Георгий Иванов. Книга о последнем царствовании

---------------------------------------------------------------
     Воспроизведено по книге:
     Георгий Иванов "Собрание сочинений в трех томах", Том второй
     Проза
     Москва, "Согласие", 1994
     OCR-Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------

        * * *

     О "КНИГЕ О ПОСЛЕДНЕМ ЦАРСТВОВАНИИ"
     Георгия ВладимировичаИванова (1894-1958 гг.)

     Воспроизводится  по тексту, опубликованному в виде отдельных очерков  в
<i>Сег</i> в 1933 г.
     Глава   "За  гробом  Александра   III"  с   подзаголовком  "Отрывок  из
готовящейся к печати книги о  последнем царствовании" была опубликована в No
126. Глава "Предшественник Распутина"  с тем же подзаголовком -- в  No  140,
142.  "Коронация Николая II"  с подзаголовком "Отрывок из готовящейся книги"
-- в No 154. "Ходынка" с тем же подзаголовком -- в  No 173, 174. "Высочайшие
будни"   с   добавлением   редакционного   подзаголовка,   как   это   часто
практиковалось  в <i>Сег,</i> напечатана в No 208. Подзаголовок, опущенный в тексте
в   настоящем   издании,    читался:   "По   образцу   "тишайшего   царя".--
"Полупомешанный Саша".-- Крошечная  воля, покрывающая произвол.-- Николай II
в отзывах революционеров и  своего окружения.-- Самодержавный царь и земский
статистик".  С  новой  строки  в  скобках следовал  еще  один  подзаголовок:
"Отрывок  из  готовящейся к печати книги". В No 209 помещена последняя глава
--  "Война,  которую  подготовляли  Безобразов, Абаза  и  "Сандро".  К этому
названию,  как   и  к  предыдущему,  редакцией  был  добавлен  подзаголовок:
"Наследник  и  японский  император.--  "Крошечная  воля"  правит  величайшей
страной.--  "Добрый  Сандро".--  "Шапками  закидаем". Ниже  стоял  второй --
"Отрывок из готовящейся книги". И затем третий -- "Окончание".
     Просмотр русских зарубежных газет, в которых печатался
     Г. Иванов, с целью найти другие "отрывки" успехом не увенчался. Во всей
известной нам литературе о Г. Иванове  не встречается ни одного  указания на
его работу над "Книгой о последнем  царствовании". Эта  публикация оказалась
полностью забытой. Не лишним  будет упомянуть, что отдельным изданием "Книга
о   последнем  царствовании"   вышла  в   1990  г.  в   США  в  издательстве
"Антиквариат", Коннектикут  - редактор, автор  предисловия  и комментариев -
Вадим Крейд.  Шесть  глав  приводятся  в  той  последовательности,  как  они
появлялись  в <i>Сег</i>; однако глава "Аня  Вырубова", в  качестве заключительной,
основываясь на логике  повествования,  помещена  в конце. Отметим, что глава
"Предшественник Распутина", если действие разворачивалось бы хронологически,
вероятней  всего,  должна  была  бы  располагаться  после глав о коронации и
Ходынке; логически  же она является прямым вводом в тему  временщиков, т. е.
Вырубовой, Распутина; глава, посвященная последнему,  скорей  всего, никогда
не  была написана --  вспомним  окончание первой части романа  "Третий Рим".
Видимо, Г.  Иванов  не чувствовал себя вправе создавать художественный образ
Распутина, как  Марк  Алданов не хотел писать  в беллетристическом жанре  об
Азефе.
     "Книга о последнем царствовании" логически выросла из "Третьего  Рима",
явилась своего  рода  опосредствованным  продолжением романа. Это был  новый
своеобразный виток развития Г.  Иванова --  художника, свидетеля, мыслителя,
личности. "Книга о последнем царствовании" была задумана как роман-биография
последней российской императрицы: в газетной публикации глава "Аня Вырубова"
имела подзаголовок "Из романа-биографии "Царица Александра".
     Присутствовал в замысле этого  романа и автобиографический интерес: вся
жизнь  Г.  Иванова  до революции совпала с правлением  Николая II. В октябре
1894 г.--восшествие царя на престол; в октябре 1894 г. родился Г. Иванов.
     Как  почти  все начинания Георгия Иванова  в  "длинном" жанре, книга не
окончена и  представляет собою  скорее  ряд  очерков, чем единое  целое. Это
произведение  не  свободно   от   неточностей,   но   в   целом  оно  хорошо
документировано. Г. Иванов в работе над ним пользовался  такими источниками,
как  письма Александры  Федоровны,  "Воспоминания"  С. Ю.  Витте,  "Записки"
великой  княгини  Милицы  Николаевны,  мемуары  великого  князя   Александра
Михайловича,  дневник великого  князя  Николая Михайловича, монография В. И.
Гурко  "Царь  и  царица",  "Дневник"  А.  С.  Суворина,  использованы  также
свидетельства Л. Н. Толстого, А. Ф.  Керенского, П. Б. Струве и т. д., в том
числе ряда периодических изданий, включая "Правительственный вестник".
        <i>Вадим Крейд</i>


     Для удобства читателей при обращении к комментариям (в конце текста) --
сохранена нумерация страниц оригинала книги.



