исключает ненависть. Вы понимаете,  Петя, как и
откуда надо вести борьбу со злом в человечестве?
     Если  Анна Петровна была  поблизости,  она никогда ни  одним  словом не
вмешивалась  в  такие  беседы.  Она  только  слегка  вздрагивала  при  особо
восторженных восклицаниях профессора, как будто  бы  ей  было холодно от его
идеи  бессмертия.  Неужели  опять--   холод,  пространство,   движение?  Она
надеялась наконец на  отдых и покой:  умереть -- так совсем, совсем умереть.
Навсегда и окончательно.
     Энтузиазм  профессора наполнял весь пансион    11. Его хватало на всех.
Какой-то  интеллектуальный  восторг   сделался  атмосферой  дома.  Никто  не
собирался  умирать.  Все  чему-нибудь учились. Даже  японцы  были потрясены,
когда убедились, что профессор знает санскрит, так как он быстро и правильно
перевел  им   текст  о  Будде.  Кан  завел  тетрадь  и  тщательно   вписывал
наименования  каких-то товаров  на тех восьми европейских языках, на которых
говорили иностранцы в  Тянцзине. Лида  уже знала  и происхождение  и историю
всех музыкальных инструментов.
     Бабушка сверила  даты вселенских  соборов.  Мать узнала все  о развитии
вкусовых ощущений у человечества.
     Чай и ужин Семья и  Черновы имели вместе, и издержки так спутались, что
уже нельзя было понять, чье -- чье и кто кого кормит. Так как наличных денег
ни у  кого не было и пища добывалась в долг,-- то и расчеты были отложены до
момента, когда станут платить долги на базаре.
     Дом   наполнялся  книгами.  Профессор   получал   отовсюду   разрешения
пользоваться  библиотеками.  Казалось,  Черновы  не  могли  переносить  вида
неграмотного человека, и Анна  Петровна уже учила английскому языку каких-то
трех китайских мальчиков, сыновей чьего-то повара. Конечно, все это делалось
совершенно бесплатно. Все были  заняты, и все же профессор  сумел установить
еще час ежедневного вечернего чтения вслух и читал, обыкновенно, сам. У него
была редкая способность найти нужную  ему книгу. Все в  доме имели  книги по
интересовавшим   их  вопросам,   и  Анна  Петровна  следила,   чтобы   книги
возвращались в библиотеки  вовремя.  Черновы  никогда не  платили  штрафа. С
нетерпением ожидалось появление  Анны Петровны из библиотек с запасом нового
чтения. Короче говоря, все они вместе уже  превратились в то, что называется
"русской   интеллигенцией".  Более  того,  "интеллигенция"  становилась  уже
интернациональной,  так как  мистер Сун, хотя и  не  говорил  ничего, всегда
присутствовал и  внимательно  слушал. Японцы  же не слушали,  но при  всяком
удобном случае о чем-либо спрашивали. И тут же вертелся Кан, подбирая крошки
мудрости.
     Разговор с мистером Суном профессору никогда не  удавался, он переходил
в  монолог.  Этот  китайский профессор  со всем соглашался, не произнеся  ни
слова, одним наклонением  головы. Может быть,  он и  не соглашался  даже,  а
просто наклонял голову. Он выглядел странно, этот мистер Сун.  Одетый всегда
в безукоризненный европейский костюм, в больших темных очках, он казался как
бы сидящим в западне -- за костюмом и очками. Казалось, он принимал даже тот
цвет--и он, и очки, и костюм,--который доминировал  в комнате. Он сливался с
атмосферой и  с  обстановкой.  Трудно  представить, чтобы  он  на  кого-либо
когда-либо нападал  или  с  кем  боролся  или воевал,  и все же  его  мирное
появление  и присутствие создавали глухое чувство настороженности.  Сразу же
за ним появлялись два-три японца, то есть  появлялись так: сколько их было в
данный момент дома  минус один. Эту  странность заметил  профессор  и тут же
громко всем сообщил свое наблюдение, чему японцы очень  смеялись,  объясняя,
что их товарищ спит,  так как у него плохое здоровье.  Этот "спящий" товарищ
всегда  был иное лицо, так что казалось, что  японцы спят по очереди. Войдя,
они  кланялись,  спрашивали  о  здоровье,  крутились  по  комнате,  задавали
вопросы, просили профессора записать для них ответ, от чего последний всегда
отказывался. Они не замечали совсем мистера Суна,  уже  слившегося  в одно с
обстановкой.
