санях, подобии настоящих кораблей с парусами. Любит пускать на воду молодых диких уток и гусей, подаренных ему царицею. И как раду- ется их радости! Точно сам он водяная птица. * * * Говорит, что начал впервые думать о море, когда про- чел сказание летописца Нестора о морском походе киев- ского князя Олега под Царьград. Если так, то он воскре- шает в новом древнее, в чужом родное. От моря через сушу к морю - таков путь России. Иногда кажется, что в нем слились противоречия двух родных ему стихий - воды и огня - в одно существо, странное, чуждое - не знаю, доброе или злое, божеское или бесовское - но нечеловеческое. * * * Дикая застенчивость. Я видела сама, как на пышном приеме послов, сидя на троне, он смущался, краснел, по- тел, часто для бодрости нюхал табак, не знал, куда девать глаза, избегал даже взоров царицы; когда же церемония кончилась, и можно было сойти с трона, рад был, как школьник. Маркграфиня Бранденбургская рассказывала мне, будто бы при первом свидании с нею царь - правда тогда совсем еще юный - отвернулся, закрыл лицо ру- ками, как красная девушка, и только повторял одно: "Je не sais pas m'exprimer. Я не умею говорить..." Скоро, впро- чем, оправился и сделался даже слишком развязным; пожелал убедиться собственноручно, что не от природ- ной костлявости немок зависит жесткость их талий, удив- лявшая русских, а от рыбьего уса в корсетах. "II pourrait etre un peu plus poli! Он бы мог быть повежливее!"-за- метила маркграфиня. Барон Мантейфель передавал мне о свидании царя с королевою прусскою: "Он был настолько любезен, что подал ей руку, надев предварительно до- вольно грязную перчатку. За ужином превзошел себя: не ковырял в зубах, не рыгал и не производил других неприличных звуков (il n'a ni rote ni pete)". Путешествуя по Европе, требовал, чтоб никто не смел смотреть на него, чтоб дороги и улицы, когда он проез- жал по ним, были пусты. Входил и выходил из домов потайными ходами. Посещал музеи ночью. Однажды в Голландии, когда ему нужно было пройти через залу, где заседали члены Генеральных, Штатов,- просил, чтобы президент велел им повернуться спиною; а когда те, из уважения к царю, отказались,- стащил себе на нос парик, быстро прошел через залу, прихожую и сбежал по лест- нице. Катаясь в Амстердаме по каналу и видя, что лодка с любопытными хочет приблизиться,- пришел в такое бешенство, что бросил в голову кормчего две пустые бу- тылки и едва не раскроил ему черепа. Настоящий дикарь- каннибал. В просвещенном европейце - русский леший. Дикарь и дитя. Впрочем, все вообще русские - дети. Царь среди них только притворяется взрослым. Никогда не забуду, как на сельской ярмарке близ Вольфенбют- теля герой Полтавы ездил верхом на деревянных лошад- ках дрянной карусели, ловил медные кольца палочкой и забавлялся, как маленький мальчик. Дети жестоки. Любимая забава царя - принуждать людей к противоестественному: кто не терпит вина, масла, сыра, устриц, уксуса, тому он, при всяком удобном слу- чае, наполняет этим рот насильно. Щекочет боящихся щекотки. Многие, чтоб угодить ему, нарочно притворя- Ются, что не выносят того, чем он любит дразнить. Иногда эти шутки ужасны, особенно во время святоч- ных попоек, так называемого славления. "Сия потеха Святок,- говорил мне один старый боярин,- так проис- хоДИТ трудная, что многие к тем дням приуготовляются, Как бы к смерти". Таскают людей на канате из проруби в прорубь. Сажают голым задом на лед. Спаивают до Смерти. Так, играя с людьми, существо иной породы, фавн Или кентавр, калечит их и убивает нечаянно. В Лейдене, в анатомическом театре, наблюдая, как пропитывают терпентином обнаженные мускулы трупа и заметив крайнее отвращение в одном из своих русских спутников, царь схватил его за шиворот, пригнул к столу и заставил оторвать зубами мускул от трупа. Иногда почти невозможно решить, где в этих шутках кончается детская резвость и начинается зверская лютость. Вместе с дикою застенчивостью - дикое бесстыд- ство, особенно с женщинами. "Il faut que Sa Majeste ait dans ie corps une legion de demons de luxure. Мне кажется, что в теле его величества - целый легион демонов похоти",- говорит лейб-медик Блюментрост. Он полагает, что "скорбутика" царя про- исходит от другой застарелой болезни, которую получил он в ранней молодости. По выражению одного русской) из новых, у царя - "политическое снисхождение к плотским грехам". Чем больше грехов, тем больше рекрут - а они ему нужны. Для него самого любовь - "только побуждение натуры". Однажды в Англии, по поводу жалобы одной куртизанки, недовольной подарком в пятьсот гиней, он сказал Менши- кову: "Ты думаешь, что и я такой же мот, как ты? За пять- сот гиней у меня служат старики с усердием и умом; а эта худо служила - сам знаешь чем!" Царица совсем не ревнива. Он рассказывает ей все свои похождения, но всегда кончает с любезностью: "ты все-таки лучше всех, Катенька!" О денщиках царя ходят странные слухи. Один из них, генерал Ягужинский, угодил, будто бы, царю такими сред- ствами, о которых неудобно говорить. Красавец Лефорт, по слову одного здешнего старичка-любезника, находил- ся у царя "в столь крайней конфиденции интриг амур- ных", что они имели общую любовницу. Говорят, и ца- рица, прежде чем сойтись с царем, была любовницей Мен- шикова, который заменил Лефорта. Меншиков, этот "муж из подлости происшедший", который, по изречению самого царя, "в беззаконии зачат, во грехах рожден матерью и в плутовстве скончает живот свой",- имеет над ним почти непонятную власть. Царь, бывало, бьет его, как собаку, повалит и топчет ногами; кажется, всему ко- нец; а глядишь - опять помирились и целуются. Я соб- ственными ушами слышала, как царь называл его своим "Алексашею миленьким", "дитятком сердешненьким" (sein Herzenkind), и тот отвечал ему тем же. Этот бывший уличный пирожник дошел до такой наглости, что однаж- ды, правда, во хмелю, сказал царевичу: "Не видать тебе короны, как ушей своих. Она моя!" 8 октября Сегодня хоронили одну голландскую купчиху, стра- давшую водянкою. Царь собственноручно сделал ей опе- рацию, выпустил воду. Она, говорят, умерла не столько от болезни, сколько от операции. Царь был на похоронах и на поминках. Пил и веселился. Считает себя великим хирургом. Всегда носит готовальню с ланцетами. Все, у кого какой-нибудь нарыв или опухоль, скрывают их, чтоб царь не начал их резать. Какое-то болезненное анатоми- ческое любопытство. Не может видеть трупа без вскры- тия. Ближайших родных своих после смерти анатомирует. Любит также рвать зубы. Выучился в Голландии у площадных зубодеров. В здешней кунсткамере целый мешок вырванных им гнилых зубов. Циничное любопытство к страданиям и циническое милосердие. Своему пажу арапчонку собственноручно вытянул глисту. Во всем существе - сочетание силы и слабости. Это и в лице: страшные глаза, от одного взора которых люди падают в обморок, глаза слишком правдивые; и губы тон- кие, нежные, с лукавой усмешкой, почти женские. Под- бородок мягкий, пухлый, круглый, с ямочкой. О простреленной при Полтаве шляпе нам прожужжали уши. Я не сомневаюсь, что он может быть храбрым, осо- бенно в победе. Впрочем, все победители храбры. Но так ли он всегда был храбр, как это кажется? Саксонский инженер Галларт, участвовавший в Нарв- ском походе 1700 года, рассказывал мне, что царь, узнав о приближении Карла XII, передал все управление вой- сками герцогу де-Круи, с инструкцией, наскоро написан- ной, без числа, без печати, совершенно будто бы неле- пою (nicht gehauen, nicht gestochen), а сам удалился в "сильном расстройстве". У пленного шведа, графа Пиппера я видела медаль, выбитую шведами: на одной стороне царь, греющийся при огне своих пушек, из коих летят бомбы на осажден- ную Нарву; надпись: Петр стоял у огня и грелся - с на- меком на апостола Петра во дворе Каиафы; на другой - русские, бегущие от Нарвы и впереди Петр; царская ко- рона валится с головы, шпага брошена; он утирает слезы платком; надпись гласит: вышед вон, плакал горько. Пусть все это ложь; но почему об Александре или Цезаре так и солгать никто не посмел бы? И в Прутском походе случилось нечто странное: в самую опасную минуту перед сражением царь готов был покинуть войско, с тою целью, чтобы вернуться со свежими силами. А если не покинул, то только потому, что отступ- ление было отрезано. "Никогда,- писал он Сенату,- как я начал служить, в такой дисперации не были". Это ведь тоже почти значит: "вышед вон, плакал горько". Блюментрост говорит - а врачи знают о героях то, чего не узнают потомки - будто бы царь не выносит ни- какой телесной боли. Во время тяжелой болезни, которую считали смертельною, он вовсе не был похож на героя. "И не можно думать,- воскликнул при мне один рус- ский, прославлявший царя,- чтобы великий и неустра- шимый герой сей боялся такой малой гадины - тарака- нов!" Когда царь путешествует по России, то для его ноч- легов строят новые избы, потому что трудно в русских деревнях отыскать жилье без тараканов. Он боится также пауков и всяких насекомых. Я сама однажды наблюдала, как, при виде таракана, он весь побледнел, задрожал, лицо исказилось - точно призрак или сверхъестественное чудовище увидел; кажется, еще немного, и с ним сделался бы обморок или припадок, как с трусливою женщиною. Если бы пошутили с ним так, как он шутит с другими - пустили бы ему на голое тело с полдюжины пауков или тараканов - он, пожалуй, умер бы на месте, и уж, конечно, историки не поверили бы, что победитель Карла XII умер от прикосновения тараканьих лапок. Есть что-то поразительное в этом страхе царя испо- лина, которого все трепещут, перед крошечной безвредной тварью. Мне вспомнилось учение Лейбница о монадах: как будто не физическая, а метафизическая, первоздан- ная природа насекомых враждебна природе царя. Мне был не только смешон, но и страшен страх его: точно я вдруг заглянула в какую-то древнюю-древнюю тайну. * * * Когда однажды в здешней кунсткамере ученый немец по- казывал царице опыты с воздушные насосом, и под хру- стальный колокол была посажена ласточка, царь, видя, что задыхавшаяся птичка шатается и бьется крыльями, сказал: - Полно, не отнимай жизни у твари невинной; она - не разбойник. - Я думаю, детки по ней в гнезде плачут!