с диском, силь- ным движением размахнулась и так высоко подбросилa медный круг, что он засверкал на восходящем солнце и, падая, звонко ударился о подножие дальней колонны, Юлиану казалось, что перед ним - древний Фидиес мрамор. - Лучший удар! - сказала двенадцатилетняя девочка в блестящей тунике, стоявшая у колонны. - Мирра, дай диск,- проговорила метательница.- Я могу выше, увидишь! Мероэ, отойди, а то я раню тебя, как Аполлон Гиацинта. Мероэ, старая рабыня-египтянка, судя по пестрой одеж- де и смуглому лицу, приготовляла в алебастровых амфо- рах благовония для купальни. Юлиан понял, что немой раб и колесница с белыми конями принадлежат этим лю- бительницам древних игр. Кончив метание диска, взяла она от бледной черно- окой Мирры изогнутый лук, колчан и вынула длинную оперенную стрелу. Девушка метила в черный круг, слу- живший целью на противоположном конце вфебэона. Те- тива зазвенела; стрела порхнула со свистом и ударилась в цель; потом -вторая, третья. -- Артемида-Охотница! - прошептал Оптатиан. Вдруг нежный розовый луч восходящего солнца, скользнув между колоннами, упал в лицо и на невысокую, почти отроческую грудь девушки. Отбросив стрелы и лук, ослепленная, закрыла она лицо руками. - Ласточки с криком проносились над палестрой и тону- ли в небе. Она открыла лицо, закинув руки над головой. Волосы ее на концах были бледно-золотые, как желтый мед на солнце, с более темным рыжеватым оттенком у корней; Губы полуоткрылись с улыбкой детской радости; солнце скользило по голому телу ниже и ниже. Она стояла, чистая, облеченная светом как самою стыдливой из одежд. - Мирра,-задумчиво и медленно проговорила де- вушка,- посмотри, какое небо! Хотелось бы броситься в него и потонуть в нем с криком, как ласточки. Помнишь, мы говорили, что нельзя быть людям счастливыми, пото- му что у них нет крыльев? Когда смотришь на птиц, за- видно... Надо быть легкой, совсем голой. Мирра,-вот, как я теперь,- и глубоко, глубоко в небе, и чувствовать, что это навсегда, что больше ничего не будет, не мо- jеT быть, кроме неба и солнца-вокруг легкого, голого тела!.. Вся выпрямившись, протягивая руки к небу, она вздох- нула, как вздыхают о том, что навеки утрачено. Солнце опускалось ниже и ниже; но достигло ее бедер уже пламеневшею ласкою. Тогда девушка вздрогнула, и ей сделалось стыдно, словно кто-то живой и страстный уви- дел ее наготу: она заслонила одной рукой грудь, другой - чресла вечным, стыдливым движением, как Афродита Книдская. - Мероэ, одежду, Мероэ!- вскрикнула она огляды- ваясь большими испуганными глазами. Юлиан не помнил, как вышел из палестры; сердце его горело. Лицо у поэта было торжественное и грустное, как у человека, только что вышедшего из храма. - Ты не сердишься?- спросил он Юлиана. - О, нет! За что? - Может быть, для христианина искушение?. - Искушения не было. - Да, да. Я так и думал. они вышли опять на пыльную, уже знойную дорогу и направились к Афинам. Оптатиан продолжал тихо, как будто про себя: - О, какие мы теперь- стыдливые и уродливые! Мы боимся угрюмой и жалкой наготы своей, прячем ее, пото- му что чувствуем себя нечистыми. А прежде! -Ведь все это когда-то было, Юлиан! Спартанские девушки выходили на палестру голые, гордые, перед всем народом. И никто не боялся искушения. Чистые смотрели на чистых. Они были, как дети, как боги.- И знать, что этого больше ни- когда не будет, не повторится на земле ата свобода и чи- стота, и радость жизни - никогда! Он опустил голову на грудь и тяжело вздохнул. Они вышли на улицу Треножников. Недалеко от Акрополя друзья расстались молча. Юлиан вошел в тень Пропилеи. Миновал Стоа Пой- килэ с картинами Парразия, изображавшими битвы Мара- фона и Саламина; потом мимо маленького храма Бескры- лой Победы, приблизился к Парфенону. Ему стоило только закрыть глаза, чтоб увидеть голое прекрасное тело Артемиды-Охотницы; а когда он открывал их, мрамор Парфенона под солнцем казался живым и золо- тистым, как тело богини. И перед всеми, презирая смерть, хотелось ему обнять руками этот мрамор, согретый солнцем, и целовать его, как живое тело. Недалеко от него стояли два молодых человека в тем- ных одеждах, с бледными, строгими лицами,- Григорий из Назианза и Василий из Цезареи. Эллины боялись их, как самых сильных врагов; христиане надеялись, что два друга будут великими учителями церкви. Они смотрели на Юлиана. - Что с ним сегодня? -сказал Григорий.-Разве это-монах? Какие движения! Как он закрывает глаза! Какая улыбка! Неужели ты веришь в его благочестие, Василий? - Я видел сам: он молился в церкви, плакал... - Лицемерие! - Зачем же он ходит к нам, ищет нашей Дружбы, тол- кует Писание?.. - Смеется или хочет соблазнить. Не верь ему! это Искуситель. Помни, брат мой. Римская империя питает в сем юноше великое зло. Это - Враг! Друзья пошли рядом, опустив глаза. Их не пленяли ни строгие девы-кариатиды Эрехтейона, ни смеющийся в ла- зури белый храм Никэ Аптеры, ни Пропилеи, ни Парфе- нон. Лица их были угрюмы. Они желали одного - разру- шить все зти капища демонов. Солнце бросало от монахов - Григория Назианзинина и Василия Цезарейского две длинные черные тени на бе- лый мрамор. "Я хочу ее видеть,-думал Юлиан,-я должен знать, кто она!" - Боги для того послали смертных в мир, чтобы они говорили красиво. - Чудесно! Чудесно сказано, Мамертин! Повтори, пока не забыл: я запишу,- просил модного афинского адвоката Мамертина друг и благоговейный поклонник его, учитель красноречия Лампридий. Он вынул двустворча- тые восковые дощечки из кармана и заостренную сталь- ную палочку, приготовляясь писать. - Я говорю,- начал опять Мамертин, с жеманной улыбкой оглядывая собеседников, возлежавших за ужи- ном,- я говорю: люди посланы богами. - Нет, нет, ты не так сказал, Мамертин,- перебил его Лампридий,- ты сказал гораздо лучше: боги послали смертных. - Ну да, я сказал: боги послали смертных в мир толь- ко для того, чтобы они красиво говорили. - Ты теперь прибавил "только", и вышло еще луч- ше: - "Только для того..." И Лампридий с благоговением записал слова адвоката, как изречение оракула. Это был дружеский ужин, который давал недалеко от Пирея, на вилле своей молодой и богатой воспитанницы Арсинои, римский сенатор Гортензий. Мамертин в тот самый день произнес знаменитую речь в защиту банкира Варнавы. Никто не сомневался, что жид Варнава -плут. Но, не говоря уже о красноречии адвока- та, он обладал таким голосом, что одна из бесчисленных влюбленных в него поклонниц уверяла: "Я никогда не слу- шаю слов Мамертина; мне не нужно знать, что и кому он говорит; я упиваюсь только звуком голоса; особенно, когда он замирает на конце слов,- что-то невероятное; не голос человека, а божественный нектар, вздохи эоловой арфы!" Хотя простые грубые люди называли ростовщика Вар- наву "кровопийцей, поедающим имения вдов и сирот", афинские судьи с восторгом оправдали мамертинова кли- ента. Адвокат получил от еврея пятьдесят тысяч сестер- ций и за маленьким праздником, который давался в честь его Гортензием, был в ударе. Но он имел привычку при- творяться больным, требуя, чтобы его непрестанно лелеяли. - Ах, я так устал сегодня, друзья мои,- проговорил он жалобным голосом.-Совсем болен. Где же Арсиноя? - Сейчас придет. Арсиноя только что получила из музея Александрийского новый физический прибор: она им очень занята. Но я велю позвать,- предложил Гор- тензий. - Нет, не надо,- проговорил адвокат небрежно.- Не надо. Но какой вздор! Молодая девушка - и физика! Что может быть общего? Еще Аристофан и Еврипид смея- лись над учеными женщинами. И поделом! Прихотница - твоя Арсиноя, Гортензий! Если бы она не была так хоро- ша, право, со своим ваянием и математикой, она каза- лась бы... Он не докончил и оглянулся на открытое окно. - Что же делать? -отвечал Гортензий.- Балован- ный ребенок. Сирота - ни отца, ни матери. Я ведь только опекун и не хочу стеснять ее ни в чем. - Да, да... Адвокат уже не слушал. - Друзья мои, чувствую... - Что такое? - проговорило несколько голосов оза- боченно. - Чувствую... мне кажется, сквозняк!.. - Хочешь, затворим ставни? - предложил хозяин. - Нет, не надо. Будет душно. Но я так утомил свое горло. Послезавтра у меня опять защита. Дайте нагруд- ник и коврик под ноги. Я боюсь, что охрипну от ночной свежести. Гефестион, молодой человек, тот самый, который жил с поэтом Оптатианом, ученик Лампридия и сам Лампри- дий бросились со всех ног, чтобы подать Мамертину нагрудник. Это был красиво вышитый кусок пушистой белой шер- сти, с которым адвокат никогда не разлучался, чтобы, при малейшей опасности простуды, обертывать им свое драго- ценное горло. Мамертин ухаживал за собою, как любовник за избало- ванной женщиной. Все к этому привыкли. Он любил себя так простодушно и нежно, что и других людей заставлял любить себя. - Нагрудник этот вышивала мне матрона Фабиола,-- сообщил он с улыбкой. - Жена сенатора? - спросил Гортензий. - Да. Я расскажу вам про нее анекдот. Однажды на- писал я небольшое письмецо - правда, довольно изящное, но, конечно, пустяк, пять строк по-гречески-другой даме, тоже моей поклоннице, которая прислала мне корзину с вишнями: благодарил шутливо, подражая слогу Плиния. Представьте же себе, друзья мои: Фабиоле так захотелось поскорее прочесть мое письмо и переписать в свое собрание знаменитых писем, что она отправила двух рабов на дорогу дорожить моего посланного. И вот нападают на него ночью в диком ущелье: он думает - разбойники, но ему не делают никакого зла, дают денег, отнимают письмо,- и Фа- биола прочла таки первая и даже выучила его наизусть! - Как же, знаю, знаю! О, это - замечательная жен- щина,- подхватил Лампридий.- Я видел сам, все твои письма лежат у нее в резной шкатулке из лимонного де- рева, как настоящие драгоценности. Она учит их наизусть и уверяет, что они лучше всяких стихов. Фабиола рассуж- дает справедливо: "Если Александр Великий хранил поэмы Гомера в кедровом ящике, почему же я не могу хранить писем Мамертина в лимонной шкатулке?" - Друзья мои, эта гусиная печенка под шафранным соусом - чудо совершенства! Советую попробовать. Кто ее готовил. Гортензий? - Старший повар, Дедал. - Слава Дедалу! Твой повар-истинный поэт. - Любезный Гаргилиан, можно ли назвать повара поэ- том? - усомнился учитель красноречия.- Не оскорбляешь ли ты этим божественных Муз, наших покровительниц? - Музы должны быть польщены, Лампридий. Я пола- гаю, что гастрономия такое же искусство, как всякое дру- foe. Пора оставить предрассудки! Гаргилиан, римский чиновник из канцелярии префекта, был тучный, упитанный человек, с тройным кадыком, тща- тельно выбритым и надушенным, с коротко остриженными седыми волосами, сквозь которые просвечивали багровые складки жира, с умным лицом. Он считался уже много лет необходимым участником всех изящных собраний в Афи- нах. Гаргилиан любил в жизни только две вещи: хороший стол и хороший стиль. Гастрономия и поэзия сливались для него в одно наслаждение. - Положим, я беру устрицу,- говорил он, поднося ко рту раковину своими жирными пальцами, покрытыми гро- мадными аметистами и рубинами. - Я беру устрицу и глотаю... Он проглотил, зажмурив глаза, и слегка причмокнул верхней губой; у губы этой было особенное, лакомое выра- жение: выдающаяся вперед, заостренная, изогнутая, каза- лась она чем-то вроде маленького хоботка; оценивая звуч- ный стих Анакреона или Мосха, шевелил он ею так же сладострастно, как за ужином, когда наслаждался соусом из соловьиных язычков. - Глотаю и сейчас же чувствую,- продолжал Гарги- лиан, не торопясь, глубокомысленно,- чувствую, устрица с берегов Британии, да, а отнюдь, друзья мои, не остий- ская и не тарентская. Хотите, я закрою глаза и сразу от- личу, из какого именно моря устрица или рыба? - При чем же тут поэзия? - несколько нетерпеливо перебил его Мамертин, которому не нравилось, когда в его присутствии слушали другого. - Представьте же себе, друзья мои,- продолжал гаст- роном невозмутимо,- что я давно уже не был на берегу океана и люблю его, и скучаю по нем. Могу вас уверить, у хорошей устрицы есть такой соленый, свежий запах моря, что достаточно проглотить ее, чтобы вообразить себя на бе- регу океана; закрываю глаза и вижу волны, вижу скалы, чувствую веяние моря "туманного", по выражению Гоме- ра. Нет, вы только скажите мне по совести, ну, какой стих из "Одиссеи" пробудит во мне с такою ясностью воспомина- ние о море, как запах свежей устрицы? Или, положим, раз- резаю персик, пробую благовонный сок. Отчего, скажите мне, запах фиалки и розы лучше вкуса персика? Поэты описывают формы, цвета, звуки. Почему вкус не может быть так же прекрасен, как цвет, звук или форма? Пред- рассудок, друзья мои, предрассудок! Вкус-величайший и еще не понятый дар богов. Соединение вкусов образует высо- кую и утонченную гармонию, как соединение звуков. Я ут- верждаю, что есть десятая Муза - Муза Гастрономии. - Ну, персики, устрицы, куда ни шло,- возразил учи- тель красноречия.