вопрос  почтенного
сенатора".
     На утро газета исполнила свое  обещание. Она дала,  во-первых,  портрет
мистера Гомперса, а затем  подробное изложение беседы его с  репортером. При
этом   мистер  Гомперс   в   изображении   репортера   рисовался   столь  же
благожелательными красками, как и сенатор Робинзон. "Мистер Гомперс в личной
жизни  -- человек привлекательный и симпатичный, его обращение  с репортером
было необыкновенно  приветливо и  любезно,  но  его  отзывы  о деле -- очень
горячи и энергичны.  Мистер  Гомперс винит  во всем  несдержанность  полиции
этого города. Сам он был "в порядке". Правда, как это совершенно справедливо
было отмечено  нашим репортером, он "был  горек" в своей  речи. Он этого  не
отрицает. Но  с  каких же это пор  для американца в  этой  стране  считается
обязательным произносить только  сладкие речи?!  Кому не нравится  сравнение
этого города  с блудницей, тот  не должен слушать по воскресеньям проповеди,
хотя бы, например, достопочтенного реверенд-Джонса,  так как это его любимое
сравнение.  И, однако, никто  не обвиняет  за это  священников в возбуждении
дурных  страстей  или в оскорблении  страны.  Надо  думать, что Тамани-ринг,
которого, как  известно,  м-р Робинзон  является деятельным членом, еще не в
силах ограничить в этой стране  свободу  слова, завещанную великими творцами
ее  конституции!  (Здесь репортер выражает  сожаление,  что  он  не  в силах
передать  ни  великолепного  жеста, ни возвышенного  пафоса, с  каким мистер
Гомперс  произнес последнюю фразу. Он констатирует,  однако, что они сделали
бы честь первым ораторам  страны). Мистер  Гомперс очень сожалеет о том, что
случилось, но пострадавшими в этом деле считает себя и своих друзей, так как
митинг оказался  сорванным и  право собраний грубо  нарушено в их  лице. Как
началась  свалка,  он  не  видел.  Он  далек  также  от мысли  заподозревать
добросовестность  талантливого  джентльмена,  давшего  изображение   дикаря.
Однако  и   наружность,   и  костюм  этого  дикаря  кажутся  ему  достаточно
маскарадными, чтобы быть изобретением полиции. Что касается до обращенного к
нему вопроса, то удовлетворить любопытство  достопочтенного сенатора гораздо
легче,  чем осветить  некоторые  проделки  Тамани-ринга.  Как  уже  ясно  из
предыдущего,  он не подстрекал никого к нападению  на полицию так же, как не
подстрекал полицейских  к  слишком  усердному  употреблению  клобов.  Но  он
убежден, что великий вопрос о  богатстве  и бедности  должен быть  решен  на
почве свободы слова и  союзов. Что  же касается  до плодов агитации,  то они
видны  уже и теперь. Два  года назад  ассоциация рабочих, в которой он имеет
честь быть  председателем,  считала  ровно  вдвое меньшее  число членов, чем
имеет в настоящее  время. Таковы  плоды  непосредственные.  Что  же касается
дальнейших, то  мистер Робинзон, сенатор и крупный  фабрикант, может сказать
кое-что по этому поводу, так как на его  собственной фабрике с прошлого года
рабочие часы сокращены без сокращения платы. "И мы с гордостью предвидим, --
прибавил м-р  Гомперс  с  неподражаемой  иронией, -- тот  день,  когда  м-ру
Робинзону придется еще поднять плату без увеличения рабочего дня..." Наконец
мистер Гомперс  сообщил, что он намерен  начать процесс перед судьей штата о
нарушении  неприкосновенности  собраний.  "Как  известно,  -- сказал он,  --
ученым этой страны до  сих пор не удалось выяснить вопроса о  национальности
загадочного дикаря". М-р  Гомперс не  теряет, однако, надежды,  что суду это
удастся и что директору полиции (которому он отказывает, впрочем, в  должном
уважении) уже и теперь известно кое-что по этому поводу".
     "Одним словом, -- так заканчивалась заметка, -- если оставить в стороне
некоторые  щекотливые  вопросы,  вызывающие  (быть  может,  и  справедливое)
осуждение, м-р Гомперс  оказался  не  только  превосходным оратором и тонким
политиком,  но  и очень  приятным собеседником, которому  нельзя  отказать в
искреннем  пафосе и возвышенном  образе мыслей. Сам  мистер Гомперс убежден,
что  он  и  его  единомышленники  оказывают истинную  услугу  стране,  внося
организацию, порядок, сознательность и надежду в среду, бедствие, отчаяние и
справедливое  негодование  которой   легко  могли  бы  сделать  ее   добычей
анархии..."
     Несколько  дней  еще  происшествие  в Центральном парке  не  сходило со
столбцов нью-йоркских газет.  Репортеры  обегали  весь город,  и  в редакции
являлись разные лица, видевшие  в разных  местах странных людей, навлекавших
подозрение  в  тожественности  с  загадочным дикарем.  Дикарей  в  Нью-Йорке
оказалось достаточно. Исходя из  первого  изображения,  некоторые  более или
менее ученые джентльмены высказывали свое мнение

     о его национальности. Отзывы были весьма различны, но по мере того, как
сведения становились многочисленнее и точнее, заключения ученых джентльменов
начинали  вращаться  в  круге все более ограниченном.  Первый приблизился  к
истине  некто  мистер  Аткинсон,  взявший  исходным  пунктом "разрушительные
тенденции  незнакомца   и  его   беспредельную  ненависть  к  цивилизации  и
культуре". Судя по этим признакам, он причислял его к славянскому племени...
К  сожалению,  пустившись  в  дальнейшие гипотезы, мистер  Аткинсон отнес  к
славянскому  племени  также  "кавказских  черкесов  и  самоедов,  живущих  в
глубинах снежной Сибири".
     Круг   около  загадочной  личности  смыкался  все  более.  В  заметках,
становившихся все  более краткими, но зато и более точными,  появлялись  все
новые  места и лица, так или иначе прикосновенные к личности  "дикаря". Негр
Сам, чистильщик сапог в Бродвее, мостовой сторож, подозревавший незнакомца в
каком-нибудь  покушении на  целость бруклинского моста,  кондуктор вагона, в
котором Матвей  прибыл вечером  к Central park,  другой  кондуктор,  который
подвергал  свою  жизнь опасности,  оставаясь  с глазу на глаз  с  дикарем  в
электрическом вагоне,  в  пустынных  предместьях  Бруклина,  наконец, старая
барыня, с буклями на висках, к которой таинственный дикарь огромного роста и
ужасающего вида  позвонился однажды с неизвестными, но, очевидно,  недобрыми
целями,  когда она была  одна  в своем доме... К счастью,  престарелая  леди
успела захлопнуть свою дверь как раз вовремя для спасения своей жизни.

        XXV
     О другой старой барыне, из дома No  1235,  в газетах не упоминалось. Не
упоминалось  также  и  об Анне, которая  вздыхала порой  при воспоминании  о
пропавшем без вести Матвее. Человек канул, точно  в воду, а сама она попала,
как лодка, в  тихую заводь. Каждый день,  когда  муж и жильцы старой  барыни
уходили, она, точно  невидимая фея, являлась в оставленные  комнаты, убирала
постели, подметала полы, а раз в неделю перетирала стекла и чистила  газовые
рожки.  Каждый  день  выносила  сор на улицу  в  корзину, откуда его убирали
городские мусорщики,  и готовила обед для господ  и  для двух  джентльменов,
обедавших с ними. Два раза в месяц она ходила  в церковь вместе с барыней...
Вообще все для нее в этом уголке было так, как на  родине. Все было, как  на
родине, в такой  степени, что девушке становилось до боли грустно: зачем  же
она ехала сюда, зачем мечтала, надеялась и  ждала, зачем  встретилась с этим
высоким человеком, задумчивым и странным, который говорил: "Моя доля будет и
твоя  доля, малютка". Молодой Джон  и Дыма  не  являлись. Жизнь ее  истекала
скучными днями, как две капли воды похожими друг на друга... Она нашла здесь
родину, ту  самую, о которой так вздыхал Лозинский, --  и не раз  она горько
плакала об этом  по ночам  в  своей кухонке, в подвальном  этаже,  низком  и
тесном... И не раз ей хотелось вернуться к той минуте, когда она послушалась
Матвея, вместо того, чтобы  послушать молодую  еврейку... Вернуться и начать
жить здесь по-иному, искать иной доли, может быть, дурной, да иной...
     Однажды  почтальон,  к  ее  великому удивлению,  подал  ей  письмо.  На
конверте совершенно точно стоял ее адрес, написанный по-английски, а наверху
печатный  штемпель: "Соединенное общество  лиц, занятых домашними услугами".
Не понимая по-английски, она обратилась к старой барыне с  просьбой прочесть
письмо. Барыня подозрительно посмотрела на нее и сказала:
     -- Поздравляю! Ты уже заводишь шашни с этими бунтовщиками!
     -- Я ничего не знаю, -- ответила Анна.
     В письме  был только  печатный  бланк с  приглашением поступить в члены
общества.  Сообщался  адрес  и  размер членского взноса. Цифра этого  взноса
поразила  Анну,  когда  барыня  иронически  перевела  приглашение...  Однако
девушка  спрятала  письмо и  порой  вынимала  его  по  вечерам  и смотрела с
задумчивым  удивлением: кто же  это  мог заметить  ее в  этой  стране  и так
правильно написать на конверте ее имя и фамилию?
     Это было вскоре после ее поступления на  службу.  А еще через несколько
дней старая барыня с суровым видом сообщила ей новость:
     -- Хорошие дела, нечего сказать, наделал этот твой...
     Матвей, что ли! -- сказала она.  --  Вот и верь после этого наружности.
Казался таким почтительным и смирным.
     -- Что такое? -- спросила Анна с тревогой.
     -- Убил полицейского, ни более, ни менее.
     --  Не  может  быть!  -- вскрикнула  девушка  невольно.  Старая  барыня
показала ей кучку  газет,  которые принес  ей муж, когда уже личность Матвея
стала  выясняться.  В  фантастическом   изображении  трудно  было   признать
добродушную фигуру  лозищанина, хотя все  же  сохранились  некоторые черты и
оклад бороды. Затем в следующих номерах  был приведен  портрет Дымы, на этот
раз в свите и бараньей шапке, как соотечественника исчезнувшей знаменитости.
Старая барыня, надев очки, целый  день читала газеты, сообщая от  времени до
времени вычитанные сведения и Анне. Сама она была искренно  удивлена, узнав,
что  Матвей попал  на митинг  и  оказался  предводителем  банды  итальянцев,
опрокинувших  полицию  и  побуждавших  толпу  безработных ограбить ближайшие
магазины.
     --  А  ведь  каким казался почтительным и  тихим, --  сказала барыня  в
раздумьи,  вспоминая покорную фигуру Матвея, его кроткие  глаза и убежденное
поддакивание на все ее мнения. -- Да, да! Верь после этого наружности.
     Она  подозрительно покосилась  даже  на  Анну,  готовая  видеть  в  ней
сообщницу  страшного   человека,  но  открытый  взгляд  девушки  рассеял  ее
опасение.
     -- Он  очень  вспыльчив,  -- сказала  Анна грустно, вспоминая  страшную
минуту во время столкновения с Падди. -- И... и... знаете что... Как это там
написано:  потянулся  губами  к  руке... Ведь  это он... прошу вас... хотел,
верно, поцеловать у него руку...
     --  Хотел поцеловать?..  и  убил?.. Что-то все это странно,  -- сказала
барыня.  --  Во всяком  случае, если  его поймают, то  непременно повесят...
Видишь,  до  чего  здесь  доводят  эти...  общества  разные...  Я  бы   этих
Гомперсов!.. Смотри, вот они и тебя хотят завлечь в свои сети...
     Анна видела,  что барыня говорит совершенно искренно, а происшествие с.
Матвеем  придавало  ее  словам  еще  большее   значение.  Однако,  когда,  в
отсутствии  барыни,  опять пришло письмо на ее имя с  тем же штемпелем,  она
обратилась за прочтением не к ней,  а к одному  из  жильцов. Это был человек
молчаливый и суровый, не  участвовавший в  карточных вечерах у хозяев  и  не
сказавший никогда с Анной лишнего слова. Он все сидел в своей комнате, целые
дни писал что-то и делал какие-то выкладки. В доме говорили, что он "считает
себя изобретателем". Почему-то  Анна питала к суровому человеку  безотчетное
доверие и уважение.
     Он взял  из  ее  рук письмо  и  добросовестно  перевел  слово в  слово.
Содержание  письма очень удивило Анну: в нем писали,  что  комитету общества
стало  известно, что мисс Анна служит на таких условиях, которые, во-первых,
унизительны  для   человеческого  достоинства   своей  неопределенностью,  а
во-вторых, понижают общий уровень вознаграждения. 10 долларов в месяц и один
свободный день в неделю -- это минимальные требования,  принятые в  одном из
собраний  "соединенного  общества  лиц, занятых  домашними  услугами". Ввиду
этого ей опять предлагают поступить в члены общества и предъявить повышенные
требования  своей хозяйке,  иначе ее  сотоварищи вынуждены  будут считать ее
"врагом своего класса".
     Анна выслушала с испугом это странное обращение.
     --  Что  же  мне  будет?  --  спросила   она,  глядя  на  чтеца  совсем
округлившимися  глазами и не понимая  хорошенько, кто это пишет и по  какому
праву.
     --  Ну, я в эти дела  не мешаюсь, -- ответил сурово молчаливый  жилец и
опять повернулся к своим бумагам. Но между глазами  и бумагой ему почудилось
испуганное лицо миловидной девушки, растерявшейся и беспомощной, и  он опять
с неудовольствием повернулся, подымая привычным движением свои очки на лоб.
     -- Ты еще  здесь? -- сказал он, глядя в упор на Анну своими близорукими
глазами, устремленными как бы в пространство или видевшими что-то за ней. --
Странно: твое лицо мне мешает... Ты спрашивала мое мнение?.. Ну, так вот: по
моему  мнению,  все  это  глупости! Когда-то и  я  верил  в эти  бирюльки  и
увлекался,   пока   не  понял,  что  только   наука  способна  изменить  все
человеческие отношения. Понимаешь: наука! Вопрос  решается не на улице,  а в
кабинете ученого... Вот здесь (он положил  руку на бумаги) решение всех этих
вопросов. Скоро все