        ЗА ГРОБОМ АЛЕКСАНДРА III

     Октябрь 1894 года в Крыму восхитителен. Горячее солнце, спокойное море,
розы. На этом сияющем фоне  грузный и  одутловатый, покорный  судьбе умирает
Александр III. Он мало изменился за время болезни. Только и без того толстые
ноги  безобразно опухли да лицо  стало серо-желтым,  как та  чудодейственная
кашица, которую  он и  прикладывает к своему  ноющему  боку  по  совету отца
Иоанна Кронштадтского.
     Предписания докторов Александр III не желает исполнять. Его презрение к
медицине непреодолимо: за него он и расплачивается  преждевременной смертью.
Летом  консилиум,  подвергнуться которому  его  удалось уговорить, определил
нефрит и потребовал,  чтобы царь немедленно ехал  на  юг:  отдых,  режим, ни
глотка  водки.  Выслушав  с  хитрой усмешкой чуть  не  плачущего  преданного
Захарьина  и деловито  чопорного,  боящегося  потерять свое  демократическое
достоинство  берлинского  профессора  Лейдена,  Александр  III  вместо   юга
отправляется на лагерный сбор,  а оттуда -- охотиться  в  Беловеж  и  Спаду.
Заодно  из  Абастумана -- тоже, должно  быть,  наперекор  глупым  докторским
выдумкам  --  выписывается в Беловеж второй сын его  --  Георгий, безнадежно
больной туберкулезом.
     Сначала все идет хорошо. Александр действительно поправляется
     в  родной ему стихии, среди  егерей,  собак, уложенной меткими царскими
выстрелами  дичи,  обильных  закусок  на  открытом   воздухе   с  подогретым
бургундским и холодной водкой из вместительной
     374
     серебряной чарки.  Щеки царя начинают розоветь, желчная  складка у  рта
разглаживается.  Но  в  тот  момент,  когда  он  считает  себя  окончательно
выздоровевшим,   с   ним   делается  страшная  рвота   и  такие  боли,  что,
обессиленный,  подавленный  и  смущенный,  он   только   стонет,  когда  его
закутывают в пледы, укладывают  на  носилки и  садят в поезд, увозящий его в
Крым.
     Черноморская эскадра, выстроившись на  севастопольском рейде,  салютует
императору, которому осталось жить ровно один месяц. Догадывается ли он, что
умрет  так  скоро?  Вряд  ли...  Но умный --  хотя и плоским умом человек --
Александр  не строит себе  иллюзий, умирая,  как не строил  их в жизни. Дело
плохо--и он сознает это. Смерть неизбежна -- значит, нужно покориться.
     "Когда  русский  царь  удит рыбу, Европа может  подождать."  Автор этой
знаменитой фразы, в которой  ограниченность и подлинное величие перемешаны в
равных частях, желает в  Бозе почить в том  же  традиционном стиле. Поменьше
докторов, но пусть вызовут отца Иоанна  Кронштадтского и  через синод  дадут
приказ служить молебны о  здравии  по всей России. Еще надо поторопиться  со
свадьбой наследника: в Англию телеграфируют принцессе Алисе Гессенской. Царь
спокойно   обсуждает  с  цесаревичем   Николаем  подробности  его   будущего
восшествия на престол  и не соглашается,  хотя тело у него болит и  слабость
все увеличивается, а вместо тяжелой форменной одежды надет удобный халат. Он
хочет умереть в своей серой генеральской тужурке.
     Воздух Крыма и морфий  делают свое успокоительное  дело: умирающий царь
не  очень страдает.  Во всяком  случае,  страдает  не  настолько, чтобы боль
заставила  его  утратить хоть  частицу  того непререкаемого  достоинства,  с
которым  он делал  все:  правил государством,  молился  Богу,  говорил  свое
царское грузное спасибо, даже  надевал сапоги, даже парился  в  бане. В этом
достоинстве скрыта большая сила не
     375
     столько  нравственного,  сколько  физического  порядка.  Этот   человек
честен, тверд, нелицеприятен, но прежде всего он груб и прост. Груб и прост,
как та земля, в которую он теперь собирается отойти.
     Часами  в Ливадии  играет  полковая  музыка,  и  часами в  шезлонге,  с
закутанными отекшими ногами, закрыв  глаза, слушает Александр Преображенские
марши и польки-мазурки. Это его последнее развлечение.
     Эти солнечные ясные дни, предшествующие смерти его отца, для цесаревича
Николая--дни торжества, личного счастья. Со дня на день
     его невеста должна приехать в Ливадию.
     В Алису  Гессенскую цесаревич влюблен уже несколько  лет. Три года тому
назад он записывает в дневнике: "Моя мечта -- когда-либо жениться  на  Алисе
Г. Я давно ее люблю".
     Но  тогда это  была  только  безнадежная мечта. Ни  Александру III,  ни
особенно  Марии Федоровне, Алиса решительно не нравится. Мысль об этом браке
сначала встречает у родителей некоторое сочувствие,  но noсле  знакомства  с
кандидаткой решительно и бесспорно оставляется.
     В  1889  году  принцессу приглашают  в  Петергоф. Она гостит в  царской
семье.  За нею наблюдают, к  ней присматриваются.  Результат этих наблюдений
такой:  когда  на  следующий  год принцесса  Алиса  снова приедет на  лето в
подмосковное  имение  своей старшей  сестры, наследнику запретят  с ней даже
увидеться.  "Боже, как мне хочется поехать в  Ильинское,--  записывает он,--
разрешат ли мне съездить туда после маневров?" Нет, ни до маневров, ни после
съездить в Ильинское ему не разрешат.
     Чувство наследника к  принцессе Алисе серьезно, но  бороться за него он
не умеет. Во-первых, он боится отца и не может ему противоречить; во-вторых,
странная  пассивность  натуры,  которая  так  ярко  проявится  во  всем  его
царствовании, вплоть до отречения и страшного конца, видна и здесь. Он очень
хочет жениться  на  девушке, в  которую влюблен; по его  собственным словам,
мысль о ней "задевает самую живую
     376
     струну души", но когда мать заговаривает с ним о женитьбе на другой, он
выслушивает  ее, не возражая.  Даже наедине с самим  собой он  не находит по
этому поводу более выразительных слов, чем следующие: "Самому хочется идти в
другую  сторону, а по-видимому, мама желает,  чтобы я следовал по  этой. Что
будет?"
     Будет то,  чего ни он, ни Алиса  Гессенская  не могут предвидеть. Перед
лицом  неизбежной,  могущей наступить  каждую минуту  смерти  государя, люди
близкие к престолу, приходят в тревогу при мысли, что наследник не только не
женат, но еще, не получая согласия на брак, сошелся с  балериной Кшесинской,
и эта даровитая, властная и ловкая женщина без труда забирает его в руки.
     Об опасной связи сына  узнает Мария Федоровна и, преодолевая неприязнь,
внушаемую ей будущей  невесткой, склоняет Александра III согласиться на этот
брак.  При  посредничестве  великого  князя  Михаила  Николаевича  осторожно
ведутся семейные  дипломатические переговоры, и  вскоре  цесаревич с  пышной
свитой, в сопровождении двух великих князей едет на яхте "Полярная звезда" в
Англию делать предложение, которое заранее принято.
     Три месяца спустя гессенская принцесса официальной невестой прибывает в
Россию.  Депутациями, цветами,  колокольным звоном встречают ту, которая еще
недавно в этой стране считалась  нежеланной гостьей, чуть ли не интриганкой.
Едва переехав русскую границу, принцесса Алиса делает  жест, в котором  ясно
видна  будущая Александра  Федоровна, императрица всероссийская.  Она хочет,
чтобы над ней был сейчас же совершен обряд миропомазания.
     Принцесса  Алиса четырнадцатилетней девочкой впервые  попадает в Зимний
дворец на  великолепный придворный  бал.  Ее недавно привезли в Петербург, и
она  со  всей  страстностью своей уже не  вполне  детской души  очарована  и
подавлена возникшим перед ней лубочно-ослепительным видением самодержавной
     377
     России. Весь этот версальско-византийский блеск внушителен сам по себе,
но  в  глазах  принцессы Алисы  он  утысячеряется при  мысли,  что  все  это
великолепие и  мощь  находятся  безраздельно  в  руках  одного повелителя. С
ужасом восторга она смотрит на проплывающую по залам грузную фигуру русского
царя, в которой безраздельно заключена вся власть над шестой частью света.
     И вот на этом придворном балу, куда ее привозит старшая сестра, великая
княгиня Елизавета Федоровна, принцессу Алису знакомят с ее шестнадцатилетним
троюродным  братом. Миловидный  голубоглазый  мальчик начинает ухаживать  за
нею. Этот ребяческий  флирт замечают взрослые.  Над юной парой посмеиваются,
кто-то произносит даже: "жених  и невеста". Говорящий эти слова, конечно, не
придает им никакого значения. Но как знать, не делает ли в эту минуту судьба
императорской России под действием неосторожно брошенных слов резкий скачок,
круто заворачивая к гибели?
     Жених и  невеста! Четырнадцатилетняя гессенская принцесса возвращается,
как  в  чаду,  домой.  Этот  синеглазый мальчик, который с  нею  танцевал  и
приносил ей оршад,-- цесаревич Николай, наследник русского престола. Жених и
невеста! Он ухаживал за ней, он сказал: "Я вас никогда не забуду". Вдруг они
станут на самом  деле невестой и  женихом, женой  и  мужем, земными богами в
этом   царстве   снега,  церквей,  певучего  православного  пения,  льстивой
раззолоченной   свиты  и  ста   пятидесяти   миллионов   добрых,  бородатых,
верноподданных мужиков?
     Но надо уезжать в Англию, и принцесса Алиса уезжает.
     Принцесса Алиса -- сирота и воспитывается у бабушки, королевы Виктории.
Положение приемыша почти всегда нелегко. Но  для нее житье на чужих, хотя бы
и  королевских,  хлебах  гораздо  тяжелее,  чем   это   могло  бы  быть  для
обыкновенной  уравновешенной  девочки  в  ее  положении.  У   Алисы  гордый,
страстный, повелительный, не умеющий гнуться характер. Мужских черт
     378
     в нем  гораздо  больше,  чем  женских.  Но есть  в  нем  и  одна  черта
специфически   женская,   действие  которой   болезненно  видоизменяет   все
остальные. Эта черта -- истерия.
     В жизни принцессы Алисы Гессенской при  английском дворе нет решительно
ничего   такого,  что  могло  бы   мучить  человека,  тем  более  подростка,
относящегося к окружающему  с большей простотой.  К ней  так же внимательны,
как и  к  ее английским кузинам, ее воспитывают совершенно на равной с  ними
ноге, так же одевают, учат, кормят, возят в те же театры и  выказывают то же
уважение. Но  во всем  этом для Алисы заключен только лишний источник уколов
самолюбия и  обид. Она хмуро кивает,  когда часовой в медвежьей  шапке берет
перед  нею на караул: эти почести  принадлежат не ей, ее могут их лишить  по
случайному  капризу  каждую  минуту.  Выезжая с королевской семьей и  слушая
приветствия  толпы,  она  твердо  помнит,  что  к  ней  эти  приветствия  не
относятся.   Во   всем   ей   чудится   нестерпимый   оттенок   неравенства,
покровительствующих и покровительствуемой, знатных
     родственников и  бедной сироты,  гордых членов английского королевского
дома и ничтожной гессен-дармштадтской принцессы,
     отец которой пресмыкается перед Бисмарком.
     Между тем в тайных своих мыслях она, расценивая окружающее, относится к
нему  скорее  свысока, чем  снизу  вверх.  Оно кажется  ей  малоимпозантным,
ущемленным,  совсем  не таким,  какова  должна  быть  настоящая  королевская
власть.  Все  это  в  глазах Алисы  только пышное  бессилие,  только  форма,
утратившая   содержание.   Король,   который  раз  в  три  или  четыре  года