- Но какая может быть красота в гуси- ной печенке под шафранным соусом? - А для тебя ведь есть красота, Лампридий, не толь- ко в идиллиях Феокрита, но и в комедиях Плавта, в са- мых грубых площадных шутках его рабов? - Есть, пожалуй. - Видишь, друг мой; ну, а для меня есть красота и в гусиной печенке: воистину, готов я венчать за нее повара Дедала лавровым венком так же, как Пиндара за олим- пийскую оду! В дверях появились два новых гостя: то был Юлиан и стихотворец Публий. Гортензий уступил Юлиану почет- ное место. Голодные глаза Публия загорелись при виде множества лакомых блюд. Поэт был в новой хламиде, кото- рая приходилась ему впору. Должно быть, откупщица умерла и он получил деньги за эпитафию. Беседа продолжалась. Теперь учитель красноречия, Лампридий, рассказывал, как из любопытства зашел он однажды в Риме послушать христианского проповедника, говорившего "против языче- ских грамматиков". Грамматики,- уверял христианин,- по- читают людей не за добродетель, а за хороший слог. Они думают, что менее преступно убить человека, чем произ- нести слово homo с неверным придыханием. Лампридий воз- мущался этими насмешками: он утверждал, что христиан- ские проповедники так ненавидят хороший слог риторов, потому что знают, что у них самих слог варварский; они губят древнее красноречие,- смешивают невежество с доб- родетелью; для них подозрителен всякий, кто умеет го- ворить. По мнению Лампридия, в тот день, когда погибнет красноречие,- погибнет Эллада и Рим, люди превратятся в бессловесных животных. И христианские проповедники сделают все, чтобы довести людей до такого бедствия. - Кто знает? - заметил Мамертин в раздумьи.- Мо- жет быть, хороший слог важнее добродетели. Добродетель- ными бывают и рабы, и варвары. Гефестион объяснял соседу своему, Юнию Маврику, что именно значит совет Цицерона: causam mendaciunculis sperger. - Mendaciunculis значит "маленькие лжи". Цицерон дозволяет и даже советует усеивать речь выдумками, medaciunculis. Он допускает ложь, если она украшает слог. Тогда начался спор о том, как следует оратору начи- нать свою речь, с анапеста или с дактиля. Юлиану было скучно. Все обратились к нему, спрашивая его мнения относи- тельно дактилей и анапестов. Он откровенно признался, что об этом никогда не ду- мал и полагает, что оратору следует более заботиться о со- держании речи, чем о таких мелочах. Мамертин, Лампридий, Гефестион вознегодовали: по их мнению, содержание речи безразлично; оратору должно быть все равно, говорить за или против; не только смысл имеет мало значения, но даже сочетание слов - второсте- пенное дело, главное - звуки, музыка речи, новые сладко- гласные сочетания букв; надо, чтобы и варвар, который ни слова не понимает по-гречески, чувствовал прелесть речи. - Вот два стиха Проперция,-сказал Гаргилиан,-вы Увидите, что значат звуки в поэзии и как ничтожен смысл. Слушайте: Et Veneris dominae volucres, mea turba, columbae Tinguunt gorgoneo punica rostra lacu. венеры владычицы голуби, милая стая, Мочат в Горгонском ключе тут же свой пурпурный клюв. Пропорций. Элегии, 3-я элегия. Перевод с лат. А. А. Фета. Какое очарование! Какое пение! Что мне за дело до смыс- ла? Вся красота - в звуках, в подборе гласных и соглас- ных. За эти звуки я отдал бы добродетель Ювенала, муд- рость Лукреция. Нет, вы только обратите внимание, какая сладость, какое журчание: Et Veneris dominae volucres, mea turba, columbae! И он причмокнул верхней губой от удовольствия. Все повторяли два стиха Пропервдя, не могли насы- титься их прелестью. Глаза у них загорелись. Они друг друга возбуждали к словесной оргии. - Вы только послушайте,-шептал Мамертин своим мягким, замирающим голосом, похожим на Эолову арфу: Tinguunt Gorgoneo. - Tinguunt Gorgoneo!-повторял чиновник префек- та.-Клянусь Палладой, самому небу приятно: точно гло- таешь струю густого, теплого вина, смешанного с аттиче- ским медом: Tinguunt Gorgoneo - - Заметьте, сколько подряд букв g,- это воркование горлицы. И дальше: punica rostra lacu - - Удивительно, неподражаемо! - шептал Лампридий, закрывая глаза от наслаждения. Юлиану было совестно и вместе с тем забавно смотреть на это сладострастное опьянение звуками. - Надо, чтобы слова были слегка бессмысленны,-за- ключил Лампридий с важностью,-чтобы они текли, жур- чали, пели, не задевая ни слуха, ни сердца,- тогда только возможно полное наслаждение звуками. В дверях, на которые все время смотрел Юлиан, словно ожидая кого-то,- неслышно, никем не замеченный, появил- ся, как тень, белый и стройный человеческий облик. Ставни были широко открыты; в комнату падал чистый лунный свет и смешивался с красным отблеском светильни- ков на мозаике пола, блестевшего, как зеркало, на стенах с живописью, изображавшей сонного Эндимиона под ла- ской ЛунЫ. Белое видение не двигалось, как изваяние; Древнеафинн- ский пеплум из мягкой серебристой шерсти падал длин- ными прямыми складками, удержанный под грудью тонким поясом; лунный свет озарял пеплум; лицо оставалось в по- лумраке. Вошедшая смотрела на Юлиана; Юлиан смотрел на нее. Они улыбались друг другу, зная, что эта улыбка не замечена никем. Она положила палец на губы и при- слушивалась к тому, что говорили за столом. Вдруг Мамертин, который оживленно рассуждал с Лам- придием о грамматических отличиях первого и второго аориста, воскликнул: - Арсиноя! Наконец-то! Ты решилась для нас поки- нуть физический прибор и статуи? Она вошла и с простою улыбкой приветствовала всех. Это была та самая метательница диска, которую, месяц назад, Юлиан видел в покинутой палестре. Стихотворец Публий Оптатиан, знавший все и всех в Афинах, познако- мился с Гортензием и Арсиноей и ввел Юлиана в их дом. Отец Арсинои, старый римский сенатор Гельвидий Приск умер в последние годы царствования Константина Великого. Двух дочерей от одной германской пленницы, Арсиною и Мирру, Гельвидий, умирая, оставил на попече- ние старому другу Квинту Гортензию, уважаемому им за любовь к древнему Риму и ненависть к христианству. Дальний родственник Арсинои, обладатель огромных за- водов пурпура в Сидоне, завещал ей несметные богатства. Ее окружала толпа поклонников. По тому, как она оде- валась, причесывалась, держала себя с безукоризненной простотой, можно было принять ее за настоящую гречанку, каких оставалось уже немного. Но в неправильных чертах ее лица видна была новая северная кровь. Одно время Арсиноя увлекалась науками, работала в Александрийском музее у знаменитых ученых; ее пленя- ла физика Эпикура, Демокрита, Лукреция; ей нравилось это учение, освобождавшее душу "от страха богов". Потом с такой же почти болезненной и торопливой страстностью отдалась она ваянию. В Афины приехала, чтобы изучать лучшие древние образцы Фидия, Скопаса и Праксителя. -А вы все о грамматике? - с усмешкой обратилась дочь Гельвидия Приска к собеседникам, входя в залу.- Не стесняйтесь, продолжайте. Я не буду спорить - хочу есть. Целый день работала. Мальчик, налей вина! - Друзья мои,- продолжала Арсиноя,- вы несчаст- ные люди со всеми вашими цитатами Демосфена, правила- ми Квинтиллиана. Берегитесь: красноречие погубит вас. Хотелось бы мне увидеть, наконец, человека, которому де- ла нет до Гомера и Цицерона, который говорит, не думая о придыханиях и аористах. Юлиан, пойдем после ужина к морю: я сегодня не могу слушать споров о дактилях и анапестах... - Ты угадала мою мысль, Арсиноя,-пробормотал Гаргилиан, злоупотребивший гусиной печенкой под шаф- ранным соусом: почти всегда к самому концу ужина вме- сте с тяжестью в желудке чувствовал он возмущение про- тив словесности. - Literrarum intemporantia laboramus, как выразился учитель Нерона, хитрый Сенека. Да,"да, вот наше горе! Мы страдаем от словесной невоздержанности. Мы сами се- бя отравляем... И впадая в задумчивость, он вынул зубочистку масти- кового дерева. На жирном умном лице его выражались от- вращение и скука. Юлиан и Арсиноя спустились по кипарисовой аллее к морю. Серебряный лунный путь уходил до края неба. Слышался прибой о меловые глыбы прибрежья. Здесь бы- ла полукруглая скамья. Над нею Артемида-Охотница, в короткой тунике, с полумесяцем в кудрях, с луком и кол- чаном, с двумя остромордыми псами, казалась живой в лунном сиянии. Они сели. Она указала ему на холм Акрополя, с едва белевшими столбами Парфенона, и возобновила разговор, который уже не раз бывал у них прежде: - Посмотри, как хорошо! И ты хотел бы все это разрушить, Юлиан? Не отвечая, он потупил взор. - Я много думала о том, что ты мне говорил в прош- лый раз,- о нашем смирении,- продолжала Арсиноя ти- хо, как будто про себя.- Был ли Александр, сын Филип- пов, смиренным? А разве в нем нет добродетели? Юлиан молчал. - А Брут, Брут, убийца Юлия Цезаря? Если бы Брут подставлял левую щеку, когда его ударяли по правой,- думаешь ли ты, он был бы прекраснее? Или считаете вы Брута злодеем, галилеяне?-Отчего мне кажется порою, что ты лицемеришь, Юлиан, что эта темная одежда не пристала тебе?.. Она вдруг обернула к нему свое лицо, озаренное луною, и посмотрела ему прямо в глаза пристальным взором. - Чего ты хочешь, Арсиноя?-произнес он, бледнея. - Хочу, чтобы ты был моим врагом! - воскликнула девушка страстно.-Ты не можешь так пройти, не сказав, кто ты. Знаешь, я иногда думаю: уж пусть бы лучше Афи- ны и Рим лежали в развалинах; лучше сжечь труп, чем ос- тавить непогребенным. А все эти друзья наши, граммати- ки, риторы, стихотворцы, сочинители панегириков импера- торам - тлеющий труп Эллады и Рима. Страшно с ними, как с мертвыми. О да, вы можете торжествовать, галилея- не! Скоро на земле ничего не останется, кроме мертвых ко- стей и развалин. И ты, Юлиан... Нет, нет! Не может быть. Я не верю, что ты с ними-против меня, против Эллады!.. Юлиан стоял перед нею, бледный и безмолвный. Он хотел уйти. Она схватила его за руку: - Скажи, скажи, что ты мне враг! - проговорила она с вызовом и отчаянием в голосе. - Арсиноя! Зачем?.. - Говори все! Я хочу знать. Разве ты не чувствуешь, как мы близки? Или ты боишься?.. - Через два дня я уезжаю из Афин,- прошептал Юлиан.- Прости... - Из Афин? Зачем? Куда? - Письмо от Констанция. Император вызывает меня ко двору, может быть, на смерть. Мне кажется, я вижу те- бя в последний раз. - Юлиан, ты не веришь в Него? - воскликнула Ар- синоя, стараясь уловить взор монаха. - Тише, тише! Что ты?.. Он встал со скамьи, отошел, ступая чуть слышно, огля- нулся во все стороны, на дорожку, залитую лунным све- том, на черные тени кустов, даже на море, как будто везде могли скрываться доносчики. Потом вернулся и присел, все еще не успокоенный. Опираясь рукой на мрамор, наклонил- ся к самому уху ее, так что она почувствовала его горячее дыхание, и зашептал быстрым шепотом, как в бреду: - Да, да, еще бы я верил в Него!.. Слушай, девушка, я говорю теперь то, чего и сам не смел сказать себе никог- да. Я ненавижу Галилеянина! Но я лгал с тех пор, как пом- ню себя. Ложь проникла в душу мою, прилипла к ней, как эта черная одежда к телу моему: помнишь,- отравленная одежда кентавра Нисса. Геракл срывал ее с кусками кожи И тела, но не сорвал и задохся. Так и я задохнусь во лжи галилейской!.. Он выговаривал каждое слово с усилием. Арсиноя взглянула на него: лицо, искаженное страданием и ненави- стью, показалось ей чуждым, почти страшным. - Успокойся, друг,- молвила она.- Скажи мне все: я пойму тебя, как никто из людей. - Хочу сказать и не умею,- усмехнулся он злобно.- Слишком долго молчал. Видишь ли, Арсиноя, кто раз по- пался им в лапы-кончено! - так изуродуют смиренно- мудрые, так приучат лгать и пресмыкаться, что уже не выпрямиться, не поднять ему головы никогда!.. Кровь бросилась в лицо его; на лбу выступили жилы; и, стиснув зубы в бессильной ярости, он прошептал: - Подлость, подлость, воистину галилейская под- лость - ненавидеть врага своего, как я ненавижу Констан- ция,- и прощать, пресмыкаться у ног его по змеиному, по смиренному христианскому обычаю, выпрашивая милости: "еще годок, только один годок жизни худоумному рабу твоему, монаху Юлиану; потом-как тебе и скопцам, тво- им советникам, угодно будет, боголюбивейший1" О, под- лость!.. - Нет, Юлиан,- воскликнула Арсиноя,- если так,- ты победишь!