     узнают...  и ты в том числе. Ну, а пока  -- иди с богом.  Твое лицо мне
мешает... А мое дело и для тебя важнее всей этой сутолоки.
     И он  опять наклонился над  чертежами и выкладками,  махая  Анне  левой
рукой, чтобы она уходила. Анна пошла в кухню, думая о  том, что все-таки  не
все здесь похоже на  наше  и что она никогда еще не  видела такого странного
господина, который бы так торжественно произносил такие непонятные слова.
     Она захотела посоветоваться  еще с Дымой  и Розой. В церковь она ходила
мимо Борка  и уже знала  дорогу. Однажды,  когда барыня осталась  дома и она
одна  пошла в церковь, девушка забежала в знакомую квартиру. Розы и Джона не
было, а Борк был очень занят. От него она узнала только, что Дыма уехал, так
как письмо его, наконец, дошло, и Лозинские его увезли в Миннесоту. Это было
для него очень кстати, так как  приятели-ирландцы разбрелись, Тамани-холл не
нуждался  более  в  его  голосе,  а  работы  все не находилось...  Временная
знаменитость  и появление его портрета в газетах плохо утешали Дыму в потере
приятеля.  Впрочем,  в  это   время  публика  перестала  уже  интересоваться
инцидентом  в Центральном  парке, в  особенности  после того, как оказалось,
вдобавок,  что и здоровье  мистера Гопкинса,  вовсе не убитого,  приведено в
надлежащее состояние.
     История  дикаря отступала все далее и далее на четвертую, пятую, шестую
страницы, а на первых, за отсутствием других предметов сенсации, красовались
через несколько дней портреты мисс Лиззи  и мистера  Фрэда, двух еще  совсем
молодых особ, которые, обвенчавшись самовольно в  Балтиморе, устроили  своим
родителям, известным  миллионерам города Нью-Йорка, "неожиданный сюрприз". И
веселая, кудрявая головка мисс Лиззи, с  лукавыми черными  глазками, глядела
на  читателя с того самого  места и  даже нарисованная тем самым карандашом,
который изображал недавно нашего земляка.
     Из этого следует, как легко стать  знаменитым в этой стране  и  как это
бывает ненадолго...
     И только Дыма да Лозинские читали, что могли о Матвее, думая о том, как
им теперь разыскать беднягу, опять потонувшего без следа в людском океане...

        XXVI
     А  сам виновник волнения  публики в  день знаменитого митинга под вечер
ехал в экстренном поезде на Детройт, на Бэффало, на Ниагару и на Чикаго...
     Как он попал в  этот поезд,  он помнил потом  очень смутно. Когда толпа
остановилась, когда он понял, что более уже ничего не будет, да и быть более
уже нечему, кроме самого плохого, когда, наконец, он увидел Гопкинса лежащим
на том  месте, где он упал, с белым, как у трупа, лицом и закрытыми глазами,
он  остановился, дико  озираясь  вокруг и  чувствуя,  что его в этом  городе
настигнет, наконец, настоящая погибель. С  этой  минуты он  стал опять точно
беспомощный  ребенок  и  покорно побежал  за каким-то долговязым итальянцем,
который схватил его за руку и увлек за собой.
     Через площадь они пробежали вместе с другими, потом вбежали в переулок,
потом спустились в какой-то подвал, где  было еще с десяток беглецов, частью
мрачных,  частью,  повидимому,  довольных  сегодняшним  днем.  Мрачны   были
старики, довольны молодые бобыли и в том числе долговязый  спаситель Матвея.
Это был тот самый молодой  человек,  который утром, перед  митингом,  хлопал
Матвея  по плечу  и  щупал  его  мускулы.  Веселому  малому,  кажется, очень
понравилась манера обращения Матвея с полицией. Он и несколько его товарищей
кинулись вслед  за  Матвеем,  расчистившим  дорогу, но  затем,  когда  толпа
остановилась, не зная,  что делать дальше, он сообразил, что теперь остается
только  скрыться, так как дело принимало оборот очень серьезный.  И он  счел
своей обязанностью позаботиться также о странном незнакомце.
     Из  переулка  Матвея  ввели в  какое-то  помещение,  длинное,  узкое  и
довольно   темное.   Здесь    столпилось   десятка   два   человек,   разных
национальностей, которые, чувствуя  себя в  безопасности,  обсуждали события
дня. Они горячо спорили при этом: одни находили, что митинг сорван напрасно,
другие  доказывали,  что,  наоборот,  все  вышло  хорошо,   и  факт  прямого
столкновения  с  полицией  произведет   впечатление  даже  сильнее  "слишком
умеренных"  речей Гомперса. Все это  привело, наконец, споривших  к вопросу:
что же им делать со странным незнакомцем?
     Они  приступили к Матвею  с расспросами на разных языках,  но он только
глядел на  них своими синими глазами,  в которых виднелась  щемящая тоска, и
повторял: Миннесота... Дыма... Лозинский...
     Наконец долговязый юноша пришел  к заключению,  что  не остается ничего
другого,  как  переодеть  Матвея  и  отправить  его  по  железной  дороге  в
Миннесоту.  Достали  одежду,  которая  сразу  затрещала  по швам,  когда  ее
напялили на  Матвея, а затем привели парикмахера из членов того же общества.
Сначала  Матвей оказал было  сопротивление,  но когда молодой  верзила очень
красноречивым  жестом  показал  на  шею, как бы охватывая ее петлей,  Матвей
понял  и  покорно отдался  своей  судьбе. Через  десять  минут  в  небольшое
зеркальце на Матвея глядело чужое, незнакомое лицо, с подстриженными усами и
небольшой лопаткой вместо бороды.
     Молодой  человек похлопал его по плечу. Лозищанин понял,  что эти  люди
заботятся о нем, хотя его удивляло, что этот беспечный народ относился к его
печальному положению с каким-то непонятным весельем.  Как бы то ни было, под
вечер, совершенно преображенный, он покорно последовал за молодыми людьми на
станцию железной дороги. Здесь у него  взяли деньги, отсчитали, сколько было
нужно, остальное  (не  очень  много)  отдали-ему вместе с  билетом,  который
продели за ленту шляпы. Перед самым отходом поезда долговязый принес еще две
бутылки сидра, большой белый хлеб и несколько фруктов. Все это было  уложено
в корзине.  Это до глубины  души тронуло Матвея, который крепко обнял своего
благодетеля.
     -- Ты мне все равно, как  родной, -- сказал Матвей. --  Никогда тебя не
забуду... -- Долговязый похлопал его по плечу,  и вся компания, весело кивая
и смеясь, проводила взглядами поезд,  который понес  Матвея  по туннелям, по
улицам,  по насыпям и кое-где,  кажется,  по крышам, все время звоня мерно и
печально.  Некоторое  время  в  окнах вагона еще  мелькали  дома  проклятого
города, потом засинела у самой насыпи вода, потом потянулись зеленые горы, с
дачами среди деревьев, кудрявые острова на большой реке, синее небо, облака,
потом большая луна,  как вчера  на  взморье, всплыла и повисла в голубоватой
мгле над речною гладью...
     Корзина с провизией  склонилась в руках ослабевшего человека, сидевшего
в углу вагона, и груши  из нее посыпались на пол. Ближайший сосед поднял их,
тихо взял  корзину  из рук  спящего и поставил ее  рядом  с ним. Потом вошел
кондуктор, не будя  Матвея,  вынул билет из-за ленты  его  шляпы и на  место
билета  положил туда же  белую  картонную марку с номером. Огромный  человек
крепко спал, сидя, и  на лице его бродила печальная судорога,  а  порой губы
сводило, точно от испуга...
     А поезд летел, и звон, мерный, печальный,  оглашал то спящие ущелья, то
долины, то улицы небольших городов, то станции, где рельсы скрещивались, как
паутина, где, шумя, как ветер в непогоду, пролетали такие же поезда, по всем
направлениям, с таким же звоном, ровным и печальным.

