по старому. Содействовал обращению многих галилеян в эллинскую веру. Он сделался главным жрецом знаменитого храма фи- никийской богини Астарты-Атагартис, той самой, которой служил в детстве. Храм был расположен на половине пу- ти между Халкедоном и Никомедией, на высоком уступе, вдающемся в волны Пропонтиды; место называлось Гар- гария. Сюда стекались богомольцы со всех концов света, почитатели Афродиты-Астарты, богини смерти и сладо- страстия. В одной из обширных зал Константинопольского двор- ца Юлиан занимался государственными делами. Между порфировых столбов крытого хода сияло блед- но-голубое море. Он сидел перед круглым мраморным сто- лом, заваленным папирусными и пергаментными свитками. Скорописцы, наклонив головы, поскрипывали египетскими тростниками - перьями. Лица у чиновников были заспан- ные; они не привыкли вставать так рано. Немного по- одаль, новый архиерей Гэкеболий и чиновник Юний Мав- рик, придворный щеголь с желчным, сухим и умным ли- цом, с брезгливыми складками вокруг тонких губ,- разго- варивали шепотом. Юний Маврик, среди всеобщего суеверия, был одним из последних поклонников Лукиана, великого насмешника Самозатского, творца язвительных диалогов, который из- девался надо всеми святынями Олимпа и Голгофы, над всеми преданиями Эллады и Рима. Ровным голосом диктовал Юлиан послание верховному жрецу Галатии, Арказию: "Не дозволяй жрецам посещать зрелища, пить в каба- ках, заниматься унизительными промыслами; послушных награждай, непослушных наказывай. В каждом городе уч- реди странноприимные дома, где пользовались бы нашими щедротами не только эллины, но и христиане, и иудеи, и варвары. Для ежегодной раздачи бедным в Галатии назна- чаем тридцать тысяч мер пшеницы, шестьдесят тысяч ксэстов вина; пятую часть раздавай бедным, живущим при храмах, остальное-странникам и нищим: стыдно лишать эллинов пособий, когда у иудеев нет вовсе нищих, а без- божные галилеяне кормят и своих, и наших, хотя поступа- ют, как люди, обманывающие детей лакомствами: начина- ют с гостеприимства, с милосердия, с приглашений на ве- чери любви, называемые у них Тайнами, и, мало-помалу, вовлекая верующих в богопротивное нечестие, кончают постами, бичеваниями, истязаниями плоти, ужасом ада, безумием и лютою см'ертью; таков обычный путь этих че- ловеконенавистников, именующих себя братолюбцами. Победи их милосердием во имя вечных богов. Объяви по всем городам и селам, что такова моя воля; объясни граж- данам, что я готов прийти к ним на помощь во всяком деле, во всякий час. Но если хотят они стяжать особую милость мою,- да преклонят умы и сердца единодушно перед Матерью богов, Диндименою Пессинунтскою,- да воздадут ей честь и славу во веки веков". Последние слова приписал он собственной рукой. Между тем подали завтрак - простой пшеничный хлеб, свежие оливки, легкое белое вино. Юлиан пил и ел, не отрываясь от работы; он вдруг обернулся и, указывая на золотую тарелку с оливками, спросил старого любимого раба своего, привезенного из Галлии, который всегда при- служивал ему за столом: - Зачем золото? Где прежняя, глиняная? - Прости, государь,- разбилась... - Вдребезги? - Нет, только самый край. - Принеси же. Раб побежал и принес глиняную тарелку с отбитым краем. - Ничего, еще долго прослужит,-сказал Юлиан и улыбнулся доброй улыбкой. - Я заметил, друзья мои, что сломанные вещи служат дольше и лучше новых. Признаюсь, это слабость моя: я привыкаю к старым вещам, в них есть для меня особая прелесть, как в старых друзьях. Я боюсь новизны, нена- вижу перемены; старого всегда жаль, даже плохого; ста- рое - уютно и любезно... Он рассмеялся собственным словам: - Видите, какие размышления приходят иногда по по- воду разбитой глиняной посуды! Юний Маврик дернул Гэкеболия за край одежды: - Слышал? Тут вся природа его: одинаково бережет и свои разбитые тарелки, и своих полумертвых богов. Вот что решает судьбы мира!.. Юлиан увлекся; от эдиктов и законов перешел он к за- мыслам будущего: во всех городах Империи предполагал завести училища, кафедры, чтения, толкования эллинских догматов, установленные образцы молитв, эпитимьи, фило- софские проповеди, убежища для любителей целомудрия, для посвятивших себя размышлениям. - Каково? -.прошептал Маврик на ухо Гэкебо- лию:-монастыри в честь Афродиты и Аполлона. Час от часу не легче!.. - Да, все это, друзья мои, исполним мы с помощью богов,- заключил император.- Галилеяне желают уве- рить мир, что им одним принадлежит милосердие; но ми- лосердие принадлежит всем философам, каких бы богов ни чтили они. Я пришел, чтобы проповедовать миру новую любовь, не рабскую и суеверную, а вольную и радостную, как небо олимпийцев!.. Он обвел всех испытующим взглядом. На лицах чинов- ников не было того, чего он искал. В залу вошли выборные от христианских учителей ри- торики и философии. Недавно был объявлен эдикт, воспре- щавший галилейским учителям преподавание эллинского красноречия; христианские риторы должны были или от- речься от Христа, или покинуть школы. Со свитком в руках подошел к Августу один из выбор- ных - худенький, растерянный человек, похожий на ста- рого облезлого попугая, в сопровождении двух неуклюжих и краснощеких школьников. - Помилосердствуй, боголюбивейший! - Как тебя зовут? - Папириан, римский гражданин. - Ну вот, видишь ли, Папириан любезный, я не же- лаю вам зла. Напротив. Оставайтесь галилеянами. Старик упал на колени и обнял ноги императора: - Сорок лет учу грамматике. Не хуже других знаю Гомера и Гесиода... - О чем ты просишь? - произнес Август, нахмурив- шись. - Шесть человек детей, государь,- мал-мала меньше. Не отнимай последнего куска. Ученики любят меня. Рас- спроси их... Разве я чему-нибудь дурному?.. Папириан не мог продолжать от волнения; он указы- вал на двух учеников, которые не знали, куда спрятать руки, и стояли, выпучив глаза, сильно и густо краснея. - Нет, друзья мои! - перебил император тихо и твер- до.- Закон справедлив. Я считаю нелепым, чтобы хри- стианские учителя риторики, объясняя Гомера, отвергали тех самых богов, которых чтил Гомер. Если думаете, что наши мудрецы сплетали только басни - ступайте лучше в церкви объяснять Матфея и Луку! Заметьте, галилея- не,- я делаю это для вашего же собственного блага... В толпе риторов кто-то проворчал себе под нос: - Для собственного блага поколеем с голоду! - Вы боитесь осквернить себя жертвенным мясом или жертвенною водою, учители христианские,-продолжал император невозмутимо,- как же не боитесь вы осквер- нить себя тем, что опаснее всякого мяса и воды,- ложной мудростью? Вы говорите: "блаженны нищие духом". Будь- те же нищими духом. Или вы думаете, я не знаю вашего учения? О, знаю лучше, чем кто-либо из вас! Я вижу в галилейских заповедях такие глубины, какие вам не сни- лись. Но каждому свое: оставьте нам нашу суетную муд- рость, нашу бедную эллинскую ученость. На что вам эти зараженные источники? У вас есть мудрость высшая. У нас царство земное, у вас - небесное. Подумайте: цар- ство небесное - это не мало для таких смиренных и не- стяжательных людей, как вы. Диалектика возбуждает только охоту к вольнодумным ересям. Право!.. Будьте про- сты, как дети. Не выше ли всех платоновых диалогов бла- годатное невежество капернаумских рыбаков? Вся муд- рость галилеян состоит в одном: веруй! Если бы вы были настоящими христианами, то благословили бы мой закон. Ныне же возмущается в вас не дух, а плоть, для коей грех сладок. Вот все, что я имел вам сказать, и наде- юсь, вы извините меня и согласитесь, что римский импе- ратор больше заботится о спасении ваших душ, чем вы сами. Он прошел через толпу риторов, спокойный и доволь- ный своею речью. Папириан по-прежнему, стоя на коленях, рвал свои жидкие седые кудри. - За что? Матерь Небесная, за что такое попущение? Оба ученика, видя горе наставника, вытирали выпучен- ные глаза неуклюжими красными кулаками. Кесарь помнил бесконечные распри православных и ариан, которые происходили на Миланском соборе при Констанции. Он задумал воспользоваться этой враждою для своих целей и решил созвать, подобно своим христи- анским предшественникам, Константину Великому и Кон- станцию, церковный собор. Однажды, в откровенной беседе, объявил удивленным друзьям, что, вместо всяких насилий и гонений, хочет дать галилеянам свободу исповедания, возвратить из ссыл- ки донатистов, семириан, маркионитов, монтанистов, цеци- лиан и других еретиков, изгнанных постановлениями собо- ров при Константине и Констанции. Он был уверен, что нет лучшего средства погубить христиан. "Увидите, дру- зья мои,- говорил император,- когда все они вернутся на свои места,- такая распря возгорится между братолюбца- ми, что они растерзают друг друга, как хищные звери, и предадут бесславию имя Учителя своего скорее, чем я мог бы этого достигнуть самыми лютыми казнями!" Во все концы Римской империи разослал он указы и письма, разрешая изгнанным клирикам возвратиться без- боязненно, Объявлялась свобода вероисповедания. Вместе с тем мудрейшие учителя галилейские приглашались ко двору в Константинополь для некоторого совещания по де- лам церковным. Большая часть приглашенных не ведала в точности ни цели, ни состава, ни полномочий собрания, так как все это было означено в письмах с преднамерен- ной неясностью. Многие, угадывая хитрость Богоотступ- ника, под предлогом болезни или дальнего расстояния, вовсе не явились на зов. Утреннее голубое небо казалось темным по сравнению с ослепительно белым мрамором двойного ряда столбов, окружавшего большой двор - Константинов атриум. Бе- лые голуби, с радостным шелковым шелестом крыльев, ис- чезали в небе, как хлопья снега. Посередине двора, в свет- лых брызгах фонтана, виднелась Афродита Каллипига; влажный мрамор серебрился, как живое тело. Монахи, проходя мимо нее, отвертывались и старались не видеть; но она была среди них, лукавая и нежная. Не без тайного намерения выбрал Юлиан такое стран- ное место для церковного собора. Темные одежды иноков казались здесь еще темнее, истощенные лишениями, озлоб- ленные лица еретиков-изгнанников - еще более скорбны- ми; как черные безобразные тени, скользили они по сол- нечному мрамору. Всем было неловко; каждый старался принять вид рав- нодушный, даже самонадеянный, притворяясь, что не уз- нает соседа - врага, которому он, или который ему испор- тил жизнь, а между тем украдкой кидали они друг на друга злые, пытливые взоры. - Пречистая Матерь Божия1 Что же это такое? Куда мы попали? - волновался престарелый дородный епископ себастийский, Евстафий.-Пустите, пустите меня!.. - Тише, друг мой,- уговаривал его начальник при- дворных копьеносцев, варвар Дагалаиф, вежливо отстра- няя от двери. - Не участник я в соборе еретическом. Пустите! - По воле всемилостивейшего кесаря, все пришедшие на собор...- возражал Дагалаиф, удерживая епископа с непреклонною лаской. - Не собор, а вертеп разбойничий!-негодовал Ев- стафий. Среди христиан нашлись веселые люди, которые под- смеивались над провинциальной наружностью, одышкой и сильным армянским выговором Евстафия. Он совсем оробел, притих и забился в угол, только повторяя с от- чаянием: - Господи! И за что мне сие?.. Евандр Никомедийский тоже раскаивался, что пришел сюда и привел Дидимова послушника, только что приехав- шего в Константинополь, брата Ювентина. Евандр был великий догматик, человек ума проница- тельного и глубокого; над книгами потерял здоровье, преждевременно состарился; зрение его ослабело; в близо- руких добрых глазах было постоянное выражение устало- сти. Бесчисленные ереси осаждали ум его, не давали ему покоя, мучили наяву, грезились во сне, но, вместе с тем, привлекали соблазнительными тонкостями и ухищрения- ми. Он собирал их, в продолжение многих лет, в громад- ную рукопись под заглавием Против еретиков так же усердно, как некоторые любители собирают чудовищные редкости. Отыскивал с жадностью новые, изобретал не- существующие, и, чем яростнее опровергал, тем более пу- тался в них. Иногда с отчаянием молил у Бога простой веры, но Бог не давал ему простоты. В повседневной жиз- ни был он жалок, доверчив и беспомощен, как дитя. Злым людям ничего не стоило обмануть Евандра: об его рассеян- ности ходило множество смешных рассказов. По рассеянности пришел он и в это нелепое собрание, привлекаемый отчасти и надеждою узнать новую ересь. Теперь епископ Евандр все время с досадой морщился и заслонял ладонью слабые глаза от слишком яркого солн- ца и мрамора. Ему было не по себе; скорее хотелось назад, в полутемную келью, к своим книгам и рукописям. Ювентина не отпускал он от себя и, осмеивая различные ереси, предостерегал от соблазна. Посередине залы проходил коренастый старик, с широ- кими скулами, с венцом седых пушистых волос, семидеся- тилетний епископ Пурпурий, африканец-донатист, возвра- щенный Юлианом из ссылки. Ни Константину, ни Констанцию не удалось подавить ересь донатистов. Реки крови проливались