-Ложь-сила твоя. Помнишь, в басне Эзопа, осел в львиной шкуре? Здесь, наоборот, лев в шку- ре осла, герой в одежде монаха!.. Она засмеялась: - И как они испугаются, глупые, когда ты вдруг по- кажешь им свои львиные когти. Вот будет смех и ужас!.. Скажи, ты хочешь власти, Юлиан? - Власти,- он всплеснул руками, упиваясь звуком этого слова, полной грудью вдыхая воздух: - Власти! О, если бы один год, несколько месяцев, не- сколько дней власти,- научил бы я смиренных, ползучих и ядовитых тварей, именующих себя христианами, что зна- чит мудрое слово их собственного Учителя: кесарево-ке- сарю. Да, клянусь богом Солнца, воздали бы они у меня кесарево кесарю! Он поднял голову; глаза сверкнули злобою; лицо оза- рилось, точно помолодело. Арсиноя смотрела на него с улыбкой. Но скоро голова Юлиана снова поникла. Пугливо ози- раясь, опустился он на скамью; невольным движением сло- жил руки крестообразно на груди, по обычаю монахов, и прошептал: - Зачем обманывать себя? Никогда этого не будет. Я погибну. Злоба задушит меня. Слушай: каждую ночь, после дня, проведенного на коленях в церкви, над гробами галилейских мертвецов, я возвращаюсь домой, разбитый, усталый, бросаюсь на постель, лицом в изголовье и рыдаю, рыдаю и грызу его, чтобы не кричать от боли и ярости. О, ты не знаешь еще, Арсиноя, ужаса и смрада галилей- ского, в которых, вот уже двадцать лет, как я умираю и все не могу умереть, потому что, видишь ли, мы, христи- ане, живучи как змеи: рассекут надвое-срастаемся! Пре- жде я искал утешения в добродетели теургов и мудрецов. Тщетно! Не добродетелен я и не мудр. Я - зол и хотел бы быть еще злее, быть сильным и страшным, как дьявол, единственный брат мой! -Но зачем, зачем я не могу за- быть, что есть иное, что есть красота, зачем я увидел тебя!.. Внезапным движением, закинув прекрасные голые руки свои, Арсиноя обвила его шею, привлекла к себе так силь- но, так близко, что он почувствовал сквозь одежды невин- ную свежесть тела ее, и прошептала: - А что, если я пришла к тебе, юноша, как вещая си- вилла, чтобы напророчить славу? Ты один живой среди мертвых. Ты силен. Какое мне дело, что у тебя не белые, лебединые, а страшные, черные крылья,-кривые, злые когти, как у хищных птиц? Я люблю всех отверженных, слышишь, Юлиан, я люблю одиноких и гордых орлов боль- ше, чем белых лебедей. Только будь еще сильнее, еще злей! Смей быть злым до конца. Лги, не стыдись: лучше лгать, чем смириться. Не бойся ненависти: это буйная сила кры- льев твоих. Хочешь, заключим союз: ты дашь мне силу, я дам тебе красоту? Хочешь, Юлиан?.. Сквозь легкие складки древнего пеплума, теперь снова, как некогда в палестре, видел он стройные очертания голо- го тела Артемиды-Охотницы, и ему казалось, что все оно просвечивает, нежное и золотистое, сквозь тщедушную ткань. Голова его закружилась. В лунном сумраке, окутавшем их, он заметил, что к его губам приближаются дерзкие, смеющиеся губы. В последний раз подумал: - Надо уйти. Она не любит меня и никогда не полю- бит, хочет только власти. Это обман... - Но тотчас же прибавил с бессильной улыбкой: - Пусть, пусть обман! И холод слишком чистого, неутоляющего поцелуя про- ник до глубины его сердца, как холод смерти. Ему казалось, что сама девственная Артемида, в про- зрачном сумраке месяца, спустилась и лобзает его обманчи- вым лобзанием, подобным холодному свету луны. На следующее утро оба друга - Василий из Назианаа, Григорий из Цезареи - встретили Юлиана в одной афин- ской базилике. Он стоял на коленях перед иконой и молился. Друзья смотрели с удивлением: никогда еще не видели они в чер- тах его такого смирения, такой ясности. - Брат,- шепнул Василий на ухо другу,- мы согре- шили: осудили в сердце своем праведного. Григорий покачал головой. - Да простит мне Господь, если я ошибся,- произнес он медленно, не спуская пытливого взора с Юлиана,- вспомни только, брат Василий, сколь часто в образе свет- лейших ангелов являлся людям сам сатана, отец лжи. На подставки лампады, имевшей форму дельфина, по- ложены были щипцы для подвивания волос. Пламя каза- лось бледным, потому что утренние лучи, ударявшие прямо в занавески, наполняли уборную густым, багрово-фиолето- вым отблеском. Шелк занавесок был окрашен самым доро- гим из всех родов пурпура - гиацинтовым, тирским, три- жды крашенным. - Ипостаси? Что такое божественные Ипостаси Трои- цы,- этого постигнуть не может никто из человеков. Я се- годня всю ночь не спал и думал, ибо имею к тому преве- ликую страсть. Но ничего не придумал, только голова за- болела. Отрок, дай сюда утиральник и мыло. Это говорил человек важного вида, с митрой на голове, похожий на верховного жреца или азиатского владыку,- старший брадобрей священной особы императора Констан- ция. Бритва в искусных руках его летала с волшебною легко- стью. Цирюльник как будто совершал таинственный обряд. По обеим сторонам, кроме Евсевия, сановника августей- шей опочивальни, самого могущественного человека в импе- рии, кроме бесчисленных постельников - кубикулариев, с различными сосудами, притираниями, полотенцами и умывальниками, стояли два отрока-веероносца; во все время таинства брадобрития обвевали они императора ши- рокими тонкими опахалами в виде серебряных шестикры- лых серафимов, сделанных наподобие тех рипид, коими дьяконы отгоняют мух от Св. Даров во время литургии. Цирюльник только что окончил правую щеку императо- ра и принимался за левую, намылив ее тщательно мылом с аравийскими духами, называвшимися Афродитиной пе- ной. Он шептал, наклоняясь к самому уху Констанция, так, чтобы никто не мог слышать: - О, боголюбивейший государь, твой всеобъемлющий ум один только может решить, что такое три Ипостаси - Отца, Сына и Духа Святого. Не слушай епископов. Не кaK им, а как тебе угодно! Афанасия, патриарха алексан- дрийского, должно казнить, как строптивого и богохульно- го мятежника. Сам Бог и создатель наш откроет твоей свя- тыне, во что и как именно должно веровать рабам твоим. По моему мнению, Арий верно утверждает, что было вре- мя, когда Сына не было. Также и об Единосущии... Но тут Констанций заглянул в огромное зеркало из от- полированного серебра и, ощупав рукою только что выбри- тую шелковистую поверхность правой щеки, перебил ци- рюльника. - Как будто бы не совсем гладко? А? Можно бы еще раз пройтись? Что ты там говорил об Единосущии? Цирюльник, получивший талант золота от придворных епископов Урзакия и Валента за то, чтобы подготовить ке- саря к новому исповеданию веры, быстро и вкрадчиво зашеп- тал на ухо Констанция, водя бритвой, как будто лаская. В эту минуту к императору подошел нотарий Павел, по прозванию Катена, то есть Цепь: называли его Цепью за то, что страшные доносы, как неразрывные звенья, опуты- вали избранную жертву. Лицо у Павла было женоподоб- ное, безбородое, нежное; судя по наружности, можно было предположить в нем ангельскую кротость; глаза тусклые, черные, с поволокой; поступь неслышная, с кошачьей пре- лестью в мягких движениях. На верхнем плаще через пле- чо нотария была перекинута широкая темн" синяя лента, или перевязь,-особый знак императорской милости. Павел Катена мягким, властным движением отстранил брадобрея и, наклонившись к уху Констанция, шепнул: - Письмо Юлиана. Перехватил сегодня ночью. Угодно распечатать? Констанций с жадностью вырвал письмо из рук Павла, открыл и стал читать. Но разочаровался. - Пустяки,-проговорил он,-упражнение в красноре- чии. Посылает в подарок сто винных ягод ученому софисту, пишет похвалу винным ягодам и числу сто. - Это хитрость,- заметил Катена. - Неужели,- спросил Констанций,- неужели ника- ких доказательств? - Никаких. - Или он очень искусен, или же... - Что хотела сказать твоя вечность? - Или невинен. - Как тебе будет угодно,- прошептал Павел. - Как мне угодно? Я хочу быть справедливым, только справедливым, разве ты не знаешь?.. Мне нужны доказа- тельства. - Подожди, будут. Появился другой доносчик, молодой перс, по имени Меркурий, по должности придворный стольник, почти мальчик, желтолицый, черноглазый. Его боялись не менее, чем Павла Катены, и шутя называли "словником сонных видений": если пророческий сон мог иметь дурное значе- ние для священной особы кесаря, Меркурий, подслушав его, спешил донести. Уже многие поплатились за то, что имели неосторожность видеть во сне, чего не следовало ви- деть. Придворные стали уверять, что они страдают неизле- чимой бессонницей, и завидовали жителям сказочной Атлан- тиды, которые спят, по уверению Платона, не видя снов. Перс, отстранив двух эфиопских скопцов, завязывав- ших шнурки на вышитых золотыми орлами башмаках им- ператора из ярко-зеленой кожи - цвет, присвоенный толь- ко августейшей обуви,- обнимал ноги повелителя, целовал их и смотрел в глаза, как собака, ласкаясь и виляя хво- стом, смотрит в глаза господину. - Да простит мне твоя вечность! - шептал маленький Меркурий с детской и простодушной преданностью.- Я не мог утерпеть, скорее прибежал к тебе; Гауденций видел нехороший сон. Ты представился ему в разорванной одежде, в венке из пустых колосьев, обращенных долу. - Что это значит? - Пустые колосья предвещают голод, а разорванный пурпур... я не смею... - Болезнь? - Может быть, хуже. Жена Гауденция призналась мне, что он совещался с гадателями: Бог знает, что они сказали ему... - Хорошо, потом поговорим. Приходи вечером. - Нет, сейчас! Дозволь пытку, легкую, без огня. Еще дело о скатертях... - О каких скатертях? - Разве забыл? На одном пиру в Аквитании стол на- крыт был двумя скатертями, окаймленными пурпуром так широко, что они образовали как бы царскую хламиду. - Шире двух пальцев? Я по закону допустил каймы в два пальца! - О, гораздо шире! Настоящая, говорю, император- ская хламида. Подумай, на скатерти такое святотатственное украшение!.. Меркурий не успевал высказать всех накопившихся до- носов: - В Дафне родился урод,-бормотал он, спеша и за- пинаясь.- Четыре уха, четыре глаза, два клыка, весь в шерсти; прорицатели говорят, дурной знак - к разделе- нию священной империи. - Посмотрим. Напиши все, по порядку, и представь. Император кончал утренний наряд. Он глянул еще раз в зеркало и тонкой кисточкой захватил немного румян из серебряного ковчежца филигранной работы, подобия маленькой раки для мощей, с крестиком на крышке: Кон- станций был набожен; бесчисленные финифтяные крестики и начальные буквы имени Христова виднелись во всех углах, на всех безделушках; особый род драгоценнейших румян, называвшихся "пурпуриссима", приготовляли из розовой пены, которую снимали с кипящего в котлах сока пурпурных раковин; кисточкой с этими румянами Констан- ций искусно провел по своим смуглым и сухим щекам. Из комнаты, называемой "порфирия", где, в особом пятиба- шенном шкафу, "пентапиргионе", хранились царские одеж- ды, евнухи вынесли императорскую далматику, жесткую, почти не гнущуюся, тяжелую от драгоценных камней и зо- лота, с вытканными по аметистовому пурпуру крылатыми львами и змеями. В тот день в главной зале медиоланского дворца дол- жен был происходить церковный собор. Туда направился император по сквозному мраморному ходу. Дворцовые стражи - палатины стояли в два ряда, не- мые, как изваяния, с поднятыми копьями в четырнадцать локтей длины. Предносимая Сановником Августейших Щедрот - Comes Sacrarum Largitionum - золототканая Константинова хоругвь - Лабарум, с монограммой Христа, блистала и шелестела. Стражи - безмолвники, silentiarii, бежали впереди и мановением рук призывали всех к благо- говейной тишине. В галерее император встретился со своей супругой Ев- севией Аврелией. Это была женщина уже не молодая, с бледным и усталым лицом, с тонкими и благородными чертами; иногда злая насмешка вспыхивала в ее проница- тельных глазах. Императрица, сложив руки на омофоре, усыпанном рубинами и сапфирами, ограненными наподобие сердец, склонила голову и произнесла обычное утреннее привет- ствие: - Я пришла насладиться твоим лицезрением, боголю- безнейший супруг мой. Как изволила почивать твоя свя- тость? Потом, по ее знаку, поддерживавшие ее под руки две придворные матроны, Ефросиния и Феофания, немного отошли, и она тихо сказала супругу: - Сегодня должен представиться тебе Юлиан. Будь с ним милостив. Не верь доносчикам. Это несчастный и не- винный отрок. Господь тебя наградит, если ты помилуешь его, государь! - Ты просишь за него? Жена и муж обменялись быстрыми взглядами. - Я знаю,- молвила она,- ты веришь мне всегда: по- верь и на этот раз. Юлиан-твой верный раб. Не откажи, будь с ним ласков... И она подарила мужа одной из тех улыбок, которые все еще сохраняли власть над сердцем его. В портике, отделенном от главной залы ковровой заве- сой, за которой император любил подслушивать то, что происходило на соборе, подошел к нему монах с крестооб- разным гуменцом на голове, в тунике с куколем, из грубой темной ткани. То был Юлиан. Он склонил колени перед Констанцием, сотворил зем- ное метание и, поцеловав край императорской далматики, сказал: - Приветствую благодетеля моего, победоносного, ве- ликого, вечного кесаря августа Констанция. Да помилует меня твоя святость! - Мы рады тебя видеть, сын наш. Двоюродный брат Юлиана милостиво приблизил свою руку к самым губам его. Юлиан прикоснулся к этой ру- ке, на которой была кровь его отца, брата - всех родных. Монах встал, бледный, с горящими глазами, устремлены ными на врага. Он сжимал рукоять кинжала, скрытого под складками одежды. Маленькие свинцово-серые глазки Констанция свети- лись тщеславием, и только изредка хитрая осторожность вспыхивала в них. Он был невысокого роста, головой ниже Юлиана, широкоплеч, по-видимому, силен и крепок, но с ногами уродливо выгнутыми, как у старых наездников; смуглая кожа на гладких висках и скулах неприятно лосни- лась; тонкие губы были строго сжаты, как у людей, любя- щих, больше всего в жизни, порядок и точность: такое вЫ- ражение бывает у старых школьных учителей. Юлиану все это казалось ненавистным. Он чувствовал, как слепое животное бешенство овладевает им; не в силах произнести слова, потупил глаза и тяжело дышал. Констанций усмехнулся, подумав, что юноша не вынес царственного взора его - смущен неземным величием рим- ского кесаря. Он произнес напыщенно и милостиво: - Не бойся, отрок! Иди с миром. Наше добротолю- бие не причинит тебе зла и впредь не покинет твоего си- ротства благодеяниями. Юлиан вошел в залу церковного собора, а император стал около самого ковра, приложил к нему ухо и с хитрой усмешкой начал прислушиваться. Он узнал голос главного начальника государственной почты, Гауденция, того самого, который видел дурной сон: - Собор за собором! - жаловался Гауденций какому- то вельможе.