рко,  показывая мальчишеские блестящие  зубы,  -  все это
дает мужественное ощущение  жизни,  отчего окопавшиеся в кабинетах  штатские
кажутся просто  какими-то ихтиозаврами. Ведь наши отцы  прожили, в сущности,
самую  пошлую жизнь за столом в столовой, за столом в  кабинете, а  умерли в
чересчур им известной кровати, вот и все.
     Дукат  посапывает  во сне.  Хрупкий  блондин  с неприятно неподвижными,
светлыми  глазами и  чувственным  ртом,  капитан  Лихарь пускает из вишневой
трубки дым. И только Фатьянов, презрительно смеясь, отмахивается.
     - Ой, пощади, Юрко, я сегодня плохо обедал и брось ты врать, ради Бога!
Лес да небо! Ну, что ж тут хорошего? У тебя война вроде какой-то африканской
экспедиции  на леопардов,  а  мы  знаем,  что такое война,  - говорит  он  с
неожиданным оттенком злобы.
     Фатьянов сын богатого волжского купца, студент-естественник. С Юрко они
друзья,  хоть  Фатьянов  и  подсмеивается  над  романтическим  петербуржцем,
который  не  только в  окопе, но даже на  походе  ежедневно выбрит.  Лицо  у
Фатьянова  румяное, славянски-правильное,  может  быть,  с  легкой  примесью
мордвы в  скулах. Приятный  облик этого пулеметчика как-то  не вязался с тем
цинизмом,  с  которым  он  смотрел  на все  в мире.  Фатьянов  был, конечно,
нигилист, но  не  "писаревец", "базаровец", а  бытовой ежеминутный нигилист.
Ему совершенно искренно было плевать на Россию, победу, войну, революцию, на
жизнь  других,  на  так  называемую, мораль.  В  Кинбурнском  полку  он  был
единственным офицером,  вступившим  в  партию  большевиков.  Хороший оратор,
Фатьянов на  митингах  говорил солдатам о  том, что  Временное Правительство
враждебно народу, что только большевики защищают трудящихся,  что войну надо
кончать немедленно, братаясь с немцами и втыкая  штыки в землю. И арестовать
его  нельзя - взбунтуется полк, а, может, и вся дивизия, ибо солдаты считают
Фатьянова "представителем интересов трудящихся".
     - Война, это  вот что, -  продолжает говорить Фатьянов, -  прежде всего
это  глупость, именно  глупость,  всегда  и  вовеки, хотя бы уж потому,  что
воюют-то ведь те, кто воевать совершенно не хочет,  а  те, кто говорят,  что
хотят воевать за родину и прочую ерунду, просто  врут из  трусости. Вдобавок
эта  глупость чрезвычайно  скучная  и неостроумная.  Конечно, наш  уважаемый
верховный, генерал Корнилов, и все прочие генералы воюют с интересом, потому
что  это  их  профессиональный  спорт,  прекрасно  оплачиваемый  и, главное,
довольно-таки безопасный. А посади  ты самого скажем, императора  Вильгельма
на четыре года в окопы,  так на первом же  году он, как миленький, станет за
немедленный мир. Ведь когда  мы читаем в  газетах,  что  генерал Ренненкампф
разбит в Восточной Пруссии, это вовсе не зачит, что  Ренненкампф разбит, это
значит, что перебито превеликое множество безымянной скотинки ввиде солдат и
офицеров  отчасти,  а  Ренненкампф  продолжает   процветать  и  командовать,
то-есть, заниматься тем же военным спортом и вести ту же самую, ему приятную
жизнь.  Мне рассказывал один полковник, что когда генерал Куропаткин приехал
на фронт,  он,  собрав  генералов,  прямо  будто  бы  сказал: "Ну,  говорит,
господа,  для меня,  в  сущности, безразлично, буду  ли я побежден или будут
побеждать, моя  военная карьера  сделана, а вот вы, мол,  старайтесь...".  И
правильно.  Это  и  есть  война  генералов.  Если  же  ты  дурак,  лезь  для
Ренненкампфа  головой  в  печь,  но  знай,  что  заслуживаешь только  улыбку
сострадания. Все  это  давно известно и вполне естественно и  законно, умные
едут  на  дураках,  первых  меньше,  вторых  больше.  Но  вот  наши  солдаты
почувствовали, что  можно не воевать,  что  смертная  казнь  за дезертирство
тю-тю, больше нет  ее и теперь воевать они, конечно, не  будут, и правильно,
довольно дураков! Ведь Керенский ничего  умного не ответил окопному солдату,
который  сказал,  что  он не хотел  умирать  за  царя  и не хочет умирать за
демократию? Керенский ведь не бросится  сам на немецкие штыки  за демократию
иль  бросится?  Я думаю, что все-таки  едва  ли, -  резко  смеется Фатьянов,
оголяя плотные  зубы, - и солдаты это великолепно понимают, что  никто с ума
не сошел и на штыки не бросается, что всякий человек "немножко  подловат"  и
прежде  всего хочет  прожить  <i>свою собственную жизнь,</i>  а  остальное  все  от
лукавого. И вот наше  с вами пребывание в окопах, поручик Юрко, -  улыбается
Фатьянов, - просто совершенно ничем умным неоправдываемо, кроме того, что мы
с  тобой быдло, бараны.  И война  твоя  вовсе не псовая  охота, это  ты себя
только  улялякиваешь, создаешь,  так  сказать, вспомогательные  конструкции,
чтоб  не убежать от страха с  фронта. Помнишь, как  в 15 году, в Карпатах, в
отступлении, трупами так воняло,  что  нас с  тобой  рвало?  Вот это и  есть
война! И тебе через четверть часа попадет немецкая пуля в кишки, куда-нибудь
поглубже, и будешь ты, Юрко, отвратным голосом орать, просить пить, лепетать
всякие  нежности  о  маме,  а  потом осклабишься  и  под  этим  солнцем  так
засмердишь,  что тебя поторопятся где-нибудь поскорей  прикопать. Чего ж тут
"прекрасного"? Не трепись, пожалуйста,  а скажи  прямо, как  вот я, мол, что
всему  этому  военному небу,  осеннему  лесу  и  мужеству  резких  чувств  я
предпочитаю просто-напросто отпуск в Каменец-Подольск к тамошним хорошеньким
девочкам.
     Вынув  трубку изо рта, Лихарь громко  смеется, развевая  свои  пушистые
усы.
     -  Вот  насчет этой  литературы  и я с  превеликим  удовольствием!  - и
нахохотавшись,  капитан  под  солнцем  сладостно  жмурится  и,  потягиваясь,
говорит:  -  Ох, вкусно... могу даже  рекомендовать  не Каменец-Подольск,  а
Хотин... не так далеко ездить целоваться.
     Мы все знаем, что Лихарь только что вернулся из Хотина и все смеемся.
     -  Ты,  Фатьянов, шкурник  и не понимаешь, что я говорю, - сквозь  смех
отвечает  Юрко,  -  я  вовсе   не  говорю,  что  война  веселая  африканская
экспедиция, я только согласился с Гулем, что у войны есть своя увлекательная
литература и  она  есть,  для меня по крайней мере. А  простреленные  кишки,
раны, уродства, смерти, это другое, это быль войны, это мы все знаем.
     От шума  голосов  Дукат открыл заспанные глаза,  приподняв  голову,  не
понимая, где он и что такое?
     - А мы  знаем и другое, -  продолжает  отмахиваться от Юрко Фатьянов, -
наши  войска  с боем  заняли  Перемышль,  при  чем отличился  поручик  Юрко,
представленный  к  золотому  оружию!  И  вот поручик Юрко едет  в  Петербург
прельщать  девченок золотым оружием,  потому  что  вся эта офицерская форма,
ордена, оружие спекулированы,  в сущности, на женской психологии и с золотым
оружием девчонку  повалить можно куда скорее,  чем без оного.  Брось  ты мне
старые калоши  заливать!  На войне все грязно, скучно, неприятно, и главное,
чудовищно глупо, а в  тылу все и приятнее и, конечно, умнее потому, что  там
ведь и есть  естественно-свойственная человеку  жизнь, а  здесь на войне  мы
живем  в сплошной  бессмыслице и всякий солдат  это  понимает,  а вы,  баре,
приходите в  восторг то от тишины леса,  то от прочей  ерунды, но все это, в
сущности, из-за страха, потому  что вашу жизнь  война у вас ежеминутно может
отнять.
     - Так я про  то и говорю, -  шумно перебивает его Юрко, - что война это
великолепная школа для понимания полноценности жизни, ведь люди умеют ценить
только то, чего лишаются, чего уже почти у них нет и этим то война и хороша,
что учит по-иному ви деть и ценить жизнь.
     - Брось, брось нести бессмыслицу, - замахал сломанной лозой Фатьянов, -
ты,  говорю,  живешь  неестественными,  наживными  представлениями,   вот  и
разводишь  эту несчастную  ерунду,  несусветное перекобыльство! Я по крайней
мере честно говорю: я, поручик Фатьянов, 457-го Кинбурнского, Господа нашего
Иисуса  Христа,  третьеочередного  полка,  стою  за  немедленный  мир, -  и,
обращаясь  к еще ничего не  понимающему, сидящему на траве с заспанной щекой
Дукату,  Фатьянов кричит: - Да,  да, Дукат, за немедленный мир! Потому,  что
уроженец  города Риги  Даниил Эдуардович Дукат очень любит  Россию, а я вот,
Петр  Васильевич Фатьянов, уроженец города Казани, не  люблю Россию, а люблю
остроумие, как сказал у богопротивного Достоевского какой-то весьма неглупый
персонаж!
     - Не  старайтесь,  Фатьянов,  - с  легким латышским  акцентом  отвечает
Дукат, - мы давно знаем, что для вас России не существует.
     -  А   что  такое  Россия?  Скажите  пожалуйста?  Это  же  миф,  Дукат,
несуществующее! Что вы начнете мне из учебника энциклопедии права говорить о
народе, власти, территории? Но ведь все ж это ерунда и вздор. Вот дважды два
это всегда есть четыре, нерушимо и вовеки,  а Россия,  сегодня она  есть,  а
завтра ее нету, чего ж лоб-то разбивать? - и Фатьянов смеется.
     -  Это все, конечно, очень замечательно,  что вы говорите, -  сдерживая
раздражение,  отвечает  Дукат, но дважды два четыре  меня не  волнует, а вот
временная  Россия меня волнует, я ее люблю, а раз люблю, то и  воюю за  нее,
вот именно: за власть, за народ, за территорию.
     От немецких окопов в безоблачьи неба, в блеске солнца с гудящим звоном,
высоко  паря серебряной мухой,  на  нас наплывает аэроплан. Сев по-турецки и
застив ладонью глаза, капитан Лихарь глядит на него.
     - Фокер, - говорит он.
     Все смотрят на аэроплан. Как только он залетает за наши окопы, за лесом
ухает наша пушка и недалеко от аэроплана  тающим  цветком вспыхивает  разрыв
шрапнели.
     - Ну, вот, разве не зрелище! - говорит Юрко.
     - Для "зрелища", погоди, он сейчас бомбу сбросит, - отвечает Фатьянов.
     А серебряная муха гудит в окружающих ее все плотнее разрывах шрапнелей.
Еще  один  меткий  разрыв,  словно  прямо  в  аппарат  и  вдруг,  вертясь  и
кувыркаясь, как на тяге подбитый  вальдшнеп, аэроплан падает  вниз, прямо за
наши окопы.
     - Сбил! сбил!  -  радостно кричат и бегут  наши  солдаты. Но  над самой
землей кувыркающийся  аппарат  вдруг  резко выравнивается и  с  густым гулом
проносится  над  окопами,  над  пространством  ничьей  земли,  скрываясь  за
немецкой линией.
     - Ушел, стерва, - говорит тихий солдат-старовер и в тоне его спортивное
сожаление;  так скажет  промазавший стрелок  или зритель  о  сорвавшемся  на
финише скакуне.
     - Хороша у него печенка, тудыть его в душу, до чего же кувыркался, а? -
смеется фельдшер Бешенов.
     Я смотрю в бинокль на немецкие окопы. Меж нами расстояние с версту. Так
же, как  мы, они лазят там  по ходам сообщения,  вылезают, ходят  в  лес  за
водой,  возвращаются с  котелками  обратно.  Среди  дня  оттуда  нет-нет  да
свистнет пуля, а в одном колене нашего окопа нельзя  пройти: какой-то  немец
установил  стукач и  как  только появляется  русский, он  стреляет. Отличный
стрелок,  вероятно,  часами  сидит,  карауля  появление  нашей   "движущейся
мишени";  он  уже ранил двух; но  теперь мы  углубили окоп и за стукачем  он
просидит зря.
     IV
     Бой  под  Клишковцами   начался   ураганным  огнем   немецкой   тяжелой
артиллерии. Эта  подготовка к атаке  осталась навсегда в моей памяти. Небо в
ту ночь было так черно,  будто кто-то выкрасил  его тушью, а звезды были так
выпуклы, будто кто-то наклеил их в черном куполе. В эту  чернозолотую ночь и
открылся огонь.
     Он начался одиночными  выстрелами по участку нашего полка, но учащался,
и  вскоре  шелестящий визг  снарядов,  взрывы  гранат,  завыванье  осколков,
кряканье  мин,  все  слилось  в  сплошной перекат  грома, в  какое-то  адово
светопредставленье.
     Черное  пространство  ничьей  земли то  и  дело  прорезалось  слепящими
снопами наших прожекторов,  искавших  атакующую  пехоту; в  грохочущем  небе
взлетали  там и  сям  ракеты; взрывами  гранат  клубы  дыма  окрашивались  в
багровый цвет.
     Из  души выключилось  все.  В  окопах  прижались  наблюдатели;  солдаты
набились в землянки, в блиндажи; сидя в такой набитой  солдатами землянке, я
не в  состоянии  был  ни  о  чем  думать,  я  только бессмысленно  внутренне
повторял:  "скорей  бы  атака...   пусть  наступают...  все  равно...  лучше
рукопашная, чем этот ад...".
     Особо  оглушающим,  рвущим  барабанные  перепонки,  крякающим   треском
разворачивали землю минометы.  Наши окопы разворочены ими уже в трех местах.
Санитары тащили  стонущих,  исковерканных,  окровавленных раненых,  а убитые
оставались  в  темноте  на  сырой  земле,  их  только оттаскивали  за ноги к
сторонке, чтоб не мешали.
     Так прошла  ночь.  Перед рассветом,  под немолчный ответный  гул  нашей
артиллерии, немцы поднялись из окопов в атаку, но нашего огневого урагана не
выдержали,  не  дошли и посредине пространства ничьей  земли, бросив у нашей
проволоки  своих  убитых  и  раненых,  кинулись  назад;  и  снова  загремела
кромешная дуэль двух артиллерий, хоть уже и стихающая.
