---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                              Я стоял у окна, насвистывая песенку об Анне...
                                                                   X.Хорнунг




     Домовой,  страдающий  зубной  болью,  -  не  кажется ли это клеветой на
существо,  к  услугам которого столько ведьм и колдунов, что безопасно можно
пожирать  сахар  целыми бочками? Но это так, это быль, - маленький, грустный
домовой  сидел  у  холодной  плиты,  давно  забывшей  огонь. Мерно покачивая
нечесаной  головой,  держался  он за обвязанную щеку, стонал - жалостно, как
ребенок, и в его мутных, красных глазах билось страдание.
     Лил  дождь.  Я вошел в этот заброшенный дом переждать непогоду и увидел
его, забывшего, что надо исчезнуть...
     - Теперь  все  равно,  - сказал он голосом, напоминающим голос попугая,
когда птица в ударе, - все равно, тебе никто не поверит, что ты видел меня.
     Сделав,   на   всякий   случай,   из   пальцев  рога  улитки,  то  есть
"джеттатуру", я ответил:
     - Не  бойся.  Не получишь ты от меня ни выстрела серебряной монетой, ни
сложного заклинания. Но ведь дом пуст.
     - И-ох.  Как,  несмотря на то, трудно уйти отсюда, - возразил маленький
домовой.  -  Вот  послушай.  Я  расскажу, так и быть. Все равно у меня болят
зубы.  Когда  говоришь  - легче. Значительно легче... ох. Мой милый, это был
один  час,  и из-за него я застрял здесь. Надо, видишь, понять, что это было
и  почему.  Мои-то,  мои,  -  он  плаксиво  вздохнул.  - Мои-то, ну, - одним
словом,  -  наши, - давно уже чистят лошадиные хвосты по ту сторону гор, как
ушли отсюда, а я не могу, так как должен понять.
     Оглянись  -  дыры  в  потолке  и  стенах,  но представь теперь, что все
светится  чистейшей  медной  посудой,  занавеси  белы  и прозрачны, а цветов
внутри  дома  столько  же, сколько вокруг в лесу; пол ярко натерт; плита, на
которой  ты  сидишь, как на холодном, могильном памятнике, красна от огня, и
клокочущий в кастрюлях обед клубит аппетитным паром.
     Неподалеку  были  каменоломни - гранитные ломки. В этом доме жили муж и
жена  -  пара  на  редкость.  Мужа  звали  Филипп,  а  жену  - Анни. Ей было
двадцать,  а ему двадцать пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была
точно  такая,  -  здесь  домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в
щели  подоконника  из  набившейся  годами  земли, и демонстративно преподнес
мне.  -  Мужа  я  тоже  любил,  но она больше мне нравилась, так как не была
только  хозяйкой;  для нас, домовых, есть прелесть в том, что сближает людей
с  нами. Она пыталась ловить руками рыбу в ручье, стукала по большому камню,
что  на перекрестке, слушая, как он, долго затихая, звенит, и смеялась, если
видела  на стене желтого зайчика. Не удивляйся, - в этом есть магия, великое
знание  прекрасной  души,  но  только  мы,  козлоногие,  умеем разбирать его
знаки; люди непроницательны.
     "Анни!  -  весело кричал муж, когда приходил к обеду с каменоломни, где
служил  в конторе, - я не один, со мной мой Ральф". Но шутка эта повторялась
так  часто,  что  Анни,  улыбаясь,  без  замешательства  сервировала  на два
прибора.  И  они встречались так, как будто находили друг друга - она бежала
к нему, а он приносил ее на руках.
     По  вечерам  он  вынимал письма Ральфа - друга своего, с которым провел
часть  жизни,  до  того  как  женился,  и перечитывал вслух, а Анни, склонив
голову  на  руки,  прислушивалась  к  давно  знакомым словам о море и блеске
чудных  лучей  по  ту  сторону  огромной  нашей земли, о вулканах и жемчуге,
бурях  и  сражениях  в тени огромных лесов. И каждое слово заключало для нее
камень,  подобный  поющему  камню  на  перекрестке,  ударив  который слышишь
протяжный звон.
     - "Он  скоро  приедет,  -  говорил  Филипп: - он будет у нас, когда его
трехмачтовый  "Синдбад" попадет в Грес. Оттуда лишь час по железной дороге и
час от станции к нам".
     Случалось,  что  Анни  интересовалась  чем-нибудь в жизни Ральфа; тогда
Филипп   принимался  с  увлечением  рассказывать  о  его  отваге,  причудах,
великодушии  и  о  судьбе,  напоминающей  сказку:  нищета,  золотая россыпь,
покупка  корабля и кружево громких легенд, вытканное из корабельных снастей,
морской  пены,  игры  и  торговли, опасностей и находок. Вечная игра. Вечное
волнение. Вечная музыка берега и моря.
     Я  не  слышал,  чтобы они ссорились, - а я все слышу. Я не видел, чтобы
хоть  раз  холодно взглянули они, - а я все вижу. "Я хочу спать", - говорила
вечером  Анни,  и он нес ее на кровать, укладывая и завертывая, как ребенка.
Засыпая,  она говорила: "Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по
крыше?  Чье  это  лицо  вижу  я в ручье рядом с тобой?" Тревожно отвечал он,
заглядывая  в  полусомкнутые  глаза:  "Ворона  ходит по крыше, ветер шумит в
деревьях; камни блестят в ручье, - спи и не ходи босиком".
     Затем  он присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался,
приготовлял  дрова и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что
видел  во  сне. И он никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке,
где вьют из пыли и лунных лучей феи замечательные ковры.




