---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------




     Каждый вечер,  перед тем,  как уйти в  свою комнату и  лечь спать,  я с
женой читал вслух какую-нибудь книгу. Чтение продолжалось обыкновенно до тех
пор,  пока  утомленный глаз  переставал различать буквы.  Самые  остроумные,
художественные места  казались тогда  непонятными алгебраическими формулами,
смертельно  хотелось  спать,   и  сон  манил  так  неудержимо,  что  никакое
интересное  положение,   описанное  автором,   будь  это  дуэль,   раскрытие
преступления,  любовь с  сомнительным исходом,  -  не  могло  заставить меня
бодрствовать и прочесть главу до конца. Книга захлопывалась, я целовал жену,
желал ей спокойной ночи и, захватив свечку, отправлялся к себе.
     Раньше,  год или два назад, пока жизненные заботы еще не расшатали наши
нервы и не сделали нас типичными, раздражительными горожанами, чтения эти не
были  так  регулярны  и  происходили  тогда,   когда  мы  чувствовали  общий
действительный  интерес  к  какому-нибудь  литературному  или  общественному
явлению,  новому роману, критическому этюду. Тогда часто мы долго спорили по
поводу прочитанного,  полные искреннего сожаления о том, что в книге слишком
мало страниц. А когда стало скучно спорить и читать вместе, потому что вкусы
и  мнения  другого  были  заранее  известны,   незаметно  окрепшая  привычка
заставляла меня каждый вечер раскрывать книгу и читать, а жену слушать, пока
чрез  определенное,   небольшое  количество  страниц  не  приходил  крепкий,
здоровый сон.
     В тот вечер,  о котором идет речь, мы долго не ложились: жена увлеклась
разборкой платьев,  выбирая те,  которые,  по ее мнению, можно было подарить
прислуге; а я шагал по комнате, машинально останавливаясь около разбросанных
юбок и кофточек и время от времени делая бесполезные замечания по поводу той
или иной вещи.  Ольга была в  добродушном настроении и не сердилась на меня,
как обыкновенно,  если я  мешался в  ее,  женское дело;  но все же,  когда я
выразил сомнение в пользе длинных рукавов,  она сказала мне, не отрываясь от
сундука:
     - Ну  и  ладно.  Если ты  ничего не  понимаешь,  то,  сделай одолжение,
замолчи.
     - Однако я не раз давал тебе советы,  -  возразил я, - и ты соглашалась
со мной. А сейчас я высказал свое мнение только принципиально.
     - Держи  его  про  себя,  свое  мнение,  -  отрезала Ольга,  расправляя
пожелтевшие кружева. - Вот.
     - Милая,  - сказал я, смеясь, - ты бы легла. Ты сонная и раздражаешься.
А платья посмотришь завтра; торопиться, кажется, некуда.
     - Ну,  я уж не могу,  - сказала жена, нерешительно рассматривая голубой
шелковый лиф. - Начала, так надо кончить. А если скучаешь, почитан мне.
     Я  послушно сел к  окну и  раскрыл новую книжку журнала,  приготовляясь
прочесть рассказ известного, давно не писавшего литератора.
     - Ну, слушай, - сказал я. - "Тяжелые дни", глава первая.
     - Знаешь,  Павлик,  -  встрепенулась жена. - Я лучше завтра это сделаю.
Надо будет и нафталином пересыпать. А?
     - Конечно,  -  усмехнулся я,  -  ведь это же я и сказал тебе две минуты
назад.
     - Спасибо.
     - Не за что.
     Наступило короткое молчание.
     - Крошка,  -  сказал я.  -  Ты,  детка,  капризничаешь. Бай-бай пора...
Ложись-ка, ложись.
     - Спа-ать...  -  зевнула Ольга.  -  Скучно.  А  ты мне почитай,  пока я
усну...
     - Ну, разумеется.
     Она стала раздеваться,  и  я,  сидя спиной к  ней,  по шороху угадывал,
какая часть туалета сейчас снимается Ольгой. Вот легкий, упругий треск - это
расстегивается кофточка;  неуловимый,  интимный шум  -  падают юбки;  мягкое
волнение воздуха -  распущены волосы.  Стукнули отброшенные ботинки, и Ольга
босиком подошла сзади ко мне, закрывая мои глаза маленькими, теплыми руками.
Я поцеловал ее пальцы, встал и сказал:
     - Пол холодный, и ты простудишься.