        XXVII
     Впоследствии Матвею  случалось ездить тою  же дорогой, но  впоследствии
все в Америке казалось ему уже другим, чем в эти печальные дни,  когда поезд
мчал его  от Нью-Йорка,  а  куда  --  неизвестно.  Он  проспал чудные берега
Гудзона  и проснулся на  время лишь  в  Сиракузах,  где  в окнах засветилось
что-то снаружи зловещим красным светом.  Это были громадные литейные заводы.
Расплавленный чугун  огненным  озером  лежал  на земле, кругом стояли черные
здания,  черные  люди бродили, как нечистые духи, черный дым уходил в темное
мглистое небо,  и колокола паровозов  все звонили  среди ночи, однообразно и
тревожно... Затем Бэффало, весь  тоже во мгле и дыму.  Потом, уже на заре, в
вагоне  застучали отодвигаемые окна; повеяло утренней свежестью,  американцы
высунулись в окна, глядя куда-то с видимым любопытством.
     --  Найагара,  Найагара-фолл,  -- сказал кондуктор,  торопливо  проходя
вдоль поезда, и тронул  лозищанина за рукав, с удивлением глядя на человека,
который один сидит в своем углу и не смотрит Ниагару.
     Матвей  поднялся и заглянул в окно.  Было еще темно, поезд как-то робко
вползал  на мост,  висевший над  клубящейся далеко внизу быстрой рекой. Мост
вздрагивал и  напрягался под  тяжестью, как  туго натянутая струна, а другой
такой же мост, кинутый с берега на берег, на страшной высоте, казался тонкой
полоской кружева, сквозившей во мгле. Внизу шумело пенистое течение реки, на
скалах дремали здания городка, а под ними из камней струилась и падала книзу
вода тонкими белыми лентами. Дальше пена реки сливалась с беловатым туманом,
который клубился  и  волновался точно  в гигантском котле, закрывая  зрелище
самого  водопада.  Только  глухой   шум,   неустанный,  ровный   и  какой-то
безнадежный, рвался  оттуда,  наполняя  трепетом  и  дрожанием сырой  воздух
мглистой ночи. Будто в тумане ворочалось и клокотало что-то огромное и глухо
стонало, жалуясь, что нет ему покоя от века до века...
     Поезд  продолжал боязливо  ползти  над бездной, мост  все  напрягался и
вздрагивал,  туман клубился, как дым огромного пожара,  и, подымаясь к небу,
сливался  там с  грядой дальних  облаков. Потом  вагон пошел  спокойнее, под
колесами зазвучала твердая земля, поезд сошел с моста и потянулся, прибавляя
ход,  вдоль берега.  Тогда стало вдруг светлее, из-за облака, которое стояло
над всем пространством  огромного  водопада, приглушая его грохот, выглянула
луна, и  водопад оставался сзади, а над водопадом все  стояла мглистая туча,
соединявшая  небо и землю... Казалось, какое-то летучее чудовище  припало  в
этом месте  к  реке  и впилось  в  нее  среди  ночи,  и ворчит, и  роется, и
клокочет...
     Детройт остался  у Матвея в  памяти только тем, что железная дорога как
будто  вся целиком отделилась от земли и вместе с рельсами и поездом поплыла
по воде. Это было  уже следующей  ночью, и на другом берегу реки на огромном
расстоянии разлегся город и  тихо пламенел и сверкал синими, белыми, желтыми
огнями. Потом поезд пронесся утром  мимо Чикаго. На правой стороне чуть не в
самые рельсы ударяла синяя волна Мичигана -- огромного, как море, и пароход,
шедший прямо к берегу, выплывал из-за водного горизонта, большой и странный,
точно он  взбирался на водяную  гору...  Еще несколько  часов  вдоль берега,
потом Мильвоки -- и дорога отклонилась к западу...
     Города становились меньше и проще, пошли леса  и речки, потянулись поля
и плантации кукурузы... И по мере того, как местность изменялась, как в окна
врывался вольный ветер полей и лесов, Матвей  подходил к окнам все чаще, все
внимательнее  присматривался   к  этой  стране,  развертывавшей  перед  ним,
торопливо и мимолетно, мирные картины знакомой лозищанину жизни.
     И  вместе  с  тем,  понемногу и  незаметно,  застывшая во  вражде  душа
оскорбленного  и загнанного человека начинала как будто таять. В одном месте
он  чуть  не  до  половины  высунулся  из  окна,  провожая  взглядом  быстро
промелькнувшую пашню, на которой мужчины и женщины вязали снопы  пшеницы.  В
другом, опершись на сапы и кирки,  смотрели  на  пробегающий поезд  крепкие,
загорелые  люди, корчевавшие пни поваленного  леса. Матвею была знакома  эта
работа  --  и ему хотелось бы выскочить из вагона, взять в  руки  топор  или
кирку и показать этим людям, что он, Матвей Лозинский, может сделать с самым
здоровым пнищем.
     Но поезд все звонил и летел, сменяя картину за картиной.  Грустные  дни
чередовались  с  еще  более грустными ночами.  И  по  мере того, как природа
становилась доступнее,  понятнее и  проще, по мере того, как душа лозищанина
все более оттаивала и  смягчалась, раскрываясь  навстречу  спокойной красоте
мирной и понятной ему жизни; по мере того, как в нем, на месте тупой вражды,
вставало сначала любопытство, а потом удивление и тихое смирение, -- по мере
всего этого и наряду со всем этим его тоска становилась все острее и глубже.
Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы место в этой жизни, если бы он не
отвернулся сразу от этой страны, от ее людей, от ее города, если б он оказал
более  внимания к ее  языку и обычаю, если бы  он  не осудил  в  ней  сразу,
заодно,  и дурное и  хорошее...  А  теперь между  ним  и этой  жизнью встало
бродяжество и даже, может быть, преступление...
     И люди,  хотя  часто  походили  с  виду  на  Падди,  начинали  все-таки
представляться лозищанину в другом свете. Пока он ехал, переходя с поезда на
поезд, не раз сменилась и публика, и кондукторская  бригада. Но  сменявшиеся
пассажиры обращали внимание новых на огромного человека, чувствовавшего себя
как будто

     неловко  в  своей одежде,  робкого, застенчивого  и  беспомощного,  как
ребенок. Никто его не тревожил,  никто не надоедал никакими  расспросами, но
каждый раз, как приходилось менять вагон или пересаживаться на другой поезд,
к Матвею подходил или кондуктор, или кто-нибудь из соседей брал  его за руку
и вел  за собою  на новое  место.  Большой человек покорно следовал в  таких
случаях  за  ними  и глядел  на  провожавшего  застенчивыми, но благодарными
глазами.
     Кроме того, здесь,  в глубине страны,  люди не казались  уже  до  такой
степени  похожими  друг  на  друга,  как в том огромном  городе, где  Матвей
испытал  столько горестных  приключений. В поезд  то  и дело садились рослые
фермеры, загорелые, широкоплечие,  в широких сюртуках и с бородами,  которые
могли бы и  на них навлечь остроты  нью-йоркских уличных бездельников. Порой
суровый  квакер в застегнутом до шеи сюртуке, порой степной  торговец скотом
или  охотник из Канады в живописном  кожаном  костюме, увешанном  бахромой и
кистями, выделялись среди остальной публики, привлекая невольное внимание. А
один раз у костра сидела в ожидании своего поезда группа бронзовых индейцев,
возвращавшихся  из  Вашингтона,  завернувшихся в  свои одеяла  и  равнодушно
куривших трубки под взглядами любопытной толпы, высыпавшей на это зрелище из
поезда...
     На одной  станции  у небольшого города, здания  которого  виднелись над
рекой, под лесом,  в вагон, где  сидел Матвей, вошел новый пассажир. Это был
старик с худощавым лицом, сильно впавшими  щеками,  тонкими  губами и острым
проницательным взглядом. Человек вида странного, пожалуй, даже смешного, тем
более, что одет он был совсем оборванцем, а между тем держал себя уверенно и
даже  гордо.  Его одежда, когда-то, вероятно,  черная, теперь стала серой от
солнца,  едкой белой  пыли  и многочисленных  ржавых пятен.  Его штаны  были
коротки, точно надеты с ребенка, и сапоги порыжели еще  более, чем у Матвея,
у которого они хранили все-таки следы щеток негра  Сама  на  Бродвее.  Но на
голове незнакомца был надет новенький  лоснящийся цилиндр,  а во рту торчала
большая  сигара,  наполнявшая  вагон тонким  ароматом. Матвей удивлялся  уже
ранее, что здесь, по-видимому, нет  особых  вагонов для "простого народа", а
теперь подумал, что такого молодца в таких штанах, да еще с сигарой, едва ли
потерпят рядом  с  собой  остальные пассажиры, несмотря даже  на  его  новый
цилиндр,  как будто  украденный. Но, к  его удивлению,  старика  почтительно
провожали со станции какой-то господин, очень щеголеватый, и кузнец, видимо,
только что  отошедший от горна.  Оба они  пожимали ему руки на  платформе, а
когда  он  вошел  в вагон,  ближайший молодой человек,  тоже  одетый  весьма
старательно, приветливо  посторонился,  очищая  место  возле  себя... Старик
кивнул головой, вынул сигару, сплюнул и  протянул  молодому человеку руку  в
щегольской перчатке.
     Между  тем, поезд опять мчался дальше. Теплый вечер  спускался на поля,
на  леса, на равнины, закутывая все  легким сумраком, который становился все
синее  и  гуще. Мерное  позванивание  локомотива  оглашало  леса,  молчаливо
лежавшие по обе стороны дороги.  И всякий раз при этом где-нибудь на полянке
мелькал огонь, порой горел  костер, вокруг которого расположились дровосеки,
порой светились  окна  домов...  В одном  месте  семья садилась  за  ужин на
открытом воздухе. В отворенных настежь дверях  стояла женщина с ребенком,  и
даже пламя свечей не колебалось в тихом лесном затишьи.
     Матвей глядел  на  все  это со  смешанным чувством:  чем-то родственным
веяло  на него от этого  простора, где как будто еще  только закипала первая
борьба человека с природой, и ему становилось грустно: так же вот где-нибудь
живут  теперь Осип  и Катерина, а он...  что  будет с  ним в неведомом месте
после всего, что он наделал?
     Ему  стало  так  горько,  что он  решил лучше  заснуть...  И вскоре  он
действительно спал, сидя  и закинув голову назад. А по  лицу его, при  свете
электрического фонаря, проходили  тени грустных снов, губы  подергивались, и
брови сдвигались, как будто от внутренней боли...

        XXVIII
     Сон  не всегда приходит к нам вовремя.  Если бы  на этот раз  Матвей не
спал, то мог бы  услышать много любопытного,  и его  похождения кончились бы
благополучно и скоро.

     Но он спал, когда поезд остановился на довольно продолжительное время у
небольшой станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки, виднелись здания  из
свеже-срубленного  леса.  На  платформе царствовало  необычайное  оживление:
выгружали земледельческие машины и камень, слышалась беготня и громкие крики
на   странном   горловом   жаргоне.  Пассажиры-американцы   с   любопытством
выглядывали  в  окна, находя, по-видимому,  что  эти  люди  суетятся гораздо
больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.
     -- Простите, сэр, -- спросил пассажир, ехавший в поезде из Мильвоки, --
что это за народ?
     -- Русские  евреи, -- ответил спрошенный. -- Они основали колонию около
Дэбльтоуна...
     В это время у открытой  боковой двери вагона остановились две фигуры, и
послышались звуки русской речи.
     -- Слушай, Евгений, -- говорил один высоким тенором, с легким гортанным
акцентом. -- Еще раз: оставайся с нами.
     --  Нет,  не  могу,  --  ответил  другой грудным баритоном.  --  Тянет,
понимаешь... Эти последние известия...
     --  Такая  же иллюзия,  как  и  прежде!..  И  из-за  этих  фантазий  ты
отворачиваешься от  настоящего  хорошего,  живого  дела:  дать новую  родину
тысячам людей, произвести социальный опыт...
     -- Все это так и, при других  условиях...  Повторяю тебе: тянет.  А что
касается  фантазий,  то...  во-первых, Самуил,  только  в этих  фантазиях  и
жизнь... будущего! А во-вторых, ты сам со своим делом...
     -- All right (готово)! -- крикнул кто-то на платформе.
     --  Please  in the cars  (прошу  в вагоны)!  --  раздались  приглашения
кондукторов.
     Два приятеля крепко обнялись,  и один  из  них вскочил  в вагон уже  на
ходу.
     Это   был   высокий,   молодой   еще   человек,  с  неправильными,   но
выразительными чертами лица,  в запыленной  одежде  и  обуви, как будто  ему
пришлось  в этот день много ходить пешком.  Он  положил небольшой  узелок на
полку, над головой Матвея, и затем его взгляд упал на  лицо  спящего.  В это
время Матвей, быть может, под
     влиянием  этого  взгляда, раскрыл глаза, сонные  и печальные. Несколько
секунд они  смотрели друг на друга. Но затем голова Матвея  опять откинулась
назад, и из его широкой груди вырвался глубокий вздох... Он опять спал.
     Пришелец еще несколько секунд смотрел в это лицо... Несмотря на то, что
Матвей  был теперь  переодет и гладко  выбрит, что  на  нем был американский
пиджак   и   шляпа,  было  все-таки  что-то   в  этой  фигуре,  пробуждавшее
воспоминания  о далекой родине. Молодому человеку вдруг вспомнилась равнина,
покрытая глубоким мягким снегом, звон колокольчика, высокий бор  по сторонам
дороги и люди с  такими же  глазами, торопливо сворачивающие свои сани перед
скачущей тройкой...
     Может  быть, и  Матвею  вспомнилось что-нибудь  в этом  роде. Губы  его
шевелились  и  бормотали  что-то, и на  лице  виднелось  выражение  покорной
просьбы.
     Всю эту короткую молчаливую сцену наблюдал  серый  господин в  цилиндре
своими рысьими глазками, в которых светилось странное выражение -- какого-то
насмешливого доброжелательства.
     -- How  do  you do (здравствуйте), mister Nilof, -- окликнул  он, видя,
что русский его не замечает.
     Тот вздрогнул и живо повернулся.
     -- А!  Здравствуйте, судья Дикинсон, -- ответил он на чистом английском
языке, протягивая судье руку.-- Простите, я вас не заметил.
     -- О,  это ничего. Вы заинтересовались этим  пассажиром?.. Меня он тоже
интересует... Он едет, повидимому, издалека.
     -- Из Мильвоки, -- сказал один из пассажиров.
     -- О, нет, -- вмешался другой. -- Я еду из Мильвоки и уже застал  его в
поезде.  Он, кажется, сел в Чикаго, а  может  быть,  и  в  Нью-Йорке.  Он не
говорит ни слова по-английски и беспомощен, как ребенок.
     -- Очевидно, иностранец, -- сказал судья Дикинсон, меряя спящего Матвея
испытующим, внимательным взглядом. --  Атлетическое сложение!.. А вы, мистер
Нилов, кажется, были у ваших земляков?  Как  их  дела? Я видел: они выписали
хорошие машины -- лучшая марка в Америке.
     -- Да... теперь им еще трудно. Но они надеются.

