тались они плодами, приносимыми птицами; зимой не боялись стужи, летом- зноя; Господь покрывал и грел их Своею благодатью. С детским весельем слушала Мирра сказание о препо- добном Герасиме, который жил во львином логове; лев так подружился с ним, что водил осла его на водопой, лизал ему руки, когда он гладил его по гриве; и после смерти Герасима, зверь долго блуждал, тоскуя, испуская жалобный рев; когда же привели его к могиле святого, обнюхал ее, лег и уже не вставал с нее, не принимая пищи, пока не издох. Мирру трогало сказание и о другом отшельнике, исце- лившем от слепоты щенят гиены, которых мать принесла в своей пасти к ногам его. Как хотелось ей - туда, в темные, безмолвные пещеры, к этим святым людям! Пустыня казалась ей цветущей, как рай. Иногда, в жару, томимая жаждою пустыни, следила она за белыми парусами, исчезавшими в море, и протягивала к ним свои руки.- О, если бы могла она полететь за ни- ми, надышаться воздухом пустыни! - Иногда она пробо- вала встать с постели, уверяя, что ей лучше, что теперь она уже скоро выздоровеет, и втайне надеясь, что ее отпу- стят, вместе с Дидимом и Ювентином, когда придет Алек- сандрийский корабль. В это время центурион Анатолий жил в Байях. Он устраивал прогулки на вызолоченных лодках из Авернского озера в залив, с веселыми товарищами и краси- выми женщинами; наслаждался видом остроконечных пур- пурных парусов на зеркале спящего моря,-переливами ве- черних красок на скалистой Капрее и туманной Исхии, по- хожих на прозрачные аметисты; радовался насмешкам Дру- зей над верою в богов, благоуханию вина, продажным и все-таки сладким лобзаниям блудниц. Но каждый раз, вступая в монашескую келью Мирры, чувствовал, что и другая половина жизни доступна ему: целомудренная прелесть бледного лица ее трогала его; ему хотелось верить во все, во что она верит; он слушал рассказы Ювентина об отшельниках - и жизнь их каза- лась ему блаженною. Однажды вечером уснула Мирра перед открытым ок- ном. Проснувшись, сказала она Ювентину с улыбкой: - Я видела сон. - Какой? - Не помню. Только счастливый.- Как ты думаешь, все ли спасутся? - Все праведные. - Праведные, грешные!.. Нет, я думаю,- отвечала Мирра все с той же радостной и задумчивой улыбкой, как будто стараясь припомнить сон,- Ювентин, знаешь, я ду- маю: все, все спасутся, все до единого-и не будет у Бога ни одного погибшего! - Так учил Ориген: "Salvator meus laetari nоn potest donee edo in iniquitate permaneo".- "Спаситель мой не возра- дуется, пока я пребуду в погибели". Но это - ересь. - Да, да, так должно быть,- продолжала Мирра, не слушая.- Я теперь поняла: все спасутся, все до единого! Бог не попустит, чтобы погибла какая-либо тварь. - И мне иногда хочется думать так,- проговорил Ювентин.- Но я боюсь... - Не надо бояться: если есть любовь, то нет страха. Я не боюсь. - А как же -он?- спросил Ювентин. - Кто? - Кого не должно называть-непокорный? - И он, и он! - воскликнула Мирра с бесстрашной верой.- Пока останется хоть одна душа, не достигшая спасения, никакое создание не будет блаженно. Если нет предела любви, то может ли быть иначе? Когда соединит- ся все в единой любви,-то все будет в Боге и Бог будет во всем. Милый мой, какая радость - жизнь! Мы этого пока еще не знаем. Но надо все благословить, по- нимаешь ли ты, брат мой, что значит - все благосло- вить? - А зло? - Зла нет, если смерти нет. В окно доносились веселые песни товарищей Анатолия с пиршественных лодок, блиставших пурпуром и остроко- нечными парусами на потемневшем вечернем заливе. Мирра указала на них: - И это хорошо, и это надо благословить,- молвила она тихо, как будто про себя. - Языческие песни? - спросил Ювентин с робким недоумением. Мирра наклонила голову: - Да, да. Все. Все благо, все свято. Красота - свет Божий. Чего ты боишься, милый? О, какая нужна свобо- да, чтобы любить. Люби Его и не бойся! Люби все. Ты еще не знаешь, какое счастье - жизнь. И глубоко вздохнув, как будто в ожидании великого отдыха, она прибавила: - И какое счастье - смерть. Это была их последняя беседа. Несколько дней лежала она молча, неподвижно, не открывая глаз; должно быть, очень страдала: тонкие брови иногда трепетно сжимались, но тотчас же выступала прежняя, слабая и кроткая улыб- ка-и ни один стон, ни одна жалоба не вылетали из уст ее. Раз, в середине ночи, едва слышно позвала она Арси- ною, сидевшую рядом. Больная с трудом могла говорить. - День? -спросила она, не открывая глаз. - Еще ночь; но скоро утро,-отвечала Арсиноя. - Я не слышу-кто ты?-проговорила Мирра еще тише. - Я, Арсиноя. Больная открыла вдруг глаза и пристально взглянула на сестру. - А мне показалось,- произнесла она с усилием,- что это не ты, что я - одна. И медленно, с большим трудом, едва двигаясь, сложи- ла Мирра свои тонкие, прозрачно-бледные руки, ладонь к ладони, с робкой мольбой; концы губ ее дрогнули; бро- ви поднялись. - Не покидай меня, Арсиноя! Когда умру, не думай, что меня нет... Сестра наклонилась; но больная была слишком слаба, чтобы обнять ее шею,- попробовала и не могла. Тогда Арсиноя приблизила к ее глазам свою щеку, и та тихонько, пушистыми, длинными ресницами, стала прикасаться к ее лицу, опуская, подымая их, как будто гладила ее: это была обычная у них, еще в детстве придуманная Миррой, ласка; казалось, что на щеке бьется тонкими крыльями бабочка. Последняя детская ласка эта вдруг напомнила Арсиное всю их жизнь вместе, всю их любовь. Она упала на коле- ни и в первый раз, после многих лет, зарыдала вольно и сладостно; сердце ее, казалось ей, таяло, изливалось в этих слезах. - Нет, нет, нет!-рыдала она все неудержимее.-Не покину тебя; буду с тобой - всегда, везде!.. Глаза умирающей блеснули радостью; она прошептала: - Значит-ты?.. - Да, верю!.. Хочу и буду верить!-воскликнула Арсиноя и сама вдруг удивилась этим неожиданным сло- вам: они показались ей чудом, но не обманом, и она уже не хотела взять их назад. - Пойду в пустыню. Мирра, как ты, вместо тебя! - продолжала она с почти безумным порывом.- И если есть Бог, Он должен сделать так, чтобы смерти не было, чтобы мы были вместе- всегда! Мирра, слушая сестру, с улыбкой бесконечного успо- коения закрыла глаза. - Теперь хорошо. Я усну,- прошептала она. И с тех пор уже не открывала глаз, не говорила. Лицо ее было спокойно и строго, как у мертвых. Но она еще ды- шала несколько дней. Когда к закрытым губам ее подносили чашу с вином, она глотала несколько капель. Если же дыхание становилось неровным и тяжелым, Ювентин, наклонившись, вполголоса читал молитву или пел церковный гимн; и Мирра опять начинала дышать ти- ше, ровнее, как будто убаюканная. Однажды, в ясный вечер, когда солнце превратило Ис- хию и Капрею в прозрачные аметисты,- неподвижное мо- ре сливалось с небом, и первая звезда еще не мерцала, а только предчувствовалась в высоте недосягаемой,- Ювентин запел вечерний гимн над умирающей: Deus, creator omnium Polique rector vestiens Diem decore lurnitie, Noctem sopora gratia... Бог, Творец всего сущего, Царь небес, одевающий Дни лучами прекрасными, Ночи сонною прелестью, Чтоб возвратить утомленные Члены труду, после отдыха, Дух укрепить слабеющий, Скорбь разрешить боязливую... Под звуки этой песни Мирра испустила последний вздох. Никто не заметил, как она перестала дышать. Жизнь и смерть были для нее одно и то же: жизнь сли- лась с вечностью, как теплота вечера - с ночною све- жестью. Арсиноя похоронила сестру в катакомбах и собствен- ной рукой вывела на мраморной плите: "Mirra vivis - Мирра, ты жива". Она почти не плакала; в душе ее было бесстрастие, презрение к миру и, подобная отчаянию, решимость, если не поверить в Бога, то, по крайней мере, сделать все, что- бы в Него поверить. Она хотела, раздав имение, пойти в пустыню. В тот самый день, как Арсиноя, к негодованию опеку- на своего, Гортензия, сказала ему об этом,- получила она загадочное и краткое письмо из Галлии от цезаря Юлиана: "Юлиан благороднейшей Арсиное - радоваться. Помнишь ли, что говорили мы с тобой в Афинах, пе- ред изваянием Артемиды-Охотницы? Помнишь ли союз наш? - Сильна моя ненависть, еще сильнее любовь. Мо- жет быть, скоро лев сбросит ослиную шкуру. А пока бу- дем чисты, как голуби, мудры, как змеи, по слову Гали- леянина". Придворные сочинители эпиграмм, называвшие некогда Юлиана "victorinus", "победительчик", теперь с удивле- нием получали известия о победах цезаря в Галлии. Смеш- ное превращалось в страшное. Многие говорили о магии, о таинственных силах, помогающих другу Максима Эфес- ского. Юлиан отвоевал и возвратил Империи - Аргентора- тум, Брокомагум, Три Таверны, Сализон, Немэт, Ванги- он, Могунтиак. Солдаты боготворили его. С каждым шагом все больше убеждался он, что боги Олимпа ему покровительствуют. Но продолжал посещать церкви христианские, и в городе Виэнне, на реке Родане, участвовал нарочно в торжествен- ном богослужении. В середине декабря победоносный цезарь возвращался, после долгого похода, на зимние квартиры в излюбленный им маленький городок паризиев, на реке Сене, Лютецию- Париж. Был вечер. Северное небо удивляло жителей юга стран- ным бледно-зеленым отливом. Только что выпавший снег хрустел под ногами воинов. Париж-Лютеция, расположенный посерздине реки на маленьком острове, со всех сторон окружен был водой. Два деревянных моста соединяли город с берегами. Дома были особого галло-римского зодчества, со стеклянными обширными сеня1МИ, заменявшими открытые портики юж- ных стран. Столбы дыма из множества труб подымались над городом. Деревья были увешены инеем. В садах, у стен, обращенных к полдню, как южные з, зябкие дети, жались редкие, привезенные сюда римлянами, фиговые деревья, тщательно обвитые соломой для предохранения от морозов. В тот год зима стояла суровая, несмотря на западные ветры с океана, приносящие оттепель. Огром- ные белые льдины, сталкиваясь и с треском ломаясь, плы- ли по Сене. Римские и греческие воины смотрели на них с удивлением. Юлиан, любуясь на прозрачные, не то го- лубые, не то зеленые глыбы, сравнивал их с плитами фригийского белого мрамора, слегка подернутого зелены- ми жилками. Что-то было во всей печальной, таинственной прелести севера, что пленяло и трогало сердце его, как воспомина- ние о далекой родине. Подъехали ко дворцу - огромному зданию, черневшему тяжелыми кирпичными дугами и башнями на вечернем светлом небе. Юлиан вошел в книгохранилище. Здесь было сыро и холодно. Развели огонь в огромном очаге. Ему подали несколько писем, полученных в Лютеции, во время его отсутствия; одно-из Малой Азии от Боже- ственного Ямвлика. Поднялась метель. Ветер выл в трубе очага. Казалось, что в закрытые ставни стучатся. Юлиан прочел письмо Ямвлика. На него пахнуло югом, Элладой; он закрыл гла- за, и ему казалось, что мраморные Пропилеи, объятые тьмой, проносятся и тают перед ним, как видения, как зо- лотые облака на небе. Он вздрогнул и встал. Огонь потух. Мышь грызла пергаментный свиток. Ему захотелось увидеть живое лицо человеческое. Вдруг вспомнил о своей жене, и странная усмешка искривила губы его. Это была родственница императрицы Евсевии, по име- ни Елена, которую император насильно выдал замуж за Юлиана, незадолго до его отъезда в Галлию. Он ее не любил; несмотря на то, что со дня их свадьбы прошло более года, почти не видел и не знал ее: она оставалась девственницей. С отроческих лет мечтала Елена сделаться "невестой Христовой"; мысль о браке внушала ей ужас; выйдя замуж, считала себя погибшей. Но потом, видя, что Юлиан не требует супружеских ласк, успокоилась и стала жить во дворце, как монахиня, всегда одинокая, бледная, тихая, закутанная с головы до ног в черные христианские одежды. В своих тайных молитвах дала она обет цело- мудрия. Злое любопытство заставило его в ту ночь направиться по темным, пустынным проходам к башне дворца, где жи- ла Елена. Он открыл дверь, не постучавшись, и вошел в слабо освещенную келью. Девушка стояла на коленях, перед аналоем и большим крестом. Он подошел к ней, закрывая рукою пламя лампады, и некоторое время смотрел молча. Она так погружена бы- ла в молитву, что не заметила его. Он произнес: - Елена! Она вскрикнула и обернула к нему бледное лицо. Он устремил долгий, евангелие, аналой: - Все молишься? - Да, молюсь - и за тебя, боголюбивейший цезарь... - И за меня? Вот как. Ты считаешь меня великим грешником, Елена? Она потупила глаза, не отвечая. Он опять усмехнулся все той же странною, тихою усмешкою. - Не бойся. Говори. Не думаешь ли ты, что я в чем- нибудь особенно грешен? Он подошел к ней и заглянул ей прямо в глаза. Она произнесла чуть слышно: - Особенно? Да. Я думаю - не сердись на меня... - Скажи, в чем. Я покаюсь. - Не смейся,- промолвила она еще тише и строже, не подымая глаз.