Дмитрий Сергееевич Мережковский. Юлиан Отступник (трилогия Христос и Антихрист). Книга первая. ЮЛИАН ОТСТУПНИК --------------------------------------------------------------- OCR: Tamuh --------------------------------------------------------------- пленник культуры (О Д. С. Мережковском и его романах) вступительная статья. "Я родился 2-го августа 1865 г. в Петербурге, на Елагином острове, в одном из дворцовых зданий, где наша семья проводила лето на даче. До сих пор я люблю унылые болотистые рощи и пруды елагинского парка""."Помню, как мы забирались в темные подвалы дворца, где на влажных сводах блестели при свете огарка сталактиты, или на плоский зеленый купол того, же дворца, откуда видно взморьеа зимою мы жили в старом-престаром, еще петровских времен, Вауаровском доме, на углу Невы и Фонтанки, у Прачечного моста, против Летнего сада: с одной стороны -- Летний дворец Петра 1, с другой -- его же домик и древнейший в Петербурге деревянный троицкий собор". Эти строки из "Автобиографической заметки" Мережковского можно было бы поставить эпиграфом к его историческим произведениям из русской жизни: роману "Петр и Алексей" (1906, из трилогии "Христос и Антихрист", драме для чтения "Павел 1" (1909), романам "Александр 1" (1911) и "14 декабря" (1918), составляющим вторую трилогию. Как видно, с детских лет он дышал воздухом старины, был окружен реалиями прошлого и даже его тенями, мог близко наблюдать быт русского Двора: отец писателя, Сергей Иванович, в течение всего царствования Александра ii занимал должность столоначальника в придворной конторе. Идет лакей придворный по пятам Седой и чизной фрейлины-старушки... Здесь модные духи приезжих дам - И запах первых листьев на опушке, И разговор французский пополам С таинственным пророчеством кукушки, И смешанное с дымом папирос Вечернее дыханье бледных роз...- вспоминал писатель о впечатлениях своего детства и отрочества в поэме "Старинные октавы", которую жена Мережковского, поэт и критик з. Н. Гиппиус, недаром назвала впоследствии его луч- шей автобиографией. ..Д. Мережковский. Автобиографическая заметка.- кн. Русская литература XX в"". Под редакцией проф. С. А. Венгерова, т. 1. М" IS15, стр. 2S3. Впрочем, сами Мережковские не могли похвастаться гром- кой родословной. Прадед писателя был войсковым старшиной на Украине, в городе Глухове, а дед лишь в царствование импера- тора Павла i приехал в Петербург и поступил "младшим чином" в Измайловский полк. "Тогда-то, вероятно,- писал Дмитрий Сер- геевич,- и переменил он свою малороссийскую фамилию Ме- режки на русскую - Мережковский". В жилах бабушки текла древняя кровь Курбских. И все же происхождение, принадлежность к миру чиновничьей касты (отец закончил службу в чине действительного тайного со- ветника, что соответствовало 2-му классу табели о рангах: выше был только канцлер), воспитание (3-я классическая гимназия, с ее зубрежкой и муштровкой) как будто бы не предполагали появ- ления "бунтаря", разрушителя традиционных нравственных и эстетических канонов, одного из вождей нового направления в литературе - символизма, критика имперских и церковных усто- ев, книги которого арестовывались цензурой, а самого его едва не отлучили от официальной церкви. Драма "отцов" и "детей" обозначилась рано. В многодетной, внешне благополучной семье Мережковский чувствовал себя оди- ноким и несчастным, боялся и не любил отца. "У меня не было школы, как не было семьи",- скажет он позднее. Юному Мереж- ковскому навсегда запомнилось столкновение Сергея Ивановича, потрясенного событиями 1 марта 1881 года - убийством "царя- освободителя" народовольцами, со старшим сыном Константином (будущим известным профессором зоологии и ботаники), который оправдывал "извергов". Эта тяжелая ссора, длившаяся несколько лет, в конечном итоге свела в могилу обожавшую детей мать. Сумеречные фантазии и мечты, обуревавшие Мережковского- ребенка, были как бы дальним предвестием эсхатологических позднейших исканий, тяги к "бездне" и "мгле". Познал я негу безотчетных грез, Познал и грусть,-чуть вышел из пеленок. Рождало все мучительный вопрос В душе моей; запуганный ребенок, Всегда один, в холодном доме рос Я без любви, угрюмый как волчонок, Боясь лица и голоса людей, Дичился братьев, бегал от гостей... Но "бездна" и "мгла" заявят о себе позднее. Пробудившееся у Мережковского раннее влечение к литературе, к стихотворче- ству прошло под солнечным знаком Пушкина (тринадцати лет написал он свое первое стихотворение в подражание "Бахчисарай- скому" фонтану"). Детские опыты были откровенно слабы, и в па- мяти Мережковского на всю жизнь осталась фраза Достоевского, который выслушал их "с нетерпеливою досадой": - Слабо... плохо... никуда не годится... чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать! Однако книжный груз только накапливался с годами, хотя учителя и менялись. В университетские годы - Мережковский по- ступил в 1884 году на историко-филологический факультет Петер- бургского университета - он испытал сильнейшее влияние фило- софов-позитивистов Канта, Милля, Спенсера. (Как вспоминает Гип- пиус, Мережковский, познакомившись с ней, восемнадцатилетней девушкой, в 1888 году, в Боржоми, посоветовал ей читать Спен- сера.) Правда, учение позитивистов - стремление поставить умет- венный мир человечества на твердую основу науки через совер- шенное отрицание всяких теологических и метафизических идей - приходило в противоречие с религиозными идеалами, впитанными Мережковским с детства, рождало безысходные сомнения. Уже с этого момента начинается раздвоение, характерное для личности и творчества писателя. Оно будет порождать анти- номии и метафизические противопоставления, метания из одной крайности в другую, попытки примирить антихристианский ниги- лизм Фридриха Ницше с исканиями Вселенской церкви Влади- мира Соловьева. Как бы то ни было, но литературный путь Мережковский на- чинает в среде либерально-демократической. Своим первым пуб- личным выступлением (1881 год) он обязан поэту и революцио- неру-народнику П. Ф. Якубовичу, а близким для него журналом делаются "Отечественные записки" М. Е. Салтыкова-Щедрина и Д. Н. Плещеева. К этой же поре относится дружба Мережков- ского с С. Я. Надсоном, тогда еще юнкером Павловского военного училища, которого он "полюбил, как брата". Они посвящают друг другу стихи, в которых звучат расхожие гражданские призывы, мотивы скорби и туманного протеста против общественной реак- ции. Поэма Надсона "Три встречи Будды" навела Мережковского на мысль написать длинное пышное стихотворение "Сакья-Му- ии" - статуя Царя Царей смиренно склоняется перед нищим. Оно вошло во все сборники чтецов-декламаторов и принесло автору популярность. Другим ближайшим приятелем Мережковского ста- новится поэт Н. Минский, уже сделавший себе имя на воспева- нии "больного поколенья", которое "стоит на распутьи, не зная пути". Надо сказать, что поэзия Мережковского не самая силь- ная часть его огромного наследия, Стихи его часто подража- тельны, банальны, однообразны. И не случайно Мережковский, в собрание своих сочинений (в 17 томах готовя полное 1911-1913 гг. в издательстве Вольфа и в 1915 гг. у Сытина), поместил там немало критических мелочей, но включил лишь несколько десятков стихотворений. Книжность, впитанная огромная культура мешали Мережковскому-поэту про- рваться к первородным впечатлениям. Под влиянием народнических идей, бесед с тогдашним вла- стителем дум, публицистом и критиком Н. К. Михайловским и Глебом Успенским молодой Мережковский отправляется "позна- вать жизнь". Он путешествует по Волге и Каме, посещает Уфим- скую и Оренбургскую губернии, знакомится с основателем рели- гиозно-нравственного учения, основанного только на Евангелии, крестьянином Тверской губернии В. К. Сютаевым, которого наве- щал и Лев Толстой. Мережковского привлекают отколовшиеся от официальной церкви течения и секты, начиная с мощного народ- ного "раскола" и кончая хлыстовством и скопчеством. Он не шу- тя собирается по окончании университета "уйти в народ" и стать сельским учителем. Но уже иные ориентиры возникают для него. К началу 90-х годов Мережковский испытал, по собственному при- знанию, глубокий религиозный переворот. Это совпадает по времени с появлением в русской литературе нового направления - символизма. Первым манифестом отечественных символистов можно счи- тать вышедшую в 1890 году книгу Н. Минского "При свете со- вести. Мысли и мечты о цели жизни". В ней говорилось о тщетно- сти и тленности всего перед лицом неизбежной смерти и как един- ственно реальное утверждалось "вечное стремление к несбыточ- ному". Опираясь на труды русской философии и прежде всего В. Соловьева, Мережковский углубил и развил эти постулаты. В одном и том же 1892 году появился его поэтический сборник с многозначительным заглавием "Символы" и ставшая программ- ной для нового направления работа "О причинах упадка и о но- вых течениях современной русской литературы". Идеи, носившиеся в воздухе, воплотились в формулы. "Никогда еще люди так не чувствовали сердцем необходимости верить и так не понимали разумом невозможности верить. В этом болезненном неразрешимом диссонансе, этом трагическом проти- воречии так же, как в небывалой умственной свободе, в смелости отрицания, заключается наиболее характерная черта мистической потребности XIX века" ,- писал в своей характерной "антино- мической" манере Мережковский, отказываясь от собственных недавних позитивистских устремлений и призывая к "высшей идеальной культуре". Восстав против "удушающего мертвого позитивизма" и наз- вав учителями символистов "великую плеяду русских писате- лей" - Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова, Мережков- ский провозгласил "три главных элемента нового искусства: ми- стическое содержание, символы и расширения художественной впечатлительности" ". К тому времени, с появлением поэтических сборников К. баль- монта "В безбрежности" и "Тишина", стихов Д. Мережковского, Н. Минского, з. Гиппиус, а позднее трех сборников В. Брюсова "Русские символисты" (1894-1895) в литературе оформилось это новое направление, черты которого были предвосхищены уже в поэзии К. Фофанова, Мирры Лохвицкой и, конечно. Вл. Соловьева: Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами - Только отблеск, только тени От незримого очами? Милый друг, иль ты не слышишь, Что житейский шум трескучий Только отклик искаженный Торжествующих созвучий? Символизм - русский символизм - явление очень широкое и еще нуждающееся в осмыслении. Сами символисты рассматри- вали свой метод как принципиально новый тип художественного и нравственно-религиозного мышления и с необыкновенной отчет- ливостью выразили в своем творчестве кризисный характер эпохи, отрицание буржуазного быта и морали, неизбежность великих исторических катаклизмов. В лучших своих произведениях они исполнены трагического величия. В самом общем плане символизм отражал кризис традицион- ного гуманизма, разочарованность в идеалах "добра", ужас оди- ночества перед равнодушием общества и неотвратимостью смерти, трагическую неспособность личности вЫЙТИ за пределы своего "я": Д. С. Мережковский. Полн. собр. соч., т. XVIII, М" 1914, стр. 212. " Там же, стр. 218. В своей тюрьме,- в себе самом, ты, бедный человек, В любви, и в дружбе, и во всем Один, один нав"к?.. Д. Мережковский. "Одиночество" В то же время символизм представлял собой в определенном смысле и реакцию на голое безверие, позитивизм и натуралисти- ческое бытописательство ЖИЗнИ. Поэтому он нередко проявлялся там, где натурализм обнаруживал свою несостоятельность. Нападая на плоское описательство, символисты предлагали другую крайность: пренебрегая реальностью (или недооценивая ее), они устремлялись "вглубь", к метафизической сущности ви- димого мира; окружающая их действительность казалась им нич- тожной и недостойной внимания поэта. Это был всего лишь "по- кров", за которым пряталась вожделенная "тайна" - главный, по мнению художника-символиста, объект. Нужно учитывать и то, Что поиски, которые велись символистами, были частью широких исканий, какими отмечена русск"я духовная жизнь той поры. К непредвзятой, объективной оценке этих исканий мы только приходим. "До сих пор широко бытует представление о том,- пишет доктор философских наук А. Кулыга,- что в конце прошлого - начале нынешнего века в культурной жизни России царил сплош- ной декаданс, упадок мысли и нравственности. Декаданс был, но возник и своеобразный философско-релИгиозный ренессанс, вы- шедший за рамки страны и всколыхнувший духовную жизнь Ев- ропы, определивший поворот западной мысли в сторону человека. Корни таких философских направлений, как феноменология, эк- зистенциализм, персонализм,- в России. Здесь был услышан ве Ликий вопрос Канта: "Что такое человек?" Русские попытки от- вета на него эхом прозвучали на Западе, а затем снова пришли к нам как откровения просвещенных