.. С.-Петербург 30 мая 1885 КОЛОКОЛА Несется благовест...- Как грустно и уныло На стороне чужой звучат колокола. Опять припомнился мне край отчизны милой, И прежняя тоска на сердце налегла. Я вижу север мой с его равниной снежной, И словно слышится мне нашего села Знакомый благовест: и ласково, и нежно С далекой родины гудят колокола. Штутгарт 20 октября 1887 Из цикла "Севастиан-Мученик" ПОСВЯЩЕНИЕ Королеве Эллинов Ольге Константиновне Тебе, тебе, мой ангел нежный, Я посвящаю этот труд; О, пусть любовно и прилежно Твои глаза его прочтут. Ты мне внушила эти строки, Они тобой вдохновлены: Пускай же будут в край далекий Они к тебе унесены. И если грудь заноет больно Тоской по нашей стороне, Пускай тогда они невольно Тебе напомнят обо мне. И пусть хоть тем тебе поможет Тот, кто всегда и всюду твой, Кто позабыть тебя не может, И чья душа полна тобой. СТРОФЫ Севастиан-Мученик Претерпевый же до конца, той спасетса. (Матф. XXIV, 13) I В Риме праздник. Рыщут колесницы, Топот, стук колес по мостовой, Ржанье, свист бича и крик возницы В гул слилися. К форуму толпой Повалил народ. Снуют носилки, Пыль клубится облаком густым; Фыркает, храпит и рвется пылкий Конь под всадником лихим. II В честь богини зеленью, цветами Убран был Венеры пышный храм; От курильниц синими клубами Возносился легкий фимиам. В наготе божественного тела, Фидия рукою создана, В благовонном сумраке белела Олимпийская жена. III Совершая жертвоприношенье, Цезарь сам стоял пред алтарем, И жрецы в немом благоговенье С утварью теснилися кругом. Все во прах повергнулись толпою, Преклонился сам Максимиан, - Не поник отважной головою Лишь один Севастиан. IV Засверкали цезаревы очи И зловещим вспыхнули огнем, Вне себя он стал мрачнее ночи Искаженным яростью лицом: "Ты ль не хочешь чтить моей святыни, "Возмущая наше торжество! "Ты ль, трибун мой, дерзкою гордыней "Оскорбляешь божество!" V И бесстрашно, твердо и спокойно Отвечал ему Севастиан: "Человеку, цезарь, недостойно "Почитать бездушный истукан. "Правды нет в твоей безумной вере, "Ваши боги - лживая мечта, "Не могу я кланяться Венере, "Исповедуя Христа! VI "Он - мой Бог! Его святою кровью "Грешный мир искуплен и спасен; "Лишь Ему с надеждой и любовью "Я молюсь коленопреклонен. "Небеса Он создал, создал землю, "Создал все, что дышит и живет. "Лишь Его велениям я внемлю, "Он мне помощь и оплот!" VII Неподвижно, в трепетном молчанье, Царедворцы робкою толпой Роковое слушали признанье, Изумляясь дерзости такой. Обезумел цезарь, злобы полный, Ярый гнев уста его сковал, И смятенным ликторам безмолвно Он трибуна указал. VIII Вмиг вокруг него живой стеною Их сомкнулись тесные ряды; Повлекли они его с собою В гору, в Палатинские сады. Нумидийской цезаревой страже Сдали там с рук на руки его... И покорно стал от злобы вражьей Он конца ждать своего. IX Гаснет алый запад, догорая В небесах багряною зарей; Быстро тень надвинулась густая, И звезда зажглася за звездой, Уж померкло небо голубое, Тихо все... Уснул великий Рим; И в немом, задумчивом покое Ночь спустилася над ним. X Уж во власти тихого Морфея, Под его чарующим крылом Все, в дремоте сладкой цепенея, Позабылось безмятежным сном. Лишь к стволу привязан кипариса, Молодой трибун-христианин, Там, в саду цветущем Адониса, В эту ночь не спит один. XI А кругом на храмы, на чертоги Налегла таинственная тьма; Сторожат изваянные боги Рощи Палатинского холма; Сладко в них цветы благоухают, Водометы плещут и журчат И росою свежей орошают Мрамор царственных палат. XII Полночь дышит влажною прохладой. У стены на каменном полу Стража крепко спит под колоннадой. Догорев, костер дымит в углу; Пламя, вспыхнув, озарит порою То карниз, то вазу, то плиту, И кружася, искры над золою С треском гаснут на лету. XIII И задумчив узник одинокий, Кротких глаз не сводит он с костра: Скоро мрак рассеется глубокий, Минет ночь, - не долго до утра. Заблестит восток воспламененный, Брызнут солнца первые лучи И разбудят этот город сонный, И проснутся палачи. XIV На него они наложат руки, Истерзают молодую грудь, И настанет час предсмертной муки, И окончен будет жизни путь. Словно искра, в мраке