- Я дам ответ за душу твою перед Богом. - Ты - за меня? - Мы навеки связаны. - Чем? - Таинством. - Церковным браком? Но ведь мы пока чужие, Елена? - Я боюсь за душу твою, Юлиан,-повторила она, смотря прямо в глаза его своими ясными, невинными гла- зами. Положив руку на плечо ее, взглянул он с усмешкой на бескровное лицо монахини. Девственным холодом веяло от этого лица; только нежно-розовые губы очень красиво- го, маленького рта, полуоткрытого с выражением детского страха и вопроса, странно выделялись на нем. Он вдруг наклонился и, прежде чем она успела опом- ниться, поцеловал ее в губы. Она вскочила, бросилась в противоположный угол кельи и закрыла лицо руками; потом отвела их медленно и, взглянув на него глазами, обезумевшими от страха, вдруг начала торопливо крестить себя и его: - Прочь, прочь, прочь, Окаянный! Место наше свя- то! Именем честного Креста заклинаю - сгинь, пропади! Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!.. Злость овладела им. Он подошел к двери, запер ее на ключ. Потом снова вернулся к жене: - Успокойся, Елена. Ты приняла меня за другого, но я такой же человек, как ты. Дух плоти и костей не имеет, как видишь у меня. Я муж твой. Церковь Христова благо- словила наш союз. Медленно провела она рукой по глазам. - Прости... Мне почудилось. Ты вошел так внезапно. Мне уже были видения. Он бродит здесь по ночам. Я его видела два раза; он говорил мне о тебе. С тех пор я бо- юсь. Он говорил, что на лице твоем... зачем ты так смот- ришь, Юлиан? Как пойманная птица, дрожала она, прижимаясь к сте- не. Он подошел и обнял ее. - Что ты, что ты?.. Оставь!.. Она пробовала закричать, позвать служанку: - Елевферия! Елевферия! - Глупая! Разве я не муж твой?.. Она вдруг тихо и беспомощно заплакала: - Брат мой! этого не должно быть. Я дала обет Бо- гу: я - невеста Христова. Я думала, что ты. . - Невеста римского цезаря не может быть невестой Христовой! - Юлиан, если веришь в Него... Он засмеялся. С последним усилием пыталась она оттолкнуть его: - Прочь, дьявол, дьявол!.. Зачем Ты покинул меня, Господи?.. Продолжая смеяться, он покрывал ее белую тонкую шею, там, где начинались волосы, злыми, жадными поце- луями. Ему казалось, что он совершает убийство. Она так ослабела, что едва сопротивлялась ему, но все еще шепта- ла с бесконечной мольбой: "сжалься, сжалься, брат мой!" Кощунственными руками срывал он черные христиан- ские одежды. Душа его была объята ужасом, но никогда в жизни не испытывал он такого упоения. Вдруг, сквозь разорванную ткань, сверкнула нагота. Тогда, с усмешкой и вызовом, римский цезарь посмотрел в противополож- ный угол кельи, где лампада мерцала на молитвенном ана- лое, перед черным Крестом. Прошло более года со времени победы при Аргентора- туме. Юлиан освободил Галлию от варваров. Ранней весной, еще на зимних квартирах, в Лютеции, получил он важное письмо от императора, привезенное трибуном нотариев, Деценцием. Каждая победа в Галлии оскорбляла Констанция, бы- ла новым ударом его тщеславию: этот мальчишка, эта "болтливая сорока", "обезьяна в пурпуре", смешной "по- бедительчик", к негодованию придворных шутников, пре- вращался в настоящего грозного победителя. Констанций завидовал Юлиану и в то же время сам терпел поражение за поражением, в азиатских провинци- ях, от персов. Он худел, не спал, терял охоту к пище. Два раза де- лалось у него разлитие желчи. Придворные врачи были в тревоге. Иногда, в бессонные ночи, с открытыми глазами лежал он на своем великолепном ложе под священной Констан- тиновой Хоругвью, Лабарумом, и думал: "Евсевия обманула меня. Если бы не она, я исполнил бы совет Павла и Меркурия, придушил бы этого мальчиш- ку, змееныша из дома Флавиев. Глупец! Сам отогрел его на груди своей. И кто знает, может быть, Евсевия была его любовницей!.." Запоздалая ревность делала зависть его еще более жгучей: отомстить Евсевии он уже не мог-она умерла; вторая супруга его, Фаустина, была глупенькой красивой девочкой, которую он презирал. Констанций хватался в темноте за жидкие волосы, так тщательно подвиваемые каждое утро цирюльником, и пла- кал злыми слезами. Он ли не защищал Церкви, не заботился об искорене- нии всех ересей? Он ли не строил и не украшал церквей, не творил каждое утро, каждый вечер установленных мо- литв и коленопреклонений? И что же? Какая награда? Первый раз в жизни владыка земной возмущался против Владыки Небесного. Молитва замирала на устах его. Чтобы утолить хоть немного свою зависть, решил он прибегнуть к чрезвычайному средству. По всем большим городам Империи разосланы были "триумфальные" пись- ма, обвитые лаврами, возвещавшие о победах, дарованных Божьей милостью императору Констанцию; письма чита- лись на площадях. Судя по этим письмам, можно было думать, что четыре раза переходил Рейн не Юлиан, а Констанций, который однако, в это же самое время, на другом краю света терпел поражения в бесславных битвах с персами; что не Юлиан был ранен при Аргенторатуме и взял в плен короля Хнодомара, а Констанций; не Юли- ан проходил болота и дремучие леса, прорывал дороги, осаждал крепости, терпел голод, жажду, зной, уставал больше простых солдат, спал меньше их, а Констанций. Не упоминалось даже имени Юлиана в этих лавровенчан- ных посланиях, как будто никакого цезаря вовсе не было. Народ приветствовал победителя Галлии - Констанция, и во всех церквах пресвитеры, епископы, патриархи служи- ли молебны, испрашивая долгоденствия и здравия импера- тору, благодаря Бога за победы над варварами, дарован- ные Констанцию. Но зависть, пожиравшая сердце императора, не утоли- лась. Тогда задумал он отнять у Юлиана лучший цвет ле- гионов,- незаметно, исподволь обессилить его, как некогда Галла, завлечь тихонько в сети свои и потом уже безоруж- ному нанести последний удар. С этой целью послан был в Лютецию опытный чинов- ник, трибун нотариев, Деценций, который должен был не- медленно извлечь из цезаревых войск лучшие вспомога- тельные легионы-герулов, батавов, петулантов, кель- тов-и направить их в Азию, к императору; кроме того, предоставлено ему было выбрать из каждого легиона по триста самых храбрых воинов; а трибун Синтула получил приказание, соединив отборных щитоносцев и гентилей, стать во главе их и также вести к императору. Юлиан, предостерегая Деценция, указывал на опас- ность бунта среди легионов, состоявших из варваров, ко- торые скорее согласились бы умереть, чем покинуть роди- ну. Деценций не обратил внимания на эти предостереже- ния, сохраняя невозмутимую чиновничью важность на бритом и желтом хитром лице. Около одного из деревянных мостов, соединявших ост- ров Лютецию с берегом, тянулось длинное здание глав- ных казарм. Волнение в войске распространялось с утра. Только строгий порядок, введенный Юлианом, еще сдерживал солдат. Первые когорты петулантов и герулов выступили но- чью. Братья их, кельты и батавы, также собирались в путь. Синтула отдавал приказания уверенным голосом, когда вдруг послышался ропот. Одного непокорного солдата уже засекли розгами до полусмерти. Всюду шнырял Деценций с пером за ухом, с бумагами в руках. На дворе и на дороге, под вечерним пасмурным небом, стояли крытые полотнами повозки с огромными колесами, для солдатских жен и детей. Женщины причитали, проща- ясь с родиной. Иные протягивали руки к дремучим лесам и пустынным равнинам; иные падали на землю и с жа- лобным воем целовали ее, называли своей матерью, скор- бели о том, что кости их сгниют в чужой земле; иные, в покорном и молчаливом горе, завязывали в тряпочку горсть родной земли на память. Тощая сука, с ребрами, выступавшими от худобы, лизала колесную ось, смазан- ную салом, Вдруг, отойдя в сторону и уткнув морду в пыль, она завыла. Все, обернувшись, вздрогнули. Легио- нер сердито ударил ее ногой. Поджав хвост, с визгом убе- жала она в поле, и там, остановившись, завыла еще жалоб- нее, еще громче. И страшен был в чуткой тишине пас- мурного вечера этот протяжный вой. Сармат Арагарий принадлежал к числу тех, которые должны были покинуть Север. Он прощался со своим верным другом Стромбиком. - Дядюшка, миленький, на кого ты меня покида- ешь!..-хныкал Стромбик, глотая солдатскую похлебку; ему уступил ее Арагарий, который от горя не мог есть; у Стромбика лились слезы в похлебку, но все-таки он ел ее с жадностью. - Ну, ну, молчи, дурак,- утешал его Арагарий, по своему обыкновению, презрительной и в то же время ла- сковой руганью.-И без тебя довольно бабьего воя!.. Луч- ше скажи-ка мне толком - ведь ты из тамошних мест - что за лес в этих странах, дубовый больше, или бере- зовый? - Что ты, дядюшка? Бог с тобой! Какой там лес? Песок да камень! - Ну? Куда же от солнца прячутся люди? - Некуда, дядюшка, и спрятаться. Одно слово - пу- стыня. Жарко - примерно сказать - как над плитою. И воды нет. - Как нет воды? Ну, а пиво есть? - Какое пиво! И не слыхали о пиве. - Врешь! - Лопни глаза мои, дядюшка, если во всей Азии, Месопотамии, Сирии найдешь ты хоть один бочонок пи- ва или меда! - Ну, брат, плохо! Жарко, да еще ни воды, ни пива, ни меда. Гонят нас видно на край света, как быков на убой. - К черту на рога, дядюшка, прямо к черту на рога. И Стромбик захныкал еще жалобнее. В это время послышался далекий шум и гул голосов. Оба Друга выбежали из казарм. На остров Лютецию через пловучий мост бежали тол- пы солдат. Крики приближались. Тревога охватила казар- мы. Воины выходили на дорогу, собирались и кричали, несмотря на приказания, угрозы, даже удары центурионов. - Что случилось? - спрашивал ветеран, который нес в солдатскую поварню вязанку хвороста. - Еще, говорят, двадцать человек засекли. - Какой двадцать - сто! - Всех по очереди сечь будут-такой приказ! Вдруг в толпу вбежал солдат в разорванной одежде, с бледным, обезумевшим лицом, и закричал: - Бегите, бегите во дворец! Юлиана зарезали! Слова эти упали, как искра в сухую солому. Давно тлевшее пламя бунта вспыхнуло неудержимо. Лица сдела- лись зверскими. Никто ничего не понимал, никто никого не слушал. Все вместе кричали: - Где злодеи? - Бейте мерзавцев! - Кого? - Посланных императора Констанция! - Долой императора! - Эх вы, трусы,- такого вождя предали! Двух первых попавшихся, ни в чем неповинных центу- рионов повалили на землю, растоптали ногами, хотели ра- зорвать на части. Брызнула кровь, и при виде ее солдаты рассвирепели еще больше. Толпа, хлынувшая через мост, приближалась к зданию казарм. Вдруг сделался явственным оглушительный крик: - Слава императору Юлиану, слава Августу Юлиану! - Убили! Убили! - Молчите, дураки! Август жив-сами только что видели! - Цезарь жив? - Не цезарь,- император! - Кто же сказал, что убили? - Где же негодяй? - Хотели убить! - Кто хотел? - Констанций! - Долой Констанция! Долой проклятых евнухов! Кто-то на коне проскакал в сумерках так быстро, что едва успели его узнать. - Деценций! Деценций! Ловите разбойника! Канцелярское перо все еще торчало у него за ухом, по- ходная чернильница болталась за поясом. Провожаемый хохотом и руганью, он исчез. Толпа росла. В темноте вечера бунтующее войско гроз- но волновалось и гудело. Ярость сменилась ребяческим восторгом, когда увидели, что легиоЗы герулов и петулан- тов, отправленных утром, повернули назад, тоже возмутив- шись. Многие обнимали земляков, жен и детей, как после долгой разлуки. Иные плакали от радости. Другие, с Кри- ком, ударяли мечами в звонкие щиты. Разложили костры. Явились ораторы. Стромбик, бывший в молодости бала- ганным шутом в Антиохии, почувствовал прилив вдохно- вения. Товарищи подняли его на руки, и, делая театральные движения руками, он начал: "Nos quidem ad orbis terrarum extrema ut noxii pellimur et damnati,- нас отсылают на край света, как осужденных, как злодеев; семьи наши, которые ценою крови мы выкупили из рабства, снова подпадут под иго аламанов". Не успел он кончить, как из казарм послышались пронзительные вопли, как будто резали поросенка, и вме- сте с ними хорошо знакомые солдатам удары лозы по го- лому телу: воины секли ненавистного центуриона Cedo Alteram. Солдат, бивший своего начальника, отбросил окровавленную лозу и, при всеобщем хохоте, закричал, подражая веселому голосу центуриона: "Давай новую!"- "Cedo Alteram!" - Во дворец! Во дворец!-загудела толпа.-Провоз- гласим Юлиана августом, венчаем диадемой! Все устремились, бросив на дворе полумертвого центу- риона, лежавшего в луже крови.- Редкие звезды мерца- ли сквозь тучи. Сухой, порывистый ветер подымал пыль. Ворота, двери, ставни дворца были наглухо заперты: здание казалось необитаемым. Предчувствуя бунт, Юлиан никуда не выходил, почти не показывался солдатам и был занят гаданиями. Два дня, две ночи ждал чудес и явлений. В длинной, белой одежде пифагорейцев, с лампадой в руках, он подымался по узкой лестнице на самую высо- кую башню дворца. Там уже стоял, наблюдая звезды, в остроконечной, войлочной тиаре, персидский маг, помощ- ник Максима Эфесского, посланный им Юлиану, тот са- мый Ногодарес, который некогда, в кабачке Сиракса, у по- дошвы Аргейской горы, предсказал трибуну Скудило его судьбу. - Ну, что?