европейцев" . "УСилиями русских мыслителей - Вл. Соловьева, В. Розанова, П. Флорен- ского, Н. Бердяева, С. Булгакова, А. Карташова, С. Франка, Н. Лос- ского, Л. Карсавина, П. Сорокина, В. Успенского и многих дру- гих - в России создалась совершенно особая атмосфера, позволяВ- Шая личности при внешнем деспотическом, царистском режимЕ обретать безусловную внутреннюю свободу. Преграды если и ста- вились, то только в форме механической цензуры, или, говорЯ словами А. Блока, "на третьем пути поэта: на пути внесения гар- монии в мир". Лишь позднее более изощренное государство дога- далось, как, впрочем, и предвидел Блок в своей речи "О назна- чении поэта" (1921), изыскать средство для "замутнения самих источников гармонии" . Но до этого было еще далеко... В атмосфере религиозно-философского ренессанса Начала на- шего века Мережковский и создавал главные свои произведения. К слову сказать, сам он не обладал даром первооткрывателя-лю- бомудра, способностью оригинального мыслителя (как, скажем, блиЗкий ему В. В. Розанов): он принимал или контаминировал уже сложившиеся концепции. Его устремления были направлены НА то, чтобы наново рассмотреть основы христианской догматики. И в этом движении, которое можно определить как попытку сое- динить русскую культуру с православной или даже шире - Все- ленской церковью,- огроМнуЮ роль сыграла жена и единомыш- ленник - Зинаида Николаевна Гиппиус. Мережковские прожили в браке пятьдесят два года, "не раз- лучаясь,-по словам Гиппиус,-со дня нашей свадьбы в Тифли- се, ни разу, ни на один день" . Однако "идеальный" союз этот со стороны казался необычным, даже странным. Традиционное, от века определение семьи как малого обще- ства людей, произошедшего от одной четы, к ним не применимо: чета была бездетна и могла порождать только книги. (Как и Ме- режковский, Гиппиус оставила обширное литературНОе наследие: прежде всего поэтическое, а кроме того - романы, рассказы, пье- сы, несколько критических сборников, два тома воспоминаний "Живые лица" и т. д.) Куда ближе, кажется, здесь понятие "се- мейство", взятое иЗ естествознания, только с поправкой на систе- матику иного, внутреннего, мировоззренческого родства. Вскоре к этому семейству присоединяется критик и публицист Д. В. Фило- софов, двоюродный брат известного художественного деятеля С. I. Дягилева. "Триумвират" просуществовал долгих пятнадцать Лет и носил характер некоей религиозно-философской ячейки или даже секты: жили "коммуной", сообща намечались генерализую- щие идеи и писались некоторые книги. Как вспоминал много позд- нее Н. А. Бердяев: "Мережковские всегда имели тенденцию к об- разованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться с тем, что тот, на кого они возлагали надежды в этом смысле, отошел от них и критиковал их идеи в литературе. У них было сектантское властолюбие" Вероятно, этим и объясняется недолговечность и непрочность тех союзнических отношений, которые возникают (и распадаются) у Мережковских - как с печатными органами, так и с отдельны- ми лицами: "Северным Вестником" (где был опубликован не при- нятый другими журналами первый исторический роман Мереж- ковского "Отверженный" - раннее название "Юлиана Отступни- ка") и его редактором Акимом Волынским; так называемым "дя- гилевским кружком" (художники В. А. Серов, А. Н. Бенуа, Л. С. Бакст, поэт Н. Минский) и его трибуной "Мир Искусства" (руководителем литературного отдела которого был Д. В. Филосо- фов, напечатавший длинное исследование Мережковского "Толстой и Достоевский"); журналом "Новый Путь" (здесь появился роман "Петр и Алексей") и редактором П. П. Перцовым и т. д. Особо следует сказать о сближениях и расхождении или даже разрыве с такими деятелями философии и литературы, как В. В. Розанов, Н. А. Бердяев, Андрей Белый, наконец, А. А. Блок (посвятивший, кстати, Гиппиус свое знаменитое - "Рожденные в года глухие..."). Мережковские предпочитают в итоге, используя выражение Бердяева, "свою маленькую церковь", стремясь совместить ее с церковью "большой". В 1901 году они добиваются разрешения у Синода учредить в Петербурге "Религиозно-философские собра- ния" (вместе с Розановым и Философовым). В собраниях этих участвуют видные богословы, философы, представители духовен- ства - В. Тернавцев, А. Карташов, В. Успенский, епископ Сергий (СтавшИй через много лет, в 1943 году, патриархом Московским и всея Руси) и др. Собрания из-за резкости и остроты выступлений просущест- вовали недолго: уже С апреля 1903 года их запретила синодаль- ная власть. "Не могу сказать,- вспоминает Гиппиус,- наверное, к этому времени или более позднему относится свидание Дмит- рия Сергеевича со всесильным обер-прокурором Синода Победо- носцевым, когда этот крепкий человек сказал ему знаменитую фразу: "Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек". Кажется, Дмитрий Сергеевич вОзразил ему тогда, довольно смело, что не он ли, не они ли сами устраивают эту ледяную пустыню из России..." Идеи "религиозной общественности", своего рода варианта христианского социализма, к которым склонялся "триумвират" Мережковский - Гиппиус - Философов, понятно, никак не ук- ладывались в рамки официального православия. Еще меньше по- нимания могла найти мысль, которая (вслед за В. Соловьевым) овладевает Мережковским,- соединить православие с католиче- ством, восточный образ "богочеловека" и западный "человекобо- га". После поражения первой русской революции, "ввиду создав- шегося атмосферного удушья" (как пишет Гиппиус), "триумви- рат"-выезжает в 1906 году в Париж, где оседает (с периодически- ми наездами в Россию) до 1914 года. В Париже Мережковские увлеченно интересуются католиче- ством и модернизмом, а также сближаются с деятелями партии эсеров, умеренными и радикальными (знаменитый Борис Савин- ков даже ищет у них религиозного оправдания политического тер- рора и получает интенсивные литературные консультации в ра- боте над романом "Конь Бледный"). Там же складывается кол- лективный сборник "Le Tsar et Revolution" ("Царь и революция", 1907), где Мережковскому принадлежит очерк "Революция и ре- лигия". Рассматривая русскую монархию и церковь на широком историческом фоне, он приходит к выводу: "В настоящее время едва ли возможно представить себе, какую всесокрушающую силу приобретет в глубинах народной стихии революционныЙ смерч. В последнем крушении русской церкви с русским царсгвом не ждет ли гибель Россию, если не вечную душу народа, то смерт- ное тело его - государство". Исключение делается только для "избранных" - "всех мучеников революционного и религиозного движения в России". В слиянии этих двух начал и видится Мереж- ковскому то отдаленное, чаемое будущее, совпадающее с евангель- ским заветом: "Да приидет царствие Твое". При всей отВлеченно- сти, книжности таких пророчеств в них ныне прочитывается и некая им предугадываемая правда, тогда еще слабо воспринимае- мая интеллигенцией. В своих для того времени странных прори- цаниях Мережковский (вместе с А. Блоком или В. Розановым) обращается поверх современников в трагическое "завтра",.. Однако в силу своей сугубой отвлеченности подобные проро- чества отклика в обществе не находили. И к той поре сам Мереж- ковский, его фигура в отечественной литературе выглядела одино- кой и почти оторванной, отрезанной от бурлящей России и ее "го- рячих" запросов. То, чем он "пугал" современников, для боль- шинства казалось чистой схоластикой. И с некоторой долей услов- нОсти можно сказать, что добровольная эмиграция для Мереж- ковского началась задолго до событий 1917 года. Отчасти объяс- нение этому, кажется, мы находим в нем самом - писателе и человеке. "Почему все не любят Мережковского?" - таким вопросом задавался А. Блок. В самом деле, литераторы полярных направлений и групп - от М. Горького, с которым Мережковские в 1900-е годы вели яро- стную полемику, до близкого их исканиям В. Розанова; от "чистого" журнального критика Корнея Чуковского и до филосо- фа Н. Бердяева - оставили немало самых резких о нем отзывов и характеристик. ДаЖе обзорная статья А. Долинина в "Русской литературе XX века" (1915), которая должна была предполагать академическую объективность, местами более похожа на памфлет. Он как будто никого не устраивает. Особое положение Мережковского отчасти объясняется глу- боким личным одиночеством, которое он сам превосходно сознавал, пронеся его с детских лет и до кончины. Гиппиус вспоминала: "Я сказала раньше, что у него никогда не было "друга",-как это слово понимается вообще. Отчасти (я стараюсь быть точной) это шло от него самого. Он был не то что "скрытен", но как-то естественно закрыт в себе, и даже для меня то, что лежало у него на большой глубине, приоткрывалось лишь в редкие моменты" И то, что подспудно мучило Мереж- ковского, исповедально объяснено им как "бессилие желать и лю- бить, соединенное с неутолимой жаждой свободы и простоты", как "окаменение сердца" - следствие "болезни культуры, прокля- тия людей, слишком далеко отошедших от природы". Слово сказа- но. Кажется, только отражение - от книги или созерцания па- мятника великой культуры прошлого - зажигается в этом челове- ке живое и сильное чувство. Не будет преувеличением назвать Мережковского первым у нас на Руси кабинетным писателем-"европейцем". Впрочем, именно так отзывался о нем проницательнейший Розанов (даже видя Мережковского гуляющим, он всякий раз, по собственному признанию, думал: вот идет "европеец"); о том же писали А. Блок и Н. Бердяев. Певец культуры и ее пленник, он походил на сложившийся уже в Европе тип художника-эссеиста, который явили нам Анатоль Франс (с ним Мережковский позна- комился в Париже), Андре Жид, Стефан Цвейг. Полиглот, знаток античности и итальянского Возрождения, историк культуры, Ме- режковский особенно плодотворно выразил себя именно в жанре эссе, свободного очерка, сочетавшего элементы философии, худо- жественной критики и ученой публицистики. Это некий перенасы- щенный культурный раствор, из которого выпадают кристаллы ве- ликолепных образов, рожденных, однако, вторичным знанием, а не цельным инстинктом жизни. Напряженное внимание к нравственно-религиозной проблема- тике, каким отмечено все творчество МереЖсковского, было лишь одним из проявлений той глубокой духовной жизни, что была свойственва русской интеллигенции начала века. Одни и те же Тайны бытия волновали Мережковского и его совремекников-оп- ионеитов, например,. В. В. Розанова, Н. А. Бердяева или предше- ствовавшего им В. С. Соловьева. В цикле историко-релИгиоЗНых работ "Больная Россия" ("Зимние радуги", "Иваныч и Глеб", "Аракчеев и Фотий", "Елизавета Алексеевна" и др.), а также в примыкающих к ним очерках "Революция и религия" и "Послед- ний святой" он делает попытку осознать, возможно ли совмеще- ние "Божеского" и "человеческого". Мережковскому одинаково важны и дороги правда небесная и правда земная, дух и плоть, ареной борьбы которых становится человеческая душа. Вместе с В. В. Розановым он не приемлет многого в официальной церкви и мог бы повторить розановские слова о православии, унаследовавшем старческие заветы падаю- щей Византии: "Дитя-Россия приняла вид сморщенного старич- ка... и совершила все усилия, гигантские, героические, до мучени- чества и самораспятий, чтобы отроческое существо свое вдавить в формы старообразной мумии, завещавшей ей свои вздохи... Вся религия русская - по ту сторону гроба" . Вот почему так важен для Мережковского "последний свя- той" - Серафим Саровский, который предстает под его пером не просто как заживо замуровавший себя в аскезу схимник, но не- сущий свою святость "в народ", являющий пример живого благо- честия. Современник Павла и Александра I, Серафим Саровский (1760-1833) был, можно сказать, подвижником милосердия - как бы по контрасту с суровым, циничным и зачастую бесчеловечным временем. Так выявляется внутренняя связь духовно-религиозной пуб- лицистики Мережковского и его романов о русской истории, в ко- торых столь важное место занимают поиски идеала, будь то бога- тая духовная жизнь князя Валерьяна Голицына и других декаб- ристов, или искания раскольников, сектантов, выдвигающих из крестьянских низов религиозных проповедников вроде Кондратия СеливАнова, основавшего знаменитый хлыстовский "корабль" (с которым мы встречаемся на страницах романа "Александр I"). Мережковский, как правило, идет от метафизической схемы: Христос и Антихрист (первая историческая трилогия). Богочеловек и Человекобог, Дух и Плоть (так, в исследовании о Толстом и До- стоевском первый выступает в качестве "ясновидца плоти", вопло- щения ветхозаветной, земной правды, в то время как второй - Это "ясновидец духа", воплощение правды Христовой, небесной), христианство и язычество (статья о Пушкине), "власть неба" и "власть земли" (статья "Иваныч и Глеб") и т. д. В таком духе строятся многочисленные литературно-критические работы, где самое ценное все-таки не в