     --  Читали  вы извлечение  из  отчетов эмиграционного комитета?.. Цифра
переселенцев из России растет.
     -- Да, -- кратко ответил Нилов.
     -- А кстати: в том же  номере "Дэбльтоунского курьера" есть продолжение
истории нью-йоркского дика-ря. И знаете: оказывается, что он тоже русский.
     -- В таком случае, сэр, он не дикарь, -- сказал Нилов сухо.
     --  Гм... да...  Извините,  мистер  Нилов... Я,  конечно,  не  говорю о
культурной  части нации. Но...  до  известной  степени  все-таки... человек,
который кусается...'
     -- Без сомнения, он не кусается, сэр. Не все газетные известия верны.
     -- Однако... его поступок с полисменом Гопкинсом?
     -- Полисмен  Гопкинс, судя даже по газетам, первый ударил его по голове
клобом... Считаете вы его дикарем?
     Серый джентльмен засмеялся и сказал:
     -- О! Но это  немного другое дело... Полицейские этой страны снабжаются
клобами для известного употребления... И раз иностранец нарушает порядок...
     -- Мне очень жаль это слышать от судьи, -- сказал Нилов холодно.
     Серый джентльмен несколько выпрямился, видимо задетый, и сказал:
     -- Судью Дикинсона  еще никто не  упрекал за опрометчивые суждения... в
его  камере. Здесь мы имеем дело с фактами, как они изложены в  газетах... Я
вас обидел чем-нибудь мистер Нилов?
     -- Вы меня не обидели. Но если вы знаете полицейских вашей страны, то я
знаю людей моей родины. И  я считаю оскорбительной нелепостью газетные толки
о том, что  они кусаются.  Вполне ли  вы уверены,  что ваши  полицейские  не
злоупотребляют клобами без причины?
     Серый господин вынул  изо рта  сигару  и  некоторое  время  смотрел  на
собеседника, как будто удивленный неожиданным оборотом разговора.
     --  Гм...  да, -- сказал он. --  Если взглянуть  на дело с  этой  точки
зрения...  По совести, я в этом далеко не  уверен... И поступи  это  дело ко
мне,  я потребовал  бы  разъяснения...  По-видимому, у вас есть  идея  всего
события?
     -- Да, у меня есть идея события... Я думаю, что мой
     земляк попал на митинг случайно... И случайно встретился с Гопкинсом.
     --  Ну, а зачем  он наклонился  и  старался схватить его... гм... одним
словом... как это изложено в газетах?
     -- Правда состоит, вероятно, в том, что он  наклонился...  К сожалению,
сэр, на моей родине люди действительно кланяются иногда слишком низко...
     -- Вы думаете? Ха! Это кажется невероятным. Намерение укусить  и именно
за руку... Это по меньшей мере требовало бы доказательств.
     -- А если на приветствие последовал хороший удар
     по голове...
     --  Ха-ха!  Это,  конечно,  затемняет рассудок  и освобождает  страсти!
Положительно, я считаю дело почти выясненным. Вы были бы отличным адвокатом.
О,  да! Вы  могли  бы  стать  лучшим  адвокатом нашего  города!.. И если  вы
все-таки предпочитаете работать на моей лесопилке...
     Он стряхнул пепел с своей сигары и впился в лицо  Нилова своими живыми,
острыми глазками.  Затем, оглянувшись  на других пассажиров и  желая придать
разговору больше  интимности, он пересел на  скамью рядом с Ниловым, положил
ему руку на колено и сказал, понизив голос:
     --  Извините  меня,  мистер Нилов...  Дик Дикинсон  человек любопытный.
Позволите вы  мне  предложить вам несколько вопросов, так сказать... личного
свойства?
     -- Сделайте одолжение. Если они будут неудобны, я не отвечу.
     -- О, конечно, конечно! -- засмеялся Дикинсон. -- Видите ли: вы  третий
русский джентльмен,  которого я  встречаю...  Скажите  --  много американцев
видели вы у себя на родине?
     -- Встречал, хотя... очень немного.
     -- И, наверное, они  меняли  свое среднее положение на лучшие условия у
вас?..
     -- Пожалуй...
     -- Скажите теперь...  Может быть, я ошибаюсь,  но...  Мне кажется... вы
лично не поступили ли наоборот?..  И здесь вы уже несколько раз имели случай
скинуть рабочую блузу и сделать лучшую карьеру...

     Нилов бросил взгляд на невероятный костюм старого джентльмена и ответил
улыбнувшись:
     -- Я вижу на вас, судья Дикинсон, ваш рабочий костюм!
     --  О,  это немного  другое  дело,  -- ответил  Дикинсон. -- Да, я  был
каменщиком. И я поклялся надевать  доспехи  каменщиков во всех торжественных
случаях...  Сегодня   я  был  на  открытии  банка  в   N.  Я  был  приглашен
учредителями. А кто приглашает Дика  Дикинсона,  тот приглашает и его старую
рабочую куртку. Им это было известно.
     -- Я очень уважаю эту черту, сэр, -- сказал серьезно Нилов. -- Но...
     -- Но, повторяю, это  другое дело. Я  надеваю старое  рабочее  платье и
лучшие перчатки  из Нью-Йорка. Это  напоминает мне, чем я был и чем стал, то
есть  чем именно я обязан моим старым доспехам. Это  -- мое  прошлое  и  мое
настоящее...
     Он  замолк,  пожевал  сигару  своими  тонкими  ироническими  губами  и,
пристально глядя на молодого человека, прибавил:
     --  Вы,  кажется, идете обратным  путем  и  в  старости  вам,  пожалуй,
захочется надеть ваш фрак.
     -- Надеюсь,  что нет,  --  ответил  Нилов.  --  Однако,  кажется, поезд
останавливается. Это -- лесопилка, и я здесь сойду. До свидания, сэр!
     -- До свидания. -- Я оставляю еще за собой свои вопросы...
     Нилов,  снимая свой узел, еще раз пристально и как будто в  нерешимости
посмотрел на  Матвея, но,  заметив  острый  взгляд  Дикинсона, взял  узел  и
попрощался  с судьей.  В  эту  самую  минуту Матвей открыл  глаза, и  они  с
удивлением  остановились  на Нилове, стоявшем к  нему  в  профиль.  На  лице
проснувшегося  проступило как будто  изумление. Но, пока он  протирал глаза,
поезд, как всегда в Америке, резко остановился, и Нилов вышел  на платформу.
Через минуту поезд несся дальше.
     Дикинсон пересел на свое место, и американцы стали говорить об ушедшем.
     --  Да, -- сказал судья, --  это третий  русский джентльмен, которого я
встречаю, и третий человек, которого я не могу понять...
     --  Быть  может...  из секты  Лео  Толстого,  --  предположил  один  из
собеседников.
     --  Не знаю...  Но  он,  видимо,  получил  прекрасное  образование,  --
продолжал  Дикинсон  задумчиво.  -- И  уже несколько раз,  на  моих  глазах,
пропускает  прекрасные  шансы...  Когда  я исполнил  свой  первый  небольшой
подряд, мистер Дэглас, инженер, сказал мне: "Я  вами  доволен, Дик Дикинсон.
Скажите  мне, в  чем  ваша  амбиция". Я  усмехнулся  и  сказал: "Для первого
случая, я  не  прочь  попасть в президенты". Мистер Дэглас засмеялся  тоже и
ответил: "Верно, Дик! Не могу поручиться, что вы станете  президентом, но вы
построите целый город и станете в нем головой..."
     -- И это оправдалось, -- сказал почтительно самый юный из пассажиров.
     -- Да, -- продолжал  Дикинсон. -- Понять человека, значит  узнать, чего
он  добивается.  Когда я заметил этого русского  джентльмена, работавшего на
моей лесопилке, я то же спросил у него: what is your ambition? И знаете, что
он  мне ответил?  "Я  надеюсь, что приготовлю вам  фанеры не хуже  любого из
ваших рабочих..."
     -- Да, все это странно, -- сказал один из собеседников.
     Между тем, Матвей, который опять задремал в  поезде после ухода Нилова,
вздрогнул и забормотал во сне.
     -- Вот  тоже человек,  которого  трудно понять,  --  засмеялся один  из
американцев.
     -- Я не встречал никого,  кто мог бы так много спать в таком  неудобном
положении.
     Судья Дикинсон внимательно посмотрел на Матвея и потом сказал:
     -- Я готов биться об заклад: на душе этого человека... неспокойно. Я не
знаю, куда  он едет, но предпочел бы, чтобы  он миновал наш город. О! у меня
на этот счет верный глаз...