исчезая, Там, над этим тлеющим костром, Жизнь его, как утро, молодая В миг один угаснет в нем. XV Но ни жизни, полной юной силы, Ни даров земных ему не жаль, Не страшит его порог могилы; Отчего ж гнетет его печаль? Отчего заныла грудь тоскою? Отчего смутилось сердце в нем? Иль ослаб он бодрою душою Пред мучительным концом? XVI Не его ли пламенным желаньем Было встретить доблестный конец, Радость вечную купить страданьем И стяжать мучения венец? Не мечтал ли дни он молодые Положить к подножию Креста И, как те избранники святые, Пасть за Господа Христа? XVII Но они не ведали печали: Не в тиши безмолвной и глухой, - Посреди арены умирали Пред ликующей они толпой. Нет, в душе их не было кручины, Погибать отрадней было им: В Колизее славной их кончины Был свидетель целый Рим. XVIII Может быть, звучали в утешенье Им слова-напутствия друзей, Их молитвы, их благословенья; Может быть, меж сотнями очей Взор они знакомый различали Иль привет шептавшие уста; Мужества, дивясь, им придавали Сами недруги Христа. XIX А ему досталась доля злая Позабытым здесь, в глуши немой, Одиноко, в муках замирая, Изнывать предсмертною тоской. Никого в последнее мгновенье Не увидит он, кто сердцу мил, Кто б его из мира слез и тленья Взором в вечность проводил. XX А меж тем над спящею столицей, Совершая путь обычный свой, Безмятежно месяц бледнолицый Уж плывет по выси голубой. Просияла полночь; мрак редеет, Всюду розлит серебристый свет, И земля волшебным блеском рдеет Небу чистому в ответ. XXI Там белеет храм Капитолийский, Древний форум стелется под ним; Здесь колонны, арки, обелиски Облиты сияньем голубым; Колизей возносится безмолвный, А вдали, извилистой каймой Тибра мутные струятся волны За Тарпейскою скалой. XXII И любуясь дивною картиной, Позабылся узник молодой; Уж теперь не горем, не кручиной, - Сердце полно сладкой тишиной. Приутихло жгучее страданье, И в душе сомненье улеглось: Этой ночи кроткое сиянье Словно в грудь ему влилось. XXIII Примиренный с темною судьбою, Вспоминает он былые дни: Беззаботной, ясной чередою Пронеслись на севере они. Видит он зеленые равнины, Где блестят сквозь утренний туман Альп далеких снежные вершины, - Видит свой Медиолан. XXIV Видит дом родной с тенистым садом, Рощи, гладь прозрачную озер И себя, ребенком малым, рядом С матерью; ее он видит взор, На него так нежно устремленный... Как у ней был счастлив он тогда, Этим милым взором осененный, В те беспечные года! XXV От нее услышал он впервые Про Того, Кто в мир тоски и слез Нам любви учения святые И грехов прощение принес; Кто под знойным небом Галилеи Претерпел и скорбь, и нищету, И Кого Пилат и фарисеи Пригвоздили ко кресту. XXVI Но года промчалися стрелою... - Детства дней счастливых не вернуть! Он расстался с домом и семьею, Перед ним иной открылся путь: Он, покорный долгу, в легионы Под знамена бранные вступил И свой меч, отвагой закаленный, Вражьей кровью обагрил. XXVII Бой кипел на западе далеком: Там с врагами Рима воевал Юный вождь. Ревнивым цезарь оком На победный лавр его взирал. Против франков, в войске Константина, Острых стрел и копий не страшась, Севастьян и с ним его дружина Храбро билися не раз. XXVIII Но и в грозный час кровавой битвы, Поминая матери завет, Благодатной силою молитвы Соблюдал он в сердце мир и свет. Бедный дух его не устрашали Зной и стужа, раны и нужда; Он сносил без жалоб, без печали Тягость ратного труда. XXIX И властям всегда во всем послушный, Он жалел подвластных и щадил; С ними он, доступный, благодушный, И печаль, и радости делил. Кто был горем лютым иль несчастьем, Или злой невзгодой удручен, Шел к нему, и всякого с участьем Принимал центурион. XXX И за то с любовью беспримерной Подчинялись воины ему, Зная, что своей дружины верной Он не даст в обиду никому, И везде, из всех центурий стана, И в бою, и в пору мирных дней Отличалась сотня Севастьяна Ратной доблестью своей. XXXI И привязан был он к этой сотне Всеми силами души своей; В ней последним ратником охотней Был бы он, чем первым из вождей Всех когорт и легионов Рима. Не желал он участи иной, Не была душа его палима Властолюбия мечтой. XXXII В бранном