из-за того, что пятьдесят лет назад, в Африке рукоположен был непра- вильно Донат вместо Цецилиана или, наоборот, Цецилиан вместо Доната,- этого хорошенько разобрать никто не мог; но донатисты и цецилиане избивали друг друга, и не предвиделось конца братоубийственной войне, возникшей даже не из-за двух мнений, а из-за двух имен. Ювентин заметил, как, проходя мимо Пурпурия, один цецилианский епископ задел краем фелони одежду дона- тиста. Тот отшатнулся и, подняв брезгливо, двумя паль- цами, так, чтобы все видели, несколько раз отряхнул в воздухе ткань, оскверненную прикосновением еретика. Евандр рассказал Ювентину, что когда случайно цеци- лианин заходит в церковь донатистов, они выгоняют его и потом тщательно соленой водой обмывают плиты, на ко- торых он стоял. За Пурпурием следовал по пятам, как пес, верный те- лохранитель, полудикий, огромного роста африканец, чер- ный, страшный, с расплюснутым носом, толстыми губами, с дубиною в жилистых руках, дьякон Леона, принадлежав- ший к секте самоистязателей. Это были жители гетулий- ских селений; их называли циркумцеллионами. Бегая с оружием в руках, предлагали они деньги встречным на больших дорогах и грозили: "Убейте нас, или мы вас убьем!" Циркумцеллионы резали, жгли себя, бросались в воду, во имя Христа; но не вешались, потому что Иуда Искариот повесился. Порой целые толпы их с пением псалмов кидались в пропасти; они утверждали, что само- убийство, во славу Божью, очищает душу от всех грехов. Народ чтил их, как мучеников. Перед смертью предава- лись наслаждениям - ели, пили, насиловали женщин. Мно- гие не употребляли меча, потому что Христос запретил употреблять меч, зато огромными дубинами, со спокойною совестью, "по Писанию", избивали еретиков и язычни- ков; проливая кровь, возглашали: "Господу хвала!" Этого священного крика мирные жители африканских городов и сел боялись больше, чем трубы врагов и рыканья льви- ного. Донатисты считали циркумцеллионов своими воинами и стражами; а так как поселяне гетулийские плохо разу- мели церковные споры, то богословы-донатисты указывали им, кого именно следует избивать "по Писанию". Евандр обратил внимание Ювентина на красивого юношу, с лицом неясным и невинным, как у молодой де- вушки: это был каинит. "Благословенны, -- проповедовали каиниты, - гордые, непокорившиеся братья наши: Каин, Хам, жители Содома и Гоморры - семья Верховной Софии, Сокровенной Муд- рости! Придите к нам, все гонимые, все восставшие, все побежденные! Благословен Иуда! Он один из апостолов был причастен Высшему Знанию - Гнозису. Он предал Христа, дабы Христос умер и воскрес, потому что Иуда знал, что смерть Христа спасет мир. Посвященный в на- шу мудрость должен преступить все пределы, на все дерз- нуть, должен презреть вещество, поправ самый страх к нему, и, отдавшись всем грехам, всем наслаждениям пло- ти, достигнуть благодатного отвращения к плоти - послед- ней чистоты духовной". - Смотри, Ювентин, вот человек, который считает се- бя несравненно выше серафимов и архангелов,--указал Евандр на стройного молодого египтянина, стоявшего в стороне от всех, одетого по последней византийской мо- де, со множеством драгоценных перстней на холеных, бе- лых руках, с лукавой улыбкой на тонких губах, подкра- шенных, как у блудницы; это был Кассиодор валентиниа- нин. - У православных,- утверждал Кассиодор,-- есть ду- ша как у прочих животных, но духа нет. Одни мы, посвя- щенные в тайны Плэрона и Гнозиса, достойны называться людьми; все остальные - свиньи и псы. Кассиодор внушал ученикам своим: - Вы должны знать всех, вас не должен знать никто. Перед непосвященными отрекайтесь от Гнозиса, молчите, презирайте доказательства, презирайте исповедание веры и мученичество. Любите безмолвие и тайну. Будьте неуло- вимы и невидимы для врагов, как силы бесплотные. Обык- новенным христианам нужны добрые дела для спасения. Тем, у кого есть высшее Знание Бога - Гнозис, добрых дел не нужно. Мы сыны света. Они сыны мрака. Мы уже не боимся греха, ибо знаем: телу-телесное, духу-ду- ховное. Мы на такой высоте, что не можем пасть, как бы ни грешили: сердце наше остается чистым во грехе, как золото в грязи. Подозрительный, косоглазый старичок, с лицом сладо- страстного фавна, адамит Продик, утверждал, будто бы учение его возрождает в людях первобытную невинность Адама: голые адамиты совершали таинства в церквах, жарко натопленных, как бани, называвшихся Эдемами; по- добно прародителям до грехопадения, не стыдились они наготы своей, уверяя, что все мужчины и женщины отли- чаются у них высшим целомудрием; но чистота этих рай- ских собраний была сомнительна. На полу, рядом с адамитом Предиком, сидела бледная седовласая женщина, в епископском одеянии, с прекрасным суровым лицом, с веками, полузакрытыми от усталости,- пророчица монтанистов. Желтолицые, изнуренные скопцы благоговейно ухаживали за ней, смотрели на нее томными, влюбленными глазами и называли ее Небесною Голуби- цею. Изнывая долгие годы от восторгов неосуществимой любви, проповедовали они, что род человеческий должен быть прекращен целомудренным воздержанием. На сож- женных равнинах Фригии, близ разрушенного города Пе- пузы, сидели эти бескровные мечтатели, целыми толпами, неподвижно устремив глаза на черту горизонта, где дол- жен был явиться Спаситель; в туманные вечера, над серой равниной, между тучами, в полосах раскаленного золота, видели славу Господню, Новый Сион, сходящий на землю; годы проходили за годами, и они умирали с надеждою, что Царствие Божие сойдет, наконец, на сожженные раз- валины Пепузы. Иногда, приподымая усталые веки, устремляя мутные взоры вдаль, пророчица бормотала по-сирийски: - Маран ата. Маран ата!-Господь идет. Господь идет! И бледные скопцы наклонялись к ней, внимая. Ювентин слушал объяснения Евандра и думал , что все это похоже на бред; сердце его сжималось от горькой жалости. Наступила тишина. Взоры устремились по одному на- правлению. На другом конце атриума, на мраморное воз- вышение взошел кесарь Юлиан. Простая белая хламида древних философов облекала его; лицо было самоуверен- но; он хотел придать ему выражение бесстрастное, но в глазах невольно вспыхивала искрф злобного веселья. - Старцы и учители!-обратился он к собранию,- за благо сочли мы оказывать подданным нашим, испове- дующим учение Галилеянина Распятого, всевозможное снисхождение и милосердие: должно питать более состра- дания, чем ненависти к заблуждающимся, увещаниями приводить к истине упрямых, а отнюдь не ударами, оби- дами и язвами телесными. Итак, желая восстановить мир всего мира, столь долго нарушаемый распрями церковны- ми, призвал я вас, мудрецы галилейские. Под нашим по- кровительством и защитой вы явите, надеемся, пример тех высоких добродетелей, кои приличествуют вашему духов- ному сану, вашей вере и мудрости... Он говорил заранее приготовленную речь, с плавными движениями, как опытный ритор перед народным собра- нием. Но в словах, полных благоволения, скрыты были ядовитые жала: между прочим, указал он на то, что еще не забыл о нелепых и унизительных распрях галилеян, ко- торые произошли на знаменитом соборе Миланском, при Констанции; упомянул также с недоброй усмешкой о не- которых дерзких бунтовщиках, которые, жалея, что нель- зя более преследовать, мучить и умерщвлять братьев по вере, возмущают народ глупыми баснями, подливают мас- ло в огонь вражды и братоубийственною яростью напол- няют мир: сии суть враги рода человеческого, виновники худшего из бедствий - безначалия. И кесарь кончил вдруг свою речь почти явною насмешкою. - Братьев ваших, изгнанных соборами при Константи- не и Констанции, возвратили мы из ссылки, желая даро- вать свободу всем гражданам Римской империи. Живите в мире, галилеяне, по завету вашего Учителя. Для полного же прекращения раздоров поручаем вам, мудрейшие на- ставники, забыв всякую вражду и воссоединившись в брат- ской любви, прийти к некоторому церковному соглашению, дабы уставить единое и общее для всех исповедание веры. С тем и призвали мы вас сюда, в наш дом, по примеру предшественников наших, Константина и Констанция; судите и решайте властью, данною вам от церкви. Мы же удаляемся, предоставив вам свободу и ожидая вашего решения. И прежде чем в собрании кто-нибудь успел опомниться или возразить, Юлиан, окруженный друзьями-философа- ми, вышел из атриума. Все безмолвствовали; кто-то тяжко вздохнул; в тиши- не слышен был только радостный шелковый шелест голу- биных крыльев в небе и плеск фонтана о мрамор. Вдруг, на высоких плитах, служивших кесарю трибу- ной, появился тот самый добродушный старик с провин- циальною наружностью, с армянским говором, над кото- рым все недавно смеялись; лицо его было красно; глаза горели. Речь императора оскорбила старого себастийского епископа. Пылая духовной ревностью, выступил Евстафий перед собранием. - Отцы и братья!-воскликнул он, и в голосе его была такая сила, что никто уже не думал смеяться.- Разой- демся в мире. Кто призвал нас сюда для поругания и соблаз- на, тот не ведает ни церковных канонов, ни постановлений соборных,- ненавидит самое имя Христово. Не будем же веселить врагов наших, воздержимся от гневного слова. Заклинаю именем Бога Всевышнего, разойдемся, братья, в безмолвии! Он говорил громким голосом, подняв глаза к хорам, защищенным от солнца алыми завесами: там, в глубине, между колоннами, появился император со своими друзья- ми-философами. Шепот удивления и ужаса послышался в толпе. Юлиан смотрел прямо в лицо Евстафию. Старик выдержал взор его и не потупился. Император побледнел. В то же мгновение донатист Пурпурий грубо оттолкнул епископа и занял его место на трибуне. - Не слушайте! - закричал Пурпурий.- Не расхо- дитесь, да не преступите воли кесаревой. Цецилиане злоб- ствуют за то, что он, избавитель наш... - Нет, братья!..-порывался Евстафий с мольбою. - Не братья мы вам,- отыдите, окаянные! Мы - чи- стая пшеница Божья, вы - сухая солома, назначенная Гос- подом в огонь! И, указывая на императора-богоотступника, продолжал Пурпурий торжественным певучим голосом, как будто воз- глашая ему славословие церковное: - Слава, слава преблагому, премудрому Августу! На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия, яко ангелам своим заповесть ранити тя во всех путях твоих. Слава! Собрание заволновалось; одни утверждали, что должно последовать совету Евстафия и разойтись, другие требо- вали слова, не желая потерять единственного в жизни слу- чая высказать свои мысли перед каким бы то ни было соб- ранием. Лица разгорались, голоса становились оглуши- тельными. - Пусть заглянет теперь в церкви наши кто-нибудь из цецилианских епископов-торжествовал Пурпурий,- возложим мы ему руки на голову, но не для того, чтобы избрать пастырем, а чтобы раздробить череп! Многие совсем забыли цель собрания, вступая в тонкие богословские споры; зазывали к себе, отбивали друг у друга слушателей, старались обольстить неопытных. Базилидианин Трифон, приехавший из Египта, окру- женный толпою любопытных, показывал амулет из про- зрачного хризолита с таинственной надписью: Абракса. - Тот, кто разумеет слово Абракса,- соблазнял Три- фон,- получит высшую свободу, сделается бессмертным и, вкушая от всех сладостей греха, будет безгрешен. Аб- ракса выражает буквами число горных небес - 365. Над тремястами шестьюдесятью пятью сферами, над иерар- хиями вонов, ангелов и архангелов, есть некий Мрак Бе- зыменный, прекраснее всякого света, неподвижный, нерож- даемый... - Мрак безыменный в скудоумной голове твоей! - крикнул арианский епископ, сжимая кулаки и подступая к Трифону. Гностик тотчас умолк, сложив губы в презрительную усмешку, полузакрыв глаза и подняв указательный палец: - Премудрость! Премудрость! - произнес он чуть слышно и отошел, точно выскользнул из рук арианина. Пророчица Пепузская, поддерживаемая влюбленными скопцами, поднявшись во весь рост, страшная, бледная, с растрепанными волосами, с мутными, полоумными взора- ми, вдохновенно завывала, ничего не видя и не слыша: - Маран ата! Маран ата!