-спросил Юлиан с тревогою, обозревая темный свод неба. - Не видно,- отвечал Ногодарес,- облака мешают. Юлиан сделал рукою нетерпеливое движение: - Ни одного знамения! Точно небо и земля сговори- лись... Промелькнула летучая мышь. - Смотри, смотри,- может быть, по ее полету ты что-нибудь предскажешь. Она почти коснулась лица Юлиана холодным, таинст- венным крылом и скрылась. - Душа, тебе родная,- прошептал Ногодарес,- пом- ни: сегодня ночью должно совершиться великое... Послышались крики войска, неясные,- ветер заглу- шал их. - Если что-нибудь узнаешь, приходи,- сказал Юлиан и спустился в книгохранилище. Он начал ходить по огромной зале, из угла в угол, быстрыми неровными шагами. Иногда останавливался, на- сторожившись. Ему казалось, что кто-то следует за ним, и странный сверхъестественный холод в темноте веял ему в затылок. Он быстро оборачивался - никого не было; только тяжело и смутно волновавшаяся кровь стучала в виски. Опять начинал ходить - и опять казалось ему, что кто-то быстро, быстро шепчет ему на ухо слова, кото- рые не успевает он разобрать. Вошел слуга с известием, что старик, приехавший из Афин по очень важному делу, желает видеть его. Юлиан, вскрикнув от радости, бросился навстречу. Он думал, что это-Максим, но ошибся: то был великий иерофант Елев- синских таинств, которого он также с нетерпением ждал. - Отец,- воскликнул цезарь,- спаси меня! Я должен знать волю богов. Пойдем скорее - все готово. В это мгновение вокруг дворца раздались уже близкие, подобно раскату грома, оглушительные крики войска; ста- рые кирпичные стены дрогнули. Вбежал трибун придворных щитоносцев, бледный от ужаса: - Бунт! Солдаты ломают ворота! Юлиан сделал повелительный знак рукою. - Не бойтесь! Потом, потом! Не впускать сюда ни- кого!.. И, схватив иерофанта за руку, повлек его по крутой лестнице в темный погреб и запер за собой тяжелую ко- ваную дверь. В погребе готово было все: светочи, пламя которых от- ражалось в серебряном изваянии Гелиоса-Митры, бога Солнца; курильницы, священные сосуды с водою, вином и медом для возлияния, с мукою и солью для посыпания жертв; в клетках-различные птицы для гадания: утки, голуби, куры, гуси, орел; белый ягненок, связанный, жа- лобно блеявший. - Скорее! Скорее! Я должен знать волю богов,- то- ропил Юлиан иерофанта, подавая остро отточенный нож. Запыхавшийся старик совершил наскоро молитвы и возлияния. Заколол ягненка; часть мяса и жира поло- жил на угли жертвенника и с таинственными заклинания- ми начал осматривать внутренности; привычными руками вынимал окровавленную печень, сердце, легкие, исследуя их со всех сторон. - Сильный будет низвержен,-проговорил иерофант, указывая на сердце ягненка, еще теплое.-Страшная смерть... - Кто?-спрашивал Юлиан.-Я или он? - Не знаю. -И ты не знаешь?.. - Цезарь,- произнес старик,- не торопись. Сегодня ночью не решайся ни на что. Подожди до утра: предназна- менования сомнительны - и даже... Не договорив, принялся он за другую жертву-за гу- ся, потом за орла. Сверху доносился шум толпы, подоб- ный шуму наводнения. Раздавались удары лома по желез- ным воротам. Юлиан ничего не слышал и с жадным лю- бопытством рассматривал окровавленные внутренности: в почках зарезанной курицы надеялся увидеть тайны богов. Старый жрец, качая головой, повторил: - Ни на что не решайся: боги молчат. - Что это значит? - воскликнул цезарь с негодова- нием.- Нашли время молчать!.. Вошел Ногодарес, с торжествующим видом: - Юлиан, радуйся! Эта ночь решит судьбу твою. Спе- ши, дерзай - иначе будет поздно... Маг взглянул на иерофанта, иерофант на мага. - Берегись!-проговорил елевсинский жрец, нахму- рившись. - Дерзай! - молвил Ногодарес. Юлиан, стоя между ними, смотрел то на того, то на другого в недоумении. Лица обоих авгуров были непро- ницаемы; они ревновали его друг к другу. - Что же делать? Что же делать?-прошептал Юлиан. Вдруг о чем-то вспомнил и обрадовался: - Подождите, у меня есть древняя сибиллова книга - О противоречии в ауспициях. Справимся! Он побежал наверх в книгохранилище. В одном из про- ходов встретился ему епископ Дорофей в облачении, с кре- стом и Св. Дарами. - Что это? - спросил Юлиан, невольно отступая. - Св. Тайны умирающей жене твоей, цезарь. Дорофей пристально взглянул на пифагорейскую одеж- ду Юлиана, на бледное лицо его с горящими глазами и окровавленные руки. - Твоя супруга,- продолжал епископ,- желала бы видеть тебя перед смертью. - Хорошо, хорошо - только не сейчас - потом... О, боги! Еще дурное знамение. И в такую минуту. Все, что делает она,- некстати!.. Он вбежал в книгохранилище, начал шарить в пыль- ных свитках. Вдруг послышалось ему, что чей-то голос яв- ственно прошелестел ему в ухо: "дерзай! дерзай! дерзай!" - Максим! Ты?-вскрикнул Юлиан и обернулся. В темной комнате не было никого. Сердце его так силь- но билось, что он приложил к нему руку; холодный пот выступил на лбу. - Вот чего я ждал,- проговорил Юлиан.- Это был голос его. Теперь иду. Все кончено. Жребий брошен! Железные ворота рухнули с оглушающим грохотом. Солдаты ворвались в атриум. Слышался рев толпы, подоб- ный реву зверя, и топот бесчисленных ног. Багровый свет факелов блеснул сквозь щели ставней, как зарево. Нельзя было медлить. Юлиан сбросил белую пифагорейскую одежду, облекся в броню, в цезарский палудаментум, шлем, подвязал меч, побежал по главной лестнице к вы- ходным дверям, открыл их и вдруг явился перед войском с торжественно ясным лицом. Все сомнения исчезли: в действии воля его окрепла; никогда еще в жизни не испытывал он такой внутренней силы, ясности духа и трезвости. Толпа это сразу почувст- вовала. Бледное лицо его казалось царственным и страш- ным. Он подал знак рукою - все притихли. Он говорил: убеждал солдат успокоиться, уверял, что не покинет их, не позволит увести на чужбину, умолит своего "достолюбезного брата", императора Констанция. - Долой Констанция!-перебили солдаты дружным криком.-Долой братоубийцу! Ты-император, не хотим Другого. Слава Юлиану-Августу-Непобедимому! Он искусно разыграл роль человека, изумленного, даже испуганного: потупил глаза, отвернул лицо в сторону и выставил руки вперед, подняв ладони, как будто оттал- кивая преступный дар и защищаясь от него. Крики уси- лились. - Что вы делаете? - воскликнул Юлиан, с притвор- ным ужасом.- Не губите себя и меня! Неужели думаете, что я могу изменить Благочестивому?.. - Убийца твоего отца, убийца Галла! - кричали сол- даты. - Молчите, молчите! - замахал он руками и вдруг по ступеням лестницы бросился в толпу.- Или вы не знае- те? Пред лицом самого Бога клялись мы... Каждое движение Юлиана было хитрым, глубоким при- творством. Солдаты окружили его. Он вырвал меч из но- жен, поднял его и направил против собственной груди: - Мужи храбрейшие! Цезарь умрет скорее, чем из- менит... Они схватили его за руки, насильно отняли меч. Мно- гие падали к ногам его, обнимали их со слезами и прика- сались к своей груди обнаженным острием меча. - Умрем,- кричали они,- умрем за тебя! Другие протягивали к нему руки, с жалобным воплем: - Помилуй нас, помилуй нас, отец! Седые ветераны становились на колени и, хватая руки вождя, как будто желая поцеловать их, вкладывали его пальцы в свой рот, заставляли щупать беззубые десны; они говорили о несказанной усталости, о непосильных тру- дах, перенесенных за долгую службу; многие снимали пла- тье и показывали ему голое старческое тело, раны, полу- ченные в сражениях, спины с ужасными рубцами от розог. - Сжалься! Сжалься! Будь нашим августом! На глазах Юлиана навернулись искренние слезы: он любил эти грубые лица, этот знакомый казарменный воз- дух, этот необузданный восторг, в котором чувствовал свою силу. Что бунт опасный - заметил он по особому признаку: солдаты не перебивали Друг друга, а кричали все сразу, вместе, как будто сговорившись, и так же сразу умолкали: то раздавался дружный крик, то наступала вне- запная тишина. Наконец, как будто неохотно, побежденный насилием, произнес он тихо: - Братья возлюбленные! Дети мои! Видите-я ваш на жизнь и смерть; не могу ни в чем отказать... - Венчать его, венчать диадемой!-закричали они, торжествуя. Но диадемы не было. Находчивый Стромбик предло- жил: - Пусть август велит принести одно из жемчужных ожерелий супруги своей. Юлиан возразил, что женское украшение непристой- но и было бы дурным знаком для начала нового прав- ления. Солдаты не унимались: им непременно нужно было ви- деть блестящее украшение на голове избранника, чтобы поверить, что он - император. Тогда грубый легионер сорвал с боевого коня нагруд- ник из медных блях-фалеру, и предложил венчать ав- густа ею. Это не понравилось: от кожи нагрудника пахло потом лошадиным. Все стали нетерпеливо искать другого украшения. Зна- меносец легиона петулантов, сармат Арагарий, снял с шеи медную чешуйчатую цепь, присвоенную званию его. Юлиан два раза обернул ее вокруг головы: эта цепь сде- лала его римским августом. - На щит, на щит! - кричали солдаты. Арагарий подставил ему круглый щит, и сотни рук подняли императора. Он увидел море голов в медных шле- мах, услышал подобный буре торжественный крик: - Да здравствует август Юлиан, август Божест- венный! Divus Augustus! Ему казалось, что совершается воля рока. Факелы померкли. На востоке появились бледные по- лосы. Неуклюжие кирпичные башни дворца чернели угрю- мо. Только в одном окне краснел огонь. Юлиан догадался, что это окно тех покоев, где умирала жена его, Елена. Когда на рассвете утомленное войско утихло, он пошел к ней. Было поздно. Усопшая лежала на узкой девичьей по- стели. Все стояли на коленях. Губы ее были строго сжаты. От высохшего монашеского тела веяло целомудренным хо- лодом. Юлиан, без угрызения, но с тяжелым любопыт- ством, посмотрел на бледное, успокоенное лицо жены сво- ей и подумал: "Зачем желала она видеть меня перед смертью? Что хотела, что могла она сказать мне?" Император Констанций проводил печальные дни в Ан- тиохии. Все ждали недоброго. По ночам видел он страшные сны: в опочивальне до зари горели пять или шесть ярких лампад,- и все-таки боялся он мрака. Долгие часы просиживал один, в непо- движной задумчивости, оборачиваясь и вздрагивая от вся- кого шороха. Однажды приснился ему отец его, Константин Вели- кий, державший на руках дитя, злое и сильное; Констан- ций, будто бы, взяв от него ребенка, посадил его на пра- вую руку свою, в левой стараясь удержать огромный стек- лянный шар; но злое дитя столкнуло шар-он упал, раз- бился, и колючие иглы стекла, с невыносимой болью, ста- ли впиваться в тело Констанция - в глаза, в сердце, в мозг-сверкали, звенели, трескались, жгли. Император проснулся в ужасе, обливаясь холодным потом. Он стал советоваться с прорицателями, знаменитыми волшебниками, угадчиками снов. В Антиохию собраны были войска, и делались при- готовления к походу против Юлиана. Иногда императо- ром, после долгой неподвижности, овладевала жажда дей- ствия. Многие при дворе находили поспешность его нера- зумной; шепотом поверяли друг другу слухи о новых по- дозрительных странностях и причудах Кесаря. Была поздняя осень, когда он выступил из Антиохии. В полдень, на дороге, в трех тысячах шагах от города, близ деревни, называвшейся Гиппокефаль, увидел импера- тор обезглавленный труп неизвестного человека; тело, об- ращенное к западу, оказалось лежащим по правую руку от Констанция, ехавшего на коне; голова отделена была от туловища. Кесарь побледнел и отвернулся. Никто из приближенных не сказал ни слова, но все подумали, что это дурная примета. В городе Тарсе Киликийском он почувствовал легкий озноб и слабость, но не обратил на них внимания и даже с врачами не посоветовался, надеясь, что верховая езда по трудным горным дорогам на солнечном припеке вызовет испарину. Он направился к небольшому городу, Мопсукренам, расположенному у подножия Тавра,-последней стоянке при выезде из Киликии. Несколько раз, во время дороги, делалось у него силь- ное головокружение. Наконец, он должен был сойти с ко- ня и сесть в носилки. Впоследствии евнух Евсевий расска- зывал, что, лежа в носилках, император вынимал из-под одежды драгоценный камень с вырезанным на нем изобра- жением покойной императрицы, Евсевий Аврелии, и цело- вал его с нежностью. На одном из перекрестков он спросил, куда ведет дру- гой путь; ему отвечали, что это дорога в покинутый дво- рец каппадокийских царей - Мацеллум. При этом имени Констанций нахмурился. В Мопсукрены приехали ввечеру. Он был утомлен и пасмурен. Только что вошел в приготовленный дом, как один из придворных, по неосторожности, несмотря на запрет Евсе- вия, сообщил императору, что его ожидают два вестника из западных провинций. Констанций велел их привести. Евсевий умолял отложить дело до утра. Но император возразил, что ему лучше,-озноб прошел, и он чувствует теперь только легкую боль в затылке. Впустили первого вестника, дрожащего и бледного. - Говори сразу!