     Успокоило всех  только  солнце,  когда  оно показалось  над окопами.  У
проволочных  заграждений оно осветило убитых немцев, у нас - убитых наших. И
артиллерия и  пулеметы  стали  вдруг  смолкать  и  смолкли. В  тишине  тогда
началась обычная окопная жизнь  и у нас и у них. Пошли к роднику за водой, в
ходах сообщения  пошли оправиться,  задымились котелки, закурились  цыгарки,
кухни подвезли еду.
     А когда пришла  новая ночь,  в полной боевой готовности мы  стали ждать
повторной  немецкой  атаки.  Но  ее не было.  Ночь  прошла  только в нервной
ружейной  перестрелке,  начинавшейся  всегда  одиноким  выстрелом  караулов.
Караулы стреляли зря, от взволнованности. В  темноте люди всегда неспокойны.
Разорвет   ночную   тишину  выстрел,   откликнется  другой,  вдруг   коротко
застрекочет  пулемет и стрельба покатится по всей темной линии, перебегая  с
одного полкового  участка на другой, дальше  и  дальше,  и вся  ночь  начнет
разрываться искристыми  цепочками огней,  пока  всех не успокоют бело-желтые
ослепительные светы прожекторов и взлеты и паденья разноцветных ракет.
     Но  все-таки вполне людей успокаивало всегда только  солнце. Поднимаясь
из желтоледяного тумана над окопами, оно разогревало тела и прогоняло у всех
темные, ночные душевные страхи.
     V
     Обжиться человек может даже в окопах, только нет календаря и поэтому мы
потеряли время.  Сколько недель мы  здесь? И  у нас,  и  у немцев из  окопов
тонкими  струйками тянутся  дымки.  Сидя на  корточках  в  ходах  сообщения,
солдаты на  потрескивающих кострах варят едово, свеже-строганными  палочками
помешивают  в котелках суп; в окопе,  сидя  в кружок,  играют в карты, в три
листика. Над  нами плывут  кубовые  осенние  тучи. Где-то  идет перестрелка.
Моросит дождь. Я сижу у землянки и прислушиваюсь к заунывной песне, что тихо
и уныло,  в  три  голоса поют  Богачев,  Мамчур и  Солоха. Они  поют любимую
окопную солдатскую песню,  сочиненную русским неизвестным  солдатом. У песни
нет  мелодии, рифмы, солдаты  поют ее  на  мотив  "Стеньки  Разина",  только
гораздо протяжней, унывней и медлительней.
     "Хорошо  тому живется - слушать ласковы слова.  Посидел бы ты в окопах,
испытал  бы то, что я.  Мы сидим в открытых ямах, по  нас дождик  моросит, А
засыпят пулеметы, так поверь, что нельзя жить...".
     Слушая эту песню,  я думаю, что если б в немецких окопах родилась такая
же (а она, может  быть, могла бы родиться и там), за нее бы отдавали под суд
и она бы умерла. А у нас поют и под суд за нее никто никого не отдает.
     - Да, начитаешься вот его,  священного писания-то, так аж  прямо волосы
поднимаются,  - слышу я  тихий разговор  Бешенова  и  санитара-молоканина, у
которого круглое безволосое лицо младенца, - вот, к примеру, как это Господь
в красном костюме-то шел...
     - Да, откель это?
     - Откеля? Оттеля, про грешников, из Второзакония.
     И не получая ответа, молоканин опять говорит:
     - Думал я вот, не сказано в писании, что, к примеру, апостолы  ели, чем
закусывали, все хлеб да вода и боле ничего.
     - Даа, - тянет, не найдя ответа фельдшер, - и чудное, говорю, это дело,
никто вот войны не хотит, а все воюют и отчего это пошло, а?
     Тонкий  визг  пули с немецкой  стороны  разрывает денную  тишину.  Пуля
жалобно тыкается в бруствер.
     Оборвав пенье, приподнявшись  из окопа, с юмористической злобой Богачев
кричит:
     - Что ты, немец, одурел, ядрена мать, пообедать не даешь!
     - Это он с тобой здоровкается, Богачев, к обеду закуску посылает.
     -  Хрен  с ним,  товарищи.  Котелок  кипит,  седай  есть,  а  он  пущай
постреляет,  - говорит Богачев  и солдаты садятся  вокруг котелка, вытягивая
из-за голенища  деревянные ложки  и с вкусным  присвистом отхлебывают суп. -
Ешь  со  всем, - ловя плавающие  кусочки мяса, говорит Богачев и пожевав,  в
раздумьи  добавляет, - скоро  наш полковник  приедет,  вот  рысковый...  под
Тарнополем, кады прорыв делали, передом шел.
     - Куда его ранило?
     - Сюды...  в щеку, - показывает ложкой на  щеку  Богачев, -  я от  него
шагах в десяти, не боле, был. Зодорово его цапнуло, аж упал.
     По ходу сообщения, пригнувшись, с офицерским обедом идут наши вестовые:
рябой  старик,  крымский  татарин, вестовой  Дуката  и  мой  Горшилин,  тот,
которого  я  тащил в  бою  под Млынскими  хуторами,  нагловатый, пронырливый
солдат-горожанин.
     С  Дукатом  мы располагаемся  обедать в  землянке, стульями  нам служат
пеньки из соседнего леса. С фельдшером Бешеновым выпиваем по  рюмке водки  и
потеплевший Бешенов говорит:
     - Дда, был вот у нас раньше  в роте младший офицер, убило его, и ничего
был, а не  любили его  солдаты, ругливый больно. А  вас, господин прапорщик,
вчерась сильно  хвалили,  простой, говорят,  и веселый,  ты, говорит, к нему
когда не подойди, у него все одна резолюция...
     Брызжа рисовой кашей, подавившись, хохочет Дукат. Но  фельдшер обидчиво
защищает определение моего характера.  Да, оно может быть  и так, я дружен с
солдатами,  толкую с  ними о  войне, политике,  о  земле,  об  Учредительном
Собрании, пишу им письма. За этим они приходят ко мне в землянку и я пишу, в
точности сохраняя стиль  их голоса.  Начинаем мы всегда  "во  первых строках
моего письма", а кончаем "еще  кланяюсь". Из  землянки  эти письма уходят по
всей России, полные  все тем же крестьянским волненьем: как вспахали, да как
убрались, да как озимя, а  последняя строка у всех одна и та же: "теперь уже
недолго дожидать, должно скоро свидемся".
     VI
     Этой  ночью  крупный,  широкогрудый  великоросс,  старший  унтер-офицер
Богачев  (в детстве  у меня  были  такие  деревянные  солдатики)  пополз  за
проволочные заграждения осмотреть трупы убитых немцев. Назад Богачев приполз
с  цейссовским  биноклем,  походной  сумкой,  фляжкой и письмом, вынутым  из
кармана убитого. Письмо Богачев  принес ко мне и  солдаты сошлись послушать,
что  пишет  домой немец.  Пропотевшее,  закровавленное  письмо  сильно пахло
трупом; написанное химическим карандашом, оно расплылось от ночного дождя.
     - Чего ж он пишет, немец-то? Эк письмо-то смердит.
     - Ничего, ребята, не пишет, разбираю только начало, да подпись. Это ему
кто-то  написал,  жена должно-быть. Только и видно,  что "милый  Карл...", а
подпись "твоя...", остальное, вон, все дождь смыл.
     -  А  Карлу-то  этого  мы,  стало-быть,  стукнули... так... -  протянул
весельчак, коротенький и усатый  Солоха и все с ним засмеялись. Но  это смех
не над сгнившим у  проволочных  заграждений  немцем, а над самими собой, над
всем <i>театром военных действий.</i>
     <i>-</i>  Богачев,  уступи  бинокль,  сколько  за  него хочешь?  -  говорю  я,
прикидывая к глазам крупный цейсс.
     - А черт его знает, я ими сроду не торговал, - широко показывая желтые,
животные зубы, смеется Богачев. - Возьмите его  так, я за войну их сотни две
с немцев поснимал.
     В немецкий крупный  цейсс,  я вижу еще  яснее, как из их окопов  вьются
синие дымы костров, вот двое в касках выпрыгнули и побежали в лес, наверное,
за водой.
     Но теперь  и Богачев  установил  в окопе автоматическое ружье. Говорит,
бьет без промаха, может и не врет. И сейчас, весело изругавшись, он бросился
к  стукачу. Богачев не жесток,  он стреляет тоже не  по  живым людям,  а  по
"движущимся мишеням", как его учили  еще на действительной службе. Убегая по
окопу он, торопясь,  перепрыгивает через свернувшихся, спящих на окопном дне
солдат;  с  подвернутыми  головами,  раскинутыми  руками все они  похожи  на
мертвецов.
     По ночам и я  вот так перешагиваю  через них, идя в обход  караулов,  а
потом иду на участок соседней роты к прапорщику Ивановскому пить чай. Тут на
стыке  пилка,  углубив  окоп,  и сделав  какую-то  замечательную  бойницу  с
установленным автоматическим ружьем, и устроился силач Богачев. Он провоевал
три года, не  ранен, не контужен. Проходя, я всегда останавливаюсь поболтать
с ним. Но в эту  ночь я  увидал, что  пренебрегая всякой опасностью, Богачев
спит наверху окопа, накрывшись с головой шинелью.
     "Ухарствует, хулиган", бормочу я раздраженно и, подойдя, дергаю с силой
за высунувшийся из-под шинели сапог. "Что ты, очумел, Богачев!", кричу я. Но
Богачев так заспал, что не поднимается.  Тогда я скидываю с  него шинель, но
спавший в окопе Солоха проснулся.
     -  Убит он, - пробормотал грубо, будто в этом виноват я, и снова заснул
с уроненной на грудь головой.
     Сдернув шинель, я  это вижу и сам. Силач убит пулей в переносье и лежит
с оскаленной  жалкой улыбкой.  Стало-быть, завтра в приказе по полку  будет:
"старшего  унтер-офицера  Богачева  исключить  с   чайного,  приварочного  и
мыльного  довольствия".  И  вдруг  эти,  показавшиеся  мне  живыми сапоги на
мгновенье становятся страшными; но я знаю, что это проходит.
     - Ночью убило? - нагнулся  я  к  Солохе.  Он  еле  приоткрыл закаченные
белки,  бормотнул что-то  невнятное  без  всякого чинопочитанья.  Я  прикрыл
Богачева шинелью и пошел дальше, на участок соседней роты, к Ивановскому чай
пить.  В голове какие-то глупые  мысли о хрупкости человеческого тела,  даже
вот  такому,  из дуба  рубленому  тамбовскому  силачу  достаточно крошечного
свинца - и он  лежит, без дыхания. Это  быль войны, скажет  Юрко. А  любящий
красиво   выражаться,   живущий  в  обозе  второго  разряда,  наш  начальник
хозяйственной части, поручик Зотов, лодырь и запивоха,  по солдатской кличке
"поклонник стеклянного бога",  всегда встречающий  нас  на отдыхе прекрасным
обедом  и  крепчайшим  бессарабским вином,  за  вторым  мутным  стаканом  уж
непременно  говорит: "Да, друзья мои, с полей войны, если и возвращаются, то
не помолодевшими".
     VII
     Окопная тишина,  темнота,  ночной ветер обдувает  лицо. Спящие  солдаты
что-то бормочут, иногда вскрикивают, они еще воюют во сне.  Но наяву воевать
они уже перестали. Идя по окопу назад в землянку, я думаю о том, что  теперь
уже ясно, что весеннее  наступление было ошибкой. Оно только раскачало и без
того  уж разложившийся,  обессилевший  фронт, он  еще  страшней  расшатался,
размяк и теперь при первом боевом усилии  хаос противовоенных страстей может
вылиться просто  в бунт. Пусть у нас  теперь есть вволю  снарядов, патронов,
орудий,  продовольствия,  все  это  на  войне  очень важно,  но  еще  важней
солдатское нутро, а оно уже разложилось.
     В  жарко натопленной землянке слабо коптит фонарь.  Подложив под голову
сумку с  медикаментами, спит  фельдшер Бешенов;  свернувшись  барбосом, спит
мальчишка, ротная  связь.  Остаток ночи, устроившись  возле фонаря,  я читаю
единственную  здешнюю,  забытую Юрко,  засаленную и  залитую похлебкой книгу
стихов Сергея Городецкого:
     "Стоны, звоны, перезвоны,
     Звоны-вздохи, звоны-сны.
     Высоки крутые склоны,
     Крутосклоны зелены.
     Стены выбелены бело.
     Мать-игуменья велела,
     У ворот монастыря
     Не болтаться зря>.
     Стихи заставляют  меня  вспомнить Керенск, зеленый  крутосклон  с белым
монастырем, цветущий  яблоневый  сад,  вкусное чаепитие  у  матери-садовницы
Анны, а дородная задыхающаяся мать-игуменья Олимпиада,  это, конечно, именно
она и приказала дочке звонаря "не болтаться зря". Так я  сижу,  перелистывая
книжку;  в землянке  душно,  сыро,  затхло  от  слишком  многих  спящих тел,
отсырелая  шинель топорщится;  при  свете фонаря  я  начинаю писать письма в
Россию и пишу их долго, только на рассвете выхожу в окоп умываться.
     Солдаты  просыпаются, почесываются от вшей,  протирают заспанные глаза,
кряхтят, идут к отхожему месту, а к нашим проволочным  заграждениям немцы за
ночь уж  подтащили очередные тюки  "Русского Вестника", газеты, выходящей на
русском языке в Берлине.
     Белесый  мальчишка, связь,  улыбаясь,  несет  мне свежий  номер; газета
хорошо  отпечатана, слегка  хромает русский язык, в ней пишут не  то русские
немцы, не то какие-то мерзавцы  из  эмигрантов, но, в сущности, это неважно:
наводка правильна и в окопах газета пользуется бурным успехом.
     Собираясь кучками, выспавшиеся  солдаты,  сидя  обнявшись, слушают, как
посередь  окопа   грамотей  читает  по   складам:  "министры   по-мещики   и
ка-пи-та-ли-сты оже-сто-чен-но  со-про-тив-ля-ют-ся зак-лю-че-нью ми-ра...".
Яд  газеты отравляет  именно  те  участки  солдатских мозгов  и  душ,  какие
намечены  немецким генеральным  штабом  и вождями  коммунизма.  И  пусть эта
газетка, хвалящая  Ленина  и  Троцкого за миролюбие и  поносящая  Милюкова и
Керенского, как  длящих  войну  наймитов англо-французского  капитала, пусть
идет из  немецких окопов. Это не  играет  решительно  никакой роли.  Солдаты
верят  "Русскому Вестнику"  потому,  что хотят этому верить, а  хотят верить
потому, что  хотят кончать войну во  что  бы то ни стало. Да еще потому, что
какой-то искрой души они  верят в то, что  <i>совсем скоро</i>  вся  земля  будет в
такой же революции и всему трудовому народу станет хорошо и свободно жить.