стане, в Галлии далекой Скромный дорог был ему удел, И его на блеск и сан высокий Променять бы он не захотел. Почесть с властью или роскошь с силой, Или все сокровища земли Никогда ему той сотни милой Заменить бы не могли. XXXIII Что людьми зовется верхом счастья, То считал тяжелым игом он. Но, увы, непрошеною властью Слишком рано был он облечен! О, какою горькою кручиной Сердце в нем исполнилось, когда С этой храброй, доблестной дружиной Он расстался навсегда. XXXIV Никогда доселе сердцем юным Ни тщеславен не был он, ни горд; У преторианцев став трибуном, Во главе блестящих их когорт, Он остался воином смиренным, Ни наград не ждавшим, ни похвал, И горя усердьем неизменным, Честно долг свой исполнял. XXXV Но душе его прямой и нежной Чужд был этот гордый, пышный Рим, Этот Рим порочный и мятежный, С ханжеством, с безверием своим Утопавший в неге сладострастной, Пресыщенный праздной суетой, Этот душный Рим с подобострастной Развращенною толпой. XXXVI Здесь, в тревожной суетной столице, Окружен неправдою и злом, Как в глухой, удушливой темнице, Изнывал он сердцем и умом. Поли отваги, мужества и рвенья, До конца готовый претерпеть, Жаждал он скорей принять мученья И за веру умереть. XXXVII И пришла пора освобожденья: Только ночь прожить еще одну, И настанет час успокоенья. С упованьем глядя в вышину, Он привет читает в блеске ночи: Звезд лучи, пронизывая тьму, С голубых небес, как Божьи очи, Светят радостно ему. XXXVIII Небо залито лазурью нежной, Закатился месяц в облака; Медленно, неслышно, безмятежно Уплывает ночь. Вот ветерка Предрассветная прохлада веет, Край небес, светлея и горя, Заалел с востока... Тьма редеет, - И зарделася заря. XXXIX Узник видит утра пробужденье, Светом солнца обдало его, И за день последнего мученья Он прославил Бога своего. Пробудились стражи. Обступили Севастьяна шумною толпой, Молодое тело обнажили; Высоко над головой XL Подняли беспомощные руки, Притянули к дереву плотней... Лютые принять готовый муки, В ожиданьи участи своей, Он стоял живой пред ними целью В алом блеске утренних лучей, Не внимая дикому веселью Нумидийских палачей. XLI В этот час предсмертного томленья Все земное мученик забыл; Поли восторга, в сладком упоеньи, В небесах мечтою он парил. Перед ним отверзлись двери рая; Озарен сияньем неземным, Звал его, венец ему сплетая, Лучезарный серафим. XLII И не видел узник Нумидийца С длинным луком, с стрелами его; В забытье не видел, как убийца Долго, долго целился в него, Тетива как дрогнула тугая, Не видал, как спущена была И примчалась, воздух рассекая, Смертоносная стрела. XLIII Лишь когда отточенное жало Глубоко в нагую грудь впилось, В ней от боли сердце задрожало, И очнулся он от светлых грез. Шумный говор, крики, взрывы смеха Услыхал он, мукою томим: Зверская, кровавая потеха По душе пришлася им. XLIV Чередуясь, каждый в нетерпенье В грудь стрелу спешил ему послать, Чтобы силу, ловкость и уменье Над бессильной жертвой показать. И стрела вонзалась за стрелою... Он терпел с молитвой на устах; Кровь из жгучих ран лилась струею, И мутилося в глазах. XLV Уж сознанье гасло и бледнело, И молитв мешалися слова; На руках без чувств повисло тело, И на грудь склонилась голова; Подкосились слабые колени... В область тьмы, забвения и сна Погрузился дух... Земных мучений Чашу он испил до дна. XLVI А честное мученика тело, Брошено руками палачей, Скоро б незарытое истлело Под огнем полуденных лучей, Где-нибудь во рву иль яме смрадной, Где бы хищный зверь, в ночную тьму, Оглодал его, где б коршун жадный Очи выклевал ему. XLVII Уж его от дерева поспешно Отвязать мучители хотят... Той порою, плача неутешно, Две жены прокрались тайно в сад. Но мольбы напрасны; тщетно слезы Изобильно льются из очей: Им в ответ звучат одни угрозы С бранью злобной палачей. XLVIII Жены им дрожащими руками Сыплют деньги... Шумный спор возник, Зазвенело злато... Меж стрелками Завязалась драка; слышен крик... А они страдальца тихо взяли, Дорогой обвили пеленой И, глубокой полные печали, Унесли его с собой... ----- I Рим ликует. Зрителей без счета Уж с утра стеклося в Колизей: Христианам вновь грозит