-воскликнул Констанций, испуган- ный выражением лица его. Вестник рассказал о неслыханной дерзости Юлиана: цезарь перед войсками разорвал августейшее письмо; Гал- лия, Паннония, Аквитания передались ему; изменники вы- ступили против Констанция со всеми легионами, располо- женными в этих странах. Император вскочил, с лицом, искаженным яростью, бросился на вестника, повалил его и схватил за горло: - Лжешь, лжешь, лжешь, мерзавец! Есть еще Бог, Царь Небесный, покровитель земных царей. Он не до- пустит,- слышите вы все, изменники,- не допустит Он... Вдруг ослабел и закрыл глаза рукою. Вестник, ни жи- вой, ни мертвый, успел юркнуть в дверь. - Завтра,- бормотал Констанций глухо и растерян- но,-завтра в путь... прямо, через горы... ускоренным хо- дом, в Константинополь!.. Евсевий, подойдя к нему, склонился раболепно: - Блаженный Август, Господь даровал тебе, Своему помазаннику, одоление над всеми врагами и супостатами: ты победил буйного Максенция, Констана, Ветраниона, Галла. Ты победишь и богопротивного... Но Констанций, не слушая, прошептал, качая головой, с бессмысленной улыбкой: - Значит, нет Бога. Если только все это правда, зна- чит, Бога нет; я - один. Пусть кто-нибудь осмелится ска- зать, что Он есть, когда творятся такие дела на земле. Я уже давно об этом думал... Вопросительно обвел он всех мутными глазами и при- бавил бессвязно: - Позвать другого. К нему приступил врач, придворный щеголь с бритым розовым наглым лицом, с бегающими рысьими глазками, еврей, притворявшийся римским патрицием. Подобостраст- но заметил он императору, что чрезмерное волнение мо- жет быть ему вредно, что необходим отдых. Констан- ций только отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Ввели другого вестника. Это был трибун цезарских ко- нюшен, Синтула, бежавший из Лютеции. Он сообщил еще более страшную весть: ворота города Сирмиум открылись перед Юлианом, и жители приняли его радостно, как спа- сителя отечества; через два дня он должен выйти на боль- шую римскую дорогу в Константинополь. Последних слов вестника император как будто не рас- слышал или не понял. Лицо его сделалось странно непо- движным. Он подал знак, чтобы все удалились. Остался Евсевий, с которым хотел он заняться делами. Через некоторое время, почувствовав утомление, при- казал, чтобы отвели его в спальню, и сделал несколько шагов. Но вдруг тихо простонал, поднес обе руки к затыл- ку, как будто почувствовал сильную мгновенную боль, и пошатнулся. Придворные едва успели его поддержать. Он не потерял сознания: по лицу, по всем движениям, по жилам, напрягавшимся на лбу, заметно было, что он делает неимоверные усилия, чтобы говорить; наконец, про- изнес медленно, выговаривая каждое слово шепотом, как будто сдавили ему горло: - Хочу говорить... и не... могу... То были последние слова его: он лишился языка; удар поразил всю правую сторону тела; правая рука и нога без- жизненно повисли. Его перенесли на постель. В глазах была тревога и напряженная, непотухавшая мысль. Он усиливался сказать что-то, отдать, может быть, важное приказание, но из губ вырывались неясные звуки, походившие на слабое непрерывное мычание. Никто не мог понять, что он хочет, и больной поочередно обводил всех ясными глазами. Евнухи, придворные, военачальники, ра- бы толпились вокруг умирающего, хотели и не знали, чем услужить ему в последний раз. Порою злоба вспыхивала в разумном пристальном взо- ре; тогда мычание казалось сердитым. Наконец, Евсевий догадался и принес навощенные до- щечки. Радость блеснула в глазах императора. Крепко и неуклюже, как маленькие дети, левою рукой ухватился он за медный стилос. После долгих усилий удалось ему вы- вести на мягком слое желтого воска несколько каракуль. Придворные с трудом разобрали слово: "креститься". Он устремил на Евсевия неподвижный взор. Все уди- вились, что раньше не поняли: императору угодно было креститься перед смертью, так как, по примеру отца свое- го Константина Равноапостольного, откладывал он вели- кое таинство до последней минуты, веря, что оно может сра- зу очистить душу от всех грехов - "обелить ее паче снега". Бросились отыскивать епископа. Оказалось, что в Моп- сукренах епископа нет. Позвали арианского пресвитера бедной городской базилики. Это был робкий, забитый че- ловек, с птичьим лицом, острым красным носом, похожим на клюв, и острой бородкой. Когда пришли за ним, отец Нимфидиан - так звали его - приступал к десятому куб- ку дешевого красного вина и казался слишком веселым. Никак не могли ему втолковать в чем дело; он думал, что над ним смеются. Но когда убедили его, что предстоит крестить императора, он едва не лишился рассудка. Пресвитер вошел в комнату больного. Император взгля- нул на бледного, растерянного и дрожащего отца Нимфи- диана таким радостным, смиренным взором, каким еще не смотрел ни на одного человека во всю свою жизнь. Поня- ли, что он боится умереть и торопит совершение таинства. По городу искали золотой или, по крайней мере, сереб- ряной купели, но не нашли; правда, был роскошный со- суд, с драгоценными каменьями, но весьма подозрительно- го употребления: предполагали, что он служил для вакхи- ческих таинств бога Диониса. Предпочли все-таки несом- ненную христианскую купель, хотя старую, медную, с гру- бо вдавленными краями. Купель приставили к ложу; влили теплой воды, причем врач-еврей хотел попробовать ее рукою; император сделал яростное движение и замычал: должно быть, боялся он, что еврей опоганит воду. С умирающего сняли нижнюю тунику. Сильные моло- дые щитоносцы легко, как ребенка, подняли его на руки и погрузили в воду. Теперь он, без всякого умиления, с осунувшимся, без- жизненным лицом, смотрел широко открытыми неподвиж- ными глазами на ярко блестевший крест из драгоценных камней над золотой Константиновой хоругвью, Лабару- мом; взор был пристальный, бессмысленный, как у груд- ных детей, когда они смотрят на блестящий предмет и не могут оторвать глаз. Обряд, по-видимому, не успокоил больного; он как будто забыл о нем. В последний раз воля вспыхнула в глазах его, когда Евсевий опять подал ему дощечки и стилос. Констанций не мог писать - он только вывел первые буквы имени "Юлиан". Что это значило? Хотел ли он простить врага, или за- вещал месть? Он мучился в продолжение трех дней. Придворные ше- потом говорили друг другу, что он хочет и не может поме- реть, что это - особое наказание Божие. Впрочем, все еще, по старой привычке, называли они умирающего "бла- женным Августом", "Святостью", "Вечностью". Должно быть, он страдал. Мычание превратилось в долгий, ни днем, ни ночью не прекращавшийся, хрип. Звуки эти были такие ровные, непрерывные, что, каза- лось, не могли вылетать из человеческой груди. Придворные приходили и уходили, ожидая конца. Только евнух Евсевий ни днем, ни ночью не покидал умирающего. Сановник августейшей опочивальни лицом и нравом походил на старую, сварливую, злую и хитрую бабу; на совести его было много злодейств: все запутанные нити доносов, предательств, церковных распрей и придворных происков сходились в руках его; -но, может быть, он один во всем дворце любил своего повелителя, как верный раб. По ночам, когда все засыпали или расходились, утом- ленные видом слишком долгих страданий, Евсевий не от- ходил от ложа; поправлял подушку, смачивал засыхавшие губы больного ледяным напитком; порой становился на колени в ногах императора и, должно быть, молился. Ког- да никто не видел, Евсевий, тихонько отворачивая край пурпурного одеяла, со слезами целовал жалкие, бледные, окоченелые ноги умирающего Кесаря. Раз показалось ему, что Констанций заметил эту ласку и отвечал на нее взором: что-то братское и нежное пронес- лось между этими людьми - злыми, .несчастными и оди- нокими. Евсевий закрыл глаза императору и увидал, как на ли- це его, на котором столько лет было мнимое величие вла- сти, воцарилось истинное величие смерти. Над Констанцием должны были прозвучать слова, ко- торые, по обычаю. Церковь возглашала перед опусканием в могилу останков римских императоров: "Восстань, о, царь земли-гряди на зов Царя царей, да судит Он тебя". Недалеко от горных теснин Суккос, на границе между Иллирией и Фракией, в буковом лесу, по узкой дороге, ночью, шли два человека. То были император Юлиан и волшебник Максим. Полная луна сияла в ясном небе и странным светом озаряла осеннее золото и пурпур листьев. Изредка, с ше- лестом, падал желтый лист. Веяло особенной сыростью, запахом поздней осени, невыразимо сладостным, свежим и, вместе с тем, унылым, напоминающим с ерть. Мягкие сухие листья шуршали под ногами путников. Кругом в тихом лесу царило пышное похоронное великолепие. - Учитель,- проговорил Юлиан,- отчего нет у меня божественной легкости жизни - этого веселья, которое де- лает такими прекрасными мужей Эллады? - Ты не эллин! Юлиан вздохнул. - Увы! Предки наши - дикие варвары, мидийцы. В жилах моих тяжелая, северная кровь. Я не сын Эл- лады... - Друг, Эллады никогда не было,- промолвил Мак- сим, со своей обычной, двусмысленной улыбкой. - Что это значит? - Не было той Эллады, которую ты любишь. - Вера моя тщетна? - Верить,- отвечал Максим,- можно только в то, чего нет, но что будет. Твоя Эллада будет, будет царство богоподобных людей. - Учитель, ты обладаешь могучими чарами - освобо- ди мою душу от страха! - Перед чем? - Не знаю... Я с детства боюсь, боюсь всего: жизни, смерти, самого себя, тайны, которая везде,- мрака. У ме- ня была старая няня Лабда, похожая на Парку; она мне рассказывала страшные предания о доме Флавиев: она за- пугала меня. Глупые бабьи сказки все звучат с тех пор в ушах моих по ночам, когда я один; глупые, страшные сказки погубят меня... Я хочу быть радостным, как древ- ние мужи Эллады,- и не могу! Мне кажется иногда, что я трус.- Учитель! Учитель! спаси меня. Освободи меня от этого вечного мрака и ужаса! - Пойдем. Я знаю, что тебе нужно,- произнес Мак- сим торжественно.- Я очищу тебя от галилейского тле- на, от тени Голгофы лучезарным сиянием Митры; я со- грею тебя от воды Крещения горячею кровью Бога-Солн- ца. О, сын мой, радуйся,- я дам тебе великую свободу и веселье, каких еще ни один человек не имел на земле. Они вышли из лесу и вступили на узкую каменистую тропинку, высеченную в скале, над пропастью. Внизу шу- мел поток. Камень иногда срывался из-под ноги и, про- буждая грозное, сонное эхо, падал в бездну. Снега белели на вершине Родопа. Юлиан и Максим вошли в пещеру. Это был храм Митры, где совершались таинства, воспрещенные римски- ми законами. Здесь не было роскоши, только в голых ка- менных стенах изваяны были таинственные знаки Зоро- астровой мудрости - треугольники, созвездья, крылатые чудовища, переплетающиеся круги. Факелы горели туск- ло, и жрецы-иерофанты в длинных странных одеждах дви- гались, как тени. Юлиана также облекли в олимпийскую столу - одеж- ду с вышитыми индейскими драконами, звездами, солнца- ми и гиперборейскими грифонами; в правую руку дали ему факел. Максим предупредил его об установленных обрядных словах, которыми посвящаемый должен отвечать на вопро- сы иерофанта. Юлиан, приготовляясь к мистерии, выучил ответы наизусть, хотя значение их должно было открыть- ся ему только во время самого таинства, По ступеням, вырытым в земле, спустились в глубокую и узкую, продолговатую яму; в ней было душно и сыро; сверху прикрывалась она крепким деревянным помостом, со многими отверстиями, как в решете. Раздался стук копыт по дереву: жрецы поставили на помост трех черных, трех белых тельцов и одного огненно- рыжего, с позолоченными рогами и копытами. Иерофанты запели гимн. К нему присоединилось жалобное мычание животных, поражаемых двуострыми секирами. Они падали на колени, издыхали, и помост дрожал под их тяжестью. Своды пещеры гудели от рева огнецветного быка, которо- го жрецы называли богом Митрой. Кровь, просачиваясь в скважины деревянного решета, падала на Юлиана алой теплой росой. Это было величайшее из языческих таинств - Тавро- болия, заклание быков, посвященных Солнцу. Юлиан сбросил верхнюю одежду и подставил нижнюю белую тунику, голову, руки, лицо, грудь, все члены под струившуюся кровь, под капли живого страшного дождя. Тогда Максим, верховный жрец, потрясая факелом, произнес: - Душа твоя омывается искупительной кровью Бога- Солнца, чистейшею кровью вечно-радостного сердца Бога- Солнца, вечерним и утренним сиянием Бога-Солнца.- Бо- ишься ли ты чего-нибудь, смертный? - Боюсь жизни,- ответил Юлиан. - Душа твоя освобождается,- продолжал Максим,- от всякой тени, от всякого ужаса, от всякого рабства ви- ном божественных веселий, красным вином буйных веселий Митры-Диониса.-Боишься ли ты чего-нибудь, смертный? - Боюсь смерти. - Душа твоя становится частью Бога-Солнца,- вос- кликнул иерофант.- Митра неизреченный, неуловимый, усыновляет тебя - кровь от крови, плоть от плоти, дух от духа, свет от света.- Боишься ли ты чего-нибудь, смерт- ный? - Я ничего не боюсь,- отвечал Юлиан, с ног до голо- вы окровавленный.