отправляется  в  средневековой  карете  в  парламент  и  читает  там  не  им
сочиненную и не подлежащую его критике речь. Остальное время он может играть
в  бозик  или  коллекционировать  марки: единственное  его  обязательство по
отношению  к  стране--не вмешиваться  в  ее  дела.  Как далеко  все  это  от
мистического идеала благой и безграничной власти, о которой Алиса с трепетом
слышала от матери и которой не существует больше на земле!
     379
     И  вдруг  оказывается,  что  идеал  существует.  В  образе  синеглазого
неловкого  мальчика,  затянутого  в  узкий  мундир; он  поцеловал ей руку  и
сказал:  "Я вас никогда не забуду". Сотни свечей сияли  в малахитовой  зале,
оркестр  гремел,   пары  кружились  в   вальсе,  и  старый   великий   князь
полусмеясь-полусерьезно сказал:  жених  и  невеста.  А  за  черными окнами в
бесконечных снегах на коленях ждет Россия.
     Когда  королева  Виктория  узнает  о   симпатии,  вызванной   Алисой  у
наследника русского престола, она сейчас же загорается мыслью устроить  этот
брак. Лучшей партии  невозможно желать.  Но время королевы Виктории движется
медленно,  ее решения  принимаются  неторопливо,  с прохладцей,  каждый  шаг
тщательно  взвешивается... И при этом Алиса еще так молода. Словом, пять лет
проходят в переписке с семьей, передаче через нее приветов будущему жениху и
обратно,  в  мечтах,  чтении  книжек  о  России,  разговорах  с  бабушкой  и
распространении этой последней в свете и  при иностранных дворах  осторожных
слухов  о  возможной  помолвке.  Последнее,  ни  к чему  не обязывая,  может
принести пользу: люди, привыкнув о чем-нибудь слышать, свыкаются со слухами,
как с фактом.
     Пять  лет  проходят  в  такой подготовке  почвы,  но вот  они прошли, и
положение  все-таки неопределенно.  Между  тем Алисе уже  девятнадцать  лет.
Цесаревичу Николаю могут найти не сегодня-завтра другую невесту.  И королева
Виктория решает действовать.
     Она  отправляет в Петербург письмо, которое, вероятно, ей кажется очень
хитрым и ловким.  Королева  Виктория спрашивает прямо: не  понравилась ли ее
внучка во время пребывания своего в России
     кому-нибудь из  членов императорской  фамилии? Она, Виктория, хотела бы
об  этом  знать,  чтобы  в  качестве  опекунши  подготовить  ее  к  принятию
православия, к чему, подчеркивает она, стремится принцесса,  полюбившая  все
русское.
     На это  наивное письмо  получается ядовитый  ответ.  Нет, об  увлечении
принцессой Алисой в Петербурге ничего не слышно. Если и были какие-нибудь
     380
     детские чувства,  то  они бесследно забыты. Что же касается до принятия
православия, то это превосходное дело очень радует государыню и государя, но
зависит от сердца самой принцессы и воли ее царственной опекунши.
     Проходят  еще  три  года.  Сколько  обжигающих душу  слез  оскорбленной
гордости пролито принцессой Алисой--знают только пестрые кретоновые стены ее
девической спальни. Впрочем, как ни  скрытна, как  ни тверда  ее воля, у нее
тогда вырываются и доходят до нас  слова, рисующие ее душевное состояние: "Я
ненавижу его,-- говорит
     она о цесаревиче Николае. И  добавляет:--  Русские все одинаковы.  В их
засыпанной снегом стране нет ни естественности, ни чести".
     Через год она станет русской императрицей.
     С утра  20  октября  Александр III задыхался.  Вскоре  его тяжелое тело
начинают сводить  предсмертные  судороги.  У  красного  плюшевого  кресла, в
котором он лежит, бледные и ошеломленные толпятся его близкие. Каждый свыкся
с  мыслью о неизбежности  конца, и  все-таки  каждый поражен, что этот конец
наступает. Шторы опущены, но бьющее в окна солнце то там, то здесь прорезает
воздух,  которым  трудно  дышать:  таким  он  вдруг  сделался душным.  Иоанн
Кронштадтский одной рукой поддерживает голову царя, другой,  дрожащей, водит
у его рта, и над ней то вспыхивает, то пропадает яркий солнечный зайчик: это
лжица со Св. Дарами.
     Пока  Александр  III  доживает  последние  минуты,  рядом,  в  походной
канцелярии,   бойкий   писарь   выводит   на    веленевом   листе:   "Божией
поспешествующей милостью  мы,  Николай Вторый..." --  заранее  заготовленный
манифест о восшествии на престол. В 2 ч. 15 м. дня
     черно-желтый императорский  штандарт  тихо опускается  над  Ливадийским
дворцом в  знак того,  что сердце  царя остановилось, а  в четыре на площади
перед  Малой церковью протопресвитер  Янышев уже  приводит к присяге царскую
фамилию, двор и войска.
     Двадцатидвухлетнее царствование императора Николая II началось.
     381
     По  мрачной  традиции,  преследующей  русских  царей,  бальзамировка не
удается. Тело начинает разлагаться с удручающей  быстротой. Так как покойник
-- царь, не только нельзя  его спешно похоронить,  но  даже  нельзя  запаять
гроб.  Москва   и  Петербург,  императорская  фамилия  и  двор,  министры  и
иностранные  послы,  все,  кто знал  этого человека  здоровым и  всемогущим,
непременно должны увидеть его в унизительном  бессилии смерти. Казалось  бы,
естественнее  всего по крайней мере  поторопиться с  отъездом  и  церемонией
похорон. Но Александр III, обложенный камфорой и льдом,  лежит в  гробу, а в
Ливадии  идут странные споры,  где делать  свадьбу,  здесь или в Петербурге.
Николай II желал  бы венчаться немедленно, "пока еще дорогой папа под крышей
дома", и Мария Федоровна  готова  с  ним  согласиться, но  другие,  особенно
великий князь Владимир, решительно против. Каждый предлагает свое решение, и
никто  не  умеет его отстоять.  Это  состязание предрассудков,  упрямства  и
нерешительности  длится целую неделю.  Только два человека из находящихся  в
Ливадийском  дворце могли бы сразу принять независимое решение и последовать
ему,  не обращая  внимания на  других.  Но один  из  них--труп, а другая  --
принцесса Алиса,-- не вмешиваясь ни во что, молчит.
     Наконец,  споры кончены:  свадьба  будет в  Петербурге.  Мертвого  царя
поднимают  на  броненосец  и  кладут  под тентом  из  андреевского флага.  В
Севастополе  гроб переносят  в траурный поезд. Его  пускают  впереди того, в
котором едет Николай II. Ложным царским поездом, который из предосторожности
обыкновенно  отправляют впереди настоящего,  служит на  этот  раз  настоящий
царский... только с мертвым царем.
     Петербург встречает гнилой  оттепелью. На Невском, когда  выносят гроб,
молодой щеголеватый ротмистр командует  своему эскадрону:  "Смирно, смотреть
веселей!"  Один  сановник спрашивает у другого: "Кто  этот  дурак?"  Тот  не
знает, но время ответит за него. Это будущий диктатор, Трепов. Впоследствии
     382
     так же,  кстати, лихо и  непринужденно  он  скомандует на  всю  Россию:
"Патронов не жалеть".
     Войска  стоят  смирно  и  смотрят  весело.  За  их  ровными  шпалерами,
навалившись друг на друга, стоит серая  бесчисленная  толпа.  Как она стоит,
навытяжку или  вольно, как смотрит, весело, грустно  или враждебно, в мутном
воздухе петербургского утра  трудно разобрать.  Сквозь серый туман, делающий
одинаковыми все лица, кажется, что она смотрит равнодушно.
     Ровно две недели  спустя в  той же малахитовой зале Зимнего дворца, где
когда-то  шестнадцатилетний  цесаревич  признался  в   любви  своей  кузине,
принцессу Алису  торжественно  одевают  к венцу. Царь ждет рядом в  арабской
комнате. Он надел свой любимый лейб-гусарский мундир. Он счастлив и радостно
озабочен.
     Но  вот  что  испытывает она: "Я въехала в Россию  за  гробом государя.
Длинное путешествие через всю страну и панихида за панихидой.  Я холодела от
робости,  одиночества  и непривычной обстановки.  Свадьба  наша была  как бы
продолжением этих панихид, только на меня надели белое платье".
     После свадебной церемонии новобрачные в карете  с форейторами и русской
упряжью  едут  в  Казанский  собор.  Царь,  сияя, отвечает  на  приветствия.
Красивое  лицо  новой  государыни, которую с любопытством рассматривают все,
кажется надменным и злым. И в народе то там, то здесь хмуро шепчут о ней то,
что думает она сама:
     -- Пришла вслед за гробом...

        ПРЕДШЕСТВЕННИКИ РАСПУТИНА

     Появление Низьера-Вашоля Филиппа  при русском дворе производит действие
химического реактива, брошенного в бесцветную жидкость. Бледная ткань нового
царствования  от прикосновения не совсем чистых рук этого заезжего шарлатана
сразу ярко
     383
     окрашивается  таким характерным болезненным  отблеском, который  отныне
будет все возрастать.
     Роль этого  предшественника Распутина одновременно ничтожная и роковая.
Он видит не дальше  генеральских  эполет,  которые рассчитывает  получить за
свои  "услуги"  самодержавию. Он их и  получит.  Какой  ценой и  кто за  его
эполеты заплатит, это Филиппа не касается, да он и не догадывается об этом.
     Граф  Муравьев-Амурский--русский  военный  агент  во  Франции--попадает
однажды  на сеанс некоего "отца Филиппа", спирита и гипнотизера, популярного
в  парижских роялистских  кругах. Отец  Филипп,  сын  лионского мясника  и в
молодости сам мясник, коротконогий человек с брюшком и косым разрезом черных
глаз, лечит, вызывает  духов  и дает разорившимся аристократам  советы,  как
поправить дела биржевой игрой. Советы его порой удачны, и ловкие  магические
опыты производят впечатление:  кроме проворства  рук, отец Филипп обладает и
большой гипнотической силой.
     Сеанс, на  котором присутствует  граф Муравьев-Амурский,  происходит  в
день  смерти  Людовика  XVI.  Филипп  обещает  показать  своим  приглашенным
последние минуты казни.
     Старые герцогини и экзальтированные барышни из квартала
     Сен-Жермен  рассаживаются  в задрапированной черным  комнате,  где  так
накурено амброй, что трудно дышать. Бравый граф Муравьев про  себя вздыхает:
зачем  он сюда пришел? Ему жарко,  неудобно,  стеганое будуарное кресло,  на
которое его усадили, слишком для него низко. Но сейчас он забудет и о скуке,
и о неудобном кресле.
     ...Отрубленная  голова Людовика XVI появляется  в  воздухе. Сперва  как
туманное светящееся пятно, потом во всех отталкивающих подробностях реальной
картины.  На потном  лбу  пульсирует  черная жилка,  лиловые  закрытые  веки
подергиваются, и кровь  несчастного короля тяжелыми каплями льется с обрубка
шеи в предвечную ночь, откуда она появилась.
     384
     Когда  сеанс  кончен  и  свет зажжен,  отец  Филипп  должен  сейчас  же
вспомнить  о  своем  искусстве  врача:   половина  присутствующих  близка  к
обмороку. Нервы графа Муравьева крепки, в горьковатых  успокоительных каплях
он не нуждается,  но воображение его, очень склонное ко всему таинственному,
потрясено. Вскоре,  встретившись  с гостящей  во  Франции  великой  княгиней
Милицей Николаевной, одной
     из  "черногорок",  страстной  спириткой, граф  Муравьев в  таких  ярких
красках опишет ей все виденное, что та в свою очередь пожелает познакомиться
с Филиппом.
     Разговор, который они  поведут, коснется,  между прочим,  больного  для
русской  императорской  четы вопроса о рождении  наследника.  "Я могу  этому
помочь",-- авторитетно заявил Филипп. С этого дня начинается его  карьера  в
России.