     Дима  уходил  первый.  Бабушка  сопровождала его в  не занятую жильцами
комнату,  где  он  спал.  Помолившись  вместе, уложив  его,  впустив Собаку,
выходившую  перед сном  на минутку в сад.  Бабушка  усаживалась у постели  с
вязаньем.  Она гасила лампу и  из экономии вязала в темноте. Это был поздний
вечерний час ее внутренней молитвы и размышлений.
        19
     Как-то вечером странная сцена произошла в пансионе   11.
     В  доме  было тихо. И  столовая и  прихожая  были  пусты. Вдруг  дверь,
комнаты мистера Суна отворилась, и он вышел  в переднюю. Убедившись, что там
пет никого, он  сделал знак кому-то в комнате, и высокая  стройная  китаянка
появилась на пороге. Она  была  одета в простое  темное китайское  платье и,
хотя очень молодая, выглядела печальной  и строгой. Бесшумно она скользила к
выходной двери и уже была у порога,  как  вдруг  дверь  широко  распахнулась
снаружи и профессор Чернов вошел в переднюю. Увидев  китайскую леди, он было
галантно  отступил  в  сторону,  чтобы дать  ей дорогу, но  вдруг  лицо  его
озарилось широкой улыбкой.
     --  О,  миссис  Ван!  --  воскликнул  он.-- Какая  встреча! Приятнейшая
неожиданность!
     В прихожей было почти темно. Китаянка посмотрела  на профессора быстрым
неприветливым взглядом и не ответила на поклон.
     -- Помилуйте, миссис Ван! Вы не можете  не помнить  меня! --  настаивал
профессор.-- Мы вместе бежали из Пекина!
     Китаянка потрясла головой,  как бы  давая  понять, что она  не  говорит
по-английски. Профессор был обижен.  Старательно вспоминая  слова  (он  мало
знал по-китайски), он  пытался еще раз объяснить, где и как они встретились.
Но мистер Сун уже  открыл выходную дверь, китаянка вышла, за ней мистер Сун,
и профессор закончил свою вежливую фразу  уже перед  закрытой дверью. Он был
оскорблен. Но мысли его приняли другое течение, и он забыл о происшествии.
     Он вспомнил о нем на следующий вечер, когда Семья и Черновы собрались к
чаю, который считался за ужин.
     -- Аня,-- вскричал вдруг профессор, -- ты помнишь миссис Ван, с которой
мы ехали из Пекина?
     -- Да, конечно, я ее помню.
     -- Вчера вечером она была здесь у мистера  Суна и не ответила ни на мое
приветствие, ни на поклон.
     -- Это на нее не похоже. Она казалась хорошо воспитанной и приветливой.
     -- Вчера она была чрезвычайно, оскорбительно невежлива со мной.
     --  Кто эта  миссис  Ван?  -- спросила  Бабушка в  удивлении.  Казалось
невероятным,  чтобы  кто-либо не  ответил  на приветствие  и  поклон  такого
любезного и очаровательного в манерах профессора.
     -- О, это длинная история,-- ответила Анна Петровна.
     --  Это интересная история,-- сказал профессор,-- Аня, ты расскажи, а я
тем временем пойду набросаю черновик письма  к президенту Рузвельту. Потом я
вернусь и начнем и чай и чтение.
     --  Мы  оставили Пекин,  когда город был взят  японцами,-- начала  Анна
Петровна.--  Мы ехали во втором классе.  Вагон  был  битком набит  японскими
солдатами,  офицерами  и беженцами. Было  невероятно  душно, тесно и  жарко.
Японцы   вели  себя  победоносно  и  шумно.  Остальные  все  были  подавлены
происшедшим,  истощены  физически  и  духовно. Как ни  горьки  были  чувства
китайцев, все они держались спокойно и молчаливо.
     Около нас, совершенно неподвижная, как мертвая, ютилась семья китайцев.
Они сидели совершенно беззвучно: старый господин с закрытыми глазами, слепой
или не  хотевший больше ничего  видеть, две женщины с детьми на их коленях и
ама с крошечным ребенком на руках. Все они, конечно, были утомлены и голодны
-- в вагоне никто, кроме японцев, не имел ни пищи, ни питья за  последние 12
часов,  но об  этом можно  было  только  догадываться, так  как они ничем не
выражали  своих чувств. Даже дети  были как-то  Не  по-человечески спокойны.