отвлеченных схемах, а в конкретных наблюдениях, в характеристике художественной индивидуально- сти, в свободе эстетического анализа, даже если он осложнен тя- желой авторской тенденцией. Трудно даже перечислить всех, о ком написал Мережковский- критик; легчЕ, кажется, сказать, о ком он не писал. Во всяком случае, один цикл "Вечные спутники" (1897) включает портреты Лонга, автора "Дафниса и Хлои", Марка Аврелия, Плиния Млад- шего, Кальдерона, Гете, Сервантеса, Флобера, Монтеня, Ибсена, Достоевского, Гончарова, Тургенева, Майкова, Пушкина. Крити- ческое же наследив Мережковского составляет сотни статей и работ (в том числе и книгу о Гоголе), в которых перед нами пред- стает едва ли не вся панорама литературной жизни и борьбы. От рецензий 1890-х годов на произведения Чехова и Короленко и до предреволюционных статей о Белинском, Чаадаеве, Некрасове, Тютчеве, Горьком - таков неправдоподобно широкий диапазон его как критика. При этом многие злободневные статьи Мережковского (как и выступления З. Гиппиус, избравшей себе недаром псевдоним Антон Крайний) отмечены еще и ультимативностью тона, непре- рекаемо-пророческим пафосом, воистину "крайностью" оценок и суждений. Упомяну хотя бы такие его программные работы, как "Грядущий Хам", "Чехов и Горький", "В обезьяньих лапах (О Ле- ониде Андрееве)", "Асфоделии и ромашка". Правду Сказать, и в них есть немало такого, что прочитывается сегодня новым, све- жим взглядом, дает пищу уму и мыслям, даже в отталкивании, несогласии с автором. И сквозь весь этот пестрый и как будто бы клочковатый материал проступают знакомые нам общие посту- латы, занимавшие всю жизнь воображение Мережковского. Неда- ром он сказал в предисловии к собранию своих сочинений, что это "не ряд книг, а одна, издаваемая для удобства только в не- скольких частях. Одна об одном". Это относится, понятно, и к его историческим романам. Всероссийскую, шире - европейскую известность принесла Мережковскому уже первая трилогия "Христос и Антихрист": "Смерть Богов (Юлиан Отступник)", 1896; "Воскресшие БОГИ (Леонардо да Винчи)", 1902; "Антихрист (Петр и Алексей)", 1905. Точнее сказать, известность эта пришла после публикации первого романа, "Отверженный" (раннее название "Юлиана От- ступника"), едва ли не сильнейшего в трилогии. Великолепное знание истории, ее красочных реалий и подробностей, драматизм характеров, острота конфликта - столкновение молодого, поднима- ющегося из социальных низов христианства с пышной, ослабев- шей, но еще пленяющей разум и чувство античностью позволило Мережковскому создать повествование незаурядной художествен- ной силы. Трагична фигура императора Юлиана (правил с 361 по 363 г.), который до воцарения тайно исповедовал языческое мно- гобожие, а затем решился повернуть историю вспять, дерзнул воз- вратить обреченную велением времени великую, но умирающую культуру. Сам Мережковский, кажется, сочувствует своему герою, противопоставляя аскетической, умерщвляющей плоть религии "галилеян" (христиан), устремленной к высоким, но отвлеченным истинам добра и абсолютной правды, светлое эллинское миросо- зерцание, с его проповедью гедонизма, торжеством земных радо- стей, волшебно прекрасной философией, искусством, поэзией. Порою христианство предстает в романе не утверждением высших принципов духовности, а всего лишь победой злой воли слепой и темной в своем опьянении вседозволенностью толпы, низкие ин- стинкты которой разожжены свирепыми призывами князей церк- ви: "Святые императоры! Придите на помощь к несчастным языч- никам. Лучше спасти их насильно, чем дать погибнуть. Срывайте с храмов украшения: пусть сокровища их обогатят вашу казну. Тот, кто приносит жертву идолам, да будет исторгнут с корнем из земли. Убей его, побей камнями, хотя бы это был твой сын, твой брат, жена, спящая на груди твоей". Но вера в Спасителя - это религия социальных низов, религия бедных. И в восприятии на- родном Юлиан предстает не просто Отступником, но Антихристом, Анти-Христом, Диаволом. Сам Ощущая свою обреченность, разди- раемый противоречиями, он погибает со ставшей знаменитой фра- зой на устах: "ТЫ победил. Галилеянин!.." В следующем романе - "Воскресшие Боги (Леонардо да ВиН- чи)" Мережковский широкими мазками рисует эпоху Возрожде- ния в противоречиях между монашески суровым Средневековьем и новым, гуманистическим мировоззрением, которое вместе с воз- вращением античных ценностей принесли великие художники и мыслители этой поры. Однако здесь уже проступает некая наро- читость, заданность: вместе с возрождением античного искусства якобы воскресли и боги древности. И все же в романе главным является не отвлеченная концепция, а сам великий герой, гени- альный художник и мыслитель. Леонардо, его "страшный лик" и "змеиная мудрость" с особой силой влекли к себе Мережковско- го - как символ Богочеловека и Богоборца: Пророк, иль демон, иль Кудесник, Загадку вечную храня, О, Леонардо, ты - предвестник Еще неведомого дня. Смотрите вы, больные дети Больных и сумрачных веков, Во мраке будущих столетий Он непонятен и суров,- Ко всем земным страстям бесстрастный, Таким останется навек - Богов презревший, самовластный, Богоподобный человек. Д. Мережковский. "Леонардо да Винчи" Работая над первой трилогией, Мережковский ощущал, что идеалы христианства и ценности гуманизма, понятие Царства Не- бесного и смысл царства земного для Него несовместимы, мета- физически разорваны. Позднее он объяснит свои искания: "Когда я начинал трилогию "Христос и Антихрист", мне казалось, что су- ществуют две правды; христианство - правда о небе, и язычест- во - правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд - полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соеди- нение Христа с Антихристом - кощунственная ложь; я знал, что обе правды - о небе и о земле - уже соединены во Христе Иису- се. Но я теперь также знаю, что надо было мне пройти эту ложь до конца, чтобы увидеть истину. От раздвоения к соедине- нию - таков мой путь,- и спутник-читатель, если он мне равен в главном - в свободе исканий,- придет к той же истине" . Все же следы этой раздвоенности не покинут Мережковского до самых последних его работ. Помимо трилогии "Христос и Антихрист" и трилогии из рус- ской жизни "Павел 1", "Александр 1" и "14 декабря", ему при- надлежит еще целый ряд произведений, написанных уже в эмигра- ции. Жанр их не всегда определим, Так как форма традиционного романа смыкается с беллетриЗованной документальной биогра- фией или даже историко-философским трактатом. В этих позд- нейших книгах - "Рождение Богов (Тутанкамон на Крите)" (1925); "Мессия" (1927); "Тайна Запада. Атлантида-Европа" (1930); "Иисус Неизвестный" (1932); двухтомное исследование "Данте" (1939), книга об испанской святой "Маленькая Тереза", очерки "Реформаторы. Лютер. Кальвин. Паскаль" и т. д.- эле- менты книжности, музейной архаики нарастают. Как писал о "Рождении Богов" и "МессиИ" советский критик Д. Горбов, "это огромные саркофаги, воздвигнутые бесстрастной рукой историка- "гробокопателя", холодные тронные залы все той же идеи господ- ства мира мертвых над миром живых". Было бы неверно, однако, целиком принять эту жестокую, звучащую как приговор формулу Д. Горбова. Мережковский не был только книжным затворником. Так, занимаясь эпохой Пет- ра 1, он совершил далекие поездки по России, изучая "живьем" раскол, в котором ему виделся свет религиозной истины, утрачен- ной официальной церковью. Но и тут проявлялся его "европеизм", кабинетность таланта. "Он был очень далек от типа русского писателя, очень часто встречающегося...- замечала З. Гиппиус.- Ко всякой задуманной работе он относился с серьезностью, я бы сказала, ученого. Он исследовал предмет, свою тему, со всей воз- можной широтой, и эрудиция его была довольно замечательна. Начиная с "Леонардо" - он стремился, кроме книжного собира- ния источников, еще непременно быть там, где происходило дей- ствие, видеть и ощущать тот воздух и ту природу. Не всегда это удавалось: его мечта побывать в Галилее, перед работой об "Иису- се Неизвестном", и в Испании, когда он писал (это уже в послед- ние годы жизни) "Терезу Авильскую" и "Иоанна Креста" - не осуществилась; но наше путешествие "по следам Франциска 1" (которого сопровождал Леонардо), начавшееся с деревушки Вин- чи, ГДЕ родился Леонардо, и до Амбуаза, где он умер,- было пер- вым такого рода; вторым - в глубину России, к раскольникам- старообрядцам, ко "Граду Китежу",- когда Дмитрий] Сергее- вич собирался писать Петра 1; третьим - почти двухлетнее сле- дование за ДаНте, по другим городам и местам Италии (уже перед последней войной) перед его большим трудом о Данте. Пов- торяю, более всестороннего и тщательного исследования темы, будь то роман или не роман,- трудно было у кого-нибудь встре- тить "..." В работе о Египте ему помогла Германия, где ему, из специальной библиотеки, привозили на тачках (буквально) гро- мадные фолианты, в которых он нуждался" . Однако документ, как и географические и исторические реа- лиИ, в итоге как бы сковывал фантазию Мережковского-худож- ника. Писатель использовал его не как отправную точку для по- каза путешествия души героев, для создания новых, неизвест- ных ранее в литературе характеров. Он оставался, можно сказать, "внутри" документа, преобразуя его то в выдуманный дневник одного из персонажей романа, то в форму острого диалога или "1здтреянего потока сознания, который превращался таким обра- ЗОм в поток цитат. Это было именно тщательное "исследование темы". Для ху- доЖНИКа, открывающего нам тайны человека, созидающего типы времени, оно лишь пролог к собственно творчеству (так доку- ментальные изыскания Пушкина яВили нам "Историю пугачев- ского бунта", а роман "Капитанская дочка" волшебно преобразил документ в высокое искусство); у Мережковского творчество укла- дывалось в рамки сбора, сИстаматизации и осмысления материа- ла. Как подсчитал один из критиков, из тысячи страниц его ро- мана о Леонардо да Винчи не менее половины приходится на по- дробные выписки, материалы и дневники. Отсюда заметная иллю- стративность истОрических романов Мережковского, герои кото- рых - воистину рупоры идей автора. Впрочем, в этих ограниченных пределах он остается худож- ником, стремящимся прежде всего к внешним эффектам, ярким и драматическим зарисовкам, идя от фактов и реалий (наподобие мНогофигурНых и явно театральных полотен академика живописи Г.И- Семирадского; так и хочется сопоставить его пышное по- лотНо "Светочи Нерона" с романом "Юлиан Отступник"). Мереж- ковский недаром выбирает для своих романов особенные - смут- ные, колеблемые раздвоением, вызревающими конфликтами вре- мена. Такова, к примеру, эпоха Юлиана Отступника (христианст- во уже победило, но язычество еще не изжито; в христианстве укрывается языческий разврат), или Леонардо да Винчи (возрож- дается язычество, эллинизм, а христианство в лице католицизма вырождается, причем в самых уродливых формах), или Петра 1, или религиозной смуты на Крите и в Египте. Кризис гуманизма, кризис веры в конечное торжество добра (приведшие в итоге к появлению символизма) наложили мощный отпечаток на творче- ство Мережковского. В ряде его романов мы найдем полное сме- щение нравстванных норм, тягу к откровенной эротике, тщатель- ное живописание насилия и жестокости. С Мережковским, по утверждению Н. Бердяева, "исчезает из русской литературы ее необыкновенное правдолюбие и моральный пафос". Об Этом, можно сказать, ницшеански-демонстративном неже- лании считаться с заповедями традиционной, христианской мора- ли размышлял философ и критик И. А. Ильин, подробно, при- страстно и очень последовательно проанализировавший романы Мережковского: "Ложное истинно. А истинное ложно. Это - диалектика? ИЗвращенное нормально. Нормальное извращенно. Вот искренно верующая христианка - от христианской доброты она отдается на разврат конюхам. Вот христианский диакон, священнослужитель алтаря - он мажет себе лицо, как публичная женщина, и посто- яНно имеет грязно-эротические похождения в цирке. Вот распя- ТОе - тело Христа, а голова ослИная. Вот святой мученИк - с ди- кой руганью он плюет в глаза своим палачам. Вот христиане, ко- торые только и думают о том, как бы им вырезать всех язычни- ков. Христос тождествен с языческим богом Дионисом. Верить можно только в то, чего нет, но что осуществится в будущем. Пре- ступное изображается как упоительное. Смей быть злым до кон- ца, или не стыдись. От руки найденного идола - совершаются исцеления. В кануны христианских праздников проститутке надо платить вдвое - "из почтения к Богоматери". Человек имеет две ладанки - с мощами св. Христофора и с куском мумии. Папа РимскиЙ прикладыВаетСЯ к РасПятиЮ, a ВНУТРИ у НегО ВенЕрА. Чистейшая кровь Диониса - Галилеянина. Вот девушку вклады- вают в деревянное подобие корозы и отдают в таком виде быку - это мистерия на Крите, предшествующая Тайной Вечере христи- анства. Ведьмовство смахивает на молитву; молитва--на колдов- ское заклинание. Христос -- МЕчта. Зло есть добро. И все это высший гнозис. А откровение божественное призвано давать лю- дям сомнение". "Искусство это? - задается в итоге вопросом Ильин.