     Она  сонно улыбнулась прищуренными глазами и  села  на  кровать.  Потом
юркнула под одеяло и выставила розовое, хорошо знакомое мне и милое лицо.
     - Бр...  вот холодище,  - капризно протянула она. - Завтра с утра - все
печи; слышишь, Павля?
     - Слышу,  - сказал я; разделся, поправил огонь свечки, развернул книжку
и стал читать.
     Ольга  слушала,  закрыв  глаза,  и  дыхание ее  постепенно делалось все
ровнее и глубже.  Читал я вяло, но одно место, довольно яркое и с претензией
на философское обобщение,  расшевелило меня.  Я  улыбнулся и тронул Ольгу за
плечо.
     - Оля. Не находишь ли ты, что автор врет? Оля...
     Повернув голову,  я убедился, что жена спит. Сладкое, медленное дыхание
ее грело мои волосы. Жаль. Интересно было бы узнать, что она скажет.
     Я  мысленно  повторил,  снова  улыбнувшись,  строки,  показавшиеся  мне
избитой чепухой:
     - "Нет свободы;  нет никакой свободы... Только мысль разве свободна, да
и то,  как подумаешь,  что ничего-то мы не знаем, - так и в этом усомнишься.
Так-то, Григорий Абрамович..."
     - Нет,  Григорий Абрамович,  - мысленно обратился я к лицу, выведенному
автором в образе юноши, жаждущего подвига, - врет ваш автор.
     Мне сильно хотелось спать,  и  я,  даже при большом усилии,  не  мог бы
стройно продумать и высказать свое опровержение.  Но казалось мне,  что если
я,  скромный, среднеодаренный человек, бухгалтер большого банка, из мелкого,
голодного  ничтожества  выбился  повыше,   к   незаметному,   но   полезному
интеллигентному труду,  женат  на  хорошенькой доброй  женщине и  свободен в
своем двухсотпятидесятирублевом бюджете,  -  то есть у  меня некоторое право
поспорить с автором рассказа. Я сам работал, сам прошел все стадии борьбы за
право жить и быть сытым, - а никто другой.
     Положив книгу на столик,  я обвел глазами красивую, со вкусом выбранную
обстановку жениной  спальни,  и  мирная  тишина  теплой,  уютной  освещенной
комнаты приятно отозвалась во  мне  спокойным,  любовным сознанием трудности
жизни и  прочности своего места в  ее сутолоке.  Ольга крепко спала и смешно
двигала сонными,  розовыми пальцами,  полузакрытыми шелком стеганого одеяла.
Осторожно  поднявшись,  я  оправил  подушку,  поцеловал  жену  в  маленькое,
оголившееся плечо, захватил свечку и вышел в свою, соседнюю комнату.




     Очень хорошо помню,  что за  ужином в  этот день не было съедено ничего
тяжелого или сырого,  ничего возбуждающего,  что могло бы расстроить желудок
или нервы.  Но  когда я  лег,  закурил папиросу и  потушил огонь,  то  сразу
неприятно убедился,  что заснуть -  по крайней мере сейчас - мне не удастся.
Не было привычного,  хорошо знакомого и  приятного чувства усталости во всем
теле, желания потянуться, закрыть глаза; напротив, я чувствовал себя странно
легко и беспокойно, как будто теперь утро и я только что встал.
     Тоскливое  сознание  этого  было  мне  хорошо  знакомо.  Обыкновенно  в
подобных случаях я нетерпеливо двигался на кровати, без конца курил, думал в
темноте  о  чем-то  бессвязном,  таинственном и  неуловимом,  чутко  отмечая
малейший шорох,  малейший скрип  потолка в  уснувшей квартире.  Потом тяжело
засыпал и вставал поздно, с головной болью и скверным аппетитом.
     Тьма,  наполнявшая спальню,  не была полной, напряженной чернотой ночи,
настраивающей   бессонного   человека    болезненным   пугливым    ожиданием
неопределенных звуков и навязчивых мыслей.  Поэтому я решил не зажигать огня
и постараться задремать.
     Слабый  месячный  свет  падал  в   окно,   и   переплет  рамы  на  фоне
тускло-голубоватых стекол казался толстой,  черной решеткой. Столы, стулья и
предметы,  висевшие  на  стенах,  выделялись из  сумрака  тяжелыми  пятнами,
хмурыми и неподвижными.  За стеной,  в комнате жены,  громко и пугливо,  как
беспокойное сердце,  стукал маятник,  и по временам,  переставая думать, я с
автоматической тупостью  начинал  мысленно повторять вслед  за  ним:  "Ук...