- приба- вила царица; потом, взяв ласточку, поднесла ее к окну и пустила на волю. Чувствительный Петр! Как это странно звучит. А меж- ду тем, в тонких, нежных, почти женственных губах его, в пухлом подбородке с ямочкой, что-то похожее на чув- ствительность так и чудилось мне в ту минуту, когда ца- рица говорила своим сладким голоском с жеманно-при- торной усмешечкой: "детки по ней в гнезде плачут!" Не в этот ли самый день издан был страшный указ: "Его Царское Величество усмотреть соизволил, что у каторжных невольников, которые присланы в вечную работу, ноздри выняты малознатны; того ради Его Цар- ское Величество указал вынимать ноздри до кости, дабы, когда случится таким каторжным бежать,- везде уТаиться было не можно, и для лучшей поимки были знатны". Или другой указ в Адмиралтейском Регламенте: "Ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги повешен быть имеет". * * * Жесток ли он? Это вопрос. "Кто жесток, тот не герой"- вот одно из тех изре- чений царя, которым я не очень верю: они слишком - для потомства. А ведь потомство узнает, что, жалея ла- сточек, он замучил сестру, Царевну Софью. мучает жену и, кажется, замучает сына. Первую жену - Евдокию Лопухину. * * * Так ли он прост, как это кажется? Тоже вопрос. Знаю, сколько нынче ходит анекдотов о саардамском царе-плот- нике. Никогда, признаюсь, не могла я их слушать без скуки: уж слишком все они нравоучительны, похожи на картинки к прописям. "Verstellte Einfalt. Притворная простота",- сказал о нем один умный немец. Есть и у русских пословица: про- стота хуже воровства. В грядущих веках узнают, конечно, все педанты и школьники, что царь Петр сам себе штопал чулки, чинил башмаки из бережливости. А того, пожалуй, не узнают, что намедни рассказывал мне один русский купец, под- рядчик строевого леса. - Великое брусье дубовое лежит у Ладоги, песком засыпано, гниет. А людей за порубку дуба бьют плетьми да вешают. Кровь и плоть человечья дешевле дубового леса! Я могла бы прибавить: дешевле дырявых чулков. "C'est un grand poseur! Это большой актер!"- сказал о нем кто-то. Надо видеть, как, провинившись в наруше- нии какого-нибудь шутовского правила, целует он руку князю-кесарю: - Прости, государь, пожалуй! Наша братия, кора- бельщики, в чинах неискусны. Смотришь и глазам не веришь: не различишь, где царь, где шут. Он окружил себя масками. И "царь-плотник" не есть ли тоже маска - "машкерад на голландский манир?" И не дальше ли от простого народа этот новый царь в мнимой простоте своей, в плотничьем наряде, чем старые московские цари в своих златотканых одеждах? - Ныне-де стало не по-прежнему жестоко,- жало- вался мне тот же купец,- никто ни о чем доложить не смеет, не доводят правды до царя. В старину-то было по- проще! Царский духовник, архимандрит Феодос, однажды, при мне хвалил царя в лицо за "диссимуляцию", Притворство (лат. dissimulatio). которую будто бы "учителя политичные в первых царствования полагают регулах". Правило, принцип (лат. regula). * * * Я не сужу его. Говорю только то, что вижу и слышу. Героя видят все, человека - немногие. А если и сосплетни- чаю - мне простится: я ведь женщина. "Это человек и очень хороший, и очень дурной",- сказал о нем кто-то. А я повторяю еще раз: лучше ли он, хуже ли людей, не знаю, но мне иногда кажется, что он - не совсем человек. * * * Царь набожен. Сам читает Апостол на клиросе, Апостол- часть Нового Завета, включающая Деяния св. Апостолов, Послания св. Апостолов и Апокалипсис (Откровение). поет так же уверенно, как попы, ибо все часы и службы знает наизусть. Сам сочиняет молитвы для солдат. Иногда, во время бесед о делах военных и государ- ственных, вдруг подымает глаза к небу, осеняет себя кре- стным знамением и произносит с благоговением из глуби- ны сердца краткую молитву: "Боже, не отними милость Свою от нас впредь!" или: "О, буди. Господи, милость Твоя на нас, яко же уповахом на Тя!" Это не лицемерие. Он, конечно, верит в Бога, как сам говорит, "уповает на крепкого в бранях Господа". Но иногда кажется, что Бог его - вовсе не христианский Бог, а древний языческий Марс или сам рок - Немезида. Если был когда-нибудь человек, менее всего- похожий на хри- стианина, то это Петр. Какое ему дело до Христа? Какое соединение между Марсовым железом и Евангельскими лилиями? Рядом с набожностью кощунство. У князя-папы, шутовского патриарха, панагию заменя- ют глиняные фляги с колокольчиками. Евангелие - кни- га-погребец со склянками водки; крест - из чубуков. Во время устроенной царем, лет пять тому назад, шу- товской свадьбы карликов, венчание происходило при все- общем хохоте в церкви; сам священник от душившего его смеха едва мог выговаривать слова. Таинство напоминало балаганную комедию. Это кощунство, впрочем,- бессознательное, детское и дикое, так же, как и все его остальные шалости. Прочла весьма любопытную новую книжку, изданную в Германии под заглавием: "Curieuse Nachricht von der itzigen Religion I.K.M. in Russland Petri Alexieviz und seines grossen Reiches, dass dieselbe itzo fast nach Evaiigelische-Lutherischen Grundsatzen eingerichtet sei". "Курьезное Известие о религии царя Петра Алексее- вича о том, что оная в России ныне почти по Еванге- лически-Лютеранскому закону установлена". Вот несколько выписок: "Мы не ошибемся, если скажем, что Его Величество пред- ставляет себе истинную религию в образе лютеранства. Царь отменил патриаршество и, по примеру протестант- ских князей, объявил себя Верховным Епископом, то есть, Патриархом церкви Российской. Возвратясь из путешест- вия в чужие земли, он тотчас вступил в диспуты со своими попами, убедился, что они в делах веры ничего не смыслят, и учредил для них школы, чтоб они прилежнее учились, так как прежде едва умели читать. И ныне, когда руссы разумно обучаются и воспитыва- ются в школах, все их суеверные мнения и обычаи должны исчезнуть сами собою, ибо подобным вещам не может ве- рить никто, кроме самых простых и темных людей. Систе- ма обучения в этих школах совершенно лютеранская, и юношество воспитывается в правилах истинной евангели- ческой религии. Монастыри сильно ограничены, так что не могут уже служить, как прежде, притоном для мно- жества праздных людей, которые представляют для госу- дарства тяжелое бремя и опасность бунта. Теперь все монахи обязаны учиться чему-нибудь полезному, и все устроено похвальным образом. Чудеса и мощи также не пользуются прежним уважением: в России, как и в Гер- мании, стали уже верить, что в этих делах много на- плутано". Я знаю, что царевич читал эту книжку. С каким чув- ством он должен был ее читать? * * * Однажды при мне, за стаканом вина, в дубовой ро- щице в Летнем саду у дворца, где царь любит беседо- вать с духовенством, администратор духовных дел, архи- мандрит Феодос рассуждал о том, "коих ради вин и в каком разуме были и нарицалися императоры римские, как языческие, так и христианские, понтифексами, архиереями многобожного закона". Выходило так, что царь есть вер- ховный архиерей, первосвященник и патриарх. Очень ис- кусно и ловко этот русский монах доказывал, по Левиа- фану английского атеиста "Гоббезиа" (Гоббса), civitatem et ecclesiam eandem rem esse, что "государство и церковь есть одно и то же", разумеется,не с тем, чтобы преобразить государство в церковь, а наоборот, церковь в государ- ство. Чудовищный зверь-машина. Левиафан проглатывал Церковь Божию, так что от нее и следа не оставалось. Рассуждения эти могли бы послужить любопытным па- мятником подобострастья и лести монашеской изволению государеву. * * * Говорят, будто бы еще в конце прошлого 1714 года, царь, созвав духовных и светских сановников, торжествен- но объявил, что "хочет быть один начальником Россий- ской Церкви и представляет учредить духовное собрание под именем Святейшего Синода". * * * Царь замышляет поход на Индию по стопам Алек- сандра Великого. Подражание Александру и Цезарю, со- единение Востока и Запада, основание новой всемирной монархии - есть глубочайшая и сокровеннейшая мысль русского царя. Феодос говорит в лицо государю: "Ты бог земной". Это ведь и значит: Divus Caesar, Кесарь божественный, Кесарь - Бог. В Полтавском триумфе русский царь представлен был на одной аллегорической картине в образе древнего бога солнца, Аполлона. * * * Я узнала, что мертвые головы, которые торчат на кольях у Троицкой церкви против Сената, головы расколь- ников, казненных за то, что они называли царя Анти- христом. 