- Я - как Он. - Прими же радостный венец,-и Максим бросил ему острием меча на голову аканфовый венок. - Только Солнце-мой венец! Растоптал его ногами и, в третий раз, подымая руки к небу, воскликнул: - Отныне и до смерти, только Солнце - мой венец! Таинство было кончено. Максим обнял посвященного. На губах старика скользила все та же двусмысленная, не- верная улыбка. Когда они возвращались по лесной дороге, император обратился к волшебнику: - Максим, мне кажется иногда, что о самом главном ты молчишь... И он обернул свое лицо, бледное, с красными пятнами таинственной крови, которую, по обычаю, нельзя было стирать. - Что ты хочешь знать, Юлиан? - Что будет со мною? - Ты победишь. - А Констанций? - Констанция нет. - Что ты говоришь?.. - Подожди. Солнце озарит твою славу. Юлиан не посмел расспрашивать. Они молча верну- лись в лагерь. В палатке Юлиана ожидал вестник из Малой Азии. То был трибун Синтула. Он стал на колени и поцеловал край императорского полудаментума. - Слава блаженному августу Юлиану! - Ты от Констанция, Синтула? - Констанция нет. - Как? Юлиан вздрогнул и взглянул на Максима, сохранявше- го невозмутимое спокойствие. - Изволением Божьего Промысла,- продолжал Син- тула,- твой враг скончался в городе Мопсукренах, недале- ко от Мацеллума. На следующий день вечером собраны были войска. Они уже знали о смерти Констанция. Август Клавдий Флавий Юлиан взошел на обрыв, так что все войска могли его видеть,- без венца, без ме- ча и брони, облеченный только в пурпур с головы до ног; чтобы скрыть следы крови, которую не должно было смы- вать, пурпур натянут был на голову, падал на лицо. В этой странной одежде походил он скорее на первосвя- щенника, чем на императора. За ним, по склону Гама, начинаясь с того обрыва, где он стоял, краснел увядающий лес; над самой головой им- ператора пожелтевший клен в голубых небесах шелестел и блестел, как золотая хоругвь. До самого края неба распростиралась равнина Фракий- ская; по ней шла древняя римская дорога, выложенная широкими плитами белого мрамора,- ровная, залитая солнцем, как будто триумфальная, бежала она до самых волн Пропонтиды, до Константинополя, второго Рима. Юлиан смотрел на войско. Когда легионы двигались, по медным шлемам, броням и орлам, от заходящего солн- ца, вспыхивали багровые молнии, концы копий над когор- тами теплились, как свечи. Рядом с императором стоял Максим. Наклонившись к уху Юлиана, шепнул ему: - Смотри, какая слава! Твой час пришел. Не медли! Он указал на христианское знамя, Лабарум, Священ- ную хоругвь, сделанную для римского воинства по образу того огненного знамени, с надписью Сим победиши, кото- рое Константин Равноапостольный видел на небе. Трубы умолкли. Юлиан произнес громким голосом: - Дети мои! Труды наши кончены. Благодарите олим- пийцев, даровавших нам победу. Слова эти расслышали только первые ряды войска, где было много христиан; среди них произошло смятение. - Слышали? Не Господа благодарит, а богов олим- пийских,- говорил один солдат. - Видишь-старик с белой бородой?-указывал другой товарищу. - Кто это? - Сам дьявол в образе Максима-волхва: он-то и со- блазнил императора. Но отдельные голоса христианских воинов были толь- ко шепотом. Из дальних когорт, стоявших сзади, не расслышавших слов Юлиана, подымался восторженный крик: - Слава божественному августу, слава, слава! И все громче и громче, с четырех концов равнины, по- крытой легионами, подымался крик: - Слава! Слава! Слава! Горы, земля, воздух, лес дрогнули от голоса толпы. - Смотрите, смотрите, наклоняют Лабарум,- ужаса- лись христиане. - Что это? Что это? Древнюю военную хоругвь, одну из тех, которые были освящены Константином Великим,- склонили к ногам им- ператора. Из лесу вышел солдат-кузнец, с походной жаровней, закоптелыми щипцами и котелком, в котором носили олово; все это, с неизвестной целью, приготовлено было заранее. Император, бледный, несмотря на отблеск пурпура и солнца, сорвал с древка Лабарума золотой крест и мо- нограмму Христа из драгоценных каменьев. Войско за- мерло. Жемчужины, изумруды, рубины рассыпались, и тонкий крест, вдавленный в сырую землю, погнулся под сандалией римского Кесаря. Максим вынул из великолепного ковчежца обернутое в шелковые голубые пелены маленькое серебряное извая- ние бога Солнца, Митры-Гелиоса. Кузнец подошел, в несколько мгновений искусно вы- правил щипцами погнувшиеся крючки на древке Лабарума и припаял оловом изваяние Митры. Прежде чем войска опомнились от ужаса, Священная хоругвь Константина зашелестела и взвилась над головой императора, увенчанная кумиром Аполлона. Старый воин, набожный христианин, отвернулся и за- крыл глаза рукою, чтобы не видеть этой мерзости. - Кощунство! - пролепетал он, бледнея. - Горе! - шепнул третий на ухо товарищу.- Импера- тор отступил от церкви Христовой. Юлиан стал на колени перед знаменем и, простирая руки к серебряному изваянию, воскликнул: - Слава непобедимому Солнцу, владыке богов! Ныне поклоняется август вечному Гелиосу, Богу света. Богу разума. Богу веселия и красоты олимпийской! Последние лучи солнца отразились на беспощадном лике Дельфийского идола; голова его окружена была се- ребряными острыми лучами; он улыбался. Легионы безмолвствовали. Наступила такая тишина, что слышно было, как в лесу, шелестя, один за другим, падают мертвые листья. И в кровавом отблеске вечера, и в багрянице последне- го жреца, и в пурпуре увядшего леса - во всем была зло- вещая, похоронная пышность, великолепие смерти. Кто-то из солдат, в передних рядах, произнес так яв- ственно, что Юлиан услышал и вздрогнул: - Антихрист! ЧАСТЬ ВТОРАЯ Рядом с конюшнями, в ипподроме Константинополя находилось помещение, вроде уборной, для конюхов, на- ездниц, мимов и кучеров. Здесь, даже днем, коптели под- вешенные к сводам лампады. Удушливый воздух, пропи- танный запахом навоза, веял теплотой конюшен. Когда завеса на дверях откидывалась, врывался осле- пительный свет утра. В солнечной дали виднелись пустые скамьи для зрителей, величественная лестница, соединяв- шая императорскую ложу с внутренними покоями Кон- стантинова дворца, каменные стрелы египетских обелисков и, посреди желтого, гладкого песка, исполинский жертвен- ник из трех перевившихся медных змей: плоские головы их поддерживали дельфийский треножник великолепной работы. Иногда с арены доносилось хлопанье бича, крики на- ездников, фырканье разгоряченных коней и шуршание ко- лес по мягкому песку, подобное шуршанию крыльев. Это была не скачка, а только подготовительное упраж- нение к настоящим играм, назначенным на ипподроме че- рез несколько дней. В одном углу конюшни голый атлет, натертый маслом, покрытый гимнастической пылью, с кожаным поясом по бедрам, подымал и опускал железные гири; закидывая курчавую голову, он так выгибал спину, что кости в су- ставах трещали, лицо синело, и бычачьи жилы напряга- лись на толстой шее. Сопутствуемая рабынями, подошла к нему молодая женщина в нарядной утренней столе, натянутой на голо- ву, опущенной складками на тонкое родовитое и уже от- цветавшее лицо. Это была усердная христианка,-любимая всеми клириками и монахами за щедрые вклады в мона- стыри, за обильные милостыни,- приезжая из Александ- рии вдова римского сенатора. Сперва скрывала она свои похождения, но скоро увидела, что соединять любовь к церкви с любовью к цирку считается новым светским изяществом. Все знали, что Стратоника ненавидит кон- стантинопольских щеголей, завитых и нарумяненных, из- неженных, прихотливых, как она сама. Такова была ее природа: она соединяла драгоценнейшие аравийские духи с раздражающей теплотой конюшни и цирка; после горя- чих слез раскаяния, после потрясающей исповеди искус- ных духовников, этой маленькой женщине, хрупкой, как вещица, выточенная из слоновой кости, нужны были гру- бые ласки прославленного конюха. Стратоника смотрела на упражнения атлета с видом тонкой ценительницы. Сохраняя тупоумную важность на бычачьем лице, гимнаст не обращал на нее внимания. Она что-то шептала рабыне на ухо и с простодушным удивле- нием, заглядевшись на могучую голую спину атлета, лю- бовалась тем, как страшные геркулесовские мускулы дви- гаются под жесткой красно-коричневой кожей на огром- ных плечах, когда, разгибаясь и медленно вбирая воздух в легкие, как в кузнечные мехи, подымал он железные гири над звероподобной, бессмысленно красивой головой. Занавеска откинулась, толпа зрителей отхлынула, и две молодые каппадокийские кобылы, белая и черная, впорхну- ли в конюшню, вместе с молодой наездницей, которая лов- ко, с особенным гортанным криком, перепрыгивала с од- ной лошади на другую. В последний раз перевернулась она в воздухе и соскочила на землю-такая же крепкая, гладкая, веселая, как ее кобылицы; на голом теле видне- лись маленькие капли пота. К ней подскочил с любезно- стью молодой щегольски одетый иподиакон из базилики св. Апостолов, Зефирин, большой любитель цирка, знаток лошадей и завсегдатай скачек, ставивший огромные закла- ды за партию "голубых" против "зеленых". У него были сафьянные скрипучие полусапожки на красных каблуках. С подведенными глазами, набеленный и тщательно зави- той, Зефирин более походил на молодую девушку, чем на церковнослужителя. За ним стоял раб, нагруженный все- возможными свертками, узелками, ящиками тканей - по- купками из модных лавок. - Крокала, вот те самые духи, которые ты третьего дня просила. С вежливым поклоном подал иподиакон наезднице изящную баночку, запечатанную голубым воском. - Целое утро бегал по лавкам. Едва нашел. Чистей- ший нард! Вчера привезли из Апамеи. - А это что за покупки?-полюбопытствовала Кро- кала. - Шелк с модным рисунком - разные дамские безде- лушки. - Все для твоей?.. - Да, да, все для моей благочестивой сестры, для на- божной матроны Блезиллы. Надо же помогать ближним. Она полагается на мой вкус при выборе тканей. С рассве- та бегаю по ее поручениям. Совсем с ног сбился. Но не ропщу,- нет, нет, не ропщу. Блезилла такая, право, доб- рая, такая, можно сказать, святая женщина!.. - Да, но, к сожалению, старая,- засмеялась Крока- ла.-Эй, мальчик, вытри поскорее пот с вороной кобылы свежими фиговыми листьями. - И у старости есть свои преимущества,- возразил иподиакон, самодовольно потирая белые холеные руки с драгоценными перстнями; 'потом спросил ее шепотом, на ухо: - Сегодня вечером?.. - Не знаю, право. Может быть... А ты мне хочешь что-нибудь принести? - Не бойся, Крокала: не приду с пустыми руками. Есть кусочек тирского лилового пурпура. Что за узор, ес- ли бы ты знала! Он зажмурился, поднес к губам два пальца, поцеловал их и причмокнул: - Ну, просто загляденье! - Где взял? - Конечно, в лавке Сирмика у Констанциевых Бань - за кого ты меня принимаешь? -Можно бы сделать из этого длинный тарантинидион. Ты только представь себе, что вышито на подоле! Ну, как ты думаешь, что? - Почем я знаю. Цветы, звери?.. - Не цветы и не звери, а золотом с разноцветными шелками - вся история циника Диогена, нищего мудреца, жившего в бочке. - Ах, должно быть, красиво!-воскликнула наезд- ница.- Приходи, приходи непременно. Буду ждать. Зефирин взглянул на водяные часы - клепсидру, сто- явшую в углублении стены, и заторопился. - Опоздал! Еще забежать к ростовщику по делу мат- роны, к ювелиру, к патриарху, в церковь, на службу.- Прощай, Крокала! - Смотри же, не обмани,- закричала она ему вслед и погрозила пальцем:- шалун! Иподиакон, со своим рабом, нагруженным покупками, исчез, поскрипывая сафьянными полусапожками. Вбежала толпа конюхов, наездников, танцовщиц, гим- настов, кулачных бойцов, укротителей хищных зверей. С железной сеткой на лице, гладиатор Мирмиллон нака- ливал на жаровне толстый железный прут для укрощения только что полученного африканского льва; из-за стены слышалось рыканье зверя. - Доведешь ты меня до гроба, внучка, и себя до веч- ной погибели.- О-хо-хо, поясница болит! Мочи нет! - Это ты, дедушка Гнифон? Чего ты все хнычешь? - промолвила Крокала с досадою. Гнифон был старичок, с хитрыми слезящимися глазка- ми, сверкавшими из-под седых бровей, которые шевели- лись, как две белые мыши,- с носом темно-сизым, как спелая слива; на ногах у него пестрели заплатанные ли- дийские штаны; на голове болталась фригийская войлоч- ная шапка, в виде колпака, с перегнутой наперед остроко- нечной верхушкой и двумя лопастями для ушей. - За деньгами приплелся? - сердилась Крокала.- Опять пьян! - Грех тебе так говорить, внучка. Ты за мою душу ответ Богу дашь. Подумай только, до чего ты меня дове- ла! Живу я теперь в предместье Смоковниц, нанимаю под- вальчик у делателя идолов. Каждый день вижу, как из мрамора высекает он, прости Господи, образины окаян- ные. Думаешь, легко это для доброго христианина? А? Утром глаз не продерешь,-уж слышишь: тук, тук, тук,- колотит хозяин молотком по камню - и выходят, одни за другими, гнусные белые черти, проклятые боги - точно смеются надо мной, корчат бесстыдные хари! Как же тут не согрешить, с горя в кабак не зайти да не вылить? О-хо-хо! Господи, помилуй нас грешных! Валяюсь я в скверне языческой, как свинья во гноище. И ведь знаю, все с нас взыщется, все до последнего кадранта. А кто, спрашивается, виноват? Ты! У тебя, внучка, куры денег не клюют, а ты для бедного старика... - Врешь, Гнифон,- возразила девушка,- вовсе ты не беден, скряга! У тебя под кроватью кубышка... Гнифон в ужасе замахал руками: - Молчи, молчи! - Знаешь ли, куда я иду?