ук... ук..."
     Не  помню,  сколько  так  прошло  времени,  но  постепенно  мною  стала
овладевать  странная  тяжесть,   соединенная  с   беспокойством  и  желанием
двигаться.  Я  высвободил руку из-под  одеяла,  вытянул ноги,  но  тело было
свинцовым, жарким и, как я ни поворачивался, томление не проходило.
     Человек я физически вполне здоровый, крепкий, не легко устающий, и если
бы такой упадок сил,  соединенный с почти полным отсутствием мысли, наступил
после трудной, изнурительной работы или сильных треволнений, - это было бы в
порядке вещей.  Но  в  этот  день  я  даже  не  выходил из  дома,  день  был
воскресный. Продолжая удивляться и досадовать на предстоящую бессонную ночь,
я  невольно стал прислушиваться к странному,  незнакомому звуку,  медленно и
тихо  проникшему в  глубокую тишину ночи.  Звук равномерно усиливался,  рос,
затихал и снова наполнял комнату своим одиноким, легким присутствием.
     В темноте чувства обостряются.  Думая, что меня, быть может, обманывают
мои собственные,  бессознательные движения,  производящие легкий, незаметный
днем шум,  я  закрыл ладонями уши и  совсем замер,  вытянувшись лицом вверх.
Потом отнял руки и  прислушался.  По-прежнему глухо и  сонно стучал маятник,
углубляя царящую тишину,  но так же,  как минуту назад,  ровный, легкий шум,
похожий  на  шарканье  калош  за  окном,   вздыхал  в  темноте,   таял,  как
притаившийся человек, и оживал вновь.
     Тихонько,  опираясь руками на  кровать,  я  встал и,  напряженно ступая
босыми ногами,  осмотрел стены и  мебель.  Луна  скрылась за  тучами,  стало
темнее.  Комната молчала зловеще и хитро;  казалось, тысячи невидимых, зорко
натянутых струн пронизывали по  всем направлениям воздух,  проникая в  мозг,
тело;  тысячи струн,  готовых крикнуть и  загреметь при  малейшем стуке  или
резком движении.
     Дверь в спальню жены,  плотно закрытая мной, смутно выделялась из мрака
огромным,    расплывающимся   четырехугольником.   По-прежнему   неуловимый,
вздыхающий  звук  полз  в  темноте,   и  вдруг,  как-то  сразу,  неожиданным
сотрясением мысли,  вспыхнувшим, подобно зажженной спичке, я понял, что звук
этот  -  ровное,  глубокое дыхание жены,  крепко  спящей  за  толстой стеной
комнаты и плотной, ковровой драпировкой двери.
     Еще  не  убедившись  в  реальности этого  открытия,  я  поверил  ему  и
испугался.  Новый  звук  заворочался в  темноте -  биение моего собственного
всколыхнувшегося сердца. В самом деле, даже громкий, оживленный разговор был
всегда плохо слышен из  одной комнаты в  другую и  доносился лишь невнятным,
слабым гулом.  Теперь же  легкое дыхание спящего человека раздавалось вполне
ясно и  так близко,  что невольно казалось,  будто человек этот дышит здесь,
рядом со мной.
     Испугавшись,  я  машинально схватил ручку и  приоткрыл дверь.  Холодное
прикосновение меди слегка успокоило меня,  а  затем встревожило еще  больше,
так  как,  просунув  голову  в  дверь,  я  убедился  в  правильности  своего
заключения; действительно, это было дыхание моей жены, наполнявшее теперь ее
комнату едва слышными, ровными колебаниями.
     Растерявшись и  вздрагивая от  холода,  я  затворил дверь,  стараясь не
скрипнуть,  и  вдруг  весь  затрясся  в  припадке  дикого,  животного ужаса.
Мгновенное,   сильнейшее  сотрясение  разбило  все  мое  тело,  разразившись
тоскливым, неудержимым воплем. Я задыхался. В ужасе и тоске, хватаясь руками
за горло, я старался хлебнуть воздуха и не мог. Потолок низко опустился надо
мной,  и  все  вокруг,  черное,  хмурое,  кинулось  прочь.  Заплакав тихими,
пугливыми взвизгиваниями, я стукнулся рукой о кровать, очнулся и сел.