20 октября На кухню к нам заходит старенький инвалид-капте- нармус. Жалобное, точно изъеденное молью, существо, с трясущейся головою, красным носом и деревянною но- гою. Сам себя называет "магазейною крысою". Я его угощаю табаком и водкою. Беседуем о русских военных делах. Он все смеется, говорит веселыми прибаутками "слу- жил солдат сто лет, не выслужил ста реп; сыт крупицей, пьян водицей; шилом бреется, дымом греется; три у него доктора: Водка, Чеснок да Смерть". Поступив почти ребенком в "барабанную науку", уча- ствовал во всех походах от Азова до Полтавы, а в награду получил от царя горсть орехов, да поцелуй в голову. Когда говорит о царе, то как будто весь преобра- жается. Сегодня рассказывал о битве у Красной Мызы. - Стояли мы храбро за дом Пресвятой Богородицы, за его, государево пресветлое величество и за веру хри- стианскую, друг за друга умирали. Возопили все великим гласом: "Господи Боже, помогай!" И молитвами москов- ских чудотворцев шведские полки, конные и пешие, пору- били. Старался также передать мне речь царя к войскам: "- Ребятушки, родил я вас потом трудов моих. Госу- дарству без вас, как телу без души, быть нельзя. Вы любовь имели к Богу, ко мне и к отечеству - не щадили живота своего..." Вдруг вскочил на своей деревянной ноге; нос покраснел еще больше; слезинка повисла на кончике, как на спелой сливе роса; и махая старою шляпенкой, он воскликнул: - Виват! Виват! Петр Великий, Император Всерос- сийский! При мне еще никто не называл царя императором. Но я не удивилась. В мутных глазах магазейной крысы за- блестел такой огонь, что странный холод пробежал по телу моему - как будто пронеслось предо мной видение Древнего Рима: шелест победных знамен, топот медных когорт и крик солдат, приветствие "Кесарю божествен- ному": Divus Caesar Imperator! 23 октября Ездили в Гостиный двор на Троицкой площади, ма- занковый длинный двор, построенный итальянским архи- тектором Трезина, с черепичною кровлею и крытым хо- дом под арками, как где-нибудь в Вероне или Падуе. Заходили в книжную лавку, первую и единственную в Петербурге, открытую по указу царя. Заведует ею тере- дорщик Василий Евдокимов. Типографский рабочий (одна из специальностей). Здесь, кроме славянских и переводных книг, продаются календари, указы, реляции, азбуки, планы сражений, "царские персоны", то есть порт- реты, триумфальные входы. Книги идут плохо. Из целых изданий в два, три года ни одного экземпляра не продано. Лучше всего расходятся календари и указы о взятках. Случившийся в лавке цейхдиректор первой петербург- ской типографии, некий Аврамов, очень странный, но глу- пый малый, рассказывает нам, с какими трудами перево- дятся иностранные книги на русский язык. Царь посто- янно торопит и требует, под угрозой великого штрафа, то есть плетей, чтобы "книга не по Конец рук переведе- на была, но дабы внятным и хорошим штилем". А пере- водчики жалуются: "от зело спутанного немецкого штиля невозможно поспешить; вещь отнюдь невразуменная, стро- потная и жестокая, случалось иногда, что десять строк в день не мог внятно перевесть". Борис Волков, пере- водчик иностранной коллегии, придя в отчаяние над пе- реводом Le jardinage de Quintiny (Огородная книга) и боясь царского гнева, перерезал себе жилы. Нелегко дается русским наука. Большая часть этих переводов, которые стоят неимо- верных трудов, пота и, можно сказать, крови-никому не нужна и никем не читается. Недавно множество книг, нe проданных и не помещавшихся в лавке, сложили в амбар на оружейном дворе. Во время наводнения залило их водою. Одна часть подмочена, другая испорчена коно- пляным маслом, которое оказалось вместе с книгами, а треью съели мыши. 14 ноября Были в театре. Большое деревянное здание, "комеди- альный амбар", недалеко от Литейного двора. Начало пред- ставления в 6 часов вечера. "Ярлыки", входные билеты, на толстой бумаге, продаются в особом чулане. За самое последнее место 40 копеек. Зрителей мало. Если бы не Двор, актеры умерли бы с голоду. В зале, хотя стены обиты войлоками, холодно, сыро, дует со всех сторон. Сальные свечи коптят. Дрянная музыка фальшивит. В партере все время грызут орехи, громко щелкая, и ругаются. Играли Комедию о Дон Педре и Дон Яне, русский перевод не- мецкой переделки французского Дон Жуана. После каждо- го явления, занавес, "шпалер", опускался, оставляя нас в темноте, что означало перемену места действия. Это очень сердило моего соседа, камергера Бранденштейна. Он го- ворил мне на ухо: "Какая же это, черт, комедия; eich Hund von Komodie ist dasi" Я едва удерживалась от смеха. Дон Жуан в саду говорит соблазненной им жен- щине: "Приди, любовь моя! Вспомяни удовольствования пол- ное время, когда мы веселость весны без препятия и овощь Любви без зазрения употреблять могли. Позволь чрез смотрение цветов наши очи и чрез изрядную оных воню чувствования наши наполнить". Мне понравилась песенка: Кто любви не знает, Тот не знает обманства. Называют любовь богом, Однако ж, пуще мучит, нежели смерть. После каждого действия следовала интермедия, кото- рая оканчивалась потасовкою. У Биберштейна, успевшего заснуть, вытащили из кар- мана платок, а у молодого Левенвольда серебряную та- бакерку. Представлена была также Дафнис, гонением любовного Аполлона в древо лавровое превращенная. Аполлон грозит нимфе: ц Склоню невольно тя под мои руки, Да не буду так страдати сей муки. Та отвечает: Аще ты так нагло поступаешь, То имети мя отнюдь да не чаешь. В это время у входа в театр подрались пьяные конюхи. Их побежали усмирять; тут же высекли. Слова бога нимфы заглушались воплями и непристойной бранью. В эпилоге появились "махины и летания". Наконец, утренняя звезда, Фосфорус, объявила: Тако сие действо будет скончати: Покорно благодарим, пора почивати. Нам дали рукописную афишу о предстоящем в другом балагане зрелище: "С платежом по полтине с персоны, итальянские марионеты или куклы, длиною в два аршина, по театру свободно ходить и так искусно представлять будут, как почти живые. Комедию о Докторе Фавсте. Також и ученая лошадь будет по-прежнему действовать". Признаюсь, не ожидала я встретить Фауста в Петер- бурге, да еще рядом с ученою лошадью! Недавно, в этом же самом театре, давались "Драгие смеяныя", или "Дражайшее потешение", Presieuses ri- dicules Мольера. В современном переводе "Смехотворные жеманницы". Я достала и прочла. Перевод сделан, по приказанию царя, одним из шутов его, "Самоедским Королем", должно быть, с пьяных глаз, потому что ничего понять нельзя. Бедный Мольер! В чудовищных самоед- ских "галантсриях" - грация пляшущего белого медведя. 23 ноября Лютый мороз с пронзительным ветром- настоящая ледяная буря. Прохожие не успевают заметить, как отмо- раживают носы и уши. Говорят, в одну ночь между Пе- тербургом и Кроншлотом замерзло 700 человек рабочих. I..., На улицах, даже в середине города, появились волки. На днях, ночью, где только что играли Дафниса и Апол- лона,- волки напали на часового и свалили его с ног, другой солдат прибежал на помощь, но тотчас же был рас- терзан и съеден. Также на Васильевском острове, близ дворца князя Меншикова, среди бела дня, волки загрыз- ли женщину с ребенком. Не менее волков страшны разбойники. Будки, шлаг- баумы, рогатки, часовые с "большими грановитыми дуби- нами" и ночные караулы наподобие Гамбургских, по- видимому, ничуть не стесняют мазуриков. Каждую ночь - либо кража со взломом, либо грабеж с убийством. 30 ноября Подул гнилой ветер - и все растаяло. Непроходимая грязь. Вонь болотом, навозною жижей, тухлою рыбою. повальные болезни - горловые нарывы, сыпные и брюш- ные горячки. 4 декабря Опять мороз. Гололедица. Так скользко, что шагу сту- пить нельзя, не опасаясь сломить шею. И такие перемены всю зиму. Не только свирепая, но и как будто сумасшедшая при- рода. Противоестественный город. Где уж тут искусствам и наукам процветать! По здешней пословице - не до жиру, быть бы живу. 10 декабря Ассамблея у Толстого. Зеркала, хрустали, пудра, мушки, приседанья и шарканья - совсем как в Париже или в Лондоне. фижмы и фантанжи, как в Европе, где-нибудь Сам хозяин - человек любезный и ученый. Переводит "Метаморфосеос, то есть Пременение Овидиево" и "Нико- лы Махиавеля, мужа благородного, флорентийского, уве- щания политические". Танцевал со мной менуэт. Говорил "куплименты" из Овидия - сравнивал меня с Галатеей за белизну кожи, "аки мрамора", и за черные волосы, "аки цвет гиацинта". Забавный старик. Умница, но в высшей степени плут. Вот некоторые изречения этого но- вого Макиавелли: "Надобно, когда счастье идет, не только руками, но и ртом хватать, и в себя глотать". "В высокой фортуне жить, как по стеклянному полу ходить". "Без меры много давленный цитрон вместо вкусу, дает горечь". "Ведать разум и нрав человеческий - великая фило- софия; и труднее людей знать, нежели многие книги наи- зусть помнить". Слушая умные речи Толстого - он говорил со мной то по-русски, то по-итальянски - под нежную музыку фран- цузского менуэта, глядя на изящное собрание кавалеров и дам, где все было почти совсем как в Париже или Лон- доне, я не могла забыть того, что видела только что по дороге: перед сенатом, на Троицкой площади те же самые колья с теми же самыми головами казненных, которые торчали там еще в мае, во время маскарада. Они сохли, мокли, мерзли, оттаивали, опять замерзали и все-таки еще не совсем истлели. Огромная луна вставала из-за Троиц- кой церкви, и на красном зареве головы чернели явствен- но. Ворона, сидя на одной из них, клевала лохмотья кожи и каркала. Это видение носилось предо мной во время бала. Азия заслоняла Европу. Приехал царь. Он был не в духе. Так тряс головою и подергивал плечом, что наводил на всех ужас. Войдя в залу, где танцевали, нашел, что жарко, и захотел открыть окно. Но окна забиты были снаружи гвоздями. Царь велел принести топор и вместе с двумя денщиками при- нялся за работу. Выбегал на улицу, чтобы видеть, как и чем окно заколочено. Наконец-таки добился своего, вы- нул раму. Окно оставалось открытым недолго, и на дворе опять начиналась оттепель, ветер дул прямо с запада. Но все-таки по комнатам пошли такие сквозняки, что легко одетые дамы и зябкие старички не знали, куда деваться. Царь устал, вспотел от работы, но был доволен, даже повеселел. - Ваше Высочество,- сказал австрийский резидент Плейер, большой любезник,- вы прорубили окно в Ев- ропу. * * * На сургучной печати, которою скреплялись письма царя Россию во время его первого путешествия по Европе, представлен молодой