Только ребенок у амы вдруг начинал плакать, тогда она качала его на руках, и
он замолкал.
     Напротив  нас  сидели  тоже китайцы,  муж с  женою. Он был средних лет,
полный, с большим лицом, на котором  -- в противоречие всему окружающему  --
покоилось  выражение  полного  спокойствия  и какой-то  буддийской  душевной
ясности.  Жена  его  была  замечательна. Высокая, тонкая,  элегантная, и она
сидела  неподвижно, но по  лицу ее,  как молнии,  проходили выражения гнева,
отчаяния, ненависти.
     Поездка, вместо обычных трех часов, длилась уже двенадцать, так как наш
поезд   то  и  дело  останавливался,  уступая   дорогу  встречным   поездам,
подвозившим к Пекину японскую армию и амуницию. Огромные пушки с поднятыми к
небу жерлами, гигантские танки, покрытые парусиной, появлялись и исчезали  с
левой  стороны  вагона; справа было печальное  зрелище разрушенных деревень,
сцена недавних боев.
     Китайская  леди   начала  считать  вслух  проезжавшие  мимо  вагоны   и
записывать их число в книжечку. Это было запрещено недавним японским военным
распоряжением.
     Вдруг она обратилась ко мне, говоря по-английски и намеренно громко:
     -- Не странно ли? В Китае, по  китайской дороге,  в  китайских вагонах,
обслуживаемых  китайцами,  враги везут всевозможные  орудия для  истребления
китайского   населения?  Война   не   объявлена,   но   города   разрушаются
бомбардировкой. И все это называется "местным инцидентом".
     Мой муж сейчас же  иступил с ней в разговор, объясняя, что перед нашими
глазами происходит один из парадоксов истории. Я стала беспокоиться, так как
безусловно   кто-либо   из   присутствовавших   японских  офицеров   понимал
по-английски. Чтобы переменить тему, я сказала поспешно:
     -- Будем лучше любоваться ландшафтом!
     --  Вы  это называете  ландшафтом? -- вскрикнула китаянка.-- Три  дня в
этих   местах  японцы  демонстрировали  свои  дружеские  чувства  к   Китаю.
Посмотрите на эти развалины!
     Ее речь  делалась опасной. Я посмотрела вокруг. К  нам  прислушивались,
хотя и не показывая этого, все японцы.
     -- Куда вы едете? -- спросила меня китаянка.
     -- В Тянцзин.
     -- А,-- вздохнула она,-- десять тысяч гражданского населения было убито
японцами в Тянцзине.
     Я  заметила,  что  какое-то  движение  происходило  в  группе  японских
офицеров. Ясно,  что  они  и слышали  и  поняли,  что  говорила  китаянка, и
готовились  предпринять какие-то  меры. Напрасно я  старалась  изменить тему
разговора.
     -- Но  что же является причиной этих жестоких действий?  --  продолжала
китаянка.--  "Япония  хочет   получить  даром  китайский  хлопок",--  сказал
откровенно  один  из японских государственных  деятелей.  Но, может быть,  и
Китаю  нужен его собственный  хлопок? Может  ли  жажда беззаконного  захвата
чужой  собственности  оправдать такие средства к  ней, как вот эти убийства?
Мало того, Япония хочет  еще и китайских дружеских чувств.  Для этого ли она
бомбардирует китайские больницы, университеты и школы? Затем  Япония  хотела
бы еще получить и китайский уголь,  железо,  китайскую  торговлю и китайскую
землю. Это все --  для Японии. Китаю же -- мир, время от времени карательные
экспедиции, как вот эта, чтобы держать крепко взаимное понимание и дружбу.
     Говоря это, она уже вся дрожала от гнева и негодования.
     Я не могла понять ее бравады. И ей тоже было  ясно, что се слушали  все
японцы в вагоне. Китайские же пассажиры сидели безмолвно и безучастно, как и
прежде. На  кого  она надеялась, на  чью защиту? Зачем  она  подвергала себя
опасности? В вагоне уже создалась  напряженная  атмосфера. Казалось, вот-вот
произойдет какое-то ужасное несчастье. А она все продолжала говорить:
     -- Посмотрите на разбитые вагоны! Китайские беженцы в этих вагонах были
бомбардированы с воздуха. Пятьсот человек было убито. Они  бежали из Пекина.