- Но тогда это искусство, попирающее все законы художественного. Религия это? Нет - это скорее безверие и безбожие". Характерно, однако, что во всех этих рассуждениях речь идет о романах (кроме одного - "Петр и Алексей"), написанных на иноземном историческом материале-Рим, Италия, Крит, Еги- пет. И. А. Ильин совершенно не касается двух крупных произ- ведений Мережковского - "Александр 1" и "14 декабря" (равно как и пьесы "Павел 1"). Скорее всего, по той простой причине, что здесь его критическое жало не нашло бы жертвы. Трилогия "Павел 1" - "Александр 1" - "14 декабря" свобод- на от метафизической догматики, и от красочной эротики, и от смакования жестокостей. Я бы сказал даже, что тут (например, в романе "Александр 1") ощущаешь ту связь с гуманистической традицией русской литературы XIX века, которая оказалась в дру- гих произведения Мережковского утраченной. Вторая трилогия - только о России Конечно, Мережковский и в ней остается верен себе. Он вновь выбирает "смутное время": конец царствования Павла, заговор и убийство императора; закат правления Александра 1, броже- ние и недовольство в обществе, нравственно-религиозные иска- ния, движение дворянских революционеров, их неудача 14 декабря 1825 года. Пробел во времени между событиями, о которых гово- рится в пьесе и романах, огромен - без малого четверть века. Выпадают и славные страницы Отечественной войны 1812 года; однако героический период русской истории Мережковского, ви- димо, не интересует. В пьесе ему, помимо главной цели - осуж- дения самодержавия на примере дикого самодурства и деспотизма Павла,- важно еще показать начало опустошающей душу тра- гедии Александра Павловича, ставшего невольным соучастником дворцового переворота. Отцеубийство. Этот мотив найдет затем развернутое продолжение в романе, в показе раздвоенного, прояв- ляющего себя то в приливах лицемерия, то в приступах больной совести характера Александра 1. Уже отмечалось, сколь важны были всегда для Мережков- ского-романиста источники; о них следует сказать особо. В пору написания трилогии он имел возможность опираться на капи- тальные труды, созданные отечественными историками. Здесь раньше всего нужно назвать серию монографий Н. К. Шильдера, посвященных русским монархам: огромное ис- следование в четырех томах "Император Александр 1, его жизнь и царствование" (1897-1898), работы "Император Павел 1" (1901) и "Император Николай 1" (опубликована в 1903 году). В послед- нем, незавершенном двухтомном труде (автор покончил с собой в 1902 году, повторив таким образом поступок своего коронованно- го героя) Шильдер с особенным историческим беспристрастием, необычным для историка его положения, говорит о многих сторо- нах царствования Николая, в том числе и о характере официаль- ного следствия по делу декабристов. Ослабление цензуры после первой русской революции вызва- ло появление многочисленНЫх работ, посвященных "темным пят- нaм" русской истории (например, в серии "Русская быль" - "Смерть Павла Первого" немецких ученых Шимана и Брекнара, "Разруха 1825 года. Восшествие на престол императора Нико- лая 1" Г. Василича, его же компилятивный труд "Император Алек- сандр 1 и старец Федор Кузьмич" и т. д.). Достоянием читателя становится целая библиотека, посвященная декабристам: издают- ся сборники документов, воспоминания, исследования. Среди про- чих назову сборник донесений, приказов и правительственных со- общений под редакцией богучарского "Государственные преступ- ления в России" (заграничное издание 1903-го и петербургское - 1906 года), мемуары Н. Тургенева, братьев Бестужевых, Трубецко- го (1907), составленный Семевским, Богучарским и Щеголевым сборник "Общественное движение в России в первую половину XIX века" (1905), работы Довнар-Запольского "Мемуары декабри- стов" (1906), "Тайное общество декабристов" (1906) и "Идеалы де- кабристов" (1907), "Галерею шлиссельбургских узников" под ре- дакцией Анненского, Богучарского, Семевского и Якубовича (1907), "Декабристы" Котляревского (1907), "Политические и об- щественные идеалы декабристов" Семевского (1909) и мн. др. Особо важным подспорьем для Мережковского оказались исследования замечательного русского историка Великого Князя Николая Михайловича "Император Александр 1" (1912) и трех- томная работа "Императрица Елизавета Алексеевна" (1908-1909). Ведь для автора (внука Николая 1) были открыты все запретные для других дворцовые архивы. Николай Михайлович опубликовал широкий, недоступный ранее материал (например, пространную интимную переписку жены Александра 1 Елизаветы Алексеовны со своей матерью, маркграфиней Ваденской Амалией), которым воспользовался Мережковский. Но события времен Павла и Александра 1 не были для пи- сателя седой стариной. О них помнили не только книги, но и люди. Именно в царствование Павла, как уже говорилось, дед Мереж- ковского начал свою службу в гвардейском Измайловском полку, а затем участвовал в войне 1812 года; судя по всему, он был и свидетелем декабрьского восстания в Петербурге 1825 года. Ины- ми словами, благодаря семейным преданиям Мережковский мог получить многое, так сказать, из первых рук. Не потому ли, несмотря на традиционное обилие скрытых и явных цитат, вторая трилогия выглядит все же не энциклопедией чужой мудрости, а серией живых картин русской жизни. Особый характер придает ей резкая антимонархистская, ан- тицаристская направленность. И здесь, верный себе, Мережковский находит теологическое обоснование своих взглядов. В результате долгих размышлений, поисков (в которых участвует весь "триумвират") он находит ка- тегорическую формулу: "Да - самодержавие от Антихриста". Уже в ходе работы над романом "Петр и Алексей" симпатии ав- тора все более склоняются к "непонятому" Алексею, "жертве", олицетворению "патриархальной России", -а также к гонимым рас- кольникам, несущим, по его мнению, народную правду. Пушкин- скую фразу о Петре 1; "Россию поднял на дыбы" Мережковский переиначивает "на дыбу"; бессильная угроза несчастного Евгения Медному Всаднику "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!" оборачивается зловещим предсказаниЕм: "Петербургу быть пусту!" Надо сказать, что резко отрицательЕОе отношение к абсолю- тистскому государству, самодержавно-бюрократическому строю было характерно для русского символизма в целом. Так, очень близок своим антимонархическим пафосом прозе Мережковского роман Андрея Белого "Петербург" (1913-1916), который был от- вергнут редактором журнала "Русская мысль" П. Струве из-за "антигосударственной тенденции", которая здесь "очсати зла и да- же скептична". Но, пожалуй, наибольшего накала обличение мо- нархии достигает в пьесе Мережковского "Павел 1"". В фундаментальных грудах отечественных историков правле- ние Павла уже получило к тому времени недвусмысленную оцен- ку. Самодержавие, с его бесконтрольностью и абсолютной полно- той власти, раскрылось во всей вопиющей несправедливости, ког- да на троне оказался человек с явно расстроенной психикой, на- вязчивой подозрительностью, у которого самые благие порывы приводили к печальным последствиям и который оставил память о себе как о жестоком маньяке. Характеризуя царствование Пав- ла, Н. К. Шильдер писал: "...новая эра является перед нами в ви- де сплошного, тяжелого кошмара, напоминающего порою, по вы- ражению современника, "зады Грозного" . Современником этим был не кто иной, как Н. М. Карамзин, автор "Записки о древней и новой России" (поданной Александру 1 через великую княгиню Екатерину Павловну), где он дал уничтожающую характеристику Павлу и его царствованию. И хотя делались (и делаются поныне) попытки переосмыслить эту оценку, думаю, можно считать ее окончательной. В своей пьесе Мережковский даже сгущает мрак павловского царствования, вынося за скобки и то немногое доброе, что было в императоре. Под его пером Павел - это злая кукла, автомат, наделенный неограниченной властью и гибнущий в результате раз- вязанной им фантасмагории. Отсюда, от пьесы Мережковского, идет целая традиция в нашей литературе, например, трактовка Павла 1 и русской монархии у Ю. Тынянова ("Подпоручик Ки- же"). Влияние Мережковского порой проявлялось в буквальном следовании за ним других авторов (так, исторический роман 1936 года А. Шишко "Беспокойный век" оказался построен на прямых заимствованиях из пьесы). В один из наездов Мережковских в Петербург, 14 декабря 1908 года, на вечере, устроенном в пользу писателя А. М. Реми- зова, были впервые разыграны два действия драмы "Павел 1" в костюмах того времени. По случайному совпадению премьера состоялась в день 83-й годовщины восстания на Сенатской площа- ди. К тому времени Мережковский уже работал над романом "Александр 1" и думал о следующем, который по замыслу дол- жен был носить заглавие "Николай 1". В центре остросюжетной пьесы - сам император, вокруг ко- торого сжимается кольцо заговора; роман "Александр 1" пред- ставляет собой совершенно иное, многоплановое произведение. Здесь центр тяжести рассредоточен на нескольких центральных персонажах: сам император; "вольнодумец" и декабрист князь Валерьян Голицын; его любимая, угасающая от чахотки незакон- ная дочь Александра Софья Нарышкина; несчастная супруга царя елизавета Алексеевна. Все они действуют на широком историче- ском фоне - петербургский свет, участники дворянского загово- ра, тайная жизнь масонских лож и религиозных сект (вроде "ко- рабля" Татариновой, который посещает Валерьян Голицын), борь- ба У трона временщиков - Аракчеева и митрополита Фотия с "конкурентом", Голицыным другим, обер-прокурором Святейшего Синода, и т. д. Разумеется, фигуре самого Александра 1 в романе отдано не- которое предпочтение. Можно сказать, что здесь Мережковский идет за Пушкиным: Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда. Россия присмирела снова, И пуще царь пошел кутить, Но искра пламени иного Уже издавна, может быть, Расшифрованные потомками строфы из десятой главы "Ев- гения Онегина", можно сказать, являются ключом к целому пе- риоду нашей истории и к характеру самого Александра. Мереж- ковский реставрирует этот характер, отказываясь от романтиче- ских соблазнов вроде версии об уходе императора "в скит" за- маливать свои грехи (которая увлекла, помимо множества рядо- вых перьев, "самого" Льва Толстого). В предпоследней главе из Таганрога, где скончался государь, идет по почтовому тракту по- хожий на него отставной солдат Федор Кузьмич. Несмотря на многочисленные "странные" высказывания Александра на протяжении всей его жизни (отречься от престола и уехать в Америку или, во время кампании 1812 года, отрастить себе бороду и питаться картофелем где-то за Уралом, но не со- глашаться на переговоры с Наполеоном), писатель оставался в твердом убеждении, что его герой не способен на нравствен- ное подвижничество. Но давняя трещина прошлась, раздвоив характер императора. В минуты раскаяния он считал себя отце- убийцей. И здесь Мережковский шел от свидетельства историков: "Наследник престола знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы предотвратить его, а, напротив того, дал свое обду- манное согласие на действия злоумышленников, как бы закры- вая глаза на несомненную вероятность плачевного исхода, т. е. насильственную смерть отца". Вообще говоря, смутный внутренний мир Александра очень близок Мережковскому-художнику: метания между вольнолюби- выми идеями воспитавшего его Лагарпа и желание видеть Россию единой казармой наподобие огромного аракчеевского поселения; мучения отца, потерявшего одну за другой трех дочерей (двух малолетних, от Елизаветы Алексеевны, и взрослую - Софью, от Марии Антоновны Нарышкиной), и лицемерие, фальшь, каменное бесчувствие при виде страдающего под крепостным гнетом наро- да. Так угадывается в романе излюбленная Мережковским анти- номия, которая тут принимает два полярных начала: "небесное" и "земное". "Небесное" начало редко посещает государя; оно удел двух женских образов - дочери Софьи и жены Елизаветы Алексеевны. Нисходит оно, впрочем, и на декабристов, даже посреди подготов- ки кровавого переворота, когда внезапно в них прочитывается нечто чистое, "детское". Показательно, однако, что здесь в глав- ные герои романа Мережковский вербует не "железного" Пестеля или напоминающего позднейших террористовнародовольцев ис- ступленного Каховского. Его внимание привлекает сомневающий- ся, рефлектирующий князь Валерьян Голицын. Он принадлежал к умеренному крылу Северного общества и мог многим импонировать Мережковскому. Учился в иезуитском кол- леже, дружил с Чаадаевым, рассуждал о католицизме и право- славии и "заимствовал свободный образ мыслей от чтения жарких прений в парламентах тех народов, кои имеют конституцию" (по- казания на следствии). Присужденный к ссылке в Сибирь, Го- лицын через одиннадцать лет был переведен рядовым на Кавказ, в 1838 году поступил на гражданскую службу в Ставрополе и умер в 1859 году. В ряде его черт (вплоть до сильного, но пла- тонически-отвлеченного чувства к Софье) угадывается нечто от личности самого Мережковского. С неожиданной для этого писателя поэтичностью и глубоким лиризмом обрисованы в романе его героини. Характер хрупкой, словно случайно залетевшей на грешную землю и быстро покинувшей ее Софьи целиком домыслен писате- лем. Облик Елизаветы Алексеевны воссоздан по документам. Прав- да, как свидетельствует Николай Михайлович, дневник Елизаветы Алексеевны, "который она вела за все время своего пребывания в России до кончины в Белове (в 1826 году.