плотник, окруженный корабельными инструментами и военными орудиями с надписью: "Аз бо семь в чину учимых и учащих мя требую". * * * Другая эмблема царя: Прометей, возвращающийся к лЮДЯМ от богов, с зажженным факелом. * * * Царь говорит: "Я создам новую породу людей". - Из рассказов "магазейной крысы": царь, желая, чтобы везде разводим был дуб, садил однажды сам дубовые желуди близ Петербурга, по Петергофской дороге. Заме- тив, что один из стоявших тут сановников трудам его ус- мехнулся,- царь гневно промолвил: - Понимаю. Ты мнишь, не доживу я матерых дубов. Правда. Но ты - дурак. Я оставляю пример прочим, дабы, делая то же, потомки со временем строили из них кораб- ли. Не для себя тружусь, польза государству впредь. * * * Из тех же рассказов: "По указу его величества ведено дворянских детей записывать в Москве и определять на Сухареву башню для учения навигации. И оное дворянство записало детей своих в Спасский монастырь, что за Иконным рядом, в Москве, учиться по-латыни. И услыша то, государь жесто- ко прогневался, повелел всех дворянских детей Москов- скому управителю Ромодановскому из Спасского мона- стыря взять в Петербург, сваи бить по Мойке-реке, для строения пеньковых амбаров. И об оных дворянских де- тях генерал-адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин, светлейший князь Меншиков, князь Яков Долгорукий и прочие сенаторы, не смея утруждать его величества, мило- стивейшую помощницу, государыню Екатерину Алексеев- ну просили слезно, стоя на коленях; токмо упросить от гнева его величества невозможно. И оный граф и генерал- адмирал Апраксин взял меры собою представить: велел присматривать, как его величество поедет к пеньковым амбарам мимо оных трудившихся дворянских детей, и, по объявлении, что государь поехал к тем амбарам, Ап- раксин пошел к трудившимся малолетним, скинул с себя кавалерию и кафтан и повесил на шест, а сам с детьми бил сваи. И как государь возвратно ехал и увидел адми- рала, что он с малолетними в том же труде, в битии свай употребил себя,- остановяся, говорил графу: - Федор Матвеевич,- ты генерал-адмирал и кавалер, для чего ты бьешь сваи? И на оное ему, государю, адмцрал ответствовал: - Бьют сваи мои племянники и внучата. А я что за человек? Какое имею, в родстве, преимущество? А пожа- лованная от вашего величества кавалерия висит на дре- ве-я ей бесчестия не принес. И слыша то, государь поехал во дворец, и чрез сутки учиня указ об освобождении малолетних дворян, опреде- лил их в чужестранные государства для учения разным художествам,- так разгневан, что и после биения свай не миновали в разные художества употреблены быть". * * * Один из немногих русских, сочувствующих новым по- рядкам, сказал мне о царе: - На что в России ни взгляни, все его имеет началом, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут. Сей во всем обновил, или паче вновь родил Россию. 28 декабря Вернулся царевич так же внезапно, как уехал. * * * 6 января 1715. У нас были гости: барон Левенвольд, австрийский резидент Плейер, ганноверский секретарь Вебер, царский лейб-медик Блюментрост. После ужина, за стаканами рейн- ского, зашла речь о вводимых царем новых порядках. Так как не было никого постороннего и никого из рус- ских, говорили свободно. - Московиты,- сказал Плейер,-,делают все по при- нуждению, а умри царь - и прощай наука! Россия - страна, где все начинают и ничего не оканчивают. На нее действует царь, как крепкая водка на железо. Науку в подданных своих вбивает батогами и палками, по русской пословице: палка нема, да даст ума; нет того спорее, что Кулаком по шее. Правду сказал Пуффендорф об этом на- роде: "рабский народ рабски смиряется и жестокостью в страсти воздерживаться в повиновении любит". Можно бы о них сказать и то, что говорит Аристотель о всех вообще варварах: "Quod in libertate mali, in servitute boni sunt. в свободе - злы, в рабстве - добры". Истинное просве- щение внушает ненависть к рабству. А русский царь, по самой природе власти своей - деспот, и ему нужны рабы. Вот почему усердно вводит он в народ цифирь, навигацию, фортификацию и прочие низшие прикладные знания, но никогда не допустит своих подданных до истинного про- свещения, которое требует свободы. Да он и сам не понима- ет и не любит его. В науке ищет только пользы. Perpetuum mobile, эту нелепую выдумку шарлатана Орфиреуса, пред- почитает всей философии Лейбница. Эзопа считает вели- чайшим философом. Запретил перевод Ювенала. Объявил, что "за составление сатиры сочинитель будет подвергнут злейшим истязаниям". Просвещение для власти русских царей все равно, что солнце для снега: когда оно слабо, снег блестит, играет; когда сильно - тает. - Как знать,- заметил Вебер с тонкой усмешкой,- может быть, русские более сделали чести Европе, приняв ее за образец, нежели она была того достойна? Подража- ние всегда опасно: добродетели не столь к нему удобны, как пороки. Хорошо сказал один русский: "Заразительная гнилость чужеземная снедает древнее здравие душ и тел российских; грубость нравов уменьшитесь, но оставленное ею место лестью и хамством наполнилось; из старого ума выжили, нового не нажили-дураками умрем!" - Царь,- возразил барон Левенвольд,- вовсе не та- кой смиренный ученик Европы, как о нем думают. Однаж- ДЫ, когда восхищались при нем французскими нравами и обычаями, он сказал: "Добро перенимать у французов художества и науки; а в прочем Париж воняет". И при- бавил с пророческим видом: "Жалею, что город сей от смрада вымрет". Я сам не слышал, но мне передавали и другие слова его, которые не мешало бы помнить всем друзьям русских в Европе: "L'Europe nous est necessaire pour quelques dizaineS d'annees'; apres' sela nous lui tour- nerons ie dos. Европа нам еще нужна на несколько десят- ков лет; после того мы повернемся к ней спиною". Граф Шиппер привел выдержки из недавно вышедшей книжки La crise du NorcT-о войне России со Швецией, Северный кризис (франи,.). где доказывается, что "победы русских предвещают све- топреставление", и что "ничтожество России есть усло- вие для благополучия Европы". Граф напомнил также слова Лейбница, сказанные до Полтавы, когда Лейбниц был еще другом Швеции: "Москва будет второй Турцией и откроет путь новому варварству, которое уничтожит все европейское просвещение". Блюментрост успокоил нас тем, что водка и венериче- ская проказа (venerische Seuche), которая в последние годы с изумительной быстротой распространилась от гра- ниц Польши до Белого моря,- опустошат Россию меньше чем в одно столетие. Водка и сифилис - это, будто бы, два бича, посланные самим Промыслом Божиим для из- бавления Европы от нового нашествия варваров. - Россия,- заключил Плейер,- железный колосс на глиняных ногах. Рухнет, разобьется - и ничего не оста- нется! Я не слишком люблю русских; но все-таки я не ожи- дала, что мои соотечественники так ненавидят Россию. Кажется иногда, что в этой ненависти-тайный страх; как будто мы, немцы, предчувствуем, что кто-то кого-то непременно съест: или мы - их, или они - нас. 17 января - Так как же вы полагаете, фрейлин Юлиана, кто я такой, дурак или негодяй? - спросил меня царевич, встретившись со мной сегодня поутру на лестнице. Я сначала не поняла, подумала, он пьян, и хотела пройти молча. Но он загородил дорогу и продолжал, гля- дя мне прямо в глаза: - Любопытно было бы также знать, кто кого съест - мы вас, или вы нас? Тут только я догадалась, что он читал мой дневник. Ее высочество брала его у меня ненадолго, тоже хотела прочесть; царевич, должно быть, заходил к ней в комнату, когда ее не было там, увидел дневник и прочел. Я так смутилась, что готова была провалиться сквозь землю. Краснела, краснела до корня волос, чуть не пла- кала, как пойманная на месте преступления школьница. А он все смотрел, да молчал, как будто любовался моим смущением. Наконец, сделав отчаянное усилие, я снова попыталась убежать. Но он схватил меня за руку. Я так и обмерла от страха. - А что, попались-таки, фрейлен,- рассмеялся он ве- селым, добрым смехом.- Будьте впредь осторожнее. Хо- рошо еще, что прочел я. а не кто другой. Ну и острый же язычок у вашей милости - бритва! Всем досталось. А ведь, что греха таить, много правды в том, что вы говорите о нас, ей, ей, много правды! И хоть не по шерстке глади- те, а за правду спасибо. Он перестал смеяться, и с ясной улыбкой, как товарищ товарищу, крепко пожал мне руку, точно в самом деле благодарил за правду. Странный человек. Странные люди вообще эти рус- ские. Никогда нельзя предвидеть, что они скажут или сделают. Чем больше думаю, тем больше кажется мне, что есть в них что-то, чего мы, европейцы, не понимаем и никогда не поймем: они для нас-как жители другой планеты. 2 февраля Когда я проходила сегодня вечером по нижней гале- рее, царевич, должно быть, услыхав шаги мои, окликнул меня, попросил зайти в столовую, где сидел у камелька, один, в сумерках, усадил в кресло против себя и загово- рил со мной по-немецки, а потом по-русски, так ласково, как будто мы были старыми друзьями. Я услышала от него много любопытного. Но всего не буду записывать: небезопасно и для меня и для него, пока я в России. Вот лишь несколько от- дельных мыслей. Больше всего удивило меня то, что он вовсе не такой защитник старого, враг нового, каким его считают все. - Всякая старина свою плешь хвалит,- сказал он мне русской пословицей.- А неправда у нас, на Руси, весьма застарела, так что, хоромины ветхой всей не разобрав и всякого бревна не рассмотрев,- не очистить древней гни- лости... Ошибка царя, будто бы, в том, что он слишком то- ропится. - Батюшке все бы на скорую руку: тяп-ляп и корабль. А того не рассудит, что где скоро, там не споро. Сбил, сколотил, вот колесо, сел да поехал, ах, хорошо; оглянулся назад - одни спицы лежат. 