Японцы сначала взяли их  дома, имущество, убили здоровых и молодых  мужчин в
семьях. А когда  старики, женщины  и  дети  пытались скрыться  от  убийц, их
бомбардировали и убили с воздуха.
     Она задохнулась и остановилась.  Зловещая тишина царила в вагоне.  Один
из японских офицеров встал и тяжелой походкой направился к китаянке.
     Я все не могла  понять, на что она надеялась, подвергая себя опасности.
Было ли у нее оружие? Станет ли она защищаться или же  кинется с кинжалом  и
убьет приближающегося японца? Где ее оружие? На ней был берет и очень плотно
прилегающее платье.  Не  только  револьвер,  но  и  кинжал едва  ли мог быть
спрятан в ее одежде.
     Японский офицер стоял уже в проходе около нас.
     --  Ах,-- сказала китаянка, глядя ему в лицо.-- Япония  так  восхваляет
свою армию. Но все, на что она способна, это -- слепая жестокость.
     Японский офицер  -- одним тяжелым движением руки сдвинул аму с ребенком
и  тяжело  сел  па  ее  место.  Неподвижным  взглядом,  с  какой-то  ледяной
жестокостью он смотрел в лицо китаянки.
     -- Студентка?
     -- Да. Я -- студентка.
     -- Куда едете?
     -- В Тянцзин.
     -- Одна?
     -- Нет,  с мужем.---  И  она показала на спокойного  господина с лицом,
напоминающим Будду.
     -- Зачем вы едете в Тянцзин?
     -- О, просто посмотреть кругом, что там происходит.
     --Где вы обычно живете? Ее глаза засверкали:
     -- Я живу  о свободной стране, где Япония ничего не значит,  где Японии
никто не боится и где ее действия обсуждаются открыто.
     -- Фамилия?
     -- Миссис Ван Сунлин.
     В какой провинции Китая вы живете? Провинции, Китая?--ее голос шипел от
ненависти.--  О  какой "провинции"  вы  говорите?  Я  родилась  в  штате.  В
Калифорнии. Я -- американка по рождению и подданству.
     Теперь стало ясным, какое у нее  было  оружие  и почему она не боялась.
"Американка по рождению" -- она была вне сферы японских посягательств.
     Теперь она смотрела на японца с торжествующей злобой.  Под натянувшеюся
кожей лица ясно  выступали кости, легкая дрожь  волной проходила по ее телу.
Глаза  выступили из орбит.  Казалось,  она,  как змея,  бросится на врага  и
смертельно его ужалит.
     Японец,  встретив  этот  взгляд, откинулся назад,  как перед  настоящей
змеей.  Каковы  бы  ни были  его личные чувства, японский  офицер -- человек
дисциплины. Военный приказ обязывал его  быть предупредительным и вежливым с
гражданами сильных нейтральных держан.
     -- К сожалению...-- начал он. Она накинулась с потоком слов:
     -- Вы  сожалеете? Да? О чем? О том, что я  -- американка? Вы думаете --
это большое несчастье? Вы думаете, я была бы счастливее, если бы...
     -- Вы так похожи на китаянку.
     -- Да, моя  глубокая  симпатия и  любовь к Китаю делают меня похожей на
китаянку!
     Он больше не желал говорить.  Он тяжело встал и затопал к своему месту.
Вдруг он остановился. Еще раз злоба сверкнула в его глазах:
     -- Но ваш муж?
     Джентльмен,  похожий  на  Будду,  встал, широко  открыл  глаза, вежливо
поклонился японцу:
     --  Мистер Ван Сунлин. К вашим услугам. Американский подданный. Родился
в штате Мичиган.
     --  Какой счастливый конец,-- сказала Бабушка.-- Право,  это -- тяжелая
история, и как приятен хороший конец.
     -- Погодите, это еще не конец,-- возразила Анна Петровна и продолжала:
     --  Мы  приехали  в  Тянцзин поздно ночью.  Японская полиция сейчас  же
занялась китайскими беженцами.  Их выталкивали из вагонов, обыскивали тут же
и иных арестовывали, других отпускали. .Мы потеряли из вида китайскую леди и
се спутников.  Мы двигались пешком. Наконец  мы перешли через мост и были на
французской концессии, наконец в безопасности от японцев!