     Фельдшер Бешенов, запыхавшись, вбегает  в землянку, огляделся,  нет  ли
кого  и  задыхающимся полуголосом шепчет: "Господин прапорщик, на участке...
братанье".  Я выбегаю, выпрыгиваю наверх окопа и вижу по всему участку полка
из  окопов вылезают солдаты,  бегут к проволочным заграждениям, лезут  через
них, бегут дальше по месту боев, крови, по ничьей земле, к уже стоящей возле
немецких проволочных заграждений кучке наших солдат.  В подаренный Богачевым
цейсс я вижу ясно и их и вылезающих из окопов немцев в стальных касках.
     - Назад! - кричу  я в бешенстве на двух  солдат, пытающихся  выпрыгнуть
возле  меня.  Ближайший, с иссохшим  скопческим  лицом, смущенно  засмеялся,
остановился, но  дальше - солдаты выпрыгивают, бегут.  В пространстве ничьей
земли уж толпится наших человек двести; видно, как они прикуривают у немцев,
разглядывают друг друга, смеются и вдруг кто-то из русских что-то  закричал,
заговорил,  размахивая руками. Это  вот и есть  мир по-взводно и по-ротно из
"Окопной правды" и "Русского вестника".
     Но в эту пронесшуюся минуту, когда я бегу назад в землянку, к телефону,
чтобы  вызвать  артиллерию, я  испытываю вовсе непростое  чувство.  С  одной
стороны   самый  факт,  что  три  года   воевавшие  люди,  считавшие  жуткое
пространство  между собой и  немцами  непроходимым,  сейчас  прошли  его без
выстрела, обратив  ничью землю  в зеленый луг,  на  котором курят,  смеются,
дружески объясняются жестами и  с любопытством разглядывают друг друга, этот
факт  вовсе не прост. Я и сам чувствую, что в нем есть своя правда. В том то
вся бесовщина большевизма и  есть, что  под этим осенним  солнцем,  на  этом
порыжелом, заплетенном проволокой лугу наши солдаты искренни и бесхитростны.
И в  их  чувствах есть та простая сказочная русская правда о том,  что людям
вообще никогда не надо воевать и что земли на всех  хватит и вся  она Божья.
Но не  о  Божьих  землях  думают  редакторы  "Окопной  правды"  и  "Русского
Вестника".
     Полевой  телефон в  моей  землянке крякает,  гудит, я  уж соединился  с
батареей.
     - На участке второй  роты Кинбурнского полка братанье, прошу немедленно
открыть огонь по братающимся!
     В трубке заспанный голос командира батареи.
     -  Изменники,  сволочи... -  И после  молчанья: - Вы  думаете, это  так
просто, открыть по ним огонь? У меня  прислуга  может  не согласиться,  тоже
господа товарищи... - Ну, все равно, тогда попробую сам... открою...
     Я выбегаю из землянки, выпрыгиваю наверх окопа,
     гляжу.  Теперь  уже  все  поле покрыто  безоружными  солдатами.  Немцев
немного, но наших - толпы, тучи. В цейсе я различаю: в руках  многих русских
газеты, вижу  смеющиеся лица,  вижу, какой-то наш, в  развевающейся по-ветру
шинели,  схватился бороться  с немцем и, закружившись с ним, под общий хохот
брякнул его, повалил на земь.
     Я жду:  ухнут ли орудия, поплывут ли  шрапнели,  чтоб прервать похабный
мир?  От внезапного удара  орудия за  лесом  я вздрагиваю.  Плавно,  шелково
свистя, через меня уходит снаряд и высоким облачком шрапнель разрывается над
братающимися. От нее  с поля  все  бросаются врассыпную. Первыми  кинулись в
окопы немцы, по дороге раскидывая еще неразобранные русскими газеты.
     За  первой  шрапнелью  плывут еще  и  еще, вот уже очередь,  три  белых
облачка  рвутся над  пространством ничьей  земли.  Видно,  командир  батареи
уговорил,  раскачал прислугу. И  на соседних участках  пошла  артиллерийская
стрельба. Нарымцы, заамурцы, все, обгоняя  друг  друга, бегут назад к серой,
мертвой линии своих окопов.
     Солдаты моей роты  уж спрыгивают. Возле меня, поскользнувшись, сорвался
в окоп, присланный  из расформированной петербургской гвардии, преображенец,
большевик, надышавшийся смердящим распутинским воздухом столицы, и привезший
его на фронт; он бешено кричит солдатам, что это я вызвал артиллерию.
     - Им войны хочется...,  ...их  мать,  им  никого  не жалко,  им бы всех
перебить, - бормочет старый казанский ополченец.
     - Не навоевались... они  нашего  брата на дурняка взять  хотят, - слышу
еще злобнее.
     А  артиллерия  все свищет,  бьет. Но вот ответная немецкая.  Перелетая,
несутся бризантные бомбы, с бумом поднимая черную земляную пыль.  Я понимаю,
немцы  показывают: вот-де  как  по  вине  русских офицеров  немедленный  мир
перешел в немедленную войну; и солдаты в нашем окопе уже шумят; оказывается,
мне жалко моих "фабрик и заводов", вот я и хочу перебить простой народ.
     Когда артиллерийская дуэль  стихает,  я  собираю  солдат,  я  говорю им
простые  вещи о том,  что  если они вылезают из  окопов добровольно, то ведь
немцы-то  добровольно  вылезти  не могут,  ведь  у них  император Вильгельм,
помещики, капиталисты и если они все-таки вылезают, то стало-быть по приказу
немецких  генералов,  которые  только  и  хотят  своей  победы.  Я   говорю,
может-быть, и не плохо, но меня и не слушают,  потому  что на русском фронте
война давно бесповоротно кончена; и говоря солдатам оборонческие речи, я про
себя   со  злостью   думаю:  "Да  чего   же  смотрят   глава  правительства,
главнокомандующий,  все эти министры!? Ведь чем дольше они будут томить этих
вооруженных солдат, тем злей они повернут штыки на Россию, оставшуюся позади
окопов, на  всех,  кто покажется им виновником  окопной  задержки,  на  кого
натравят их большевики".
     Я  взволнованно кончил. Опершись  о плечи  товарищей,  легко  выпрыгнул
бывший преображенец  и  отвечает  охрипшим  митинговым  голосом:  - "Все нам
старые песни  поете, а эти песенки мы слушали три года, только я вас спрошу,
за три года сколько наших  товарищей их уже не слышат? Они вот в этих окопах
перебиты, а за что  перебиты, скажите нам?  За измену генералов Мясоедова да
Сухомлинова, за  измену бывшей царицы да Гришки Распутина, за то, что мы все
Карпаты без  винтовок излазили, за то, что нашего брата, как вшу, там губили
без снарядов, а теперь  вот, оказывается, вы достали снаряды, чтоб разгонять
нас, когда мы,  как  братья, идем  к  нашим немецким  товарищам и  не  хотим
никакой войны. И вы, пожалуйста,  нам не рассказывайте  про германский штаб,
потому что  через  эти  окопы  мы  не к штабу в гости  ходим.  А  вот это вы
видели?"  -  яростно  вскрикивает  преображенец, перевертывая  свою ладонь и
показывая мне  свои  мозоли, - "и  у них  в окопах эти мозоли есть, а мозоль
мозолю брат!". - И я вижу, что он верит в это и что его  нельзя  разуверить,
что  мозоль  мозолю  может  стать  и  не братом. - "Что  же,  у них еще  нет
революции, что сидит  еще эта самая Вильгельма? Не усидит, не беспокойтесь!"
- зловеще кричит оратор,  - "также полетит,  как и  наш Николашка, только вы
его вот  не поддерживайте,  этого Вильгельму-то  ихнего! А вы поддерживаете,
вызываете против нашего же брата артиллерию, а мы этого не допустим! Да! Вам
с Милюковым да с Корниловым Дранданела нужна, а я вот критически заявляю, на
хрена  нам  эта  самая  Дранданела?  Нам хоть похабный,  хоть  деревянный, а
подавай мир, вот что!".
     Но и я в ярости, я кричу: -  "Довольно болтать, Кривцов! Сам не знаешь,
что несешь... Дранданела...".
     -  Я-то знаю, что  несу,  а вот вы-то  знаете ли?  - спрыгнув  в  окоп,
угрожающе бормочет впалыми губами вспотевший преображенец-большевик.
     Из окопов  в землянку я ухожу  подавленный одиночеством  и бессильем. С
каждым  днем в  окопах,  будто на  вахте океанского корабля, мы  видим,  как
покачнувшееся  судно  империи  дает все больший  крен,  как  вслед за  тылом
угрожающе накреняется и  фронт  и  еще один  хороший  ветровой  удар и  все,
перевернувшись, пойдет ко дну. Но  самое страшное, что  не видно и  дна, что
все утонет в мутной кровавой бездонности.
     VIII
     - Смена! - кричат солдаты, торопясь, подпоясываясь,  разбирая винтовки.
По ходу сообщения уже идет знакомый батальонный командир Малмыжского полка с
улыбкой, говорящей: "сам знаю, что ждете не дождетесь, ну, вот мы и здесь".
     Малмыжцы располагаются в окопах, землянках, блиндажах, а мы  с чувством
предвкушаемого  наслаждения  отдыхом,   уходим  по  длинным,  грязным  ходам
сообщения. Как  следует выспаться, как следует  вымыться, как  это хорошо! А
главное, проснуться завтра не в окопе, а в хате  и спросонья даже  не поняв,
где  ты, увидеть солнце, какой-то сад, какие-то деревья и косые колеблющиеся
от ветра тени на белой стене. Это и есть
     счастье!
     Под Клишковцами квартирьеры  ведут нас в ночной темноте, кто-то впереди
несет  смоляной  факел,  багрово  освещающий нам путь,  позванивают котелки,
штыки сцепившихся  винтовок; на тихих сельских улицах мы расходимся по хатам
спать на лавках, на кроватях, на печах.
     А  на  завтра, в  сельской школе  -  в  офицерском  собрании уже гремит
полковой оркестр. За длинными столами  - полковые  товарищи,  оркестр глушит
голоса, чоканья, звон стаканов, вилок,  ножей. Хорошо быть  военным, обедать
под полковой  оркестр, пить водку  и знать, что  целых две недели отдыхаешь,
как хочешь!
     В   хате  капитана  Лихаря,  увешанной   разнотонными,   пестротканными
бессарабскими  коврами, после обеда открывается железка. Офицеры проигрывают
хрустящие бумажки свежего жалованья, пьют местное вино, курят, разговаривают
о    приказе     верховного    главнокомандующего     генерала    Корнилова,
восстанавливающем  на  фронте смертную казнь, о  Керенском, о  надвигающемся
большевизме,  о разложении полка,  о скором  возвращении раненого  командира
полковника Симановского.
     Среди говорящих о  политике  больше других горячится, обычно спокойный,
толстоплечий прапорщик Дукат.  Раскуривая  трубку, он взволнованно ходит  по
хате. А  за  железкой  в  игрецкой  страсти бледнеет проигрывающийся капитан
Лихарь. Но вот входит улыбающийся румяный Фатьянов.
     - Общий поклон, господа, руки не подаю, у меня трипер.
     Фатьянов  неизменно  в  хорошем  расположении  духа.  Он садится  между
Лихарем и  Юрко  и,  играя в  карты, отрывается  лишь, чтобы подсмеяться над
патриотическими волнениями Дуката.
     -  Да,  бросьте,  Дукат,  ваши  формулы:  "гибель России",  -  морщится
Фатьянов, будто он закусил лимон, - во-первых,  России, вероятно, не  так-то
уж  легко  погибнуть, да и вообще, что такое за  штука, эта "гибель"? Может,
это  даже  не  так  уж  плохо?  Все-то  вы,  господа-демократы,  жалеете,  а
попробуйте  не жалеть и  проще думать.  Я  вот только и жалею,  что не  могу
сейчас  опять съездить в Хотин к девочкам, ей-Богу, - посмеивается Фатьянов,
скаля ровные зубы, - и в революции, Дукат, победим мы,  большевики,  те, кто
проще думают и ничего не жалеют.
     -  Нет, Фатьянов, твои большевики, конечно,  сволочь, - открывая  перед
ним девятку говорит  капитан  Лихарь. Капитан улыбается, мечет банк, капитан
от  войны устал так же, как  устали солдаты, он растерял  себя по окопам, он
давно уже только ловчится и ему на все плевать: большевики, так большевики!
     - Но, знаешь, этим бестиям  не  откажешь в  переживаньице, - продолжает
Лихарь, - я, вот, например, на свои деньги  принципиально в  карты не играю,
неинтересно, играю всегда на казенные. Так вот и твои большевики. Проиграют?
Труба.  Зато,  если  выигрыш, подавай  сполна наличными! И что там  Дукат не
толкуй,   а  пройтись  с  красной  тряпкой  по  Европе,  это   тоже  стоющая
перспектива! - и  сделав полный глоток вина, Лихарь с мечтательным озорством
добавляет, - а представляю я, как рассадили бы эту старую ж..., Европу, наши
"товарышшши-гражданы"!
     IX
     Низкорослый, на кривых ногах, в солдатской шинели, украшенной беленьким
Георгием, с черной повязкой на щеке,  полковник Василий Лаврович Симановский
приехал  в полк, не  долечившись от раны. Он принимал полк на широком  лугу.
Все знали о близости полковника к  генералу  Корнилову.  Именно его назначил
Корнилов в весеннем наступлении командовать Кинбурнским полком при прорыве у
Тарнополя. И за  этот  прорыв, когда Василий  Лаврович шел  в атаку  впереди
полка и был ранен в голову, он и получил беленький крестик.
     Знакомясь  с новыми офицерами, полковник  пытливо  вглядывался в лица и
говорил  тем  тенористо-певучим  говором,  какой  есть  только  у  природных
украинцев.  По  его  приказу  я  сдал  командование  второй ротой  и  принял
назначение полевым адъютантом. Ежедневно обходя с полковником окопы, я часто
слушал его  рассказы  о Корнилове, перед которым  полковник  благоговел. А в
штабе по вечерам мы  обдумывали меры удержания полка от дальнейшего развала.
Полковник  придумал: немедленный отпуск в тыл всех замеченных в большевизме.
Многие уехали. Но главный противник, унтер-офицер Хохряк, от отпуска наотрез
отказался.