-То в Сирмии, то в Сардике, то в Антио- хии, то в Константинополе. Спорят и не могут согласиться об Единосущии. Но надо же и почтовых лошадей пожа- леть! Епископы скачут, сломя голову, с казенными подо- рожными. То вперед, то назад, то с Востока, то с Запада. А за ними целые тучи пресвитеров, дьяконов, церковных служителей, писцов. Разорение! На десять почтовых кляч едва ли и одна найдется, не заморенная епископами. Еще пять соборов,- и все мои лошади поколеют, а от государ- ственных подвод колеса отвалятся. Право! И заметь, что епископы все-таки не придут к соглашению об Ипостасях и Единосущии! - Зачем же, славнейший Гауденций, не составишь ты об этом донесения кесарю? - Боюсь, не поверят и обвинят в безбожии, в неуваже- нии к нуждам церкви. В огромной круглой зале, с круглым сводом и столбами из зеленовато-жилистого фригийского мрамора, было душ- но. Косые лучи падали в окна, находившиеся под сводом. Шум голосов напоминал жужжание пчелиного улья. На возвышении приготовлен был трон императора - sella aurea со львиными лапами из слоновой кости, которые перекрещивались, как на складных курульных креслах древ- неримских консулов. Около трона пресвитер Пафнутий, с простодушным ли- цом, разгоревшимся от спора, утверждал: - Я, Пафнутий, как приял от отцов, так и содержу в мыслях! По символу, иже во святых отца нашего Афа- насия, патриарха Александрийского, должно воздавать по- клонение Единице в Троице и Троице в Единице. Отец- Бог, Сын - Бог, Дух Святой -Бог, впрочем, не три Бога, но един. И точно сокрушая невидимого врага, со всего размаха ударил он огромным кулаком правой руки в левую ладонь и обвел всех торжествующим взглядом: - Как приял, так и содержу в мыслях! - А? Что? Что он такое говорят? -спрашивал Озий, столетний старец, современник великого Никейского собо- ра.-Где мой рожок? Беспомощное недоумение выражалось на лице его. Он был глух, почти слеп, с длинной, седой бородой. Дьякон приставил слуховой рожок к уху старика. За стихарь Пафнутия с умоляющим видом цеплялся бледный и худенький монах-постник: - Отче Пафнутий! -старался он перекричать его.- Что же это такое? -Из-за одного, все из-за одного слова: подобносущный, или единосущный! И, хватаясь за одежду Пафнутия, монах рассказал ему об ужасах, которые видел в Александрии и Константинополе. Ариане тем, кто не хочет принимать св. Тайн в ерети- ческих церквах, открывают рот деревянными снарядами, состоящими из двух соединенных палок, наподобие рога- тины, и насильно вкладывают Причастие; детей пытают; женам раздавливают в тисках или выжигают раскаленным железом сосцы; в церкви св. Апостолов произошла такая драка между арианами и православными, что кровь напол- нила дождевую цистерну и со ступеней паперти лилась на площадь; в Александрии правитель Себастиан избил колю- чими пальмовыми ветвями православных девственниц, так что многие умерли, и непогребенные, обесчещенные тела лежали перед городскими воротами.-И все это даже не из-за одного слова, а из-за одной буквы, из-за одной йоты. отличающей греческое слово единосущный - oiAOOUO, iли от подобносущный-o^OlOKCHOg. - Отче Пафнутий,- твердил кроткий бледный мо- нах,- из-за одной йоты! И главное, в Священном-то Писа- нии нет даже слова узия-сущность! Из-за чего же мы спорим и терзаем друг друга? Подумай, отче, как ужасно такое наше злонравие!.. - Так что же? - перебил его Пафнутий нетерпели- во.- Неужели примириться с окаянными богохульниками, псами, изблевавшими из еретического сердца, что было время, когда Сына не было? - Един Пастырь, едино стадо,- робко защищался мо- нах.-Уступим... Но Пафнутий не слушал его. Он кричал так, что жилы напрягались на шее и висках его, покрытых каплями пота. - Да умолкнут богоненавистники! Да не будет, да не будет сего! Арианскую гнусную ересь анафематствую! Как приял от отцов, так и содержу в мыслях! Столетний Озий одобрительно и беспомощно кивал се- дой головой. - Что ты как будто притих, авва Дорофей? Мало се- годня споришь. Или прискучило? - спрашивал желчно- го, юркого старичка высокий, бледный и красивый, с волни- стыми, необыкновенно длинными, черными, как смоль, во- лосами, пресвитер Фива. - Охрип, брат Фива. И хочу говорить, да голоса нет. Натрудил себе горло намедни, как низлагали проклятых акакиян: второй день хриплю. - Ты бы, отче, сырым яйцом горло пополоскал: весь- ма облегчает. В другом конце залы спорил Аэтий, дьякон Антиохий- ский, самый крайний из учеников Ария; его называли без- божным,- афеем, за кощунственное учение о Св. Троице. Лицо у него было веселое и насмешливое. Жизнь Аэтия отличалась разнообразием: он был поочередно рабом, мед- ником, поденщиком, ритором, лекарем, учеником алексан- дрийских философов и, наконец, дьяконом. - Бог Отец по сущности чужд Богу Сыну - пропове- довал Аэтий, наслаждаясь ужасом слушателей.-Есть Троица. Но Ипостаси различествуют в славе. Бог неизре- чен для Сына, потому что несказанно то, что Он есть сам в Себе. Даже Сын не знает сущности Своей, ибо имеюще- му начало невозможно представить или объять умом Без- начального. - Не богохульствуй! - в негодовании воскликнул Фе- ойа, епископ Мармарикский.- Доколе же прострется, бра- тья мои, сатанинская дерзость еретиков? - Сладкоречием своим,-добавил наставительно Соф- роний, епископ Помпеополиса,- не вводи в заблуждений простодушных. - Укажите мне на какие-нибудь философские дово- ды - и я соглашусь. Но крики и ругательства доказывают только бессилие,- возразил Аэтий спокойно. -В Писании сказано...-Начал было Софроний. - Какое мне дело до Писания? Бог дал разум людям, чтобы познавать Его. Я верю в диалектику, а не в букву Писания. Рассуждайте со мной, придерживаясь категорий и силлогизмов Аристотеля. И с презрительной улыбкой завернулся он в свой дья- конский стихарь, как Диоген в цинический плащ. Некоторые епископы уже начали приходить к общему исповеданию, друг Другу уступая, как вдруг вмешался в разговор их арианин, Нарцисс из Нерониады, знаток всех соборных постановлений, символов и канонов, человек, которого не любили, обвиняли в прелюбодеянии, лихоимст- ве, но все-таки уважали за ученость: - Ересь! - объявил он епископам кратко и невозму- тимо. - Как ересь? Почему ересь? - произнесло несколько голосов. - Объявлено сие ересью еще на соборе в Ганграх Пафлагонских. У Нарцисса были маленькие косые глаза, сверкавшие злобным блеском, такая же злобная и кривая улыбка на тонких губах; волосы, с проседью, жесткие, как щетина; казалось, все черты лица его перекосились от злобы. - В Ганграх Пафлагонских!- повторили епископы в отчаянии.-А мы и забыли об этом соборе... Что же де- лать, братья? Нарцисс, обводя всех косыми глазами, торжест- вовал. - Господи, помилуй нас, грешных!-восклицал доб- рый и простодушный епископ Евзой.-Ничего не разумею. Запутался. Голова кругом идет: o^oowlOg, o^olovalog, единосущный, неединосущный, подобья. Ипостаси - в ушах звенит от греческих слов. Хожу как в тумане и сам не знаю, во что верю, во что не верю, где ересь, где не ересь. Госпо- ди Иисусе Христе, помоги нам! Погибаем в сетях дьяволь- ских! В это мгновение шум и крики умолкли. На амвон взо- шел один из придворных любимцев императора, епископ Урзакий Сингидонский; в руках держал он длинную перга- ментную хартию. Два скорописца перед раскрытыми кни- гами приготовились записывать прения собора, очинив тон- кие перья из египетского тростника - каламуса. Урзакий читал повеление императора, обращенное к епископам: "Констанций Победитель Триумфатор, досточтимый и вечный Август- всем собравшимся в Медиолане епи- скепам". Он требовал от собора низложения Афанасия, патриар- ха Александрийского, в грубых и непристойных словах; называл всеми чтимого, святого старца "негоднейшим из людей, изменником, сообщником буйного и гнусного Мак- сенция". Придворные льстецы - Валент, Евсевий, Аксентий ста- ли подписывать хартию. Но в толпе послышался ропот: - Окаянная прелесть, велемудрые ухищрения ариан- ских христоборцев! Не дадим патриарха в обиду! - Кесарь называет себя вечным. Никто не вечен кроме Бога. Кощунство! Последние слова явственно услышал Кодстанций, сто- явший за ковром. Вдруг отдернул он завесу и вступил в залу собора. Копьеносцы окружали его. Лицо императора было гневно. Наступило молчание. - Что это? Что это? -повторял слепой старец Озий; на лице его были недоумение и тревога. - Отцы!-начал император, сдерживая гнев.-По- звольте мне, служителю Всеблагого, довести, под Промыс- лом Его, ревность мою до конца. Афанасий, мятежник, первый нарушитель вселенского мира... Опять послышался ропот в толпе. Констанций умолк и с удивлением обвел глазами епи- скопов. Чей-то голос произнес: - Гнусную арианскую ересь анафематствуем! - Вера, на которую восстаете вы,-возразил импера- тор,- наша вера. Если она еретическая,- почему же Гос- подь Вседержитель даровал нам победу над всеми нашими супостатами - Констаном, Ветранионом, Галлом, буйным и гнусным Максенцием? Почему сам Бог вложил в нашу священную десницу державу мира? Отцы безмолвствовали. Тогда придворный льстец, Ва- лент, епископ Мурзийский, наклонился с подобострастным смирением: - Бог откроет истину мудрости твоей, боголюбезней- ший владыка! То, во что ты веруешь, не может быть ере- сью. Недаром Кирилл Иерусалимский видел чудотворное знамение на небе в день твоей победы над Максенцием,- крест, окруженный радугой. - Я так хочу! - прервал его Констанций, подыма- ясь.-Афанасий будет низложен властью, данной нам от Бога. Молитесь, дабы прекратились наконец всякие распри и словопрения, уничтожена была злоименная и человеко- убийственная ересь сабеллиан, приверженцев негоднейшего Афанасия, воссияла же в сердцах у всех истина... Вдруг лицо его побледнело; слова замерли на губах. - Что это? Как пустили?.. Констанций указывал на высокого старика, с лицом су- ровым и величественным: то был гонимый и низложенный за веру Пиктавийский епископ Иларий, один из злейших врагов императора-арианина. Он самовольно пришел на со- бор, может быть, думая найти мученическую смерть. Старик поднял руку к небу, как будто призывая про- клятие на голову императора, и громкий голос его раздал- ся в тишине собора: - Братья, се грядет Христос, ибо Антихрист уже побе- дил. Антихрист-Констанций! Не по хребту ударяет нас, а ласкает по чреву; не в темницы бросает, а прельщает в царских чертогах. Кесарь, слушай: говорю тебе то, что сказал бы Нерону, Декию, Максимиану, явным гонителям церкви: ты - убийца не человеков, а самой Любви Божест- венной! Нерон, Декий, Максимиан более служили Богу, чем ты: при них мы побеждали дьявола; при них лилась кровь мучеников, очистившая землю, и мертвые кости тво- рили чудеса. А ты, свирепейший, убиваешь, но не даешь нам славы смерти! Господи, пошли нам явного мучителя, нелицемерного врага, подобного Нерону и Декию, дабы благодатное и страшное орудие гнева Твоего воскресило церковь, растленную лобзаниями Иуды-Констанция!.. Император поднял руку в ярости: - Схватить, схватить его-и мятежников!-прого- ворил он, задыхаясь и указывая на Илария. Палатины и щитоносцы бросились на епископов. Про- изошло смятение. Сверкнули мечи. Илария, с грубыми оскорблениями, срывая омофор, епитрахиль и фелонь, потащили воины. Многие в ужасе, устремляясь к дверям, падали, дави- ли и топтали друг друга. Один из юношей-скорописцев вскочил на окно, желая выпрыгнуть на двор, но воин уцепился за длинную одежду его и не пускал. Стол с чернильницами опрокинули, и крас- ные чернила разлились по синему яшмовому полу. При ви- де этой багровой лужи стали кричать: - Кровь! Кровь! Бегите! Другие вопили: - Смерть врагам благочестивейшего августа! Пафнутий громовым голосом возглашал, увлекаемый двумя легионерами: - Признаю собор Никейский, ересь арианскую анафе- матствую! Многие продолжали кричать: - Единосущный! Другие: - Да не будет сего! Подобносущный! Третьи: - Несходный, сиречь, аномэон, аномэон!