охота, - Под ареной слышен вой зверей. И до зрелищ жадный, в нетерпеньи, Ожидает цезаря народ... Вдруг раздались клики в отдаленьи: "Тише, тише! Он идет!" II Распахнулась дверь. Цветов кошницы Высоко держа над головой, Дев прекрасных сходят вереницы Меж колонн по лестнице крутой. Из дворца идут они, как тени, Устлан путь узорчатым ковром; Их цветы на гладкие ступени Пестрым сыплются дождем. III Движется дружина за дружиной: Здесь и Дак косматый, и Сармат, Здесь и Скиф под шкурою звериной. Блещут медь, железо и булат, Рог и трубы воздух оглашают, И проходят пращники, стрелки; Серебром и золотом сияют Стражи цезарской полки. IV Свищут флейты, и гремят цевницы, Скачет шут, и вертится плясун. Вот певцов проходят вереницы И под звуки сладкогласных струн Воспевают в песне величавой Вечный Рим с владыками его, Их полки, увенчанные славой, И знамен их торжество. V Звонких лир бряцанье заглушает Грохот бубнов и кимвалов звон. Горделиво цезарь выступает, Облеченный в пурпур и виссон. Скиптр его из драгоценной кости И орлом украшен золотым; Дорогой венец на длинной трости Черный раб несет над ним. VI Вдруг кимвалы стихли, смолкли бубны, И застыл кифар и гуслей звук, В отдаленьи замер голос трубный, Все кругом недвижно стало вдруг. Цепенея в ужасе безмерном, Цезарь глаз не сводит со стены, И к стене той в страхе суеверном Взоры всех устремлены. VII Там в окне, над мраморною аркой, Между двух порфировых колонн, Полосою света залит яркой, Полунаг, изранен, изможден, Словно призрак иль жилец загробный, Отстрадавший юноша предстал. Красотой небесной, бесподобной Ясный взор его сиял. VIII Волоса на плечи упадали Золотистой, шелковой волной, Кроткий лик, исполненный печали, Выражал величье и покой; Бледны были впалые ланиты, И прошла морщина вдоль чела: Злая мука пытки пережитой Как печать на нем легла. IX Посреди молчанья гробового Он, вздохнув, отверз уста свои; Полилось восторженное слово, Как потока вешние струи: "Цезарь! О, возьми меня с собою! "В Колизее ждет тебя народ... "Христиан замученных тобою "Кровь на небо вопиет. X "Уж песок арены зверь взрывает... "Медлишь ты, бледнеешь и дрожишь! "Иль тебя то зрелище пугает? "Что ж смущен ты, цезарь, и молчишь? "Содрогнешься ль ты перед страданьем? "Иль твой слух еще не приучен "К детским крикам, к воплям и стенаньям "Старцев, юношей и жен? XI "Мало ль их, смерть лютую приявших! "Мало ль их, истерзанных тобой! "Одного из тех перестрадавших "Ныне видишь ты перед собой. "Эта грудь - одна сплошная рана, "Вот моя кровавая броня! "Узнаешь ли ты Севастиана? "Узнаешь ли ты меня? XII "Но сильней любовь и милосердье "Жала стрел убийственных твоих: "Я уход, заботу и усердье "Близ твоих чертогов золотых, "Под одною кровлею с тобою "Находил у праведных людей; "Я их доброй, ласковой семьею "От руки спасен твоей. XIII "О, как тяжко было пробужденье "После казни той, когда я ждал, "Что очнуся в небе чрез мгновенье, "Осушив страдания фиал. "Но не мог расстаться я с землею, "Исцелела немощная плоть, "И ожившим, цезарь, пред тобою, "Мне предстать судил Господь. XIV "Страха чужд, тебе отдавшись в руки, "Я пришел принять двойной венец. "Претерпеть опять готов я муки "И отважно встретить свой конец. "Цезарь, там, я слышу... гибнут братья. "С ними смертью пасть хочу одной! "К ним иду я кинуться в объятья, - "Цезарь! Я иду с тобой!" XV Недвижимо, притаив дыханье, Как волшебным скованные сном, Тем словам, в томительном молчанье, Все внимали трепетно кругом. Он умолк, и как от грез очнулся Цезарь, а за ним и весь народ; Гордый дух в нем снова встрепенулся И над страхом верх берет. XVI "Надо мной ты смеешь издеваться, "Или мнишь, что кары ты избег! "Червь со львом дерзает ли тягаться, "Или с Зевсом смертный человек? "Испытай же гордой головою, "Что мой гнев громов небес грозней, "И что казнь, придуманная мною, "Когтя львиного страшней! XVII "Пусть потрачены те стрелы даром. "Но палач мой справится с тобой: "Под тяжелым палицы ударом "Размозжится жалкий череп твой. "И погибнешь - миру в назиданье - "Ты за то, что вел безумный спор "С тем, кто власть свою могучей дланью "Над вселенною простер!" XVIII Он