     Рябой,  скуластый,  рыжий,  с тяжелыми  узловатыми  руками и  бегающими
буравчиками  глаз, этот  переметнувшийся в большевики  молодой  жандарм  был
крайне опасен. С начала революции, учуяв правильную линию восхождения, он из
тыла приехал  на фронт и кинулся в самые  отчаянные большевики. Из полкового
комитета  продвинулся в  дивизионный,  потом  в  корпусной.  Все  в  Хохряке
говорило  о нечеловеческой  цепкости.  В  развале фронта он делал  большую и
страшную карьеру.
     Когда  на  отдыхе он созвал  вооруженный  митинг  дивизии,  полковник в
противовес ему вызвал корпусного комиссара социалиста Суздальцева.
     У  голубоватой  церкви,  переливаясь  солдатскими  папахами,  колышится
митинг.  В  ветре  напружились  красные  полотнища  с  самоуком  выведенными
лозунгами:
     "Смерть  буржуазее",  "Да  здравствуе  Ленин!",  "Долой  войну!".  И на
сколоченную трибуну лезут окопники, говоря речи  одна другой злее. Но все ж,
в ожидании  Суздальцева, про  смерть врагам  народа  соловьистей  всех  поет
Хохряк, он настраивает  толпу, как рояль, рассказывая про товарищей Ленина и
Троцкого,  кто  трудовому  народу предлагают,  братаясь  с немцами,  кончать
войну.
     Тревожно  гудя,  к  поляне  подъехала запыленная большая машина. Из нее
выпрыгнул человек в куртке-комиссарке, с нездоровым серым лицом и  выпуклыми
красноватыми глазами. Это Суздальцев.
     - Как настроение? - бросает комиссар, идя к трибуне.
     - Горячее.
     -  Ну, сейчас  потолкую  с брательниками.  И  комиссар  поднимается  на
трибуну успокоить солдатские умы и души.
     - Товарищи революционные  солдаты самой свободной армии в мире, - ровно
бросает Суздальцев привычное вступление, протянув над толпой правую  руку. И
Суздальцев заговорил и чем дольше он говорил, тем  сильней  разжигал в  себе
недюжинный талант красноречия, тем горячее захватывало его самого ораторское
волнение. Но  когда,  кончая, напрягая голос на верхних  нотах, он закричал:
"...и  если  товарищ Керенский  нам прикажет  идти и умереть за нашу великую
свободу..."
     -  потрясая  в  воздухе  винтовками,  митинг   животно  заревел  и  вся
бешенность  солдатских  страстей перехлестнула  берега;  в  солдатском  реве
комиссара неслышно. Изможденный солдат с взглядом каких-то надорванных глаз,
размахивая  винтовкой,  протяжно   голосит:  "За-ключааааййй   миииир!!!....
Сволааачь!... С бантом приехал!!!".
     Побледневший Суздальцев стоит на трибуне. Мы с командиром -  поодаль, у
церковной  ограды. "Дуралей, - бормочет сквозь  сжатые  зубы полковник, - по
этим  гадам  нужна пулеметная очередь, а он запел им арию  о Керенском!".  И
потемневшими  жестокими глазами он  оглядывает  стонущий  митинг,  от своего
бессилья еще злей его ненавидя.
     Вечером,  в штабе полка, за ужином Суздальцев ел котлеты с  помидорами,
пил водку  и не казался  даже особенно озабоченным,  а когда штабные офицеры
заговорили о безнадежности общего положения, он, снисходительно улыбнувшись,
проговорил:
     - Преувеличиваете, господа. Помните  французскую  революцию?  Хотите, я
оживлю вам некоторые сцены сопротивления санкюлотов армиям коалиции?
     И  комиссар  заговорил  опять  и  было  ясно,  что  он  влюблен  в свое
красноречие,  в  свою  кожаную  комиссарскую  куртку,  а  главное,  в  бурно
разворачивающуюся революционную карьеру комиссара Суздальцева.
     Возвращаясь  из  штаба  по притаившейся в  тишине улице села, белевшего
лунно-освещенными  хатами, я как  никогда чувствовал вплотную придвинувшуюся
гибель, словно  ее  можно было нащупать,  словно  она  была здесь, за  этими
плетнями,   деревьями,   хатами   и   страшно  было   ощущение   ее   полной
неустранимости. Ощупью шаря по сеням, я  вошел в хату,  вздул огонь и в душу
ударила неожиданность. Еще в  штабе  я знал,  что в числе дезертиров скрылся
мой вестовой Горшилин, а теперь в тусклом керосиновом свете я увидел, что он
взломал  мой  чемодан  и украл  все,  даже какие-то  ему совершенно ненужные
предметы.  Я  вспомнил  и  мое  "проявление  самообладанья",  и  как  я  ему
"беспременно спас жизнь". А может-быть,  думал я, и верно, что он упал тогда
под Млынскими  хуторами, чтобы  сдаться в  плен?  Тягучую, плохоспаную  ночь
провел я после дивизионного митинга, ужина с комиссаром, побега вестового. Я
все лежал с открытыми глазами.
     А на другой день по фронтовым  проводам пробежала телеграмма: Верховный
Главнокомандующий генерал Корнилов  восстал против Временного Правительства,
с  Дикой  дивизией выступив из  Ставки  на  Петроград, и глава Правительства
Керенский объявил Верховного Главнокомандующего изменником. В первую  минуту
во все это нельзя  было  поверить. Но поверить  пришлось; и  стало ясно, что
роковая гибель пришла...
     Дни проходили один страшнее и немее другого.
     И, наконец,  телеграф пронес  всем, всем, всем: Временное Правительство
пало,  Керенский бежал и в  должность Верховного Главнокомандующего  вступил
прапорщик Крыленко, "товарищ Абрам"...
     В  подошедших  к окопам, смерзшихся порыжелых полях еще тянется кое-где
паутина.  В  обуглившемся  лесу  пахнет  сыростью и гниющей листвой.  Воздух
по-осеннему  редкий.  По  утрам,  освещенные холодным солнцем сливовые  сады
начинают курчавиться легким инеем. На широкоспинном  жеребце я  в  последний
раз еду к окопам. Неровность мерзлой дороги подведена инеем, скованная земля
гулко  отдает удары подков. Теперь к нашим  окопам можно подъехать вплотную.
Война  кончена. Наши  солдаты бегут из этих  глинистых ям, подаваясь  вглубь
России на черный передел помещичьих земель.
     У нашей  былой  землянки  мне  встретился Фатьянов. Кивнув на  уходящих
солдат,  весело  улыбаясь,  проговорил:  "Это  перевертываемая  рукой Ленина
заключительная  страница  участия России в мировой войне". Фатьянов доволен,
он тоже бросает фронт, уезжает в Казань.
     Сидя  на  бруствере,   в   шинели   внакидку,   держа   в  левой   руке
пестро-красочную  палитру,  кудрявый  художник,  прапорщик  Бондаренко пишет
линию наших  окопов, дальний лес, лиловатое  небо.  Он словно торопится, ибо
скоро этой  линии  уже не будет.  Вокруг стоят  несколько  еще  не убежавших
солдат,    с   любопытством   глядя,   как    художник    покрывает   картон
коричнево-лиловыми мазками.
     По лесной дороге я возвращаюсь в штаб; на тугих поводьях жеребец  несет
меня  машистой рысью,  приятно поддавая хребтом под седло.  Вдыхая  прелесть
этого осеннего леса, я чувствую себя <i>потерянным, в охватившем все октябре.</i>
     Х
     Лохмами  белой  шерсти  летит   мокрый   снег,   облепляет  краснобурые
нетопленые  вагоны.  Я  лежу  в  углу  верхних  нар, в  раскрытую дверь вижу
бушующую бурю солдат возле поезда. Обивая с сапог налипший снег, в теплушках
устраиваются  фронтовики,  сбрасывают  вещевые мешки,  отстегивают подсумки,
смеются, теснятся  на  нарах.  Винтовок,  как  хотели, в землю  воткнуть, не
воткнули, взяли с собой, пригодятся.
     Наша теплушка набита свыше божеской меры. В дверях, свесив наружу ноги,
плотно сжавшись, сидят  окопники, крича: "Нет местов, товарищи, нет, куды на
людей прешь!".
     Но солдат  в  сбившейся  на  строну  папахе,  с винтовкой за  плечом, с
глазами  пустыми и остановившимися, встал  перед вагонами, зверски закричав:
"Тебе  есть, а мне нету?!  Я в окопах вшей  меньше твово кормил?!  Кады сюды
везли, находились, а теперь местов нету?!"; и он так стоверстно заматерился,
что  в вагоне  все расхохотались: "вот эт-тык  занозил!". Он лезет на людей,
через тела,  через головы  и все понимают, что раз "слободно для всех", то и
он "должен получить место".
     Снег  кружится  крупными  хлопьями,  занес обледенелые рельсы,  облепил
теплушки, тяжелые колеса  вагонов.  Фронтовикам  не терпится, они залезли не
только на вагонные крыши, но и на тормоза, сидят даже верхом на единственной
в составе  нефтяной  цистерне.  С  крыш,  с  цистерны,  с  тормазов  хрипло,
простуженно угрожают машинисту: "Крутиии, Гаврилааа!", "На-варачивааай!". Им
хочется скорей вглубь взорванной распадающейся России и  оттого,  что  поезд
все  еще  стоит, они срамословят, поминая Бога, душу, доску, гроб, мать;  во
всех них  живет  отчаянье  дикого без-удержа, которое они везут в  города  и
деревни, с которым растекутся по всем просторам России.
     Наконец, против косо несущего снег ветра,  этот перегруженный,  в белом
снегу  поезд  трогается.  И  сидящие  у раскрытых  дверей  сразу разноголосо
запевают все ту же любимую песню русского неизвестного солдата:
     "Хорошо тому живется - слушать ласковы слова,
     Посидел бы ты в окопах, испытал бы то, что я...".
     Я  еду  в  Пензу.  Солдат,  мой  сосед, с  прожелтевшим больным  лицом,
тронутым оспой, спит,  тяжело навалившись на меня, от него пахнет самогоном.
Вагоны  мучительно качаются,  дергаются;  паровик свистит куда-то в снеговые
пространства, словно зовя  на  помощь. Так  весь день прорывается  он сквозь
стылые бело-полотняные снега, туда, вглубь России. А когда падает темнота, в
устало  мотающихся вагонах люди тяжело засыпают. И  в ночной  темноте  поезд
идет  черный,  невидимый,  кроме  озаренных  паровозной  топкой  кочегара  и
машиниста.
     Лежа в  углу верхних нар, я не могу заснуть, думаю о том, о сем, почему
то вспоминаю довоенную Пензу, как после обеда в четыре часа ежедневно гуляли
пензяки по левой стороне Московской  улицы.  Гуляли именно по левой, а не по
правой,  в  этом  была  какая-то  тайна  движения  гуляющих пензяков.  Здесь
обязательно  промоционивается  засидевшийся  губернатор,  бритый  балтийский
немец  фон-Лилиенфельдт-Тоаль  идет  с   палкой,   находу  развевая  красную
подкладку  шинели.  Тепло  одетый,  с  квадратной  бородой, в пенсне, гуляет
безобидный председатель управы князь Кугушев. Степенно и отдыхающе  движутся
дамы в каракулевых шубах, опираясь на руку мужей. Тротуар затоплен зелеными,
коричневыми,  синими  форменными  юбками  гимназисток;  с  папками "Мusique"
топочат  по  снегу  опушенными   ботиками,  спешат   в  музыкальную   школу.
Похулиганивают гимназисты, реалисты. Гимназисток  нагоняют офицеры-драгуны в
ослепительных канареечных  фуражках, в длинных до пят шинелях с разрезами до
талии, идут с бормотанием шпор, с громом сабель по обледенелому тротуару. Им
невольно  дают   дорогу  скромные  зеленые  канты  землемеров,  садоводов  и
техников;  за  обилие учебных заведений  шутники называли Пензу "мордовскими
Афинами".
     С криками  "Ай берегись!", гулко  ударяясь передками  саней о  глубокие
ухабы, по порыжелому иссеченному подковами снегу несутся  лихачи.  И шурша и
колыхаясь на рессорах, с  мягким грохотом катится черный лаковый куб кареты,
влекомый  парой  разъевшихся  рысаков  в  дышлах.  Это  пензенский  архиерей
Владимир, смоляной, огненноокий красавец, в миру гвардии поручик Путята.
     У каждого квартала, на бирже, хлопая галицами и наотмашь маша рукавами,
разогреваются  извозчики, кричат: "Подвезу,  барин!". Над Пензой рассыпается
мутное  розовое  солнце.  Из  домовых труб тянутся  голубые дымы. На  морозе
раскраснелись пензяки, отдыхают, гуляют. У реки на  разметенном темнозеленом
студне катка чертят лед,  вальсируют  конькобежцы.  Далеко по  льду  несется
вальс "На  сопках Манчжурии"  оркестра пехотного  Венденского  полка.  И  на
гуляньи в Пензе жизнь кажется тихим, спокойным подъемом на какую-то  снежную
гору,  у  которой  даже нет и вершины, и  все поднимаются на нее,  не спеша,
оттого, что  солнца и всяческого  изобилия  на всех хватит. Но, оказывается,
все было призрачно в той морозной, радостной Пензе - все, кроме синего снега
и розового солнца, думаю я, лежа на верхних нарах теплушки.
     Поезд остановился у какой-то станции. В  полуоткрытую дверь вдруг запел
бабий умоляющий голос:
     "Христа ради, второй день стоим, пустите, солдатики, нам недалечка...".
Крайний у  двери  солдат  проснулся  и высунулся,  оглядывая  двух  платками
увязанных баб.
     - А вы, тетки, кто будете? Не ударницы ль от генерала Корнилова?
     В вагоне  захохотали и  от этого хохота передняя осмелела и запросилась
настойчивей.
     - А ехать-то далеко? - муча бабу, спрашивал тот же крайний солдат.
     Но  в вагоне  весело вскрикнул  тенор:  -  Товарищи,  ставлю  вопрос на
голосованье, пущать иль не пущать энтих дамочек?!.
     - Пущать! - закричали  голоса,  - Я, может, четыре года  бабы не видел,
забыл, как она и пахнет.
     В надышенную,  тепловонючую теплушку  солдаты втягивают двух  смеющихся
баб в полуподдевках, с тяжелыми мягкими узлами.
     - Сюда,  солдатка, лезь,  к  нам на  полати,  погреемся  маленько, а то
смерзлись, - потирая руки, тоненько засмеялся солдат на нарах.
     Но  внизу  возле  баб  ярится  втянувший их ефрейтор, тот,  что "ставил
вопрос на голосование"; он уж умостился с одной из них на  мешке и обвив  ее
за  шею,  притянул к  себе  и  как-бы с издевкой  над бабьей  беззащитностью
приговаривает: "А ты не супротивляйся... ух, ты враг унутренний...".
     - Ты ее, Васька, бризантным крой... она, поди, ще неучена...