-Умолкни- те, богоненавистники! -Анафема! - Да извергнется! - Собор в Никее! - Собор в Сардике! - В Ганграх Паф- лагонских! -Анафема! Слепой Озий сидел неподвижно, всеми забытый, на своем почетном епископском кресле, и шептал чуть слышно: - Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Что же это, братья?.. Но напрасно протягивал он свои слабые руки к мяту- щимся и обезумевшим людям; напрасно твердил: "Братья, братья, что же это?"-Никто не видел и не слышал ста- рика. И слезы текли по его столетним морщинам. Юлиан смотрел на собор с злорадной усмешкой и мол- ча торжествовал. В тот же день, поздним вечером, в пустынной тишине, среди зеленой равнины, к Востоку от Медиолана шли два монаха-отшельника из Месопотамии, посланные на собор дальними сирийскими епископами. Едва спаслись они из рук придворной стражи и теперь с радостью направляли путь к Равенне, чтобы поскорее сесть на корабль и вернуться в пустыню. Усталость и уны- ние выражались в их лицах. Эфраим, один из них, был ста- рик; другой, Пимен - юноша. Эфраим сказал Пимену: - Пора в пустыню, брат мой! Лучше слушать вой ша- калов и львов, чем то, что сегодня мы слышали в царских чертогах. О, сладкое чадо мое! Блаженны безмолвные. Блаженны оградившие себя стеною тишины пустынной, за которую не долетят к ним споры учителей церковных. Бла- женны понявшие ничтожество слов. Блаженны не споря- щие. Блажен, кто не испытывает Божьих тайн, но поет пред лицом твоим. Господи, как лира. Блажен, кто постиг, как трудно знать, как сладко любить Тебя, Господи! Эфраим умолк, и Пимен произнес: "аминь!" Великая тишина ночи обняла их. И бодро, по звездам, направили они путь свой к Востоку, радуясь молчанию пу- стыни. В солнечное утро по всем улицам Медиолана стреми- лись толпы народа на главную площадь. Раздался гул приветствий - и в триумфальной колес- нице, запряженной стаей белых, как лебеди, коней, появил- ся император. Он стоял на такой высоте, что люди снизу должны бы- ли смотреть на него, закинув головы. Одежда, усыпанная драгоценными каменьями, горела ослепительно. В правой руке держал он скипетр, в левой - державу, увенчанную крестом. Неподвижный, как изваяние, сильно нарумяненный и набеленный, он смотрел прямо перед собой, не поворачи- вая головы, как будто она была сжата в тисках. Во все продолжение пути, даже при толчках и сотрясениях колес- ницы, не сделал ни одного движения-не шевельнул паль- цем, не кашлянул, не моргнул глазом. Эту окаменелую не- подвижность приобрел Констанций многолетними усили- ями, гордился ею и считал ее необходимым знаком боже- ского величия римских императоров. В такие минуты ско- рее согласился бы он умереть, чем, проявляя смертную природу, отереть пот с лица, чихнуть, высморкаться или плюнуть. Кривоногий, маленького роста, самому себе казался ис- полином. Когда колесница въезжала под арку триумфаль- ных ворот, недалеко от терм Максимиана Геркула, накло- нил голову, как будто мог ею задеть за ворота, в которые свободно прошел бы Циклоп. По обеим сторонам пути стояли палатины. У них были золотые шлемы, золотые панцири; на солнце два ряда почетной стражи сверкали, как две молнии. Вокруг императорской колесницы развевались пышные знамена в виде драконов. Пурпурная ткань, раздутая вет- ром, врывавшимся в открытые пасти драконов, издавала пронзительный свист, подобный змеиному шипению, и длинные багровые хвосты чудовищ клубились по ветру. На площади собраны были все легионы, стоявшие в Me- диолане. Гром приветствий встретил императора. Констанций был доволен: самый звук этих приветствий, не слишком сла- бый, не слишком сильный, установлен был заранее и под- чинен строжайшему порядку; солдат и граждан учили ис- кусству умеренно и благоговейно кричать от восторга. Придавая каждому движению, каждому шагу своему напыщенную торжественность, император спустился с ко- лесницы и взошел на помост, возвышавшийся над пло- щадью, сверху донизу увешанный победоносными лохмо- тьями древних знамен и медными римскими орлами. Опять раздался трубный звук, знак того, что полково- дец желает говорить с войском - и на площади воцари- лась тишина. - Optimi reipublicae defensores!-начал Констанций,- превосходнейшие защитники республики! Речь его была растянута и переполнена цветами школь- ного красноречия. Юлиан, в придворной одежде, взошел по ступеням по- моста, и братоубийца облек последнего потомка Констан- ция Хлора священною цезарскою порфирою. Сквозь лег- кий шелк проникли лучи солнца в то время, когда импера- тор подымал пурпур, чтобы возложить его на коленопре- клоненного Юлиана,- и кровавый отблеск упал на лицо нового цезаря, покрытое смертной бледностью. Мысленно повторил он стих Илиады, казавшийся ему пророчеством: "Очи смежила багровая смерть и могучая Мойра". А между тем Констанций приветствовал его: - Recepisti primaevus originis tuae splendidum florem, amatissime mihi omnium f rater.-Еще столь юный, ты уже приемлешь блистательный цвет твоего царственного рода, возлюбленнейший брат мой. Тогда по всем легионам пролетел крик восторга, Кон- станций нахмурился: крик превзошел установленную меру: должно быть, лицо Юлиана понравилось воинам. - Да здравствует цезарь Юлиан! - кричали они все громче и громче и не хотели умолкнуть. Новый цезарь ответил им братской улыбкой. Каждый из легионеров ударял медным щитом по коле- ну, что было знаком радости. Юлиану казалось, что над ним совершается воля не ке- саря, а самих богов. Каждый вечер Констанций имел обыкновение посвя- щать четверть часа отделке и обтачиванию ногтей; это была единственная забава, которую позволял он себе, не- прихотливый, воздержанный и скорее грубый, чем изне- женный, во всех своих привычках. Обтачивая ногти тонкими напидочками, гладя их ще- точками, с веселым видом, спросил он в тот вечер любимо- го евнуха, сановника августейшей опочивальни, Евсевия: - Как тебе кажется, скоро победит он галлов? - Мне кажется,- отвечал Евсевий,- что мы скоро по- лучим известие о поражениях и смерти Юлиана. - Мне было бы очень жаль,- продолжал Констан- ций.-Я, впрочем, сделал все, что мог: ему теперь придет- ся обвинять себя самого... Он улыбнулся и, склонив голову набок, посмотрел на свои отточенные ногти. - Ты победил Максенция,- прошептал евнух,- побе- дил Ветраниона, Константа, Галла, победишь и Юлиана. Тогда будет един пастырь, едино стадо. Бог - и ты! - Да, да... Но кроме Юлиана, есть Афанасий. Я не ус- покоюсь, пока, живой или мертвый, не будет он в моих руках. - Юлиан страшнее Афанасия, а ты сегодня облек его пурпуром смерти.- О, мудрость Божеского Промысла! Как низвергает она путями неисповедимыми всех врагов твоей вечности.- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков! - Аминь,- заключил император, покончив с ногтями и бросив последнюю щеточку. Он подошел к древней Константиновой Хоругви - Ла- баруму, всегда стоявшему в опочивальне кесаря, опустился перед ним на колени и, смотря на монограмму Иисуса Христа, составленную из драгоценных каменьев, блистав- шую при свете неугасимой лампады, начал молиться. Про- чел уставные молитвы и сотворил назначенное число зем- ных поклонов. К Богу обращался он с невозмутимой верой, как люди, никогда не сомневавшиеся в своей добродетели. Когда обычные три четверти часа вечерней молитвы кончились, он встал с легким сердцем. Евнухи раздели его. Он лег на величественное ложе, которое поддерживали серебряные херувимы распростерты- ми крыльями. Император заснул с невинной улыбкой на устах. В Афинах, в одном из многолюдных портиков, выстав- лено было изваяние Арсинои-Победитель Октавии с мертвою головою Брута. Афиняне приветствовали дочь сенатора Гельвидия Приска, как возобновительницу Древ- него искусства. Особые чиновники, обязанные тайно следить за настро- ением умов в империи, получившие откровенное имя испытующих, донесли куда следует, что изваяние это мо- жет пробудить в народе вольнолюбивые чувства: в мертвой голове Брута находили сходство с головой Юлиана, и ви- дели в этом преступный намек на недавнюю казнь Галла; в Октавии старались найти СХОДСТЕО с Констанцием. Дело разрослось в целое следствие об оскорблении ве- личества и едва не попало в руки Павла Катены. К сча- стию, - из придворной канцелярии, от магистра оффиций, получен был строжайший приказ не только унести статую из портика, но и уничтожить ее в присутствии импера- торских чиновников. Арсиноя хотела ее скрыть. Гортензий был в таком страхе, что грозил выдать воспитанницу доносчикам. Ею овладело отвращение к человеческой низости: она позволила делать со своим произведением все, что Гортен- зию было угодно. Статую разбили каменщики. Арсиноя поспешно уехала из Афин. Опекун убедил ее сопровождать его в Рим, где друзья давно обещали ему выгодное место императорского квестора. Они поселились недалеко от Палатинского холма. Дни проходили с бездействии. Художница поняла, что прежне- го великого и свободного искусства уже быть не может. Арсиноя помнила свой разговор с Юлианом в Афинах; это была единственная связь ее с жизнью. Ожидание в без- действии казалось ей невыносимым. В минуты отчаяния хо- телось кончить сразу, покинуть все, немедленно ехать к Галлию, к молодому цезарю-с ним достигнуть власти, или погибнуть. Но в это время она тяжело заболела. В долгие тихие дни выздоровления успокоивал и утешал ее самый измен- чивый и верный из поклонников ее, центурион придворных щитоносцев, сын богатого родосского купца, Анатолий. Он был римским центурионом, как сам выражался, только по недоразумению; на военную службу поступил, удовлетворяя тщеславной прихоти отца, который считал за верх благополучия видеть сына в золотых доспехах при- дворного щитоносца. Откупаясь от службы взятками, Ана- толий проводил жизнь в изящной праздности, среди ред- ких произведений искусства и книг, в пирах, в ленивых и роскошных путешествиях. Неглубокой ясности души, как у прежних эпикурейцев, у него уже не было. Он жаловал- ся друзьям: -Я болен смертельной болезнью. Какой?-спрашивали они с улыбкой недоверия. Тем, что вы называете моим остроумием, и что мне самому кажется порой плачевным и странным безумием. В слишком мягких, женоподобных чертах его было вы- ражение усталости и лени. Иногда как будто просыпался: то предпринимал во вре- мя бури бесцельную опасную прогулку в открытом море с рыбаками, то уезжал в леса Калабрии охотиться на каба- нов и медведей; мечтал об участии в заговоре на жизнь кесаря, или о военных подвигах; искал посвящения в таин- ства Митры и Адонаи. В такие минуты он способен был поразить даже людей, не знавших его обычной жизни, не- утомимостью и отвагой. Но скоро возбуждение проходило, и он возвращался к праздности, еще более вялый и сонный, еще более груст- ный и насмешливый. - Ничего с тобой не поделаешь, Анатолий,- говори- ла ему Арсиноя с ласковой укоризной: - весь ты мягкий, точно без костей. Но вместе с тем она чувствовала в природе этого по- следнего эпикурейца эллинскую зрелость; любила в у ста- рых глазах его грустную насмешку надо всем в жизни и над самим собой, когда он говорил: - Мудрец умеет находить долю сладости в самых пе- чальных мыслях своих, подобно пчелам Гиметта, которые из самых горьких трав извлекают мед. Тихие беседы его убаюкивали и утешали Арсиною. Шутя, называла она его своим врачом. Арсиноя выздоровела, но уже более не возвращалась в мастерскую; самый вид мрамора вызывал в ней тягост- ное чувство. В это время Гортензий устраивал для народа, в честь своего прибытия в Рим, великолепные игры в амфитеатре Флавия. Он был в постоянных разъездах и хлопотах, по- лучал каждый день из различных стран света-лошадей, львов, иберийских медведей, шотландских собак, нильских крокодилов, бесстрашных охотников, искусных наездников, мимов, отборных гладиаторов. Приближался день праздника, а львов еще не привози- ли из Тарента, куда они прибыли морем. Медведи при- ехали, исхудалые, заморенные и смирные, как овцы. Гор- тензий не спал ночей от беспокойства. За два дня саксонские пленники-гладиаторы, люди гордые и неустрашимые, за которых дал он огромные день- ги, передушили друг друга в тюрьме, ночью, к великому негодованию сенатора, считая позором служить потехой римской черни. Гортензий, при этом неожиданном изве- стии, едва не лишился чувств. Теперь вся надежда была на крокодилов. - Пробовал ли ты давать им рубленое поросячье мя- со? - спрашивал он раба, приставленного к драгоценным крокодилам. - Давал. Не едят. - А сырой телятины? - И телятины не едят. - А пшеничного хлеба, моченного в сливках? - И не нюхают. Отворачивают морды и спят. Должно быть, больные, или очень томные. Мы им уж пасти откры- вали шестами, насильно всовывали пищу - выплевывают. - Клянусь Юпитером, уморят себя и меня эти подлые твари! Пустить их в первый же день на арену, а то еще подохнут с голоду,- простонал бедный Гортензий, падая в кресло. Арсиноя смотрела на него с некоторой завистью: ему, по крайней мере, не было скучно. Она прошла в уединенный покой, выходивший окнами в сад. Здесь, в тихом лунном сиянии, шестнадцатилетняя сестра ее Мирра, худенькая, стройная девочка, перебирала струны на лире. В тишине лунной ночи звуки падали, как слезы. Арсиноя, молча, обняла сестру. Мирра ответила ей улыбкой, не переставая играть. За стеной сада послышался свист. - Это он! - сказала Мирра, вставая и прислушива- ясь.