        XXIX
     Звон  раздавался чаще, поезд замедлял  ход, кондуктор вошел  в вагон  и
отобрал билеты  у серого старика и у его молодого соседа. Потом он подошел к
спавшему Матвею и, тронув его за рукав, сказал:
     -- Дэбльтоун, Дэбльтоун, сэр...
     Матвей  проснулся,   раскрыл  глаза,  понял  и  вздрогнул  всем  телом.
Дэбльтоун!  Он слышал  это слово каждый раз, как новый кондуктор  брал билет
из-за его  шляпы, и каждый  раз это слово будило в  нем неприятное ощущение.
Дэбльтоун,  поезд  замедлил ход,  берут  билет, значит,  конец пути, значит,
придется выйти из вагона... А что же дальше, что его ждет в этом Дэбльтоуне,
куда ему взяли билет, потому что до этого места хватило денег...
     В  окнах вагона замелькали снаружи  огни, точно  бриллиантовые булавки,
воткнутые  в  темноту  гор  и лесов.  Потом эти  огни сбежали  далеко  вниз,
отразились в каком-то клочке воды, потом совсем исчезли, и мимо окна, шипя и
гудя, пробежала гранитная скала так близко, что на ней ясно отражался желтый
свет из  окон  вагона... Затем  под поездом  загудел  мост,  опять появились
далекие огни над  рекой, но теперь  они взбирались все  выше, подбегали  все
ближе,  заглядывая в  вагон вплотную  и  быстро  исчезая назади. На паровозе
звонили без перерыва, потому что поезд, едва  замедливший ход, мчался теперь
по главной улице города Дэбльтоуна...
     -- Видели ли вы, сэр, как этот незнакомец вздрогнул? -- спросил молодой
человек, очевидно, заискивавший у судьи Дикинсона.
     -- Я все видел, -- ответил старик. -- Дик Дикинсон примет свои меры.
     Через минуту двери домов  в Дэбльтоуне раскрывались, и  жители выходили
навстречу своих приезжих. Вагон опустел. Молодой человек еще  долго кланялся
мистеру Дикинсону и  напоминал о поклоне мисс Люси.  Потом он  отправился  в
город и посеял там некоторое беспокойство и тревогу.
     Город Дэбльтоун был молодой город молодого штата. Прошло не более 8 лет
с тех пор,  как были распланированы его улицы у линии новой железной дороги,
и  с тех пор  городок жил тихою жизнью американского  захолустья. Совершенно
понятно, что среди однотонной рабочей жизни  город Дэбльтоун  жадно поглотил
известие, что с последним поездом прибыл человек, который  не сказал  никому
ни  слова, который вздрагивал от прикосновения,  который, наконец,  возбудил
сильные  подозрения  в судье  Дикинсоые,  самом  эксцентричном,  но  и самом
уважаемом человеке Дэбльтоуна.
     Сойдя  с  поезда,  судья  Дикинсон  тотчас  же  подозвал  единственного
дэбльтоунского полисмена и, указав на  фигуру Матвея, нерешительно стоявшего
на залитой электрическим светом платформе, сказал:
     --  Посмотрите,  Джон,  куда  отправится  этот  приезжий.  Надо  узнать
намерение этого молодца. Боюсь, что нам  не придется  узнать ничего особенно
хорошего.
     Полисмен Джон Келли отошел и скрылся под тенью какого-то сарая, гордясь
тем, что,  наконец, и ему выпало на долю исполнять некоторое довольно тонкое
поручение...
     Однако Джону  Келли  скоро  стало  казаться, что у незнакомца  не  было
никаких намерений. Он просто вышел на платформу,  без всякого багажа, только
с корзиной в  руке,  даже, по-видимому,  без  всякого плана действий  и тупо
смотрел, как удаляется поезд. Раздался звон, зашипели колеса, поезд пролетел
по улице,  мелькнул  в  полосе  электрического света около аптеки,  а  затем
потонул в темноте,  и только  еще красный  фонарик  сзади несколько  времени
посылал прощальный привет из глубины ночи...
     Лозищанин  вздохнул, оглянулся  и  сел  на скамью,  под забором,  около
опустевшего вокзала. Луна поднялась на середину неба, фигура полисмена Джона
Келли стала выступать из сократившейся тени, а  незнакомец  все сидел, ничем
не обнаруживая своих намерений по отношению к засыпавшему городу Дэбльтоуну.
     Тогда Джон Келли вышел из засады и, согласно уговору, постучался в окно
к судье Дикинсону.
     Судья  Дикинсон  высунул  голову с  выражением  человека, который  знал
вперед все то, что ему пришли теперь сообщить.
     -- Ну что, Джон? Куда направился этот молодец?
     -- Он никуда не отправился, сэр. Он все сидит на том же месте.
     -- Он все сидит... Хорошо. Обнаружил он чем-нибудь свои намерения?
     -- Я думаю, сэр, что у него нет никаких намерений.
     --  У  всякого человека есть  намерения,  Джон,  --  сказал  Дикинсон с
улыбкой  сожаления  к  наивности  дэбльтоунского стража.  -- Поверьте мне, у
всякого человека  непременно есть какие-нибудь намерения. Если  я, например,
иду  в булочную, --  значит, я намерен купить белого хлеба,  это ясно, Джон.
Если я ложусь в постель, -- очевидно, я намерен заснуть. Не так ли?
     -- Совершенно справедливо, сэр.
     --  Ну,  а если бы... (тут  лицо старого  джентльмена  приняло  лукавое
выражение), если бы вы увидели, что я хожу  в полночь около железнодорожного
склада, осматривая замки и двери... Понимаете вы меня, Джон?
     -- Как  нельзя  лучше, сэр...  Однако... Если человек  только  сидит на
скамье и вздыхает...
     -- Уэлл! Это, конечно, не так определенно. Он имеет право, как и всякий
другой,  сидеть на скамье и вздыхать  хоть до  утра.  Посмотрите только,  не
станет  ли  он  делать  чего-нибудь  похуже.  Дэбльтоун  полагается на  вашу
бдительность, сэр!  Не пойдет ли незнакомец к реке, нет ли у него сообщников
на  барках,  не ждет ли он случая, чтобы ограбить железнодорожный поезд, как
это было недавно около Мадисона... Постойте еще, Джон.
     Дик  Дикинсон прислушался: к станции подходил поезд. Судья посмотрел на
Джона своими острыми глазами и сказал:
     -- Джон!
     -- Слушаю, сэр!
     -- Я сильно  ошибаюсь, если  вы найдете его на месте. Он хотел обмануть
вашу бдительность и достиг  этого. Он, вероятно,  сделал свое  дело и теперь
готовится сесть в поезд. Поспешите.
     Окно Дикинсона захлопнулось, а Джон Келли бегом отправился  на  вокзал.
Человек без намерений все сидел на прежнем месте, низко опустив голову. Джон
Келли стал  искать  тени,  подлиннее и  погуще,  чтобы пристроить к ней свою
долговязую фигуру.  Так как  это  не удавалось,  то  Келли  решил,  что  ему
необходимо присесть у стены склада. А  затем голова Джона  Келли  сама собой
прислонилась  к  стене, и он  сладко  заснул.  Судья  Дикинсон подождал  еще
некоторое время, но, видя,  что полисмен не возвращается, решил, что человек
без намерений оказался на  месте. Он хотел уже тушить свою  лампу, когда ему
доложили, что с поезда явился к нему человек по экстренному делу.
     Действительно, в его комнату вошел торопливой походкой человек довольно
неопределенного  вида,  в  котором,  однако,  опытный  глаз  судьи  различил
некоторые специфические черты детектива (сыщика).
     -- Вы здешний судья? -- спросил незнакомец, поклонившись.
     -- Судья города Дэбльтоуна, -- ответил Дикинсон важно.
     -- Мне необходим приказ об аресте, сэр.
     --  А!  Я  так  и   думал...  Человек  высокого  роста,   атлетического
сложения?.. Прибыл с предыдущим поездом?..
     Сыщик посмотрел с удивлением на проницательного судью и сказал:
     -- Как? Вам уже известно, что нью-йоркский дикарь?..
     Судья Дикинсон быстро взглянул на сыщика и сказал:
     -- Ваши полномочия? Новоприбывший потупился.
     --  Я  так  спешно  отправился  по  следам,  что  не  успел   запастись
специальными  приказами.   Но   история   так  известна...  Дикарь,  убивший
Гопкинса...
     --  По последним  телеграммам,--  сказал  холодно  судья,  --  здоровье
полисмена  Гопкинса   находится  в  отличном  состоянии.  Я  спрашиваю  ваши
полномочия?
     --  Я  уже  сказал вам,  сэр...  Дело  очень  важно,  и  притом  --  он
иностранец.
     -- Иначе сказать, -- вы часто облегчаете себе задачу с иностранцами.  Я
не дам приказа.
     -- Но, сэр... это опасный субъект.
     -- Полиция  города Дэбльтоуна исполнит свой долг, сэр, --  сказал судья
Дикинсон надменно. -- Я не допущу,  чтобы впоследствии писали в газетах, что
в городе Дэбльтоуне арестовали человека без достаточных оснований.
     Незнакомец вышел, пожав плечами, и отправился прежде всего на телеграф,
а  судья  Дикинсон  лег  спать, совершенно  уверенный, что теперь у  полиции
города Дэбльтоуна есть хорошая помощь по надзору за человеком без намерений.
Но прежде, чем лечь, он послал еще телеграмму, вызывавшую на завтра  мистера
Евгения Нилова...

        XXX
     На утро Джон Келли явился к судье. -- Ну, что скажете, Джон? -- спросил
у него Дикинсон.
     -- Все в порядке, сэр. Только... Там за ним следит еще кто-то.
     -- Знаю. Человек небольшого роста, в сером костюме.
     Джон Келли с благоговением посмотрел на всезнающего судью и продолжал:
     -- Он  все  сидит,  сэр, опустив  голову на руки. Когда поутру проходил
железнодорожный сторож, он только посмотрел на него.  "Как больная  собака",
-- сказал Виллиамс.
     -- И ничего больше?
     --  Около  незнакомца собирается  толпа... Вся площадка  и  сквер около
вокзала заняты народом, сэр.
     -- Что им нужно, Джон?
     -- Они, вероятно, тоже хотят узнать его намерения... И притом, разнесся
слух, будто это дикарь, убивший полисмена в Нью-Йорке...
     Донесение Джона было совершенно справедливо. За ночь слухи о том, что с
поездом   прибыл   странный   незнакомец,   намерения   которого   возбудили
подозрительность м-ра Дикинсона, успели вырасти, и на утро, когда оказалось,
что  у  незнакомца  нет никаких намерений и  что он  просидел  всю ночь  без
движения,  город  Дэбльтоун  пришел  в  понятное волнение.  Около  странного
человека стали собираться  кучки любопытных,  сначала мальчики и  подростки,
шедшие  в школы,  потом приказчики, потом дэбльтоунские дамы, возвращавшиеся
из  лавок  и  с  базаров,  --  одним  словом,  весь  Дэбльтоун,   постепенно
просыпавшийся и принимавшийся за  свои обыденные дела, перебывал на площадке
городского сквера, у  железнодорожной станции, стараясь, конечно, проникнуть
в намерения незнакомца...
     Но  это  было очень  трудно,  так  как  незнакомец все сидел  на месте,
вздыхал,  глядел  на  проходящих  и порой  отвечал  на  вопросы  непонятными
словами. А  между  тем,  у  Матвея  к  этому  времени  уже  было  намерение.
Рассмотрев внимательно свое положение в эту долгую ночь, пока город спал,  а
невдалеке  сновали тени полицейского Келли  и приезжего сыщика, он пришел  к
заключению, что от судьбы не  уйдешь, судьба же представлялась ему, человеку
без языка и без паспорта, в виде неизбежной тюрьмы... Он долго думал об этом
и решил, что, раньше или  позже, а без  знакомства  с  американской кутузкой
дело обойтись не может. Так пусть  уж лучше раньше,  чем  позже. Он  покажет
знаками,  что  ничего не понимает, а об истории в Нью-Йорке здесь,  конечно,
никто  не знает... Поэтому он  даже вздохнул  с облегчением  и  с  радостной
доверчивостью  поднялся  навстречу добродушному Джону Келли,  который шел  к
нему, расталкивая
     толпу.
     Судья Дикинсон вышел в свою  камеру, когда шум и  говор раздались у его
дома, и в камеру ввалилась толпа. Незнакомый великан кротко стоял посредине,
а Джон Келли сиял торжеством.
     -- Он обнаружил  намерение,  г. судья,  --  сказал  полисмен,  выступая
вперед.
     --  Хорошо, Джон. Я знал, что вы оправдаете доверие города...  Какое же
именно намерение он обнаружил?
     -- Он хотел укусить меня за руку.
     Мистер Дикинсон даже откинулся на своем кресле.
     -- Укусить за руку?.. Так  это все-таки правда! Уверены ли  вы  в этом,
Джон Келли?
     -- У меня есть свидетели.
     --   Хорошо.   Мы  спросим  свидетелей.  Случай  требует  внимательного
расследования. Не пришел еще мистер Нилов?..
     Нилова еще не было. Матвей глядел на все  происходившее с удивлением  и
неудовольствием. Он решил итти  навстречу неизбежности, но ему казалось, что
и это  делается  здесь  как-то  не по-людски.  Он  представлял себе это дело
гораздо проще. У  человека спрашивают паспорт, паспорта нет. Человека берут,
и полицейский, с  книгой  подмышкой, ведет его куда  следует.  А  там уж что
будет, то есть как решит начальство.
     Но здесь  и это  простое дело  не  умеют сделать как следует. Собралась
зачем-то толпа,  точно на зверя, все валят в камеру, и здесь сидит на первом
месте вчераш-

     ний  оборванец,  правда,  теперь одетый  совершенно прилично,  хотя без
всяких знаков начальственного звания.  Матвей стал озираться  по  сторонам с
признаками негодования.
     Между тем, судья Дикинсон приступил к допросу.
     -- Прежде всего, установим национальность  и имя, -- сказал он. -- Your
name (ваше имя)?
     Матвей молчал.
     -- Your nation  (ваша национальность)?  -- И, не получая  ответа, судья
посмотрел на публику.--  Нет  ли здесь  кого-нибудь, знающего хоть несколько
слов по-русски? Миссис Брайс! Кажется, ваш отец был родом из России?..
     Из толпы вышла женщина лет сорока, небольшого роста, с  голубыми, как и
у Матвея, хотя и значительно  выцветшими глазами.  Она стала против Матвея и
как будто начала припоминать что-то.
     В  камере  водворилось молчание. Женщина смотрела на лозищанина, Матвей
впился глазами  в ее глаза,  тусклые  и  светлые,  как  лед,  но  в  которых
пробивалось   что-то,   как   будто  старое  воспоминание.  Это  была   дочь
поляка-эмигранта. Ее мать умерла рано, отец спился где-то в Калифорнии, и ее
воспитали американцы. Теперь  какие-то смутные  воспоминания шевелились в ее
голове.  Она давно забыла  свой язык,  но в ее памяти  еще  шевелились слова
песни,  которой мать забавляла когда-то  ее,  малого ребенка. Вдруг глаза ее
засветились,  и  она  приподняла  над   головой  руку,   щелкнула  пальцами,
повернулась и запела по-польски, как-то странно, точно говорящая машина:
     Наша мат-ка... ку-ропат-ка... Рада бить дет-ей...