     -  Да отчапись, ты, - вырывается  баба, и  по  хохотку слышно, что ей и
приятно и страшновато в полутемном солдатском вагоне.
     Поезд   пошел.  В  освещенную  фонарями  полутемноту  с  нар  свесились
солдатские головы, каждому хочется посмотреть на баб. Ефрейтор уж повалил на
мешок солдатку, щупает  ее, а она, выбиваясь из-под него, и  от щекотки и от
стыда, и от бесстыдства заходится смехом сквозь не то  рукой, не то поцелуем
зажатые губы. Солдаты сползают вниз, поближе, посмотреть на свалявшихся.  Но
Васька  затаскивает  бабу  под  нары. Оттуда слышится возня,  сопротивление,
неразборчиво-приказательные бормотанья и полузаглушенный шопот и смех.
     Поезд идет,  свистит, кричит в темноту. Спящие  на верхних нарах стонут
во сне. А внизу теперь уже от кого-то другого отбивается баба, будто даже со
слезой, скулит по собачьи:  "...да што  вы... бешеные... да,  Манька, да што
они...",  а ей  кто-то  затыкает рот  и  опять скребутся о  доски  сапоги  и
слышится неровное дыханье и кто-то сторонний будто давится смехом.
     Но  вдруг темноту разодрал озверелый  крик:  "Не натерлись  ще! Набрали
б..., не нарадуются!". И от этого огненного крика все стихло, только слышно,
как на нарах, перевертываясь, умащивается разбуженный солдат.
     Я заснул.  На рассвете  проснулся от общего шума. Поезд стоит на  малом
разъезде.  У двери вагона баба в  полуподдевке,  с  испугом  ухватившись  за
тяжелый  узел,  вырывает его  у  Васьки,  ненавистно  крича: "Отдай!  пусти!
черт!".  Кругом  усталые  зелено-желтые солдатские немытые  лица.  Васька  с
черными  кольцами усиков смеется, дразнит  бабу,  не отдает, но вдруг, сразу
сгробастав,  выпихивает из вагона и бабу, и узел и  кричит,  хохоча: "Катись
колбасой,   тетка!  Телеграфируй  по  беспроволочным  проводам,   что,  мол,
отдохнули как надо солдатики революционной армии!".
     С платформы обе бабы на перебой отругиваются:
     "Идолы! Жеребцы стоялые! Чтоб вас под откос спустило! Черти налетные!".
Солдаты  бурно смеются, высовываются в дверь: "Красненькую аль синенькую  за
люботу-то хотела?!". - "Теперь лети, по ширинкам не засматривайся!".
     Поезд пошел.  Сквозь размеренный  грохот колес,  издалека долетает  еще
неразборчивая ругань баб, опозоренных, но все  ж,  наверное,  довольных, что
наконец-то доехали до своей станции.
     Паровик  свистит,  пыхтит,  словно   у  него  порок  сердца,  словно  с
превеликим  усилием  прорывается он в  сугробные пустые пространства, словно
трудно  ему  лезть  сквозь всеобщую топь вглубь  России. У откаченной двери,
расстегнув ворот гимнастерки и  свесив  одну ногу на волю, покуривает  козью
ножку Васька; он  то сплевывает на  пролетающие  откосы,  перелески, чащобы,
поля,   то  вполголоса  напевает   что-то  революционное.  Он   с  винтовкой
возвращается в деревню, злое лицо  его решительно.  Васька на все  готов, он
поет: "...грудью проложим себе...". Я  гляжу на него и думаю: вот Васька это
и есть октябрьская революция.
     - Помешался народ, - сокрушенно покачивая  головой,  откусывая  сахар и
прихлебывая  чай  из  жестяной  кружки,  тихо  говорит  неподалеку  от  меня
устроившийся тощий, квелый солдат с обтянутыми скулами, - да рази на ней, на
войне-то не помешаешься?
     - А давно на войне-то?
     Прожевал сухарь, запил глотком чая.
     - Четвертый год.
     - Ты откуда будешь?
     - Из-под Сызрани, - и задумчивый солдат,  что-то шепча,  расправляет на
нарах  шинель  и ложится, поджимая ноги, сам с собой  бормоча, - трудно  оно
после трех-то лет  ехать... у бабы  мальченка растет, четвертый год, а я его
еще не повидал.
     Я молчу. Я слушаю, как  Васька поет: "...долго в цепях нас держали...".
А мимо пролетает вся Россия: перелески, поля, лесные просеки, поймы, дороги,
косогоры,  займища,   суходолы,  шлагбаумы,  будки   стрелочников  и   баба,
замотанная платком, стоит с поднятым зеленым флажком, показывая, что  поезду
путь свободен...

     <b>ЧАСТЬ ПЯТАЯ</b>

        I
     Глубокой  ночью  уставший  поезд  со  скрежетом  толкнулся  и  встал  у
пензенского  вокзала.  Я  выпрыгнул  из  своей краснобурой  теплушки:  несет
несусветная  пурга.  Плохоосвещенный вокзальный зал завален вповалку спящими
солдатами. Солдаты с вещевыми мешками, узлами, окованными сундучками, спят в
ожидании  поездов. Стойка  у  буфета  сворочена,  бесстеклые  окна  заткнуты
тряпками, большие искусственные пальмы,  бывшие  когда-то украшением зала, с
переломленными листьями валяются кучей в шелухе семячек.
     А  вокруг вокзала - темнота,  снег, моргают далекие  глазки  огней.  На
приступках  крыльца  меня  охватила  метель,  приятно  обмывая   усталое  от
неумыванья лицо.
     - Извозчиков нет?
     - Чай  видите,  что  нет.  Откуда  им  быть?  -  пробормотал  укутанный
башлыком, прислонившийся  к стене носильщик в нагольном полушубке и в голосе
его осуждение революционных порядков.
     Я двигаюсь-было в темноту, но носильщик, как сквозь сон, окликает:
     - А вы не ходите, ждите кто подъедет.
     - Что? Опасно что ль?
     -  Опасно, - передразнил, усмехнувшись, - не знаете,  город разгромили?
Каак? Да как  громят-то,  погром был. От  Московской званья не осталось, еще
спасибо мы, железнодорожники да драгуны  подоспели, а то  с магазинов  бы на
дома кинулись,  - и  прикрывая рот  варежкой, носильщик  зазевал  и в зевоту
произнес  безразлично устало, - Иххххи...  - Он словно дремал  в этой темной
метели, несущейся безвластным вихрем над городом.
     - Да кто ж громил-то? - допытывался я.
     -  Хто? Народ громил,  кому ж громить, не звери из лесу... народ, вот и
разнесли, - и зевая, кряхтя, носильщик пошел в вокзал греться.
     Словно прорывая дыры в ткани снежной тьмы, из города доносились далекие
ружейные  выстрелы;  и  чувствовалось, зналось, что в России все  "поехало с
основ",  что в этой вьюге в  России нет  уже ничего,  кроме пустоты страшной
всероссийской свободы.
     Из  налетающей  метели  показался темный  овал  дуги и  мохнатая голова
лошади;  скрип  полозьев;  и   запурженный,   замотанный   каким-то  тряпьем
старичек-извозчик,  подвозя солдата с винтовкой,  осадил у вокзала шершавую,
заиндевевшую лошаденку.  Я сел  в его  сани, прикрыл колени полосато-пестрым
рядном,  с намерзшими на нем льдинками, и длинношерстая, от снега темнобелая
лошадка мягко  понесла  сани,  ухая  и ныряя  в невидимых ухабах.  А где-то,
словно    рвут   коленкор,   стреляют;    выстрелы   несутся   в   ветреной,
несопротивляющейся вьюге.
     - Чего стреляют-то?
     - Стреляют, - дергая вожжами, подтверждающе говорит извозчик.
     Я хочу  завязать  с ним разговор, мне неприятно  молчать в  этой черной
метели.
     - Темнота-то какая... фонари что ль перебиты?
     -  А  кто зныт...  может  попорчены...  -  погоняя лошаденку,  зачмокал
извозчик; и с Козьяго болота мы скользнули  в Нагорную, мимо  мелькнувшей на
снегу кучки каких-то вооруженных штатских
     - Охрана что ль?
     Извозчик   не  отвечает,  по-привычке   чмокает,  понукает   лошаденку,
тропотящую   мелкой  рысцой.  И   чорт  его  знает,  может  этому  молчащему
старику-извозчику в этой первобытной темноте разграбленного города хорошо?
     В окне нашего дома я сразу, всем существом, узнаю оранжевый свет: лампу
матери с  светло-желтым абажуром. Наше крыльцо под  круглым навесом занесено
снеговым пухом. Повернувшись  с козел, извозчик отстегивает  рядно  и,  сняв
галицу, протягивает за полтинником  согнутую, теплую ладонь. А у нас в доме,
метнувшись, в окне пробегает тень; это мать увидела, дождалась.
     Визжа полозьями,  извозчик отъехал, скрылся в  метели. В темноте я стою
один  на  морозной  улице,   у  двери  родного  дома.  На  крыльце  остались
резко-черные следы подошедших  к двери моих сапог. И в секунды ожиданья, что
сейчас эта  коричневая с шариками,  с  детства знакомая  дверь откроется,  в
сознании почему-то молнией проносится то, что обычно называется "вся жизнь".
Мне  хорошо и жутко. Долго не попадая, торопясь, в замке  возится, скрежещет
ключ. Но вот, отваливая наметенный снег, дверь отворяется и я тут же обнимаю
темное очертание  что-то шепчущей, плачущей  няни Анны Григорьевны, а за ней
спешит мать.
     II
     Все тот же старый друг семьи, томпаковый самовар, уродливо отражая наши
кривоголовые лица, вздыхает все на том же с детства знакомом столе. За чаем,
несмотря  на  долгий   путь,  на  страшность  разгромленной  Пензы,  на  все
захватившую над ней ледяную метель, я испытываю ту же, а может-быть даже еще
более острую радость возвращения домой. Я смотрю на мать и  она,  как всегда
после разлуки, кажется мне в чем-то иной и в  этой новизне волнующе дорогой.
Я гляжу на ее родное лицо: ясная округлость лба, высоким валом взбитые русые
волосы, темные пудовые  глаза задумчивы, чуть  грустны. Лицо  очень русское,
степное,  дворянское.  И  не  подумать,  что  у  этой  маленькой  женщины  с
бледно-красивыми  руками,  как  у  многих  истых  русских  женщин,  характер
совершенно бесстрашен и тверд.
     Вещи, комнаты, их расположение, все мне кажется изменившимся и от этого
еще  более  приятным. И в то время, как  я рассеянно и радостно гляжу на все
вокруг, мать рассказывает  о Пензе,  о наплыве  фронтови-. ков в деревнях, о
том, что везде громят, что товарища отца, нотариуса Грушецкого заживо сожгли
в  его  именьи,  что  под Керенском убили  знакомого  молодого  либерального
помещика  Скрипкина  и  для  потехи затолкали  труп  его  в  бочку с  кислой
капустой,  а  после  этого  мужики  двинулись  дальше  на  соседнюю  усадьбу
Божеряновой. Но Божерянову предупредили. И так как в имении Скрипкина мужики
барским  кровным  маткам  ломами перебили  хребты,  а  производителю-жеребцу
вырезали язык, Божерянова у себя на конюшне застрелила свою любимую лошадь и
потом выстрелила в себя, но себя только ранила; и когда толпа уже  вбегала в
парк, старый приказчик увозил из усадьбы окровавленную, ослепшую женщину.
     Мать рассказывала, как в Евлашеве убили Марью  Владимировну Лукину.  Ее
убийство евлашевские  крестьяне  обсуждали на сходе, выступать  мог свободно
каждый. Против убийства выступил Никита Федорович Сбитнев, но большинство не
захотело слушать кулака; на убийство мутил пришедший с фронта солдат Будкин.
Но  тогда  несогласное  с  убийством  меньшинство   потребовало  у  общества
приговор, что они в убийстве неучастники,  и поднятием рук сход  постановил:
выдать приговор  несогласным и  убить старуху. И взяв колья, толпа двинулась
во главе с Будкиным  на усадьбу убивать старую барыню и ее дочь, которую все
село с детства полуласково-полунасмешливо называло "цыпочкой".
     Как друзья ни уговаривали М. В. Лукину в эти дни разгромов и  самосудов
бросить  Евлашево,  старуха  наотрез отказалась: "тут родилась, а  если  Бог
судил,  тут  и  умру"; и осталась  в  разваливающейся родовой усадьбе. Когда
сельский сход голосовал ее  смерть, она ужинала с дочерью, но из парка вдруг
в окно забарабанила чья-то темная рука;  дочь подбежала, открыла  фортку, на
пол  упал  комок бумаги,  На  бумаге накарябано:  "бегите  скорей, вас  идут
убивать", и от темного окна какой-то мальченка кинулся бегом по сугробам. Но
сырая старуха успела добежать только до каретника; их учуяли  бросившиеся за
ними  крестьянские собаки, а за собаками  набежала и темная толпа с кольями.
Марию Владимировну убили,  вероятно, первым же ударом кола, с "цыпочкой"  же
случилось чудо. Окровавленная, она очнулась на  рассвете  у каретника, когда
ей облизывал лицо их ирландский сетер; из последних  сил девушка подползла к
матери, но увидав, что мать  мертва, поползла дальше  из сожженной  усадьбы;
ирландский сетер шел за ней, он и спас ее, когда она,  не доползши до хутора
Сбитневых,  потеряла  сознание;  сетер  бросился к  избе,  скребся,  лаял  и
вышедшие Сбитневы подобрали "цыпочку" и отвезли в Саранскую больницу.
     Уж  давно  потух  наш  томпаковый  самовар,  по  подоконникам  воровски
вползает холодноватый  рассвет. Анна Григорьевна уснула на диване,  а  я все
слушаю рассказы матери. Она рассказывает, как громили наше имение, как после
разгрома Лукиных, конопатские  пришли на усадьбу к  няне  Анне Григорьевне с
тем, что  возьмут  имение  в  охрану, хлеб свезут в  общество "под ярлык  до
Учредительного  Собрания", а на скот установят цену и  купят его обязательно
под расписку, чтоб никто, даже само это Учредительное Собрание,  не имело бы
права, в случае чего, отобрать назад. Анна Григорьевна на все соглашалась. И
конопатские  начали  перегонять  скотину,  как  вдруг  на дороге  показались
евлашевские, а  из-за  лесу,  с другой  стороны, выбежали  смольковские.  На
усадьбе   началось    кромешное   светопредставление.   Евлашевские   кричат
конопатским,   что   те   разворовывают  "народное  достояние",  конопатские
отвечают,. что в Евлашеве они с своей Лукиншей  рассчитались, а  эта усадьба
причитается  конопатским, и они хотят свое  добром взять. Но и евлашевские и
смольковские требуют и тут своей доли. И вдруг какой-то мальченка, вероятно,
от удовольствия общей свары запустил кирпичем в окно и от  этого стеклянного
дребезга толпа всех трех сел рванулась и пошло! Выбили окна, высадили двери,
тащили, кто кресло, кто посуду, кто стулья, кто диван. Бабы поволокли ковры,
портьеры,  гардины,  тут же  на лугу рвали  их,  чтобы  всем вышло  поровну;
какой-то  евлашевский парень топором рубил медные  тазы, каждому  со  смехом
раскидывая по  куску.  В усадьбу понаехали  с  подводами,  каждый  торопится
побольше забрать  народного достояния. Беременная,  насносях, баба, на  себе
утащила входную дубовую дверь. Разгул расходился все безудержней. Но кто-то,
разлив в кладовой керосин, поджег его и выстоявший  дом  запылал, как свеча.