     И с  Филиппом  и после  -- всегда происходит одно и то же.  Императрица
Александра  Федоровна  сама  не  ищет  встреч  с проходимцами  и  юродивыми,
которыми,  начиная  с  1899  года,  она  постоянно  окружена.  Ей  услужливо
подсовывают   их  другие,  хорошо  знающие  природу  государыни:   холодная,
властная, равнодушная к людям "трехмерным"  независимо от их сердца, обаяния
и  ума  --  она  неизменно попадает под влияние  каждого, в  ком  ей чудится
"мистика", "четвертое измерение".
     Великая княгиня Милица, вернувшись в Петербург, вскоре выписывает  туда
и Филиппа. Филипп соглашается тем более охотно,
     что  его за  незаконную  медицинскую  практику  преследует  французская
полиция  и ему  грозит тюрьма.  Перед тем, как  ехать  в Россию, он  наскоро
запасается  сведениями  о  великой  северной  стране,   где  ему   предстоит
действовать. (Как именно -- он еще сам не  знает,  но такой пустяк  не может
его смутить.) Без  особого труда Филипп составляет себе грубую схему "святой
Руси",  страны снегов,  православия  и  неограниченной  царской  власти.  За
справками он обращается, между  прочим, к филеру  русской службы,  с которым
свел когда-то знакомство
     385
     в полицейском ресторанчике около Шатле. Филипп узнает от сыщика многое,
что  ему  на  первых  порах  очень  пригодится, но  его  приятель,  дружески
распрощавшись  с  Филиппом и пожелав ему успеха, не забудет доложить об этом
разговоре своему шефу. И раньше, чем Филипп переедет русскую границу, дело о
нем, пополненное разными фактами его сомнительной биографии, заимствованными
из справок Сюрте Женераль, будет лежать на столе Рачковского.
     Рачковский занимает пост начальника секретной  заграничной  полиции еще
со  времен Александра III и считается  знаменитым  благодаря  своим связям и
опыту. Его, однако, уволят  -- и крайне грубо,-- когда  в ответ на запрос из
Петербурга  он  отзовется о Филиппе как о шарлатане,  мошеннике  и  искателе
приключений.
     Министр внутренних дел  Сипягин, лучше знающий двор, прочтя его доклад,
говорит:  "Бросьте это  в  камин",--  но  Рачковский не  слушается разумного
совета. Он еще не  понимает, как  можно, имея о  деятельности Филиппа точные
агентурные  справки,  иначе  о нем отзываться  и  как  такая,  основанная на
непреложных   фактах,   аттестация  может   повредить  карьере  заслуженного
полицейского чиновника.  За  свою нечуткость он и  платится отставкой.  Надо
лучше вслушиваться в ритм нового царствования, чтобы  преуспевать при нем, а
ритм этот совсем особенный.
     Но Рачковский  не должен обижаться на судьбу: он  еще  сообразит, в чем
дело, и выплывет на поверхность. Другие, почище  его  и понужней для России,
будут  ломать себе  шею  на  том  же  препятствии  поочередно, пока очередь,
наконец, не доберется до своего логического  конца--до двух  гордо изогнутых
орлиных шей герба русской державы.

     Когда  придворная  карета  с  кучером в  пурпуровой  пелерине  привозит
Филиппа  в  Петергоф  и сын мясника,  которого  на родине  хотят  посадить в
тюрьму, входит в комнату, где его ждет русская императрица,
     386
     --  спина   его  готова  раболепно  изогнуться  и  язык  подобострастно
залепетать. Но верный инстинкт подсказывает Филиппу, что здесь от  него ждут
другого.
     Страстное религиозное чувство царицы с  детства болезненно  искривлено.
Кровь  прабабки,  святой Елизаветы Венгерской,  жжет  ее вены  лунным  огнем
мистицизма. Одиночество,  гордость,  истерия, страх захлестывают  ее со всех
сторон. Она хочет  иметь наследника, хочет подчинить себе колеблющуюся между
влиянием матери  и жены неустойчивую волю мужа, хочет  найти в потустороннем
отсутствующую  в  жизни  опору.  От Филиппа  требуется  немного:  только  не
разрушать иллюзий, которыми живет она.
     Филипп  входит,  мягко ступая, кланяется  императрице  почтительно,  но
свободно, как человек,  стоящий выше земной суеты,  смотрит  в ее прекрасное
взволнованное лицо  косо-разрезанными  умными черными  глазами, и  глаза его
говорят: "Я знаю твою печаль. Я ее утолю".
     Ловкий импровизатор, он  на  ходу сочиняет  пьесу  и тут же начинает ее
разыгрывать. При его умении обращаться  с впечатлительными людьми это совсем
не трудно.
     Спустя  пятнадцать лет Распутин  открыто ездит  в  Царское  село,  хотя
Александре  Федоровне известно,  какое  негодование  даже  у самых преданных
престолу  людей  вызывают  эти   визиты  и   какую  тень   бросают   они  на
Царскосельский дворец.  Но тогда царица уже  сделала выбор между тем, что ей
дорого и что  ненавистно, важно  или презренно, и уже не считается ни  с чем
другим.  Совсем иначе она смотрит  на вещи в начале той низводящей лестницы,
где Филипп -- одна из  первых  ступеней,  а  Распутин -- предпоследняя.  Она
выказывает величайшую осторожность, прямо конспирацию, окружает отношения  с
Филиппом  тайной  и, несмотря  на  это,  а может  быть, и  благодаря  этому,
достигает обратного  результата.  О Филиппе вскоре  начинают  шептаться  при
дворе, в Петербурге, потом и по всей России.
     387
     Все,  что  происходит  при  дворе,  немедленно  становится  известно  в
императорском Яхт-клубе. Это вполне понятно. Большинство придворных  состоят
членами знаменитого аристократического сборища, основанного еще при  Николае
I.  Удивительно другое: дворцовые новости, касающиеся императрицы, побывав в
комфортабельных  клубных  покоях,  неизменно  выходят  оттуда  приправленные
острым соусом клеветы.
     Процедура этого несложна.  Днем Филипп побывал у  императрицы.  Вечером
любой кавалергардский ротмистр в бильярдной, за ужином или за картами слышит
и  обсуждает подробности этого свиданья, а на рассвете, когда господа уехали
и лакеи распахивают окна, по  Петербургу с дымом выкуренных сигар и дыханьем
недопитого шампанского уже распространяется сплетня.
     Великосветская оппозиция Александре  Федоровне  возникает  сама  собой,
едва  она  становится  женой   императора  Николая.  Молодая  государыня  не
предпринимает ничего,  чтобы понравиться своему новому окружению. Она так же
застенчива,  как  самолюбива,  и  голова  ее  сильно  кружится  от  сознания
неслыханной высоты, на  которую она  вознеслась.  Это  головокружение--  оно
останется навсегда--заставляет  ее преувеличивать даже такие вещи,  которые,
казалось бы, в
     преувеличении  не нуждаются,--  например, понятие о  престиже  русского
царя, о пределах его самодержавной власти.
     "Дорогая  моя девочка,-- пишет ей королева Виктория,  до  которой дошли
слухи, что  отношения между  ее  внучкой и петербургским  светом  натянуты и
холодны.-- Воображаю,  сколько  ты  испытываешь затруднений  с  тех пор, как
стала царицей. Я  царствую  сорок  лет в стране, которую знаю с  детства,  и
все-таки  каждый   день  задумываюсь  над   вопросом,  как   мне   сохранить
привязанность  моих  подданных.  А  тебе  приходится  завоевывать  любовь  и
уважение совсем чужих людей. Но как это ни трудно -- помни, это твой долг".
     388
     "Вы ошибаетесь,  бабушка,-- отвечает Александра Федоровна.-- Россия  не
Англия. Царь не  должен  завоевывать любви  народа -- народ и так боготворит
царей.  Что же до петербургского света, это такая  величина,  которой вполне
можно пренебречь. Мнение этих людей не имеет никакого значения. Их природная
черта-- зубоскальство, с которым так же тщетно  бороться, как бессмысленно с
ним считаться".
     Голова   кружится,   однако,   не   у   одной   Александры   Федоровны.
Головокружением --  врожденным или  благоприобретенным--  страдают  и те,  о
которых она  отзывается с таким холодным пренебрежением.  "Эти люди" -- все,
кто  по праву или по игре случая попал  за золотую черту, отделяющую двор от
остальной России, мужицкой или княжеской, верноподданной или  революционной,
очень капризны, очень избалованы и  совсем не склонны рассматривать себя как
зубоскалов,   мнением  которых  кто-либо,  хотя   бы  и  императрица,  может
безнаказанно пренебречь.
     Нельзя  сказать,   чтобы  они   особенно  преувеличивали  свой  вес.  В
обстановке абсолютной монархии право запросто завтракать с самодержцем много
важней  права всеподданнейшего доклада.  Витте очень  трудно  отстоять перед
царем  свое мнение, но нет ничего  легче, как на охоте или  за рюмкой ликера
внушить  благодушно  настроенному  монарху  мысль,  что Витте пора прогнать.
Преувеличенное представление  Александры  Федоровны  о  том,  что "царь  все
может",  на  которое  она,  как  на скалу, опирается и которое изо всех  сил
старается внушить мужу,--курьезным образом  обращается и  против  нее самой.
"Царь все может",--с этим согласны и ее враги.
     Царь может все, даже если ему заблагорассудится... губить монархию.
     В  Яхт-клубе  и казармах  конной гвардии, в  великокняжеских дворцах  и
Аничковом идут недоброжелательные толки о молодой царице.
     Вспоминают   недавнюю   обидную   роль   приезжавшей   на  смотрины   и
забракованной невесты. Разбирают  каждое  слово  "немки",  каждый  ее  жест.
Смеются над ее красным бархатным платьем с неизящной
     389
     берлинской вышивкой. Рассказывают  анекдот о горничной, которую княгине
Белосельской  пришлось  прогнать:   так  дурно  от  нее  пахло  трехрублевой
"Вербеной"--   любимыми  духами  императрицы.   Передают  со   слов   барона
Остен-Сакена,   резидента  при  гессен-дармштадтском  дворе,  фразу  старого
гессенского  гофмаршала:   "Какое  счастье,  что  вы  ее  берете  от   нас".
Сравнивают, наконец, жесткую и надменную манеру новой государыни с простотой
и  ласковостью   Марии  Федоровны,  которая  с  тех  пор,  как  ей  пришлось
отодвинуться на второй план, стала еще приветливее и проще.
     Однако  все это,  давая  пищу  для "зубоскальства", еще слишком  мелко,
чтобы  обосновать  ту ненависть, о которой впоследствии в лицо царице заявит
великая княгиня Мария Павловна, сказав ей:
     "la societe vous deteste" {<i>общество вас ненавидит" (фр.)</i>}.
     Раздражение   уязвленной   в   своем  достоинстве  камарильи  надо  еще
подкормить чем-нибудь основательным. И вот появляется Филипп.
     Тайна, окружающая сношения с Филиппом, приносит мало пользы
     и очень много вреда. Чем плотней шторы, опущенные на окнах комнаты, где
Филипп встречается с императрицей,-- тем фантастичнее силуэты, рисующиеся на
них   снаружи.  Чем  тише  ведутся  разговоры,  тем  сильней   разыгрывается
воображение тех, кто подслушивает у дверей.
     Надо, однако,  быть справедливым к сплетникам. Они только  расцвечивают
красками  узор,  который дан действительностью,  и  если  они придерживаются
игривых пошлых  оттенков там,  где на  самом деле грозные тона  нарастающего
душевного исступления,--  это потому, что они иначе не могут  себе объяснить
странные  события,  происходящие перед их глазами. События  же в самом  деле
странные.
     В имении великого князя Петра Николаевича, мужа  Милицы,  расположенном
рядом  с  царским  имением  Александрия,  происходят  спиритические  сеансы.
Материализованная тень Александра III дает настав-
     390
     ления,  как управлять государством, и обещает царице, что у нее родится
наследник,  если  она будет во всем  слушаться  "боговдохновенного  пророка"
Филиппа.
     Протоколы  этих  сеансов  тщательно   прячутся   и  впоследствии  будут
уничтожены,   но  истории  все-таки  удастся  бросить  мимолетный  взгляд  в
полутемную  комнату  дома,  в  котором  они происходят.  Мы  увидим Филиппа,
погруженного в транс, и вокруг него спиритическую цепь соединенных рук. Цепь
держат государыня,  Николай II, великие  Милица  и  Анастасия, дочь Филиппа,
некая мадам Лаланд, и уланский полковник Александр Орлов.
     Сохранилось несколько  записей  по-французски, сделанных  рукой  Милицы
Николаевны. Вперемежку с  туманными политическими  "предсказаниями": "Англию
ожидает  война", "Витте  сеет беспокойство", "духи  настойчиво, на  все лады
повторяют",  что  "после  неудавшейся попытки  Христа спасти мир"  на  землю
послан новый мессия. Указаний, какое отношение к этому "новому мессии" имеет
сам Филипп, в  дошедших до  нас отрывках нет, зато  есть такая красноречивая
запись: "Рачковский. Небо определенно требует отставки".
     Филипп  очень  быстро  входит  в  исключительное  доверие царицы.  Сына
лионского  мясника  величают  в  царской семье  не иначе, как "учителем" или
"нашим  святым  другом".  Он  дает  советы  в  области внешней и  внутренней
политики,  хлопочет  о  привлечении Италии  к  русско-французскому  союзу  и
предлагает переженить студентов и курсисток, чтобы "семейные заботы отвлекли
их от революции". По
     мере  того,  как влияние  проходимца крепнет,  аппетиты его растут.  Он
дарит  царице икону  с колокольчиком  --  колокольчик, по  уверению Филиппа,
начнет звонить, если к трону приблизится дурной человек,
     -- и просит взамен пустяк ... диплом французского врача.
     По приказу  из  Петербурга  посол князь Урусов возбуждает в  Париже это
странное ходатайство. Он поддерживает его  так  настойчиво,  что французский
кабинет собирается на экстренное заседание для
     391
     решения  этого  вопроса.  Президент  Лубе  и  министры  искренно  хотят
удовлетворить  каприз могущественного союзника  Франции, но при всем желании
сделать  этого  не  могут:   те   же  справки  Сюрте,  которыми  пользовался
Рачковский, лежат перед ними, красноречиво свидетельствуя, что такое Филипп.
В Петербург  отправляется  пересыпанный любезностями и ссылками  на законы и
палату депутатов отказ.
     Тогда, чтобы утешить Филиппа, уже видевшего  себя помахивающим заветным
дипломом перед носом уничтоженного и ошеломленного, причинившего ему столько
неприятностей  префекта французской  полиции,  Филиппу  устраивают  сюрприз.
Тайком  по  мерке  коротконогого  и  с  брюшком  "боговдохновенного пророка"
заказывается форма русского военного врача.  В боковой карман мундира кладут
бумажник с документами  на чин действительного статского советника и  звание
доктора  медицины  Петербургской  военно-медицинской  академии.  Проснувшись
однажды утром, Филипп не найдет своего мешковатого черного костюма,  который
он, ложась  спать,  с французской аккуратностью  развесил  на спинке  стула.
Вместо   него   сияют   новенькие  галуны,  блестящие  пуговицы,   малиновые
генеральские  лампасы, жирное  золото  эполет.  То, чего не  могли в течение
долгих  месяцев сделать  бестолковые  республиканские  министры,  устроено в
несколько  дней  в порядке  высочайшего  повеления.  На  собственном примере
Филипп   может   убедиться,  что  императрица  не   преувеличивает,  говоря:
"L'empereur peut faire qu'il veut" -- царь все может.
     В  марте  1902  года  великий  князь   Владимир  узнает  от  Александры
Федоровны,  что она  в  начале августа  ждет  родов. Некоторое  время спустя
великий князь, встретив лейб-акушера Отта, заговаривает с ним о беременности
царицы. На лице Отта изумление.
     ...Государь по интригам двух черногорок  (Милицы  и Станы) попал в руки
подозрительного  авантюриста Филиппа,  которому,  не  говоря  о  других  его
проделках, мы обязаны постыдным приключением императрицы-
     392
     ных  лжеродов.   Путем  гипнотизирования  Филипп  уверил  ее,  что  она
беременна. Поддаваясь таким  уверениям, она отказалась от свидания со своими
врачами, а  в  середине  августа призвала лейб-акушера  лишь для того, чтобы
спросить, почему она внезапно стала худеть. Тот сейчас же заявил ей, что она
ничуть не  беременна. Объявление об этом  было  сделано в "Правительственном
вестнике"   весьма   бестолково,  так,   что   во  всех   классах  населения
распространились самые  нелепые слухи, как, например, что императрица родила
"урода с рогами, которого пришлось придушить".
     Это записывает в дневник родовитый барин, член государственного совета,
председатель   Императорского   исторического  общества,  человек   пожилой,
сдержанный и настолько консервативно настроенный, что сомневается, "можно ли
подать руку" князю Вяземскому, вся вина которого состоит в том, что во время
избиения студентов  на Казанской площади он обратился к полиции с протестом.
Что ж тогда говорят в
     Яхт-клубе и казармах конной гвардии,  в  посольствах  и при иностранных
дворах, в Петербурге  и Москве,  и в каком виде доходят эти слухи до глубины
России,   "вековая   тишина"  которой   уже  потревожена   первыми   громами
приближающейся революции?
     Думают ли оба вообще? Вряд  ли. Она отнеслась к случившемуся с каким-то
сомнамбулическим равнодушием. Она  не гневается  на Филиппа  и как будто  не
меняет  своего  отношения к нему.  Но  когда  тот,  сознавая дикость  своего
положения, хочет уехать во Францию,  царица  его  не  удерживает. Она  щедро
вознаграждает "святого друга", но он ей больше  не нужен. Филипп сделал свое
дело   --   указал   царице  дорогу,  по  которой  она  отныне  пойдет,   не
останавливаясь и не рассуждая.
     Это скользкий покатый путь,  уводящий в сторону от широкой дороги веры.
Мучительный  инстинкт давно  влечет  царицу в его затуманенную ладаном даль.
Там  затейливые  апокрифы  и  старинные  раскольничьи  тропари, трогательные
березки благочестия над  глубокими  омутами соблазна, там Митя  Козельский и
Вася-
     393
     босоножка,  старец Олег  и отец  Мартемиан.  и надо всем, покрывая все,
огромная черная тень Распутина. Царица падает в пропасть, но ей кажется, что
она летит в голубое, с детства снившееся православное небо.