-Господь идет! Господь идет! Ученики отрока Епифания, не то языческого полубога, не то христианского мученика, обоготворяемого в молель- нях Кефалонии, возглашали: - Братство и равенство! Других законов нет. Раз- рушайте, разрушайте все! Да будут общими у людей имущество и жены, как трава, как вода, как воздух и солнце! Офиты, змеепоклонники, подымали медный крест, обви- тый прирученной нильскою змейкою: - Мудрость Змия,-говорили они,-дает людям зна- ние добра и зла. Вот - Спаситель, Офиоморфос - Змее- видный. Не бойтесь,-послушайте его: он не солгал; вкусите от плода запретного - и станете, как боги! С проворной ловкостью фокусника, высоко подымая прозрачную стеклянную чашу, наполненную водой, марко- зианин, надушенный и подвитой щеголь, соблазнитель женщин, приглашал любопытных. - Смотрите, смотрите! Чудо! Вода закипит и сделает- ся кровью. Коларбазиане быстро считали по пальцам и доказыва- ли, что все пифагорейские числа, все тайны неба и земли, заключаются в буквах греческого алфавита: -- Альфа, Омега, начало и конец. А между ними - Троица,-бета, гамма, дельта,-Сын, Отец, Дух. Видите, как просто. Фабиониты, карпократиане-обжоры, барбелониты-раз- вратники проповедовали такие мерзости, что благочести- вые люди только отплевывались и затыкали уши. Многие действовали на своих слушателей тою непонятною притя- гательною силою, которою обладает над умами людей чудовищное и безумное. Каждый был убежден в своей правоте. И все были про- тив всех. Даже ничтожная церковь, затерянная в отдаленнейших пустынях Африки,- рогациане, и те уверяли, будто бы Христос, придя на землю, найдет истинное, понимание Евангелия только у них, в нескольких селениях Маврита- нии Кесарийской,- и более нигде в мире. Евандр Никомедийский, забыв Ювентина, едва успевал записывать в свои восковые дощечки новые незамеченные ереси, увлекаясь, как собиратель редкостей. А между тем, с верхней мраморной галереи, глазами, полными жадной и утоленной ненависти, смотрел вниз на этих обезумевших людей молодой император, окруженный мудрецами в древних белых одеждах. Здесь были все друзья его: пифагореец Прокл, Нимфидиан, Евгений Приск, Эдезий, престарелый учитель Ямвлик Божествен- ный, благообразный Гэкеболий, архиерей Диндимены; они не смеялись, не шутили и сохраняли совершенное спокой- ствие, как пристойно мудрецам; лишь изредка на строго сжатых губах выступала улыбка тихой жалости. Это был пир эллинской мудрости. Они смотрели вниз на собор, как смотрят боги на враждующих людей, любители цир- ка - на арену, где звери пожирают друг друга. В тени пурпурных завес им было свежо и отрадно. А внизу галилеяне, обливаясь потом, анафематствова- ли и проповедовали. Среди смятения, юный женоподобный каинит, с пре- красным, нежным лицом, с печальными, детски-ясными глазами, успел вскочить на трибуну и воскликнуть таким вдохновенным голосом, что все обернулись и онемели: - Благословенны непокорившиеся Богу! Благословен- ны Каин, Хам и Иуда, жители Содома и Гоморры! Благо- словен отец их, Ангел Бездны и Мрака! Неистовый африканец Пурпурий, которому уже целый час не давали сказать слова, желая облегчить свое серд- це, ринулся на каинита и поднял волосатую жилистую ру- ку, чтобы "заградить уста нечестивому". Его удержали, стараясь образумить: - Отче, непристойно! - Пустите! Пустите!-кричал Пурпурий, вырываясь из рук державших его.- Не потерплю сей мерзости! Вот же тебе. Каиново отродье! И донатист плюнул в лицо каиниту. Все смешалось. Началась бы драка, если бы не прибе- жали копьеносцы. Разнимая христиан, римские воины уве- щевали их: - Тише, тише! Во дворце не место. Или мало вам церквей, чтобы драться? Пурпурия подняли на руки и хотели увлечь. Он вопил: - Леона! Дьякон Леона! Телохранитель растолкал воинов, двух повалил на зем- лю, освободил Пурпурия, и в воздухе, над головами ере- сиархов, закрутилась и засвистела страшная дубина цир- кумцеллиона. - Господу хвала! - ревел африканец, избирая жертву глазами. Вдруг, в ослабевших руках его, беспомощно опустилась дубина. Все окаменели. В тишине раздался пронзительный крик одного из полоумных скопцов пророчицы Пепузской. Он упал на колени и, с лицом, искаженным ужасом, ука- зывал на трибуну: - Дьявол, дьявол, дьявол! На мраморном возвышении, над толпой галилеян, скрестив руки на груди, спокойно и величественно, в древ- ней белой одежде философа, стоял император Юлиан; гла- за его горели грозным веселием. Многим в эту минуту ка- зался он подобным дьяволу. - Вот как исполняете вы закон любви, галилеяне! - произнес он среди собрания, пораженного ужасом.-Вижу теперь, что значит ваша любовь. Воистину, хищные звери милосерднее, чем вы, братолюбцы. Скажу словами вашего Учителя: "горе вам, законники, что взяли вы ключ раз- умения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали. Го- ре вам, книжники и фарисеи!" Насладившись их томительным молчанием, прибавил он спокойно и медленно: - Ежели не умеете вы сами управлять собою - то вот я говорю вам, остерегая от худших зол: слушайтесь меня, галилеяне, и покоряйтесь! Когда Юлиан спускался из Константинова атриума по ступеням широкой лестницы, направляясь для жертвопри- ношения в маленький, находившийся по соседству с двор- цом, храм богини Счастья, Тихо подошел к нему седо- власый, сгорбленный халкедонский епископ, Марис. Глаза у Мариса вытекли от старости; мальчик-поводырь вел слепца за руку. Лестница выходила на площадь Августейон; внизу собралась толпа. Властным движением руки остановив им- ператора, заговорил епископ старческим голосом, твердым и ясным: - Внимайте, народы, племена, языки, люди всякого возраста, все, сколько есть теперь и гколько будет на зем- ле! Внимайте мне. Высшие Силы, ангелы, которыми скоро совершено будет истребление Мучителя! Не царь Аммо- рейский низложится, не Ог, царь Васанский, но Змий, Отступник, Великий Ум, мятежный Ассириянин, общий враг и противник, на земле творивший много неистовств, и в высоту говоривший. Слыши небо и внуши земле! И ты внимай пророчеству моему, кесарь, ибо сам Бог го- ворит тебе ныне устами моими. Слово Господне сжигает сердце мое - и не могу молчать. Дни твои сочтены. Вот еще немного - и погибнешь, исчезнешь, как прах, взме- таемый вихрем, как роса, как свист пущенной стрелы, как удар грома, как быстролетная молния. Источник Касталь- ский умолкнет навеки,- пройдут и посмеются над ним. Аполлон станет опять безгласным идолом, Дафной - дере- вом, оплакиваемым в басне,- и порастут могильною тра- вой низвергнутые храмы. О, мерзость Сеннахеримова! Так вещаем мы, галилеяне, люди презренные, поклоняющиеся Распятому, ученики рыбаков капернаумских и сами - невежды; мы, изнуренные постами, полумертвые, напрасно бодрствующие и пустословящие .во время всеночных бде- ний, и однако же, низлагающие вас: "Где суть книжники, где суть совопросники века сего?" Заимствую сию побед- ную песнь от одного из наших немудрых. Подай сюда свои царские и софистические речи, свои неотразимые сил- логизмы и энтимемы! Посмотрим, как и у нас говорят не- ученые рыбари. Да воспоет со дерзновением Давид, кото- рый таинственными камнями низЛожил надменного Го- лиафа, победил многих кротостью и духовным сладкозву- чием исцелял Саула, мучимого злым духом. Благодарим тебя. Господи! Ныне очищается церковь Твоя гонением. Се, грядет Жених! Мудрые девы, возжгите светильники! Иерея облеките в великий и нескверный хитон,- за1 Хри- ста, наше одеяние брачное! Последние слова он произнес нараспев, как слова бого- служения. Потрясенная толпа ответила ему гулом одобре- ния. Кто-то воскликнул. - Аминь! Император выслушал до конца длинную речь с невоз- мутимым хладнокровием, как будто дело шло вовсе не о нем; только в углах губ выступала иногда усмешка. - Ты кончил, старик?-спросил он спокойно. - Вот мои руки, мучители! Вяжите! Ведите на смерть! Господи! приемлю венец! Епископ поднял тусклые слепые глаза к небу. - Не думаешь ли ты, добрый человек, что я поведу тебя на смерть?-произнес Юлиан.-Ошибаешься. Я от- пУЩУ тебя с миром. В душе моей нет злобы против тебя. - Что это? Что это? О чем он говорит? -спрашива- ли в толпе. - Не соблазняй! Не отступлю от Христа! Отыди, враг человеческий!-Палачи, ведите на смерть! Вот я! - Здесь нет палачей, друг мой. Здесь все такие же добрые люди, как ты. Успокойся! Жизнь скучнее и обык- новеннее, чем ты думаешь. Я слушал тебя с любопытст- вом, как поклонник всякого красноречия, даже галилей- ского. И чего тут только не было - мерзость Сеннахери- мова, и царь Амморейский, и камни Давида, и Голиаф! Нет у вас простоты в речах. Почитайте нашего Демосфена, Платона и в особенности Гомера. Они, в самом деле, про- сты, как дети, мудры, как боги. Да, поучитесь у них ве- ликому спокойствию, галилеяне! Бог-не в бурях, а в ти- шине. Вот и весь мой урок, вот и вся моя месть - так как ты сам требовал мести. - Да поразит тебя Господь, богохульник!..-начал бы- ло опять Марис. - Господь не сделает меня слепым во гневе, а тебя зрячим,- возразил Август. - Благодарю Бога моего за слепоту,- воскликнул ста- рик; - не дает она очам моим видеть окаянное лицо От- ступника! - Сколько злобы, сколько злобы в таком дряхлом теле! Говорите вы все о смирении, о любви, галилеяне,- а какая ненависть в каждом вашем слове! - Я только что вышел из собрания, где братья, во имя Бога, готовы бы- ли растерзать друг друга, как звери, и вот теперь ты - со своею необузданной речью. За что такая ненависть? Разве и я не брат ваш? О, если бы ты знал, как в это мгновение безмятежно и благосклонно мое сердце! Я же- лаю тебе всего доброго и молю олимпийцев, да смягчат они твою жестокую, темную и страдающую душу, слепец. Иди же с миром и помни, что не одни галилеяне умеют прощать. - Не верьте ему, братья! Это хитрость, обольщение Змия! Видел еси. Господи, как Отступник поносит Тебя, Бога Израилева,- да не премолчиши! Не обращая более внимания на проклятия старика, Юлиан прошел среди народа в своей простой белой одеж- де, озаренной солнцем, спокойный- и мудрый, как один из древних мужей. Была бурная ночь. Изредка сияние луны проникало сквозь быстро несущиеся тучи и странно смешивалось с мерцанием молнии. Теплый ветер, пропитанный соленым запахом гнилых водорослей, хлестал иглами косого дождя. К одинокой развалине на берегу Босфора подъехал всадник. Во времена незапамятные, когда жили здесь тро- янцы, это укрепление служило сторожевою башнею; теперь остались от нее только груды камней, поросших бурьяном, и полуразрушенные стены. Внизу была маленькая хижина, убежище от ненастья для заблудившихся пастухов и бродяг. Привязав коня под защитой полуобвалившегося свода и раздвинув колючий репейник, всадник постучался в ни- зенькую дверь: - Это - я. мэроэ, отопри! Египтянка отворила дверь и впустила его во внутрен- ность башни. Всадник подошел к тускло горевшему факелу. Свет упал ему в лицо. То был император Юлиан. Они вышли. Старуха, хорошо знавшая это место, вела его за руку. Раздвигая жесткие стебли мертвого чертополоха, оты- скала низкий вход в расщелине, между скалами. Они спу- стились по ступеням. Море было близко; грохот прибоя потрясал землю; но каменные стены защищали от ветра. Египтянка выбила огонь. - Вот, господин мой, лампаду и ключ. Поверни его в замке два раза. Дверь в монастырь открыта. Если встре- тишь привратника - не бойся, Я подкупила. Только смотри, не ошибись: в верхнем проходе тринадцатая келья налево. Юлиан отпер дверь и долго спускался по крутому на- клону с широкими ступенями из древнего плитняка. Ско- ро подземелье превратилось в такую узкую щель, что два человека, встретившись, не могли бы разойтись. Потайной ход соединял некогда сторожевую башню с укреплением на противоположном берегу залива, а теперь-покинутую развалину с новым христианским монастырем. Юлиан вышел из подземелья высоко над клокочущим морем, между острыми скалами, изъеденными прибоем, и начал взбираться по узким ступеням, высеченным в ска- ле. Дойдя до самого верха, увидел кирпичную ограду. Она была сложена неровно - многие кирпичи выдавались. Опираясь на них ногой, хватаясь руками, можно было пе- релезть в крошечный монастырский садик. Он вступил в опрятный двор. Здесь все дышало спо- койствием. Стены были затканы чайными розами. В бур- ном теплом воздухе цветы пахли сильно и тревожно. Ставни на одном из нижних окон изнутри не были за- перты. Юлиан тихонько отворил их и влез в окно. В лицо ему дохнул спертый воздух монастыря. Пахло сыростью, ладаном, мышами, лекарственными травами и свежими яблоками, которые запасливые монахини храни- ли в кладовых. Император ступил в длинный проход; по обеим сторо- нам был ряд дверей. Он сосчитал тринадцатую налево и открыл тихонько. Келья была тускло освещена алебастровым ночником. По- веяло сонной теплотой. Он притаил дыхание. На низком ложе, с белоснежными покровами, лежала девушка в монашеской темной тунике. Она, должно быть, уснула во время молитвы, не успев раздеться; тень ресниц падала на бледные щеки; брови сжаты были сурово и ве- личественно, как у мертвых. Он узнал Арсиною. Она очень изменилась. Только волосы остались те же: у корней темно-золотистые, на концах - бледно-желтые, как медь в луче солнца. Ресницы ее дрогнули. Она вздохнула. Перед глазами его сверкнуло гордое тело амазонки, об- литое солнечным светом, ослепительное, как золотистый мрамор Парфенона. И протягивая руки к монахине, спав- шей под сенью черного креста, Юлиан прошептал: - Арсиноя! Девушка открыла глаза, взглянула на него спокойно, без удивления и страха, как будто знала, что он придет. Но опомнившись, вздрогнула и провела рукой по лицу. Он подошел к ней: - Не бойся. Скажи слово - я уйду. - Зачем ты пришел? - Я хотел знать, правда ли... - Юлиан, все равно... Мы не поймем друг друга. - Правда ли, что ты веришь в Него, Арсиноя? Она не ответила. - Помнишь ту ночь в Афинах,-продолжал импера- тор,- помнишь, как ты искушала меня, галилейского мона- ха, так же, как я теперь искушаю тебя? Прежняя гордость и сила в лице твоем, Арсиноя, а не рабское смирение га- лилеян! Зачем ты лжешь? Сердце так не изменяется. Ска- жи мне правду. - Я хочу власти,- проговорила она тихо. - Власти? Ты еще помнить союз наш!