18 февраля У царевича есть тетрадь, в которую он выписывает из Церковно-Гражданской Летописи Барония статьи, как сам выражается, "приличные на себя, на отца и на дру- гих - в такой образ, что прежде бывало не так, как ныне". Он дал мне эту тетрадь на просмотр. В заметках виден ум пытливый и свободный. По поводу некоторых слишком чудесных легенд, правда, католических,- примечание в скобках: "справиться с греческим";' "вещь сумнительная"; "сие не весьма правда". Но всего любопытнее показалось мне заметки, в ко- торых сравнивается прошлое чужое с настоящим рус- ским. "Лето 395.- Аркадий цесарь повелел еретиками звать всех, которые хоть малым знаком от православия отли- чаются". Намек на православие русского царя. "Лето 455.- Валентин цесарь убит за повреждение уставов церковных и за прелюбодеяние". Намек на унич- тожение в России патриаршества, на брак царя с Екате- риною при жизни первой жены, Авдотьи Лопухиной. "Лето 514.- Во Франции носили долгое платье, а короткое Карлус Великий запрещал; похвала долгому, а короткому супротивное". Намек на перемену русского платья. "Лето 814.- Цесаря Льва монах прельстил на иконо- борство. Также и у нас". Намек на царского духовника, монаха Федоса, который, говорят, советует царю отменить почитание икон. "Лето 854.- Михаил цесарь церковными Тайнами играл". Намек на учреждение Всепьянейшего Собора, свадьбу шутовского патриарха и многие другие забавы царя. Вот еще некоторые мысли. О папской власти: "Христос святителей всех уравнял. А что говорят, без решения Церкви спастися не можно - и то ложь явная, понеже Христос сам сказал: веруяй в Мя жив будет вовеки; -а не в церковь Римскую, которой в то время не было, и покамест проповедь Апостольская в Рим не дошла, много людей спаслося". "Магометанские злочестия чрез баб расширилися. Охо- та баб к пророкам лживым". В целых ученых исследованиях о Магомете сказано меньше, чем в этих четырех словах, достойных великого скептика Бейля! Намедни Толстой, говоря о царевиче, сказал мне со своею лисьей усмешкой: - К приведению себя в любовь - сей наилучший спо- соб: в нужных случаях уметь прикрыться кожею простей- шего в скотах. Я не поняла тогда; теперь только начинаю понимать. В сочинении одного старинного английского писате- ля - имя забыла - под заглавием Трагедия о Гамлете, принце Датском, этот несчастный принц, гонимый врага- ми, притворяется не то глупцом, не то помешанным. Примеру Гамлета не следует ли русский принц? Не прикрывается ли "кожею простейшего в скотах"? * * * Говорят, царевич осмелился однажды быть откровен- ным, доложил отцу о нестерпимых бедствиях народа. С той поры и впал в немилость. 23 февраля Он любит свою дочку Наташу с нежностью. Сегодня целое утро, сидя с нею на полу, строил буд- кi и домики из деревянных чурок; ползал на четверень- ках, представлял собаку, лошадь, волка. Кидал мячик, и когда он закатывался под кровать или шкаф, лазил туда за ним, пачкался в пыли и паутине. Уносил ее в свою комнату, нянчил на руках, показывал всем и спра- шивал: - Хороша, небось, девочка? Где этакой другой сы- скать? Похож был сам на маленького мальчика. Наташа умна не по возрасту. Если тянется к чему- нибудь, и пригрозят, что скажут маме - сейчас присми- реет; если же просто велят перестать - начинает сме- яться и шалить еще больше. Когда видит, что царевич не в духе, затихает, только смотрит на него пристально; а когда он к ней обернется - громко хохочет и машет ру- чонками. Ласкает его, совсем как взрослая. У меня странное чувство, когда смотрю на эти ласки: кажется, что малютка не только любит, но и жалеет ца- ревича, словно что-то видит, знает о нем, чего никто еще не знает. Странное, жуткое чувство - как тогда, когда я смотрела на отца и мать в темное-темное, словно проро- ческое, зеркало. - Что она меня любит, я знаю: она ведь для меня все покинула,- сказал он мне однажды о своей супруге. Теперь, когда я лучше поняла царевича, я не могу винить его одного за то, что им так трудно вместе. Оба невинны, оба виновны. Слишком различны и несчастны, каждый по-своему. Малое, среднее горе сближает, слиш- ком большое - разделяет людей. Они, как два тяжело больные или раненые в одной постели. Не могут друг другу помочь; всякое движение одного причиняет боль другому. Есть люди, которые так привыкли страдать, что, ка- жется, душа их в слезах - как рыба в воде, без слез - как рыба на суше. Их мысли и чувства, раз поникнув долу, уже никогда не подымутся, как ветви плакучей ивы. Ее высочество из таких людей. У царевича и своего горя много; а каждый раз, как приходит к ней,- видит и чужое горе, которому нельзя помочь. Он жалеет ее. Но любовь и жалость не одно и то же. Кто хочет быть любимым, бойся жалости. Ах, знаю, по собственному опыту знаю, какая мука жалеть, когда нельзя помочь! Начинаешь, наконец, бояться того, кого слишком жалел. Да, оба невинны, оба несчастны, и никто им не может помочь, кроме Бога. Бедные, бедные! Страшно подумать, чем это кончится, страшно - и все-таки уж лучше бы ско- рей конец. 7 марта Ее высочество опять беременна. Мы в Рождествене, мызе царевича, в Копорском уез- де, в семидесяти верстах от Петербурга. Я была долго больна. Думали, умру. Страшнее смер- ти была мысль умереть в России. Ее высочество увезла меня с собою сюда, в Рождествено, чтобы дать мне отдох- нуть и окрепнуть на чистом воздухе. Кругом лес. Тихо. Только деревья шумят, да птицы щебечут. Быстрая, словно горная, речка Оредежь журчит внизу под крутыми обрывами из красной глины, на кото- рой первая зелень берез сквозит, как дым, зелень елок чер- неет, как уголь. Деревянные срубы усадьбы похожи на простые избы. Главные хоромы в два жилья с высоким теремом, как у старых московских дворцов, еще не достроены. Рядом - часовенка с колокольнею и двумя маленькими колоколами, в которые царевич любит сам звонить. У ворот - старая шведская пушка и горка чугунных ядер, заржавевших, проросших зеленой травой и весенними цветами. Все вме- сте - настоящий монастырь в лесу. Внутри хором стены еще голые бревенчатые. Пахнет смолою; всюду янтарные капли струятся, как слезы. Об- раза с лампадками. Светло, свежо, чисто и невинно-молодо. Царевич любит это место. Говорит, жил бы здесь всег- да, и ничего ему больше не надо, только бы оставили его в покое. Читает, пишет в библиотеке, молится в часовне, рабо- тает в саду, в огороде, удит рыбу, бродит по лесам. Вот и сейчас вижу его из окна моей комнаты. Только что копался в грядках, сажая луковицы гарлемских тюль- панов. Отдыхает, стоит, опершись на лопату, и весь точно замер, к чему-то прислушиваясь. Тишина бесконечная. Только топор дровосека стучит где-то далеко, далеко в лесу да кукушка кукует. И лицо у него тихое, радостное. что-то шепчет, напевает, должно быть, одну из любимых молитв - акафист своему святому, Алексею человеку Божьему, или псалом: "Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе семь". Нигде я не видела таких вечерних зорь, как здесь. - Сегодня был особенно странный закат. Все небо в крови. Обагренные тучи разбросаны, как клочья окровавленных одежд, точно совершилось на небе убийство, или какая-то страшная жертва. И на землю с неба сочилась кровь. Сре- ди черной, как уголь, острой щетины елового леса пятна красной глины казались пятнами крови. Пока я смотрела и дивилась, откуда-то сверху, как будто из этого страшного неба, послышался голос: - Фрейлейн Юлиана! Фрейлейн Юлиана! То звал меня царевич, стоя на голубятне, с длинным шестом в руках, которым здесь гоняют голубей. Он до них большой охотник. Я поднялась по шаткой лесенке и, когда вступила на пло- щадку, белые голуби взвились, как снежные хлопья, на заре порозовевшие, обдавая нас ветром и шелестом крыльев. Мы сели на скамью и, слово за слово, начали спо- рить, как часто в последнее время - о вере. - Ваш Мартин Лютер все свои законы издал по ум- ствованию мира сего и по лакомству своему, а не по духовной твердости. А вы, бедные, обрадовались легкост- ному житию, что тот прелестник сказал легонько, тому и поверили, а узкий и трудный путь, от самого Христа завещанный, оставили. И он, Мартин, явился самый все- светный дурак, и в законе его сокровен великий яд адского аспида... Я привыкла к русским любезностям и пропускаю их мимо ушей. Спорить с ним доводами разума все равно, что выступать со шпагой против дубины. Но на этот раз почему-то рассердилась и вдруг высказала все, что у меня давно уже накипело на сердце. Я доказывала, что русские, считая себя лучше всех народов христианских, на самом деле живут хуже языч- ников; исповедуют закон любви и творят такие жестоко- сти, каких нигде на свете не увидишь; постятся и во время поста скотски пьянствуют; ходят в церковь и в церк- ви ругаются по-матерному. Так невежественны, что у нас, немцев, пятилетний ребенок знает больше о вере, чем у них взрослые и даже священники. Из полдюжины русских едва ли один сумеет прочесть Отче наш. На мой вопрос, кто третье лицо святой Троицы, одна благочестивая ста- рушка назвала Николу Чудотворца. И действительно, этот Никола - настоящий русский Бог, так что можно подумать, что у них вовсе нет другого Бога. Недаром, в 1620 году, шведский богослов Иоанн Ботвид защищал в Упсальской академии диссертацию: Христиане ли москвиты? Не знаю, до чего бы я дошла, если бы не остановил меня царевич, который слушал все время спокойно - это- то спокойствие меня и бесило. - А что, фрейлейн, давно я вас хотел спросить, во Христа-то вы сами веруете? - Как, во Христа! Да разве неизвестно вашему высо- честву, что все мы - лютеране?.. -Я не о всех, а только о вашей милости. Говорил я как-то с вашим уже учителем, Лейбницем, так тот вилял, вилял, водил меня за нос, а я тогда же подумал, что он по-настоящему во Христа не верует. Ну, а вы - как? Он смотрел на меня пристально. Я опустила глаза и почему-то вдруг вспомнила все свои сомнения, споры с Лейбницем, неразрешимые противоречия метафизики и теологии. - Я думаю,- начала я тоже вилять,- что Христос - самый праведный и мудрый из людей... - А не Сын Божий? - Мы все сыны БожиИ... - И Он,, как все? Мне не хотелось лгать - я молчала. - Ну вот то-то и есть! - проговорил он с таким вы- ражением в лице, какого я еще никогда у него не видела.