     Некоторое время мысли мои были так безобразно хаотичны,  что я с трудом
мог дать себе отчет,  где нахожусь.  Наконец сознание вернулось ко  мне,  но
тело  все  еще  ныло  и  содрогалось,   как  от  противного,  омерзительного
прикосновения.  В  ушах  носился  далекий,  плывущий звон,  ноги  дрожали от
слабости,  слегка подташнивало. Голубоватый свет месяца тусклой пылью озарял
письменный стол и серебрил черные переплеты окна.
     Мне было так страшно, так непонятно овладевшее мною состояние, что я ни
минуты более не  мог оставаться один.  Но что же делать?  Разбудить Ольгу и,
быть может,  испугать ее?  Все равно. Я побуду немного с ней, приду в себя и
усну.  Остановившись на этой мысли,  я встал с кровати,  но тут же с крайним
удивлением заметил, что ноги отказываются мне повиноваться. Они гнулись, как
веревки,  и тянули вниз.  Опустившись на колени, я пополз к дверям, хватаясь
за стулья и  жалобно вскрикивая.  Вместе с  тем,  в  голове бродила сонная и
детская  мысль,  что  если  жена  увидит  меня  стоящим на  коленях,  то  не
рассердится, а укутает и поцелует.
     Дрожа от нетерпения и глухой,  тяжелой тоски, я подполз к двери и вдруг
легко и  быстро поднялся на  ноги.  Произошло это без всякого усилия с  моей
стороны,  словно посторонняя сила  мягко  встряхнула меня  и  подняла вверх.
Страх  исчез,  сменившись ожиданием успокаивающей близости живого человека и
смеха над своей развинченностью. Но когда я медленно отворил дверь, то сразу
и с некоторым смущением увидел, что попал не в женину, а в чужую комнату.




     Или,  вернее сказать, я не был еще уверен окончательно, чья это спальня
- Ольги  или  посторонней,   незнакомой  мне  женщины.   Произошло  какое-то
неожиданное и странное перемещение хорошо известных предметов.  Прежде всего
- свет. Жена моя, засыпая, никогда не оставляла огня в комнате. Теперь же по
стенам  и  потолку  разливался  слабый,  желтоватый отблеск,  проникавший из
неизвестного источника.  Большое зеркало из  трех овальных стекол,  висевшее
раньше  на  стене,  соединявшей  обе  комнаты,  очутилось  теперь  вместе  с
маленьким мягким диваном против меня,  и сбоку его висела прибитая булавками
картинка,  рисованная карандашом.  Картинка изображала мельницу, еловый лес,
плоты,  и раньше этого рисунка, как я хорошо помню, у Ольги никогда не было.
Все остальные предметы сохраняли прежнее положение.
     Но больше всего удивило меня то обстоятельство,  что Ольга или женщина,
которую я принимал за Ольгу,  хозяйка этой комнаты, лежала на диване, одетая
и, по-видимому, крепко спала. Я сильно сконфузился, мелькнула мысль, что это
действительно незнакомое мне  лицо,  что она может проснуться и  испугаться,
увидя у себя в поздний ночной час дрожащего, полусонного мужчину босиком и в
нижнем  белье.  Однако неудержимое любопытство преодолело стыд  и  заставило
меня подойти ближе к дивану.
     Женщина  спала,  несомненно,  и  крепко.  Кофточка  на  ее  груди  была
расстегнута;  из-за  лифа  вместе  с  кружевом рубашки  просвечивало нежное,
розоватое тело.  Вглядевшись пристальнее,  я убедился, что это действительно
Ольга, подошел смелее и тронул ее за плечо.
     Она зашевелилась,  проснулась,  но, прежде чем открыть глаза, хихикнула
гадкой,  хитрой,  больно  уколовшей меня  улыбкой.  И  затем  уже,  медленно
вздрогнув ресницами,  подняла  к  моему  лицу  непроницаемый,  омерзительный
взгляд совершенно зеленых, как трава, лукавых, немых глаз.
     Я  вздрогнул  от  непонятного,   таинственного  предчувствия  грядущего
страха,  непостижимого и панического. Взял ее за холодную, гибко поддавшуюся
руку и сказал:
     - Пойдем, но не надо. Вставай, но не лежи.