     Матвей вздрогнул, рванулся к  ней  и  заговорил  быстро и  возбужденно.
Звуки  славянского языка  дали  ему  надежду  на  спасение, на  то, что его,
наконец, поймут, что ему найдется какой-нибудь выход...
     Но  глаза женщины уже потухли. Она  помнила  только слова песни, но и в
ней   не   понимала  ни  слова.  Потом  поклонилась  судье,  сказала  что-то
по-английски и отошла...
     Матвей кинулся за ней,  крича что-то, почти  в исступлении, но немец  и
Келли загородили ему дорогу.  Может быть, они  боялись, что он  искусает эту
женщину, как хотел укусить полисмена.
     Тогда Матвей схватился  за ручку скамейки и пошатнулся.  Глаза его были
широко открыты, как у  человека,  которому представилось страшное видение. И
действительно,  ему,  голодному, истерзанному и потрясенному, первый  раз  в
жизни привиделся сон наяву. Ему представилось совершенно ясно, что он еще на
корабле, стоит на самой корме,  что  голова у него кружится, что он падает в
воду. Это снилось ему  не раз во время путешествия, и он думал после  этого,
что  чувствуют эти  бедняки, с разбитых  кораблей, одни,  без надежды, среди
этого бездушного, бесконечного и грозного океана...
     Теперь  этот самый  сон проносился перед его  широко открытыми глазами.
Вместо судьи Дикинсона, вместо полицейского Келли, вместо всех  этих  людей,
вместо камеры,  -- перед ним ясно ходили волны, пенистые, широкие, холодные,
без конца, без  края... Они ходят, грохочут, плещут, подымаются, топят... Он
напрасно старается вынырнуть,  крикнуть, позвать, схватиться,  удержаться на
поверхности... Что-то тянет его книзу. В  ушах шумит, перед  глазами зеленая
глубина,  таинственная и  страшная. Это гибель. И  вдруг  к нему  склоняется
человеческое лицо с  светлыми застывшими  глазами. Он оживает,  надеется, он
ждет помощи. Но глаза тусклы, лицо бледно. Это лицо мертвеца, который утонул
уже раньше...
     Вся  эта картина мелькнула  на  одно мгновение,  но так ясно,  что  его
сердце сжалось ужасом. Он глубоко вздохнул и схватился за голову... "Господи
боже,  святая  дева,  --  бормотал  он,  --  помогите несчастному  человеку.
Кажется, что в голове у меня неладно..."
     Он протер глаза  кулаком и  опять  стал  искать надежду на  лицах  этих
людей.
     А в это  время  полицейский  Джон  объяснил судье Дикинсону, при  каких
обстоятельствах обнаружились намерения незнакомца.  Он рассказал, что, когда
он подошел к нему, тот взял его руку вот так (Джон взял  руку, судьи), потом
наклонился вот этак...
     И  полицейский Джон,  наклонившись  к руке судьи, для  большей  живости
оскалил свои белые зубы, придав всему лицу выражение дикой свирепости.
     Эта   демонстрация  произвела   сильное   впечатление  на  публику,  но
впечатление, произведенное ею на Матвея,  было еще сильнее. Этот язык был  и
ему  понятен. При виде маневра Келли,  ему стало сразу ясно  очень многое: и
то, почему Келли так  резко отдернул свою руку,  и  даже за что  он, Матвей,
получил удар в Центральном  парке... И ему стало так обидно и горько, что он
забыл все.
     -- Неправда, -- крикнул он, -- не верьте этому подлому человеку...
     И,  возмущенный  до  глубины души клеветой, он кинулся к  столу,  чтобы
показать судье, что именно он хотел сделать с рукой полисмена Келли...
     Судья  Дикинсон вскочил  со  своего места  и наступил при этом на  свою
новую шляпу.  Какой-то дюжий немец, Келли и еще  несколько человек  схватили
Матвея сзади,  чтобы он не искусал  судью, выбранного народом  Дэбльтоуна; в
камере  водворилось  волнение, небывалое  в  летописях  городя. Ближайшие  к
дверям кинулись к выходу,  толпились, падали и кричали, а внутри происходило
что-то непонятное и страшное...
     Измученный,   голодный,   оскорбленный,   доведенный  до   исступления,
лозищанин раскидал всех вцепившихся в  него американцев, и только дюжий, как
и он сам,  немец еще держал  его сзади  за локти,  упираясь  ногами... А  он
рвался  вперед,   с  глазами,  налившимися   кровью,  и   чувствуя,  что  он
действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться
на этих людей, бить и, пожалуй, кусаться...
     Неизвестно,  что было  бы дальше. Но в  это время в камеру быстро вошел
Нилов.  Он  протолкался  к  Матвею,  стал перед  ним  и  спросил с участием,
по-русски:
     -- Эй, земляк! Что это вы тут натворили?
     При  первых  звуках  этого  голоса  Матвей  рванулся и, припав  к  руке
новопришедшего, стал целовать ее, рыдая, как ребенок...
     Через четверть часа камера мистера  Дикинсона  опять стала  наполняться
обывателями  города  Дэбльтоуна,  узнавшими,  что  по  обстоятельствам  дела
намерение незнакомца  разъяснилось в самом удовлетворительном смысле. В лице
русского джентльмена, работающего на лесопилке, он нашел земляка и адвоката,
которому  не  стоило  много  труда опровергнуть  обвинения.  Судья  Дикинсон
получил вполне  удовлетворительные ответы на  вопросы: "Your  name?",  "Your
nation?" и  на все другие, вытекавшие из обстоятельств  дела. Гордый  полным
успехом, увенчавшим его разбирательство,  он великодушно  забыл даже о новой
шляпе и, быстро  покончив с официальными  отношениями, протянул  обвиняемому
руку, выразив  при этом  уверенность, что  выбор  именно Дэбльтоуна  из всех
городов союза делает величайшую  честь его проницательности... В  заключение
он предложил Матвею партикулярный вопрос:
     -- Гоу до ю лайк дис кэунтри, сэр?
     -- Он хочет знать, как вам понравилась Америка? -- перевел Нилов.
     Матвей, который все еще дышал довольно тяжело, махнул рукой.
     -- А! чтоб ей провалиться, -- сказал он искренно.
     -- Что сказал джентльмен о нашей стране? -- с  любопытством переспросил
судья  Дикинеон,  одновременно  возбудив  великое  любопытство  в  остальных
присутствующих.
     -- Он  говорит, что ему нужно время, чтобы оценить все достоинства этой
страны, сэр...
     -- Вэри уэлл!  Ответ, совершенно достойный благоразумного  джентльмена!
-- сказал Дикинсон тоном полного удовлетворения.

        XXXI
     На следующий день газета города Дэбльтоуна вышла в увеличенном формате.
На  первой  странице ее  красовался  портрет мистера Метью, нового обитателя
славного  города,  а  в тексте, снабженном  достаточным  количеством  весьма
громких заглавий, редактор ее обращался ко всей остальной Америке вообще и к
городу Нью-Йорку  в  особенности. "Отныне, -- писал он,  -- город  Дэбльтоун
может гордиться тем обстоятельством, что его судья, мистер  Дикинсон, удачно
разрешил  вопрос, над  которым тщетно ломали головы лучшие  ученые этнографы
Нью-Йорка. Знаменитый  дикарь, виновник инцидента в Central park, известие о
котором  обошло  всю  Америку  в  столь искаженном виде,  в настоящее  время
является  гостем  нашего   города.  После  весьма  искусного  расследования,
произведенного  чрезвычайно сведущим  в своем деле судьей, м-ром Дикинсоном,
он оказался русским, уроженцем Лозищанской губернии (одной из лучших и самых
просвещенных  в этой  великой и  дружественной  стране), христианином и,  --
добавим от  себя,--  очень кротким человеком,  весьма приятным в обращении и
совершенно лойяльным.  Он  обнаружил истинно христианскую  радость, узнав  о
том,  что  здоровье  полисмена  Гопкинса,  считавшегося  убитым, находится в
вожделенном  состоянии и что этот полисмен уже приступил к  исполнению своих
обычных обязанностей. Тем лучше для полисмена Гопкинса, но, смеем прибавить,
основываясь на  мнении  лучших  юристов нашего  города, что в  этом  вопросе
является заинтересованным  лицом единственно лишь сам полисмен  Гопкинс, так
как он сам виновен в постигшем его несчастье. Да, повторяем, он сам виновен,
так как первый ударил  клобом по голове  мирного иностранца, обратившегося к
нему с выражением любви и доверия. Если судьи города Нью-Йорка думают иначе,
если адвокат этого  штата  пожелает доказывать  противное  или сам  полисмен
Гопкинс  вознамерится  искать  убытки,  то они  будут иметь  дело  с лучшими
юристами   Дэбльтоуна,    выразившими    готовность   защищать   обвиняемого
безвозмездно. Едва ли,  однако, в  этом  представится надобность после того,
как  мы  разоблачим  на  этих  столбцах  еще   одну  клевету,  которой  наши
нью-йоркские собратья по  перу, без достаточной проверки, очернили репутацию
Метью   Лозинского,   нашего   уважаемого  гостя   и,   надеемся,   будущего
согражданина.  Дело  в том, что  он  вовсе  не  кусается. Движение,  которое
полисмен  Гопкинс  истолковал  в этом позорном смысле (что вовсе  не  делает
чести  проницательности  нью-йоркской  полиции), имеет,  наоборот,  значение
самого   горячего  привета  и  почтения,  которым  в   Лозищанской  губернии
обмениваются взаимно люди самого лучшего круга.  Он просто наклонился, чтобы
поцеловать у Гопкинса  руку. То же движение мы  имели случай наблюдать с его
стороны по  отношению к судье  Дикинсону, полисмену Джону  Келли, а также  к
одному  из его соотечественников, занимающему  ныне очень скромное положение
на  лесопилке  м-ра Дикинсона, но которому его таланты  и  образование,  без
сомнения, откроют широкую дорогу в этой стране. Нет  сомнения, что если бы и
у нас на это выражение высшей деликатности последовал грубый ответ по голове
клобом,  то полисмен города  Дэбльтоуна  испытал бы горькую судьбу полисмена
города  Нью-Йорка,   так  как  русский  джентльмен  обладает  необыкновенной
физической силой. Но Дэбльтоун, --  говорим  это  с гордостью, --  не только
разрешил   этнографическую  загадку,  оказавшуюся  не   по  силам  кичливому
Нью-Йорку,  но еще  подал  сказанному  городу  пример истинно  христианского
обращения  с иностранцем,  -- обращения,  которое,  надеемся, изгладит в его
душе горестные воспоминания, порожденные пребыванием в Нью-Йорке.
     Из  судебной камеры  мистер  Нилов,  --  русский джентльмен, о  котором
сказано  выше,  --  увел  соотечественника  в  свое  жилище,  находящееся  в
небольшом рабочем поселке,  около  лесопилки.  Значительная  часть населения
города Дэбльтоуна,  состоявшая преимущественно из юных джентльменов и  леди,
провожала их  до самого дома одобрительными криками, и даже  после того, как
дверь за  ними закрылась, народ  не  расходился, пока  мистер Нилов не вышел
вновь и не произнес небольшого спича  на тему о будущем процветании славного
города... Он закончил просьбой дать отдых его скромному соотечественнику, не
привыкшему к столь шумным изъявлениям общественной симпатии".
     Разумеется, автор  красноречивой статьи  не знал,  что, когда  граждане
города Дэбльтоуна разошлись, Матвей вздохнул с облегчением и сказал:
     -- Что?., совсем ушли?
     -- Да, -- ответил Нилов, принявшийся готовить кофе на керосинке.
     -- А, чтоб их всех  взяла  холера!.. -- от  души сказал Матвей и как-то
весь опустился.
     Нилов  только улыбнулся  и  не сказал  ничего; он понимал,  что столько
пережитых ощущений могут  свалить даже такого  сильного человека. Поэтому он
наскоро напоил его горячим кофе и уложил спать.