шагнул вперед; и всколыхалась Словно море пестрая толпа. В колоннадах снова песнь раздалась, Свищут флейты, и гудит труба, Плясуны вновь пляшут по ступеням, Вновь грохочут бубны и кимвал, И вдоль лестниц с кликами и пеньем Лязг оружья зазвучал. XIX Но в последний раз борца Христова С вышины послышались слова, - И мгновенно все умолкло снова, Как объято силой волшебства. Над немой, смятенною толпою Словно с неба слово то гремит И ее, как Божьею грозою Разражаяся, громит: XX "Ты ужели страхом новой казни "Возмечтал слугу Христа смутить? "Воин твой, о, цезарь, чужд боязни, "Казнь одну успел я пережить, - "Верь! Приму вторую также смело, "Умирая с радостью святой: "Погубить ты властен это тело, "Но не дух бессмертный мой. XXI "О, Господь, простивший Иудеям, "На кресте их злобою распят, "Отпусти, прости моим злодеям: "И они не знают, что творят. "Пусть Христовой веры семенами "В глубине поляжем мы земли, "Чтоб побеги веры той с годами "Мощным деревом взошли. XXII "Верю я! Уж время недалеко: "Зла и лжи с земли сбегает тень, "Небеса зарделися с востока, - "Близок, близок правды яркий день! "Уж вдали стекаются дружины, "Юный вождь свою сбирает рать, "И ничем его полет орлиный "Вы не можете сдержать. XXIII "Константин - тот вождь непобедимый! "Он восстанет Божиим послом, "Он восстанет, Промыслом хранимый, "Укрепленный Господом Христом. "Вижу я: в руке его державной "Стяг, крестом увенчанный, горит, "И богов он ваших в битве славной "Этим стягом победит. XXIV "Тьму неправды властно расторгая, "Словно солнце пламенной зарей, "Засияют истина святая "И любовь над грешною землей. "И тогда, в день радости и мира, "Осенятся знаменьем креста "И воспрянут все народы мира, "Славя Господа Христа!" Павловск 22 августа 1887 Из цикла "Гекзаметры" I Любо глядеть на тебя, черноокий приветливый отрок, В ясное утро, когда ты диском играешь блестящим. Спину согнув, опершись в колено левой рукою, Правою ловко ты круг увесистый бросишь далеко. Если ж никто с тобой не сравнится в уменьи, и диск твой, С медным звоном в плиту ударяясь, всех мимо промчится, - Стройно ты выпрямишь стан, задорно голову вскинешь, Кудри встряхнешь и таким заразительным смехом зальешься; В душу твой просится смех, и думаю я в восхищеньи: Как хороша ты, о, жизнь! О, юность, как ты прекрасна! Петергоф 20 июля 1888 II Счастье ж твоим голубям! Ты снова в дверях показалась С пестрой корзиной в руках, зерном наполненной крупным. Все встрепенулись они, все вдруг над тобой закружились, Близко уселись к тебе и, нежно ласкаясь, воркуют, Голуби всюду: в самой корзине над лакомым кормом, Те на плечах у тебя доверчиво так приютились, Эти у ног и клюют на пороге упавшие зерна. О, не спешите вспорхнуть! Побудьте здесь, кроткие птицы! Дайте завидовать мне вашей близости к деве прекрасной, Дайте хоть издали мне на нее любоваться подоле. Красное Село 22 июня 1888 III Завтра вот эти стихи тебе показать принесу я. Сядем мы рядом; опять разовью заветный я свиток; Голову нежно ко мне на плечо ты снова приклонишь, Почерк затейливый мой на свитке с трудом разбирая. С робостью тайной в душе и трепетом сладким объятый, Взора не смея поднять на тебя, притаивши дыханье, Буду безмолвно внимать; угадывать буду стараться Все, что в этих стихах ты осудишь, и все, что похвалишь. Каждую темную мысль, неловкое слово, неровность Голоса звук оттенит, невольное выдаст движенье. Если ж все до конца дочитаешь ты без запинки, В очи тебе загляну я и в них приговор прочитаю. Ласковой, ясной меня озаришь ты, быть может, улыбкой... Мне ль благодарным не быть вдохновенью за эту улыбку! О, если б только оно меня осеняло почаще! Красное Село 26 июля 1888 "Сонеты к Ночи" I Что за краса в ночи благоуханной! Мечтательно ласкает лунный свет; Небесный свод, как ризой златотканой, Огнями звезд бесчисленных одет. О, если б там, в стране обетованной, Где ни забот, ни слез, ни горя нет, Душе расцвесть красою первозданной, Покинув мир страданий, зол и бед! Но, может быть, там суждено забвенье Всего того, чем в нежном умиленье Здесь на земле пленялася душа? Нет, будем жить! Хоть скорбью и тоскою Больная грудь сжимается