- Он был сожжен императором Николаем 1". Иными словами, ее ежедневные запи- си, приводимые в романе (равно как и дневник Голицына), выду- маны Мережковским. Но документальный материал тут велик (только писем к матери было 1145). Он дает полное основание ут- верждать, что Елизавета Алексеевна, помимо того, что она была больной совестью Александра и несчастной матерью, обладало еще неподдельным вольнолюбием, возвышенными духовными чертами. "Я проповедывала революции, как безумная, я хотела одно- го - видеть несчастную Россию счастливою, какою бы то ни было ценою",- приводит Мережковский выдержку из ее письма матери в отзыве на первый том книги Великого Князя Николая Михай- ловича "Императрица Елизавета Алексеевна" и размышляет да- лее: "Николай 1 хорошо знал, что делает, когда, после кончины Елизаветы, собственноручно сжег eе многолетний дневник. Что ду- мал и чувствовал он в то время, как тлели на огне эти обличи- тельные страницы, вырванные из русской истории? Если бы в руки его попались и эти письма,- не предал ли бы он их огню вместе с дневником?" . Если Елизавета Алексеевна - больная совесть Александра, то, по замыслу Мережковского, Софья - больная совесть декаб- риста Голицына. Полны глубокого смысла слова, сказанные ею князю Валерьяну Михайловичу накануне своей кончины: "Живых убивать можно,--но как же мертвого?" О них Голицын вспоми- нает, когда, собираясь с Пестелем в Таганрог, где задумано по- кушение на Александра, они узнают о его смерти. Об этих словах вправе вспомнить и мы, применительно к истории новой. Ибо от века горазды мы льстить живым и убивать мертвых. Слова эти бросают новый свет и на завершающий трилогию роман "14 декабря", который создавался Мережковским посреди великой революции, охватившей Россию. Октябрь, Советскую власть Мережковские не приняли; "три- умвират" выезжает, а точнее - бежит от большевиков в Варша- ву, где Философов остается. Мережковский и Гиппиус обосновы- ваются в Париже. Несмотря на свою европейскую известность (вместе с Буни- ным и Шмелевым он был кандидатом на Нобелевскую премию), несмотря на активное участие в литературной жизни (популяр- ными стали учрежденные им и Гиппиус заседания "Зеленая лам- па"), наконец, несмотря на свою исключительную плодовитость и в эмиграции, Мережковский постепенно становится фигурой архаичной, почти выморочной. Бунин записывает в дневник 7/20 января 1922 года: "Вечер Мережковского и Гиппиус у Цетлиной. Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплат- ные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Егип- те, о религии! И все сплошь цитаты - плоско и элементарно до нельзя" ". В политической ненависти к коммунизму Мережковский по- следовательно ставил на всех диктаторов: Пилсудского, Муссоли- ни, Гитлера. Когда фашистская Германия напала на нашу стра- ну, он, 76-летний старик, выступил по радио, где сравнил Гитле- ра... с Жанной д'Арк! Большинство эмигрантов отвернулись от него. Между тем этот последний, роковой шаг был сделан Ме- режковским, как он сам обмолвился как-то, только "из под- лости". "Положа руку ва сердце,- пишет встречавшаяся с ним в то время Ирина Одоевцева,- утверждаю, что Мережковский до сво- его последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его по-прежнему "..." Кстати, меня удивляет это его невероятное презрение к Гит- леру: он считал его гнусным, невежественным ничтожеством, полупомешанным к тому же. А ведь сам он всю жизнь твердил об Антихристе, и когда этот Антихрист, каким можно считать Гитлера, появился перед ним,- Мережковский не разглядел, проглядел его". Однако клеймо "коллаборациониста" так и не было смыто. И когда полгода спустя после своей радиопередачи Мережковский скончался (9 декабря 1941 года), проводить его в последний путь в православной церкви на улице Дарю, в Париже, собралось всего несколько человек. Олег Михайлов ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В двадцати стадиях от Цезарей Каппадокийской, на ле- систых отрогах Аргейской горы, при большой римской до- роге, был источник теплой целебной воды. Каменная пли- та с грубо высеченными человеческими изваяниями и гре- ческой надписью свидетельствовала, что некогда родник посвящен был братьям Диоскурам - Кастору и Поллуксу. Изображения языческих богов, оставшись неприкосновен- ными, считались изображениями христианских святых, Косьмы и Дамиана. На другой стороне дороги, против св. Источника, бы- ла построена небольшая таверна, крытая соломой лачуга, с грязным скотным двором и навесом для кур и гусей. В кабачке можно было получить козий сыр, полубелый хлеб, мед, оливковое масло и довольно терпкое честное вино. Таверну содержал лукавый армянин -* Сиракс. Перегородка разделяла ее на две части: одна-для простого народа, другая-для более почетных гостей. Под потолком, почерневшим от едкого дыма, висели копченые окорока и пучки душистых горных трав: жена Сиракса, Фортуната, была добрая хозяйка. Дом считался подозрительным. Ночью добрые люди в нем не останавливались; ходили слухи о темных делах, совершенных в этой лачуге. Но Сиракс был пронырлив, умел дать взятку, где нужно, и выходил сух из воды. Перегородка состояла из двух тонких столбиков, на ко- торые натянута была, вместо занавески, старая полиняв- шая хламида Фортунаты. Столбики эти составляли един- ственную роскошь кабачка и гордость Сиракса: некогда позолоченные, они давно уже растрескались и облупились; прежде ярко-лиловая, теперь пыльно-голубая ткань хлами- ды пестрела многими заплатами и следами завтраков, ужинов и обедов, напоминавшими добродетельной Форту- нате десять лет семейной жизни. В чистой половине, отделенной занавеской, на единст- венном ложе, узеньком и продранном, за столом с оловян- ным кратером и кубками вина, возлежал римский военный трибун шестнадцатого легиона девятой когорты Марк СкуДило. Марк был провинциальный щеголь, с одним из тех лиц, при виде которых бойкие рабыни и дешевые ге- теры городских предместий восклицают в простодушном восторге: "какой красивый мужчина!" В ноГах его, на той же лектике, в почтительном и неудобном положении тела, сидел краснолицый толстяк, страдавший одышкой, с го- лым черепом и редкими седыми волосами, зачесанными от затылка на виски,- сотник восьмой центурии Публий Ак- вила. Поодаль, на полу, двенадцать римских легионеров играли в кости. - Клянусь Геркулесом,- воскликнул Скудило,- луч- ше бы я согласился быть последним в Константинополе, чем первым в этой норе! Разве это жизнь, Публий? Ну, по чистой совести отвечай-разве это жизнь? Знать, что кроме учений да казармы, да лагерей ничего впереди. Сгниешь в вонючем болоте и света не увидишь! - Да, жизнь здесь, можно сказать, невеселая,- согла- сился Публий.- Ну, уж зато и спокойно. Старого центуриона занимали кости; делая вид, что слушает болтовню начальника, поддакивая ему, исподтиш- ка следил он за игрой солдат и думал: "если рыжий лов- ко метнет - пожалуй, выиграет". Только для приличия Публий спросил трибуна, как будто это занимало его: - Из-за чего же, говоришь ты, сердит на тебя пре- фект Гельвидий? - Из-за женщины, Друг мой, все из-за женщины. И в припадке болтливой откровенности, с таинствен- ным видом, на ухо сообщил Марк центуриону, что пре- фект, "этот старый козел Гельвидий", приревновал его к приезжей гетере лилибеянке; Скудило хочет сразу какой- нибудь важной услугой возвратить себе милость Гельви- дия. Недалеко от Цезарей, в крепости Мацеллуме, за- ключены Юлиан и Галл, двоюродные братья царствующе- го императора Констанция, племянники Константина Ве- ликого, последние отпрыски несчастного дома Флавиев. При вступлении на престол, из боязни соперников, Кон- станций умертвил родного дядю, отца Юлиана и Галла, Юлия Констанция, брата Константина. Пало еще много жертв. Но Юлиана и Галла пощадили, сослав в уединен- ный замок Мацеллум. Префект Цезарей, Гельвидий, был В большОм затруднении. Зная, что новый император нена- видит двух отроков, напоминавших ему о преступлении, Гельвидий и хотел, и боялся угадать волю Констанция. Юлиан и Галл жили под вечным страхом смерти. Ловкий трибун Скудило, мечтавший о возможности придворной выслуги, понял из намеков начальника, что он не решает- ся принять на себя ответственность и напуган сплетнями О замышляемом бегстве наследников Константина; тогда Марк решился отправиться с отрядом легионеров в Ма- целлум и на свой страх схватить заключенных, чтобы от- вести их в Цезарею, полагая, что нечего бояться двух не- совершеннолетних, всеми брошенных, сирот, ненавистных императору. Этим подвигом надеялся он возвратить себе Милость префекта Гельвидия, утраченную из-за рыжеволо- сой лилибеянки. Впрочем, Публию Марк сообщил только часть своих замыслов, и притом осторожно. - Что же ты хочешь делать, Скудило? Разве получе- ны предписания иЗ Константинополя? - Никаких предписаний; никто ничего наверное не знает. Но слухи, видишь ли,- тысячи различных слухов и ожиданий, и намеки, и недомолвки, и угрозы, и тай- ны-о, тайнам нет конца! Всякий дурак сумеет исполнить то, что сказано. А ты угадай безмолвную волю влады- ки - вот за что благодарят. Посмотрим, попробуем, по- ищем. Главное - смелее, смелее, осенив себя кРеСтным знамением. Я на тебя полагаюсь, Публий. Может быть, мы с тобою скоро будем пить при дворе вино послаще этого... В маленькое решетчатое окошко падал унылый свет не- настного вечера; однообразно шумел дождь. Рядом, за тонкой глиняной стенкой со многими щеля- ми, был хлев; оттуда пахло навозом, слышалось кудах- танье кур, писк цыплят, хрюканье свиней; молоко цеди- лось в звонкий сосуд: должно быть, хозяйка доила корову. Солдаты, поссорившись из-за выигрыша, ругались ше- потом. У самого пола, между ивовых прутьев, чуть при- крытых глиной, в щель выглянула нежная и розовая мор- да поросенка; он попал в западню, не мог вытащить голо- вы назад и жалобно пищал. Публий подумал: "Ну, пока что, а мы теперь ближе к скотному, чем царскому двору". Тревога его прошла. Трибуну, после неумеренной бол- товни, тоже сделалось скучно. Он взглянул на серое дожд- ливое небо в окошке, на глупую морду поросенка, на кис- лый осадок скверного вина в оловянном кубке, на грязных солдат - и злоба овладела им. Он застучал кулаком по столу, качавшемуся на неров- ных ногах. - Эй, ты, мошенник, христопродавец, Сиракс! Поди- ка сюда. Что это за вино, негодяй? Прибежал кабатчик. У него были четные, как смоль, волосы в мелких кудряшках, и борода такая же черная, с синеватым отливом, тоже в бесчисленных мелких завит- ках; в минуты супружеской нежности Фортуната говори- ла, что борода Сиракса подобна гроздьям сладкого вино- града; глаза черные и необыкновенно сладкие; сладчай- шая улыбка не сходила с румяных губ; он походил на ка- рикатуру Диониса, бога вина: весь казался черным и сладким. Кабатчик клялся и Моисеем, и Диндименой, и Хри- стом, и Геркулесом, что вино превосходное; но трибун объявил, что знает, в чьем доме зарезан был памфилий- ский купец Глабрион, и что выведет когда-нибудь его, Си- ракса, на чистую воду. Испуганный армянин бросился со всех ног в погреб и скоро с торжеством вынес бутылку необыкновенного вида - широкую, плоскую внизу, с тон- ким горлышком, всю покрытую благородною плесенью и мхом, как будто седую от старости. Сквозь плесень кое- где виднелось стекло, но не прозрачное, а мутное, слегка радужное; на кипарисовой дощечке, привешенной к гор- лышку, можно было разобрать начальные буквы: "Anthosmium" и дальше: "annorum centum"-"столетнее". Но Сиракс уверял, что уже во времена императора Диок- летиана вину было больше ста лет. - Черное? - с благоговением спросил Публий. - Как деготь, и душистое, как амброзия. Эй, Форту- ната, для этого вина нужны летние хрустальные чаши. И дай-ка нам чистого, белого снега из ледника. Фортуната принесла два кубка. Лицо у нее было здо- ровое, с приятной желтоватой белизной, как у жирных сливок; казалось, от нее пахнет деревенской свежестью, молоком и навозом. Кабатчик взглянул на бутылку со вздохом умиления и поцеловал горлышко; потом осторожно снял восковую пе- чать и откупорил. На дно хрустального