За  домом  подожгли  службы, ометы соломы, сена.  Пленные немцы недоумевали,
зачем же жгут? Лучше  бы взяли и увезли к себе?  Но  этого им так никто и не
мог  объяснить.  И  скоро  от  отпылавшей  усадьбы  остался только  чугунный
локомобиль на снежном бугре, да пожарище головней.  Анне Григорьевне же дали
лошадь и дровни, чтоб уезжала по-добру, по-здорову.
     Уже после разгрома, на третий день, мать не без страха, но все ж решила
ехать  в   Конопать,  думая,  что  среди  вещей,  сложенных  у  учительницы,
может-быть уцелело  самое  дорогое: письма мужа, отца,  семейные фотографии.
Въехав  в село, еще издали  она увидала у  церкви  свой  зеленый полукруглый
александровский диван красного  дерева и  на нем  весело игравших ребятишек.
Неподалеку прямо в снег свалена библиотека с  сверху разлетевшимся собранием
сочинений Льва Толстого в красных кожаных переплетах. А на церковной паперти
запертый замками длинный кованый  коник, который конопатский сход постановил
не взламывать, а, предполагая в нем большие богатства, перенести в церковь и
потом разделить все поровну, по-божески, всем селом.
     Учительница  Марфа  Семеновна, одинокое  жалкое существо, увидав  мать,
залилась слезами. Ночь  у  нее мать  провела страшную,  потому что, узнав  о
приезде барыни, еще  до рассвета  к училищу шумящей  толпой  стали сходиться
мужики.  Мать с волнением прислушивалась к их голосам, они о чем-то спорили,
была даже  как бы драка,  а чуть забрезжило, все  ввалились в  училище и тут
мать поняла, чего они всю ночь дожидались.
     Пегобородый, с выкатившимся  острым  брюхом,  хозяйственный  крестьянин
Иван Лихов заговорил  первым. Он  сказал,  что они, Господи  упаси, не хотят
никакого самоуправства, что это  их попутали евлашевские,  а они хотят, чтоб
все  было похорошему.  Хлеб,  как сказали,  берут  обществом  под  ярлык  до
Учредительного Собрания,  как оно  решит, так тому  и быть, а всю пригнанную
скотину  хотят купить и  обязательно под расписку. Мать стояла ошеломленная,
но как  ни  отказывалась и ни разъясняла, что никакой купли-продажи быть уже
не  может, взяли все ну, и  Бог с ними, мужики только сильней и недоверчивей
настаивали  и  вокруг  матери  поднялся  такой  настоятельный  шум,  что  на
требуемую  ими куплю-продажу матери приходилось согласиться. Цену  крестьяне
назначали  сами, но деньги заставляли брать мать и непременно тут  же давать
каждому расписку.  И  чем  дальше  все  это  шло,  тем  азартнее становились
покупатели,  отпихивая  друг  друга,  ударяя по ладоням,  матерясь,  готовые
вот-вот схватить друг друга подгрудки.
     Истомленная  мать пыталась-было уйти в  комнату  Марфы Семеновны,  но и
туда за  ней ворвался осипший,  замухортый Федор Колоднев и с разбегу упав в
ноги, скороговоркой заголосил: "Барыня, милостивая, будьте благодетельницей,
не оставьте,  бедный я, вдовый, четверо ребятенков, а коровы  нет,  выбрал я
буресую,  а Пашка Воробьев  на нее  зарится,  а  он богатый, пусть  уж  ваша
милость будет, поддержите вы  меня, ради Христа...". И Колоднев был счастлив
большим человеческим  счастьем, когда, при поддержке  матери, повел  в  свою
половню корову-ведерницу.
     Так  до  утра проговорили  мы  с  матерью. Когда  уже  в  просветлевшей
комнате, где. я спал еще ребенком,  я задернул занавес, отчего комната,  как
всегда, наполнилась синеватым  светом, я легши на диван, заснуть уж не  мог.
Не  удавалось словить  и осилить сон, он  все  выскальзывал,  и с  закрытыми
глазами  я  видел  то  безгласного  старика-извозчика,  то  рыжего  Хохряка,
рухнувший  фронт, поезд  с бабами  и ефрейтора Ваську, то евлашевских  убийц
старухи Лукиной, то  упавшего  в  ноги матери  Колоднева,  то  петербургских
матросов,  заколовших Шингарева  и Кокошкина, и  все смешивалось в  какое-то
осязание страшного кровавого потопа, в котором уничтожается все.
     В голову пришло  воспоминание из  далекого детства. Мне  десять лет,  я
отыграл в разбойники с сверстниками, крестьянскими мальчиками, и мы сидим на
закате у  берега нашего пруда. Вихрастый Канорка, в красноватой  домотканной
рубахе на одной медной пуговице, держит в руках свою босую ногу с огрубелой,
словно крокодиловой ступней и выковыривает  из нее занозу: хриплым баском он
рассказывает,  что  будет время,  когда всех  "господов"  начнут душить. Мне
неприятен Каноркин рассказ; я не понимаю, почему может прийти такое время? И
я перебиваю его, что все это глупости и никогда ничего этого не будет.
     - Кто ж будет душить? Ну, скажи, кто?
     -  Бог зачнет господов  душить, вот кто!  Кады  страшный суд  придет! -
шепеляво кричит Канорка.
     - Да это совсем другое, - говорю я, - это только грешников!
     Но  Мелеха,  Ефимка,  все,  кроме  болезненного  Пантелея,  согласны  с
Каноркой.
     - Кады  их  душить  будут, мы,  Канорка, тоже к ним придем,  -  азартно
поддерживает Канорку цыганенок Мелеха, - самовар  отымем, в пруд  закинем  и
картуз  с тебя  сымем, -  с жадным озорством поглядывает он на мой жокейский
картузик с пуговицей на макушке.
     И хоть я не верю, что они когда-нибудь придут, но все же ощущаю у пруда
какое-то боязное чувство, оттого, что нас  с братом двое, а их, крестьянских
мальчиков,  так много; и  я еще горячей кричу, что все  это глупости, а если
они и придут, то я перестреляю их из монте-криста!
     Лежа  на диване, я  вслух  шепчу: "а ведь пришли  и  не только отнимают
картузик, а и убивают за него; это вот и есть страшный суд над господами". И
я чувствую, что засыпаю.
     Ш
     После разлуки есть наслаждение не только во встрече с  любимыми людьми,
но и  с  любимыми местами.  Я  по-особому  волновался,  когда вышел из  дома
посмотреть на свою Пензу. Дошел до Московской улицы, она неузнаваема. Как по
всей  России,  тротуары по щиколодку залузганы шелухой семячек, от них  снег
грязносерый,  окна  и  двери разгромленных  магазинов  забиты  досками.  Все
наводнено  проезжающими,   бегущими  с  фронта  солдатами,  они,  никому  не
сторонясь,  идут  по тротуарам, по снегу мостовой,  вооруженные,  в  шинелях
нараспашку,  внакидку,  без  погон,  без   поясов,   сплевывают  на  сторону
подсолнухи;  едут  на  извозчиках  пьяные,  расхлястанные,  с винтовками  на
коленях  и дико поют какую-то азиатчину. На  базарной площади  они самосудом
убили проезжавшего с фронта неизвестного штабс-капитана,  только  за то, что
тот не снял еще  золотые  офицерские погоны,  эту самую лютую, самую  жгучую
солдатскую ненависть, и, связав ему ноги веревкой, протащили его  голый труп
по  улицам Пензы. "Пенза страшна, как страшна вся Россия",  думаю я,  идя  в
толпе солдат по Московской.
     Но мне странно, что во всей этой низменной, все-затопляющей мерзости  в
то же время и я ощущаю какое-то своеобразное величие. "Это, вероятно, и есть
трагическое величие революций", думаю я.
     К  вечеру  к нам пришла  Наталья Владимировна Лукина, "цыпочка". Голова
забинтована, с  трудом  поворачивает  шею.  Рассказывая об убийстве  матери,
плакала  и  чему-то   жалобно,  страдальчески  улыбалась.  Но  как   это  ни
противоестественно,  к  убившим ее  мать  и  недобившим ее  мужикам  она  не
чувствовала ненависти. Со слезами тихо говорила:
     - Ну, звери,  просто звери... а вот когда узнали, что я не убита, что я
в  больнице, ко мне из Евлашева стали приходить бабы,  жалели меня, плакали,
приносили яйца, творог...
     - Да это они испугались, что им за вас придется отвечать!
     - Нет, что вы,  перед кем же им  теперь отвечать?  Власти же нет.  Нет,
это,  правда, они жалели  меня, - и  Наталья  Владимировна  плачет,  поникая
забинтованной головой.
     В эти же дни с отрядом какой-то отчаянной молодежи по пензенскому уезду
поскакала  верхом  вернувшаяся  с фронта  девица Марья Владиславовна Лысова,
будущая  известная белая  террористка Захарченко-Шульц,  поджогами  сел мстя
крестьянам  за убийства помещиков и  разгромы имений. И в эти же дни пензяки
узнали,  что наш гимназист Михаил Тухачевский,  бежавший из  немецкого плена
лейб-гвардии  поручик,  пошел  в Москве на службу  к  большевикам.  Это было
воспринято, как измена. Так незаметно начиналась русская гражданская война.
     В сочельник у  меня  за ужином  собрались друзья-офицеры  обсудить, как
сорганизоваться  для  вооруженного  восстания  в  Пензе.  В  разгар ужина  в
прихожей  раздался звонок  и я неожиданно услыхал  невнятно-сипловатый голос
прапорщика  Крутицкого.  Что  за  навождение?  Наш  фронтовой  сапер, мастер
постройки    землянок   и   блиндажей?   Действительно,   он,    пролетарий,
ширококостный,  с  белесыми усами,  сын  уральского рабочего, приехал ко мне
прямо из окопов.  За общим ужином  Крутицкий  долго  рассказывал о последних
днях Кинбурнского полка, как  командир уехал с фронта в  Полтаву на полковых
лошадях, как  разбегались  кто куда полковые  товарищи. Но под  рассказами я
чувствовал,  что  белоусый  начальник   саперной   команды  приехал  ко  мне
неспроста; и действительно, когда все ушли, он как бы невзначай обронил:
     - Я тебе от Василия Лавровича письмо привез,  да не  знаю, что от  него
осталось, оно в сапоге, а я их две недели не снимал.
     С трудом  я  стащил  с Крутицкого  словно примерзший сапог и  с  трудом
прочел истоптанное, пропотевшее письмо командира. Полковник писал: "Корнилов
на Дону, я еду туда, приезжайте немедленно, собрав возможно больше друзей, а
оттуда мы уж двинемся на север...".
     -   Он  тебя  обязательно  ждет,  -  проговорил   Крутицкий,   -  будет
организовывать  полк,  поднимут  казаков  и айда  на  Москву! Так  и сказал:
передайте  Гулю, что  первыми  войдем  в  Москву  и наш полк  будет охранять
Учредительное Собрание.
     В ту же  ночь Крутицкий  уехал  глубже  к Москве  по тайным  поручениям
командира, а я  и брат,  приморский  драгун,  стали  обдумывать  предложение
полковника. Но обдумывали  недолго:  мне  двадцать два, брату  двадцать  три
года,  мы  едем  к  Корнилову   на  вооруженную  борьбу  с  большевиками  за
Всероссийское   Учредительное   Собрание;    и   с   нами    едут    четверо
товарищей-офицеров.
     Липовые  солдатские документы, вещевые мешки,  все достали и на  третий
день  Рождества мать,  надевая  на меня  ладанку  и  крестя  частым крестом,
беззвучно  плакала в  страшной боязни вечного  расставания.  Я уже вышел  на
улицу, а все  еще чувствую на щеках ее слезы. Полувысунувшись из двери, мать
с   трудом   выговаривает   какие-то   последние   взволнованные  наказы   и
благословения. На  всю жизнь я запомнил выражение ее лица с сияющими от слез
глазами и этот зимний синеватый вечер, в который я  опять уходил  из родного
дома.
     По  обмерзлому  тротуару  круто  и однотонно скрипят  сапоги.  Мы  идем
гуськом  на  расстоянии  шагов пятидесяти. "Черный вечер. Белый снег. Ветер,
ветер, на ногах не стоит человек. Ветер, ветер на всем Божьем свете..."

     <B>ЧАСТЬ ШЕСТАЯ</B>

        I
     Над   казачьей  столицей   горит  золотом  шапка   собора.   На  улицах
Новочеркасска  в  ту зиму были особенно хороши  тополя в опушке голубоватого
инея.  Они стояли,  словно солнечная  декорация, а  может-быть  это  мне так
казалось. Все мне тогда на Дону показалось радостным.
     Шелестя по снегу, несутся военные автомобили, мелькая генералами. Рысят
на  золотистых   дончаках  отряды   казаков;  звякая  бубенчиками,  скользят
извозчичьи сани и в франтовских сапогах, с песней, проходят юнкера: "Так, за
Корнилова, за родину, за веру!"
     На тротуарах трудно разойтись. Пестрота красных лампасов,  разноцветные
околыши  и тульи  кавалеристов,  белые  платки  сестер  милосердия, аршинные
мохнатые  папахи  текинцев.   На  домах  плакаты  Добровольческой  армии   и
партизанских  отрядов. В  этой  морозной  бодрости столица Всевеликого Дона,
Новочеркасск, как  военый лагерь. И только изредка среди офицерских бекеш  и
шинелей  попадется  проезжающий  с  фронта,  растерзанный солдат,  бросающий
волчьи взгляды на обилие золотых погон; но тут их не сорвешь, это  не Москва
или Петербург,  это готовящаяся  к сопротивлению красным  столицам - Русская
Вандея.
     Радостно  и  бездельно  идя  по  Новочеркасску,  мы  заходим  в  полный
молящимися  собор. Ближе к алтарю  в окружении офицеров, на коленях  молится
седоусый генерал, в  очках, с лицом  простого  русского солдата;  это бывший
начальник штаба Верховного Главнокомандующего, генерал М. В. Алексеев. И тут
же на  паперти  я  неожидано встречаюсь  с  командиром,  полковником  В.  Л.