-прибавил он, чтобы пе- ременить разговор. - Должно быть, опять в кабак... - А вот и не в кабак, кое-куда похуже,- в капище самого Диониса! Храм, со времени блаженного Константи- на, завален мусором. А завтра, по августейшему повеле- нию кесаря Юлиана, открывается вновь. Я и нанялся чи- стить. Знаю, что душу погублю и ввержен буду в геену. А все-таки соблазнился. Потому наг семь и нищ, и гладей. Поддержки от собственной внучки не имею. Вот до чего дожил! - Отстань, Гнифон, надоел, вот на-и убирайся. Не смей больше приходить ко мне пьяным! Она бросила ему несколько мелких монет, потом вско- чила на рыжего полудикого иллирийского жеребца и, стоя на спине его, хлопая длинным бичом, снова полетела на ипподром. Гнифон, указывая на нее и прищелкивая языком от удовольствия, воскликнул гордо: - Сам своими руками вспоил и вскормил! Крепкое голое тело наездницы сверкало на утреннем солнце, и развевающиеся длинные волосы были такого же цвета, как шерсть жеребца. - Эй, Зотик,- крикнул Гнифон старому рабу, подби- равшему навоз в плетеную корзину,- пойдем-ка со мной чистить храм Диониса. Ты в этом деле мастер. Три обола дам. - Пожалуй, пойдем,- отвечал Зотик,- только вот сейчас я лампадку богине заправлю. Это была Гиппона, богиня конюхов, конюшен и навоза. Грубо высеченная из дерева, закоптелая, безобразная, по- хожая на обрубок, стояла она в сыром темном углублении стены. Раб Зотик, выросший среди лошадей, чтил ее свя- то, молился ей со слезами, украшал ее грубые черные но- ги свежими фиалками, верил, что она исцеляет все его не- дуги, сохранит его в жизни и смерти. Гнифон и Зотик вышли на площадь - Форум Кон- стантина, круглый, с двойными рядами столбов и триум- фальными воротами. Посреди площади, на мраморном под- ножии, возвышался исполинский порфировый столб; на вершине его, на высоте более чем сто двадцать локтей, сверкало бронзовое изваяние Аполлона, произведение Фи- дия, похищенное из одного города Фригии. Голова древ- него бога Солнца была отбитая, с варварским безвкуси- ем, к туловищу эллинского идола приставили голову хри- стианского императора Константина Равноапостольного; чело его окружал венец из золотых лучей; в правой руке Аполлон-Константин держал скипетр, в левой - державу. У подножия колосса виднелась маленькая христианская часовня, вроде Палладиума. Еще недавно, при Констан- ции, совершалось в ней богослужение. Христиане оправ- дывались тем, что в бронзовом туловище Аполлона, в са- мой груди солнечного бога, заключен талисман, кусок Честнейшего Креста Господня, привезенного св. Еле- ной из Иерусалима. Император Юлиан закрыл эту ча- совню. Зотик и Гнифон вступили в узкую длинную улицу, ко- торая вела прямо к Халкедонским Лестницам, недалеко от гавани. Многие здания еще строились, другие пере- страивались, потому что были воздвигнуты, из угоды Кон- стантину, строителю города, с такой поспешностью, что обвалились. Внизу сновали прохожие, толпились у лавок покупатели, рабы, носильщики; гремели колесницы. А вверху, на деревянных плотничьих лесах, стучали мо- лотки, скрипели блоки, визжали острые пилы по твердому белому камню; рабочие на веревках подымали огромные бревна или четырехугольяые глыбы проконезского, бли- стающего в лазури, мрамора; пахло сыростью новых до- мов, невысохшей известкой; на головы сыпалась мелкая белая пыль; и кое-где, среди ослепительно ярких, залитых солнцем, только что выбеленных сТен, искрились вдали, в глубине переулков, воздушно-голубые смеющиеся волны Пропонтиды, с парусами, подобными крыльям чаек. Гнифон услышал мимоходом отрывок из разговора двух рабочих, с ног до головы запачканных алебастровой замазкой, которую месили они в большом чане. - Зачем ты принял веру галилеян? -спрашивал один. - Сам посуди,- ответил товарищ,- у христиан не вдвое, а впятеро больше праздников. Никто себе не враг. И тебе советую. С христианами- куда вольнее! На перекрестке толпа народа прижала Гнифона и Зо- тика к стене. Посредине улицы столпились колесницы, и не было ни проезда, ни прохода; слышались брань, кри- ки, хлопание бичей, понукание погонщиков. Двадцать пар сильных волов, сгибая головы под ярмом, тащили на ог- ромной повозке с тяжелыми каменными колесами, похо- жими на жернова, яшмовую колонну. От грохота земля гудела. - Куда везете? - спросил Гнифон. - Из базилики св. Павла во храм богини Геры. Хри- стиане похитили эту колонну; теперь возвращают ее на старое место. Гнифон оглянулся на грязную стену, у которой стоял; уличные мальчишки из язычников нарисовали на ней уг- лем кощунственную карикатуру на христиан: человека с ослиной головой, распятого на кресте. Гнифон с негодованием плюнул. Близ одного многолюдного рынка заметили они на сте- не изображение Юлиана, со всеми знаками кесарской вла- сти; из облаков спускался к нему крылатый бог Гермес с кадуцеем; картина была новая - краски еще не вы- сохли. По римскому закону, каждый, кто проходил мимо свя- щенного изображения Августа, должен был почтить его склонением головы. Рыночный надзиратель, агораном, задержал старушку с корзиной свеклы и капусты. - Я богам не кланяюсь,- плакала старушка.- Еще отец и мать мои были христианами... - Ты должна была поклониться не богу, а кесарю,- возражал надзиратель. - Да ведь кесарь вместе с богом. Как же я ему покло- нюсь отдельно? - А мне какое дело! Сказано - кланяйся. И богу по- клонишься,- голова не отвалится. Гнифон потащил Зотика скорее прочь. - Бесовская хитрость!-ворчал старик.-Либо ока- янному Гермесу поклоняйся, либо повинным будь в ос- корблении величества. Ни туда, ни сюда. О-хо-хо, антих- ристовы времена! Воздвигает дьявол бурю гонения люто- го. Того и гляди, согрешишь... Смотрю я на тебя, Зо- тик,- и зависть берет: живешь ты со своей навозной богиней Гиппоной, и горя тебе мало. Они подошли к Дионисову храму. Рядом с капищем находилась обитель христианских монахов, у которой окна и ворота заперты были наглухо замками и железными за- совами, как будто перед нашествием врагов; язычники об- виняли монахов в разграблении и осквернении храма. Гнифон и Зотик, когда вступили в него,- увидели слесарей, плотников, каменщиков, занятых очисткой и по- правкой поврежденных частей здания. Ломали полусгнившие доски, которыми заколочено бы- ло четырехугольное отверстие в крыше. Солнечный луч упал в темный воздух. - Паутины, смотрите, паутины-то сколько! Между коринфскими венцами мраморных столбов ви- сели целые сети прозрачной пыльно-серой ткани. Насади- ли метлы на длинные шесты и начали сметать паутину. Потревоженная летучая мышь выпорхнула из щели и за- металась, не зная, куда спрятаться от света, тыкаясь во все углы, шурша голыми крыльями. Зотик разгребал на полу кучи мусора и выносил его в плетеной корзине. - Вишь ты, проклятые, какой пакости навалили! - ворчал старик себе под нос, браня христиан, оскверните- лей храма. Принесли связку тяжелых заржавленных ключей и от- перли сокровищницу. Все ценное разграбили монахи; доро- гие камни с жертвенных чаш были вынуты; золотые и пурпурные нашивки сорваны с оДЬжд. Когда развернули одну великолепную жреческую ризу, туча золотисто-соло- менной моли вылетела из складок. На дне железной ку- рильницы увидел Гнифон горсть пепла - остаток мирры, сожженной, до победы Галилеянина, последним жрецом, во время последнего жертвоприношения. От всей этой свя- щенной рухляди - бедных тряпок и сломанных сосудов - веяло запахом смерти, вековою плесенью и еще каким-то нежным, грустным благоуханием - фимиамом обесчещен- ных богов. Сладкое уныние проникло в сердце Гнифона: он что-то вспомнил и улыбнулся; может быть, вспомнил детство, вкусные ячменные лепешки с медом и тмином, белые полевые маргаритки и желтые одуванчики, которые приносил со своей матерью на скромный алтарь деревен- ской богини; вспомнил лепетание детских молитв не дале- кому небесному Богу, а маленьким, земным, лоснящимся от прикосновения рук человеческих, выточенным из про- стого букового дерева, домашним, родимым Пенатам. И жаль ему стало умерших богов: он тяжело вздохнул. Но тотчас опомнился и прошептал крестясь: "наваждение бесовское!" Рабочие принесли тяжелую мраморную плиту, древний барельеф, похищенный много лет назад и найденный в со- седней лачуге еврейского сапожника. Барельеф, вставлен- ный среди кирпичей, послужил сапожнику для поправки полуразвалившейся кухонной печи. Старая Филумена, же- на соседнего суконщика, набожная христианка, ненавидела жену сапожника: проклятая жидовка то и дело пускала осла своего в капустный огород суконщицы. Много лет продолжалась война между соседками. Наконец, христиан- ка победила: по ее указанию, рабочие ворвались в дом са- пожника и, чтобы вынуть барельеф из кухонного очага, должны были сломать печь. Это был жестокий удар для сапожницы. Бедная стряпуха, потрясая ухватом, призыва- ла мщение Иеговы на нечестивых, рвала себе жидкие се- дые волосы и жалобно выла над опрокинутыми кастрюля- ми и разрушенным очагом. Жиденята пищали, как птенцы в разоренном гнезде. Но барельеф перенесли все-таки на прежнее место. Филумена мыла его; он весь почернел от зловонной ко- поти; жирные струи еврейских похлебок оскверняли белый пентеликонский мрамор. Суконщица усердно терла мокрой тряпкой нежный камень-и мало-помалу, из-под смрад- ной кухонной сажи, выступали строгие божественные лики древнего изваяния: Дионис, юный, нагой, девственный, полулежа, опустил руку с чашей, как будто утомленный пиршеством; пантера лизала остатки вина; и бог, дарую- щий всему живому веселье, с благосклонной и мудрой улыбкой, взирал, как силу дикого зверя укрощает святая сила вина. Каменщики подымали на веревках плиту, чтобы укре- пить ее на прежнем месте. Перед самым кумиром Диониса, на складной деревян- ной лестнице, стоял золотых дел мастер и в темные глаз- ные впадины на лице бога вставлял два прозрачно-голу- бых сапфира: то были глаза Диониса. - Что это? - спросил Гнифон с робким любопыт- ством. - Разве не видишь? Глаза. - Так, так... А откуда же эти камешки? - Из монастыря. - Да как же монахи позволили? - Еще бы не позволить! Сам блаженный Август Юлиан повелел. Светлые очи бога служили украшением одежде Распятого. То-то и есть: толкуют о милосердии, о справедливости, а сами же - первые разбойники.- Смотри-ка, камешки точь-в-точь пришлись на старое место! Прозревший бог взглянул на Гнифона блестящими сапфирными очами. Старик отошел и перекрестился, охва- ченный ужасом. Раскаяние мучило его. Сметая пыль, по старой привычке, разговаривал он сам с собой: - Гнифон, Гнифон, жалкий ты человечишка, пес не- потребный! Ну что ты с собою сделал на старости лет? За что себя погубил? Попутал Лукавый, соблазнил окаян- ною модою. И пойдешь ты в огонь вечный, и нет тебе больше спасения. Осквернил ты свое тело и душу, Гнифон, идольскою мерзостью. Лучше бы тебе и света Божьего не видеть!.. - Чего ты ворчишь, дедушка? - спросила его сукон- щица Филумена. - Скорбит мое сердце, ох, скорбит! - Христианин, что ли? - Какой христианин, хуже всякого жида,- не хри- стианин я, а христопродавец! Но он все-таки продолжал с усердием сметать пыль. - А хочешь, я с тебя грех сниму, и не будет на тебе никакой скверны? Я ведь и сама христианка,-а вот не боюсь. Разве пошла бы на такое дело, если бы не знала, как очиститься? Гнифон посмотрел на нее с недоверием. Суконщица оглянулась и, убедившись, что их никто не услышит, прошептала с таинственным видом: - Есть такое средство! Да. Надо тебе сказать, что некий старец святой подарил мне кусочек египетского дре- ва, именуемого персис; растет сие древо в Гермополисе Фиваидском. Когда младенец Иисус с Пресвятою Девою на ослице въезжали в городские ворота, древо персис склонилось перед ними до земли, и с тех пор стало оно чудотворным - исцеляет болящих. От оного древа есть у меня малая щепочка, и от щепочки той отделю я тебе порошинку. Такая в нем благодать, такая благодать, что как положишь на ночь самый маленький кусочек в боль- шой чан воды,- к утру вся вода освятится, и будет в ней сила чудодейственная. Той водицею вымоешься с ног до головы, и мерзости идольской на тебе как не бывало; во всех суставах почувствуешь легкость и чистоту.- И в Пи- сании сказано: очистишься банею водною и убедишься па- че снега. -Благодетельница!-возопил Гнифон.-Спаси ме- ня, окаянного, дай ты мне этого древа! - Только оно дорогое. Ну, да уж куда ни шло, уступ- лю тебе за драхму. - Что ты, мать моя, помилосердствуй! У меня отроду не водилось драхмы. Хочешь за пять оболов? - Эх ты, скряга!