     - Ну,   слушай...   Немного   осталось  досказать  мне  о  трех  людях,
поставивших  домового  в  тупик.  Был солнечный день полного расцвета земли,
когда  Филипп,  с  записной  книжкой  в руке, отмечал груды гранита, а Анни,
возвращаясь  от  станции,  где  покупала, остановилась у своего камня и, как
всегда,  заставила  его  петь ударом ключа. Это был обломок скалы, вышиною в
половину  тебя.  Если  его  ударишь,  он  долго звенит, все тише и тише, но,
думая,  что он смолк, стоит лишь приложиться ухом - и различишь тогда внутри
глыбы его едва слышный голос.
     Наши  лесные  дороги  -  это  сады.  Красота их сжимает сердце, цветы и
ветви  над  головой  рассматривают сквозь пальцы солнце, меняющее свой свет,
так  как  глаза  устают  от  него  и  бродят бесцельно; желтый и лиловатый и
темно-зеленый  свет  отражены  на  белом  песке.  Холодная вода в такой день
лучше всего.
     Анни  остановилась,  слушая,  как  в  самой  ее груди поет лес, и стала
стучать  по  камню,  улыбаясь, когда новая волна звона осиливала полустихший
звук.  Так  забавлялась  она, думая, что ее не видят, но человек вышел из-за
поворота  дороги и подошел к ней. Шаги его становились все тише, наконец, он
остановился;  продолжая  улыбаться,  взглянула она на него, не вздрогнув, не
отступив, как будто он всегда был и стоял тут.
     Он  был  смугл  -  очень  смугл,  и  море  оставило на его лице остроту
бегущей  волны.  Но  оно  было  прекрасно, так как отражало бешеную и нежную
душу.  Его  темные  глаза  смотрели  на  Анни,  темнея  еще больше и ярче, а
светлые глаза женщины кротко блестели.
     Ты  правильно  заключишь,  что  я ходил за ней по пятам, так как в лесу
есть змеи.
     Камень  давно  стих,  а  они  все  еще смотрели, улыбаясь без слов, без
звука;  тогда  он  протянул  руку, и она - медленно - протянула свою, и руки
соединили  их.  Он  взял  ее голову - осторожно, так осторожно, что я боялся
дохнуть, и поцеловал в губы. Ее глаза закрылись.
     Потом  они  разошлись  -  и  камень  по-прежнему  разделял  их.  Увидев
Филиппа, подходившего к ним, Анни поспешила к нему. - Вот Ральф; он пришел.
     - Пришел,  да.  -  От  радости  Филипп  не мог даже закричать сразу, но
наконец  бросил  вверх  шляпу  и  закричал, обнимая пришельца: - Анни ты уже
видел, Ральф. Это она.
     Его доброе твердое лицо горело возбуждением встречи.
     - Ты  поживешь  у нас, Ральф; мы все покажем тебе. И поговорим всласть.
Вот, друг мой, моя жена, она тоже ждала тебя.
     Анни  положила  руку  на  плечо мужа и взглянула на него самый большим,
самым  теплым  и  чистым  взглядом своим, затем перевела взгляд на гостя, не
изменив выражения, как будто оба равно были близки ей.
     - Я  вернусь,  -  сказал Ральф. - Филь, я перепутал твой адрес и думал,
что  иду  не  по  той  дороге.  Потому  я не захватил багажа. И я немедленно
отправлюсь за ним.
     Они  условились и расстались. Вот все, охотник, убийца моих друзей, что
я знаю об этом. И я этого не понимаю. Может быть, ты объяснишь мне.
     - Ральф вернулся?
     - Его  ждали,  но  он  написал  со  станции,  что  встретил  знакомого,
предлагающего немедленно выгодное дело.
     - А те?
     - Они  умерли,  умерли  давно, лет тридцать тому назад. Холодная вода в
жаркий  день.  Сначала  простудилась  она.  Он  шел за ее гробом, полуседой,
потом  он  исчез; передавали, что он заперся в комнате с жаровней. Но что до
этого?.. Зубы болят, и я не могу понять...
     - Так  и  будет,  -  вежливо сказал я, встряхивая на прощание мохнатую,
немытую  лапу. - Только мы, пятипалые, можем разбирать знаки сердца; домовые
- непроницательны.




     Словоохотливый   домовой.   Впервые  -  "Литературный  листок  "Красной
газеты", 1923, 29 марта.

                                                                    Ю.Киркин

Популярность: 100, Last-modified: Sat, 26 Apr 2003 19:52:39 GMT