Симановским.  Мы  оба  обрадованы.   Но  я  удивлен  неопределенно-тревожной
переменой  в  полковнике:  лицо  дергается,  говорит судорожно; я  вижу, что
развал фронта обошелся полковнику дорого.
     На утро мы подходим к особняку, где у парадных дверей стоит розовощекий
семнадцатилетний  юнкер  с  винтовкой  у  ноги  и  делает  свое лицо ребенка
необычайно воинственным и суровым. Он доложил о нас караульному начальнику и
мы  поднимаемся по  ковровой лестнице наверх, где  в  небольшой  комнате оба
красивые, оба  в  коричневых френчах,  прапорщик-женщина и прапорщик-мужчина
записывают добровольцев.
     После  записи гвардии-полковник  Пронский  обращается  к  нам с  речью.
Малорослый,  с застывшей  в  лице  петербургской брезгливостью,  с пробором,
расщепившим голову от лба до затылка, полковник  чуть-чуть пренебрежителен и
чуть-чуть   аристократически-невежлив.   Картавя   и    не   по-русски,    а
по-петербургски, на иностранный манер, растягивая слова, он говорит:
     - Поступая  в нашу  (ударяет на  этом слове полковник) армию, вы должны
прежде  всего помнить,  что  это  не  какая-нибудь "рабоче-крестьянская",  а
офицерская армия...
     Я гляжу  на его шевровые узкие, как чулки, сапоги, на золотое кольцо на
бледном  дворянском пальце, на колодку орденов  над  карманом хорошо сшитого
френча и с чувством подлинной горечи думаю: "так неужели ж он не хочет, чтоб
наша  армия стала, действительно, рабоче-крестьянской?"  И  в  первую ночь в
общежитии добровольцев  мне не  спится  не только  от  этой  речи,  но еще и
оттого,  что  сюда  на Дон,  на  эти железные  койки,  с  риском  для  жизни
пробралось  со всей России нас  всего  человек четыреста молодежи. И вот мы,
эти  двадцатилетние   мальчики,  мечтающие  ввести  всероссийский  потоп   в
государственные  берега,   должны  противостать  миллионной  обольшевиченной
России.
     II
     На  Ростов и Новочеркасск большевики наступают  массами. Ими командует,
когда-то бывший офицером, большевик  Антонов-Овсеенко, в октябре с матросами
взявший штурмом Зимний Дворец. У него отряды Сиверса, Саблина, Пугачевского,
красные  казаки  Голубова и Подтелкова, их десятки тысяч.  И красное  кольцо
готово сомкнуться, раздавив нас. Внутри этого кольца мы на последнем острове
белой России, нас всего до двух тысяч штыков и сабель.
     Партизанский отряд полковника  Симановского идет  во взводной  колонне,
нас перебрасывают с "новочеркасского"  фронта на "таганрогский". Мы проходим
по  залитому огнями веселых кофеен  вечернему Ростову; какие-то  штатские  в
кофейнях пьют, читают газеты; улыбающиеся женщины  отпивают из плоских чашек
шоколад, с ними сидят, нежелающие воевать, щегольски одетые офицеры.
     Мы проходим с песней о Корнилове:
     "Как белый лебедь, полный гордости,
     Так дух спокоен твой и смел!
     Ведь имя Лавра и Георгия
     Героя битв и смелых дел!".
     На   тротуаре,  глядя   на  нас,  прохожие  останавливаются;  извозчики
торопливо  сворачивают  с  мостовой.  Уже  поздняя  ночь. Ростовский  вокзал
полутемен, душен,  нелюдим.  Холод, грязь,  сырость. Ожидая  состава,  отряд
стоит на платформе, все опираются на винтовки, молчат, курят.
     - Князь! Наурскую! - закричали голоса; и отрядники расступаются кругом,
поют, хлопая  в ладоши, вызывая  ротного  командира, мингрельца князя Чичуа.
Легкий, красивый,  он, улыбаясь, передает винтовку и плавной лезгинкой  идет
по расступившемуся кругу. В певучем гаме  аккомпанемента, в хлопаньи ладоней
танцор  музыкально взмахивает руками,  как умеют взмахивать только  горцы, и
когтит грязную платформу носками сапог до тех пор,  пока из  темноты, шипя и
заглушая танец, на нас не надвигается красноглазый паровоз.
     Один  за  другим мы  лезем в  темные вагоны. У нашего окна  молоденькая
женщина с бессильным красивым лицом плачет, обнимая поручика Тряпкина. Он ее
целует, а она все что-то украдкой шепчет ему и крестит его частым крестом.
     В вагонах нетоплено, не попадает зуб на  зуб. Держа меж колен винтовки,
отрядники полудремлят,  полуспят.  Тусклый свет  вагонного  фонаря  тоскливо
качается  по  стенам,  окнам,  лавкам.  Откуда-то  сквозь  поездной   грохот
доносится военная  песня.  Поезд гремит, шумит,  увозя нас в ночную  мокрую,
снежную темноту.
     На рассвете  в  узких вагонных окнах рождаются  первые видения  далеких
ледяных   полей.   Спящие   очертания   отрядников  начинают  сереть.  Поезд
останавливается с  толчком, одна  минута проходит  в  полной  тишине,  потом
кто-то длинно, с отчаяньем кричит:
     - Вы-ле-зай!
     Люди  не  торопятся,  потягиваются, позевывают,  именно сейчас  всем  и
хочется  спать.  Гремя  винтовками, задевая  штыками  за  двери  и  притолки
вагонов, отрядники  выходят и  спрыгивают со ступенек  в неприятную холодную
полутемноту  какого-то  полустанка. Это  и есть  "фронт": тоскливая  русская
железнодорожная станция с черной надписью "Хопры". По путям бродят, такие же
как мы усталые, прапорщики и юнкера в башлыках, с винтовками.
     - Наконец-то  приехали, а  то хоть пропадай, две  недели не  спим, - со
злобой  говорит,  стоя на рельсе, юнкер с  запущенными  волосами,  со смятым
невыспавшимся лицом.
     Под ногами и снег и грязь. Глубоко пробивая осевшие сугробы, с теплушек
капает частая  капель. Мы  перебираемся в теплушки и становимся тут резервом
этого  участка  фронта,  которым  командует   решительный  гвардии-полковник
Кутепов, широкоплечий, с темной квадратной бородой.
     Пока Симановский разговаривает с Кутеповым о "положении  на фронте", мы
в  холодной  теплушке готовимся  к  нашей единственной радости: в почернелом
жестяном чайнике,  вечном нашем спутнике, кипятим чай  и, споласкивая ржавые
жестяные кружки, рассаживаемся  кругом:  я, брат, капитан Садовень,  поручик
Злобин, прапорщик Покровский.
     Подпрыгнув и  подтянувшись  на руках, в теплушку влезает юнкер Сомов и,
ежась от холода, присаживаясь на корточках к чайнику, говорит:
     - Там на станции большевистская сестра милосердия пленная и два латыша.
Вот стерва! Латышей наши стали бить,  так защищает  их, бросается, а  нашего
раненого отказалась перевязать, я,  говорит, убежденная большевичка, я белых
не перевязываю.
     Сидя у двери, я вижу, как  из соседнего вагона выпрыгнул князь Чичуа, с
кем-то  шумно спорит,  побежал и, увидев меня,  на-бегу кричит: "Идемте! Там
пленных хотят убить!"
     Я   выпрыгнул,   бегу.  На  талых  грязных  путях,  около   теплушки  с
арестованными,  караул  сопротивляется  нашим  трем  офицерам  и  нескольким
солдатам-корниловцам,  которые с  винтовками лезут  к вагону,  впереди  всех
поручик Тряпкин.
     - Да пусти, отворяй! - вскрикивает он, силясь отпихнуть караульных.
     - Что вы, красноармейцы иль офицеры? - кидается к Тряпкину князь Чичуа.
     -  А  что-ж? Разводы разводить? Да? Они  с  нами как  расправляются?  -
наступает на князя юный, бледный юнкер с воспаленными широкими глазами.
     - Да ведь это ж женщина и пленная! - вмешиваюсь я.
     -  Женщина! А что ж что она женщина? Вы видели какая это сволочь? Это ж
чекистка, чорт, она своей рукой расстреляет нас с вами и не моргнет!
     Шум и крики разгорались. Возле вагона началась давка, борьба, как вдруг
на рельсах  появилась  быстрая, кривоногая фигура полковника  Симановского и
резким тенором Василий Лаврович закричал:
     - А ну-ка, господа офицеры, немедленно разойтись!
     Тряпкин  шел от  вагонов хмурый, шепотом ругался  матерно:  "Все  равно
заколю...". И глядя на его потемневшее лицо с тяжелой отпадающей  челюстью и
крошечными мышиными глазками, ушедшими под череп, я вспомнил, как целовала и
крестила его кроткая женщина с бессильным лицом.
     В  это время, пробивая подковами  талый,  разъезженый  снег чернопегого
размокшего  станционного  двора,   к  станции  подъехал  отряд  казаков.   С
разнообразным  оружием,  на  разномастных  конях  казаки  напоминали  ватаги
Степана Разина. Впереди  на  подбористом  золотистом  коне, в  кавалерийском
седле, с мундштуками, ехал старый казак с бородой по пояс.
     - Откуда конь-то такой, станичник?
     - Большевицкай, отбили, - проговорил старик, и, молодо спрыгнув с коня,
подвел привязать его к изгороди.
     Казаки спешивались, привязывали к станционному красному забору коней. И
все обступили  отбитого у  большевиков  сухоногого,  жилистого  англичанина.
Наперебой крича, казаки рассказывали, как захватили большевистский  разъезд.
И от их криков тонкокровный скакун, оказавшийся  казачьей добычей, боченится
и перебирает ногами.
     - Да, на что он тебе? Отдай молодому!  Все равно продашь! - нападают на
старика  молодые.  Но старику  жаль уступать англичанина. Мозолистой ладонью
похлопывая  его то  по крупу, то по шее,  он отнекивается. И вдруг вскидывая
головой, взмахивая руками, не вытерпев, ругается на молодых, чтобы отстали.
     Среди  колготящихся  казаков  я  заметил  у  изгороди  прислонившегося,
рослого  черноусого   солдата  с  необыкновенно  землистым,  чуть  скошенным
насторону, лицом. Солдат стоял, не  вмешиваясь в общий  шум. Казаки забыли о
пленном. И, наконец, не  выдержав  ожидания, он  дернул  за кафтан крайнего,
тихо проговорив:
     - Куда же мне-то? Усатый казак недовольно обернулся.
     - Постой...  эй, ребята, отведите-ка пленного к начальнику. Ведерников,
- сказал он низкорослому казаку с выбившимся  из-под папахи чубом, -  отведи
ты!  -  И казак  снова  с  азартом вошел  в  общий галдеж  вокруг бренчащего
мундштуками, боченящегося коня.
     Нехотя  выйдя из  толпы,  казак  Ведерников махнул  пленному  и солдат,
находу оправляя шинель  и подтягивая пояс,  пошел за  ним. Я  остался  возле
коня, в казачьей толпе. Спор о коне готов был перейти уже в драку, как вдруг
сзади  я  услыхал  голоса:  "Поймали  одного...  сейчас расстреливать..."  Я
обернулся: по пестро-снежным, грязным шпалам солдаты-корниловцы с винтовками
вели черноусого солдата и лицо его словно еще землистей,  словно ушла уже из
него вся  кровь; голова опущена в землю, он  глядит  на рельсы,  на лужи, на
свои  загрязненные сапоги; а  из  теплушки выпрыгивают,  бегут  смотреть как
будут расстреливать.
     Солдата  свели  с  железно-дорожной  насыпи  в  поле.  Вскоре  раздался
выстрел,  один, другой,  третий  и все  стихло.  Все ходившие  смотреть идут
назад, а там на снегу осталось что-то белокрасное.
     В наш вагон впрыгнул юнкер Сомов, на юном лице плавает странная улыбка.
     - Расстреляли, ох неприятная штука, все твердит:
     "за  что ж, братцы", а ему - "ну-ну, раздевайся, снимай сапоги". Сел он
на снег  сапоги снимать, снял один,  "братцы, говорит, у меня  мать старуха,
пожалейте ее!", а этот курносый солдат-корниловец, "эх, говорит, да у него и
сапоги-то каши просят!" и раз его прямо в шею, кровь так и брызнула.
     Пошел снег, стал засыпать пути, вагоны, расстрелянное тело. Мы сидели в
вагоне, пили чай.
     -  А  что  ж  вы  хотите?  Что  у  нас  тыл что-ли  есть,  "лагеря  для
военно-пленных"? -  горячится  в  вагоне  курчавоволосый,  как негр, поручик
Злобин. - Гражданская война, это не внешняя, тут тыла нет,  тут везде фронт,
я ли, он ли, а раз сдался в плен, стало-быть "в расход", играй в ящик.
     - Вы к  ним, к красным, попадитесь, - с хрустом перекусив кусок сахара,
усмехается  капитан Садовень, -  они нам сначала на плечах  погоны вырезают,
потом на лбу кокарду выбивают, потом пулю в затылок и полуживьем в землю.
     - Да-с, гражданская война, дело сурьезное, тут отец дьякон ставь деньги
на  кон, тут  "нервов"  не  полагается,  -  затягиваясь  папиросой,  смеется
незнакомый мне прапорщик и от его папиросы тянется длинный синий дым.
     Я  отпиваю чай,  жую  черный  сухарь  и, глядя на  ровно  летящий  мимо
вагонной двери снег, думаю о том, что эти крестьянские  трупы загородят  нам
все  дороги и с гвардии-полковником Кутеповым мы именно поэтому не дойдем не
только уж до Московского Кремля, а, может быть, даже и до ближайшей деревни.
Черноусый солдат стоял передо мной, это с ними я ел из одного котелка, сидел
в окопах, с ними  был  в  боях.  Я  думаю,  русскому убивать русского тяжело
потому, что мы люди одной утробы и единой судьбы; а мне, чувствую я, убивать
своего - не под силу.
     Ш
     У колонн прекрасного  Парамоновского дворца в  Ростове, у штаба  армии,
стоит караульный кавалерист в зеленом бушлате, в мягких гусарских сапогах, с
винтовкой  в руках; у  кавалериста удлиненное, породистое лицо; он  устал от
стойки, переминается.