        XXXII
     Матвей проспал целые сутки и даже несколько больше. Когда он проснулся,
солнце  уходило из светлой каморки,  озаряя  ее  последними  лучами.  Нилов,
вернувшийся  с работы, снимал с себя синюю блузу, всю в  стружках и опилках.
Стружки видны  были  даже  в его  волосах. Матвей  некоторое  время  не  мог
сообразить,  где  он  и  что с ним происходит.  Поэтому  сначала  он смотрел
прищуренными  глазами,  как-то подозрительно  следя  за движениями  молодого
человека, боясь,  что  это  сон,  который  сейчас сменится  новой  кутерьмой
неприятного свойства.
     Между  тем, Нилов  тихонько переоделся, сменив  рабочий  костюм  легкой
фланелевой парой, и, сев к столу, раскрыл какую-то книгу.
     В этом виде он совсем не напоминал рабочего, и в памяти лозищанина ожил
опять мимолетный образ, который  мелькнул  уже раз в вагоне.  Ему вспомнился
барский дом около Лозищей, выглядывавший из-за зелени сада. Между этим домом
и поселком шла  давняя  вражда  и долгая тяжба из-за  чиншевых  земель.  Она
началась при  отцах, продолжалась при  детях и  склонялась то на  ту, то  на
другую сторону. Дело  грозило большими запутанностями и  неприятностями, как
вдруг  старый барин умер.  В  Лозищи  явился его наследник и,  созвав  сход,
предложил покончить спор, уступив по всем пунктам. Некоторое время  лозищане
еще шумели и упирались, не понимая причин этой уступчивости.
     Но  потом более  проницательные люди сообразили, что, вероятно,  барчук
прокутился,  наделал  долгов  и  хочет поскорее спустить отцовское наследие,
чему мешает тяжба. Лозищане постарались оттянуть еще, что было можно, и дело
было  кончено.  После  этого  барчук исчез куда-то, и о нем  больше  не было
слышно  ничего  определенного.   Остались  только  какие-то  смутные  толки,
довольно  разноречивые, но  во  всех  версиях  неблагоприятные для  молодого
человека.
     И  вот  теперь  Матвею показалось,  что  перед  ним этот самый человек,
только что снявший рабочую блузу и сидящий за книгой. Он так удивился этому,
что стал протирать глаза. Кровать под ним затрещала. Нилов повернулся.
     --  Что, земляк, выспались? --  спросил он  приветливо.  --  Ну, теперь
давайте пить кофе.
     Лозинский поднялся застенчиво и  неловко, расправляя  онемевшие  члены.
Вчера он обрадовался этому человеку, как избавителю, сегодня чувствовал себя
как-то  неловко в его присутствии.  К тому же он увидел  со смущением, что в
комнате не было другой  кровати, -- значит, хозяин уступил  свою, а его ноги
были  босы,  -- значит, Нилов  снял  с него, сонного, сапоги. Правда, он  не
разувался  во  все  время долгого  пути, и от  этого ноги  его  горели... Но
все-таки эти  заботы  причинили  ему  скорее неудовольствие. Он  был  теперь
уверен,  что это лозищанский  барчук и что толки были  правдивы; он, значит,
действительно спустил  все отцовское наследие и теперь несет участь блудного
сына на чужой стороне. Но так как все-таки он оказал ему услугу и притом был
барин, то  Лозинский  решил  не  подавать  и  виду, что узнал  его, но в его
поведении сквозило невольное почтение. Это вносило какое-то замешательство и
неопределенность  в  их  взаимные  отношения.  Нилов  вел  себя  просто,  но
сдержанно, Матвей конфузился и уходил в себя.
     На  следующий  день, вернувшись с лесопилки, Нилов  сказал,  что Матвей
может,  если желает,  получить  работу: носить лес с барок. Матвей, конечно,
согласился  с радостью, и вскоре недавняя знаменитость, человек,  о  котором
говорили все  газеты Америки,  скромно переносил лес с барок на берег речки.
Его сила и уверенность его обращения с  тяжелыми дубовыми бревнами доставили
ему повышение, и, спустя недели две, он работал уже рядом с Ниловым, подавая
лес на зубчатые колеса, где  Нилов резал его на тонкие фанеры. К вечеру, оба
засыпанные опилками, они возвращались домой.
     Матвей нанял  комнату рядом  с  Ниловым,  обедать  они  ходили вместе в
ресторан. Матвей не говорил ничего, но ему казалось, что обедать в ресторане
-- чистое безумие, и он все подумывал о  том, что он  устроится со  временем
поскромнее. Когда пришел первый расчет, он удивился, увидя, что за расходами
у  него осталось еще довольно  денег.  Он их припрятал,  купив только  смену
белья.
     Еще  через  неделю  Нилов  сказал  ему,  что они  отправятся  вместе  в
Дэбльтоун,  где  он, Нилов, будет  читать лекцию. Они пришли в большой  зал,
весь набитый народом,  который встретил их  криками и свистом (в Америке это
выражение одобрения). Затем  все  стихло,  судья Дикинсон  сказал  несколько
слов,  указывая то на Матвея, то на Нилова, а затем  последний  стал долго и
свободно рассказывать что-то, по временам показывая места  на большой карте.
Публика, состоявшая  в  большинстве  из рабочих людей, слушала с напряженным
вниманием и в конце опять устроила им овацию...
     Когда после этого они пришли домой, Нилов вынул кучку денег и, разделив
ее на две половины, одну отдал Матвею.
     -- Это  мы с  вами  заработали  сегодня, -- сказал он. -- Это плата  за
лекцию.   Я   говорил  им  о  нашей   родине  и  о  ваших   похождениях.  По
справедливости, половина принадлежит вам.
     Матвей  пробовал  было отказаться, но потом принял деньги. За это время
его отношение к Нилову сильно  изменилось, и хотя  он не все понимал, однако
совершенно  отбросил  мысль о  блудном сыне.  Получив деньги, он сконфуженно
смотрел на Нилова... Ему хотелось бы выразить как-нибудь  свою благодарность
и  почтение...  Губы  его  тянулись к руке Нилова,  колени  подгибались  для
земного поклона... Но в  лице Нилова, а может быть, и в тех неделях, которые
они  уже  провели вместе,  было что-то, удержавшее Матвея от этого излияния.
Поэтому он взял деньги и, положив их около себя, сказал:
     -- А  что... извините  и  не  подумайте чего худого...  Тут очень много
денег?
     --  Не очень  много,  но достаточно, чтобы сделать  себе  хорошую  пару
платья, -- ответил Нилов. -- Вы ходите в одном и на работу, и в праздник.
     -- А! -- сказал Матвей, махнув рукой. -- Я простой человек, работник.
     -- Здесь все простые люди, и работники считают себя не хуже других и не
хотят  ничем отличаться по внешности. Я  советую  вам  обзавестись бельем  и
платьем.
     Матвей потупился.
     -- Простите  меня, -- сказал он. -- Я не то, чтобы  там... не  слушался
вас или что... Но... скажите: можно здесь работой скопить на дорогу?
     -- Куда?
     -- Назад, на родину!.. -- сказал  Матвей страстно.-- Видите  ли, дома я
продал и избу,  и коня, и поле...  А теперь  готов  работать, как вол, чтобы
вернуться и стать хоть последним работником там, у себя на родной стороне...
     Нилов  прошелся  по  комнате, о  чем-то думая, и  потом,  остановившись
против Лозинского, сказал:
     -- Слушайте, Лозинский. Заработать столько можно.  Можно  со временем и
вернуться. Но... всякий человек  должен знать, что он делает. Зачем вы ехали
сюда?
     -- А! -- ответил Матвей, махнув рукой. -- Мало ли что приходит человеку
в голову.
     -- Постарайтесь вспомнить, что вам приходило в голову.
     Матвей наморщил лоб  и сам удивился  тому,  как  трудно идут из  головы
слова и мысли.
     -- А! Хотелось человеку,  конечно... клок вольной земли, чтобы было где
разойтись плугом... Ну там... пару волов, хорошего коня... корову... крепкую
телегу...
     -- А еще?
     Матвей  чувствовал,  что  за всеми  перечисленными  предметами  в  душе
остается еще что-то, какой-то неясный осадок... Мелькнуло лицо Анны...
     --  Ну, потом... -- продолжал  он с усилием, -- человек уже в возрасте.
Своя хата, значит, уже и своя жена.
     -- И еще что-нибудь?
     -- Еще... если бы можно было молиться по-старому в своей церкви...
     В  голове  его мелькнули еще разговоры о свободе,  но это было уже  так
неясно и неопределенно, что он не сказал об этом ни слова.
     Нилов подождал еще. Лицо его было серьезно и несколько взволнованно.
     -- Все это вы можете найти здесь! -- сказал он  решительно и  резко, --
все, что вы искали. Зачем же вам уезжать?
     И видя, что Матвей несколько огорчен его резким тоном, он прибавил:
     -- Вы  пережили самое  трудное:  первые шаги,  на которых  многие здесь
гибнут. Теперь вы уже на дороге. Поживите здесь, узнайте страну и людей... И
если  все-таки вас  потянет  и  после этого... Потянет так, что  никто  не в
состоянии будет удержать... Ну, тогда...
     В голосе Нилова звучало какое-то страстное возбуждение.  Матвей заметил
это и сказал:
     -- А вы сами... извините... ведь вы хотите уехать.
     Лицо Нилова опять слегка омрачилось.
     -- Да, -- ответил он. -- У меня свои причины...
     -- Значит... вы не нашли для себя то, чего искали?
     Нилов распахнул окно и  некоторое время смотрел в него, подставляя лицо
ласковому ветру. В окно  глядела тихая ночь, сияли  звезды, невдалеке мигали
огни Дэбльтоуна,  трубы заводов начинали куриться: на  завтра разводили пары
после праздничного отдыха.
     -- Здесь  есть то, чего я искал,  -- ответил  Нилов, повернув  от  окна
взволнованное и покрасневшее лицо. --  Но... слушайте,  Лозинский. Мы до сих
пор с вами играли в прятки... Ведь вы меня узнали?
     -- Я узнал вас, -- смущенно сказал Матвей.
     -- И я вас узнал также. Не знаю, поймете ли вы  меня, но... за то одно,
что мы  здесь встретились с вами... и с другими, как равные... как братья, а
не как враги... За это одно я буду вечно благодарен этой стране...
     Матвей слушал с усилием и напряжением, не вполне понимая,  но испытывая
странное волнение...
     --  А если я все-таки еду обратно, -- продолжал Нилов, --  то... видите
ли... Здесь  есть многое, чего я искал,  но... этого не увезешь с собою... Я
уже  раз уезжал и вернулся... Есть такая болезнь... Ну,  все равно. Не знаю,
поймете  ли вы  меня  теперь.  Может,  когда-нибудь поймете.  На  родине мне
хочется того,  что есть  здесь... Свободы,  своей, понимаете?  Не чужой... А
здесь... Здесь мне хочется родины...
     Нилов смолк, и после этого оба  они долго еще смотрели в окно на ночное
небо, на тихую, ласковую ночь чужой стороны. Нилов думал о том, что скоро он
покинет  все  это  и оставит  позади целую  полосу  своей  жизни.  А  Матвею
почему-то  вспомнилось  море   и  его  глубина,  загадочная,   таинственная,
непонятная... Так же непонятно казалось  ему теперь многое в жизни, и так же
манило  еще смутную мысль... И, вспоминая недавний разговор, он  чувствовал,
что  не  знал хорошо себя самого и что за всем, что он сказал Нилову,  -- за
коровой и хатой, и полем, и даже за чертами Анны -- чудится  еще что-то, что
манило его и манит, но что это такое  -- он решительно не мог бы ни сказать,
ни  определить  в собственной  мысли... Но  было  это глубоко,  как  море, и
заманчиво, как дали просыпающейся жизни...