-с негодованием плюнула сукон- щица.- Драхмы пожалел. Неужели душа твоя драхмы не стоит? - Да полно, очищусь ли? - усумнился Гнифон.- Может быть, скверна так прилипла, что уже не отстанет? - Очистишься!-возразила старуха с несокрушимой уверенностью.- Теперь ты как смрадный пес. А брыз- нешь на себя святою водицею,- струпья с души твоей спадут, и просияет она чистотою голубиною. Юлиан устроил в Константинополе вакхическое шест- вие. Он сидел на колеснице, запряженной белыми коня- ми; в одной руке его был золотой тирс, увенчанный кед- ровою шишкой, символом плодородия, в другой - чаша, обвитая плющом; солнечные лучи, падая на хрустальное дно, отражались ослепительно, и казалось, что чаша до краев полна, как вином, солнечным светом. Рядом с колес- ницей шли ручные пантеры, присланные ему с острова Се- рендиба. Вакханки пели, ударяя в тимпаны, потрясая заж- женными факелами; сквозь облако дыма видно было, как юноши с приставленными ко лбу козлиными рогами фав- нов наливали в чаши вино из кувшинов; они толкали друг друга, смеясь; и часто алая струя, падая мимо кубка на голое круглое плечо вакханки, разлеталась брызгами. На осле ехал толстобрюхий старик, придворный казначей, большой плут и взяточник, изображавший Силена. Вакханки пели, указывая на молодого императора: Вакх, ты сидишь окруженный Облаком вечно блестящим. Тысячи голосов подхватывали песнь хора из "Анти- гоны": К нам, о, чадо Зевеса! к нам, о, бог-предводитель Пламенеющих хоров Полуночных светил] С шумом, песнями, криком И с безумной толпою Дев, объятых восторгом, Вакха славящих пляской,- К нам, о радостный бог. Вдруг Юлиан услышал смех, женский визг и дребез- жащий старческий голос. - Ах ты, цыпочка моя!.. Это жрец, шаловливый старичок, ущипнул хорошень- кую вакханку за голый белый локоть. Юлиан нахмурился и подозвал к себе старого шута. Тот подбежал к нему, подплясывая и прихрамывая. - Друг мой,- шепнул Юлиан ему на ухо,- сохраняй пристойную важность, как возрасту и сану твоему прили- чествует. Но жрец посмотрел на него с таким удивленным выра- жением, что Юлиан невольно умолк. - Я человек простой, неученый,- осмелюсь доложить твоему величеству, философию мало разумею. Но богов чту. Спроси, кого угодно. Во дни лютых гонений христиан- ских остался я верен богам. Ну, уж зато, хэ, хэ, хэ! как увижу хорошенькую девочку,-не могу, вся кровь взыгра- ет! -Я ведь старый козел... Видя недовольное лицо императора, он вдруг остано- вился, принял важный вид и сделался еще глупее. - Кто эта девушка?-спросил Юлиан. - Та, что несет корзину со священными сосудами на голове? - Да. - Гетера из Халкедонского предместья. - Как? Ужели допустил ты, чtoбы блудница касалась нечистыми руками священнейших сосудов бога? - Но ведь ты же сам, благочестивый Август, повелел устроить шествие. Кого было взять? Все знатные женщи- ны - галилеянки. И ни одна из них не согласилась бы идти полуголой на такое игрище. - Так, значит,- все они?.. - Нет, нет, как можно! Здесь есть и плясуньи, и ко- медиантки, и наездницы из ипподрома. Посмотри, какие веселые,- и не стыдятся! Народ это любит. Уж ты мне поверь, старику! Им только этого и нужно... А вот и знатная. Это была христианка, старая дева, искавшая женихов. На голове ее возвышался парик, в виде шлема галерион, из знаменитых в то время германских волос, пересыпан- ных золотою пудрою; вся, как идол, увешанная драгоцен- ными каменьями, натягивала она тигровую шкуру на свою иссохшую старушечью грудь, бесстыдно набеленную, и улыбалась жеманно. Юлиан с отвращением всматривался в лица. Канатные плясуны, пьяные легионеры, продажные жен- щины, конюхи из цирка, акробаты, кулачные бойцы, ми- мы - бесновались вокруг него. Шествие вступило в переулок. Одна из вакханок забе- жала по дороге в грязную харчевню; оттуда пахнуло тяже- лым запахом рыбы, жареной на прогорклом масле. Вакхан- ка вынесла из харчевни на три обола жирных лепешек и начала их есть с жадностью, облизываясь; потом, окон- чив, вытерла руки о пурпурный шелк одежды, выданной для празднества из придворной сокровищницы. Хор Софокла надоел. Хриплые голоса затянули пло- щадную песню. Юлиану все это казалось гадким и глупым сном. Пьяный кельт споткнулся и упал; товарищи стали его подымать. В толпе изловили двух карманных воришек, ко- торые отлично разыгрывали роль фавнов; воришки защи- щались; началась драка. Лучше всех вели себя пантеры, и они были красивее всех. Наконец шествие приблизилось к храму. Юлиан сошел с колесницы. "Неужели,- подумал он,- предстану я перед жертвен- ник бога со всей этой сволочью?" Холод отвращения пробегал по его телу. Он смотрел на зверские лица, одичалые, истощенные развратом, казав- шиеся мертвыми сквозь белила и румяна, на жалкую наго- ту человеческих тел, обезображенных малокровием, золо- тухой, постами, ужасом христианского ада; воздух лупана- ров и кабаков окружал его; в лицо ему веяло, сквозь аро- мат курений, дыхание черни, пропитанное запахом вяленой рыбы и кислого вина. Просители со всех сторон протяги- вали к нему папирусные свитки. - Обещали место конюха,- я отрекся от Христа и не получил! - Не покидай нас, блаженный кесарь, защити, поми- луй! Мы отступили от веры отцов, чтобы тебе угодить. Если покинешь, куда пойдем? - Попали к черту в лапы!-завопил кто-то в от- чаянии. - Молчи, дурак, чего глотку дерешь! А хор снова запел: С шумом, песнями, криком, И с безумной толпою Дев, объятых восторгом, Вакха славящих пляской,- К нам, о радостный бог! Юлиан вошел в храм и взглянул на мраморное извая- ние Диониса: глаза его отдохнули от человеческого урод- ства на чистом облике божественного тела. Он уже не замечал толпы; ему казалось, что он один, как человек, попавший в стадо зверей. Император приступил к жертвоприношению. Народ смотрел с удивлением, как римский кесарь. Великий Пер- восвященник, Pontifex Maximus, из усердия делал то, что должны делать слуги и рабы: колол дрова, носил вязанки хвороста на плечах, черпал воду в роднике, чи- стил жертвенник, выгребал золу, раздувал огонь. Канатный плясун заметил шепотом на ухо соседу: - Смотри, как суетится. Любит своих богов! - Еще бы,- заметил кулачный боец, переодетый в са- тира, поправляя козлиные рога на лбу,- иной отца с ма- терью так не любит, как он - богов. - Видите, раздувает огонь, щеки надул,- тихонько смеялся другой.- Дуй, дуй, голубчик, ничего не выйдет. Поздно: твой дядюшка Константин потушил! Пламя вспыхнуло и озарило лицо императора. Обмак- нув священное кропило из конских волос в серебряную плоскую чашу, брызнул он в толпу жертвенной водою. Многие поморщились, иные вздрогнули, почувствовав на лице холодные капли. Когда все обряды были кончены, он вспомнил, что при- готовил для народа философскую проповедь. - Люди!-начал он.-Бог Дионис-великое начало свободы в наших сердцах. Дионис расторгает все цепи земные, смеется над сильными, освобождает рабов. Но он увидел на лицах такое недоумение, такую ску- ку, что слова замерли на губах его; в сердце подымалась смертельная тошнота и отвращение. Он подал знак, чтобы копьеносцы окружили его. Тол- па расходилась, недовольная. - Пойду прямо в церковь и покаюсь! Может быть, простят,- говорил один из фавнов, срывая со злостью приклеенную бороду и рога. - Не за что было и душу губить!-заметила блудни- ца с негодованием. - Кому-то душа твоя нужна,- трех оболов за нее не Дадут. -Обманули!-завопил какой-то пьяница.-Только по губам помазали. У, черти окаянные! В сокровищнице храма император умыл лицо, руки, сбросил великолепный наряд Диониса и оделся в простую свежую белую, как снег, тунику пифагорейцев. Солнце заходило. Он ожидал, когда стемнеет, чтобы незамеченным вернуться во дворец. Из задних дверей храма Юлиан вошел в заповедную рощу Диониса. Здесь царствовала тишина; жужжали толь- ко пчелы, звенела тонкая струйка ключа. Послышались шаги. Юлиан обернулся. То был Друг его, один из любимых учеников Максима, молодой алек- сандрийский врач Орибазий. Они пошли вместе по зарос- шей тропинке. Солнце пронизывало широкие золотистые листья винограда. - Посмотри,- сказал Юлиан с улыбкой,- здесь еще жив великий Пан. Потом он прибавил тише, опуская голову: - Орибазий, ты видел?.. - Да,- ответил врач,- но, может быть, ты сам вино- ват, Юлиан? Чего ты хотел? Император молчал. Они подошли к обвитой плющом развалине: это был маленький, разрушенный христианами, храм Силена. Об- ломки валялись в густой траве. Уцелела лишь одна неоп- рокинутая колонна, с нежной капителью, похожей на белую лилию. Отблеск заходящего солнца потухал на ней. Они сели на плиты. Благоухали мята, полынь и тмин. Юлиан раздвинул травы и указал на древний сломанный барельеф: - Орибазий, вот чего я хотел!.. На барельефе была изображена древняя эллинская феория - священное праздничное шествие афинян. - Вот чего я хотел-этой красоты! Почему, день ото дня, люди становятся все безобразнее? Где они, где эти богоподобные старцы, суровые мужи, гордые отроки, чи- стые жены в белых развевающихся одеяниях? Где эта си- ла и радость? Галилеяне! Галилеяне! Что вы сделали?.. Глазами, полными бесконечной грусти и любви, он смотрел на барельеф, раздвинув густые травы. - Юлиан,- спросил Орибазий тихо,- ты веришь Максиму? - Верю. - Во всем? - Что ты хочешь сказать? Юлиан поднял на него удивленные глаза. - Я всегда думал, Юлиан, что ты страдаешь той же самой болезнью, как и враги твои, христиане. - Какою? - Верою в чудеса. Юлиан покачал головой: - Если нет ни чудес, ни богов, вся моя жизнь безу- мие.- Но не будем говорить об этом. А за мою любовь к обрядам и гаданиям древности не суди меня слишком строго. Как тебе это объяснить, не знаю. Старые, глупые песни трогают меня до слез. Я люблю вечер больше утра, осень - больше весны. Я люблю все уходящее. Я люблю благоухание умирающих цветов. Что же делать, друг мой? Таким меня создали боги. Мне нужна эта сладкая грусть, этот золотистый и волшебный сумрак. Там, в далекой древности, есть что-то несказанно прекрасное и милое, че- го я больше нигде не нахожу. Там-сияние вечернего солнца на пожелтевшем от старости мраморе. Не отнимай у меня этой безумной любви к тому, чего нет! То, что бы- ло, прекраснее всего, что есть. Над моею душою воспоми- нание имеет большую власть, чем надежда. Он умолк и задумчиво, с нежной улыбкой, смотрел вдаль, опираясь головой на уцелевшую колонну с нежной капителью, похожей на сломанную белую лилию; на ней уже потух последний луч. - Ты говоришь, как художник,- ответил Орибазий.- Но грезы поэта опасны, когда судьбы мира в руках его. Тот, кто царствует над людьми, не должен ли быть боль- ше, чем поэт? - Что может быть больше? - Создатель новой жизни. - Новое, новое! - воскликнул Юлиан.- Право, я иногда боюсь вашего нового! Оно кажется мне холодным' и жестоким, как смерть. Я говорю тебе, в старом - мое сердце! Галилеяне тоже ищут нового, попирая древние святыни. Верь мне - новое только в старом, но не ста- реющем, в умершем, но бессмертном, в поруганном - в прекрасном! Он поднялся во весь рост, с бледным и гордым лицом, с горящими глазами: - Они думают-Эллада умерла! Вот, со всех концов света, черные монахи, как вороны, слетаются на белое мра- морное тело Эллады и жадно клюют его, как падаль, и ве- селятся, и каркают:-"Эллада умерла!"-Но Эллада не может умереть. Эллада - здесь, в наших сердцах. Элла- да - богоподобная красота человека на земле. Она прос- нется-и горе тогда галилейским воронам! - Юлиан,- проговорил Орибазий,- мне страшно за тебя: ты хочешь совершить невозможное. Живого тела вороны не клюют, а мертвые не воскресают. Кесарь, что, если чудо не совершится? - Я ничего не боюсь: гибель моя будет торжеством моим,- воскликнул император с такою радостью, что Ори- базий невольно содрогнулся, как будто чудо готово быЛо совершиться.- Слава отверженным, слава побежденным! - Но перед тем, чтобы погибнуть,- прибавил он с высокомерной улыбкой,-мы еще поборемся! Я хотел бы, чтобы враги мои были достойны моей ненависти, а не презрения. Воистину люблю я врагов моих за то, что мо- гу побеждать их. В сердце моем Дионисова радость. Ныне восстает древний титан и разрывает цепи, и еще раз Про- метеев огонь зажигается на земле. Титан - против Гали- леянина. Вот я иду, чтобы дать людям такую свободу, та- кое веселие, о каких они и мечтать не дерзали. Галилея- нин, царство твое исчезает, как тень. Радуйтесь, племена и народы земные. Я-вестник жизни, я-освободитель, я - Антихрист! В соседнем монастыре, с наглухо запертыми ставнями и воротами, раздавались моления иноков; издали доносил- ся гул вакхического веселья: чтобы заглушить его, монахи соединяли голоса в жалобный вопль. "Векую, Боже, отринул еси до конца, разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея". "Положил еси нас в пререкание и поношение соседом нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человеком". Новый, неожиданный смысл принимали древние слова пророка Даниила: "Предал еси нас Господь царю отступ- нику, лукавейшему паче всея земли". Поздно ночью, когда на улице все утихло, иноки ра- зошлись по кельям. Брат Парфений не мог уснуть. У него было бледное, ласковое лицо; когда он говорил с людьми,- в больших чистых, как у молодой девушки, глазах его выражалось печальное недоумение; он, впрочем, говорил мало, невнят- но, как будто с тяжелым усилием, и притом почти всегда такое детское, неожиданное, что его не могли слушать без улыбки; порой беспричинно смеялся, и когда суровые мо- нахи спрашивали: - "чего зубы скалишь, дьявола те- шишь?"