     Когда я обвязанный бинтами,  с обмороженным лицом, в смерзшихся сапогах
и холодной шинели подхожу ко дворцу, кавалерист не без грубости  спрашивает,
кто  я  такой и  что мне  надо? На его теплый бушлат, на вырывающиеся из-под
него  малиновые чикчиры  с серебряным позументом,  я  гляжу  неприязненно, я
говорю, что  по  приказу начальника  партизанского отряда  приехал с  личным
докладом главнокомандующему  генералу  Корнилову и мимо  корнета прохожу  во
дворец, сразу попадая в колонный зал.
     Здесь все шумит от гула голосов,  военных шагов, звона шпор. Зал  полон
офицерами в блестящих  формах;  тут -  центр быховских  узников,  участников
заговора   и   восстания  Корнилова.  Посреди  зала,  окруженный  офицерами,
полноватый генерал А. И. Деникин с клинушком седой бородки, в синем штатском
костюме  похожий больше на  доброго буржуа, чем на боевого  генерала;  с ним
говорит  болезненно-худой  генерал  Марков;   в  темном  френче,  надменный,
прохаживается  генерал  Романовский,  разговаривая с  небезызвестным  членом
Государственной  Думы  Аладьиным,  почему-то  одетым   в  форму  английского
офицера;  ходят какие-то штатские, журналист Суворин, матрос Федор Боткин. А
перед кабинетом  главнокомандующего, как  статуя, в черной  аршинной  папахе
замер темнокожий текинец.
     Адъютант Корнилова, подпоручик Долинский, открывает мне дверь. Корнилов
- за  письменным  столом. Он протягивает маленькую, словно юношескую, желтую
сухую руку.  Я вижу его впервые.  Корнилов щуплый,  с монгольским  лицом,  с
монгольской жидкой бородкой, узкие, горячие, "неевропейские" глаза разрезаны
накосо; штатский  костюм  сидит  на генерале  мешковато;  и странно, голос у
Корнилова глубокий бас, совершенно неидущий к его почти хрупкому телу.
     По мере чтения доклада  полковника Симановского на желтом лице генерала
гневно  сдвигаются  скулы,  монгольские  глаза темнеют  и  бледная  рука,  с
массивным золотым  перстнем  на  мизинце,  вздрагивает;  и  вдруг,  отбросив
донесение, Корнилов вскрикивает:
     - Как? Не получали ни консервов и ничего теплого?
     Я еле поспеваю за  генералом через освещенный верхним светом прекрасный
зал Парамоновского дворца, где  при  появлении главнокомандующего сидевшие с
шумом вскочили, шедшие остановились, все замерло; только я иду за Корниловым
и мне приятно слышны его резкие шаги и мои, за ним.
     Мы вошли в кабинет какого-то безнадежно жалкого генеральчика с заросшей
волосами зашеиной. Корнилов бросил перед ним на  стол донесение Симановского
и  резко  сказал:  "Выслушайте,  генерал,  что  вам  доложит  офицер  отряда
полковника Симановского!".
     Шумно  бросив  дверь, главнокомандующий  вышел; и снова в колонном зале
как  вросли  в  паркет, шедшие с  клекотом шпор,  рослые  гвардейцы, цветные
гусары,  женщины-прапорщики, круто  остриженные под  мальчишек,  и  текинцы,
перетянутые узкими ремешками.
     IV
     На   горсть   белых  русских   юношей   под   командованием  верховного
главнокомандующего  российских армий, на Ростов  наседают  красные. День ото
дня  белый  остров суживается.  Одна  за  другой падают  окрестные станции и
станицы. По окраинам, с Батайска, красные бьют уже тяжелыми. В Ростове дышит
томительная  тревога.  Так,  в  ожидании  грозы  притихает сад. И  обыватель
чувствует, что  победа красных бесповоротна; в рабочих предместьях уже гудит
подымающееся восстание.
     После  боев  под  Хопрами  и  Чалтырем  обессиленный  отряд  полковника
Симановского перекинут на отдых  в  Ростов. Но в  первую же ночь,  когда мы,
наконец, заснули  на кроватях,  в  казарму кто-то  вбежал  и,  задохнувшись,
закричал: "Красные под Ростовом!".
     Перервав  сон,  зевая, мы  одеваемся,  подвязываем подсумки,  разбираем
винтовки,  стволы их  тревожно  холодят  пальцы. До  казарм уж доносится гул
артиллерийского боя.  Поднимая снежно-земляную  пыль, на  дворе  уже  начали
рваться  снаряды.  Отрядники  молчат. Это жуткая тишина. Все  понимают,  что
белый остров  уже  захлестнут, что это  конец.  В  казарму  торопливо  вошел
полковник  Симановский, под  канонаду опоясавшую  город,  он  читает  приказ
генерала Корнилова: "...оставляем Ростов и уходим в степи...".
     Темно.  Снежно. В боевой готовности  отряд  стоит  на дворе вооруженной
толпой. Вместе с нами в солдатских шинелях, в папахах две восемнадцатилетние
девушки, Варя Васильева  и Таня Кунделекова, наши  сестры милосердия, в боях
лазившие  с нами  по  сугробам  под Чалтырем,  оттиравшие  обмороженных  под
Хопрами, перевязывавшие под  огнем наших раненых, спавшие с  нами в холодных
теплушках.
     - Вот, посоветуйте,  идти нам с  вами  в  степи  иль  оставаться?  Мама
умоляет остаться, а мы с Таней хотим идти.
     Я им советую остаться.
     -  Вы подумайте, куда мы идем? В степи? Где они?  Дойдем ли мы до  них?
Может  быть  нас тут  еще в  Ростове  в Первом же переулке  красные встретят
пулеметами?
     - Ну, а вы? Вы  же идете? И мы пойдем с вами, - упорно повторяет Варя и
темнокожая, как турчанка, Таня поддерживает ее.
     В ночной  темноте отряд молча  строится,  чтоб уносить белый  остров  в
неизвестные  степи.  На левом  фланге  отряда,  с  медицинскими  сумками  за
плечами, в шинелях, в папахах, в  строй входят Таня и Варя; их никто не смог
отговорить.
     Отряд   тронулся  со   двора:  говорить,  курить  запрещено.  Состояние
страшное, чудится, что  пропало все:  и Россия, и жизнь, а  смерть где-то за
плечом, близко и жить уж недолго.
     В  дверях плачут  наши  казарменные  судомойки, кухарки: "миленькие, да
куда ж вы... перебьют вас всех... Господи...".
     В  снежной темноте мокро желтеют городские фонари; немая чернота домов,
пустоты улиц, все это  теперь  уж  чужое,  их, а  не  наше.  Совсем негромко
отбивается  шаг; на  улицах попадаются  какие-то  зловещие  очертания людей,
спрашивают:  "кто  идет?  кто вы?". Мы  молчим.  "Ааа, давно  заждались вас,
товарищи", тихо говорит  голос из темноты подворотни. Мы  не отвечаем  и  на
это, только слышен наш общий, дробный, поспешный шаг.
     Город кончился редкой окраиной.  Бело-черное полотно железной дороги. В
голове колонны  резкий  свист  и  мы  останавливаемся  у  занесенной  снегом
железнодорожной будки. Здесь по  снежной  дороге, в темноте, без огней,  без
говора  торопится  уходящая армия. С мешком за  плечами, впереди главных сил
прошел  бывший верховный,  генерал  Корнилов.  В обшарпанной  бричке проехал
генерал Алексеев. За ними ушла, в  три тысячи  штыков, в  тысячу сабель, вся
армия; зато бесконечен  обоз, скрипят подводы с чемоданами, узлами, на одной
качается швейная машина, с  другой  в темноту глядит граммофонный рупор, все
друг  друга гонят,  все скорей хотят  уйти от Ростова,  над которым  тяжелой
грозой нависли красные.
     Рассветает. От Ростова долетело громовое  ура и сразу смолкло. А кругом
нас  свищут   пули;  это  казаки   Аксайской  станицы  предательски  с  тылу
обстреливают нас. Их пули говорят нам, что мы совсем одиноки.
     Дон вздулся, набух горбом темносинего льда, разошедшегося трещинами. По
нему переправляется армия, лед трещит, того гляди сам Дон не пропустит нас в
степи,  потопит.  По скрипящему льду с опаской раскатываются орудия,  уходит
пехота, скользя переезжают разношерстные всадники и все скрывается на другом
берегу.
     V
     Небеса потеплели, оголились  дымной голубизной, солнце почти весеннее и
под  этим горячим светом тают забелившие станицу снега. За Доном, в  станице
Ольгинской армия наскоро переформировывается, наш отряд влит  в Корниловский
полк. На широкой станичной улице, пестрой от темных проталин, шумно строится
пехота; взметая фонтаны  снега и грязи, скачут конные; слышны  военные клики
приветствия; и армия молодежи, во главе с двумя верховными, лучшими русскими
генералами, трогается куда-то в снеговые пространства.
     А степи  раскинулись необъятно.  Черной движущейся змейкой изогнулась в
этих далеких просторах маленькая армия из трех полков.
     - Корнилов едет! - перекатываются крики с задних рядов.
     Разговоры  смолкли,   ряды   выровнялись.  На  идущем   машистой  рысью
светлобуланом  коне  проносится Корнилов, он  в зеленой бекеше,  уверенно  и
красиво сидит в седле. Разноцветной толпой, в черных и белых папахах, за ним
скачут его текинцы. Чуть откинувшись, Корнилов кричит резким басом:
     - Здравствуйте, молодцы корниловцы! И  за ним по степи несется ответное
приветствие, восторженное в  устах молодежи. Молодежь любит своего вождя, он
при жизни овеян  легендами храбрости в  боях мировой войны, отважного побега
из австрийского плена, тайны  заговора,  побега из быховской тюрьмы на конях
со своими текинцами, он герой; только вокруг него  и есть  это веяние ветра,
остальные же просто - "его генералы".
     На  длинной  игреневой кобыле  впереди Корниловского  полка шагом  едет
командир, подполковник Неженцев, узколицый  худой блондин, в пенсне. Рядом с
ним на  гнедом иноходце, в полной форме корниловца, с черепом и  скрещенными
костями на рукаве едет его помощник, смуглый штабс-капитан Скоблин.
     Ротные запевалы легкими тенорами начинают песню:
     "Там где волны Аракса шумят,
     Там посты дружно вряд
     По дорожке стоят...".
     А кругом просторы степей бескрайны; в мягком небе высоко тянут журавли;
ветер летит вольно и сильно по океану степей; так день за днем, с Корниловым
впереди, мы куда-то уходим; прошлое пропало,  к нему не вернуться, настоящее
- степь  и  ветер,  а будущее  - это  линия  горизонта сзади нас,  с которой
вот-вот загремят орудия нагоняющих нас красных.
     Лишившийся  отряда, верхом на мохнатом степняке,  в  обозе  около телег
едет обиженный полковник  В.  Л.  Симановский, он бежал  к Корнилову  не для
того, чтобы быть в обозе. Часто подъезжая к нам, Василий Лаврович спрыгивает
с седла, идет со мной, разговаривает и в
     этом душевно разбитом  человеке я не  узнаю своего  знаменитого боевого
командира.
     Солнце  все  горячей,  по-весеннему  плавит  степные  просторы.  Кругом
дымится,  потягивается  уже чернопегая даль.  По  донским степям мы идем без
выстрела.  И  скоро  из  последней  донской  станицы  Егорлыцкой  перейдем в
Ставропольскую губернию, а оттуда свернем на Кубань. Все ждут,  как встретят
нас  ставропольские  крестьяне,  на  походе  рассказывают,  что к  Корнилову
приезжала  их  депутация и  Корнилов  сказал  ей:  "если  пропустите, будьте
спокойны, а если встретите  с  боем, то  за каждого убитого жестоко накажу";
депутация заверила генерала в дружеских чувствах.
     VI
     Мы  идем  по ставропольской  дороге, близясь  к  первому  большому селу
Лежанка; в  авангарде, верхом на коне ведет  свой  полк генерал Марков, он в
черной  кожаной  куртке  и  белой  текинской  папахе;  в главных силах,  мы,
корниловцы,  с подполковником  Неженцевым впереди;  за нами по дороге  шумят
кавалеристы полковника Гершельмана; и в арьергарде партизанский полк.
     Большое  солнце залило степь, на лицо налетает пахучий  весенний ветер,
поля зеленые, волнятся переливами; дойти до того изумрудного гребня и за ним
-  Лежанка.  В строю  курят,  разговаривают,  но вот из-за гребня взвизгнула
шрапнель  и  разорвалась   высоко   над  нами.   Все  в  изумлении  смолкли,
остановились; по ветру донесся затявкавший пулемет.
     - Стало-быть Маркова встретили огнем, - говорит кто-то.
     Мимо нас карьером, с текинцами, проскакал Корнилов. За первой шрапнелью
звонко и высоко  рвется вторая, третья. Ясно: сейчас бой.  Мы стоим недалеко
от  гребня в  ожидании приказа.  На  лицах бродят какие-то особенные улыбки,
спрашивающие о  храбрости, опасности, смерти, и как  всегда перед боем грудь
наполняется  пружинящей приподнятостью каких-то неясных и  смятенных чувств.
Кой-кто покуривает. К Нежен-цеву подскакал ординарец:  корниловцам приказано
ударить справа, слева атакуют партизаны, а в лоб пойдет генерал Марков.
     Мы  пошли  редкой  цепью по  дымящейся  рыхлой весенней  пашне;  озимые
зеленеют, но здесь они еще даже не окрасили  своей зеленью черноту земли; на
штыках поблескивает солнце,  и от  этой  весны  мы идем радостные и веселые,
будто не в бой.
     "Расходились и сходились цепи
     И сияло солнце на пути.
     Было на смерть в солнечные степи
     Весело идти".
     - бьются, повторяясь,  чьи-то во мне  оставшиеся строки; а вдали стучит
пулемет и перекатывается неровная ружейная стрельба.
     В  шинели  нараспашку,  недалеко  от меня, идет  наш  ротный  командир,
красивый князь  Чичуа,  следит  за  цепью,  покрикивает: "не  забегайте там,
ровнее, господа!". И топча зеленеющую пшеницу, цепь ровно наступает на село,
охватываемое  с  трех  сторон; влево  и  вправо  люди уменьшаются, доходя до
черненьких  точек.  Воробьиным  свистом  разрезая воздух, нас  достигают уже
редкие  пули. Но вот пронеслось ура,  по  цепи  прокатились  крики:  "бегут,
бегут!" и у всех забила знакомая, радостно-охотничья военная страсть.
     Мы уже бежим на село с ружьями наперевес; вот оставленные, свежевырытые
окопы, валяются их  винтовки,  подсумки,  брошенное  пулеметное  гнездо;  мы
перебегаем желтую навозную плотину,  вбегаем на  окраину  села,  но  тут  на
сочном  лугу   возле  ветрянки   с   недвижно  замершими  крыльями  Неженцев
приказывает  остановиться.  Он  галопом  бросил  свою  кобылу  к  незнакомой
сельской ули