        КОРОНАЦИЯ НИКОЛАЯ II

     Больше года тянутся приготовления к коронации. Наконец, все готово.
     Выработан  церемониал.  После  долгих  придворных и  междуведомственных
интриг  ycтановлен  список  участников  торжества. Окончательно  утверждено,
какой  генерал  будет  держаться  за  который по счету  шнур  императорского
балдахина и получит за это  соответствующего  Александра Невского, Владимира
или  Белого  Орла   при  высочайшей  грамоте.  Отремонтированы  бесчисленные
помещения для  свиты, посольств,  иностранных  принцев,  делегаций  со  всей
России
     и  т.  д. Приведены  в  порядок  Петровский дворец  и Успенский  собор.
Красное  сукно,  которое  в   таком  огромном  количестве  понадобится   для
церемонии, обогатив своего поставщика, доставлено  в Кремль, и  в Грановитой
палате  вынуты  из  хранилищ  и перетерты  замшей чеканные  блюда  и  кубки,
служившие еще на пирах Грозного.
     Все  готово.  Троны, на которые  воссядут царь,  царица  и вдовствующая
государыня, выбраны. Все высокие гости, от красавца герцога Коинаутского  до
уродливого сиамского  принца,  собрались и ждут. Кучера господ, прибывших на
коронацию, получили  от  охраны особые ярлыки  на шапку, которые они обязаны
беречь не только  пуще шапки, но и  пуще самой головы. Не дай  Бог потерять:
злоумышленник с таким ярлыком может пробраться куда угодно. Даже меню обедов
и ужинов составлено вперед гофмаршальской частью, и знаменитый
     клоун Владимир Дуров уже привез в Москву своих дрессированных
     ужей и ученых кошек, чтобы на Ходынском поле веселить народ.
     394
     Все  готово.  9  мая  коронационные  торжества  открываются  высочайшим
въездом  в  Москву.  Царь, прибывший  уже  несколько  дней  назад,  живет  в
пригородном   Петровском  дворце.   Оттуда  он,  согласно  традиции,  должен
проследовать  через свою первопрестольную столицу в сердце  старой  Руси  --
Кремль.
     Бесконечные толпы радостно возбужденного народа теснятся за несколькими
цепями войск, протянутых во  всю длину  шествия.  В окнах,  на балконах и на
деревянных трибунах разместились немногие  счастливцы, тщательно  просеянные
сквозь ситечко чрезвычайной охраны. Их благонамеренность установлена,  и они
могут  беспрепятственно  любоваться  зрелищем.  Всего миллионного  населения
Москвы  нельзя, разумеется, так тщательно  профильтровать. Но нельзя и вовсе
устранить  его  от участия в  царственном  въезде. Напротив,  эта миллионная
взволнованная толпа прямо необходима,  как величественная рама  для картины.
Народ  должен  толпиться и бросать  шапки  вверх:  без его громового  отзыва
официальное  "ура",  такое  могучее  в залах и манежах,  на вольном открытом
воздухе, пожалуй, покажется жидковатым.
     В то же время  никак  нельзя поручиться,  что среди сотен  тысяч людей,
переполненных   в   эти  минуты   скоропреходящим,   но   искренним  порывом
верноподданического  восторга, не окажется  один, охваченный  более  стойким
восторгом  цареубийства,  и  рука его вместо  того,  чтобы подбросить  синий
картуз в воздух, не метнет под ноги царской лошади бомбу.
     Из-за этого фатального одного сотни тысяч  оттиснуты трибунами, штыками
и гладкими  крупами  конницы как  можно дальше. Они если и видят шествие, то
мельком: вот  в щели между двумя  драгунами показался  силуэт царя или белое
платье царицы,  и сейчас  же все стерто,  как мел с  доски, взмахом конского
хвоста или движением всадника.
     Некоторые в народе, чтобы  лучше видеть,  влезают друг другу на  плечи.
Другие взбираются на фонари и деревья, откуда их гонит полиция.
     395
     Месяцами   чиновники   коронационной  комиссии   составляют,  меняют  и
оттачивают  сложный порядок церемониала. Неделю  занимает вопрос, пустят  ли
азиатских депутатов впереди казачьих или наоборот, и на определение  позиции
каждого гофкурьера, скорохода или придворного  арапа тратится не меньше дня.
И  вот,  наконец, эти груды закончены и машина  пущена в ход.  Торжественное
шествие медленно движется из Петровского дворца в Кремль.
     В  нем участвуют  царь,  обе царицы,  императорская  фамилия, множество
придворных чинов, военных, иностранцев, солдат, музыкантов, челяди, фаэтонов
с  церемониймейстерами,  карет  с  придворными дамами...  Но  кто  поставлен
впереди всего этого? Кто возглавляет собой царский въезд в Москву?
     Обер-полицмейстер и двенадцать жандармов.
     Обер-полицмейстер  Власовский  с двенадцатью  жандармами  лихо  гарцует
впереди царского  шествия на сытом скакуне. Если у него развита фантазия, он
легко может вообразить себя в  эту  минуту самодержцем всероссийским, едущим
венчаться на царство.  За  Власовским  скачет  царский  конвой в  папахах  и
красных черкесках, с ружьями, взятыми наизготовку.  Эти смуглые, подобранные
один   к  одному  молодцы  выражением   лиц   очень   напоминают  кавказских
разбойников, и  скорострельные винтовки  кавалерийского  образца  в их руках
недвусмысленно  поблескивают.  Менее угрожающе, но тоже  достаточно серьезно
выглядит  следующая  за  конвоем  сотня лейб-казаков. Только когда  миновали
казаки, шествие приобретает другой характер, и  теперь  видно,  что это царь
въезжает в Москву, а не полицмейстер с  жандармами и казаками отправляется в
карательную экспедицию.
     Идут в  своих экзотических одеяниях туркмены,  текинцы, сарты, киргизы,
казачьи депутаты, едут церемониймейстеры  и  гофмаршалы в открытых  золотых,
фаэтонах  с  жезлами в руках, движется дворянство,  музыканты, императорская
охота, конные камергеры и камер-юнкеры. Наконец  -- эскадрон кавалергардов и
за ними на белом коне--царь.
     396
     Царь, не отрывая,  держит руку у  надетой слегка набекрень  каракулевой
бескозырки.  Он  очень  ловко сидит на  лошади, и будь он пошире в  плечах и
повыше ростом, настоящее царское достоинство, с которым он держится, было бы
заметно  всякому.  Но  огромные  раззолоченные  кавалергарды впереди него  и
рослые  великие  князья  и  генералы  свиты  сзади невыгодно  обрамляют  его
небольшую фигуру, к тому же  кажущуюся очень скромно одетой в темном мундире
Преображенского полковника -- среди всех этих  перьев, лосин,  лент, шлемов,
генерал-адъютантских эполет и звезд.
     Александра Федоровна отделена от мужа не только его бесконечной свитой,
но  еще и каретой императрицы-матери. Вдовствующая императрица едет  впереди
молодой.  Ей  и формально и, пожалуй, по  существу  принадлежит в окружающем
блеске второе  место.  Та же, которая всюду желала бы главенствовать, должна
покуда довольствоваться третьим.
     Александра  Федоровна  едет в обитой  атласом и  расписанной  розами  и
купидонами карете Екатерины Великой. Она сама выбрала ее.  Маршалу коронации
императрица объясняет свой выбор редким изяществом линий шедевра знаменитого
лондонского  каретника, но возможно,  что  ей  смутно нравится  следовать  в
экипаже  "Северной  Семирамиды",  бывшей  когда-то, как  и она,  захолустной
немецкой  принцессой,  которой  на   первых  порах  солоно  приходилось  при
негостеприимном русском дворе.
     За  каретой   государыни  тянутся  четырнадцать   золоченых   карет   с
придворными дамами первых  двух  классов, то есть старых,  то есть преданных
Марии Федоровне и  относящихся к молодой царице с холодом и скрытой враждой.
Шествие замыкает эскадрон улан ее величества, подшефной ей части, где в день
принятия шефства в полковом  собрании во всеуслышанье говорится:  "Все равно
вдовствующая государыня останется  для  нас старшей".  Так царица Александра
едет венчаться на царство, окруженная людьми,  которые ее не любят и которых
не любит она.
     397
     У Новых  Триумфальных  ворот великий  князь  Сергей, генерал-губернатор
Москвы, подает царю рапорт и присоединяется к  свите. Еще одна  остановка  у
Иверской. Царь и обе  царицы приближаются к прославленной чудотворной иконе.
Народ,  которому  здесь  удалось  ближе прихлынуть  к  царю, особенно  шумно
приветствует Марию Федоровну, которая в ответ улыбается и плачет, не вытирая
слез. Только тридцать лет  отделяют эту минуту от  другой,  когда по приказу
московского совета сюда явится  наряд  рабочих, чтобы  разрушить и увезти на
свалку "мешающую уличному движению" святыню.
     Шествие  направляется  в  Успенский  собор.  Все  колокола  кремлевских
церквей  звонят,  и  чем  ближе  подходит  царское  шествие,  тем  громче  и
торжественней  их  голоса. Но когда царь  совсем  приблизился  к распахнутым
дверям  храма, комендант  Кремля дает  знак,  и ангельский  трезвон  по  его
команде умолкает.  Православный царь переступает  порог  собора,  где спустя
пять  дней  его  помажут  на   царство  под  оглушительную  пальбу,  как  на
артиллерийском полигоне. Делать нечего-- таков церемониал. Там ясно сказано:
"Колокольный звон прекращается. Салют в 85 выстрелов".
     Коронация будет  14 мая. Пока происходят  приемы  иностранных послов  и
всевозможных  делегаций, освящение  государственного  знамени  и перенесение
императорских регалий. Под сопровождение всей этой утомительной  официальной
суеты -- царь с царицей говеют.
     На  12-е  назначен  "церковный"  парад прибывших  на  коронацию сводных
войсковых  частей. С утра льет  проливной  дождь.  Войска,  выстроенные  под
открытым небом, ждут государя. Назначенный час пришел, но царь, обычно такой
аккуратный,  не  едет. Солдаты промокли, мундиры  и головные уборы  потеряли
свой щегольской вид, сапоги набухли,  ружейные стволы полны водой. Несколько
раз едва  слышится стук  копыт,  дается  команда "смирно", и войска радостно
настораживаются. Нет, это проехал извозчик или прогрохотал ломовик.
     398
     Солдаты мокнут и ждут, дождевые капли катятся по их напряженным, хмурым
лицам,  точно   слезы   обиды.  Офицеры  смущенно  переглядываются.  Наконец
командующий парадом  решается на  не совсем обычный шаг: он  идет произвести
разведку.   У  лагерной   церкви   его   встречает   запыхавшийся   дежурный
флигель-адъютант. Парад  отменяется. Царь  велит  передать  войскам  царское
спасибо заочно.
     Дождь льет целый день, не прекращается  он и на следующий. С утра 13-го
по городу разъезжают герольды, извещая  о завтрашней коронации. Они одеты  в
ботфорты  и камзолы, на  их широкополых шляпах треплются  мокрые  страусовые
перья.  Герольды  бьют в барабаны  и  трубят  и длинные средневековые трубы,
издающие  тонкий, жалобный звук, непривычный для русского уха. Народ смотрит
на них, как на ряженых.
     Там,  где  они  останавливаются, сейчас  же происходит  давка,  нередко
переходящая  в  драку:  скупщики  платят  по  тридцать  копеек  с  листа  за
отпечатанные золотом и вязью афишки, которые раздают герольды.
     Опасения,  что  дождь будет  лить и  во  время  коронации,--  напрасны.
Безоблачное  голубое небо обещает чудный день. С шести часов утра все улицы,
прилегающие  к  Кремлю, полны  народом.  С  кремлевских колоколен начинается
особый,  как   во  время   крестного   хода,  благовест  "перебором".  Вдоль
расстеленного  от  Красного крыльца  до Успенского собора  сукна  становятся
шпалеры  дворцовых  гренадер и  кавалергардов.  На  трибуне,  сооруженной на
площади,  рассаживается  придворный  музыкантский хор в  красных мундирах  с
причудливыми  музыкальными  инструментами  в  форме  охотничьих   рогов.  На
Софийской набережной фронтом к  Москве-реке  становится  шесть  гренадерских
батарей.
     Задолго  до семи часов,  когда первый салют дает знать,  что  торжество
началось, царь  и царица готовы. На царе  Преображенский мундир, андреевская
цепь, шашка. Царица в сером парчовом платье. Она очень  плохо спала и встала
с тяжелой головой и с резкой ломотой в суставах ног, которой с детства при
     399
     малейшем  волнении она страдает. Но  волнение  же  делает  розовыми  ее
обычно  бледные  щеки,  глаза царицы  блестят,  и, если  не  знать,  что она
страдает и грустна, можно счесть ее бодрой и оживленной.
     Маршал коронации граф Пален докладывает царю,  что все  готово. Трубы и
литавры с двух дворцовых террас извещают о начале высочайшего выхода.
     Первой  в  Успенский  собор  шествует  по церемониалу Мария  Федоровна.
Уступая  место  той, которую  она  гак  долго  третировала  как неподходящую
невесту, вдовствующая государыня  должна проделать теперь  как  бы  обратный
путь -- от власти к забвению.  Какая ирония! Ей приготовлен тот же "алмазный
трон", на котором она сидела тридцать лет назад, венчаясь  на царство,  и та
же корона должна еще раз блеснуть на ее голове,  отражая чужую славу... Если
Мария Федоровна не отдавала себе до сих пор ясного  отчета в происшедшей для
нее  перемене --  коронационный церемониал пышно и  бесстрастно подчеркивает
это.
     Когда  Мария  Федоровна  входит  в собор  и занимает свой  вдовий трон,
начинается  главное.  Царь   с  царицей  спускаются  с  Красного  крыльца  и
становятся  под  разукрашенный  черно-желтыми  страусовыми перьями балдахин,
который держат тридцать два генерал-адъютанта.
     Начинается шествие. Золотых  мундиров  на площади  так много, что, пока
царский  балдахин, покачиваясь,  тихо  движется  к  собору,  кажется,  будто
расплавленное  золото непрерывно течет по красному  сукну. Оно  вливается  в
собор и,  не  останавливаясь,  льется дальше. В храме всего тысяча  мест,  и
только  немногие избранные  остаются присутствовать при коронации. Остальные
кружным путем возвращаются во дворец.
     В  дверях  собора  ждут три митрополита --  московский, петербургский и
киевский. В  сопровождении их царь и  царица подымаются  на тронное  место и
садятся  на царские  престолы,  сзади которых  с палашом  наголо  становится
командир кавалергардского полка.
     Этот кавалергард  с обнаженной саблей, комендант, заставляющий умолкать
колокола, военная
     400
     форма, в  которой  коронуется  Николай  II, шашка, которую  он  снимает
только  у  входа в  алтарь  уже после  возложения  короны,-- все это придает
церемонии характер смотра или парада, очень далекий  от насквозь церковного,
грустного и трогательного помазания на царство старых московских царей.
     Московские цари шли  в  Успенский  собор  со "Славой", с пением молитв,
ладаном и зажженными свечами. Государственные регалии
     несли на золотом блюде протопопы. Пушки не стреляли. Оружие на
     царе  показалось  бы тогда  кощунством.  Бармы  и  царский  венец  были
украшены   изображением   ангелов  и  святых.  Царь  просил   у  митрополита
благословения на царство и подтверждения церковью его царских прав,
     и митрополит, возлагая на него венец, почти грозно напоминал ему:
     "Сам  ты имеешь  Царя в небесах.  Будь же праведен, если хочешь,  чтобы
милостив был к тебе Царь Небесный".
     Это   круто  переиначивает   Петр,  одевает   бутафорской   мальтийской
романтикой  Павел,  и потом  старательно  обезличивают  несколько  поколений
петербургских чиновников.
     К  тронному  месту  по  обитым  малиновым  плюшем ступеням  поднимается
митрополит.   В  коронации  Николая   II   наступает  патетический   момент,
непредусмотренный церемониалом.
     Царь  внятным,  звучным  голосом читает символ веры. Когда  он  кончил,
приближаются  еще два митрополита и надевают на него  порфиру и цепь первого
ордена  империи.  Сейчас царь  возложит  на себя  корону, которую уже подает
священнослужителю дряхлый  граф  Милютин,  сподвижник  Александра  II.  Царь
делает шаг вперед  и протягивает руку к короне. Но, когда он хочет взять ее,
тяжелая  бриллиантовая  цепь  Андрея  Первозванного,   символ  могущества  и
непобедимости, только  что на  него  возложенная, отрывается от горностаевой
мантии и падает к ногам царя.
     Николай II с протянутыми к короне руками замирает на месте. Он не берет
короны и не опускает протянутых рук. Он неподвижен. Глаза его стали
     401
     светлыми и пустыми. Они уставлены куда-то в пространство,  поверх всего
окружающего.
     Это  странное выражение знают  близкие к Николаю II люди.  Под влиянием
гнева или страха серо-голубые задумчивые глаза царя  -- выцветают, тускнеют,
расширяются,  вдруг становятся  двумя  неподвижными  просветами  в  какую-то
леденящую  пустоту.  Тогда  кажется,  что  он  ничего  не  видит, ничего  не
чувствует и не замечает.
     Так на  узкой,  залитой  солнцем  улице  Оцу  он смотрит, откинувшись в
рикше,  в  искаженное  лицо фанатика-самурая,  так  глядит  в  окно  вагона,
подписывая  акт отречения. Таков, должно быть, взгляд царя  в ночь на 16--17
июля 1918 года, когда Юровский наглым срывающимся  голосом  кричит: "Николай
Романов, Уральский совет постановил вас расстрелять!" -- и вскидывает наган.
     Один из шести камергеров, поддерживающих  царскую мантию, наклоняется к
сверкающей  на  полу  регалии  и  подает  ее  министру   двора.  Тот  прячет
Андреевскую цепь... в карман... Николай  II выходит из  оцепенения. Руки его
опускаются к красной подушке и медленно поднимают над головой переливающуюся
при свете бесчисленных свечей корону.
     Когда корона  возложена  царем на  себя и на коленопреклоненную царицу,
свершено  миропомазание, царь причастился в  алтаре, присутствующие принесли
поздравления и отслужена литургия, начинается  выход  из  собора.  Первая --
через южные двери -- удаляется Мария Федоровна. Царь и царица, выждав, когда
никого из свиты  вдовствующей государыни  в  соборе  не остается,  встают  и
покидают храм через северные, противоположные двери. Таков церемониал. Хочет
ли он этим подчеркнуть, что отныне пути сына и матери расходятся?
     Возвратясь обратно,  царь с царицей  поднимаются на Красное  крыльцо  и
троекратно кланяются народу. Это сохранилось от  старого московского обычая,
это  трогательно и  красиво.  Но  народ, теснящийся где-то  за  кремлевскими
стенами, чтобы видеть этот царский
     402
     поклон, должен был глядеть в хорошие цейсовские бинокли.  Невооруженным
глазом он видит только много золота и красного сукна, много штыков и знамен,
и единственное, что  ему доступно,-- это подхватывать  "ура", которое начато
не им.
     Церемония, начавшаяся в семь утра,  кончается  в 12.55.  Царь  и царица
удаляются  отдохнуть.  Но  долго  отдыхать  нельзя.  Через  час с  четвертью
начнется торжественная трапеза в Грановитой палате.
     Туда  уже перенесены из  Успенского собора царские троны, и митрополит,
только что благословивший Николая II на  царство, ждет, чтобы благословить с
той же торжественной обрядностью приготовленное французскими поварами меню.
     Царь в короне и порфире садится между двумя царицами за отдельный стол.
Особы двух первых классов,  стоя,  ждут, пока  царь отведает первого блюда и
спросит  пить. Тогда с глубоким придворным поклоном садятся  за  стол и они.
Остальные, в  том числе накормленные заранее члены дипломатического корпуса,
"не оборачиваясь лицом к дверям", иначе говоря-- пятясь, покидают Грановитую
палату.
     Трапеза длится очень  долго и подчинена сложному этикету. Каждое блюдо,
подаваемое на  высочайший  стол,  конвоируется  кавалергардским  офицером  с
обнаженной  саблей,  точно  это  не жаркое  или сладкое,  а  государственная
регалия  или  денежный  ящик.  Право  подавать  блюда принадлежит  отставным
"штаб-офицерам из дворян Московской губернии"--именно им и никому другому.
     Обер-шенки под гром труб и литавров провозглашают тосты, сопровождаемые
пушечным салютом. За  здравие  государя  пьют под стерлядь  при  салюте в 61
выстрел. Затем за Марию Федоровну  (паровой барашек  -- 51 выстрел), молодую
царицу (заливное из фазанов  -- тоже 51 выстрел), императорскую фамилию  (31
выстрел--каплуны с салатом). Наконец обер-шенк провозглашает последний тост:
"За всех верноподданных". Он сопровождается  всего  21 выстрелом, и пьют его
под спаржу.
     403
     После  тостов бас, тенор,  меццо-сопрано и  хор исполняют торжественную
кантату.  Но  времена,  когда  блестящий  стиль  и империя  были синонимами,
безвозвратно  прошли.  В роли  Ломоносова или  Державина  фигурирует  теперь
Виктор Крылов, сочинитель бытовых
     пьес  и  бесталантливый стихотворец.  И  под  древними  сводами  льются
водянистые стишки "под Кольцова":

     Звездочки небесные
     Искрятся, играют.
     Горы, нивы, пажити
     Убрались, украсились,
     Чтобы честно праздновать
     Праздник всей России...