порою, Хоть страждем мы, но жизнь так хороша! Красное Село 23 июля 1890 II За день труда, о, ночь, ты мне награда! Мой тонет взор в безбрежной вышине, Откуда ты глядишься в душу мне Всей красотой нетленного наряда. В сиянии твоем - что за услада, И что за мир в отрадной тишине! Я признаю в сердечной глубине Власть твоего чарующего взгляда. Цари, о, ночь, и властвуй надо мной, Чтоб мне забыть о суете земной, Пред тайною твоей изнемогая, И, немощным восхитив к небесам, Окрепнувшим верни, о, неземная, Меня земле, к заботам и трудам! Контрксевиль 18 мая 1892 III Здесь, в тишине задумчивого сада, Опять, о, ночь, меня застанешь ты, И все одной душа полна мечты, Что я калиф, а ты Шехеразада. Последняя нарушена преграда Меж миром слез и дольней суеты И царством грез и горней красоты; Я твой, о, ночь! Меж нами нет разлада. Ты шепчешь мне про таинства небес, И словно я с лица земли исчез, Отдавшись весь твоей волшебной воле. Калиф внимал красавице своей, Но ты одна мне рассказала боле, Чем в тысячу уведал он ночей. Штадтгаген 11 июня 1892 IV Люблю, о, ночь, я погружаться взором В безоблачность небесной глубины. Какая чистота! Как с вышины Ласкаешь ты лазоревым убором! Ты так светла, что меркнет лик луны, Пустыней горнею плывя дозором, И сонмы звезд бледнеющим узором Двойной зари сияньем спалены. О, нежная, прозрачно-голубая! Гляжу, с тебя очей не отрывая, Лицом к лицу пред тайною твоей. Дай от тебя, о, ночь, мне научиться Средь дольней тьмы душою становиться, Как ты сама, все чище и светлей! Новгород 21 июня 1899 V Нет, не туда, о, ночь, в плененном созерцанье Взор устремляется, где в ризе золотой, В огнях и пурпуре сокрылся царь дневной, Багряным заревом пылая на прощанье. Усталые глаза хотят красы иной: Там, у тебя они найдут очарованье, Где кротко теплится нетленное сиянье И млеет ясною и томной синевой. От рубежа небес с его зарей огнистой Я очи возвожу к твоей лазури чистой И признаю меж нас таинственный союз. Тебе, о, ночь, тебе, царице светозарной, С восторгом радости, с молитвой благодарной Я умиленною душою отдаюсь! Стрельна 4 июля 1899 VI Она плывет неслышно над землею, Безмолвная, чарующая ночь; Она плывет и манит за собою И от земли меня уносит прочь. И тихой к ней взываю я мольбою: - О, ты, небес таинственная дочь! Усталому и телом, и душою Ты можешь, бестелесная, помочь. Умчи меня в лазоревые бездны: Свой лунный свет, свой кроткий пламень звездный Во мрак души глубокий зарони; И тайною меня обвеяв чудной, Дай отдохнуть от жизни многотрудной И в сердце мир и тишину вдохни. Мраморный дворец 19 сентября 1904 VII Какой восторг! Какая тишина! Благоуханно ночи дуновенье; И тайною истомой усыпленья Природа сладостно напоена. Тепло... Сияет кроткая луна... И очарованный, в благоговенье Я весь объят расцветом обновленья, И надо мною властвует весна. Апрельской ночи полумрак волшебный Тебя, мой стих мечтательно-хвалебный, Из глубины души опять исторг. Цветущую я созерцаю землю И, восхищен, весне и ночи внемлю... Какая тишина! Какой восторг! Павловск 21 апреля 1906 VIII О, лунная ночная красота, Я пред тобой опять благоговею. Пред тишиной и кротостью твоею Опять немеют грешные уста. Так непорочна эта чистота, Так девственна, что омовенный ею Восторгом я томлюсь и пламенею. Как эта ночь, будь, о, душа, чиста! Отдайся вся ее целебной власти, Забудь земли и помыслы, и страсти, Дай пронизать себя лучам луны. И просветленней, бестелесней ночи, И мира полная, и тишины, Ты вечности самой заглянешь в очи. Осташево 17 августа 1909 БУДДА Годы долгие в молитве На скале проводит он. К небесам воздеты руки, Взор в пространство устремлен. Выше туч святому старцу И отрадней, и вольней: Там к Создателю он ближе, Там он дале от людей. А внизу необозримо Гладь безбрежная кругом Разлилась и тихо дышит На просторе голубом; Солнце ходит, месяц светит, Звезды блещут; вкруг скалы Реют мощными крылами Над пучиною орлы; Но красою Божья мира Муж святой не восхищен: К небесам воздеты руки, Взор в пространство устремлен. Он не слышит, как порою Грозно воет ураган, Как внизу грохочут громы И бушует океан. Неподвижный, цепенея В созерцаньи