-Пойдем скорее. Она крепко сжала руку Арсинои своей детской и силь- ной рукой. Обе девушки накинули на себя темные плащи и вышли. Ветер гнал облака; луна то выглядывала, то пряталась за них. Арсиноя отперла небольшую калитку в садовой ограде. Их встретил юноша, закутанный в шерстяную монаше- скую казулу. - Не опоздали, Ювентин? - спросила Мирра.- Я так боялась, что ты не придешь... Они шли долго, сперва по узкому и темному переулку, потом по винограднику, и вышли наконец в голое поле, начало римской Кампании. Шелестел сухой бурьян. На светлой лунной дали виднелись пролеты кирпичного акве- дука времен Сервия Туллия. Ювентин оглянулся и произнес: - Кто-то идет. Обе девушки также обернулись. Свет луны упал на их лица, и человек, следивший за ними, воскликнул радостно: - Арсиноя! Мирра! Наконец-то я нашел вас! Ку- да вы? - К христианам,- отвечала Арсиноя.- Пойдем с на- ми, Анатолий. Ты увидишь много любопытного., - К христианам? Не может быть... Ты всегда их так ненавидела? - удивился центурион. - С летами, друг мой, становишься добрее и равно- душнее ко всему,- возразила девушка.- Это суеверие не лучше и не хуже других. И потом,- чего только не делаешь от скуки? - Я хожу к ним для Мирры. Ей нравится... - Где же церковь? Мы в пустом поле? - спросил Анатолий, с недоумением оглядываясь. - Церкви христиан осквернены или разрушены их же собственными братьями, арианами, которые иначе верят в Христа, чем они. При дворе ты должен был наслушаться об единосущии и подобносущии. Теперь противники ариан молятся тайно в тех же самых подземельях, как во време- на первых гонений. Мирра и Ювентин немного отстали, так что Анатолий и Арсиноя могли говорить наедине. - Кто это? -произнес центурион, указывая на Ювен- тина. - Потомок древнего патрицианского рода Фуриев,- отвечала Арсиноя.-Мать хочет сделать из него консула, а он мечтает уйти, против ее воли, в пустыню, чтобы мо- литься Богу... Любит мать и скрывается от нее, как от врага. - Потомки Фуриев-монахи. О, время!-вздохнул эпикуреец. В это время подошли они к аренариям - древним ко- пям рассыпчатого туфа, и спустились по узким ступеням на самое дно каменоломни. Луна озаряла глыбы краснова- той вулканической земли. Ювентин взял из полукруглого углубления в стене маленькую глиняную лампаду с руч- кой, выбил огонь и зажег. Длинное колеблющееся пламя вспыхнуло в остром горлышке, в котором плавала светиль- ня. Они углубились в один из боковых ходов аренария. Прорытый еще древними римлянами, очень широкий и про- сторный, спускался он в глубину по довольно крутому на- клону. Его пересекали другие подземные ходы, служившие работникам для перевозки туфа. Ювентин вел спутниц по лабиринту. Наконец, остано- вился перед колодцем и снял деревянную крышку. Пахнуло сыростью. Они спустились осторожно по крутым ступеням. В самой глубине была небольшая дверь. Ювентин по- стучался. Дверь отворилась, и седой монах-привратник впустил их в узкий и высокий подземный ход, прорытый уже не в рассыпчатом, а зернистом туфе, достаточно рыхлом для удобного прокапывания галерей. Обе стены покрыты были от земли до потолка мрамор- ными досками или тонкими плоскими черепицами, которы- ми заделывались бесчисленные гробницы. Иногда встречались им люди с лампадами. При мерца- ющем свете Анатолий, остановившись на минуту, прочел надпись, вырезанную на одной из плит: "Дорофей, сын Феликса, покоится в месте прохладном, в месте светлом, в месте мирном"-requiscit in loco refrign, luminis, pacis"; на другой плите: "Братья, не тревожьте сладчайшего сна моего". Смысл этих надписей был любовный и радостный. "Софрония,-говорилось в одной,-милая, будь вечно живою в Боге" - "Sophronia dulcis, semper vivis Deo",- и не- много дальше - "Sophronia, vivis" - "Софрония, ты жи- ва",-как будто писавший окончательно постиг, что смер- ти нет. Нигде не говорилось: "он погребен", а только "поло- жен сюда-depositus". Казалось, что тысячи и тысячи лю- дей, поколения за поколениями, лежат здесь, не умершие, а уснувшие легким сном, полные таинственным ожиданием. В углублениях стен стояли лампады, горевшие недвиж- ным длинным пламенем в спертом воздухе, и красивые ам- форы с благовониями. Только запах гнилых костей из ще- лей гробов напоминал о смерти. Подземные ходы шли в несколько ярусов, спускаясь все ниже и ниже. Кое-где в потолке виднелось широкое от- верстие отдушины - луминария,- выходившей в Кампанию. Иногда слабый луч месяца, скользя в луминарий, оза- рял мраморную доску с надписью. В конце одного хода увидели они могильщика за рабо- тою. С веселым лицом, напевая, ударял он железной кир- кой в зернистый туф, который округлялся и принимал вид свода над его головой. Вокруг главного надзирателя могильщиков - фоссора, человека в роскошной одежде, с хитрым и жирным лицом, стояло несколько христиан. Фоссор, получив в наследство целую галерею катакомб, имел право за деньги уступать места, свободные для погребения, в принадлежавшем ему участке; участок был очень выгоден, потому что здесь по- коились мощи св. Лаврентия. Могильщик нажил себе со- стояние. Теперь торговался он с богатым и скупым кожев- ником Симоном. Арсиноя на минуту остановилась, прислу- шиваясь. - А далеко ли место от св. Лаврентия? - спрашивал Симон недоверчиво, думая об огромных деньгах, которые требовал фоссор. - Не далеко: шесть локтей. - Вверху или внизу?-не унимался покупщик. - Одесную, одесную, так - наискосок. Говорю тебе, место отличное, лишнего не беру. Сколько бы ни нагрешил, все отпустится! Так прямо и войдешь со святыми в царст- вие небесное. И фоссор привычной рукой стал снимать с него мерку для могилы, как портной для платья. Кожевник убеди- тельно просил устроить ее попросторнее, чтобы лежать бы- ло не тесно. В это время подошла к могильщику бедно одетая ста- рушка: - Что тебе, бабушка? - Деньги принесла, добавочные. - Какие добавочные? - За прямую могилу. - А, помню. Что же в кривой не хочешь? - Не хочу, отец мой,-и без того уже ноют кости... В катакомбах, особенно поближе к мощам святых, так дорожили каждым свободным уголком, что приходилось устраивать немного искривленные могилы там, где распо- ложение стен не позволяло другого устройства; кривые мо- гилы покупались только бедными. - Бог весть, думаю, сколько времени лежать до Во- скресения,- объяснила старушка.- В кривую попадешь - сначала-то оно, пожалуй, и ничего, а потом, как устанешь, плохо... Анатолий слушал и восхищался. - Это гораздо любопытнее, чем таинства Митры,- уверял он Арсиною, с легкомысленной улыбкой.-Жаль, что я раньше не знал. Никогда не видывал я более весе- лого кладбища! Они вступили в довольно просторную усыпальницу. Здесь горели бесчисленные лампады. Пресвитер отправлял службу. Алтарем была верхняя плита гробницы мученика, которая находилась под дугообразным сводом. Было много молящихся в белых длинным одеждах. Все лица казались радостными. Мирра стала на колени. Она смотрела со слезами дет- ской любви на изображение Пастыря Доброго на потолке усыпальницы. Здесь, в катакомбах, возобновлен был давно уже ос- тавленный церковью обычай первых времен христианства. по окончании службы братья и сестры приветствовали друг друга "лобзанием мира". Арсиноя, следуя общему примеру, поцеловала Анатолия. Потом направились они все четверо из нижних ярусов в верхние, откуда был ход в тайное убежище Ювентина, покинутую языческую гробницу, колумбарий, в стороне от Аппиевой дороги. Здесь, в ожидании корабля, который должен был увез- ти его в Египет, скрывался он от преследований матери, доносившей на него чиновникам префекта, и жил с бого- угодным старцем Дидимом из нижней Фиваиды. Ювентин был в строгом послушании у старца. Дидим, сидя на корточках в колумбарии, плел из иво- вых прутьев корзину. Луч месяца, падая в узкую отдуши- ну, озарял его седые, пушистые кудри и длинную бороду. Сверху донизу в стенах гробницы были сделаны не- большие углубления, похожие на гнезда в голубят- не; в каждом из этих гнезд стояла урна с пеплом усоп- шего. Мирра, которую старик очень любил, благоговейно по- целовала его морщинистую руку и попросила, чтобы он рассказал что-нибудь об отцах-пустынниках. Ничего ей так не нравилось, как эти странные и чудные рассказы. С нежной старческой улыбкой тихонько гладил он Мирру по волосам. Все расположились вокруг старца. Он рассказывал им легенды о великих отшельниках Фиваиды, Нитрии, Месопотамии. Мирра смотрела на него горящими глазами, прижав к груди свои тонкие пальцы. Улыбка слепого полна была детской нежности, и шелкови- стые, мягкие седины окружали голову его, как сияние. Все молчали. Слышался немолчный гул Рима. Вдруг во внутреннюю дверь колумбария, сообщавшую- ся с катакомбами, раздался тихий стук. Ювентин встал, по- дошел к двери и спросил, не отпирая: - Кто там? Ему не ответили; но стук повторился еще более слабый, как будто молящий. Он осторожно приотворил дверь, отступил-и высокая женщина вошла в колумбарий. Длинная, белая одежда оку- тывала ее с головы до ног и опускалась на лицо. Она дви- галась, как больная или очень старая. Все молча смотрели на вошедшую. Одним движением руки откинула она длинные складки, свесившиеся на лицо - и Ювентин вскрикнул: - Мать! Женщина бросилась к ногам сына и обняла их. Пряди седых волос, выбившись, падали на лицо, исху- далое, бледное, жалкое, но все еще гордое. Ювентин обнял голову матери и целовал ее. - Ювентин! - позвал старец. Юноша не ответил. Мать говорила ему быстрым, радостным шепотом, как будто они были одни: - Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хо- тела ехать в Александрию - о, я нашла бы тебя и там, в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи, что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом, как хо- чешь... Старец повторил: - Ювентин, слышишь ли меня? - Старик,-произнесла женщина, взглянув на слепо- го,- ты не отнимешь сына у матери! Слушай,- если надо, я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сдела- юсь монахиней... - Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать не может быть монахиней, монахиня не может быть ма- терью. - Я родила его в муках!.. - Ты любишь не душу, а тело его. Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконеч- ной ненависти: - Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лжи- выми словами! - воскликнула она.- Будьте прокляты, от- нимающие детей у матери, соблазняющие невинных, люди в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распя- того, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!.. Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем те- лом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь: - Я знаю, дитя мое... ты не уйдешь... ты не можешь... Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой вну- тренней двери колумбария, той, которая вела в катакомбы. - Именем Бога живого, повелеваю тебе, сын мой, иди за мною, оставь ее! - произнес он громко и торжественно. Тогда женщина сама выпустила сына из объятий сво- их и пролепетала чуть слышно: - Ну, оставь... иди... если можешь... Слезы Перестали струиться из глаз ее; руки беспомощ- но упали на колени. Она ждала. - Помоги мне, Господи! - прошептал Ювентин, блед- ный, подымая глаза к небу. - "Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Мо- им",-произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в послед- ний раз обернулся к послушнику: - Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от Христа. - Отче! Я-с тобой... Господи, вот я!-воскликнул Ювентин и пошел за учителем. Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить его, ни одна черта в ее лице не дрогнула. Но, когда шаги их умолкли,- без звука, без стона, упа- ла, как подкошенная. - Отворите! Именем благочестивого императора Кон- станция - отворите! То были воины, посланные префектом по доносу Ювен- тиновой матери, чтобы отыскать мятежных сабеллиан, ис- поведников Единосущия, врагов императора. Солдаты ударяли железным ломом в двери колумбария. Здание дрожало. Стеклянные и серебряные урны с пеплом умерших звенели жалобно. Воины уже сорвали половину дверей. Анатолий, Мирра и Арсиноя бросились во внутренние галереи катакомб. Христиане бегали по узким подземным ходам, как муравьи в разрытом муравейнике, устремляясь к потайным дверям и лестницам, сообщавшимся с камено- ломней. Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения ка- такомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус, находившийся в глубине пятидесяти локтей под землей. Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болот- ная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она по- теряла сознание. Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: вы- ходы могли завалить, и они остались бы под землей зажи- во погребенными. Наконец Ювентин окликнул их: - Сюда! Сюда! Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима. Через несколько минут они достигли тайного выхода в каменоломню и оттуда - в Кампанию. Вернувшись домой, Арсиноя поспешно раздела и уло- жила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя. В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая се- стра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как воск, руки девочки. Странное выражение было на лице спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочной прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфо- ры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был потухнуть только с жизнью Мирры. Поздно вечером, в болотистом дремучем лесу, недалеко от Рейна, между военным укреплением Tres Tabernae Три Таверны (лат.). и римским городом Аргенторатум, недавно завоеванным аламанами, пробирались два заблудившихся воина: один - неуклюжий исполин с волосами огненного цвета и ребяче- ски простодушным лицом, сармат на римской службе, Арагарий, другой - худенький, сморщенный, загорелый сириец, Стромбик. Среди стволов, покрытых мхом и грибными наростами, было темно; в теплом воздухе падал беззвучный дождь; пахло свежими листьями берез и мокрыми хвойными игла- ми; где-то вдали куковала кукушка. При каждом шелесте или треске сухих веток Стромбик в ужасе вздрагивал и хватался за руку спутника. - Дядя, а дядя! Арагария называл он дядей не по родству, а из друж- бы: они были взяты в римское войско с двух противопо- ложных концов мира; северный прожорливый и целомуд- ренный варвар презирал сирийца, трусливого, сладостраст- ного и умеренного в пище и питье, но, издеваясь, жалел его, как ребенка. - Дядя!-захныкал Стромбик еще жалобнее. - Чего скулишь? Отстань! - Есть в этом лесу медведи? Как ты думаешь, дядя? - Есть,- отвечал Арагарий угрюмо. - А что ежели мы встретим? А? - Убьем, сдерем кожу, продадим и пропьем. - Ну, а если не мы - его, а он нас? - Трусишка! Сейчас видно, что христианин. - Почему же христианин непременно должен быть трусом? - обиделся Стромбик. - Да ведь ты сам мне говорил, что в вашей книжке сказано: "ударят тебя в левую щеку - подставь правую". - Сказано. - Ну, вот видишь. А ежели так, то и воевать не надо: враг тебя в одну щеку, а ты ему другую. Трусы вы все - вот что! - Цезарь Юлиан - христианин, а не трус,- защи- щался Стромбик. - Знаю, племянничек,-продолжал Арагарий,-что вы умеете прощать врагам, когда дело дойдет до сражения. Эх, мокрые курицы! У тебя и весь живот-то не больше моего кулака. Луковицу съешь - сыт на целый день. Отто- го у тебя кровь, как болотная жижа. - Ах, дядя, дядя,- промолвил Стромбик укоризнен- но,- зачем ты напомнил о еде! Опять засосало под ложеч- кой. Миленький, дай головку чесноку: я знаю, у тебя оста- лась в мешке. - Если я тебе последнее отдам, завтра мы в этом лесу оба с голоду подохнем. - Ой, тошно, тошно! Если сейчас не дашь, ослабею, упаду и тебе придется меня на плечах нести. - Ну тебя к черту,-ешь! - И хлебца, хлебца! - молил Стромбик. Арагарий отдал другу последний кусок солдатского су- харя с проклятием. Сам он вчера вечером наелся, по край- ней мере, на два дня, свиным салом и бобовою квашнею. - Тише,- проговорил он, останавливаясь.- Труба! Недалеко от лагеря. Надо держать к северу. Не медведей боюсь,- продолжал Арагарий, задумчиво, немного помол- чав.,- а центуриона. Воины прозвали в шутку этого ненавистного центурио- на Cedo Alteram - Давай-Новую, потому что он кричал с радостным видом каждый раз, когда в руках его лоза, которою он сек провинившегося солдата, ломалась: Cedo Alteram! Эти два слова сделались кличкою. - Я уверен,-произнес варвар,-Подай-Новую сдела- ет с моей спиной то же, что дубильщик с бычачьей кожей. Скверно, племянничек, скверно! Они отстали от войска, потому что Арагарий, по своему обыкновению, напился пьян до бесчувствия в ограблен- ном селении, а Стромбика избили: маленький сириец хотел насильно добиться благосклонности красивой франкской девушки; шестнадцатилетняя красавица, дочь убитого вар- вара, дала ему такие две пощечины, что он упал на- взничь,- и потом истоптала его своими белыми могучими ногами. "Это не девка, а дьявол,- рассказывал Стром- бик; - я только ущипнул ее, а она мне едва все ребра не переломала". Звук трубы становился явственнее. Арагарий нюхал ветер, как ищейка. Потянуло дымом: должно быть, близко были костры римского лагеря. Сделалось так темно, что они едва различали дорогу; тропинка исчезла в болоте; они прыгали с кочки на кочку. Подымался туман. Вдруг с огромной ели, у которой ветви увешены были мхом, похожим на пряди длинных седых во- лос, что-то вспорхнуло, с криком и шелестом. Стромбик присел от испуга. То был тетерев. Они совсем заблудились. Стромбик влез на дерево. - Костры к северу. Недалеко. Там большая река. - Рейн! Рейн! - воскликнул Арагарий.- Идем ско- рее! Они начали пробираться между вековыми березами и елями. - Дядя, тону!-захныкал Стромбик.- Кто-то меня за ноги тащит. Где ты? Арагарий с большим трудом помог ему выйти из боло- та и, ругаясь, взял себе на плечи. Сармат ощупал ногами старые полусгнившие бревна гати, проложенной римля- нами. Гать привела их к большой дороге, недавно прорублен- ной в лесу войсками Севера, полководца Юлиана. Варвары, чтобы пересечь дорогу, завалили ее, по своему обыкновению, срубленными стволами. Пришлось перелезать через них; эти огромные беспо- рядочно наваленные деревья, иногда гнилые, только свер- ху покрытые мхом и рассыпавшиеся от прикосновения но- ги, иногда твердые, вымокшие от дождя и скользкие, за- трудняли каждый шаг. И по таким дорогам, под вечным страхом нападения, должно было двигаться тринадцатиты- сячное войско Юлиана, которого все полководцы импера- тора, кроме Севера, изменнически покинули. Стромбик хныкал, привередничал и проклинал това- рища: - Не пойду дальше, язычник! Лягу в болото и сдох- ну; по крайней мере лица твоего окаянного не увижу. У, нехристь! Сейчас видно, что креста на тебе нет. Христи- анское ли дело,-шляться по таким дорогам ночью? И ку- да лезем? Прямо под розги богопротивному центуриону. Не пойду я дальше!.. Арагарий потащил его насильно и, как только дорога стала ровнее, опять ПОНЕС на плечах товарища, который со- противлялся, ругал и щипал его. Через некоторое время Стромбик уснул невинным сном на спине "язычника". В полночь пришли они к воротам римского стана. Все было тихо. Подъемный мост через глубокий ров давно сняли. Друзьям пришлось ночевать в лесу, у задних "декуман- ских" ворот. На заре прозвучала труба. В туманном лесу, пахнув- шем гарью, еще пел соловей; он умолк, испуганный воин- ственным звуком. Арагарий, проснувшись, почувствовал запах горячей солдатской похлебки и разбудил Стромбика. Обоим так хотелось есть, что, несмотря на сучковатую ло- зу, которой успел вооружиться ненавистный центурион По- дай-Новую, вошли они в лагерь и присели к общему котлу. В главной палатке, у преторианских ворот, цезарь Юли- ан бодрствовал. С того дня, как он в Медиолане наречен был цезарем, благодаря покровительству императрицы Евсевии, с рев- ностью предавался он военным упражнениям; не только изучал, под руководством вождя Севера, военное искус- ство, но хотел знать в совершенстве и то, что составляло ремесло простых солдат: под звуки медной трубы, в уны- лых казармах, на марсовом поле, вместе с новобранцами, по целым дням учился ходить в строю правильным ша- гом, стрелять из лука и пращи, бегать под тяжестью пол- ного вооружения, перепрыгивать плетни и рвы. Преодоле- вая монашеское лицемерие, пробуждалась в юноше кровь Константинова рода-целого ряда поколений суровых, уп- рямых воинов. - Увы, божественный Ямвлик и Платон, если бы ви- дели вы, что сталось с вашим питомцем!-восклицал он иногда, вытирая пот с лица; и, указывая на тяжелые мед- ные доспехи, говорил учителю: - Не правда ли. Север, оружие это так же мало при- стало мне, мирному ученику философов, как седло корове? Север, ничего не отвечая, лукаво усмехался: он знал, что эти вздохи и жалобы - притворство; на самом деле цезарь радовался своим быстрым успехам в военной науке. За несколько месяцев так изменился он, вырос и воз- мужал, что многие с трудом узнавали в нем прежнего за- худалого "маленького грека", как некогда, в насмешку, зва- ли его при дворе Констанция: только глаза Юлиана горели все тем же странным, слишком острым, как будто лихора- дочным, огнем, который делал их памятными для всякого, даже после мгновенной встречи. Он чувствовал себя с каждым днем сильнее, не только телом, но и духом. Первый раз в жизни испытывал сча- стье простой любви простых людей. Легионерам сначала понравилось то, что настоящий цезарь, двоюродный брат Августа, учится военному ремеслу в казармах, не стыдясь грубой солдатской жизни. Суровые лица старых воинов озарялись нежной улыбкой, когда любовались они возра- стающей ловкостью цезаря и, вспоминая собственную мо- лодость, удивлялись быстрым успехам Юлиана. Он подхо- дил, заговаривал с ними, выслушивал рассказы о старых походах, советы, как подвязывать панцирь, чтобы не терли ремни, как ставить ногу, чтобы не уставать при больших переходах. Распространялась молва о том, что император Констанций послал неопытного юношу в Галлию к варва- рам на смерть, "на убой", чтобы освободиться от соперни- ка,- что полководцы, по наущению придворных евнухов, изменяют цезарю. Это еще усилило любовь солдат к Юли- ану. С осторожной вкрадчивостью, с умением заискивать, которым одарило его монашеское воспитание, делал он все, чтоб укрепить в войсках любовь к себе, вражду к импера- тору. Говорил им о своем брате Констанции, с двусмыс- ленным, лукавым смирением потупляя взоры, принимая вид жертвы. Пленять, влюблять в себя воинов бесстрашием тем лег- че было цезарю, что смерть в бою казалась ему завидною, сравнительно с той бесславною казнью, которая постигла брата его,- которую, быть может, и ему готовил Август. Юлиан устроил свою жизнь по образцу древних рим- ских полководцев; стоическая мудрость евнуха Мардония помогла ему с раннего детства отучиться от роскоши. Он спал меньше простого солдата, и то не на постели, а на жестком ковре с длинной шерстью - субурре. Первую часть ночи посвящал отдыху; делам военным и государственным; третью - музам. Любимые книги не покидали его в походах,Он вдохно- влялся то Марком Аврелием, то Плутархом, то Светонием, то Катоном Цензором. Днем старался исполнить то, о чем мечтал ночью над книгами. В то памятное утро, перед Аргенторатским сражением, услышав зорю, Юлиан поспешно облекся в полное воору- жение и велел привести коня. Затем удалился в самое скрытое место палатки. Здесь было маленькое изваяние Меркурия с кадуцеем, бога дви- жения, удачи и веселья,-окрыленного, летящего. Юлиан стал перед ним на колени и бросил на жертвенный тре- ножник несколько зерен фимиама. По направлению дыма цезарь, гордившийся познаниями в искусстве прорицате- лей, старался угадать, счастливый или несчастный день предстоит. Ночью слышал он трижды крик ворона с пра- вой стороны - зловещая примета. Он был так убежден, что его неожиданные военные уда- чи в Галлии - дело рук не человеческих, что с каждым днем становился суевернее. Выходя из шатра, споткнулся о деревянную переклади- ну, служившую порогом. Лицо его омрачилось. Все пред- знаменования были неблагоприятные. Втайне он решил от- ложить сражение до следующего дня. Войско выступило. Дорога через лес была трудная; на- валенные стволы преграждали ее. День обещал быть жарким. Римляне сделали только половину пути, и до войска варваров, расположенного на левом берегу Рейна, на большой пустынной равнине близ города Аргенторатума, оставалось еще двадцать одна ты- сяча шагов,- когда наступил полдень. Солдаты утомились. Как только вышли они из лесу, цезарь собрал их и расположил кругами, как зрителей в амфитеатре, так что он сам находился в средоточии кругов, а центурии и когор- ты расходились от него, как лучи: это был обычный поря- док, рассчитанный на то, чтобы наибольшее число людей могло слышать речь полководца. В простых, кратких словах объяснил он им, что время дня уже позднее, и утомление может помешать успеху, что благоразумнее расположиться лагерем в том месте, кото- рое они заняли, отдохнуть и на следующее утро, со свежи- ми силами, вступить в сражение. В войске поднялся ропот. Солдаты ударяли копьями в щиты, что было знаком нетерпения,- и требовали кри- ками, чтобы он вел их немедленно в битву. Цезарь по вы- ражению лиц понял, что не ДОлЖНО противиться. Он чув- ствовал в толпе тот, знакомый