- Мудры вы, сильны, честны, славны. Все у вас есть. А Хри- ста нет. Да и на что вам? Сами себя спасаете. Мы же глупы, нищи, наги, пьяны, смрадны, хуже варваров, хуже сКОТОв и всегда погибаем. А Христос Батюшка с нами есть и будет во веки веков. Им, Светом, спасаемся! Он говорил о Христе так, как, я заметила, здесь гово- рят о Нем самые простые люди-мужики: точно Он у них свой собственный, домашний, такой же, как они, Мужик. Я не знаю, что это - величайшая гордость и ко- щунство, или величайшее смирение и святость. Мы оба молчали. Голуби опять слетались, и между нами, соединяя нас, трепетали их белые крылья. От ее высочества пришли за мною. Сойдя с вышки, я оглянулась на царевича в послед- ний раз. Он кормил голубей. Они окружили его. Сади- лись ему на руки, на плечи, на голову. Он стоял в вышине, над черным, словно обугленным, лесом, в красном, словно окровавленном, небе, весь покрытый, точно одетый, белы- ми крыльями. 31 октября 1715 Теперь, когда кончено все, кончаю и этот дневник. В середине августа (мы вернулись в Петербург из Рож- дествена в конце мая), недель за десят до разрешения от бремени, ее высочество упала на лестнице и ударилась левым боком о верхнюю ступень. Говорят, споткнулась от- того, что на туфле сломался каблук. На самом деле, лиши- лась чувств, увидев, как внизу царевич, пьяный, обнимал И целовал дворовую девку Афросинью, свою любовницу. Он живет с нею давно, почти на глазах у всех. Вернув- шись из Карлсбада, взял ее к себе в дом, на свою поло- вину. Я не писала об этом в дневнике, боясь, чтоб не прочла ее высочество. Знала ли она? Если и знала, то не хотела знать, не верила, пока не увидела. Холопка-соперница герцогини Вольфенбюттельской, невестки императора! "В России и не- бываемое бывает", как сказал мне один русский. Отец - с портомоей. сын - с холопкою. Одни говорят, что она чухонка, взятая в плен солда- тами, подобно царице; другие - что дворовая девка царе- вичева дядьки, Никифора Вяземского. Кажется, послед- нее вернее. Довольно красива, но сразу видна, как здесь говорят, "подлая порода". Высокая, рыжая, белая; нос немного вздернутый; глаза большие, светлые, с косым и длинным калмыцким разрезом, с каким-то диким, козьим взором; и вообще в ней что-то козье, как у самки сатира в Вакха- налии Рубенса. Одно из тех лиц, которые нас, женщин, возмущают, а мужчинам почти всегда нравятся. Царевич от нее, говорят, без ума. При первой встре- че с ним, она, будто бы, была невинна и долго ему сопро- тивлялась. Он ей вовсе не нравился. Ни обещания, ни угрозы не помогали. Но раз, после попойки, пьяный, он бросился на нее, в одном из тех припадков бешенства, которые бывают у него, так же как у отца, избил ее, чуть не убил, грозил ножом и овладел силою. Русское звер- ство, русская грязь! И это тот самый человек, который так похож был на святого, когда там, в лесах Рождествена, пел акафист Алек- сею человеку Божьему и, окруженный голубями, говорил о "Христе-Батюшке"! Впрочем, соединять подобные край- ности - особенный русский талант - то, чего нам, глупым немцам, слава Богу, понять не дано. - Мы, русские,-- сказал мне однажды сам царевич,- меры держать не умеем ни в чем, но всегда по краям пропастям блудим. Ее высочество, после падения на лестнице, чувство- вала боль в левом боку. "Меня по всему телу точно бу- лавками колет", говорила она. Но вообще была спокойна, словно что-то решила и знала, что ее решения уже ничто не изменит. О царевиче больше никогда со мной не гово- рила и на судьбу не жаловалась. Раз только сказала: - Я считаю гибель мою неизбежною. Надеюсь, что страдания мои скоро прекратятся. Ничего на свете так не желаю, как смерти. Это - мое единственное спасение. 12 октября благополучно разрешилась от бремени маль- чиком, будущим наследником престола, Петром Алексее- вичем. В первые дни после родов чувствовала себя хоро- шо. Но когда ее поздравляли, желали доброго здоровья, сердилась и просила всех молиться, чтобы Бог послал ей смерть. - Я хочу умереть и умру,- говорила она все с тою же страшною спокойною решимостью, которая уже не покидала ее до конца. Врачей и бабки не слушалась, как будто нарочно делала все, что ей запрещали. На чет- вертый день села в кресло, велела вынести себя в дру- гую комнату, сама кормила ребенка. В ту же ночь ей стало хуже; началась лихорадка, рвота, судороги и такие боли в животе, что она кричала сильнее, чем во время родов. Узнав об этом, царь, который сам был болен, прислал КНЯЗЯ Меншикова с четырьмя лейб-медиками, Арески- ным, Поликолою и двумя Блюментростами, чтобы соста- вить консилиум. Они нашли ее при смерти - in mortis limine. Когда убеждали ее принять лекарство, она бросала на пол стакан и говорила: - Не мучьте меня. Дайте мне спокойно умереть. Я не хочу жить. За день до смерти призвала барона Левенвольда и сообщила ему свою последнюю волю: чтоб никто из при- ближенных, ни здесь, ни в Германии, не смел дурно гово- рить о царевиче; она умирает рано, прежде, чем думала, но довольна судьбой своей и никого ни в чем не винит. Потом простилась со всеми. Меня благословила, как мать. В последний день царевич не отходил отнее. У него было такое лицо, что страшно было смотреть. Три раза падал в обморок. Она не говорила с ним, как будто не узнавала его. Только перед самым концом, когда он при- пал к ее руке, посмотрела на него долгим взором и что-то тихо сказала; я только расслышала: - Скоро... скоро... увидимся... Отошла, точно уснула. У мертвой лицо было такое счастливое, как никогда у живой. По приказанию царя анатомировали тело. Он при этом сам присутствовал. Похороны 27 октября. Долго спорили, полагается ли, пo придворному чину, стрелять из пушек при погребении кронпринцесс, и если полагается, то сколько раз. Рас- спрашивали всех иностранных послов. Царь беспокоился об этой стрельбе больше, чем о всей судьбе ее высоче- ства. Решили не стрелять. Гроб вынесли по нарочно устроенным деревянным под- мосткам из дверей дома прямо к Неве. За гробом шли царь и царевич. Царицы не было. Она ждала с часу на час разрешения от бремени. На Неве стоял траурный фрегат, весь обитый черным, с черными флагами. Медленно, под звуки похоронной музыки, поплыли к Петропавловскому собору, еще недостроенному, где моги- ла кронпринцессы Должна была оставаться до окончания свода под открытым небом. На живую шел дождь - будет идти и на мертвую. Вечер был серый, тихий. Небо, как могильный свод; Нева, как темное-темное зеркало; весь город в тумане - точно призрак или сновидение. И все, что я испытала, видела и слышала в этом страшном городе,- теперь бо- лее чем когда-либо казалось мне сном. Из собора ночью вернулись К дом царевича для по- минальной трапезы. Здесь царь отдал сыну письмо, в ко- тором, как я узнала впоследствии, грозил, в случае ежели царевич нe исправится, лишением наследства и отцовским проклятием. На следующий день царица разрешилась от бремени сыном. Между этими двумя детьми - сыном и внуком царя - колеблются судьбы России. 1 ноября Вчера перед вечером заходила к царевичу, чтобы пере- говорить о моем отъезде в Германию. Он сидел у топив- шейся печки и жег в ней бумаги, письма, рукописи. Долж- но быть, боится обыска. Держал в руке и уже хотел бросить в огонь маленькую книжку в кожаном потертом переплете, когда с внезапною нескромностью, которой теперь сама удивляюсь,- я спро- сила, что это. Он подал мне книжку. Я заглянула в нее и увидела, что это записки или дневник царевича. Силь- нейшая страсть женщин вообще и моя в частности, лю- бопытство, внушила мне еще большую нескромность попро- сить у него этот дневник для прочтения. Он подумал с минуту, посмотрел на меня пристально и вдруг улыбнулся своею милою, детскою улыбкою, ко- торую я так люблю. - Долг платежом красен. Я читал ваш дневник - читайте мой. Но взял с меня слово, что я ни с кем никогда не буду говорить об этих записках и возвращу их ему завтра утром для сожжения. Просидела над ним всю ночь. Это собственно старин- ный русский календарь, святцы киевской печати. Их по- дарил царевичу в 1708 году покойный митрополит Дмит- рий Ростовский, которого считают в народе святым. Отча- сти на полях и в пробелах на страницах самой книги, отчасти на отдельных, вложенных и вклеенных листках, царевич записывал свои мысли и события своей жизни. Я решила списать этот дневник. Не нарушу слова: пока я жива и жив царевич, никто не узнает об этих записках. Но они не должны погибнуть бесследно. Сына с отцом судить будет Бог. Но людьми царевич оклеветан. Пусть же этот дневник, если суждено ему дойти до потомства, обличит или оправдает его, но, во всяком случае, обнаружит истину. ДНЕВНИК ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ Благослоьиши венец лета благости Твоея, Господи! * * * В Померании будучи, для сбора провианту, по указу родшего мя (Примечание Арнгейм: так называл царевич отца своего), слышал, что на Москве, в Успенском собо- ре митрополит Рязанский Стефан, обличая указ о фи- скалах, сиречь, доносителях по гражданским и духовным делам, и прочие законы, церкви противные, в народ кричал: "Не удивляйтеся, что многомятежная Россия наша до- селе в кровавых бурях волнуется. Законы человеческие сколь великое