     Вдруг мы услыхали громкий  смех. Китайская леди  миссис  Ван  стояла  у
входа в  отель  и желала  нам доброй ночи.  Мы были рады ее  видеть,  но муж
сказал ей все же с упреком:
     -- Миссис  Ван,  стоило  ли подымать всю эту историю  и пугать ваших же
китайских  беженцев  в  вагоне,  и  это только  для  того, чтобы  подразнить
японцев?  Это  недостойно серьезного человека,  и вас  извиняет только  ваша
молодость.
     Миссис Ван вдруг сделалась серьезной. Она перестала смеяться.
     -- Друзья,-- сказала она,-- я делала это не  для насмешки над японцами.
В вагоне  ехал  дорогой  для  Китая  человек,  который должен был  попасть в
Тянцзин.  Я оберегала  его. Я  должна  была  отвлечь  внимание  от  него,  я
заинтересовала их своей особой. Не правда ли?
     -- Но тот человек?
     -- Он уже в безопасности.
     -- Кто же он был? Где он сидел?
     -- Он был ама с ребенком.
     В этот самый момент раздался какой-то  звук.  Все глянули на дверь.  На
пороге  стоял  мистер  Сун.  Что  он  слышал?  Когда  он  вошел?  Увлеченные
рассказом, его не заметили раньше.
     Он поклонился компании и сказал своим обычным тоном:
     --  Я  попрошу  вас,  миссис   Чернова,  об  одном   личном  одолжении.
Пожалуйста, забудьте  эту  историю,  и  пусть  ни  одно  ее  слово не  будет
повторено.-- И он опять поклонился.
     Анна  Петровна  вздрогнула:  в  спокойном лице мистера Суна  она  вдруг
узнала аму с ребенком на руках.
        20
     Финансовое положение Семьи делалось все хуже. Как и вся страна, и они в
своей  скромной   мере  пострадали  от  разрушенной   экономики,   явившейся
следствием  "дружеских" японских экспедиций п  Китай. Покорение  Китая  было
дорогостоящим  предприятием,  и,  по   японским   расчетам,  само  китайское
население должно было оплачивать свое порабощение.
     Лида  потеряла работу, потому что  магазины сократили штаты служащих. В
европейских  предприятиях прежде  всего  увольняли русских. И  Петя  получил
предупреждение о возможном  скором увольнении.  В  пансионе  были  незанятые
комнаты. Счет миссис Парриш все еще не был оплачен.  Никто не приходил за ее
вещами. Они оставались в ее комнате,  и Семья не знала, как решить: свободна
ли эта  комната или же занята. Петины "волонтерские" деньги (Дима называл их
"военной добычей") помогли мало, так как цены подымались  с каждым днем. Так
война сделала свое дело:  она пожрала всю,  казалось бы,  явную прибыль -- и
никто не  нажился,  и все пострадали.  Единственным видимым трофеем  в Семье
были Лидины белые туфли.
     Лида  плакала  несколько  дней  после  того,  как  ее  рассчитали.  Она
горевала,  так как не  было надежды найти другую  службу. Но затем наступила
внезапная перемена в ее настроении, она успокоилась, более того, стала очень
веселой. Она помогала  Матери на  кухне, и лицо ее выражало счастье. Нос  ее
был напудрен. Миссис Парриш перед самым отъездом нашла залежи пудры и отдала
все  Лиде, и  Лида радостно  думала, что  пудры ей  хватит до  старости.  Но
Бабушка уже грозила отнять пудру и запереть на ключ.
     Великий момент в жизни Лиды произошел недавно.
     Однажды, с лицом,  распухшим от слез, она сидела на скамье в парке. Вот
уже три  дня  как  она  ходила  по  концессиям, ища работы.  Только  что она
просилась  в гувернантки,  и ей  отказали  из-за  ее молодости.  Она  сидела
печально  на скамье. Вдруг она увидела  Джима. Он шел  по направлению к ней.
Неожиданно для себя самой Лида вдруг  разрыдалась. Джим бросился к ней.  Два
часа сидели они уже вместе на той же скамье. О чем  они говорили,  никто  не
слышал. Но  с того  часа  Лиду  уже не  видели  плачущей.  Радостная  улыбка
появилась и не покидала ее лица.
     На следующий день Джим