кубка положили снегу. Вино полилось густою черною пахучею струею; снег таял от прикосновения огненного антосмия; хрустальные стенки сосуда помутились и запотели от лилидд. Тогда Скудило, получивший образование на медные гроши (он был способен смешать Гекубу с Гекатой), произнес с гор- достью единственный стих Марциала, который помнил: Candida nigrescant vetulo crystalla Falerno * Светятся льдинки в бокалах с фалернским (лат.). - Подожди. Будет еще вкуснее! Сиракс опустил руку в глубокий карман, достал кро- шечную бутылочку из цельного оникса и с чувственной улыбкой осторожно подлил в вино каплю драгоценного аравийского киннамона; капля упала в черную антосмию, как мутно-белая жемчужина, и растаяла; в комнате пове- ял сладкий странный запах. Пока трибун с восторгом медленно пил, Сиракс при- щелкивал языком и приговаривал: - Библосское, Маронейское, Лаценское, Икарийское - все перед этим дрянь! Темнело. Скудило отдал приказ собираться в путь. Легионеры надели панцири, шлемы, на правую ногу же- лезные поножия, взяли щиты и копья. Когда они вышли за перегородку, исаврские пастухи, похожие на разбойников, сидевшие у очага, почтительно встали перед римским трибуном. Он имел величественный вид; в голове шумело; в жилах был огонь благородного напитка. На пороге приступил к нему человек в странном во- сточном одеянии, в белом плаще с красными поперечными полосами и с высоким головным убором из воловьей шер- сти - персидской тиарой, похожей на башню. Скудило остановился. Лицо у перса было тонкое, длинное, исхуда- лое, желто-оливкового цвета; узкие проницательные гла- за - с глубокою и хитрою мыслью; во всех движениях важное спокойствие. Это был один из тех бродячих астро- логов, которые с гордостью называли себя халдеями, мага- ми, пирэтами и математиками. Тотчас объявил он трибу- ну, что имя его Ногодарес; он остановился у Сиракса проездом; держит путь из далекой Анадиабены к берегам Ионического моря, к знаменитому философу и теургу - Максиму Эфесскому. Маг попросил позволения показать свое искусство и погадать на счастие трибуна. Закрыли ставни. Перс что-то приготовлял на полу; вдруг раздался легкий треск; все притихли. Красноватое пламя поднялось тонким длинным языком из белого ды- ма, наполнившего комнату. Ногодарес приложил к бес- кровным губам двуствольную тростниковую дудочку, заиг- рал,- и звук был томный, жалобный, напоминавший ли- дийские похоронные песни. Пламя, как будто от этого жа- лобного звука, пожелтело, померкло, засветилось грустно- нежным, бледно-голубым сиянием. Маг подбросил в огонь сушеной травы; разлился крепкий, приятный запах; запах тоже казался грустным: так благоухают полузасохшие травы, в туманные вечера, над мертвыми пустынями Ара- хозии или Дрангианы. И, послушная жалобному звуку ду- дочки, огромная змея медленно выползла из черного ящи- ка у ног волшебника, развивая с шелестом упругие кольца, блестевшие зеленоватым блеском. Тогда он запел протяж- ным, тихим голосом, так что казалось - песнь доносится издалека; и много раз повторял все он одно и то же сло- во: "Мара, мара, мара". Змея обвилась вокруг его худо- го стана и, ласкаясь, с нежным шипением, приблизила пло- скую, зелено-чешуйчатую голову с глазами, сверкавшими подобно карбункулам, к самому уху волшебника: длинное раздвоенное жало мелькнуло со свистом, как будто она что-то сказала ему на ухо. Волшебник бросил на землю дудочку. Пламя опять наполнило комнату мутно-белым дымом, но на этот раз с тяжелым, одуряющим, словно мо- гильным, запахом,- и сразу потухло. Сделалось темно и страшно. Все были в смятении. Но, когда открыли став- ни, и упал свинцовый свет дождливых сумерек - от змеи и от ее черного ящика не было ни следа. Лица казались мертвенно-бледными. Ногодарес подошел к трибуну: - Радуйся! Тебя ожидает великая и скорая милость блаженного Августа, императора Констанция. Несколько мгновений он пытливо смотрел на руку Скудило, на очертания ладони; потом, быстро наклонив- шись к уху его, так что никто не мог слышать, сказал ше- потом: - Кровь, кровь великого цезаря на этой руке! Скудило испугался. - Как ты смеешь, проклятая халдейская собака? Я верный раб... Но тот почти насмешливо заглянул ему в лицо хитры- ми глазами и прошептал: - Чего ты боишься?.. Через много лет... И разве без крови бывает слава?.. Когда солдаты вышли из таверны, гордость и радость наполняли сердце Скудило. Он подошел к св. Источнику, набожно перекрестился, выпил целебной воды, призывая с усердною мольбою Косьму и Дамиана. втайне надеясь; что предсказание Ногодареса не окажется тщетным; потом вскочил на великолепного каппадокийского жеребца и дал знак, чтобы легионеры выступали в путь. Знаменосец, "драконарий", поднял знамя в виде дракона из пурпуро- вой ткани. Трибуну хотелось похвастать перед толпою, высыпавшей из кабака. Он знал, что это опасно, но не мог удержаться, опьяненный вином и гордостью; протянув меч по направлению к ущелью, покрытому туманом, он громко сказал: - В Мацеллум! Пронесся шепот удивления; произнесены были имена Юлиана и Галла. Трубач, стоявший впереди, затрубил в медную "букци- ну", загнутую кверху в несколько завитков, подобно рогу барана. Протяжный звук римской трубы разнесся далеко по ущельям, и горное эхо повторило его. В огромной спальне Мацеллума, бывшего дворца кап- падокийских царей, было темно. Постель десятилетнего Юлиана была жесткая: голое дерево, прикрытое барсовой шкурой; мальчик сам так хо- тел; недаром старый учитель, Мардоний, воспитывал его в строгих началах стоической мудрости. Юлиану не спалось. Ветер подымался изредка, порыва- ми, и жалобно, как пойманный зверь, завывал в щелях; потом вдруг становилось тихо; и в странной тишине слыш- но было, как нечастые крупные капли дождя падали, долж- но быть, с большой высоты, на звонкие каменные плиты. Юлиану казалось иногда, что в черном мраке сводов слы- шится быстрое шуршание летучей мыши. Он различал сонное дыхание брата, спавшего - то был изнеженный и прихотливый мальчик - на мягком ложе, под старинным запыленным пологом, последним остатком роскоши каппа- докийских царей. Из соседнего покоя раздавался тяжелый храп педагога Мардония. Вдруг маленькая кованая дверца потайной лестницы в стене тихонько скрипнула, отворилась, и луч света осле- пил глаза Юлиана. Вошла старая рабыня Лабда; она дер- жала в руке медную лампаду. - Няня, мне страшно; не уноси огня. Старуха поставила лампаду в полукруглое каменное углубление над изголовьем Юлиана. - Не спится? нe болит ли головка? Хочешь поесть? Кормит вас впроголодь старый грешник Мардоний. Медо- вых лепешек принесла. Вкусные. Отведай. Кормить Юлиана было любимым занятием Лабды; но днем не позволял ей Мардоний, и она приносила лакомст- ва ночью тайком. Полуслепая старуха, едва таскавшая ноги, ходила всег- да в черном монашеском платье; ее считали ведьмой; но она была набожной христианкой; самые Мрачные, древние и новые, суеверия слились в ее голове в странную рели- гию, похожую на безумие: молитвы смешивала она с за- клинаниями, олимпийских богов с христианскими бесами, церковные обряды с волшебством; вся была увешана кре- стиками, кощунственными амулетами из мертвых костей и ладанками с мощами святых. Старуха любила Юлиана благоговейной любовью, счи- тая его единственным законным наследником императора Константина, а Констанция - убийцей и вором престола. Лабда знала, как никто, все родословное древо, все ве- ковечные семейные предания дома Флавиев; помнила Юлианова деда, Констанция Хлора; кровавые придворные тайны хранились в ее памяти. По ночам старуха рассказы- вала все Юлиану без разбора. И перед многим, чего дет- ский ум его еще не мог понять, сердце уже замирало от смутного ужаса. С тусклым взором, равнодушным и одно- образным голосом рассказывала она эти страшные беско- нечные повести, как рассказывают древние сказки. Поставив лампаду, Лабда перекрестила Юлиана, по- смотрела, цел ли на груди его янтарный амулет, и, прого- ворив несколько заклинаний, чтобы отогнать злых духов, скрылась. Юлиан забылся тяжелым полусном; ему было жарко; редкие, тяжкие капли дождя, падавшие в тишине, с высо- ты, как будто в звонкий сосуд, мучили его. И он не мог различить, спит ли он или не спит, ноч- ной ли ветер шумит, или дряхлая Лабда, похожая на пар- ку, лепечет и шепчет ему на ухо страшные семейные пре- дания. То, что он слышал от нее и что сам видел в детст- ве, смешивалось в один тяжелый бред. Он видел труп великого императора на погребальном ложе. Мертвец нарумянен и набелен; хитрая многоэтажная прическа из поддельных волос сделана искуснейшими па- рикмахерами. Маленького Юлиана подводят, чтобы в пос- ледний раз поцеловал он руку дяди. Ребенку страшно; он ослеплен пурпуром, диадемой на поддельных кудрях и ве- ликолепием драгоценных камней, блестящих при похорон- ных свечах. Сквозь тяжелые аравийские благовония пер- вый раз в жизни слышит он запах тления. Но придвор- ные, епископы, евнухи, военачальники приветствуют импе- ратора, как живого; послы перед ним склоняются, благо- дарят его, соблюдая пышный чин; сановники провозглаша- ют эдикты, законы, постановления сената; испрашивают соизволения мертвеца, как будто он может слышать; и льстивый шепот проносится над толпой: люди уверяют, буд- то бы он так велик, что, по особой милости Провидения, один только царствует и после смерти. Юлиан знает, что Константин убил сына; вся вина мо- лодого героя была в том, что народ слишком любил его; сын был оклеветан мачехой: она полюбила пасынка греш- ной любовью и отомстила ему, как Федра Ипполиту; по- том оказалось, что жена кесаря в преступной связи с од- ним из рабов, состоявших при императорской конюшне, и ее задушили в раскаленной бане. Пришла очередь и бла- городного Лициния. Труп на трупе, жертва за жертвой. Император, мучимый совестью, молил об очищении иеро- фантов языческих таинств; ему отказали. Тогда епископ уверил его, что у одной только веры Христовой есть таин- ства, способные очистить и от таких преступлений. И вот пышный "лабарум", знамя с именем Христа из драгоценных каменьев, сверкает над похоронным ложем сыноубийцы. Юлиан хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Звонкие капли по-прежнему падали, как тяжелые, редкие слезы, и ветер шумел; но ему казалось, что не ветер шу- мит, а Лабда, старая парка, шепчет, лепечут ему на ухо страшные сказки о доме Флавиев. Юлиану снится, что он - в холодной сырости, рядом с порфировыми гробами, наполненными прахом царей, в подземелье, родовой гробнице Констанция Хлора; Лаб- да укрывает его, прячет в самый темный угол, между гро- бами, и укрывает больного Галла, дрожащего от лихорад- ки. Вдруг наверху, во дворце, из покоя в покой, под ка- менными сводами гулких, пустынных палат, раздается предсмертный вопль. Юлиан узнает голос отца, хочет от- ветить криком, броситься к нему. Но Лабда удерживает мальчика костлявыми руками и шепчет: "Молчи, молчи, а то придут!" - и закрывает его с головой. Потом раздают- ся торопливые шаги по лестнице - все ближе, ближе. Лаб- да крестит детей, шепчет заклинания. Стук в дверь, и, при свете факелов, врываются воины кесаря: они переодеты монахами; их ведет епископ Евсевий Никомидийский; пан- цири сверкают под черными рясами. "Во имя Отца и Сына и Св. Духа! Отвечайте, кто здесь?" Лабда с деть- ми притаилась в углу. И опять: "Во имя Отца и Сына и Св. Духа,-кто здесь?" И еще в третий раз. Потом, с обнаженными мечами, убийцы шарят. Лабда кидается к ногам их, показывает больного Галла, беспомощного Юлиана: "Побойтесь Бога! Что может сделать императо- ру пятилетний мальчик?" И воины всех троих заставляют целовать крест в руках Евсевия, присягнуть новому импе- ратору. Юлиан помнит большой кипарисовый крест с эмалью, изображающей Спасителя: внизу, на темном старом деревце, видны следы свежей крови - обагренной руки убийцы, державшего крест; может быть, это - кровь отца его или одного из шести двоюродных брать- ев - Далматия, Аннибалиана, Непотиана, Константина Младшего, или других: через семь трупов перешагнул братоубийца, чтобы вступить на престол, и все соверши- лось во имя Распятого. Юлиан проснулся от тишины и ужаса. Звонкие, редкие капли перестали падать. Ветер стих. Лампада, не мерцая, горела в углублении неподвижным, тонким и длинным языком. Он вскочил на постели, прислушиваясь к ударам собственного сердца. Тишина была невыносимая. Вдруг внизу раздались громкие голоса и шаги, из по- коя в покой, под каменными сводами гулких пустынных палат-здесь, в Мацеллуме, как там, в гробнице Флави- ев. Юлиан вздрогнул; ему показалось, что он все еще бре- дит. Но шаги приближались, голоса становились явствен- ней. Тогда он закричал: - Брат! Брат! Ты спишь? Мардоний? Разве вы не слышите? Галл проснулся. Мардоний, босой, с растрепанными се- дыми волосами, в ночной коротенькой тунике - евнух с морщинистым, желтым и одутловатым лицом, похожий на старую бабу,- бросился к потайной