        XXXIII
     Наша правдивая история близится к  концу. Через некоторое время,  когда
Матвей несколько  узнал язык, он  перешел  работать на ферму к дюжему немцу,
который,  сам  страшный  силач, ценил  и  в  Матвее  его  силу. Здесь Матвей
ознакомился  с  машинами,  и  уже  на  следующую  весну  Нилов, перед  своим
отъездом,  пристроил его в  еврейской колонии инструктором. Сам Нилов уехал,
обещав написать Матвею после приезда.
     О жизни Матвея в колонии, а также историю американской жизни Нилова мы,
быть может, расскажем в другой раз. А теперь нам придется досказать немного.
Статья  "Дэбльтоунского  курьера"  об  окончании  похождений  "дикаря"  была
перепечатана в  нескольких газетах  преимущественно провинциальных  городов,
недовольных  "кичливостью"  нью-йоркцев, впавших  в  данном случае  в  такую
грубую  ошибку.  Нью-йоркские  газеты  обмолвились о  ней  лишь  краткими  и
довольно сухими извлечениями фактического свойства, так как  в  это время на
поверхности политической  жизни  страны появился  один из  крупных вопросов,
поднявших  из  глубины  взволнованного  общества  все принципы  американской
политики...  нечто вроде бури, точно вихрем унесшей  и  портреты "дикаря", и
веселое  личико мисс Лиззи, устроившей родителям сюрприз, и многое множество
других знаменитостей, которые,  как  мотыльки,  летают на солнышке газетного
дня, пока их не развеет появление на горизонте первой тучи.
     О Матвее и его истории скоро забыли, и ни Дыма,  ни Анна не узнали, что
он  очутился  в  Дэбльтоуне  и  потом  перешел в колонию, что  здесь  он был
приписан  к  штату и  подавал  свой  голос,  после  мучительных колебаний  и
сомнений (ему  все вспоминалась история  Дымы в Нью-Йорке). И понемногу даже
лицо его изменялось, менялся взгляд,  выражение лица, вся  фигура.  А в душе
всплывали новые мысли о людях, о порядках, о вере, о жизни, о боге, которому
поклоняются, хотя и разно, по  всему лицу  земли,  о  многом, что никогда не
приходило  в  голову в Лозищах.  И  некоторые из этих мыслей становились все
яснее и ближе...
     А  Анна все жила в том же доме под No 1235,  только  барыня становилась
все менее довольна  ею.  Она  два  раза  уже сама  прибавляла ей  плату,  но
"благодарности" как-то  не  видела.  Наоборот,  у Анны  все больше  портился
характер,   являлась    беспредметная    раздражительность   и    недостаток
почтительности.
     -- Что  делать...  правду говорят, что это здесь в воздухе, --  говорил
муж старой барыни, а изобретатель, все сидевший над чертежами и  к  которому
старая барыня обращалась иногда с жалобами, зная его влияние на Анну, только
пожимал плечами.
     -- Я  теперь далек  от всего  этого,  -- говорил он,  -- но когда-то...
одним  словом,  я  думаю,  что  ей просто  хотелось бы... собственной  своей
жизни... Понимаете ли вы: собственной своей жизни...
     -- Скажите, пожалуйста, -- отвечала барыня  с искренним изумлением.  --
Не  обязана  ли  я ей  доставлять,  кроме  десяти долларов, еще  собственную
жизнь...
     -- Ну, это теперь меня не касается, -- отвечал старый господин.  -- Все
это разрешит наука. Все: и ее, и вас, и всех. Дело, видите ли, в том, что...
     Ученый повернулся на стуле и сказал серьезным тоном:
     -- Человек изобретает нужную ему  машину... Это мы все отлично знаем. А
думали ли вы когда-нибудь  о  том, что и машина в свою очередь изобретает...
вернее  сказать, вырабатывает нужного ей человека... Вы удивлены?.. А  между
тем,  это  можно доказать  с  математической  точностью. Стоит  усвоить  эту
великую истину,  и  все решено: вся задача сводится  к тому, чтобы изобрести
такую  универсальную   машину,  которой  нужен  только  свободный   человек,
понимаете? Тогда и только тогда разрешатся  все эти мучительные вопросы... В
этом  будущем строе не будет уже ни господ, ни прислуги, ни рабовладельцев с
их смешными притязаниями, ни рабов  с их завистью и враждой... Понимаете  вы
меня?..
     Старый   господин   приподнял  очки  и  простодушно-радостным  взглядом
посмотрел в лицо хозяйки. Но на этом лице виднелось лишь негодование.
     -- Благодарю покорно! -- сказала она. -- Хорош ваш будущий строй... без
прислуги! Я лучше согласна остаться при старом...
     А дело с Анной шло все хуже и хуже... Через два года после начала этого
рассказа два человека сошли с воздушного поезда на углу 4 avenue  и пошли по
одной из  перпендикулярных улиц, разыскивая  дом No  1235.  Один из них  был
высокий блондин  с  бородой и голубыми глазами, другой -- брюнет, небольшой,
но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний
вбежал на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ остановил его.
     Он взошел на площадку и оглянулся вдоль улицы. Все здесь было такое же,
как и два года назад. Так  же дома,  точно близнецы, походили друг на друга,
так же солнце  освещало на  одной стороне опущенные занавески, так же лежала
на другой тень от домов...
     Глаза  его с волнением видели здесь  следы  прошлого. Вот за углом  как
будто мелькнула  чья-то фигура. Вот  она  появляется из-за угла, ступая  так
тяжело,  точно  на  ногах  у  нее  пудовые гири, и  человек  идет,  с тоской
оглядывая незнакомые дома, как две капли  воды похожие друг на друга... "Все
здесь  такое же,  --  думал  про себя Лозинский, -- только...  нет  уже того
человека, который блуждал по этой улице два года назад, а есть другой..."
     Звонок  затрещал, дверь  открылась, из-за  нее  выглянуло  лицо Анны, и
дверь  опять  захлопнулась, заглушив  испуганный  крик  девушки,  точно  она
увидела призрак. Потом она опять выглянула в щелку и сказала:
     -- Вы?.. Неужели это вы?
     Старая  барыня тоже с  большим удивлением встретила этого человека  и с
трудом  узнавала  в нем простодушного  лозищанина  в  белой  свите  и грубых
сапогах, когда-то так почтительно поддерживавшего ее взгляды на американскую
жизнь  и на основы  общественности.  Она внимательно присматривалась к  нему
сквозь свои

     очки  и искренно находила,  что он стал  гораздо хуже. Правда, в нем не
было вызывающей резкости и задора молодого Джона, но  не было также ласковой
и  застенчивой  покорности прежнего Матвея, которая так приятно ласкала глаз
старой барыни.  Кроме того,  она находила,  что черный  сюртук сидел на нем,
"как на корове седло".
     -- Садитесь, пожалуйста, -- сказала  она с легким  оттенком  иронии. Но
она  чувствовала  с некоторой  досадой, что  ей  все-таки  неловко  было  бы
оставить стоять этого человека.
     В  сущности, она была  человек недурной,  и, когда Анна  заявила ей  об
отказе от службы, она поняла, что теперь у Анны есть уважительная причина...
     -- Ну, вот -- она нашла себе "свою собственную жизнь", -- сказала она с
оттенком горечи  ученому господину, когда Анна попрощалась с ними. -- Теперь
посмотрим,  что вы  скажете:  пока еще явится  ваш  будущий  строй, а сейчас
вот... некому даже убрать комнату.
     -- Гм... да... -- задумчиво ответил изобретатель. -- Надо признать, что
в  этом есть доля  неприятности.  Конечно, со  временем  все  это  устроится
несомненно... Но... действительно, трудно будет придумать машину, которая бы
делала это так приятно и ловко, как эта милая девушка...
     Несколько дней после этого  ученый чувствовал себя не в своей тарелке и
находил, что даже выкладки даются ему как-то труднее.
     -- Гм... да... я должен признаться, -- говорил он старой барыне. -- Мне
недостает ее лица и ее добрых синих глаз... Конечно, со временем все заменят
машины...
     Но тут он оборвал фразу под упорным ироническим взглядом старой барыни,
которая процедила сквозь зубы:
     -- Даже синие глаза? Ну, это-то уж едва ли...
     Перед отъездом из Нью-Йорка Матвей  и  Анна отправились  на пристань --
смотреть, как подходят корабли из Европы. И они видели, как, рассекая грудью
волны залива, подошел морской гигант и как его опять подвели к пристани и по
мосткам шли десятки и сотни людей, неся сюда и  свое горе, и свои надежды, и
ожидания...
     Сколько из них погибнет здесь, в этом страшном людском океане?..
     Матвею  становилось грустно. Он  смотрел  вдаль,  где за  синею  дымкой
легкого тумана двигались на горизонте  океанские валы, а за  ними мысль, как
чайка, летела дальше  на  старую родину...  Он  чувствовал,  что  сердце его
сжимается сильною, жгучею печалью...
     И он понимал, что это оттого, что в нем родилось что-то новое, а старое
умерло  или еще умирает. И  ему до боли жаль было  многого в этом  умирающем
старом;  и невольно  вспоминался разговор  с  Ниловым и  его вопросы. Матвей
сознавал, что вот  у  него  есть клок земли,  есть дом, и телки, и коровы...
Скоро будет жена...  Но он  забыл  еще  что-то, и теперь это что-то плачет и
тоскует в его душе...
     Уехать... туда... назад...  где его родина, где  теперь Нилов со своими
вечными  исканиями!.. Нет, этого  не будет:  все порвано, многое умерло и не
оживет вновь, а в Лозищах, в  его хате живут чужие. А тут у него будут дети,
а дети детей уже забудут даже родной язык, как та женщина в Дэбльтоуне...
     Он крепко  вздохнул и  посмотрел в последний раз на океан. Солнце село.
Туманная  дымка сгущалась, закрывая бесконечные  дали. Над  протянутой рукой
"Свободы" вспыхнули огни...
     Пароход  опустел.  Две  чайки снялись  с  мачт  и,  качаясь в  воздухе,
понеслись по ветру в широкую туманную даль...
     Как  те, которые когда-то, так  же отрываясь от мачт  корабля,  неслись
туда...  назад... к Европе,  унося с собой из Нового  света  тоску по старой
родине...
     <i>1895</i>

     <i>Сканировано  по  книге   В.Г.Короленко  "Повести  и   рассказы",  Из-ва
"Московский рабочий", 1953 год</i>