имеют расстояние от закона Божия". И господа Сенат, придя к митрополиту, укоряли его и претили за то, что на бунт и мятеж народ возму- щает, царской чести касается. И царю о том доносили. И я говорил Рязанскому, чтоб примириться ему с ба- тюшкой, как возможно; что-де в том прибыли, что меж них несогласие? и чтоб весьма сего искал для того, что когда его бросят, то такого не будет. Раньше той предики Проповедь (от лат. praedicatio). писывал он мне и я к нему, хотя не часто, кроме важных дел. А как о той предике услышал, то оную корреспонденцию пресек и к нему не езжу, и к себе не пускаю, понеже у родшего мя он есть в ненавидении великом, и того ради мне писать к нему опасно. А говорят, ему быть отлучену от сего управления, в нем же есть. И оную предику кончал Рязанский молитвою ко св. Алексию человеку Божью обо мне, рабе грешном: "О, угодниче Божий! не забудь и тезоименника твоего, особенного заповедей Божиих хранителя и твоего преис- правного последователя, царевича Алексия Петровича. Ты оставил дом свой: он также по чужим домам скитается; ты лишен рабов и подданных, другов и сродников: он также; ты человек Божий; он также истинный раб Хри- стов. Ей, молим, святче Божий, покрой своего тезоимен- ника, нашу единую надежду, укрой его под покровом крыл твоих, яко любимого птенца, яко зеницу, от всякого зла соблюди невредимо!" * * * Будучи в чужих краях, по указу же родшего мя, для учения навигации, фортификации, геометрии и прочих на- ук, имел страх великий, дабы не умереть без покаяния. Пи- сал о сем на Москву отцу нашему духовному Иакову так: "Священника мы при себе не имеем и взять негде. Молю вашу святыню, приищи какого попа на Москве, чтоб он поехал ко мне тайно, сложа священнические при- знаки, то есть, усы и бороду сбрив, также и гуменцо за- растив, или всю голову обрив и волосы накладные надев и немецкое платье. И сказался бы моим денщиком. По- жалуй, пожалуй, отче! Яви милосердие к душе моей, не дай умереть без покаяния! Не для чего иного он мне, только для смертного случая, также и здоровому для исповеди тайной. А хорошо б, чтоб он под видом таким с Москвы от знаемых утаился. будто без вести пропал. А бритие бороды - не сомневался бы, ибо в нужде и закону пре- менение бывает: лучше малое преступить, нежели душу погубить без покаяния. Сочини сие безленостно, а буде не благоволишь сего сочинить, души нашей взыщет на вас Бог". * * * Когда приехал из чужих краев к родшему мя в Санкт- питербурх, принял он меня милостиво и спрашивал: не забыл ли я, чему учился? На что я сказал, будто не забыл, и он мне приказал к себе принести моего труда чертежи. Но я, опасаясь, чтобы меня не заставил чер- тить при себе, понеже бы не умел,- умыслил испортить себе правую руку, чтоб невозможно было оною ничего делать, и набив пистоль, взяв ее в левую руку, стрелил по правой ладони, чтоб пробить пулькою, и хотя пулька миновала руки, однако ж порохом больно опалило, а пуль- ка пробила стену в моей каморе, где и ныне видимо. И род- ший мя видел тогда руку мою опаленную и спрашивал о при- чине, как учинилось? Я ему тогда сказал иное, но не истину. * * * Устава Воинского глава VII, артикул 63: "Кто себя больным учинит или суставы свои прело- мает и к службе непотребными сочинит, оному надлежит ноздри распороть и потом его на каторгу сослать". * * * Уложение царя Алексея Михайловича, глава XXII, статья 6: "А буде, который сын учиет бить челом на отца,- ему на отца ни в чем суда не давать, да его же, за такое челобитье, бив кнутом, отдать отцу". И сие не весьма справедливо, понеже, хотя чада воле родительской подлежат, но не как скоты бессловесные. Не едино естество - токмо еже родить - но добродетель отцов творит. Слышал, что родшему мя неугодно, кто на Москве домы строит, понеже воля его есть жить в Питербурхе. * * * Над собою всенародного обычая переменить невоз- можно. Которая земля переставляет обычаи - и та земля не долго стоит. Забыли русские люди воду своих сосудов и начали лакомо напоеваться от чужих возмущенных вод. * * * Иов, архиерей Новгородский, мне сказал: "Тебе в Питербурхе худо готовится, только Бог тебя избавит, чаю. Увидишь, что у вас будет". * * * Бог сделал над нами, грешными, так, что только на головах наших Не ездят иноземцы. Мы болеем чужебесием. Сия смертоносная немочь- бешеная любовВ чужих вещей и народов заразила весь наш народ. Право сказует пророк Варух: припусти к себе чужеземца и разорит тя. Немцы хвастают и за притчу говорят: кто-де хочет хлеб бездельно есть, да придет на Русь. Зовут нас барба- рами и паче в скотском, нежели в человеческом числе по- ставляют. Тщатся учинить для всех народов хуже дохлых собак. Иные их немецкие затейки можно бы приостановить. А то, хоть притыка, хоть с боку-припеку - а мы тут. С немецкой стати на дурацкую стать. Сами унижаем себя, свой язык и свой народ, выставляемся на посмех всех. * * * Чистота славянская от чужестранных языков засыпа- лась в пепел. Не знаю, на что б нужно нам чужие слова употреблять? Разве хвастая? Только в том чести мало. Иногда так говорят, что ни сами, ни другие понять не могут. * * * Не садись под чужой забор, а хоть на крапивку, да под свой. Чужой ум до порога. Нам надлежит свой ум держать. Славны бубны за горами, а как ближе, так лу- кошко. * * * Много немцы умнее нас науками; а наши остротою, по благодати Божьей, не хуже их, а они ругают нас на- прасно. Чувствую, что Бог создал нас не хуже их людьми. * * * Мне сумнительно, чтоб подлинно все благополучие че- ловека в одной науке состояло. Почто в древние времена меньше учились, но более, нежели ныне, со многими нау- ками, благополучия видели? С великим просвещением мож- но быть великому скареду. Наука в развращенном сердце есть лютое оружие делать зло. У нас людей не берегут. Тирански собирают с бедно- го подданства слезные и кровавые подати. Вымыслили сборы поземельные, подушные, хо^утейные, бородовые, мостовые, пчельные, банные, кожные и прочие, им же несть числа. С одного вола по две, по три шкуры дерут, а не могут и единой целой содрать, и, сколько ни нудятся, толь- ко лоскутье сдирают. Того ради никакие сборы и не споры, люди все тонеют. Мужику, говорят, не давай обрасти, но стриги его догола. И так творя, все царство пустошат. Оскудение крестьянское - оскудение царственное. Пра- MITCAH наши за кроху умирают, а где тысячи рублев пропадают, ни за что ставят. На пиру Иродовом едят людей, а пьют кровь их да Слезы. Господам и до пресыщения всего много, а кресть- янам бедным и укруха хлеба худого не стает. Сии объеда- ются, а те алчут. Русские люди в последнюю скудость пришли. И никто ne доводит правды до царя. Пропащее наше государство. * * * Нам, русским, не надобен хлеб: мы друг друга едим и сыты бываем. * * * Бояре - отпадшее зяблое дерево. Боярская толща царю застит народ. Куда батюшка - умный человек, а Меншиков его всег- да обманывает. * * * В правителях все от мала до велика стали быть пополз- новенны. Древние уставы обветшали, и новые ни во что об- ращаются. Сколько их издано, а много ль в них действа? И того ради все по-старому. Да и впредь не чаю ж проку быть. Когда, по указу родшего мя, в Новгородском уезде леса на скампавеи Военные гребные быстроходные суда. рубил, говорил с крестьянином села Покровского, Ивашкою Посошковым о земском соборе и о народосоветии: подобает-де выбрать всякого звания лю- дей и крестьян, в разуме смысленных, дабы сочинить новую книгу законов, всем народам освидетельствовав са- мым вольным голосом. Понеже разделил Бог разум в лю- дях на дробинки малые и каждому по силе дал. И мало- мысленными часто вещает волю и правду Свою. Унижать их душевредно есть. Того ради без многосоветия и воль- ного голоса быть царю невозможно. О должности царской. Не на свое высокоумие полагаться, но о земле и на- роде, о странах и селах печаловаться; и любовь, и всякое попечение, и рассмотрение, и заступление иметь о меньшей братии Христовой, понеже суд великий бывает на великих и сильных. Меньший прощен будет; крепких же крепкое ждет истязание. Сие весьма помнить, ежели дает Бог на царстве быть. На день великомученика Евстафия праздновали кум- панию и гораздо подпияхом. Лики со тимпанами были. Жибанде глаз подбили, да Захлюстке вышибли зуб. А я ничего не помню, едва ушел. Зело был удовольствован Бахусовым даром. * * * На Рождествене оставался один дома. Прошли дни, как воды протекли. Ничего, кроме тихости. * * * Время проходит, к смерти доводит - ближе конец дней наших. Тленность века моего ныне познаваю, Не желаю, не боюсь, смерти ожидаю. * * * Подпияхом отчасти. Еремка, Еремка, поганый бог! От юности моея мнози борют мя страсти. В окаянстве других обличаю, а сам ока- яннее всех. Афросинья. Беззаконья мои познах и греха моего не покрых. Отяготе на мне рука Твоя, Господи! Когда прииду и явлюся лицу Божию? Быша слезы моя хлеб мне день и нощь, желает и скончевается душа моя во дворы Гос- подни. С Благовещенским протопресвитером, духовным отцом нашим Яковом, куликали до ночи. Пили не по-немецки, а по-русски. Поджарились изрядно. Афроська! Афроська! (Примечание Арнгейм.: следует Непристойное ругательство). * * * Из Полтавской службы стих на литии: Враг креста Господня - пели явно при всех, на подпитках, к лицу Фео- досия, архимандрита Невского. * * * Дивлюся батюшке: за что любит Федоску? Разве за то, что вносит в народ люторские обычаи и разрешает на вся? Сущий есть аферист, воистину враг креста Господня! * * * Экого плута тонкого мало я видал! Политик, зла явно не сотворит; только надобно с ним обхождение иметь опас- ное и жить не явно в противность, но лицемерно, когда уже так учинилось, что у него под командою быть. * * * Жалость дому Твоего снедает мя. Боже! Убоялся и вострепетал, да не