-воскликнул он радостно. Она с грустной улыбкой покачала головой: - О, нет!.. Над людьми-не стоит. Ты сам это знаешь. Я хочу власти над собою. - И для этого идешь в пустыню? - Да. И еще - для свободы... - Арсиноя, ты по-прежнему любишь себя, только себя! - Я хотела бы любить себя и других, как Он велел. Но не могу: я ненавижу и себя, и других. - Лучше совсем не жить!-воскликнул Юлиан. - Надо преодолеть себя,- проговорила она медлен- но,- надо победить в себе не только отвращение к смер- ти, но и отвращение к жизни - это гораздо труднее, по- тому что жизнь страшнее смерти. Но зато, если победишь себя до конца, жизнь и смерть будут равны - и тогда свобода! Тонкие брови ее сжимались с упрямством неодоли- мой воли. Юлиан смотрел на нее с отчаянием. - Что они сделали с тобой! - произнес он тихо.- Все вы - мучители или мученикц. Зачем вы терзаете се- бя? Разве ты не видишь-в душе твоей нет ничего, кро- ме злобы и отчаяния... Она взглянула на него с ненавистью: - Зачем ты пришел сюда? Я не звала тебя. Уйди. Какое мне дело до того, что ты думаешь? Довольно мне моих собственных мыслей и мук!.. Между нами бездна, ко- торой живые не переступают. Ты говоришь: я не верю. Да, не верю, но хочу верить, слышишь?-хочу и буду. Истерзаю плоть свою, иссушу ее голодом и жаждой, сде- лаю бесчувственнее мертвых камней. Но главное - разум! Надо умертвить его, потому что он - дьявол. Он соблаз- нительнее всех желаний: я укрощу его. Это будет послед- няя победа, величайшая! И тогда свобода. Тогда посмотрим, возмутится ли что-нибудь во мне, скажет ли: не верю. Она сложила ладони рук и протянула их к небу с без- надежной мольбой: - Господи, помилуй меня! Где же ты. Господи! Ус- лышь меня и помилуй! Юлиан бросился перед ней на колени, обвил стан ее руками, насильно привлек к себе на грудь, и глаза его сверкнули победой: - О, девушка, теперь я вижу - ты не могла уйти от нас, хотела и не могла! Пойдем сейчас, пойдем со мною - и завтра ты будешь супругой римского императора, влады- чицей мира. Я вошел сюда, как вор, выйду, как царь, со своею добычей. Какая победа над галилеянами! Лицо Арсинои сделалось печальным и спокойным. Она взглянула на Юлиана с жалостью, не отталкивая его: - Бедный, бедный, такой же, как я! Сам не знаешь, куда зовешь. И на кого надеешься? Боги твои-мертвецы. От этой заразы, от страшного запаха тлена бегу я в пу- стыню. Оставь меня. Я не могу тебе ничем помочь. Уйди! Глаза его вспыхнули гневом и страстью. Но она произнесла еще спокойнее, с еще большей жа- лостью, так что сердце его дрогнуло и похолодело, как от смертельной обиды: - И зачем Tы обманываешь себя? Разве ты не такой же неверующий-, погибающий, как все мы? Подумай, что значит твое милосердие, странноприимные дома, проповеди эллинских жрецов. Все это - подражание галилеянам, все это-новое, неизвестное древним мужам, героям Эллады. Юлиан, Юлиан, разве боги твои - прежние олимпийцы, лучезарные, беспощадные - страшные дети небесной лазу- ри, веселящиеся кровью жертв и страданиями смертных? Кровь и страдания людей - нектар и амброзия богов. А твои - соблазненные верой капернаумских рыбаков, слабые, кроткие, больные, умирающие от жалости к лю- дям,- потому что, видишь ли, жалость к людям для бо- гов смертельна!.. Буря утихла. В окно было видно, как между разорван- ных туч бездонно-глубокое небо сияло зеленой печальною зарею, в которой умирала звезда Афродиты. Император чувствовал тяжелое утомление. Лицо его покрылось мерт- венной бледностью. Он делал страшные усилия, чтобы ка- заться спокойным, но каждое слово Арсинои проникало до самой глубины его сердца и ранило. - Да,- продолжала она неумолимо,- вы больные, вы слишком слабые для собственной мудрости. Вот ваше проклятие, запоздалые эллины! Нет у вас силы ни в добре, ни во зле. Вы - ни день, ни ночь, ни жизнь, ни смерть. Сердце ваше-и здесь, и там; отплыли от одного берега, не пристали к другому. Верите и не верите, вечно изменяете, вечно колеблетесь, хотите и не можете, потому что не умеете желать. Сильны только те, кто, видя одну истину, слепы для другой. Они вас победят - двойствен- ных, мудрых и слабых... Юлиан поднял голову с усилием, как будто преодоле- вая неимоверную тяжесть, и произнес: - Ты неправа, Арсиноя. Душа моя не знает страха, воля моя непреклонна. Силы рока ведут меня. Если суж- дено мне умереть слишком рано, я знаю, смерть моя пред лицом богов будет прекрасной. Прощай! Видишь - я ухо- жу без гнева, печальный и спокойный, потому что теперь ты для меня, как мертвая. Над воротами главного здания больницы Аполлона Дальномечущего, для нищих, странников и калек, на мра- морном челе ворот вырезана была надпись по-гречески, стих из Гомера: Все мы от Зевса - Странники бедные. Мало даю, но с любовью даянье. Юлиан вступил во внутренние портики; ряд стройных ионических столбов окружал двор; здание было некогда палестрой. Вечер стоял тихий, безмятежно радостный. Солнце еще не заходило. Но из больничных портиков, из внутренних покоев веяло тяжелым смрадом. Здесь, в одной куче, валялись дети и старики, христиа- не и язычники, больные и здоровые, калеки, уроды, рас- слабленные, хромоногие, покрытые гнойными струпьями. распухшие от водянки, исхудалые от сухотки,- люди с пе- чатью всех пороков и всех страданий на лицах. Полуголая старуха, в отрепьях, с темным цветом кожи, подобным цвету сухих листьев, чесала себе спину, покры- тую язвами, о нежный мрамор ионической колонны. Посредине двора возвышалось изваяние Аполлона Пи- фийского с луком в руках и колчаном за спиною. У самого подножья кумира сидел сморщенный урод, не то дитя, не то старик; обняв колени руками, положив на них подбородок, медленно раскачивался он из стороны в сторону и с тупоумным выражением лица напевал жа- лобную песенку: - Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас окаянных! Явился главный смотритель больницы, Марк Авзоний, бледный и дрожащий. - Мудрейший и милостивый кесарь, не угодно ли те- бе будет пожаловать в мой дом?-Здесь воздух нехоро- ший. И зараза недалеко: отделение прокаженных. - Ты главный смотритель? Авзоний, стараясь не дышать, чтобы не заразиться, низко поклонился. - Раздается ли ежедневно хлеб и вино? - Все, как повелел блаженный Август. - Какая грязь! - Это-галилеяне. Мыться считают грехом: никаки- ми силами не загонишь в баню... - Вели принести счетные книги,- проговорил Юлиан. Смотритель упал на колени и пролепетал: - Государь, все в исправности, но случилось несча- стье: книги сгорели... Император нахмурился. В это мгновение раздались крики в толпе больных: - Чудо, чудо! Расслабленный встает! Юлиан обернулся и увидел, как человек высокого роста, с обезумевшим от радости лицом, с протянутыми к нему руками, с детскою верою в глазах, вставал с гнилой соло- менной подстилки. - Верую, верую,- проговорил расслабленный.- Ты бог, сошедший на землю!' Вот лицо твое, как лицо бога! Прикоснись ко мне, исцели меня, кесарь! - Чудо, чудо! - торжествовали больные.- Слава им- ператору, слава Аполлону-Исцелителю! - И ко мне, и ко мне!-взывали другие.-Скажи слово - исцелюсь! Заходящее солнце проникло в открытые ворота и неж- ным светом озарило мраморное лицо Аполлона Дальноме- чущего. Император взглянул на него, и вдруг все, что делалось в больнице, показалось ему кощунством: очи бо- га не должны были видеть такого уродства. И Юлиану захотелось очистить древнюю палестру, где некогда упраж- нялись эллины в вольных играх,- от всей этой галилей- ской и языческой сволочи, от всего этого смрадного чело- веческого тлена. О, если бы древний бог воскрес,- как засверкали бы очи его, как засвистели бы стрелы, разя этих калек и расслабленных, очищая душный воздух! Поспешно и молча вышел он из больницы Аполлона, забыв о счетных книгах Авзония. Догадался, что донос верен, что главный смотритель - взяточник, но такая уста- лость и отвращение овладели сердцем его, что не хватило духу исследовать обман и проверять. Когда вернулся во дворец, было поздно. Велел никого не принимать и удалился на свое любимое место, высокую площадку между колоннами, над заливом Босфора. Весь день прошел в скучных мелких делах, в чинов- ничьих дрязгах, в проверке счетов. Открывалось множест- во взяток. Император видел, что лучшие друзья обманы- вают его. Все эти эллинские ученые, поэты, риторы, кото- рым он отдал управление миром, не меньше грабили казну, чем христианские евнухи и епископы во времена Констан- ция. Странноприимные дома, убежища философов, вроде монастырей, больницы Аполлона и Афродиты были пред- логом для наживы ловких людей, тем более что не одним галилеянам, но и язычникам казались они смешной и ко- щунственной прихотью кесаря. Он чувствовал, что все тело его ноет от тяжелой, бес- плодной усталости. Потушив лампаду, прилег на поход- ное ложе. - Надо обдумать в тишине, в спокойствии,- говорил он себе, смотря на вечернее небо. Но думать не хотелось. Огромная звезда сияла в темнеющем бездонно-глубо- ком эфире. Юлиан смежил веки, и сквозь ресницы луч ее мерцал, проникая в сердце, как холодная ласка. Он очнулся и вздрогнул, почувствовав, что кто-то во- шел в комнату. Лунный свет падал между колоннами. Вы- сокий старик с длинной, белой, как лунь, бородой, с глу- бокими темными морщинами, в которых выражалось не страдание, а усилие воли и мысли, стоял над ложем его. Юлиан приподнялся и прошептал: - Учитель! Это ты?.. - Да, Юлиан, я пришел говорить с тобой наедине. - Я слушаю. - Сын мой, ты погибнешь, потому что изменил себе. - И ты, Максим, и ты против меня!.. - Помни, Юлиан: плоды золотых Гесперид вечно зе- лены и жестки. Милосердие-мягкость и сладость пере- зрелых, гниющих плодов. Ты постник, ты целомудрен, ты скорбен, ты милосерд, ты называешь себя врагом христиан, но ты сам - христианин. Скажи мне, чем ты хочешь по- бедить Распятого? - Силой богов - красотой и весельем. - Есть ли у тебя сила? - Есть. - Такая, чтобы вынести полную истину? - Да. - Так знай же - их нет. Юлиан в ужасе заглянул в спокойные, мудрые глаза учителя. - Про кого ты говоришь: "их нет"? - спросил он дрогнувшим голосом, бледнея. -- Я говорю: нет богов. Ты - один. Ученик Максима ничего не ответил и опустил голову на грудь. Глубокая нежность затеплилась в глазах учителя. Он положил руку свою на плечо Юлиану: - Утешься. Или ты не понял? Я хотел испытать те- бя. Боги есть. Видишь, как ты слаб. Ты не можешь быть один. Боги есть-они любят тебя. Только помни: не ты соединишь правду Скованного Титана с правдой Галилея- нина Распятого. Хочешь, я скажу тебе, каков будет Он, не пришедший, Неведомый, Примиритель двух миров. Юлиан молчал, все еще испуганный и бледный. - Вот Он явится,- продолжал Максим,- как молния из тучи, смертоносный и всеозаряющий. Он будет страшен и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках. И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобная. - Учитель,-- воскликнул император,- вот, я вижу все это в глазах твоих. Скажи, что ты - Неведомый, и я бла- гословлю тебя и пойду за тобой. - Нет, сын мой! Я свет от света его, дух от духа его. Но я еще не он. Я надежда, я предвестник. - Зачем же скрываешься ты от людей? Явись им, чтобы они узнали тебя... - Время мое не настало,- ответил Максим.- Уже не раз приходил я в мир и еще приду не раз. Люди боятся меня, называют то великим мудрецом, то соблазнителем, то волшебником - Орфеем, Пифагором, Максимом Эфес- ским. Но я-Безыменный. Я прохожу мимо толпы с не- мыми устами, с закрытым лицом. Ибо что могу я сказать толпе? Не поймут они и первого слова моего. Тайна люб- ви и свободы моей для них страшнее смерти. Они так да- леки от меня, что даже не распинают меня и не побивают каменьями, как своих пророков, а только не узнают. Я живу в гробах и беседую с мертвыми, ухожу на горные вершины и беседую со звездами, ухожу в пустыни и при- слушиваюсь, как трава растет, как стонут волны моря, как бьется сердце земли,- подстерегаю, не пришло ли время. Но время еще не пришло,- и я опять ухожу, как тень, с немыми устами и закрытым лицом. - Не уходи, учитель, не покидай меня! - Не бойся, Юлиан: я не покину тебя до конца. Я люблю тебя, потому что ты должен погибнуть из-за ме- ня, возлюбленный сын мой,-и нет тебе спасения.