ему, грозный трепет, кото- рый необходим для побед и, при малейшей неосторожности, может превратиться в возмущение. Он вскочил на коня и подал знак: войско снова высту- пило. Когда послеполуденное солнце начало склоняться, до- стигли они равнины Аргенторатума. Между невысокими холмами светлел Рейн. К югу чернели покрытые лесом Вогезы. Стрижи носились над поверхностью величествен- ной и пустынной германской реки; ивы наклоняли к ней бледные ветви. Вдруг, на ближнем холме, появились три всадника: то были варвары. Римляне остановились и начали строиться в боевой порядок. Юлиан, окруженный шестьюстами закованных в железо всадников - клибанариев, предводительствовал конницей на правом крыле; на левом - старый, опытный полководец Север, которого молодой цезарь слушался во всем, управлял пехотою. Против Юлиана варвары выстави- ли конницу. Во главе был сам аламанский король Хнодо- мар. Против Севера- молодой Хнодомаров племянник, Атенарик, с пехотой. Военные рога, медные трубы, загнутые букцины гряну- ли; значки, с именами когорт, пурпурные драконы, рим- ские мерные орлы во главе легионов сдвинулись; впереди, со спокойными и суровыми лицами, выступали мерными тя- желыми шагами, от которых земля дрожала и гудела, при- выкшие к победам, секироносцы и примопиларии. Вдруг пехота Севера на левом крыле остановилась. Вар- вары, спрятавшиеся во рву, неожиданно выскочили из за- сады и напали на римлян. Юлиан издали увидел смятение и бросился на помощь. Он старался успокоить солдат и об- ращался то к одной, то к другой когорте, подражая сжато- му и сильному слогу Юлия Цезаря. Когда произносил он "exurgamus, viri fortes" "восстанем, храбрые мужи" (лат.). или "advenit, socii, ]uslum pugnandi ;am tempus",- "настало, соратники, время боев справедливых" (лат.). эTOT двадцатишестилетний юноша думал с гордостью: "теперь я похож на такого-то или такого древнего героя!" Он был мысленно, и в самом пылу сра- жения окружен книгами, радуясь, что все происходит имен- но так, как описывают Тит Ливий, Плутарх, Саллюстий. Опытный Север умерял его пыл своим мудрым спокойстви- ем и, давая цезарю некоторую свободу, не выпускал из рук своих главного управления войском. Засвистели стрелы, варварские копья, бросаемые на длинных арканах, огромные камни из боевых метательных снарядов. Римляне увидели, наконец, лицом к лицу этих страш- ных и таинственных людей севера, обитателей дремучих зарейнских лесов, о которых ходило столько невероятных слухов. Здесь были чудовищные вооружения; у некото- рых громадные голые спины, вместо одежды, покрыты бы- ли медвежьими шкурами, а вместо шлема - над косматой головой возвышалась открытая пасть зверя с белыми клы- КаМИ; у других над касками торчали рога оленей и быков. Аламаны так презирали смерть, что кидались в битву, со- вершенно голые, только с мечом и копьем; рыжие волосы их связывались узлом на макушке и ниспадали сзади, на шею, огромным чубом или косою, похожей на гриву; белые усы, выделяясь на красных лицах, висели двумя длинными концами. Многие были так дики, что, не ведая употребле- ния железа, сражались копьями с наконечниками из рыбьей кости, смоченными смертоносным ядом, который делал их опаснее железа: достаточно было одного укола этих страшных игл, чтобы человек умер медленной смертью в невыразимых муках; вместо лат покрыты они были с го- ловы до ног тонкими роговыми слоями из лошадиных ко- пыт, крепко пришитыми к льняной ткани; в таком уборе казались эти неведомые дикари странными чудовищами, покрытыми птичьими перьями и рыбьей чешуей. Тут был и сакс с бледно-голубыми глазами: его не устрашало ника- кое море, но он боялся земли, по которой ступал; и старый сикамбр: он обстриг себе волосы после поражения в знак горя и теперь снова их отращивал; и герул, с глазами мутно-зелеными, почти такого же цвета, как воды океана, на отдаленном заливе которого он обитал; и бургунд, и ба- тав, и сармат; и еще-безыменные, полузвери, полулюди: ужасные лица их римляне видели только перед смертью. Примопиларии, соединив щиты, образовали медную сплошную стену, несокрушимую ни для каких ударов, мед- ленно двигавшуюся. Аламаны бросились на нее, с криками, подобными реву медведей. Начался рукопашный бой - грудь с грудью, щит со щитом. Пыль поднялась над равни- ной, заслоняя солнце. В это мгновение, на правом крыле войска, железная кон- ница клибанариев дрогнула и обратилась в бегство. Она могла растоптать задние легионы. Там, сквозь тучи стрел и копий, на пыльном солнце сверкала огненная головная повязка исполинского короля Хнодомара. Юлиан прискакал туда вовремя. Он понял хитрость: пехотинцы варваров, нарочно поставленные между конями всадников, подползали под ноги римских коней и распары- вали им животы короткими мечами; кони падали и увле- кали за собой железных катафрактов, которые не могли подняться, удрученные тяжестью лат. Юлиан стал поперек дороги, чтобы или остановить бе- жавшую конницу, или быть ею растоптанным. С конем це- заря столкнулся конь бежавшего трибуна клибанариев. Он узнал Юлиана и остановился, бледнея от стыда и страха. Вся кровь бросилась в лицо Юлиану. Вдруг забыл он свои книжные правила, наклонился, схватил беглеца за горло и закричал голосом, который ему самому показался чужим и диким: "Tpycl" И цезарь повернул его лицом к врагам. Тогда все катафракты остановились, узнали разорван- ного в сражениях цезарского пурпурного дракона-и ус- тыдились. В одно мгновение железная громада с грохотом отхлынула и устремилась назад, к варварам. Все смешалось. Копье ударило Юлиана в грудь; его спас лишь панцирь; стрела просвистела над ухом, так что перьями задела ему щеку. В это мгновение, на помощь слабевшей коннице, Север послал страшные легионы корнутов и браккатов, полуди- ких римских союзников. У них был обычай петь военный гимн - баррит, только в последнем смертном ужасе и опья- нении битвы. Корнуты и браккаты затянули песню глухо и жалобно: первые звуки были тихи, как ночной шелест листьев; но мало-помалу песня становилась громче, торжественнее и грознее; наконец, превратилась в неистовый рев, подоб- ный реву разъяренных волн океана, разбивающихся об утесы. Этой песней они опьянили себя до исступления. Юлиан перестал видеть и понимать: чувствовал только сильную жажду и боль от усталости в правой руке, держав- шей меч; время для него исчезло. Но Север, не теряя при- сутствия духа, управлял сражением с мудростью. С недоумением и отчаянием заметил цезарь огненно- желтую повязку тучного Хнодомара в самой середине, в сердце войска: варварская конница врезалась в него кли- ном. Юлиан подумал: "Кончено -погибло все!" Вспомнил зловещие предзнаменования утра и обратился с последней молитвой к богам: "помогите,-ибо если не я, то кто же восстановит на земле вашу власть, олимпийцы^" В середине войска были старые воины легиона петулан- тов - "кипящих", названных так за отвагу; Север рассчи- тывал на них и не ошибся. Один из петулантов восклик- нул: - Viri fortissimi! Мужи храбрейшие! Не выдадим Ри- ма и цезаря. Умрем за Юлиана1 - Да здравствует цезарь Юлиан! За Рим! За Рим! И старики, поседевшие под знаменами, еще раз пошли на смерть, суровые и спокойные. Юлиан со слезами восторга бросился к ним, чтобы умереть вместе с ними. И опять почувствовал он, как сила простой любви, сила народа подымает его. Ужас пронесся над полчищами варваров: они дрогнули и побежали. И медные орлы легионов с хищными клювами, с рас- простертыми крыльями, грозно сверкавшими на солнце сквозь пыль, полетели еще раз, возвещая бегущим племе- нам победу Вечного Города. Аламаны и франки умирали, сражаясь до последнего вздоха. Варвар, стоя одним коленом в луже крови, все еще по- дымал ослабелой рукой притупленный меч или обломок копья; в потухавших глазах не было ни страха, ни отчая- ния, а только жажда мести. Даже те, которых считали убитыми, вставили с земли, полурастоптанные, хватали зубами ноги врагов и впива- лись в них с такой силой, что римляне волочили их по земле. Шесть тысяч северных мужей пало на поле сражения, или потонуло в Рейне. В тот вечер, когда цезарь Юлиан стоял на холме, окру- женный, как ореолом, лучами заходящего солнца, привели к нему пойманного на правом берегу короля Хнодомара; он тяжело дышал, тучный, потный и бледный; руки были свя- заны за спиной; он стал на колени перед своим победите- лем - и двадцатишестилетний римский цезарь положил свою маленькую руку на косматую рыжую гриву короля- варвара. Было время жатвы винограда. Целый день звучали пес- ни богу Вакху по веселому побережью Партенопеи. В любимом загородном месте римлян, Байях близ Неа- поля, знаменитых своими целебными серными ваннами, Байях, о которых еще поэты времен Августа пели: "Nullus in orbe locus Bails praeeucet amoenis",- "С Байями место любое красой сравниться не может" (лат.). праздные люди наслаждались природой, такой же ленивой и сладостраст- ной, как сами они. Ни одна тень монашеского века не легла еще на зали- тое солнцем побережье между Везувием и Мизенским мы- сом; христианства не отрицали здесь, но отделывались от него шуткой; блудницы здесь не каялись,- скорее честные женщины стыдились добродетели своей, как устаревшего обычая. Когда долетали сюда слухи о пророчествах сивилл, грозивших кончиной мира, о ханжестве и злодействах Кон- станция, о персах, надвигавшихся с Востока, о тучах вар- варов, растущих с севера, о затворниках, потерявших образ человеческий в пустынях Фиваиды,- счастливые обитате- ли этих мест, закрыв глаза, вдыхали тонкий аромат фа- лернских гроздий и утешались эпиграммами, во вкусе Ти- булла и Проперция, которые посылали друг другу в пода- рок: Calet unda, friget aethra, Sirnue innatet choreis Amathusium renidens, Salis arbitra et vaporis Нагревается волна, мерзнут небеса, Как только поплывут хороводы В лучах Венеры, Моря и туманов повелительница, Цветок небесный, Диона (лат.). Что-то старческое и, вместе с тем, ребяческое было на самых веселых лицах этих последних эпикурейцев. Ни све- жая соленая вода морских волн, ни кипящие серные струи Байских источников не давали исцеления дряблым, зяб- ким телам этих молодых людей, лысых, беззубых в два- дцать лет, состарившихся от разврата своих предков, пре- сыщенных словесностью, мудростью, женщинами, древними подвигами и новыми пороками, остроумных и бессильных, у которых в жилах была бледная кровь запоздалых поко- лений. В одном из самых уютных и цветущих уголков, между Байями и Путеоли, среди плоских черных вершин южных сосен, белели мраморные стены виллы. У открытого окна, выходившего в море, так что из комнаты не было видно ничего, кроме неба и моря, лежала на постели Мирра. Врачи не понимали ее болезни. Арсиноя, видя, как день ото дня сестра ее чахнет, увезла ее из Рима на берег моря. Несмотря на болезнь, Мирра, подражая монахиням, соблюдая строгий пост, сама убирала комнату, носила воду, даже пробовала мыть белье и стряпать; долго не сог- лашалась лечь; проводила ночи в молитвах и бдении. Од- нажды Арсиноя узнала случайно, что больная носит на голом теле власяницу. Из маленькой спальни своей велела она вынести все, кроме ложа с простым деревянным кре- стом в изголовьи. Комната с голыми стенами сделалась по- хожей на келью. Невозможно было бороться с кротким упорством больной. Скука исчезла из жизни Арсинои, от надежды перехо- дила она к отчаянию, и хотя любила сестру не больше, чем прежде, но только теперь, казалось ей, под страхом вечной разлуки, поняла всю силу этой любви. Иногда смотрела подолгу на тонкое, исхудалое лицо Мирры, дышавшее неземной прелестью, на маленькое тело ее, сгоравшее от внутреннего жара. Когда больная упор- но отказывалась от лекарств и пищи, предписанных врача- ми, Арсиноя говорила с досадой: - Разве я не вижу, Мирра? Ты хочешь умереть... - Не все ли равно, жить или умереть? - отвечала де- вушка с такой ясностью, что Арсиноя не знала, что отве- тить, - Ты не любишь меня!-упрекала она сестру, удер- живая слезы обиды. Но Мирра ласкалась к ней с бесконечной нежностью: - Ты не знаешь, как я тебя люблю. О, если бы ты только могла!.. Она не договаривала и молча смотрела на нее долгим, пристальным взором, как будто хотела сказать ей что-то и не смела. Арсиноя чувствовала в этом взоре непреклон- ную мольбу и все-таки не говорила с ней о вере, не имела духа открыть ей свои сомнения, отнять у нее, может быть, безумную надежду. Мирра ослабевала с каждым днем, таяла, как воск го- рящей свечи, но становилась,-- чем слабее, тем радостнее. Иногда их посещал Ювентин, который бежал из Рима, боясь преследований матери, и ждал вместе со старцем Ди- димом в Неаполе отплытия корабля в Александрию. Он читал Евангелие, рассказывал легенды об отцах- пустынниках,- о трех женах, которые много лет, не видя ли- ца человеческого, жили, голые, как в раю, под сенью зеленых ветвей, на дне оврага, на берегу студеного ключа; вечно ра- достные, днем и ночью славя Бога, пи