Божества, Над измученною плотью Духа ждет он торжества, Ждет безмолвия Нирваны И забвения всего, В чем отрада человека И страдание его. С той поры, когда свой подвиг Стал свершать он, каждый год, Как шумел крылами в небе Первых ласточек прилет, Пташка старцу щебетала, Что опять весна пришла, И гнездо в иссохшей длани Безбоязненно вила. И в руке его простертой, Средь заоблачных высот, Много птенчиков крылатых Выводилось каждый год. И уж праведнику мнилось, Что навеки стал он чужд Упований и желаний, И земных страстей, и нужд. И о них воспоминанья Отогнать не может он. Для того ль он мир покинул, Звал забвенья вечный сон, Заглушал борьбою с плотью Всякий помысел земной, Чтобы пташки мимолетной Ждать с ребяческой тоской? Что же ласточек все ждет он С нетерпеньем из-за гор? Разве снег еще не стаял? Разве года нет с тех пор, Как последние вспорхнули И, простясь с родным гнездом, Белогрудые, в тумане Потонули голубом? Иль не все еще живое Страшный подвиг в нем убил? Или тщетно истязанье? Или... Чу! не шум ли крыл? Он глядит: в лучах восхода Мчится с дальней стороны Стая ласточек, - все ближе Провозвестницы весны, Ближе!.. Но к нему не вьется Ни единая из них... Стая, мимо уплывая, Тонет в безднах голубых... И у праведника, руки Простирающего к ней, Слезы градом полилися Из померкнувших очей. Гатчина 8 декабря 1891 Из цикла "В строю" УМЕР Умер, бедняга! В больнице военной Долго родимый лежал; Эту солдатскую жизнь постепенно Тяжкий недуг доконал... Рано его от семьи оторвали: Горько заплакала мать, Всю глубину материнской печали Трудно пером описать! С невыразимой тоскою во взоре Мужа жена обняла; Полную чашу великого горя Рано она испила. И протянул к нему с плачем ручонки Мальчик-малютка грудной... ...Из виду скрылись родные избенки, Край он покинул родной. В гвардию был он назначен, в пехоту, В полк наш по долгом пути; Сдали его в Государеву роту Царскую службу нести. С виду пригожий он был новобранец, Стройный и рослый такой, Кровь с молоком, во всю щеку румянец, Бойкий, смышленый, живой; С еле заметным пушком над губами, С честным открытым лицом, Волосом рус, с голубыми глазами, Ну, молодец молодцом. Был у ефрейтора он на поруке, К участи новой привык, Приноровился к военной науке, Сметливый был ученик. Старым его уж считали солдатом, Стал он любимцем полка; В этом Измайловце щеголеватом Кто бы узнал мужика! Он безупречно во всяком наряде Службу свою отбывал, А по стрельбе скоро в первом разряде Ротный его записал. Мы бы в учебной команде зимою Стали его обучать, И подготовленный, он бы весною В роту вернулся опять; Славным со временем был бы он взводным. Но не сбылись те мечты! ...Кончились лагери; ветром холодным Желтые сдуло листы, Серый спустился туман на столицу, Льются дожди без конца... В осень ненастную сдали в больницу Нашего мы молодца. Таял он, словно свеча, понемногу В нашем суровом краю; Кротко, безропотно Господу Богу Отдал он душу свою. Умер вдали от родного селенья, Умер в разлуке с семьей, Без материнского благословенья Этот солдат молодой. Ласковой, нежной рукою закрыты Не были эти глаза, И ни одна о той жизни прожитой Не пролилася слеза! Полк о кончине его известили, - Хлопоты с мертвым пошли: В старый одели мундир, положили В гроб и в часовню снесли. К выносу тела в военной больнице Взвод был от нас наряжен... По небу тучи неслись вереницей В утро его похорон; Выла и плакала снежная вьюга С жалобным воплем таким, Плача об участи нашего друга, Словно рыдая над ним! Вынесли гроб; привязали на дроги, И по худой мостовой Серая кляча знакомой дорогой Их потащила рысцой. Сзади и мы побрели за ворота, Чтоб до угла хоть дойти: Всюду до первого лишь поворота Надо за гробом идти. Дрогам вослед мы глядели, глядели Долго с печалью немой... Перекрестилися, шапки надели И воротились домой... Люди чужие солдата зароют В мерзлой земле глубоко, Там, за заставой, где ветры лишь воют, Где-то в глуши далеко. Спи же, товарищ ты наш, одиноко! Спи же, покойся себе В этой могилке сырой и глубокой! Вечная память тебе! Мыза Смерди 22 августа 1885 Из цикла "Солдатские сонеты" I Новобранцу Теперь ты наш. Прости, родная хата, Прости, семья! С военною семьей Сольешься ты родством меньшого брата, И светлый путь лежит перед тобой. Усердием душа твоя богата, Хоть дремлет ум, объят глубокой тьмой; Но верность, честь, все доблести солдата Тебе внушит отныне долг святой. И прежний мрак уступит дня сиянью: Все доброе, досель в груди твоей Дремавшее, пробудится к сознанью; Когда ж придешь к своим, в простор полей, Не изменяй высокому призванью И сей добро на родине своей! С.