     Сейчас нельзя припомнить,  зачем это было сказано. Но тогда я знал, что
слова мои важны,  значительны, имеют какой-то особый, понятный лишь ей и мне
смысл.  Она лежала неподвижно, гадко улыбаясь, и притягивающе глядела сквозь
мою голову в дальний, закрытый тьмой угол комнаты.
     Тысячи голосов,  испуганных, захлебнувшихся ужасом, содрогнулись во мне
звонкими, истерическими выкликами, подступая к горлу и сотрясая все тело той
самой горячечной,  туманящей сознание дрожью,  которую я испытал во сне. Как
будто молния ударила в  комнату и,  ослепив глаза,  показала весь ужас,  всю
тайну творящегося вокруг.  Тут только я заметил,  что у Ольги не русые,  как
всегда,  а  неприятно-металлически золотистые волосы,  что она -  и она и не
она.
     Я  бросился к  ней,  схватил ее на руки,  зарыдал,  прижался к ее груди
мокрым  от  слез  лицом,   тискал,   тормошил,   а  она  легко,  как  кукла,
поворачивалась в моих руках,  по-прежнему зло, ехидно смеялась в лицо. Глаза
ее стали больше и зеленее.
     Без памяти,  в  состоянии близком к  помешательству,  я  потащил ее  на
кровать.  Мне казалось, что стоит лишь бросить эту, так странно изменившуюся
женщину на  подушки и  провести рукой по  ее щеке,  как она сейчас же станет
прежним,  хорошо  мне  известным близким человеком.  Но,  когда,  шатаясь от
тяжести,  я подошел к кровати, то увидел на ней - другую, настоящую Ольгу, с
милым и добрым лицом, спокойно спящую, как будто вокруг не было ни тайны, ни
страха, ни тоски.
     Я  положил женщину с  зелеными глазами на Ольгу и  вдруг бессознательно
ясным движением мысли понял,  что жена не  проснется,  пока я  не задушу эту
чужую, неизвестную женщину.
     Я  задушил ее быстро,  нечеловеческим усилием мускулов и отбросил.  Она
стукнулась о пол, мертво улыбнувшись искаженным, почерневшим ртом.
     - Оля, - сказал я, дрожа от тоски и бешенства, - Оля!
     Жена  спала.  Я  повернул  ее  голову,  попытался открыть  глаза.  Веки
вздрогнули,  и был момент,  когда,  как показалось мне,  она просыпается. Но
лицо  шевельнулось и  приняло снова спящее,  мучительно-спокойное выражение.
Потом тихая улыбка тронула углы губ, и Ольга открыла глаза.
     Они  смотрели с  горькой,  страдальческой покорностью,  пытаясь  что-то
сказать.  Плача от невыразимой жалости к себе и к ней, я гладил ее по лицу и
тупо повторял:
     - Оля. Да встань же. Ведь я люблю тебя... Оля!
     Нет,  она не проснется.  Я убедился в этом.  А если...  Еще,  еще одно,
самое главное усилие.
     - Оля,  -  сказал я, - мы пришли, а ты лежишь. Если все будут лежать, -
что же это в самом деле? Подожди!
     И здесь я проснулся уже действительно, проснулся в состоянии, близком к
отчаянию, с мокрым лицом и с горячечным пульсом.




     Почувствовал я себя таким разбитым,  таким немощным, что даже мой мозг,
еще  полный  сонного бреда  и  диких,  таинственно убегавших образов,  не  в
состоянии был  заставить тело вскочить и  кинуться в  соседнюю комнату,  под
защиту присутствия другого, живого человека. Чувствовал я себя так, как если
бы,  идя по обрыву горной кручи,  упал, разбился, потерял сознание; а потом,
открыв глаза, стал припоминать, что произошло.
     Прошла   минута,   другая,   и,   когда   безумно  колотившееся  сердце
успокоилось,  а  грудь вздохнула ровнее,  мною овладел детский,  беспомощный
страх и омерзительное, содрогающее воспоминание. Ясность пережитого была так
реальна,  что я,  вскочив с  кровати и  направляясь в  комнату жены,  не был
уверен,  что  не  встречу  там  желтого света  и  женщины,  задушенной мною.
Организм мой вдруг потерял привычное равновесие, колеблясь между фантомами и
ожиданием реальной,  действительно существующей бессмыслицы. Открыв дверь, я
быстро подошел к жене и разбудил ее.