двери. - Солдаты префекта! Одевайтесь скорей! бежать! Но было поздно. Послышался лязг железа. Маленькую кованую дверь запирали снаружи. На каменных столбах лестницы мелькнул свет факелов и в нем пурпурное знамя драконария и блестящий крест с монограммой Христа на шлеме одного из воинов. - Именем правоверного, блаженного августа, импера- тора Констанция - я, Марк Скудило, трибун легиона Фре- тензис, беру под стражу Юлиана и Галла, сыновей патри- арха! Мардоний, преграждая путь солдатам, стоял перед за- крытой дверью спальни, с воинственной осанкой, с мечом в руках; меч был тупой, никуда не годный: он служил ста- рому педагогу только для того, чтобы во время уроков Илиа- ды показывать ученикам, на живом примере, в условных телодвижениях, как сражался Гектор с Ахиллом; школьный Ахилл едва ли бы сумел зарезать и курицу. Теперь он размахивал этим мечом перед носом Публия по всем пра- вилам военного искусства времен Гомера. Публия, который был пьян, это взбесило: - Прочь с дороги, пузырь, старая падаль, раздуваль- ный мех! Прочь, если не хочешь, чтобы я проткнул и вы- пустил из тебя воздух! Он схватил за горло Мардония и отбросил его далеко, так, что тот ударился о стену и едва не упал. Скудило подбежал к дверям спальни и раскрыл их настежь. Неподвижное пламя лампады всколыхнулось и поблед- нело в красном свете факелов. И трибун первый раз в жизни увидел двух последних потомков Констанция Хлора. Галл казался высоким и крепким; но кожа у него бы- ла тонкая, белая и матовая, как у молодой девушки; гла- за светло-голубые, ленивые и равнодушные; белокурые, как лен (общий знак Константинова рода), вьющиеся во- лосы покрывали мелкими кудрями толстую, почти жирную шею. Несмотря на возмужалость тела и на легкий пух на- чинающейся бороды, восемнадцатилетний Галл теперь ка- зался мальчиком: такое детское недоумение и ужас были на лице его; губы дрожали, как у маленьких детей, когда они готовы заплакать; он мигал беспомощно веками, розо- выми, опухшими от сна, с очень светлыми ресницами, и, торопливо крестясь, шептал: "Господи, помилуй, Господи, помилуй!" Юлиан был ребенок тощий, худенький, бледный; лицо некрасивое и неправильное; волосы жесткие, гладкие и чер- ные, нос слишком большой; нижняя губа выдающаяся. Но поразительны были глаза его, делавшие лицо одним из тех, которых, раз увидев, нельзя забыть,-большие, стран- ные, изменчивые, с недетским, напряженным и болезненно ярким блеском, который иногда казался сумасшедшим. Публий, много раз видевший в молодости Константина Великого, подумал; "Этот мальчик будет похож на дядю". Страх Юлиана перед солдатами исчез: он чувствовал злобу. Крепко стиснув зубы, перекинув через плечо барсо- вую шкуру с постели, он смотрел на Скудило пристально, исподлобья, и нижняя выдающаяся губа его дрожала; в правой руке, под барсовой шкурой, сжимал он рукоятку тонкого персидского кинжала, тайно подаренного Лабдой; острие было отравлено. - Волчонок! - молвил один из легионеров, указывая на Юлиана, своему товарищу. Скудило хотел уже переступить порог спальни, когда у Мардония явилась новая мысль. Он отбросил бесполез- ный меч, уцепился за платье трибуна и вдруг завопил пронзительным, неожиданно тонким бабьим голосом: - Что вы делаете, негодяи? Как смеете оскорблять посланного императором Констанцием? Мне поручено от- везти ко двору этих царственных отроков. Август возвра- тил им свою милость. Вот приказ. - Что он говорит? Какой приказ? Скудило взглянул на Мардония: морщинистое, ста- рушечье лицо свидетельствовало о том, что он, в самом де- ле, евнух. Трибун никогда раньше не видел Мардония, но хорошо знал, в какой милости евнухи при дворе импера- тора. Мардоний поспешно вынул из книгохранилищного ящи- ка, с пергаментными свитками Гесиода и Гомера, сверток и подал его трибуну. Скудило, развернув, побледнел: он прочел только пер- вые слова, увидел имя императора, называвшего себя в эдикте "наша вечность", и не разобрал ни года, ни ме- сяца; когда трибун заметил при свертке огромную, хорошо ему знакомую, государственную печать из темно-зеленого воска на позолоченных тесьмах,- в глазах у него помути- лось, колени подогнулись. - Прости! Это ошибка... - Ах, вы бездельники! Прочь отсюда! Чтоб духу ва- шего здесь не было! Еще пьяные! Все будет известно им- ператору! Мардоний вырвал из дрожащих рук Скудило бумагу. - Не губи меня! Все мы -- братья, все мы - греш- ные люди. Умоляю тебя именем Христа! - Знаю, знаю, что вы делаете именем Христа, него- дяи! Прочь отсюда! Бедный трибун подал знак отступления. Тогда Мардо- ний снова поднял тупой меч и, размахивая им, сделался похожим на воина из Илиады. Один только пьяный центу- рион рвался к нему и кричал: - Пустите, пустите! Я проткну этот старый пузырь и посмотрю, как он лопнет! Пьяного увели под руки. Когда шаги умолкли и Мардоний убедился, что опас- ность миновала, он громко захохотал; все дряблое, жено- подобное тело скопца колыхалось от смеха; он забыл важ- ность, приличную педагогу, и подпрыгивал на своих сла- бых голых ногах, в ночной тунике, крича от восторга: - Дети мои, дети! Хвала Гермесу! Ловко мы их про- вели! Эдикт уже три года как отменен. Дураки, дураки!.. Перед солнечным восходом Юлиан уснул крепким, спо- койным сном. Он проснулся поздно, бодрый и веселый, когда голубое небо сияло в решетчатом высоком окне спальни. Утром был урок катехизиса. Богословие преподавал другой учитель, арианский пресвитер, с руками мокрыми, холодными и костлявыми, с уныло-светлыми, лягушачьи- ми глазами, сгорбленный и высокий как шест, худой как щепка, монах Евтропий. У него была неприятная привыч- ка, тихонько лизнув ладонь руки, быстро приглаживать ею облезлые, седенькие височки и непременно, тотчас же после того, вкладывая пальцы в пальцы, слегка пощелки- вать суставами. Юлиан знал, что за одним движением не- минуемо последует другое, и это раздражало его. Евтро- пий носил черную рясу, заплатанную, со многими пятнами, уверяя, что носит плохую одежу из смирения; на самом деле он был скряга. Евсевий Никомидийский, духовный опекун Юлиана, избрал этого наставника. Монах подозревал в своем питомце "тайную стропти- вость ума", которая, по мнению учителя, грозила Юлиану вечною погибелью, ежели он не исправится. Евтропий не- утомимо говорил о тех чувствах, которые ребенок обязан питать к своему благодетелю, императору Констанцию. Объяснял ли он Новый Завет, или арианский догмат, или пророческое знаменье,- все сводилось к этой цели, к этому "корню святого послушания и сыновней покорно- сти". Казалось, подвиги смирения и любви, мучениче- ские жертвы-только ряд ступеней, по которым триумфа- тор Констанций восходит на престол. Но иногда, в то вре- мя, как арианский монах говорил о благодеяниях импера- тора, оказанных ему, Юлиану, мальчик смотрел молча прямо в глаза учителю глубоким взором; он знал, что в это мгновение думает монах, так же, как тот знал, что думает ученик; и они об этом не говорили. Но после того, если Юлиан останавливался, забыв пе- речисление имен ветхозаветных патриархов, или плохо выученную молитву, Евтропий, так же молча, с наслажде- нием, смотрел на него лягушачьими глазами и тихонько брал его за ухо двумя пальцами, как будто лаская; ребе- нок чувствовал, как медленно впивались в ухо его два острых, жестких ногтя. Евтропий, несмотря на видимую угрюмость, обладал насмешливым и по-своему веселым нравом; он давал уче- нику самые нежные названия: "дражайший мой", "перве- нец души моей", "возлюбленный сын мой", и посмеивался над его царственным происхождением; каждый раз, ущип- нув его за ухо, когда Юлиан бледнел не от боли, а от злости, монах произносил подобострастно: - Не изволит ли гневаться твое величество на сми- ренного и худоумного раба Евтропия? И лизнув ладонь, приглаживал височки, и слегка по- трескивал пальцами, прибавляя, что злых и ленивых маль- чиков очень бы хорошо поучить иногда лозою, что об этом упоминается и в Священном Писании: лоза темный и строптивый ум просвещает. Говорил он это только для того, чтобы смирить "бесовский дух гордыни" в Юлиане: мальчик знал, что Евтропий не посмеет исполнить угрозу; да и монах сам был втайне убежден, что ребенок скорее умрет, чем позволит себя высечь; и все-таки учитель по- часту и подолгу говорил об этом. В конце урока, при объяснении какого-то места из Свя- щенного Писания, Юлиану случилось заикнуться об анти- подах, о которых слышал он от Мардония. Может быть, он сделал это нарочно, чтобы взбесить монаха; но тот за- лился тонким смехом, закрывая рот ладонью. - И от кого ты слышал, дражайший, об антиподах? Ну, насмешил ты меня, грешного, насмешил! Знаю, знаю, у старого глупца Платона кое-что о них говорится. А ты и поверил, что люди вверх ногами ходят? Евтропий стал обличать безбожную ересь философов: не постыдно ли думать, что люди, созданные по образу и подобию Божию, ходят на головах, издеваясь, так ска- зать, над твердью небесной? Когда же Юлиан, обижен- ный за любимых мудрецов, упомянул о круглости земли, Евтропий вдруг перестал смеяться и пришел в такую ярость, что, весь побагровев, затопал ногами. - От Мардония-язычника наслушался ты этой лжи богопротивной! Когда он сердился, то говорил, запинаясь, брызгая слюною; слюна эта казалась Юлиану ядовитой. Монах с ожесточением напал на всех мудрецов Эллады; он за- был, что перед ним ребенок, и произносил уже искренно целую проповедь, задетый Юлианом за больное место: старика Пифагора, "выжившего из ума", обвинял в бес- стыдной дерзости; о бреднях Платона, казалось ему, и го- ворить не стоит; он просто называл их "омерзительными"; учение Сократа - "безрассудным". - Почитай-ка о Сократе у Диогена Лаэрция,-сооб- щал он Юлиану злорадно,- найдешь, что он был ростов- щиком; кроме того, запятнал себя гнуснейшими пороками, о коих и говорить непристойно. Но особенную ненависть возбуждал в нем Эпикур: - Я не считаю сего и стоющим ответа: зверство, с ка- ким погружался он во все роды похотей, и низость, с ка- кою он делался рабом чувственных удовольствий, доволь- но показывают, что он был не человек, а скот. Успокоившись немного, принялся объяснять неулови- мый оттенок арианского догмата, с такой же яростью на- падая на православную церковь, которую называл ерети- ческой. В окно, из сада, веяло свежестью. Юлиан делал вид, что внимательно слушает Евтропия; на самже деле думал он о другом-о своем любимом учителе Мардонии; вспо- минал его мудрые беседы, чтения Гомера и Гесиода: как они были непохожи на уроки монаха! Мардонии не читал, а пел Гомера, по обычаю древних рапсодов; Лабда смеялась, что он "воет, как пес на лу- ну". И в самом деле, непривычным людям было смешно: старый евнух делал ударения на каждой стопе гекзаметра, размахивая в лад руками; и важность была на желтом, морщинистом лице его. Но тоненький бабий голосок стано- вился все громче и громче. Юлиан не замечал уродства старика; холод наслаждения пробегал по телу мальчика; божественные гекзаметры переливались и шумели, как вол- ны: он видел прощание Андромахи с Гектором, Одиссея, тоскующего по своей Итаке, на острове Калипсо, пред уны- лым пустынным морем. И сердце Юлиана щемила слад- кая боль, тоска по Элладе - родине богов, родине всех, кто любит красоту. Слезы дрожали в голосе учителя, сле- зы текли по желтым щекам его. Иногда Мардоний говорил ему о мудрости, о суровой добродетели, о смерти героев за свободу. О, как и эти речи были не похожи на речи Евтропия! Он рассказы- вал ему жизнь Сократа; когда доходил до Апологии перед афинским народом, то вскакивал и читал наизусть речь философа; лицо его делалось спокойным и немного презри- тельным: казалось-говорит не подсудимый, а судья на- рода; Сократ не просит милости; вся власть, все законы государства-ничто перед свободой духа человеческого; афиняне могут умертвить его, но не отнимут свободы и счастья у бессмертной души его. И когда этот скиф, вар- вар, купленный раб с берегов Борисфена, восклицал: "сво- бода!"