-Петербург 11 января 1891 II Часовому Взят от сохи, полей вчерашний житель, Ты на часах сегодня, рядовой, Недремлющий, терпенья выразитель, Неколебим, могуч и тверд душой. Предстань тебе крылатый небожитель И повели с поста сойти долой, - Не внял бы ты: лишь тот твой повелитель, Чьим словом здесь стоишь ты, часовой. Твоя рука оружья не положит, Тебя ничто лишить его не может, Ты лишь Царю отдать его готов. В глазах толпы пусть твой удел ничтожен. Нет! На тебя великий долг возложен: Здесь на посту ты Божий да Царев! С.-Петербург 13 февраля 1891 III Пред увольнением В его глазах прочел я скорбь немую, Лишь он предстал впервые предо мной: Семью и дом, и сторону родную Покинул он для жизни боевой. Прошли года. Всю силу молодую, Весь рьяный пыл он в долг влагает свой. Усердие и простоту святую - Как не любить в солдате всей душой? И я люблю с отеческой заботой; Но сжиться он едва успеет с ротой, Как подойдет срок выслуженных лет. Я с ним делил и радости, и горе, А он - печаль в моем прочтет ли взоре, Которым я взгляну ему вослед? Красное Село 26 июля 1890 IV Полк Наш полк! Заветное, чарующее слово Для тех, кто смолоду и всей душой в строю. Другим оно старо, для нас - все так же ново И знаменует нам и братство, и семью. О, знамя ветхое, краса полка родного, Ты, бранной славою венчанное в бою!* Чье сердце за твои лоскутья не готово Все блага позабыть и жизнь отдать свою? Полк учит нас терпеть безропотно лишенья И жертвовать собой в пылу святого рвенья. Все благородное: отвага, доблесть, долг, Лихая удаль, честь, любовь к отчизне славной, К великому Царю и вере православной В едином слове том сливается: наш полк! {* Вариант: О, ветхий наш штандарт, краса полка родного, Ты, бранной славою увенчанный в бою!} Красное Село 31 мая 1899 V Порт-артурцам Среди громов и молний бури бранной Твердыни вы незыблемый оплот. Смерть, в очи вам глядяся непрестанно, Борцам венцы бессмертия плетет. О, страстотерпцы! Мукой несказанной Запечатлен осады грозный год... За ужасы лишений и невзгод Блеснет ли вам свободы день желанный? Вы претерпеть готовы до конца; Богатырей в вас ожили сердца С их мужеством, отвагою и рвеньем. России слава, гордость и любовь, За подвиг ваш, страдания и кровь Мы скорбью платим вам и восхищеньем. Псков 8 декабря 1904 VI Кадету Хоть мальчик ты, но сердцем сознавая Родство с великой воинской семьей, Гордися ей принадлежать душой. Ты не один: орлиная вы стая. Настанет день, и, крылья расправляя, Счастливые пожертвовать собой, Вы ринетесь отважно в смертный бой. Завидна смерть за честь родного края! Но подвиги и славные дела Свершать лишь тем, в ком доблесть расцвела: Ей нужны труд и знанье, и усилья. Пускай твои растут и крепнут крылья, Чтоб мог и ты, святым огнем горя, Стать головой за Русь и за Царя. Воронеж - Вольск 11 марта 1909 VII Юнкеру Ты - что рассвета вешняя заря: Минула ночь, до дня еще далеко, Как утра блеск твое сияет око, Решимостью и удалью горя. Мир тесен для тебя: вдаль за моря Стремишься ты, за облака высоко, И рад сражаться с недругом жестоко За родину, за веру, за Царя. Повеет лето за весной прекрасной. О, встреть его, храня душою ясной Отвагу, доблесть, мужество и честь; Чтобы закатом осени холодной До зимней тьмы стезею благородной Светильник правды и добра донесть. Полоцк 6 декабря 1910 ВЕЧЕР В ЕГИПТЕ И. Н. Дараган Алеет Нил румяным блеском... Длиннее тени пирамид... Багряный вал ленивым плеском С прибрежной пальмой говорит. Объята заревом пустыня. Все ниже солнце... Через миг Надгробья царского твердыня Сокроет пламеносный лик. Коснувшись грани мавзолея, Горит он кругом огневым И закатился, пышно рдея, За исполином вековым. Хелуан 31 декабря 1912