-Преж- де чем приду я в мир и откроюсь людям, много еще по- гибнет великих, отверженных, возмутившихся против Бо- га, с глубоким и двойственным сердцем, соблазненных муд- ростью моею, отступников, подобных тебе. Люди прокля- нут тебя, но никогда не забудут, потому что на тебе моя печать, ты создание мое, ты дитя моей мудрости. Люди поздних грядущих веков узнают в тебе меня, в твоем от- чаянии мои надежды, и сквозь позор твой мое величие, как солнце сквозь туман. - О, божественный,- воскликнул Юлиан,- если сло- ва твои ложь, дай мне умереть за эту ложь, потому что она прекраснее истины! - Некогда я благословил тебя на жизнь и на царст- во, император Юлиан; ныне благословляю тебя на смерть и бессмертие. Иди, погибни за Неведомого, за Грядущего, за Антихриста. С торжественной и тихой улыбкой, как отец, благослов- ляющий сына, старик возложил руки на голову Юлиана, поцеловал его в лоб и сказал: - Вот опять скрываюсь я в подземный мрак, и никто не узнает меня. Да будет дух мой на тебе! В Великой Антиохии, столице Сирии, в переулке, неда- леко от главной улицы Сингон, находились термы, теплые бани. Бани были модные, дорогие. Многие приходили сю- да, чтобы услышать последние городские новости. Между раздевальней и холодильней роскошная зала, вымощенная цветными мраморами и мозаикой, назначена была для потения. Из соседних зал слышалось непрерывное журчание струй в звонкие купальни, в огромные водоемы, плеск и смех купающихся. Смуглые рабы, голые банщики бега- ли, суетились, откупоривали сосуды с благовониями. В Ан- тиохии баня была главною радостью жизни - высоким и разнообразным искусством: недаром славилась столица Сирии обилием, вкусом и чистотою воды, такой прозрач- ной, что наполненная купальня или ведро казались пу- стыми. Сквозь млечно-белые пары, подымавшиеся из мрамор- ных отдушин, в зале для потения виднелись красные го- лые тела. Иные полулежали, другие сидели; некоторых банщики натирали маслом. Все разговаривали и потели, с важным видом. Красота древних изваяний, расставлен- ных по стенам в углублениях, Антиноев и Адонисов, уси- ливала новое уродство живых человеческих тел. Из горячей купальни вышел жирный старик, величест- венной и безобразной наружности, купец Бузирис, держав- ший в руках своих всю торговлю антиохийского хлебного рынка. Стройный молодой человек почтительно поддержи- вал его под руку. Хотя оба они были голы, но можно бы- ло тотчас видеть, кто господин, кто клиент. - Поддай жару! -проговорил Бузирис повелитель- ным, хрипким голосом: по густоте этого звука легко было заключить, какими миллионами ворочает хлебник. Открыли два медных крана: горячий пар с шипением вырвался из отдушины и окружил старика белым обла- ком. Как чудовищный бог в апофеозе, стоял он в этом Облаке, СОПеЛ. кряхтел от наслаждения и похлопывал жир- ными ладонями по красному мясистому брюху, звучавше- му как барабан. Бывший смотритель странноприимных домов и больниц Аполлона, чиновник квестуры Марк Авзоний, сидел на корточках; крохотный, худенький, рядом с жирной грома- дой купца, казался он ощипанным и замороженным цып- ленком. Насмешник Юний Маврик никак не мог вызвать пота на своем жилистом, сухом как палка, костлявом теле, про- питанном желчью. Гаргилиан лежал, растянувшись на мозаичном полу, дебелый, дряблый, мягкий как студень, огромный как туша борова: пафлагонский раб, задыхаясь от натуги, тер ему пухлую спину мокрой суконкой. Разбогатевший стихотворец Публий Порфирий Опта- тиан с грустной задумчивостью смотрел на свои ноги, изу- родованные подагрой. - Знаете ли, друзья мои, письмо белых быков рим- скому императору? -спросил поэт. - Не знаем. Говори. - Всего одна строчка: "Если ты победишь персов,- мы погибли". - И все? - Чего же больше? Белая туша Гаргилиана затряслась от хохота: - Клянусь Палладою, коротко, но верно! Если только он вернется победителем из Персии, то принесет в жертву богам такое множество белых быков, что эти животные сделаются большею редкостью, чем египетский Апис. Раб, поясницу! Сильнее! И туша, медленно перевернувшись на другой бок, шлеп- нулась с таким звуком, как будто бросили на пол кучу мокрого белья. - Хэ-хэ-хэ! - засмеялся Юний тоненьким, желчным смехом.-Из Индии, с острова Тапробана, привезли, гово- рят, несметное множество белых редкостных птиц. А отку- да-то из ледяной Скифии - огромных диких лебедей. Все для богов. Откармливает олимпийцев. Отощали, беднень- кие, со времен Константина! - Боги объедаются, а мы постимся. Вот уже три дня, как на рынке ни одного колхидского фазана, ни одной порядочной рыбы,- воскликнул Гаргилиан. - Молокосос!-заметил хлебный купец отрыви- сто. Все обернулись, почтительно умолкнув. - Молокосос!-повторил Бузирис еще более важным и сиплым голосом.- Если бы вашему римскому кесарю, говорю я, прищемить губки или носик, молоко из них по- текло бы, как у сосунка двухнедельного. Хотел сбить це- ну на хлеб, запретил продавать по той, которую сами на- значили, 400 000 мер египетской пшеницы выписал... - И что же? Сбил? - А вот, слушайте. Подговорил я купцов; заперли житницы; лучше, думаем, пшеницу сгноим, а не покорим- ся. Египетский хлеб съели, нашего не даем. Сам заварил, сам расхлебывай! Бузирис с торжеством хлопнул себя по брюху ладо- нями. - Довольно пару. Лей! - приказал купец, и молодой красивый раб, с длинными кудрями, похожий на Антиноя, откупорил над его головой тонкую амфору с драгоценной аравийской кассией. Ароматы полились обильными струя- ми по красному потному телу, и Бузирис растирал густые капли с наслаждением. Потом, умастившись, с важностью вытер толстые пальцы, как о полотенце, о золотистые кудри раба, наклонившего голову. - Совершенно верно изволила заметить твоя ми- лость,- вставил с поклоном угодливый прихлебатель- клиент,- император Юлиан не что иное, как молокосос. Недавно выпустил он пасквиль на граждан Антиохии под названием Ненавистник бороды, в коем на ругань черни ответствует еще более наглой руганью, прямо объявляя: "вы смеетесь над моею грубостью, над моею бородой? Смейтесь сколько угодно! Сам я буду смеяться над собою. Не надо мне ни суда, ни доносов, ни тюрем, ни каз- ней".- Но, спрашивается, достойно ли сие римского ке- саря? - Блаженной памяти император Констанций,- наста- вительно заметил Бузирис,- не чета был Юлиану: сразу, по одежде, по осанке видно было - кесарь. А этот, про- сти Господи, выкидыш богов, коротконогая обезьяна, мед- ведь косолапый, шляется по улицам, неумытый, небритый, нечесаный, с чернильными пятнами на пальцах. Смотреть тошно. Книжки, ученость, философия!-Подожди, про- учим мы тебя за вольнодумство. С этим шутить нельзя. Народ надо держать вот как! Распустишь,- не соберешь. Марк Авзоний, до тех пор молчавший, проговорил за- думчиво: - Все можно бы простить, но зачем отнимает он у нас последнюю радость жизни - цирк, сражения гла- диаторов? Друзья мои, вид крови дает людям блаженство. Это святая радость. Без крови нет веселья, нет величия на земле. Запах крови - запах Рима... На лице последнего потомка Авзониев вспыхнуло сла- бое странное чувство. Он вопросительно обвел слушателей простодушными, не то старческими, не то детскими гла- зами. Огромная туша Гаргилиана зашевелилась на полу; под- няв голову, он уставился на Авзония. - А ведь хорошо сказано: запах крови - запах Ри- ма! Продолжай, продолжай, Марк, ты сегодня в ударе. - Я говорю, что чувствую, друзья. Кровь так сладо- стна людям, что даже христиане не могли без нее обой- тись: кровью думают они очистить мир. Юлиан делает ошибку: отнимая у народа цирк, отнимает он веселие кро- ви. Чернь простила бы все, но этого не простит... Последние слова Марк произнес вдохновенным голосом. Вдруг провел рукой по телу, и лицо его просияло. - Потеешь?-спросил Гаргилиан с глубоким уча- стием. - Кажется, потею,- отвечал Авзоний с тихой, востор- женной улыбкой.- Три, три скорее спину, пока не про- стыл,-три! Он лег. Банщик начал растирать жалкие, бескровные члены его, подернутые синеватой бледностью, как у мерт- веца. Из порфировых углублений, сквозь млечное облако па- ра, древние эллинские изваяния смотрели на безобразные тела новых людей. А между тем, в переулке, у входа в термы, собиралась толпа. Ночью Антиохия блистала огнями, особенно главная улица Сингон, прямая, пересекавшая город, на протяже- нии 36 стадий, с портиками и двойными колоннадами во всю длину, с роскошными лавками. Перед лестницей бань, озаряя пеструю толпу, пылали уличные светильники, раз- дуваемые ветром. Смолистая копоть расстилалась клуба- ми с железных подсвечников. В толпе слышались насмешки над императором. Улич- ные мальчишки шныряли, выкрикивая насмешливые песен- ки. Старая поденщица, схватив одного из них и задрав ему рубашонку на голову, ударяла по голому заду звон- кой подошвой сандалии, приговаривая: - Вот тебе, вот тебе! Будешь, чертенок, петь срамные песни! Смуглолицый мальчик кричал пронзительно. Другой, вскарабкавшись на спину товарищу, углем чер- тил карикатуру на белой стене - длиннобородого козла в императорской диадеме. Мальчик постарше, должно быть, школьник, с милым, бойким и плутоватым лицом, выводил под рисунком надпись крупными буквами: "се нечестивый Юлиан". Стараясь сделать свой голос грубым и страшным, пере- валиваясь с ноги на ногу, как медведь, он рычал: Мясник идет, Мясник идет, Острый нож несеЧ, Бородой трясет, С шерстью черною, С шерстью длинною,- Бородой своей козлиною. Прохожий, старый человек, в темных одеждах, должно быть, церковник, остановился, послушал мальчика, пока- чал головой, поднял глаза к небу и обратился к рабу-но- сильщику: - Из уст младенца правда исходит. Не лучше ли нам жилось при Каппе и Хи? - Что это значит: Каппа и Хи? - Не разумеешь? Греческой буквой Каппа начинается имя Констанций, а Хи первая буква в слове Христос. Ни Констанций, ни Христос, говорю я, не сделали жителям Антиохии никакого зла - не то, что разные проходимцы- философы. - Что верно, то верно, при Каппе и Хи нам лучше жилось! Пьяный оборванец, подслушав эту остроту, с торжест- вующим видом помчался разносить ее по улицам. - При Каппе и Хи недурно жилось!-кричал он.- Да здравствуют Каппа и Хи! Шутка облетела всю Антиохию, понравившись черни бессмысленной неопровержимостью. Еще большее веселье царствовало в кабаке, против бань, принадлежавшем каппадокийскому армянину Сирак- су: давно уже перенес он торговлю из окрестностей Цеза- реи близ Мацеллума в Антиохию. Из козьих мехов, из огромных глиняных амфор щед- ро цедилось вино в оловянные кубки. Говорили, как и везде, об императоре. Особенным красноречием отли- чался маленький сириец-солдат, Стромбик, тот самый, ко- торый участвовал в походе цезаря Юлиана против север- дых варваров Галлии. Рядом с ним был его неизменный спутник и Друг, исполинского роста сармат Арагарий. Стромбик чувствовал себя, как рыба в воде. Больше всего в мире любил он всевозможные бунты и возму- щения. Он собирался произнести речь. Старуха тряпичница сообщила новость: - Погибли, погибли мы все до единого. Покарал Гос- подь! Соседка такое сказывала, что сперва не поверили. - Что же, старушка?.. Расскажи!.. - В Газе, милые, в городе Газе случилось. Напали язычники на женскую обитель. Выволокли монахинь, раз- дели, привязали к столбам на площади, рассекли тела их, и, обсыпав ячменем трепещущие внутренности, кинули свиньям! - Я сам видел,- добавил молодой прядильщик с блед- ным упрямым лицом,- в Гелиополисе Лаванском язычник пожирал сырую печень убитого дьякона. - Мерзость! -проговорил медник, нахмурившись. Многие перекрестились. При помощи Арагария Стромбик вскарабкался на липкий стол с лужей вина и, подражая ораторам, с вели- чественным видом обратился к толпе. Арагарий одобри- тельно кивал головой и указывал на него с гордостью. - Граждане! - начал Стромбик,- доколе будем тер- петь? Знаете ли вы, что Юлиан поклялся, вернувшись из Персии победителем, собрать святых мужей и бросить их на съедение зверям? Притворы базилик обратит в се- новалы, алтари в конюшни... В двери кабака вкатился кубарем горбатый старичок, бледный от страха, муж тряпичницы, стекольщик. Он остановился, в отчаянии ударил себя обеими руками по ляжкам, обвел всех глазами и пролепетал: - Слышали? Вот так штука! Двести мертвых тел в колодцах и водосточных трубах! - Когда? Где? Каких мертвых тел? Что такое? - Тише, тише' - замахал руками стекольщик и про- должал таинственным шепотом:-Говорят, Отступник дав- но уже гадает по внутренностям живых людей о войне с персами... И он прибавил, задыхаясь от наслаждения: - В подвалах антиохийского дворца отыскали ящики с костями. Кости-то человечьи! А в городе Каррах, неда- леко от Эдессы, нашли в подземном капище труп беремен- ной женщины, подвешенной за волосы - живот распорот, младенец вынут из чрева! Юлиан гадал по печени неро- дившегося о будущем - все о проклятой войне с персами, о победе над христианами... - Эй, Глутурин, правда ли, что в выгребных ямах находят человечьи кости? Ты должен знать,-спросил са- пожник. Глутурин, чистильщик клоак, стоял у дверей, не смея войти, потому что от него дурно пахло. Когда ему пред- ложили вопрос, он, по обыкновению, начал застенчиво улыбаться и моргать воспаленными веками: - Нет, почтенные,- отвечал он кротко.