     Та, кого в эти дни  каждый считает счастливейшей из  женщин,-- коченеет
от физической и душевной усталости. Губы царицы, которые
     по церемониалу должны "милостиво улыбаться", все резче
     складываются в трагическую усмешку. Она одинока и несчастна.
     Окружающие?  Льстивая, раззолоченная  свита? Но -- "я чувствую, все они
неискренни, никто не  исполняет долга,-- все служат из-за карьеры  и  личной
выгоды". Церковь, только что венчавшая ее на царство? У царицы нет доверия к
официальной церкви: "Когда я вижу митрополита, шуршащего шелковой  рясой,  я
спрашиваю себя--какая разница между ним и нарядными великосветскими дамами?"
Любовь  мужа?   Но  как,  любя   ее,  он  мог  утвердить  список  участников
торжественного спектакля, где "только две петербургских балерины  и одна  из
них... Кшесинская". Народный восторг? "Ура"  толпы было в десять раз громче,
когда  проезжала  императрица-мать,--  все это  заметили. Будущее?--  царицу
пугает  будущее.  Эта цепь, оборвавшаяся  в миг коронации,--  какая зловещая
примета!..
     "Я  мучусь и  плачу целыми  днями",-- пишет Александра Федоровна  своей
немецкой подруге. Она плачет и мучается: ее "прежние иллюзии одна  за другой
тают", и новых у нее еще нет.
     После  пятнадцати   часов  непрерывного  напряжения,  когда   опасность
расплакаться так же сильна, как
     404
     страх  упасть  в обморок, Александра Федоровна,  венчанная  на  царство
императрица всероссийская, выходит на балкон, чтобы открыть иллюминацию.
     Балкон обращен к набережной Москвы-реки. Бледная, тонкая, прямая царица
становится у перил и смотрит на черную воду. Потом медленно протягивает руку
к  букету,  который подносит ей церемониймейстер. Едва она берег букет -- он
весь загорается электрическим светом.  Это сигнал. Разом вспыхивают  вершины
башен, колокольня Ивана Великого, древние кремлевские стены и вся Москва.
     Но  царица не  видит этих  синих, красных, зеленых  засиявших без числа
огней. Их  в ту  же  минуту заслоняет  бледное ушастое  лицо  Победоносцева,
первым заметившего, что государыня лишается чувств,
     и бросившегося ее поддержать.