     Должно  быть,  я  весь  дрожал  и  говорил странно,  потому что,  когда
проснулась жена  и  увидела мой  темный  силуэт,  в  движениях ее  и  голосе
скользнули сонная, испуганная растерянность и непонимание. Она приподнялась,
а я жался к ней,  щупал ее руки,  плечи, целовал голову, стараясь убедиться,
что это не сон,  а живой человек, и все время повторял слабым, всхлипывающим
голосом:
     - Оля, милая. Это ты? Ты? Да?!. Ох, что я видел - Олечка, Оля!..
     И вдруг маленький, колючий страх съежил меня. Что, если это не Ольга, а
та женщина, и у нее зеленые глаза?
     Она обнимала меня,  называла нежными именами и успокаивала. Два или три
раза я пытался рассказать ей свой сон -  и не мог; при одном воспоминании об
этом все тело знобила мерзкая, гадкая дрожь.
     - Павлик, - сказала жена, - это оттого, что ты лежал на спине.
     Сон прошел у нее, и она лежала с открытыми глазами.
     - Да, - пробормотал я, - пожалуй, ты права.
     - Выпей валерьянки,  милый,  -  вспомнила Ольга.  -  Ну, зажги свечку и
выпей.
     Я и сам сознавал необходимость этого.  Но тьма, окружавшая нас, и яркие
воспоминания сонных видений,  при  одной  мысли  о  том,  что  надо  встать,
двигаться  в  бесшумной,   ночной  пустоте,   снова  наполняли  душу  тупым,
беспредметным страхом.  Все  вокруг,  что  не  было мы,  двое,  казалось мне
странно живым,  враждебным,  притаившимся только на время,  готовым сойти со
своих мест и зажить особой, таинственной жизнью, лишь только я закрою глаза.
     В  окнах  тускло  белели  снежные  крыши,  светилась воздушная пустота,
накрытая темным куполом.  Там было тихо,  так же странно тихо,  как и  везде
ночью. Все, что раньше казалось нелепым и диким, теперь вдруг оживало передо
мной,  наполняя  мир  призраками,  лохматыми  лешими,  домовыми  с  хитрыми,
седенькими бородками,  ночными кошками,  черными, как чернила на белом снегу
крыш;  зелеными водяниками,  там,  далеко,  за  чертой  города ведущими свою
непостижимую,  удивительную жизнь;  оборотнями,  маленькими мышами, которые,
может быть,  вовсе не мыши,  а гномы. И, крепко прижавшись к жене, гладившей
меня по голове,  как маленького мальчугана,  я  осторожно думал о том,  что,
может быть,  и в самом деле,  она -  не она,  что вдруг разольется в комнате
странный свет  и  блеснет  из-под  одеяла  гадкая,  гнетущая улыбка  ночного
призрака.
     Видя,  что я лежу молча,  притворяясь спящим,  жена встала сама, зажгла
свечку и налила мне в рюмку валерьяновых капель. Свет мало успокоил меня, и,
принимая рюмку из рук Ольги,  я с некоторым страхом посмотрел на ее лицо. Но
это были ее, озабоченные голубые глаза и распущенные, русые волосы.
     - Детка,  -  сказал я,  -  а ведь,  ей-богу, мне кажется, что я все еще
сплю.
     Она засмеялась,  и я тоже улыбнулся,  думая про себя,  что все-таки еще
неизвестно - сплю я или нет.
     Жена  потушила свечку,  легла  на  кровать и  спрятала мою  голову  под
одеяло,  а  я лежал там в душном,  темном мраке,  упираясь щекой в ее плечо,
лежал,  как бедный,  загнанный дикарь,  измученный бесчисленными фетишами, и
глупо,  блаженно улыбался,  стараясь уснуть.  Вскоре  мне  это  удалось.  Но
последняя мысль,  мелькавшая в  засыпающем мозгу,  -  была та,  что  я  -  и
солидный господин в  золотых очках,  проверяющий конторские счеты,  платящий
свои долги и принимающий гостей по субботам, - что-то различное.
     А что - я так и не мог решить.
     Утром я вскочил свежий,  бодрый,  с душой такой ясной и радостной,  как
будто  она  умылась.  Ольга  еще  крепко  спала.  Солнце торопливо бросало в
сияющие стекла окон длинные зимние лучи.




     Кошмар. Впервые - газета "Слово", 1909, 1 и 8 марта.

                                                                    Ю.Киркин

Популярность: 11, Last-modified: Sat, 29 Mar 2003 09:14:07 GMT