- Младенцев находили. Еще ослиные и верблюжьи остовы. А чело- вечьих как будто не видать... Когда Стромбик снова заговорил, чистильщик клоак смотрел на оратора благоговейно и, почесывая голую ногу о косяк двери, слушал с неизъяснимым наслаждением. - Мужи-братья, отомстим!-восклицал оратор пла- менно.- Умрем за свободу, как древние римляне!.. - Чего глотку дерешь?-рассердился вдруг сапож- ник.- Как до дела, небось, первый улизнешь, а других на смерть посылаешь... - Трусы вы, трусы!-вмешалась в разговор нарумя- ненная и набеленная женщина в пестром бедном наряде, уличная блудница, называемая поклонниками попросту Волчихой. - Знаете ли вы,- продолжала она с негодованием,- что сказали палачам святые мученики Македоний, Феодул и Татиан? - Не знаем. Говори, Волчиха! - Сама слышала. В Мирре Фригийской три юноши, Македоний, Феодул и Татиан, ночью вошли в эллинский храм и сокрушили идолов во славу Божью. Проконсул Амахий схватил исповедников и, положив на железные сковороды, велел развести огонь. Они же говорили: "Если ты, Амахий, хочешь испробовать жареного мяса, повороти нас на другой бок, чтобы мы на твой вкус не показались недопеченными". И все трое засмеялись и плюнули ему в лицо. И многие видели, как ангел слетел с тремя венца- ми.-Небось, вы бы так не ответили? Только за свою шкуру трястись умеете. Смотреть тошно! Волчиха отвернулась с презрением. С улицы долетели крики. - Уж не идолов ли бьют? -обрадовался стекольщик. - Граждане, за мною!-размахивал руками Стром- бик. Он хотел соскочить со стола, но, поскользнувшись, грохнулся бы на пол, если бы верный Арагарий не принял его с нежностью в свои объятья. Все кинулись к дверям. С главной улицы Сингон дви- галась огромная толпа и, запрудив тесный переулок, оста- новилась перед банями. - Старец Памва, старец Памва! -сообщали друг дру- гу с радостью.- Из пустыни пришел народ обличить, ве- ликих низвергнуть, малых спасти! У старца было грубое, широкоскулое лицо; весь он об- рос волосами; вместо туники, облекал его холщовый запла- танный мешок, вместо хламиды - пыльный бараний мех, с куколем для головы; на ходу позвякивал он длинной палкой с острым наконечником. Двадцать лет не мылся Памва, потому что считал опрятность тела греховной, ве- ря, что есть особый дьявол чистоты телесной. В страшной пустыне, Берее Халибонской, на восток от Антиохии, где змеи и скорпионы гнездились на дне выжженных колодцев, жил он в одном из таких колодцев, питаясь в день пятью стеблями особого тростника, мучнистого и сладкого. Едва не умер от изнурения. Тогда ученики стали ему спускать пищу. Он разрешил себе в день половину секстария чече- вицы, смоченной водою. Зрение его ослабело, кожа покры- лась шелудями. Он прибавил немного масла, но стал об- винять себя в чревоугодии. Памва узнал от учеников, что овец Христовых гонит лютый волк-Антихрист, император Юлиан, покинул пусты- ню и пришел в Антиохию укрепить ослабевших в вере. - Слушайте, слушайте,- старец говорит! Памва взошел на лестницу перед банями, остановился на мраморной площадке, у подножия светильников, и об- вел вокруг себя рукою, указывая народу на языческие храмы, термы, лавки, дворцы, судилища, памятники. - Не останется камня на камне! Все пройдет, все по- гибнет. Вспыхнет огонь и пожрет мир. Небеса с шумом совьются, как обугленный свиток. Се-страшный суд Христов, необъятное зрелище! Куда обращу мои взоры? Чем полюбуюсь? Не тем ли, как Афродита, богиня любви, с маленьким сыном Эросом, трепещет в наготе своей пе- ред лицом Распятого? Как Зевс, с потухшими громами, и все олимпийские боги бегут от громов Всевышнего? Торжествуйте, мученики! Веселитесь, гонимые! Где ваши судьи - римские начальники, проконсулы? Вот охвачены они пламенем сильнее того, на котором жгли христиан. Философы, гордившиеся суетной мудростью, покраснеют от стыда перед учениками своими, пылая в геенне, и уже не помогут им ни силлогизмы Аристотеля, ни доказатель- ства Платона! Завопят трагические актеры, как не вопили ни в одной трагедии Софокла и Эсхила! Запрыгают канат- ные плясуны на адском огне, с проворством невидан- ным! Тогда мы, люди грубые и невежественные, содрог- немся от радости и скажем сильным, разумным и гордым: вот, смотрите. Осмеянный, вот Распятый, Сын плотника и поденщицы, вот Царь Иудеи, покрытый багряницей, вен- чанный тернием! Вот Нарушители Субботы, Самаритянин, Одержимый бесом! Вот Кого связали вы в претории. Ко- му плевали в лицо. Кого напоили желчью и уксусом! И услышим мы в ответ вопль и скрежет зубовный, и по- смеемся, и насытим сердце наше веселием. Ей, гряди, Господи Иисусе! Глутурин, чистильщик клоак, упал на колени и, мор- гая воспаленными веками, как бы видя Христа грядущего, простирал к нему руки. Медник, крепко сжав кулаки, за- мер, как бык, готовый сделать страшный прыжок. Бледно- лицый долговязый прядильщик, дрожа всеми членами, бес- смысленно улыбался и бормотал: "Господи, Господи, по- милуй!" На грубых лицах бродяг и чернорабочих выража- лось злорадное торжество слабых над сильными, рабов над господами. Блудница Волчиха, оскалив зубы, тихонько смеялась, и неукротимая жажда мести сверкала в ее гла- зах, пьяных и грозных. Вдруг послышалось бряцание оружия, стройный, тяж- кий топот. Из-за угла появились римские воины - ночная стража. Впереди шел префект Востока, Саллюстий Секунд. У него была чиновничья римская голова, четырехугольная, с горбатым орлины.м носом, с широким голым черепом, с умным, спокойным и добрым взглядом; простая сенатор- ская латиклава облекла его; в осанке не было никакой важности, но простота и благородство древнего патриция. Из-за круглой далекой крыши Пантеона, воздвигнуто- го Антиохом Селевком, медленно выплывала громадная тускло-багровая луна; зловещие отблески задрожали на медных римских щитах, шлемах и панцирях. - Разойдитесь, граждане,- обратился Саллюстий к толпе.- Повелением блаженного августа воспрещены ноч- ные собрания на улицах. Чернь загудела и заволновалась. Ребятишки подняли свист; визгливый дерзкий голосок затянул песенку: Ку-ку-ре-ку! Горе бедным петушкам, Горе беленьким бычкам, Перебьет их император В жертву мерзостным богам! Раздался быстрый грозный лязг железа: римские ле- гионеры, все сразу, вынули мечи из ножен, готовые ки- нуться в толпу. Старец Памва застучал железным острием клюки о мраморные плиты и закричал: - Здравствуй, храброе сатанинское воинство, здравст- вуй, премудрый начальник римский! Вспомнили, должно быть, старину, когда вы нас жгли, древней философии учили, а мы за вас Богу молились. Ну, что же - добро пожаловать!.. Легионеры подняли мечи. Префект остановил их дви- жением руки. Он видел, что толпа в его власти. - Чем вы грозите нам, глупые? - продолжал Памва, обращаясь к Саллюстию.- Что вы можете? Довольно нам одной темной ночи и двух-трех факелов, чтобы отомстить. Вы боитесь аламанов и персов; мы-страшнее аламанов и персов! Мы-всюду, мы-среди вас, бесчисленные, не- уловимые! Нет у нас границ, нет отечества; мы признаем одну республику-вселенную! Мы-вчерашние, и уже наполняем мир - наши города, крепости, острова, муници- пии, советы, лагери, трибы, декурии, дворцы, сенат, фо- рум,-только храмы еще оставляем вам. О, как истребили бы мы вас, если бы только не наше смирение, не наше милосердие, если бы не хотели мы лучше быть убиваемы, чем убивать! Не надо нам ни меча, ни огня: так много нас, что стоит лишь всем сразу удалиться - и вы погиб- ли, города ваши опустеют, вы ужаснетесь своему одино- честву-молчанию мира; остановится всякая жизнь, по- раженная смертью. Помните же: Римская империя сохра- няется только нашим христианским терпением! Все взоры обращены были на Памву: никто не заме- тил, как человек, в грубой старой хламиде странствующе- го философа, с желтым исхудалым лицом, с косматыми во- лосами и длинной черной бородой, окруженный несколь- кими спутниками, быстро прошел среди римских воинов, почтительно перед ним расступившихся. Он наклонился к префекту Саллюстию и шепнул ему на ухо: - Зачем медлишь? - Если подождать,- отвечал Саллюстий,- сами ра- зойдутся. И без того у галилеян слишком много мучени- ков, чтобы делать новых: они летят на смерть, как пчелы на мед. Человек в одежде философа, выступив вперед, произ- нес громким, твердым голосом, как военачальник, привык- ший повелевать: - Разогнать толпу! Схватить мятежников! Все сразу обернулись. Раздался крик ужаса: - Август, август Юлиан! Воины бросились в толпу с обнаженными мечами; по- валили старушку тряпичницу. В ногах легионеров барахта- лась она и визжала. Некоторые, бежали. Прежде всех скрылся маленький Стромбик. Произошла свалка. Полете- ли камни. Медник, защищая Памву, бросил камень в ле- гионера, но попал в стоявшую рядом Волчиху. Она слабо вскрикнула и упала, обливаясь кровью, думая, что уми- рает мученицей. Воин схватил Глутурина. Но чистильщик клоак отдал- ся с такой готовностью-доля страдальца, всеми почи- таемого, казалась ему раем в сравнении с его обыкновен- ной жизнью впроголодь,- и от его отрепьев так дурно пахло, что легионер тотчас же с отвращением выпустил пленника. В середину толпы, с ослом, нагруженным свежей капу- стой, нечаянно затесался погонщик. Все время, с разину- тым ртом, слушал он старца. Заметив опасность, хотел убежать, но осел заупрямился. Напрасно погонщик сзади колотил его палкой и понукал; упершись в землю передни- ми ногами, пригнув уши и подняв хвост, животное изда- вало оглушительный рев. И долго этот ослиный рев звучал над толпой, заглушая стоны умирающих, брань солдат, молитвы христиан. Врач Орибазий, бывший среди спутников Юлиана, по- дошел к нему: - Юлиан, что ты делаешь? Достойно ли твоей муд- рости?.. Август посмотрел на него так, что он запнулся и умолк. Юлиан не только изменился, но и постарел в послед- нее время: на осунувшемся лице его было то жалкое, страшное выражение, которое бывает у людей, одержимых медленной, неисцелимой болезнью или одной всепоглощаю- щей мыслью, близкой к сумасшествию. В сильных руках он рвал и комкал, сам того не заме- чая, случайно попавший в них папирусный свиток - свой собственный указ. Наконец, заглянув прямо в глаза Ори- базию, произнес глухим сдавленным шепотом: - Поди прочь от меня, и все вы подите прочь с ва- шими советами, глупцы! Я знаю, что делаю. С негодяями, не верующими в богов, нельзя говорить, как с людьми,- надо истреблять их, как хищных зверей... И, наконец, что за беда, если десяток-другой галилеян будут убиты рукой одного эллина? У Орибазия мелькнула мысль: "Как он похож теперь на своего двоюродного брата Констанция в минуты ярости". Юлиан закричал толпе голосом, который ему самому казался чужим и страшным: - Пока еще, милостью богов, я - император, слушай- тесь меня, галилеяне! Вы можете смеяться над бородой и одеждой моей, но не над римским законом. Помните: я казню вас не за веру, а за бунт.- В цепи негодяя! Он указал на Памву дрожащей рукой. Старца схватили два белокурых голубоглазых варвара. - Лжешь, богохульник! - вопил торжествующий Пам- ва.