-Юлиану казалось, что в слове этом такая красо- та, что перед ней бледнеют образы Гомера. И смотря широко открытыми, почти безумными глазами на учителя, весь дрожал он и холодел от восторга. Мальчик проснулся от грез, почувствовав прикоснове- ние к уху костлявых холодных пальцев. Урок катехизиса кончился. Став на колени, он прочел благодарственную молитву. Потом, вырвавшись от Евтропия, побежал к себе в келью, взял книгу и направился в любимый уголок са- да, чтобы читать на свободе. Книга была запретная, Сим- позион. богохульного и нечестивого Платона. На лестнице Юлиан нечаянно столкнулся с уходившим Евтропием. - Погоди, погоди-ка, дражайший. Что это за книжеч- ка у твоего величества? Юлиан взглянул на него спокойно и подал книгу. На пергаментном переплете прочел монах заглавие большими буквами: "Послания Апостола Павла". Он от- дал не развернув. - Ну, то-то же. Помни: я за твою душу отвечаю пе- ред Богом и перед великим государем. Не читай еретиче- ских книг, в особенности же тех философов, суетную муд- рость коих я довольно обличил сегодня. Это была обычная хитрость мальчика: он завертывал запрещенные книги в переплеты с невинными заглавиями. Юлиан научился лицемерить с детства с недетским совер- шенством. Обманывал с наслаждением, в особенности Евт- ропия. Иногда притворялся, хитрил и лицемерил без нужды, по привычке, с чувством злобной и мстительной радости; обманывал всех, кроме Мардония. В Мацеллуме, между бесчисленными праздными слуга- ми и служанками, не было конца проискам, клеветам, сплетням, подозрениям, доносам. Придворная челядь, на деясь выслужиться, днем и ночью следила за царственны- ми братьями, попавшими в немилость. С тех пор, как Юлиан себя помнил, он ждал смерти со дня на день, и мало-помалу почти привык к страху, знал, что ни в доме, ни в саду не может сделать шага, который ускользнул бы от тысячи глаз. Ребенок многое слышал и понимал, но поневоле должен был делать вид, что не слышит и не понимает. Однажды донеслось к нему несколько слов из беседы Евтропия с подосланным от Констанция соглядатаем, в которой монах называл Юлиа- на и Галла "царственными щенятами". В другой раз, в крытом ходу, под окнами кухни, мальчик нечаянно под- слушал, как старый пьяница-повар, раздраженный какой- то дерзостью Галла, говорил своей любовнице, рабыне, перемывавшей посуду: "Господь да сохранит мою душу, Присцилла,- удивляюсь я, как это их еще до сей поры не придушили!" Когда Юлиан, после урока катехизиса, выбежал из до- ма и увидел зелень деревьев, он вздохнул свободнее. Вечные снега двуглавой вершины Аргея белели на го- лубом небе. От близких ледников веяло прохладой. Про- секи уходили вдаль непроницаемыми сводами южных ду- бов, с мелкими блестящими черно-зелеными листьями; кое- где прорывался луч и трепетал на зелени платанов. Толь- ко с одной стороны сада не было стен: там кончался он обрывом. Внизу тянулась пустыня до самого края неба, до Антитавра. Она дышала зноем. А в саду шумели студе- ные воды, низвергались с грохотом, били фонтанами, лепе- тали струйками под кущами олеандров. Мацеллум, сто- летья тому назад, был любимым приютом роскошного и полубезумного царя Каппадокии Ариарафа. Юлиан, с книгой Платона, направился в уединенную пещеру, недалеко от обрыва. Там стоял козлоногий Пан, игравший на свирели, и маленький жертвенник. В камен- ную раковину струилась вода из львиной пасти. Вход был заткан желтыми розами; между ними виднелись холмы пустыни, туманно-голубые, волнообразные, как море; за- пах чайных роз наполнял пещеру. В ней было бы душно, если бы не ледяная струйка. Ветер приносил желто-белые лепестки, усыпал ими землю и воду. Слышно было жуж- жание пчел в темном теплом воздухе. Юлиан, лежа на мху, читал "Пир"; многого не пони- мал; но прелесть книги была в том, что она запретная. Отложив Платона. он опять завернул его в переплет Посланий Апостола Павла, тихонько подошел к жертвен- нику Пана, взглянул на веселого бога как на старого сообщника и, разрыв груду сухих листьев, достал из внут- ренности жертвенника, проломанного и прикрытого дощеч- кой, предмет, старательно обвернутый тканью. Осторож- но развернув, мальчик поставил его перед собой. Это бы- ло его создание, великолепный игрушечный корабль, "ли- бурнская трирема". Он подошел к чаше водомета и опу- стил корабль в воду. Трирема закачалась на маленьких волнах. Все готово - три мачты, снасти, весла; нос позо- лочен; паруса-из шелковой тряпочки, подаренной Лаб- дой. Оставалось приделать руль. И мальчик принялся за работу. Стругая дощечку, изредка посматривал на даль, сквозившую между розами, на волнообразные холмы. И над игрушечным кораблем своим скоро забыл все оби- ды, всю свою ненависть и вечный страх смерти. Вообра- жал себя затерянным среди волн, в пустынной пещере, вы- соко над морем, хитроумным Одиссеем, строящим корабль, чтобы вернуться в милую отчизну. Но там, среди хол- мов, где белели крыши Цезарей, как пена на морских вол- нах,- крест, маленький блестящий крест над базиликой, мешал ему. Этот вечный крест! Он старался не видеть его, утешаясь триремой. - Юлиан! Юлиан! Да где же он? В церковь пора. Евтропий зовет тебя в церковь! Мальчик вздрогнул и поспешно спрятал трирему в от- верстие жертвенника; потом поправил волосы, одежду; и когда он выходил из пещеры, лицо его приняло снова не- проницаемое, недетское выражение глубокого лицемерия - словно жизнь от него отлетела. Держа Юлиана за руку своей холодной костлявой ру- кой, Евтропий повел его в церковь. IV Арианская базилика св. Маврикия построена была поч- ти целиком из камней разрушенного храма Аполлона. Священный двор, "атриум", окружали с четырех сто- рон ряды столбов. Посредине журчал фонтан для омове- ния молящихся. В одном из боковых притворов была древ- няя гробница из резного потемневшего дуба; в ней покои- лись чудотворные мощи святого Мамы. Евтропий застав- лял Юлиана и Галла строить каменную раку над мощами. Работа Галла, который считал ее приятным телесным уп- ражнением, подвигалась; но стенка Юлиана то и дело ру- шилась. Евтропий объяснил это тем, что св. Мама отвер- гает дар отрока, одержимого духом бесовской гордыни. Около гробницы толпились больные, ждавшие исцеле- ния. Юлиан знал, зачем они приходят: у одного ариан- ского монаха были в руках весы; богомольцы-многие из далеких селений, отстоявших на несколько парасангов - тщательно взвешивали куски льняной, шелковой или шер- стяной ткани, и положив их на гроб св. Мамы, молились подолгу - иногда целую ночь до утра; потом ту же ткань снова взвешивали, чтобы сравнить с прежним весом; если ткань была тяжелее, значит, молитва исполнена: благо- дать святого вошла, подобно ночной росе,- впиталась в шелк, лен или шерсть, и теперь ткань могла исцелять недуги. Но часто молитва оставалась неуслышанной, ткань не тяжелела, и богомольцы проводили у гроба дни, неде- ли, месяцы. Здесь была одна бедная женщина, старица Феодула: одни считали ее полоумной, другие святой; уже целые годы не отходила она от гробницы Мамы; больная дочь, для которой старица сначала просила исцеления, дав- но умерла, а Феодула по-прежнему молилась о кусочке полинявшей, истрепанной ткани. Три двери из атриума вели в арианскую базилику: одна - в мужское отделение, другая - в женское, третья - в отделение для монахов и клира. Вместе с Галлом и Евтропием, Юлиан вошел в среднюю дверь. Он был анагностом - церковным чтецом у св. Мав- рикия. Его облекала длинная черная одежда с широкими рукавами; волосы, умащенные елеем, придерживались тон- кой тесьмой, для того чтобы при чтении не падали на глаза. Он прошел среди народа, скромно потупившись. Блед- ное лицо почти непроизвольно принимало выражение ли- цемерного, необходимого, давно привычного смирения. Он взошел на высокий арианский амвон. Живопись на одной из стен изображала мученический подвиг св. Евфимии: палач схватил голову страдалицы и держал ее откинутой назад, неподвижно; другой, открыв ей рот щипцами, приближал к нему чашу, должно быть, с расплавленным свинцом. Рядом изображено было другое мучение: та же Евфимия привешена к дереву за руки, и палач стругает орудием пытки ее окровавленные, девствен- ные, почти детские члены. Внизу была надпись: "Кровью мучеников. Господи, церковь Твоя украшается, как багря- ницей и виссоном". ки, горящие в аду, над ними рай со святыми угодниками; один из них срывал румяный плод с дерева, другой пел, играя на гуслях, а третий наклонился, облокотившись на облако, и смотрел на адские муки, с тихой усмешкой. Вни- зу надпись: "там будет плач и скрежет зубов". Больные от гроба св. Мамы вошли в церковь; это бы- ли хромые, слепые, калеки, расслабленные, дети на косты- лях, похожие на стариков, бесноватые, юродивые,- блед- ные лица с воспаленными веками, с выражением тупой, безнадежной покорности. Когда хор умолкал, в тишине слышались сокрушенные воздыхания церковных вдов - калугрий, в темных одеждах, или позвякивание вериг старца Памфила: в продолжение многих лет Памфил ни с одним человеком не молвил слова и только повторял; "Господи) Господи! дай мне слезы, дай мне умиление, дай мне память смертную". Воздух был теплый, душный, как в подземелье-тя- желый, пропитанный ладаном, запахом воска, гарью лам- пад, дыханием больных. В тот день Юлиан должен был читать Апокалипсис. Проносились страшные образы Откровения: бледный конь в облаках, имя которому Смерть; племена земные тоскуют, предчувствуя кончину мира; солнце мрачно, как власяница, луна сделалась как кровь; люди говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидяще- го на престоле и от гнева Агнца, ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять? Повторялись про- рочества: "Люди будут искать смерти и не найдут ее; по- желают умереть и смерть убежит от них". Раздавался вопль: "блаженны мертвые!"-Это было кровавое избие- ние народов; виноград брошен в великое точило гнева Божия, и ягоды истоптаны, и потекла кровь из точила да- же до узд конских, на тысячу шестьсот стадий. "И люди проклинали Бога небесного от страданий своих; и не ра- скаялись в делах своих. И Ангел возопил: кто поклоняет- ся Зверю и образу его, тот будет пить вино ярости Божи- ей, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и бу- дет мучим в огне и сере, перед святыми Ангелами и Агн- цем. И дым мучений их будет восходить во веки веков, и не будет иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющий- ся Зверю и образу его". Юлиан умолк; в церкви была тишина; в испуганной тол- пе слышались только тяжелые вздохи, удары головой о пли- ты и звяканья цепей юродивого: "Господи! Господи! Дай мне слезы, дай мне умиление, дай мне память смертную!" Мальчик взглянул вверх, на огромный полукруг мозаи- ки между столбами свода: это был арианский образ Хри- ста - грозный, темный, исхудалый лик в золотом сиянии и диадеме, похожей на диадему византийских императоров, почти старческий, с длинным тонким носом и строго сжа- тыми губами; десницей благословлял он мир; в левой руке держал книгу; в книге было написано: "Мир вам. Я свет мира". Он сидел на великолепном престоле, и римский им- ператор - Юлиану казалось, что это Констанций,- цело- вал Ему ноги. А между тем, там, внизу, в полумраке, где теплилась одна лишь лампада, виднелся мраморный барельеф на гробнице первых времен христианства. Там были изваяны маленькие нежные Нереиды, пантеры, веселые тритоны; и рядом - Моисей, Иона с китом, Орфей, укрощающий звуками лиры хищных зверей, ветка оливы, голубь и ры- ба - простодушные символы детской веры; среди них - Пастырь Добрый, несущий Овцу на плечах, заблудшую и найденную Овцу - душу грешника.. Он был радостен и прост, этот босоногий юноша, с лицом безбородым, сми- ренным и кротким, как лица бедных поселян; у него была улыбка тихого веселия. Юлиану казалось, что никто уже не знает и не видит Доброго Пастыря; и с этим малень- ким изображением иных времен для него связан был ка- кой-то далекий, детский сон, который иногда хотел он вспомнить и не мог. Отрок с овцой на плечах смотрел на него, на него одного, с таинственным вопросом. И Юлиан шептал слово, слышанное от Мардония: "Галилеянин!" И В это мгновение, упав из окна, косые лучи солнца за- дрожали столбом в облаке ладана; и тихо колеблясь, как будто подняло оно вспыхнувший золотым сиянием грозный, темный лик Христа. Хор торжественно грянул: "Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со стра- хом и трепетом, и ничто же земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и Господь господствующих прихо- дит заклатися и датися в снедь серным. Предходят же Сему лицы Ангельский, со всяким началом и властию, многоочитии херувими и шестокрилатии серафими закрывающе и вопиюще песнь: Аллилуиа! Аллилуйи! Аллилуиа!" И песнь, как буря, проносилась над склоненными голо- вами молящихся. Образ босоногого юноши. Доброго Пастыря, уходил в неизмеримую даль, но все еще смотрел на Юлиана с вопросом. И сердце мальчика сжималось не от благогове- ния, а от ужаса перед этой тайной, которую во всю жизнь не суждено ему было разгадать. Из базилики вернулся он в Мацеллум, захватил с со- бой готовую, тщательно завернутую трирему, и никем не замеченный (Евтропий уехал на несколько дней) вы- скользнул из ворот крепости и побежал мимо церкви св. Маврикия к соседнему храму Афродиты. Роща богини соприкасалась с кладбищем христианской церкви. Вражда и споры, даже тяжбы между двумя храма- ми, никогда не прекращались. Христиане требовали разру- шения капища. Жрец Олимпиодор жаловался на церковных сторожей: по ночам они тайно вырубали вековые кипари- сы заповедной рощи и рыли могилы для христианских по- койников в земле Афродиты. Юлиан вступил в рощу. Теплый воздух охватил его. Полуденный зной выжал из серой волокнистой коры кипа- рисов капли смолы. Юлиану казалось, что в полумраке ве- ет дыхание Афродиты. Между деревьями белели изваяния. Здесь был Эрос, натягивающий лук; должн