        ХОДЫНКА

     "У  ласкового князя Владимира пированьице почестен-пир для всех званых,
браных, приходящих..." Задолго до 18 мая "Особое установление по  устройству
коронационных зрелищ  и праздника" распространяет в Москве  афиши под  таким
заголовком. Это высокопарное  приглашение  зазывает  гостей на  то  страшное
"пированьице", с  которого  около  двух тысяч  человек отправятся  прямо  на
Ваганьковское кладбище.
     Дальше подробно  перечислены  развлечения  и блага, ожидающие  "званых,
браных,  приходящих" на  Народном празднике. Развлечений обещано  много. Тут
театральные   представления   на  открытых   сценах:   "Руслан  и  Людмила",
"Конек-Горбунок", "Ермак Тимофеевич, или Завоевание Сибири"  со "сражениями,
плясками,  пением  и  сновидением  Ермака";  тут  гармонисты,  балалаечники,
раешники, петрушки, силомеры и предсказатели судьбы.  Особенно соблазнителен
знаменитый дрессировщик Владимир Дуров, собирающийся показать "электрический
пароход, управляемый кры-
     405
     сами",  "поездку козла  на  волке", "ежа,  стреляющего  из  пушки",  и,
наконец, "новость": "танец кошки на голове дога".
     Дразнят также воображение призы  за  гимнастику: 50  глухих  серебряных
часов "с портретами Их Величеств и цепочками белого металла" и сто гармоник.
Призы эти предназначены за лазание на мачту, бег и хождение по бревну.  Они,
правда,  "по  независящим  обстоятельствам"  останутся  неприсужденными,  но
ловким гимнастам, явившимся их добывать,  жаловаться  не приходится. Хорошие
мускулы и гимнастическая  сноровка очень  пригодятся им, когда  вместо того,
чтобы любоваться "танцем кошки на  голове дога", самим придется танцевать на
человеческих головах и, вместо хождения по бревну, шагать как по бревнам, по
наваленным  друг  на  друга  покойникам  и  умирающим.  Призом  за  эти,  не
предусмотренные в программе  праздника  "гимнастические  упражнения",  будет
зато  нечто более  ценное, чем серебряные часы, хотя бы  и  с  портретами Их
Величеств, призом будет спасенная жизнь.
     Рассчитывать на  получение отпущенных  на толпу в пятьсот тысяч человек
50  часов и  100  гармоник могут,  однако,  немногие  самонадеянные ловкачи.
Остальные,  более  скромные,  не  мечтая  о  часах, хотят получить  "царский
подарок", который обещан  всем. Содержание этого  подарка тоже перечислено в
афише. Это сайка,  полфунта колбасы, три четверти  фунта  сластей и  орехов,
вяземский  пряник и "коронационная"  кружка  -- все  завязанное  в  ситцевый
платок с  изображением  Кремля.  Колбаса  в подарке,  заготовленная чересчур
загодя,  окажется тухловатой,  и жестяная бело-голубая кружка  будет  спустя
неделю продаваться на Сухаревке по пятнадцати копеек.
     Но  то, что  будет  через  неделю,  никак не  может повлиять на то, что
сейчас. Толки о подарках и развлечениях растут, вяземский пряник  и платок с
Кремлем  сияют  магической приманкой, тем  более,  что  народное воображение
дополняет явную  скупость, с  которой составлен "подарок", пущенным  слухом,
что в некоторые из кружек положены билеты выигрышного займа. От детей до
     406
     стариков  все  собираются   на  Ходынское  поле  за  заветным  узелком.
Собираются не только москвичи и  жители окраин, но и крестьяне из лежащих по
соседству деревень:  по  одной  Курской дороге в ночь с  17-го  на  18-е мая
приезжает в Москву, на праздник, двадцать пять тысяч человек.
     Едва Ходынка стряслась,  сейчас же вокруг нее начинается борьба сильных
противодействующих страстей.  Великий князь  Сергей,  враждующий с министром
Воронцовым-Дашковым, яростно нападает на  министерство двора. Граф Воронцов,
не  оставаясь в долгу,  винит во всем  полицию, "непосредственно подчиненную
Его  императорскому  высочеству". Обер-полицмейстер Власовский сначала хочет
отделаться обычной полицейской  наглостью. Его первый рапорт гласит: "Убитых
сто  человек,  порядок  восстановлен".  Потом  он  театрально  стреляется  в
приемной генерал-губернатора:  адъютант толкает поднесенную к виску  руку  с
револьвером, и пуля летит мимо.
     Действительный статский советник Бер, начальник "Особого установления",
с чувством исполненного долга показывает следователю:  "Я велел не  засыпать
оставшиеся  от  выставки  1832  года ямы нарочно,  чтобы сдерживать  народ".
"Узелков было четыреста тысяч, а народу привалило миллион, каждая сайка была
у  нас  на счету",-- оправдывает его  помощник,  архитектор Николин,  особое
устройство  буфета в виде мышеловки, где  в узких (на два человека) проходах
погибло в давке множество людей. Столько скрытых пружин и невидимых тормозов
-- честолюбия, упрямства, боязни ответственности -- пускается со всех сторон
в  ход,  что  в  расследовании,  составленном министром юстиции  Муравьевым,
отлично видно,  как  произошла Ходынка, и совсем не  ясно, по чьей  вине она
произошла.
     После Муравьева самостоятельное  следствие ведет маршал  коронации граф
Пален. Его  доклад более определенен. Он,  хотя и в очень  осторожной форме,
прямо  обвиняет  в  бездействии  власти   "августейшего  генерал-губернатора
Москвы". На докладе Палена,
     407
     представленном  царю  уже  в   Петербурге,  "Его  Величество  соизволил
положить самую лестную  резолюцию",  но через  несколько  дней  "приехал  из
Москвы великий князь Сергей, и дело совершенно было перерешено".
     В  конце концов  ничего толком не  выясняется, никто не обелен  вполне,
никто  не  несет сколько-нибудь  серьезного наказания. И над  Ходынкой после
всех расследований  еще больше сгущается тот зловещий туман, который  описал
Толстой: "Народу было так много, что, несмотря на ясное утро,  над Ходынским
полем стоял густой туман -- от дыхания человеческого". О виновниках  Ходынки
и  о ее  жертвах забудут, но  туман  отработанного  воздуха,  которым нельзя
дышать,-- останется навсегда, расползется по всей России.
     Для  раздачи царских подарков  на Ходынском поле  строятся 150 бараков.
Строятся  они  друг около друга-- между  каждым проход для двух человек. Эти
бараки,  или буфеты, образуют треугольник,  острый угол которого обращен  ко
рву. Ров песчаный, изрыт глубокими ямами. От  угла бараков до рва расстояние
25 аршин, ширина рва 80 аршин.
     Раздача подарков назначена на 10 часов  утра  18 мая.  Наряд  полиции и
казаков  для  охраны порядка  должен явиться  "заблаговременно" -- в девять.
Полиция  и  казаки будут  регулировать  течение  движущейся со  всех  сторон
столицы толпы,  направляя  ее  к  буфетам за подарками, а  оттуда в  сторону
павильонов и  эстрад с развлечениями,  где ее уже будут ждать дрессированные
ежи и раешники, "Конек-Горбунок"  и дивертисмент. Ямы и рвы, с одной стороны
окружающие  буфеты,  помогут  полиции сдерживать  народ  (одной  полиции  не
справиться:  ее не  так уж  много--1800 городовых), а узкие  проходы  на два
человека, т. е. на триста человек по всей линии буфетов, обеспечат получение
каждым  своего узелка  и  помешают недобросовестным  схватить лишнюю  сайку,
которые "все на счету" у "ласкового князя Владимира".
     408
     Все заранее отлично взвешено, рассчитано и предусмотрено--  упущена  из
виду только самая малость. Народ начинает собираться на Ходынку  с вечера. В
час   ночи  толпа  так   плотна,  что  над  ней  стоит  туман   "от  дыхания
человеческого"  и  то там, то здесь  уже слышны первые стоны изнемогающих  в
давке и теряющих сознание.
     Народ собирается  с  вечера.  Так как никакого  начальства нет  и никто
ничего не регулирует -- люди  идут со  всех сторон  и  располагаются  вокруг
буфетов  как кому заблагорассудится. Ночь жаркая  и душная. Многие  приходят
налегке,  босиком, в неподпоясанных рубахах  и  тут  же укладываются  спать.
Другие зажигают костры, пекут на огне картошку и угощаются водкой. Некоторые
принесли  гармоники,  слышна  музыка,  песни,  кое-где пляшут. Это  часов  в
двенадцать.
     После  двенадцати  толпа  угрожающе  вырастает.  Понаехали   мужики  из
деревень, подошли рабочие с окраин. Греться у костров или плясать уже нельзя
--  каждый  торопится  занять   место  получше,  и  каждый  теснит  другого.
Праздничное добродушное настроение  сменяется сумрачным  и нетерпеливым. Эта
трех- или четырехсоттысячная толпа вполне предоставлена себе самой. Впрочем,
не вполне. Ее  стерегут назначенные в подмогу  отсутствующей полиции  волчьи
ямы и восьмидесятиаршинный ров.
     В час  ночи  из  толпы  выносят  девушку в  бесчувственном состоянии  и
нескольких подростков.  В три утра в  народе  кричат: "Что же вы нас умирать
заставляете в давке!" В четыре  часа утра уже то и дело из толпы передают по
головам людей  без признаков жизни. Народ  у буфетов  волнуется и  напирает,
дощатые буфеты трещат.  "Скоро  ли будут раздавать?"  --  слышится  со  всех
сторон.  Перепуганные  артельщики  и   заведующие  буфетами  собираются  под
предводительством поднятого с постели растерянного Бера на импровизированное
совещание. "Если  мы  не  начнем  раздавать,  толпа  нас  сотрет",-- говорит
какой-то  Лепешкин,  и  голос  этого безвестного  Лепешкина  решает все. Еще
минуту назад катастрофу можно было, пожалуй, пре-
     409
     дотвратить. Но вот решено раздавать. Первые узелки с подарками  летят в
толпу. И толпа, как на приступ, бросается к буфетам.
     "...Через полчаса я взглянул из будки (показание одного из раздававших)
и  увидел в  том  месте, где ждала  публика раздачи,  люди  на земле один на
другом, и по ним идет народ к буфетам. Люди эти лежали как-то странно: точно
их  целым рядом  повалило. Часто  тело одного  покрывало часть тела другого.
Видел я такой ряд мертвых людей на  протяжении аршин  пятнадцати. Лежали они
головами к будкам, ногами к шоссе."
     "Я  видела (из  другого  показания),  как  из  толпы,  которой  удалось
пробраться  вовнутрь  площади,  через проходы  выбегали люди в  растрепанном
виде,  в  разорванном  платье,  с  дикими  глазами,  мокрые,  с  непокрытыми
всклокоченными волосами и со стонами прямо ложились, падали на землю. Многие
были в крови, некоторые кричали, что у них сломаны ребра."
     "Я  споткнулся  на мертвого человека, когда толп меня  понесла. На меня
упало несколько человек. я  чувствовал, как народ перебегает по тем, которые
на мне лежали. Я лишился чувств, может быть, на полчаса, может быть, на час.
Когда меня привели в сознание и подняли, то надо мной было трупов пятнадцать
и подо мной десять трупов."
     "Около меня  оказался мальчик, который сильно кричал.  Я и  еще  кто-то
приподняли его над толпой, и он пошел ceбе по головам." "Мой локоть оказался
на руке какой-то женщины. Я слышал, как у нее треснула рука, и она  упала на
землю."  "Покойники,  которых  я (унтер-офицер  вызванных  наконец-то войск)
вытаскивал из толпы, стояли в толпе. Она старалась  от них  отодвинуться, но
не  могла."  "Мертвая девушка  стояла в толпе, голова ее качалась  в  разные
стороны, и  толпа, двигаясь вперед, несла ее с собой."  "Больше всего трупов
лежало на пресечении буфетов -- на небольшом пространстве более трехсот."
     Таких  показаний  без  числа  и в "Следственном  производстве судебного
следователя по делу о беспоряд-
     410
     ках на Ходынском поле" и в "Записке министра юстиции" по этому делу. Из
толпы кричат: "Уберите мертвецов!" Солдаты входят в толпу "аршина на  три" и
выхватывают кого могут, живых или мертвых, дальше они протиснуться не могут.
Вообще спасают людей почти исключительно войска: полиция, явившаяся только в
шесть  утра, первым  делом  оцепляет  императорский  павильон  и трибуны для
высоких гостей, чтобы "народ чего не повредил". "Я обратился к городовому,--
показывает свидетель,--с  просьбой дать  умирающему воды  и  вообще  оказать
какую-нибудь помощь. Он ответил: "Нам ничего не приказали".
     Французский  посланник  граф  де  Монтебелло одним  из первых  узнает о
Ходынской  катастрофе.  К  чувству ужаса,  которое  он испытывает,  слыша  о
тысячах  задавленных  и   изувеченных,   присоединяется   огорчение  личного
свойства:  назначенный на  сегодня большой бал  во  французском  посольстве,
конечно, придется отменить: sole <i>{"морские языки", деликатесная рыба (фр.</i>)},
прибывшие  во  льду из Парижа, и вагон средиземных роз пропадут. Быть может,
однако, слухи преувеличены и несчастье не так велико? Граф Монтебелло звонит
по  телефону   губернатору  Москвы  и  министру   двора,  но  сведения  этих
высокопоставленных  лиц так же неясны и противоречивы, как рассказы повара и
камердинера. Тогда граф отправляется на Ходынку сам.
     Огромное  поле  оцеплено  войсками,  но  французского  посла,  конечно,
пропускают.  Он  еще  застает  неприбранным  жуткий  беспорядок  только  что
совершившегося непоправимого  несчастья. Земля  истоптана  и изрыта, кое-где
видна  кровь,  то  там, то  здесь  валяются шапка, кушак,  пола  оборванного
платья.  Он видит  множество  мертвых,  которых  молодцеватые городовые  уже
складывают  рядами,  как  дрова, на  телеги,  чтобы развозить по участкам. В
зависимости от того, где  их  застала смерть, мертвецы резко отличаются друг
от друга. Погибшие в рвах, колодцах и узких
     411
     проходах обезображены и окровавлены  ("Я узнала брата только по лбу",--
говорит сестра одного);  задушенные в толпе -- не имеют внешних повреждений,
зато  их глаза широко  раскрыты,  иногда совсем вытаращены, и  в них застыло
одинаковое дикое выражение ужаса. Многие из этих принаряженных мертвецов еще
сжимают в скрюченных пальцах узелки с царскими подарками.
     На   Ходынку   непрерывно  прибывает   разное   начальство,  сановники,
высокопоставленные любопытные.  Чрезвычайный китайский  посол  Ли  Хун-Чжан,
приехавший получать двухмиллионную взятку, равнодушно оглядывал  поле  -- он
привык  к  вещам и  пострашней,--  осведомлялся: "Неужели  об  этом  доложат
государю?"  Узнав,  что  все  уже  доложили,  он  пожимает  плечами:  "Какие
неопытные у вас министры -- у нас бы никто не побеспокоил  богдыхана, убрали
бы  мертвецов  -- и  все".  Это  трезвое  суждение  встречает  сочувствие  у
некоторых представителей высшего общества.
     "От  государя  следовало  бы все скрыть",-- горячится камергер Дурасов.
"Какие пустяки. Это всегда  бывает  при коронации",-- заявляет конногвардеец
Шипов. Витте, думающий после слов Ли Хун-Чжана: "Ну, все-таки мы ушли дальше
Китая",--пожалуй, немного преувеличивает.
     Пробирались  на Ходынку,  хотя их и велено не пускать, и корреспонденты
газет,  русские и иностранные.  Среди  них  находится и  знаменитый  Диллон,
приват-доцент Харьковского университета и большой знаток России. Он, хотя  и
видит   все  своими   глазами  и  получает  все  сведения   из  первых  рук,
впоследствии,  вспоминая  Ходынку, изобразит ее так: "Катастрофа произошла в
тот самый момент, когда императорская чета  заняла свои  места и полмиллиона
голосов криками приветствовали самодержца Святой Руси и  его супругу". Далее
он   говорит:  "Император   показал  себя  совершенно  безучастным  к  этому
бедствию".
     "Совершенное  безучастие" Николая II к Ходынке -- такой же явный вздор,
как то, что она произошла в присутствии царя. Искажение это со стороны Дил-
     412
     лона   нельзя,   однако,   объяснить   ни   недоброжелательством--  он,
определенно,  друг  старой  России,--  ни  недобросовестностью--  опытный  и
осторожный журналист, остальные факты  он передает вполне точно. Не выражает
ли  бессознательно он,  на  старости  лет  перебирая  события, вместо фактов
впечатление от них, оказавшееся более  ярким и долговечным? Разумеется, царь
не был безучастен  к  народному  горю, но им  --  по  личному почину или  по
советам приближенных, действительно делается в день Ходынки все, чтобы такое
впечатление создалось.
     Потрясенный страшным зрелищем французский посол  едет с Ходынского поля
к обер-церемониймейстеру  коронации графу Палену. Тот  сообщает  ему решение
государя, в котором Монтебелло, и  не зная его, заранее  не сомневается: все
празднества  отменены, будет объявлен  траур, царь с  царицей  удаляются  на
несколько  дней в монастырь,  чтобы  засвидетельствовать  и подчеркнуть свое
глубокое горе. Пален только что видел Николая II: царь был в отчаянии, глаза
его были полны  слез. Плачет и  сам  Пален. Молча  пожав старому придворному
руку--что скажешь в таких обстоятельствах?--  Монтебелло, вернувшись  домой,
отдает  распоряжение прекратить все приготовления  к  балу.  Когда,  немного
успокоившись  от   пережитого,  он  садится  писать   в  Париж  донесение  о
происшедшем,  от великого  князя  Сергея приезжает  адъютант с удивительными
новостями. Государь передумал. Траура не будет. Все празднества, в том числе
и сегодняшний бал у французского посла, должны состояться.
     Говоря  о "совершенном  безучастии  самодержца Святой Руси" к народному
бедствию, тот  же Диллон в доказательство своих  слов указывает, что "оно не
помешало целой серии  обедов и балов при дворе и в иностранных посольствах".
И на этот раз, к сожалению, его нельзя опровергнуть.
     Ходынское поле приведено в порядок с той идеальной быстротой, с которой
обычно действует полиция, заметая следы случившегося по ее вине. Поле
     413
     подметено, сломанные бараки починены, кровь посыпана песочком, мертвецы
убраны.  Часть их  развезена  по  участкам,  но всех  увезти не  удалось,  и
распорядительный обер-полицмейстер велел уложить на  дне того самого  рва, в
котором они погибли. Аккуратно покрытые рогожами,  охраняемые часовыми, они,
никому не мешая, отлично  могут  полежать  тут,  пока на Ходынке  происходит
концерт в высочайшем присутствии. Потом, когда отбудут царь и высокие гости,
уберут и их.
     Трубы  оркестра  сияют  на  майском  солнце,  и воздух дрожит от  грома
патриотического концерта. Новая толпа, праздничная и оживленная, напирает на
открытую сцену, где Ермак завоевывает Сибирь, и электрический пароход плывет
в лоханке, управляемой вымуштрованными Дуровым крысами.
     Вдруг все представления прекращаются и по огромному полю перекатывается
"урра":  на  обитой  красным  сукном  площадке  императорского  павильона  в
окружении великих  князей и свиты появляются царь  и  царица. Урра!..  Боже,
царя  храни!.. Ветер треплет белое страусовое боа Александры Федоровны, ярко
блестят царские  полковничьи погоны,  кругом мундиры, ленты, кивера, золотые
фалды  придворных,  сабли,  лядунки,  звезды. Боже,  царя  храни...  Урра!..
Кивера, перья, мундиры-- больше ничего нельзя разобрать.
     Царь по дороге встречает на Тверской  запоздавший воз с мертвецами.  Он
выходит из экипажа, велит отогнуть рогожу,  долго всматривается  в  страшную
окоченелую груду и, махнув рукой, бормоча что-то невнятное, понуро садится в
коляску. Теперь на эту шумную,  приветствующую его  толпу он смотрит  тем же
измученным, потухшим  взглядом. Императрица  подавлена  и  бледна,  она едва
стоит на  ногах. Но,  чтобы видеть  это,  надо  стоять близко, а народ стоит
далеко. Он видит только  ленты, перья и мундиры, только сиянье самодержавной
власти, которую никакие тысячи погибших не должны омрачать хотя бы на единый
миг. Действительный тайный советник Победоносцев,
     бледное и ушастое лицо которого и потре-
     414
     паный вицмундир тоже  мелькают  в свите, может быть доволен.  "Ничто не
должно умалять  священного монархического принципа",-- наставительно твердил
он  сегодня утром,  уговаривая  царя  не  объявлять  траура  и  не  отменять
празднеств. И вот священный принцип -- не умален.
     "Давно  уже  ходили  слухи  о  том, что предстоящий бал  во французском
посольстве будет одним из самых замечательных и
     самых  интересных.  В   половине  десятого  начался  съезд.  Вестибюль,
превращенный в  уголок  тропического сада,  залитого  электричеством  вместо
солнца."
     И дальше: "Бал удался вполне и закончился тончайшим ужином".
     Так  идиллически описывает  бал  у Монтебелло  "Коронационный сборник",
двухтомный  веленевый  увраж,  изданный,   чтобы  увековечить  коронационные
торжества.   Он   и   увековечивает   их   со   всем   усердием  чиновничьей
исполнительности.  Не только отмечено, что бал  "удался вполне",  сообщено и
меню "тончайшего ужина".
     Бал  проходит,   впрочем,   не  столь   "удачно",   как,  захлебываясь,
расписывают казенные перья.  "Я отчетливо  помню  напряженность атмосферы на
этом  празднестве,--  вспоминает   камергер   Извольский,  будущий   министр
иностранных дел,-- усилия, которые  делались  императором и императрицей при
появлении их в публике,  ясно были видны на их лицах".  Таких свидетельств о
подавленном настроении  царской четы, его  "грустных  глазах",  "болезненном
выражении",  ее "бледности", "резкой складке  у пытающегося улыбнуться  рта"
можно  выписать много. Но они ничего не меняют. Это все оттенки и полутона в
картине, которую будут судить с такого расстояния, где оттенки и полутона не
видны. Только - главное, основное, только свет и тень.
     Окна французского посольства широко распахнуты в теплую майскую ночь. С
улицы слышны голоса,
     415
     веселая  громкая  музыка,  в  ярко  освещенных  залах  мелькают пары  в
затейливых турах "польского".  Среди танцующих  царь  и царица  Святой Руси.
Подводы,  покрытые  рогожами,  до  поздней  ночи  дребезжат  по  Москве.  На
Ваганьковское кладбище в гробах и без гробов свозят в эту ночь для опознания
1282 трупа.  Ночь теплая, и мертвецы начинают чернеть  и раздуваться. Многие
страшно обезображены -- кого опознает сестра "по лбу", кого никто никогда не
опознает.
     Розы, доставленные из  Ниццы,  не пропали. Они  сладко благоухают  "под
электрическим  солнцем"  в  нарядных  залах  посольства. Sole  тоже  недаром
мчалась в экстренном  поезде -- ее съедят за "тончайшим ужином". Но до ужина
еще далеко -- пока надо танцевать "польский". И оркестр гремит в распахнутые
окна старинный, традиционный, торжественно-жеманный мотив:
     "Славься сим, Екатерина, славься, нежная нам мать..."