-За веру Христову казнишь! Зачем же ты не милуешь меня, как некогда Мариса, слепца халкедонского? Зачем, по обычаю своему, не прикрываешь насилие ласкою, уду приманкою? Где твоя философия? Или времена уж не те? Слишком далеко зашел? Братья, убоимся не кесаря рим- ского, а Бога Небесного!.. Теперь никто уж не думал бежать. Страдальцы заража- ли друг друга бесстрашием. Батавы и кельты ужасались этой готовности умереть, смеющимся, кротким и безумным лицам. Под удары мечей и копий кидались даже дети. Юлиан хотел остановить побоище, но было поздно: "пчелы летели на мед". Он мог только воскликнуть, с отчаянием и презрением: - Несчастные! Если жизнь вам надоела, разве трудно найти веревки и пропасти!.. А Памва, связанный, поднятый на воздух, кричал еще радостнее: - Избивайте, избивайте нас, римляне,- да преумно- жимся! Цепи - наша свобода, слабость - наша сила, побе- да наша - смерть! Вниз по течению Оронта, в сорока стадиях от Антио- хии, была знаменитая роща Дафны, посвященная богу Аполлону. Однажды девственная нимфа,- рассказывали поэты,- бежала от преследований Аполлона с берегов Пинея и остановилась на берегах Оронта, изнеможенная, настига- емая богом. Она обратилась с мольбою к матери своей, Латоне, и та, чтобы избавить ее от объятий Солнца, пре- вратила в лавровое дерево - Дафну. С тех пор Аполлон больше всех деревьев любит Дафну, и гордой зеленью лавра, непроницаемой для лучей солнца и все-таки вечно ими ласкаемой, обвивает лиру и кудри свои; Феб посещает место превращения Дафны, густую рощу лавров в долине Оронта, и грустит и вдыхает благовоние темной листвы, согретой, но не побежденной солнцем, таинственной и пе- чальной даже в самый яркий день. Здесь люди воздвигли ему храм и ежегодно празднуют священные торжества - панегирии, в честь бога Солнца. Юлиан выехал из Антиохии рано поутру, нарочно ни- кого не предупредив: ему хотелось узнать, помнят ли анти- охийцы священное празднество Аполлона. По дороге меч- тал он о празднестве, ожидая увидеть толпы богомольцев, хоры в честь бога Солнца, возлияния, дым курений, отро- ков и дев, восходящих по ступеням храма, в белой одеж- де - символе непорочной юности. Дорога была трудная. С каменистых равнин Бореи Ха- либенской дул порывами знойный ветер. Воздух пропитан был едкой гарью лесного пожара, синеватой мглою, рассти- лавшейся из дремучих теснин горы Казия. Пыль раздра- жала глаза и горло, хрустела на зубах. Сквозь дымную воспаленную мглу солнечный свет казался мутно-красным, болезненным. Но только что император вступил в заповедную рощу Аполлона Дафнийского, благоуханная свежесть охватила его. Трудно было поверить, что этот рай находится в не- скольких шагах от знойной дороги. Роща имела в окружно- сти восемьдесят стадий. Здесь, под непроницаемыми свода- ми исполинских лавров, разраставшихся в течение многих столетий, царили вечные сумерки. Император удивлен был пустынностью: ни богомоль- цев, ни жертв, ни фимиама - никаких приготовлений к празднику. Он подумал, что народ близ храма, и пошел дальше. Но с каждым шагом роща становилась пустыннее. Странная тишина не нарушалась ни одним звуком, как на покинутых кладбищах. Даже птицы не пели; они залетали сюда редко; тень лавров была слишком мрачной. Цикада начала было стрекотать в траве, но тотчас умолкла, как будто испугавшись своего голоса. Только в узкой солнеч- ной полоске полуденные насекомые жужжали слабо и сон- но, не смея вылететь из луча в окрестную тень. Юлиан выходил иногда на более широкие аллеи, между двумя бархатистыми титаническими стенами вековых кипа- рисов, кидавших черную как уголь, почти ночную тень. Сладким и зловещим ароматом веяло от них. Кое-где скрытые подземные воды питали мягкий мох. Всюду струились ключи, холодные, как только что растаяв- ший снег, но беззвучные, онемевшие от грусти, как все в этом очарованном лесу. В одном месте из щели камня, обросшего мхом, медлен- но сочились светлые капли и падали одна за другой. Но глубокие мхи заглушали их падение. капли были безмолв- ны, как слезы немой любви. Попадались целые луга дикорастущих нарциссов, мар- гариток, лилий. Здесь было много бабочек, но не пестрых, а черных. Луч полуденного солнца с трудом пронизывал лавровую и кипарисовую чащу, делался бледным, почти лунным, траурным и нежным, как будто проникал сквозь черную ткань или дым похоронного факела. Казалось, Феб навеки побледнел от неутешной скорби о Дафне, которая под самыми жгучими лобзаниями бога, оставалась все такою же темною и непроницаемою, все так же хранила под ветвями своими ночную прохладу и тень. И всюду в роще царили запустение, тишина, сладкая грусть влюбленного бога. Уже мраморные, величавые ступени и столпы Дафний- ского храма, воздвигнутого во времен Диадохов, сверкну- ли, ослепительно белые среди кипарисов,- а Юлиан все еще не встречал никого. Наконец, увидел он мальчика лет десяти, который шел по дорожке, густо заросшей гиацинтами. Это было слабое, должно быть, больное, дитя; странно выделялись черные глаза, с голубым сиянием, на бледном лице древней, чисто эллинской прелести; золотые волосы падали мягкими коль- цами на тонкую шею, и на висках виднелись голубоватые жилки, как на слишком прозрачных лепестках, выросших в темноте цветов. - Не знаешь ли, дитя мое, где жрецы и народ? - спросил Юлиан. Ребенок ничего не ответил, как будто не слышал. - Послушай, мальчик, не можешь ли провести меня к верховному жрецу Аполлона? Он тихо покачал головой и улыбнулся. - Что с тобою? Отчего не отвечаешь? Тогда маленький красавец указал на свои губы, потом на оба уха и еще раз, уже не улыбаясь, покачал головой. Юлиан подумал: "Должно быть, глухонемой от рож- дения". Мальчик, приложив палец к бледным губам, смотрел на императора исподлобья- - Дурное предзнаменование! - прошептал Юлиан. И ему сделалось почти страшно, в тишине, запустении и сумраке Аполлоновой рощи, с этим глухонемым ребен- ком, пристально и загадочно смотревшим ему в глаза, пре- красным, как маленький бог. Наконец, мальчик указал императору на старичка, вы- ходившего из-за деревьев, в заплатанной и запачканной одежде, по которой Юлиан узнал жреца. Сгорбленный, дряхлые, слегка пошатываясь, как человек, сильно выпив- ший, старичок смеялся и что-то бормотал на ходу. У него был красный нос и гладкая круглая плешь во всю голову, обрамленная мелкими седыми кудерками, такими легкими и пушистыми, что они, почти стоя, окружали его лысину; в подслеповатых, слезящихся глазах светилось лукавство и добродушие. Он нес довольно большую лозниковую корзину. - Жрец Аполлона? - спросил Юлиан. - Я самый и есть! Имя мое Горгий. А чего тебе здесь нужно, добрый человек? - Не можешь ли мне указать, где верховный жрец храма и богомольцы? Горгий сперва ничего не ответил, только поставил кор- зину на землю; потом начал усердно растирать себе ла- донью голую маковку; наконец, подпер бока обеими рука- ми, склонил голову набок и не без плутовства прищурил левый глаз. - А почему бы мне самому не быть верховным жре- цом Аполлона? -произнес он с расстановкой.-И о каких это богомольцах говоришь ты, сын мой,- да помилуют те- бя олимпийцы! От него разило вином. Юлиан, которому этот верхов- ный жрец казался непристойным, уже собирался сделать строгий выговор. - Ты, должно быть, пьян, старик!.. Горгий ничуть не смутился, только начал еще усерднее растирать голую маковку и с еще большим плутовством прищурил глаз. - Пьян- не пьян. Ну, а кубков пять хватил для праздника!.. И то сказать, не с радости, а с горя пьешь. Так-то, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы!.. Ну, а кто же ты сам? Судя по одежде, странствующий философ, или школьный учитель из Антиохии? Император улыбнулся и кивнул головой. Ему хотелось выспросить жреца. - Ты угадал. Я учитель. - Христианин? - Нет, эллин. - Ну то-то же, а то много их здесь шляется, безбож- ников... - Ты все еще не сказал мне, старик, где народ? Мно- го ли прислано жертв из Антиохии? Готовы ли хоры? - Жертв? вон чего захотел!-засмеялся старичок и так клюнул носом, что едва не упал.- Ну, брат, этого мы давно уже не видали -со времен Константина!.. Горгий с безнадежностью махнул рукой и свистнул: - Конечно! Люди забыли богов... Не то что жертв, иногда не бывает у нас и горсти жертвенной муки - ле- пешку богу испечь - ни зернышка ладана, ни капли масла для лампад: ложись да помирай!-Вот что, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы! Все монахи оттягали. А еще дерутся, с жиру бесятся... Песенка наша спета! Плохие времена... А ты говоришь - не пей. Нельзя с горя не вы- пить, почтенный. Если бы я не пил, так уж давно бы по- весился!.. - Неужели никто из эллинов не пришел к великому празднику? - спросил Юлиан. - Никто, кроме тебя, сын мой! Я-жрец, ты-народ. Вот и принесем вместе жертву. - Ты только что сказал, что у тебя нет жертвы. Горгий с удовольствием поласкал себя по голой ма- ковке. - Нет чужой, есть своя. Сам позаботился! Три дня мы с Эвфорионом,- он указал на глухонемого мальчика,- голодали, чтобы скопить деньги на жертву Аполлону. Гляди! Он приподнял лозниковую крышку корзины; связанный гусь высунул голову и загоготал, стараясь вырваться. - Хэ-хэ-хэ! Чем не жертвочка?-усмехнулся ста- рик с гордостью.- Гусь, хотя не молодой и не жирный, а все-таки птица добрая, священная. Дымок от жареного будет вкусный. Бог и этому должен быть рад, по нынеш- ним временам!.. До гусей боги лакомы,-прибавил он, со- щурив глаз, с лукавым и проницательным видом. - Давно ли ты жрецом? - спросил Юлиан. - Давненько. Лет сорок,- может быть, и больше. - Твой сын?-указал император на Эвфориона, ко- торый смотрел все время пристально и задумчиво, как буд- то желая угадать, о чем они говорят. - Нет, не сын. Я один - ни детей, ни родных. Эвфо- рион помощник мой при богослужении. - Кто же родители? - Отца не знаю, да и едва ли кто-нибудь знает. А мать - великая сивилла Диотима, много лет жившая при этом храме. Она не говорила ни с кем, не поднимала покрова с лица перед мужами и была целомудренна, как ве- сталка. Когда у нее родился ребенок, мы удивились и не знали, что подумать. Но один мудрый столетний иерофант сказал нам... При этом Горгий с таинственным видом заслонил ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто маль- чик мог услышать: - Иерофант сказал, что ребенок не сын человека, а бога, сошедшего тайно ночью в объятия сивиллы, когда она спала внутри храма.- Видишь, как он прекрасен? - Глухонемой-сын бога?-проговорил император с удивлением. - Что же? - возразил Горгий.- Если бы в такие времена, как наши, сын бога и пророчицы не был глухоне- мым, он должен бы умереть от скорби. И то видишь, как он худ и бледен... - Кто знает? - прошептал Юлиан с грустной улыб- кой,- может быть, ты прав, старик: в наши дни пророку лучше быть глухонемым... Вдруг мальчик подошел к Юлиану, быстро схватил его руку и, заглянув ему в глаза глубоким, странным взором, поцеловал ее. Юлиан вздрогнул. - Сын мой!-произнес старичок с торжественной и радостной улыбкой,-да помилуют тебя олимпийцы!- ты, должно быть, добрый человек. Мальчик мой никогда не ласкается к злым и нечестивым. От монахов же бегает, как от чумы. Мне кажется, он видит и слышит больше нас с тобой, только не может сказать. Случалось, что я заста- вал его одного в храме; сидит по целым часам перед из- ваянием Аполлона и смотрит, как будто беседует с бо- гом... Лицо Эвфориона омрачилось; он тихонько отошел от них. Горгий ударил себя по голой маковке с досадой, встрях- нулся и проговорил: - Что это, как я с тобой заболтался! Солнце высоко. Пора жертву приносить. Пойдем. - Подожди, старик,- молвил император,- я хотел спросить тебя еще об одном: слышал ли ты, что август Юлиан задумал восстановить почитание древних богов? - Как не слышать! -жрец покачал головой и махнул рукой.- Куда ему, бедняжке!.. Ничего не выйдет. Пустое. Я говорю тебе: кончено! - Ты веришь в богов,- возразил Юлиан: - разве могут олимпийцы покинуть людей навсегда? Старик тяжело вздохнул и опустил голову. - Сын мой,-проговорил он, наконец,-ты молод, хо- тя уже ранняя седина сверкает в волосах твоих и на лбу морщины; но в те дни, когда мои белые волосы были чер- ными и молодые девушки засматривались на меня, помню, однажды плыли мы на корабле недалеко от Фессалоник и увидели с моря гору Олимп; подошва и середина горы были в тумане, а снежные вершины висели в воздухе и реяли, во славе неба и моря, недосягаемые, лучезарные. И я подумал: вот где живут боги! - и умилился душою. Но на том же корабле был некий старец, злой шутник, который называл себя эпикурейцем. Он указал на гору и молвил: "Друзья, много лет прошло с тех пор, как путе- шественники взошли на вершину Олимпа. Они увидели, что это самая обыкновенная гора, точь-в-точь такая же, как другие: там нет ничего, кроме снега, льда и камня". Так он молвил, и слово его глубоко запало мне в сердце, и я вспоминаю его всю жизнь... Император улыбнулся: - Старик, вера твоя детская. Если нет богов на Олим- пе, почему бы не быть им выше, в царстве вечных Идей, в царстве духовного Света? Горгий еще ниже опустил голову и безнадежно почесал себе маковку. - Так-то оно так... А все же-кончено. Опустел Олимп! Юлиан посмотрел на него молча, с удивлением. - Видишь ли,- продолжал Горгий,- ныне земля рож- дает людей столь же слабых, как и жестоких; боги, да- же гневаясь, могут только смеяться над ними,- истреблять их не стоит: сами погибнут от болезней, пороков и печа- лей. Богам стало скучно с людьми-и боги ушли... - Ты думаешь, Горгий, что род человеческий должен погибнуть? Жрец покачал головой: - О-хо-хо, сын мой,-да спасут тебя олимпийцы!