-объяснял им робко, что смеется "собственным мыслям";-это еще более убеждало всех, что он юро- дивый. Но брат Парфений обладал великим искусством - расписывал заглавные буквы книг хитрыми узорами. Ис- кусство его доставляло не только деньги, но почет и сла- ву монастырю, даже в отдаленных землях. Сам он этого не знал, и если бы даже мог понять, что значит людская слава, то скорее испугался бы, чем обрадовался. Живопись, которая иногда стоила ему тяжелого труда, так как мельчайшие подробности доводил он до последних пределов совершенства,-считал не работой, а отдыхом; Не говорил: - "я пойду работать",- а всегда просил на- стоятеля Памфила, старика, нежно его любившего: "отче, благослови отдохнуть". Окончив какую-нибудь подробность, тончайший зави- ток рисунка, хлопал в ладоши и хвалил себя. Так любил уединение и тишину ночи, что научился работать даже при огне; краски выходили странные, но это не вредило ска- зочным узорам, В маленькой келейке с нависшими сводами Парфений зажег глиняную лампадку и поставил ее на полку, рядом с баночками, тонкими кистями, ящиками для красок, для киновари, для жидкого серебра и золота. Перекрестился, осторожно обмакнул кисть и начал выводить хвосты двух павлинов на челе заглавного листа; золотые павлины на изумрудном поле пили из бирюзового ключа; они подняли клювы и вытянули шеи, как делают птицы, когда пьют. Кругом лежали другие пергаментные свитки с недокон- ченными узорами. Это был целый мир сверхъестественный: вокруг испи- санных страниц обвивались воздушные, волшебные строе- ния, деревья, лозы, животные. Парфений ни о чем не ду- мал, когда создавал их, но ясность и веселие сходили на бледное лицо его. Эллада, Ассирия, Персия, Индия и Ви- зантия, и смутные веяния будущих миров - все народы и века простодушно соединялись в монашеском раю, бли- ставшем переливами драгоценных камней вокруг заглав- ных букв Священного Писания. Иоанн Креститель лил воду на голову Христа; а рядом языческий бог Иордан, с наклоненной амфорой, струящей воду, любезно, как древний хозяин этих мест, держал по- лотенце наготове, дабы предложить его Спасителю после крещения. Брат Парфений, в простоте сердца, не боялся древних богов; они увеселяли его, казались давно обращенными в христианство. На вершине холмов помещал он горного бога в виде нагого юноши; когда же писал переход иудеев через Черное море, женщина с веслом в руке изображала Море, а голый мужчина P^^og - мужского рода по грече- ски - должен был означать Бездну, поглощающую Фа- раона; на берегу сидела Пустыня, в виде печальной жен- щины в тунике желто-песочного цвета. Кое-где - в изогнутой шее коня, в складке длинной одежды, в том, как простодушный горный бог, лежа, опи- рался на локоть, или бог Иордан подавал Христу полотен- це,- сквозило эллинское изящество, красота обнаженного тела. В ту ночь "игра" не забавляла художника. Всегда неутомимые пальцы дрожали; на губах не было обычной улыбки.- Он прислушался, открыл ящик в кипа- рисовом поставце, вынул острое шило для переплетных работ, перекрестился и, заслоняя рукою пламя лампады, тихонько вышел из кельи. В проходе было тихо и душно; слышалось жужжание мухи. попавшей в паутину. Парфений спустился в церковь. Единственная лампада мерцала, перед старинным двустворчатым образом из сло- новой кости. Два крупных продолговатых сапфира в орео- ле младенца Иисуса на руках Божьей Матери вынуты бы- ли язычниками и возвращены на прежнее место в храм Диониса. Черные безобразные впадины в слоновой кости, кото- рая от древности слегка тронута была желтизной, казались Парфению язвами в живом теле, и эти кощунственные яз- вы возмущали сердце художника.-"Господи, помоги!"-- прошептал он, касаясь руки младенца Иисуса. В углу церкви отыскал веревочную лестницу: иноки употребляли ее для зажигания лампад в куполе храма. Он взял эту лестницу и направился в узкий темный проход, кончавшийся наружной дверью. На соломе храпел красно- щекий толстый брат-келарь, Хориций.- - - Парфений про- скользнул мимо него, как тень. Замок на двери отомкнул- ся с певучим звоном. Хориций приподнялся, захлопал гла- зами и опять повалился на солому. Парфений перелез через невысокую ограду. Улица глу- хого предместья была пустынной. На небе сиял полный месяц. Море шумело. Он подошел к той стороне храма Диониса, где была тень, и закинул вверх веревочную лестницу так, чтобы один конец зацепился за медную акротеру на углу храма. Лестница повисла на поднятой когтистой лапе сфинкса. Монах взлез на крышу. Где-то очень далеко запели ранние петухи, залаяла собака. Потом опять настала тишина; только море шуме- ло. Он перекинул лестницу и спустился во внутренность храма. Здесь царствовало безмолвие. Зрачки бога, два прозрач- но голубых продолговатых сапфира, сияли страшною жиз- нью при месячном блеске, прямо устремленные на монаха. Парфений вздрогнул и перекрестился. Он взлез на жертвенник. Недавно верховный жрец, Юлиан, раздувал на нем огонь. Ступни Парфения почув- ствовали теплоту непростывшего пепла. Он вынул из-за пазухи шило. Очи бога сверкали близко, у самого лица его. Художник увидел беспечную улыбку Диониса, все его мраморное тело, облитое лунным сиянием, и залюбовался на древнего бога. Потом начал работу, стараясь острием шила вынуть сапфиры. Часто рука его, против воли, щадила нежный мрамор. Наконец, работа была кончена. Ослепленный Дионис грозно и жалобно взглянул на него черными впадинами глаз. Ужас охватил Парфения: ему показалось, что кто-то подсматривает. Он соскочил с жертвенника, подбежал к веревочной лестнице, вскарабкался, свесил ее на другую сторону, даже не закрепив, как следует, так что, слезая с нижних ступенек, сорвался и упал. Бледный, растрепан- ный, в запачканной одежде, но все-таки крепко сжимая сапфиры в руке, бросился он, как вор, через улицу к мо- настырю. Привратник не просыпался. Парфений, приотворив дверь, проскользнул и вошел в церковь. Взглянув на об- раз, он успокоился. Попробовал вложить сапфировые очи Диониса в темные впадины: они пришлись как нельзя лучше на старое место и опять затеплились кротко в сия- нии младенца Иисуса. Парфений вернулся в келью, потушил огонь и лег в по- стель. Вдруг, в темноте, весь съежившись и закрывая ли- цо руками, засмеялся беззвучным смехом, как нашалив- шие дети, которые и радуются шалости, и боятся, чтобы старшие не узнали. Он заснул с этим смехом в душе. Утренние волны Пропонтиды сверкали сквозь решетки маленького окна, когда Парфений проснулся. Голуби на подоконнике, воркуя, хлопали сизыми крыльями. Смех еще оставался в душе его. Он подошел к рабочему столу и с радостью взглянул на недоконченную маленькую картину в заглавной букве. Это был Рай Божий: Адам и Ева сидели на лугу. Луч восходящего солнца упал сквозь окно прямо на картину, и она заблестела райской славой - золотом, пур- пуром, лазурью. Парфений, работая, не замечал, что он придает голому телу Адама древнюю олимпийскую прелесть бога Диониса. Знаменитый софист, придворный учитель красноречия, Гэкеболий начал с низких ступеней восхождение свое по лестнице государственных чинов. Он был служакой при гиеропольском храме Астарты. Шестнадцати лет, украв не- сколько драгоценных вещей, бежал из храма в Константи- нополь, прошел через все мытарства, шлялся по большим дорогам, и с благочестивыми странниками, и с разбойни- чьей шайкой оскопленных жрецов Диндимены, многогру- дой богини, любимицы черни, развозимой по деревням на осле. Наконец, попал в школу ритора Проэрезия и скоро сам сделался учителем красноречия. В последние годы Константина Великого, когда хри- стианская вера стала придворной модой, Гэкеболий при- нял христианство. Люди духовного звания питали к нему особенную склонность; он платил им тем же. Часто, и всегда вовремя, менял Гэкеболий исповедание веры, смотря по тому, откуда дует ветер: то из арианства переходил в православие, то опять из православия в ари- анство; и каждый раз такой переход был новой ступенью в лестнице чинов государственных. Лица духовного звания тихонько подталкивали его, и он в свою очередь помогал им карабкаться. Голова его умащалась сединами; дородность делалась все более приятной; умные речи - все более вкрадчивыми и уветливыми, а щеки украшались старческой свежестью. Глаза были ласковые; но изредка вспыхивала в них злая, пронзительная насмешливость, ум дерзкий и холодный; тогда поспешно опускал он ресницы - и вспыхнувшая искра потухала. Вся наружность знаменитого софиста при- обрела оттенок церковного благолепия. Он был строгим постником и вместе с тем тонким гаст- рономом: лакомые постные блюда стола его были изыскан- нее самых роскошных скоромных, так же как монашеские шутки Гэкеболия были острее самых откровенных языче- ских. На стол подавали у него прохладительное питье из свекловичного сока с пряностями: многие уверяли, что оно вкуснее вина; вместо обыкновенного пшеничного хле- ба изобрел он особые постные лепешки из пустынных се- мян, которыми, по преданию, Св. Пахомий питался в Египте. Злые языки утверждали, что Гэкеболий - женолюбец. Рассказывали, будто бы однажды молодая женщина при- зналась на исповеди, что изменила мужу.- "Великий грех! А с кем же, дочь моя?"-спросил ее духовник.- "С Гэкеболием, отец". Лицо священника просветлело: "С Гэкеболием! Ну, это-муж святой и к церкви усерд- ный. Покайся, дочь моя. Господь тебя простит". При императоре Констанции получил он место придвор- ного ритора с прекрасным жалованьем, сенаторский лати- клав и почетную голубую перевязь через плечо - отличие высших чиновников. Но как раз в то мгновение, когда приготовлялся он сделать последний шаг, разразился неожиданный удар: Констанций умер; на престол вступил Юлиан, ненавист- ник церкви. Гэкеболий не потерял присутствия духа; он сделал то, что делали другие, но умнее других и главное вовремя - не слишком поздно, не слишком рано. Однажды Юлиан, еще в первые дни власти, устроил богословское состязание во дворце. Молодой философ и врач, человек, всеми чтимый за свою прямоту и благо- родство, Цезарий Каппадокийский, брат знаменитого учи- теля церкви, Василия Великого, выступил защитником хри- стианской веры против императора. Юлиан допускал в та- ких ученых спорах свободу, любил, чтобы ему самому воз- ражали, забывая придворную чинность. Спор был жаркий; собрание софистов, риторов, свя- щенников, церковных учителей - многолюдное. Спорящий поддавался, обыкновенно, если не доводам эллинского философа, то величию римского кесаря, Юлиа- на,- и уступал. На этот раз дело произошло иначе: Цезарий не усту- пал. Это был юноша с девичьей прелестью в движениях, с шелковистыми кудрями, с невозмутимой ясностью Невин- ных глаз. Философию Платона называл "хитросплетенною мудростью Змия" и противопоставлял ей небесную муд- рость Евангелия. Юлиан хмурил брови, отворачивался, ку- сал губы и едва сдерживался. Спор, как все искренние споры, кончился ничем. Император вышел из собрания, с философскою шут- кою, приняв ласковый вид, как бы с легким оттенком всепрощающей грусти,- на самом деле, с жалом в сердце. В это мгновение подошел к нему придворный ритор, Гэкеболий; Юлиан считал его врагом. Гэкеболий упал на колени и начал покаянную испо- ведь: давно уже колебался он, но доводы императора убе- дили его окончательно; он проклял мрачное галилейское суеверие; сердце его вернулось к воспоминаниям детства, к светлым олимпийским богам. Император поднял старика, не мог от волнения гово- рить, только изо всей силы прижал его к своей груди и поцеловал в бритые мягкие щеки, в сочные красные губы. Он искал глазами Цезария, чтобы насладиться побе- дой. В продолжение нескольких дней Юлиан не отпускал от себя Гэкеболия, рассказывал кстати и некстати о чудес- ном обращении, гордился им, как жрец праздничной жерт- вой, как дитя новой игрушкой. Он хотел дать ему почетное место при дворе, но Гэке- болий отказался, считая себя недостойным такой почести и намереваясь приготовить душу свою к эллинским добро- детелям долгим искусом и покаянием, очистить сердце от нечестия галилейского служением кому-нибудь из древних богов. Юлиан назначил его верховным жрецом Вифинии и Пафлагонии. Лица, носившие этот сан, назывались у язычников "архиереями". Архиерей Гэкеболий управлял двумя многолюдными азиатскими провинциями и шел по новому пути с таким же успехом, как