        ВЫСОЧАЙШИЕ БУДНИ

     Трупы  задавленных  на  Ходынке  догнивают в  дощатых  гробах;  регалии
русской короны покоятся в своих футлярах. Кончились коронационные торжества,
начались высочайшие будни.
     Первые годы царствования петербургский двор живет очень  парадно. Балы,
театры, охоты, смотры, высочайшие выходы.  Особенно роскошны балы в костюмах
эпохи Алексея Михайловича. Николай II и  императрица изображают царя Алексея
и царицу  Наталью; гости, разодетые в  парчу и  соболя,  пляшут  "русский" в
растреллиевских  залах. Стиль "тишайшего"  царя вообще в большой  моде. Так,
министр внутренних дел Сипягин отделывает одно из помещений министерства под
старые кремлевские хоромы.  Николай II охотно навещает  его. Царь и министр,
обсуждая государственные дела, соблюдают затейливый москов-
     416
     ский этикет XVII века. Маскарад, начатый на балах, продолжается
     в повседневной жизни.
     При дворе танцуют в летниках и сарафанах. Почему бы и не танцевать? Все
в порядке.  Машина, налаженная  в  тринадцатилетнее  царствование Александра
III,  действует  исправно, крепко  давит  внутри,  с  достоинством  избегает
внешних осложнений. Россия спокойна. На казарменном, но мощном фронтоне этой
России  начертаны слова:  "Самодержавие, православие, народность".  И покуда
кажется, что они незыблемы.
     Беспокойство, неуверенность в  себе, с которыми Николай  II  вступил на
престол, постепенно исчезают. Царь уже не жалеет, как жалел в 1894 году, что
приходится отказываться от приятного поста командира Л.-Г.  Гусарского полка
для тяжелой должности императора. "Хозяин земли русской",-- пишет он в графе
о звании на листке всероссийской  переписи и  понемногу все больше  входит в
эту  хозяйскую  роль. "Только теперь я начинаю  забирать власть",-- отмечает
Николай II в дневнике за 1903 год. Менее чем через полгода начнется  война с
Японией.
     "Никак  не могу понять, каким образом Саша может играть такую громадную
роль.   Неужели   не   видят,   что  он  полупомешанный?"--спрашивает   жена
Безобразова,  когда  ее мужа,  отставного кавалергардского  ротмистра, вдруг
производят     в    статс-секретари    его    величества--звание,     равное
генерал-адъютанту,  и  этот  "полупомешанный  Саша", доставлявший ей столько
хлопот,  поселяется в  Зимнем  дворце,  свергает  Витте, назначает  Плеве  и
делается главным докладчиком в им же основанном  "Особом  комитете  по делам
Дальнего  Востока",  в котором председательствует  царь  и  вся деятельность
которого  направлена  так,  что  точнее всего  было  бы его назвать  "Особым
комитетом по подготовке японской войны".
     Каким, в  самом деле,  образом? На  этот  недоуменный  вопрос некоторые
близкие сотрудники царя дают  ответы,  суть которых сводится  к  следующему:
"полупомешанный Саша" входит в такой неожиданный, ни
     417
     с  чем  не  сравнимый фавор по той  причине,  что  его  проект "мирного
захвата  Кореи"  посредством  учреждения "лесных концессий  на  Ялу"  вполне
соответствует  тем  "совершенно  фантастическим   мечтам",  к  которым,   по
утверждению  этих  близко  знающих  Николая  II  людей, было  очень  склонно
воображение государя, казавшегося  со  стороны и  обычно изображаемого столь
скромным, нерешительным и нечестолюбивым.
     "Государь мечтает не только о присоединении Маньчжурии и Кореи, но даже
о   захвате   Афганистана,  Персии  и  Тибета",--   свидетельствует  генерал
Куропаткин. "Это  (безобразовский  план концессий) совершенно фантастическое
предприятие, один  из  тех фантастических  проектов, которые всегда поражали
воображение  Николая II, всегда склонного  к химерическим идеям",--  говорит
министр  иностранных  дел  Извольский,  осведомленный  не хуже  Куропаткина:
именно он тот  русский представитель в  Токио,  который незадолго до разрыва
дипломатических  отношений  подает  в  отставку,  чтобы   не  участвовать  в
провоцировании  воины,  настойчиво  предписываемом ему  "Особым  комитетом",
посылающим послу приказания  за подписью царя,  помимо и без ведома министра
иностранных  дел.  "Николай II предавался мечтам совершенно  фантастическим,
где мысль его выходила за пределы его огромного царства,  получая нереальные
очертания",-- пишет В. И. Гурко и видит в действиях царя "глубоко заложенную
по  наследству  от  пращура,  императора  Павла,  склонность  к   произволу,
абсолютную несговорчивость".
     Этот властелин шестой части  света жалуется на свою "крошечную волю" --
"my  tiny will"--и  в  то же  время  чаще,  чем любой  другой русский  царь,
безапелляционной фразой "Такова моя воля" покрывает и возводит в закон явное
беззаконие, очевидный произвол.  Перечень таких "превышений  царской власти"
Николаем  II  приводит  тот же  Гурко,  и его можно  почти до  бесконечности
продолжать. Поступки царя так двойственны, как будто он не знает сам, кто же
он -- двойник
     418
     "тишайшего" Алексея Михайловича, первый шаг которого на царском поприще
-- созыв Гаагской  конференции для провозглашения  вечного мира, или  хищный
присоединитель  "не  только Кореи, но  и  Персии",  которого  на  английской
карикатуре  изобразили спрутом,  стремящимся  щупальцами охватить  весь мир?
Кто?--  гвардейский  полковник,  добрый старший товарищ в полковом собрании,
восклицающий: "Ничто  так  не  подбадривает  меня,  как  посещение  воинской
части",--  или  жуткий  "хозяин  земли  русской" -- жуткий потому,  что  его
"несговорчивая"  мысль,  как у  полубезумного  Павла,  "выходит  за  пределы
огромного царства"  и  вслед за  собой увлекает  в  пропасть Россию? Добрый?
Злой? Доверчивый? Коварный? Любящий свою родину или "постыдно-равнодушный" к
ней?
     Кто он, царь Николай, в  туманный, ускользающий  облик  которого как ни
всматриваться, не видно ничего, кроме серо-голубых задумчивых глаз, русского
открытого лица,  застенчивой  манеры трогать  усы, нескольких противоречивых
фраз,  страшных  бед, постигших  Россию в  его царствование,  и трагического
зарева  его  судьбы?  Странным образом самые  злые  и беспощадные  отзывы  о
Николае  II принадлежат  не  врагам престола, а его  министрам,  придворным,
генералам,  носящим  на погонах  его вензеля. Враги, отвлеченно  ненавидящие
царскую  власть, конкретно  относятся  к Николаю  II прямо любовно.  "Бедный
запуганный молодой человек",-- называет его Лев Толстой. "Знаю доброе сердце
и благородные намерения  вашего величества",--  пишет в предсмертном  письме
террорист  Шаумян.  "Царь  горячо   любит  Россию",--  уверен  Петр  Струве,
марксист, почти революционер. Керенский, приехавший допросить "арестованного
полковника  Романова",  очарован  им  и  не  скрывает   этого.   "Я  полюбил
государя",--  вырывается у  эмиссара  Временного  правительства  Панкратова,
приставленного стеречь царя.  Таких  примеров множество. Это--революционеры,
преданные
     церковной  анафеме писатели,  террористы,  кончающие с собой в  тюрьме,
члены свергнувшего царя Временного правительства. Но вот голоса
     419
     с   противоположного   берега   --   голоса   министров,   царедворцев,
представителей лучших русских фамилий, даже членов императорского дома.
     "Нечто   вроде  Павла  Петровича,  но   в  настоящей  современности",--
определяет царя П.  Н. Дурново. Витте, с удовольствием повторив эту фразу от
себя, подчеркивает  "все убожество мысли и болезненность души самодержавного
императора",    его   "сознательное   стремление   сваливать   свою   личную
ответственность на  заведомо невинных людей". Даже свой  переход  на сторону
конституционных  взглядов  Витте  объясняет  личными  чертами  царя:  "Когда
громкие фразы,  честность  и  благородство  существуют только  напоказ,  так
сказать,  для царских выходов, а внутри  души  мелкое коварство,  ребяческая
хитрость, пугливая  лживость", то уж  лучше противная Витте конституция, чем
самодержавие Николая II, по выражению Витте, "тупая пила в руках ничтожного,
а потому бесчувственного императора".
     "Он обладал слабым и изменчивым  характером, трудно поддающимся точному
определению,--  пишет  Извольский.--  Выросший  в атмосфере  самоунижения  и
пассивного повиновения, он обнаружил слабость  и неосмотрительность". И,  по
Извольскому, эта  "слабость и неосмотрительность"  царя заходят  так далеко,
что "если  покушение  на его жизнь  в Оцу и не  причинило ему  вреда,  то, я
уверен,  это  создало  чувство  антипатии,  даже ненависти у Николая  П-го к
Японии  и  не осталось без  влияния на направление дальневосточной политики,
имевшей своим эпилогом японскую войну".
     Витте   и   Извольскому   вторит   барон   Врангель,   отец   крымского
главнокомандующего,  видавший  виды восьмидесятилетний старец,  помнящий еще
Николая I: "Царь  ни точно очерченных пороков, ни ясно определенных  качеств
не имел.  Он был  безличен. Он ничего  и  никого не любил, ничем не дорожил.
Вежливый и любезный, он очаровывал при первой встрече и разочаровывал, когда
к нему присматривались. Он был безволен и упрям, легко давал слово и столь
     420
     же  легко брал  его  обратно. Довериться  и положиться на него  было бы
легкомысленно. Уверяют,  что он желал блага России. Но вред,  который он  ей
причинил,-- неисчислим".
     "Медовый месяц доверия",-- пускает в оборот  Куропаткин крылатую фразу,
определяя  его  изменчивость  и  непрочность царского благоволения. "Никакой
реальности не  было в его  благоволении, оно испарялось, как дым, и даже тем
легче,  чем  при начале казалось горячей",-- подтверждает слова  Куропаткина
гофмейстер  князь  Волконский. И  так  --  вплоть  до записи  великого князя
Николая  Михайловича,  которая  так неслыханно  резка, что  превосходит  все
остальное:  "А  он,  что это за  человек? Он мне противен, а я  его все-таки
люблю, так как он души недурной, сын своего отца и матери, может быть, люблю
по рикошету, но что за... душонка".
     Как  раз  великий князь Николай Михайлович,  в 1916  году  заносящий  в
дневник такой  отзыв  о  государе,  в  1897  г&lt;оду&gt; через своего брата
Александра знакомит  царя  с  Клоповым.  Именно  знакомит.  "Царь всея Руси"
принимает статистика  и  мелкого землевладельца  Анатолия Клопова совершенно
запросто. Николай  II  предупрежден, что  этот земский  статистик -- человек
откровенный,   простодушный,   пожалуй,   даже   чересчур    откровенный   и
простодушный.  Он может легко пуститься с царем в спор  или в пылу разговора
прижать  царя  в угол и  взять  за  пуговицу; если он сделает между царем  и
простым смертным  разницу,  то  разве  в том смысле,  что  царю  он больше и
откровенней  скажет. И Николай II не только охотно соглашается на  встречу с
не   знающим  и  не  желающим  знать   никакого  этикета  статистиком,   но,
по-видимому, эта  сторона встречи, простота и  непосредственность ее, больше
всего  царя и привлекает. Клопов одушевлен одной идеей говорить  с  царем  о
народных нуждах, минуя  разделяющее  царя  и  народ  "средостение". И  ничем
другим, как таким же точно стремлением царя, нельзя объяснить и  его встречу
с Клоповым и все дальнейшее.
     421
     Клопов  -- человек  очень искренний,  очень  неглупый, принадлежащий  к
распространенному в России типу страстных, но неуравновешенных и неспособных
к  систематическому  труду  и  логическому  мышлению  искателей и поборников
правды.  По словам знакомых Клопова,  он "странная смесь  духа произвола  со
стремлением  к  установлению  абсолютной справедливости".  Всякая  неправда,
всякая  нанесенная  кому-либо обида  его глубоко волнуют  и  возмущают, и он
"готов попрать все порядки и все законы для восстановления прав обиженного".
То,  что,  нарушая закон  для  восстановления  справедливости  к  отдельному
человеку,  он нарушает самый государственный  строй,-- об этом Клопов думать
не  хочет, это ему неинтересно.  При  всем том  он большой  мастер горячо  и
убежденно   говорить   о  мужике,   недороде,  безземелье,  административных
притеснениях и  с плебейско-детской простотой сразу  же заявляет Николаю II:
"Вы, ваше величество, ничего не знаете да и не можете знать".
     Царя  Клопов  не  только  не  отталкивает  всем  этим,  но,   наоборот,
очаровывает вполне.  Николай II  и земский статистик встречаются не  раз уже
без всяких посредников, беседуя совершенно запросто.  И беседы эти ведутся в
такой тональности, что,  когда  Клопов передает содержание их Льву Толстому,
Толстой  говорит:  "Если  бы   я  верил  в  обряды,  я  бы  государя  и  вас
перекрестил".
     "Тишайший царь" явственно  проступает  в  Николае  II  и  в  истории  с
Клоповым. Побуждения, с которыми царь в ней действует, так же государственно
важны, как человечески возвышенны и честны.  Клопов рассказывает  о  чинимых
Ивану  и Петру, царским  верноподданным, несправедливостях,  и царь  глубоко
растроган.  Он согласен  с  Клоповым,  что несправедливости  надо сейчас  же
исправить, и так же,  как Клопов,  готов принести в жертву закон  и правовой
порядок  для  немедленного утешения  страдающих  Ивана и  Петра. Он поручает
экзальтированному  земскому статистику разузнать на местах  "всю правду" обо
всех вот так с глазу на глаз, минуя "средостение". Еще одна наи-
     422
     вная  и трогательная подробность.  Снабжая Клопова  высочайшим  именным
повелением с почти неограниченными полномочиями, с которыми  тот  завтра же,
например,  может  получить  из  государственного  банка  сундук  денег  и  с
экстренным поездом,  подобострастно провожаемый всеми  властями, укатить  за
границу,  царь дает ему  на  расходы -- триста рублей. "Хватит?"--спрашивает
Николай  II. "Ничего,-- отвечает Клопов,--мне как  раз получать жалованье. А
если истрачусь, я вашему величеству черкну".
     Спустя недолгое время  в центральных  губерниях появляется таинственный
человек,  разъезжающий  по  деревням,  ведущий  какие-то  опросы,  обещающий
обиженным скорый и справедливый царский  суд, "царскую,  а не губернаторскую
правду". Когда его задерживают  и спрашивают, в силу чего  он  действует, он
вынимает  из  кармана  своего  измятого  люстринового  пиджака "лист,  перед
которым у власти ноги преклонились".  История, начавшаяся в  духе  "Принца и
нищего", кончается водевилем.
     Телеграммы  летят  в   Петербург   от  взволнованных   и  недоумевающих
губернаторов. Министр  юстиции Муравьев делает  скандал  министру внутренних
дел  Горемыкину,  крича:   "Или  подайте  в  отставку,  или  прекратите  это
безобразие".  Горемыкин мягко объясняет царю невозможность такого положения.
Клопова вызывают в Петербург и отбирают у него полномочия. Он  расстается  с
ними  без  всякого  сожаления,  бессилие   предпринять   что-нибудь   путное
становится ему  очевидно  уже раньше: на это он  жалуется,  прося советов  в
Ясной Поляне.  Клопов  исчезает с  царского горизонта.  "Средосте