- все пошло на убыль, все - на ущерб. Земля стареет. Реки текут медленнее. Цветы весной уже не так благоухают. Недавно рассказывал мне старый корабельщик, что, подъ- езжая к Сицилии, теперь нельзя уже видеть Этну с моря на таком расстоянии, как прежде: воздух сделался гуще, темнее; солнце потускнело... Кончина мира приближается... - Скажи мне, Горгий, на твоей памяти были лучшие времена? Старик оживился, и глаза его загорелись огнем воспо- минаний: - Как приехал я сюда, в первые годы Константина ке- саря,-проговорил он радостно,-еще великие панегирии совершались ежегодно в честь Аполлона. Сколько влюб- ленных юношей и дев собиралось в эту рощу! И как луна сияла, как пахли кипарисы, как пели соловьи! Когда их песни замирали, воздух трепетал от ночных поцелуев и вздохов любви, как от шелеста невидимых крыльев... Вот какие это были времена! Он умолк в печальном раздумьи. В это мгновение из-за деревьев явственно донеслись унылые звуки церковного пения. - Что это? - произнес Юлиан. - Монахи: каждый день молятся над костями мертво- го галилеянина... - Как, мертвый галилеянин-здесь, в заповедной роще Аполлона? - Да. Они называют его мучеником Вавилою. Тому уже лет десять, брат императора Юлиана, цезарь Галл, перенес из Антиохии мертвые кости Вавилы в Дафнийскую рощу и построил пышную гробницу. С тех пор умолкли пророчества: храм осквернен, и бог удалился... - Кощунство! - воскликнул император. - В этот самый год,- продолжал старик,- у девст- венной сивиллы Диотимы родился глухонемой сын, что было недобрым знамением. Воды Кастальского источника, заваленные камнем, оскудели и потеряли силу пророче- скую. Не иссякает один лишь священный родник, называ- ется он Слезы Солнца, видишь там, где теперь сидит мой мальчик. Капля за каплей струится из мшистого камня. Говорят, что Гелиос плачет о нимфе, превращенной в лавр... Эвфорион проводит здесь целые дни. Юлиан оглянулся. Перед мшистым камнем мальчик сидел неподвижно и, подставив ладонь, собирал в нее па- давшие капли. Луч солнца проник сквозь лавры, и медлен- ные слезы сверкали в нем, чистые, тихие. Тени странно шевелились; и Юлиану вдруг почудилось, что два прозрач- ных крыла трепещут за спиной мальчика, прекрасного, как бог; он был так бледен, так печален и прекрасен, что им- ператор подумал: "это - сам Эрос, маленький, древний бог любви, больной и умирающий в наш век галилейского уныния. Он собирает последние слезы любви, слезы бога о Дафне, погибшей красоте". Глухонемой сидел неподвижно; большая черная бабоч- ка, нежная и погребальная, опустилась ему на голову. Он ее не почувствовал, не шевельнулся. Зловещей тенью тре- петала она над его склоненной головой. А золотые Слезы Солнца, одна за другой, медленно падали в ладонь Эвфо- риона, и над ним кружились звуки церковного пения, по- хоронные, безнадежные, раздаваясь все громче и громче. Вдруг из-за кипарисов послышались другие голоса, вблизи: - Август здесь!.. - Зачем пойдет он один в Дафну? - Как же? сегодня великие панегирии Аполлона.- Смотрите, вот он! Юлиан, мы ищем тебя с раннего утра! Это были греческие софисты, ученые, риторы - обыч- ные спутники Юлиана: и постник неопифагореец Приск из Эпира, и желчный скептик Юний Маврик, и мудрый Саллюстий Секунд, и тщеславнейший из людей, знамени- тый антиохийский ритор Либани. Август не обратил на них внимания и даже не поздо- ровался. - Что с ним? -- шепнул Юний на ухо Приску. - Должно быть, сердится, что к празднику не сдела- но приготовлений. Забыли мы! Ни одной жертвы... Юлиан обратился к бывшему христианскому ритору, ныне верховному жрецу Астарты, Гекэболию: - Пойди в соседнюю часовню и скажи галилеянам, со- вершающим служение над мертвыми костями, чтобы при- шли сюда. Гекэболий направился к часовне, скрытой деревьями, откуда доносилось пение. Горгий, держа в руках корзину с гусем, стоял, не дви- гаясь, с раскрытым ртом, с выпученными глазами. Иногда, в отчаянной решимости, принимался он растирать свою плешь. Ему казалось, что он выпил много вина и все это видит во сне. Холодный пот выступил у него на лбу, ког- да он вспомнил, что наговорил этому "учителю" об авгу- сте Юлиане и о богах. Ноги подкосились от ужаса. Он упал на колени. - Помилуй, кесарь! Забудь мои дерзкие речи: я не знал... Один из услужливых философов хотел оттолкнуть старика: - Убирайся, дурак! Чего лезешь? Юлиан запретил ему: - Не оскорбляй жреца! Встань, Горгий! Вот рука моя. Не бойся. Пока я жив, никто ни тебе, ни твоему маль- чику не сделает зла. Оба мы пришли на панегирии, оба любим старых богов - будем же друзьями и встретим праздник Солнца радостным сердцем! Церковное пение умолкло. В кипарисовой аллее показа- лись бледные, испуганные монахи, дьяконы и сам иерей, не успевший снять облачения. Их вел Гекэболий. Пресви- тер - толстый человек, с лоснящимся медно-красным лицом, переваливался, пыхтел, отдувался и вытирал пот со лба. Остановившись перед августом, поклонился низко, достав рукою до земли, и сказал, точно пропел, густым приятным голосом, за который его особенно любили при- хожане: - Да помилует человеколюбивейший август недостой- ных рабов своих! Поклонился еще ниже, и когда, кряхтя, подымался, два молодых проворных послушника, очень похожих друг на друга, долговязых, с желтыми, как воск, вытянутыми лица- ми, подсобляли ему с обеих сторон, поддерживая за руки. Один из них забыл положить кадило, и тонкая струйка дыма подымалась с углей. Эвфорион, увидев издали мона- хов, бросился стремительно бежать. Юлиан сказал: - Галилеяне! Повелеваю вам очистить священную ро- щу Аполлона от костей мертвеца - до завтрашней ночи. Насилия делать мы не желаем, но если воля наша не бу- дет исполнена, то мы сами позаботимся о том, чтобы Ге- лиос избавлен был от кощунственной близости галилей- ского праха: я пришлю сюда моих воинов, они выроют кости, сожгут и развеют пепел по ветру. Такова наша воля, граждане! Пресвитер кашлянул тихонько, закрыв рукою рот, и, наконец, смиреннейшим голосом пропел: - Всемилостивейший кесарь, сие для нас прискорбно, ибо давно уже св. Мощи покоятся здесь по воле цезаря Галла. Но да будет воля твоя: доложу епископу. В толпе послышался ропот. Мальчишка, спрятавшись в лавровую чащу, затянул было песенку: Мясник идет, Мясник идет, Острый нож несет, Бородой трясет, С шерстью черною, С шерстью длинною, Бородой своей козлиною,- Из нее веревки вей! Но шалуну дали такого подзатыльника, что он убежал с ревом. Пресвитер, полагая, что следует для благопристойности заступиться за Мощи, опять смиренно кашлянул в руку и начал: - Ежели мудрости твоей благоугодно утвердить сие по причине идола... Он поскорее поправился: - Эллинского бога Гелиоса... Глаза императора сверкнули: - Идола! - вот ваше слово. Какими глупцами считае- те вы нас, утверждая, что мы боготворим самое вещество кумиров-медь, камень, дерево! Все ваши проповедники желают в этом и других, и нас, и самих себя уверить. Но это-ложь! Мы чтим не мертвый камень, медь или дере- во, а дух, живой дух красоты в наших кумирах, образцах чистейшей божеской прелести. Не мы идолопоклонники, а вы, грызущиеся, как звери, из-за "омоузиос" и "омойузиос", из-за одной йоты,- вы, лобызающие гнилые кости преступ- ников, казненных за нарушение римских законов, вы, имену- ющие братоубийцу Констанция "вечностью", "святостью"! Обоготворять прекрасное изваяние Фидия не разумнее ли, чем преклоняться перед двумя деревянными перекладина- ми, положенными крест-накрест,- позорным орудием пытки? Краснеть ли за вас, или жалеть вас, или ненави- деть? Это - предел безумия и бесславия, что потомки эллинов, читавшие Платона и Гомера, стремятся... куда же?-о мерзость!-к отверженному племени, почти истребленному Веспасианом и Титом,- чтобы обожествить мертвого Иудея!.. И вы еще смеете обвинять нас в идоло- поклонстве! Невозмутимо, то расправляя всей пятерНей черно-сереб- ристую мягкую бороду, то вытирая крупные капли пота с широкого лоснящегося лба, пресвитер посматривал на Юлиана искоса, с утомлением и скукой. Тогда император сказал философу Приску: - Друг мой, ты знаешь древние обряды эллинов: со- верши Делосские таинства, необходимые для очищения храма от кощунственной близости мертвых костей. Вели также поднять камень с Кастальского источника, да воз- вратится бог в свое жилище, да возобновятся древние пророчества. Пресвитер заключил беседу нижайшим поклоном, со смирением, в котором чувствовалось неодолимое упрям- ство. - Да будет воля твоя, могущественный август! Мы- дети, ты - отец. В Писании сказано: всякая душа властем предержащим да повинуется: несть бо власть, аще не от Бога... - Лицемеры!-воскликнул император.-Знаю, знаю ваше смирение и послушание. Восстаньте же на меня и бо- ритесь, как люди! Ваше смирение-ваше змеиное жало. Вы уязвляете им тех, перед кем пресмыкаетесь. Хорошо сказал про вас собственный Учитель ваш. Галилеянин: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь выбелен- ным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты.- Воистину наполнили вы мир гробами выбеленными и нечистотой! Вы припадаете к мертвым костям и ждете от них спасения; как черви гробовые, питаетесь тленом. Тому ли учил Иисус? Повелел ли ненавидеть братьев, которых называете вы ере- тиками за то, что они верят не так, как вы? -Да обратит- ся же на вас из уст моих слово Распятого: горе вам, книж- ники и фарисеи, лицемеры! Змии, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения в геенну? Он повернулся, чтобы уйти, как вдруг из толпы вышли старичок со старушкой и повалились ему в ноги. Оба в опрятных бедных одеждах, благообразные, удивительно по- хожие друг на друга, с хорошенькими свежими лицами, в которых было что-то детски-жалобное, с лучистыми добры- ми морщинками вокруг подслеповатых глаз, напоминали они Филемона и Бавкиду. - Защити, кесарь праведный!-заторопился, зашам- кал старичок.- Домик есть у нас в предместьи у подошвы Ставрина. Жили мы в нем двадцать лет, людей не обижа- ли. Бога чтили. Вдруг намедни приходят декурионы... Старичок всплеснул руками в отчаяньи, и старушка всплеснула: она подражала ему невольно каждым движе- нием. - Декурионы приходят и говорят: домик не ваш.- Как не наш? Господь с вами! Двадцать лет живем.-Жи- вете, да не по закону: земля принадлежит богу Эскулапу, и основание дома сложено из камней храма. Землю вашу отберут и возвратят богу.-Что же это? Смилуйся, отец!.. Старички стояли перед ним на коленях, чистые, крот- кие, милые, как дети, и целовали ноги его со слезами. Юлиан заметил на шее старушки янтарный крестик. - Христиане? - Да. - Мне хотелось бы исполнить просьбу вашу. Но что же делать? Земля принадлежит богу. Я, впрочем, велю заплатить вам цену имения. - Не надо, не надо!-взмолились старички.-Мы не о деньгах: мы к месту привыкли. Там все наше, каждую травку знаем!.. - Там все наше,- как эхо, вторила старушка,- свой виноградник, свои маслины, курочки и коровка, и свинка,- все свое. Там и приступочка, на которой два- дцать лет сидим по вечерам, старые кости греем на солнце... Император, не слушая, обратился к стоявшей поодаль испуганной толпе: - В последнее время осаждают меня галилеяне прось- бами о возвращении церковных земель. Так, валентиане из города Эдессы Озроэнской жалуются на ариан, которые будто бы отняли у них церковные владения. Чтобы прекра- тить раздор, отдали мы одну часть спорного имущества на- шим галльским ветеранам, другую казне. Так поступать на- мерены и впредь. Вы спросите: по какому праву? Но не го- ворите ли вы сами, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие Божие. Вот видите ли, а я решил помочь вам исполнить столь трудную заповедь. Как всему миру известно, превозносите вы бедность, галилеяне. За что же ропщете на меня? Отнимая имущество, похи- щенное вами у собственных братьев, еретиков, или у эллин- ских святилищ, я только возвращаю вас на путь спаситель- ной бедности, прямо ведущий в царствие небесное... Недобрая усмешка искривила губы его. - Беззаконно терпим обиду! - вопили старички. - Ну, что же, и потерпите! - отвечал Юлиан.- Вы должны радоваться обидам и гонениям, как тому учил Иисус. Что значат эти временные страдания в сравнении с вечным блаженством?.. Старичок не приготовлен был к такому доводу; он рас- терялся и пролепетал с последней надеждой: - Мы верные рабы твои, август! Сын мой служит помощником стратега в дальней крепости на римской гра- нице, и начальники довольны им... - Тоже галилеянин? -перебил Юлиан. - Да. - Ну вот, хорошо, что ты сам предупредил: отныне галилеяне, явные враги наши, не должны занимать высших должностей в Империи, особенно военных. Опять и в этом, как во многом другом, более согласен я с вашим Учите- лем, чем сами вы. Справедливо ли, чтобы суд римским законам творили ученики Того, Кто сказал: "не судите, да не судимы будете", или, чтобы христиане принимали от нас меч для охраны Империи, когда Учитель предосте- регает: "взявший меч - от меча погибнет", а в другом месте столь же ясно: "не противься злому насилием!" Вот почему, заботясь о спасении душ галилейских, отнимаем мы у них и римский суд, и римский меч, да вступят они, с тем большею легкостью, беззащитные и безоружные, чуждые всего земного, в царствие небесное!.. С немым внутренним смехом, который теперь один только утолял его ненависть, повернулся он и быстрыми шагами пошел к Аполлонову храму. Старички всхлипывали, протягивая руки: - Кесарь, помилуй! Мы не знали... Возьми наш до- мик, землю, все, что есть у нас,-только сына помилуй!.. Философы хотели войти вместе с императором в двери храма; но он отстранил их движением руки: - Я пришел на праздник один: один и жертву богу принесу. - Войдем,- обратился он к жрецу.- Запри двери, чтобы не вошел никто. Procul este profani! Да изыдут не- верные! Перед самым носом друзей-философов двери захлоп- нулись. - Неверные! Как вам это нравится?-проговорил Гаргилиан, озадаченный. Либаний молча пожал плечами и надулся. Юний Маврик, с таинственным видом, отвел собесед- ников в угол портика и что-то прошептал, указывая на лоб: - Понимаете?.. Все удивились. - Неужели? Он стал считать по пальцам: - Бледное лицо, го