погибнет до конца на Руси христи- анство! * * * Сопряженная мне (Примечание Арнгейм: так царевич называет свою супругу, крон принцессу, Шарлотту) имеет во чреве. Федоска ересиарх и ему подобные начали явно всю церковь бороть, посты разорять, покаяние и умерщвление плоти в некое баснословие вменять, безженство и само- вольное убожество в смех обращать и прочие стропотные и узкие пути жестокого христианского жития в стези глад- кие и пространные изменять. Всякое развратное и слабое житие иметь учат смело, и сим лаяньем любителей мира сего в такое бесстрашие и сластолюбие приводят, что многие и в эпикурские мнения впали: ешь, пей, весе- лись - по смерти же никакого воздаяния нет. Иконы святые идолами называют, пение церковное - бычачьим рыком. Часовни разоряют, а где стены оста- лись - табаком торговать, бороды брить попустили. Чу- дотворные иконы на гнойных телегах, под скверными рого- жами, нагло во весь народ ругаючись, увозят. На все благочестие и веру православную наступили, но таким об- разом и претекстом, будто не веру, а непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О, сколь многое множество под сим притвором людей духовных истреблено, порастрижено и перемучено! Спроси ж, за что? Больше ответа не услышишь, кроме сего: суевер, ханжа, пустосвят негодный. Кто посты хранит - ханжа, кто мо- лится - пустосвят, кто иконам кланяется - лицемер. Сие же все делают такою хитростью и умыслом, дабы вовсе истребить в России священство православное и за- весть свою новомышленную люторскую да кальвинскую беспоповщину. Ей, нечувствен, кто не обоняет в них духа афейского! * * * Когда малый недуг сей люторства расширится и от мно- гих размножится и растлит все тело - тогда что будет, разумевай! Было бы суслице, доживем и до бражки. * * * Звоны церковные переменили. Звонят дрянью, как на пожар гонят или всполох бьют. И во всем прочем преме- нение. Иконы не на досках, а на холстах, с немецких пер- сон пишут неистово. Зри Спасов образ Иммануила"- т. е. Христа. весь, яко немчин, брюхат и толст, учинен по плотскому умыслу. Возлюбили толстоту плотскую, опровергли дол- горнее. И церкви не по старому обычаю, но шпицем на- подобие кирок строить и во образ лютерских органов на колокольнях играть приказали. Ох, ох, бедная Русь! Что-то тебе захотелось немец- ких поступков и обычаев? * * * Монашество искоренить желают. Готовят указ, дабы от- дне впредь никого не постригать, а на убылыя места монастыри определять отставных солдат. А в Евангелии сказано: грядущего ко Мне не изжену. Но им Св. Писание - ничто. * * * Вера стала духовным артикулом, как есть Артикул воинский. Да какова та молитва будет, что по указу, под штрафом Пролиться? * * * "Нищих брать за караул, бить батожьем нещадно и ссылать на каторгу, чтоб хлеб не даром ели". Таков указ царев, а Христов - на Страшном Суди- лище: Взалкахся бо, и не даете Ми ясти; возжаждахся, i не напоисте Мене; странен бых, и не введосте Мене; и не одеясте Мене. Аминь, глаголю вам: понеже не отворите единому сих меньших, ни Мне сотворите. Так-то, под наилучшим полицейским распорядком, учат ругать самого Христа, Царя Небесного - в образе нищих бьют батожьем и ссылают на каторгу. Весь народ Российский голодом духовным тает. Сеятель не сеет, а земля не принимает; иереи не бре- шут, а люди заблуждаются. Сельские попы ничем от пахот- ных мужиков неотменны: мужик за соху, и поп за соху. A христиане помирают как скот. Попы пьяные в алтаре сквернословят, бранятся матерно. Риза на плечах злато- тканая, а на ногах лапти грязные; просфоры пекут ржа- ные; страшные Тайны Господни хранят в сосудцах зело гнусных, с клопами, сверчками и тараканами. Чернецы спились и заворовались. Все монашество и священство великого требует ис- правления, понеже истинного монашества и священства едва след ныне обретается. Мы носим на себе зазор, что ни веры своей, какова она есть, ни благочиния духовного не разумеем, но живем Чуть не подобны бессловесным. Я мню, что и на Москве разве сотый человек знает, что есть православная христи- анская вера, или кто Бог, и как Ему молиться, и как волю Его творить. Не обретается в нас ни знака христианского, кроме того, что только именем слывем христиане. * * * Все объюродели. В благочестии аки лист древесный колеблемся. В учения странные и различные уклонилися, одни - в римскую, другие - в люторскую веру, на оба колена хромаем, крещеные идолопоклонники. Оставили сос- цы матери нашей Церкви, ищем сосцов египетских, ино- земческих, еретических. Как слепые щенята поверженные, все розно бредем, а куда, того никто не ведает. * * * В Чудове монастыре Фомка цырульник, иконоборец, образ Чудотворца Алексия Митрополита железным коса- рем изрубил для того, что святых икон и животворяще- го Креста, и мощей угодников Божиих, он. Фомка, не почитает; святые-де иконы и животворящий Крест-дела рук человеческих, а мощи, его. Фомку, не милуют; и до- гматы, и предания церковные не приемлет; и во Евхари- стии не верует быть истинное Тело и Кровь Христовы, но просвира и вино церковное просто. И Стефан митрополит Рязанский Фомку анафеме цер- ковной и казни гражданской предал - сжег в срубе на Красной площади. А господа Сенат митрополита к ответу за то в Питер- бурх призывали и еретикам поноровку чинили: Фомкина учителя, иконоборца Митьку Тверетинова лекаря оправ- дали, а святителя с великим стыдом из палаты судебной вон изгнали; и, плача, шел и говорил: - Христе Боже, Спаситель наш! Ты Сам сказал: Аще Мене изгнаша, и вас изженут. Вот меня выго- няют вон, но не меня. Самого Тебя изгоняют. Сам ты, Всевидче, зришь, что сей суд их неправеден,- Сам их и суди! И как вышел митрополит из Сената на площадь, весь народ сжалился над ним и плакал. А родший мя на Рязанского в пущем гневе. * * * Церковь больше царства земного. Ныне же царство возобладало над церковью. Древле цари патриархам земно кланялись. Ныне же местоблюститель патриаршего престола грамотки свои царю подписывает: "Вашего Величества раб и подножие, смирен- ный Стефан, пастушок рязанский". Глава церкви стала подножием ног государевых,- вся церковь - холопскою. На что Дмитрий, митрополит Ростовский, святой был человек, а как родший мя напоил его венгерским, да стал о делах духовной политики спрашивать, ничего святой старец не ответствовал, а только все крестил да крестил царя, молча. Так и открестился! * * * Против речного-де стремления, говорят отцы, нельзя плавать, плетью обуха не перешибешь. А как же святые мученики кровей своих за церковь не щадили? * * * У царя архиереи на хлебах - а чей хлеб ем, того и вем. * * * Прежние святители печальники были всей земли рус- ской, а нынешние архиереи не печалуются пред государем, но паче потаковники бывают и благочестивый сан цар- ский растлевают. * * * Народ согрешит, царь умолит; царь согрешит, народ не умолит. За государево прегрешение Бог всю землю казнит. * * * Намедни, на подпитках, пастушок рязанский родшему мя говорил: "Вы, цари, земные боги, уподобляетеся са- мому Царю Небесному". А князь-папа, пьяный шут, над святителем ругался: - Я, говорит, хоть и в шутах патриарх, а такого бы слова царю не сказал! Божие больше царева. И царь шута похвалил. * * * На тех же подпитках, как заговорили архиереи о вдов- стве церкви и о нужде патриаршества, родший мя в ве- ликом гневе выхватил из ножен кортик, так что все за- тряслись, думали, рубить начнет, ударил лезвеем плашмя по столу, да закричал: - Вот вам патриарх! Оба вместе - патриарх и царь! * * * Федоска родшему мя приговаривает, дабы российским царям отныне титлу принять императорскую, сиречь, древ- них римских кесарей. * * * В Москве, на Красной площади, в 1709 году, в триум- фованьи на Полтавскую викторию людьми чина духов- ного воздвигнуто некое подобие ветхо-римского храма с жертвенником - добродетелям Российского бога Аполло и Марса - сиесть, родшего мя. И на оном ветхоэллин- ском капище подписано: "Basis et fundamentum reipublicae religio. Утверждение и основание государства есть вера". Какая вера? В коего Бога или в коих богов? В оном же триумфованьи представлена Политиколепная Апофеозиз Всероссийского Геркулеса - сиесть, родшего мя, избивающего многих людей и зверей и, по совершении сих подвигов, возлетающего в небо на колеснице бога Иови- ша, везомой орлами по Млечному пути - с подписью: "Viamque effectat Olympo". "Пути желает в Олимп". А в книжице, сочиненной от иеромонаха Иосифа, пре- фекта академии, об оной Апофеозиз сказано: "Ведати же подобает, яко сия не суть храм или цер- ковь, во имя некоего от святых созданная, но политичная, сиесть, гражданская похвала". * * * Федоска родшему мя приговаривал, дабы в указе дол- женствующей быть коллегии духовной. Св. Синода, а то и в самой присяге российской объявить во весь народ сими словами: "Имя Самодержца своего имели бы, яко главы своея, и отца отечества, и Христа Господня". * * * Хотят люди восхитить Божескую славу и честь Хри- ста, вечного и единого Царя царей. Именно в сборнике Римских Законов читаются нечестивые и богохульные сло- ва: Самодержец Римский есть всему свету Господь. * * * Исповедуем и веруем, что Христос един есть Царь царей и Господь господей, и что нет человека, всего мира господа. * * Камень нерукосечный от несекомой горы, Иисус Хри- стос, ударил и разорил Римское царство и разбил в прах глиняные ноги. Мы же паки созидаем и строим то, что Бог разорил. Несть ли то - бороться с Богом? * * Смотри гисторию Римскую. Говорил цесарь Калигула: "Императору все позволено. Omnia licet". Да не единым цесарям римским, а и всяким плутам и хамам, и четвероногим скотам все позволено. * * Навуходоносор, царь Вавилонский, рече: Бог есмь аз. Да не богом, а скотом стал. * * * На Васильевском острову, в доме царицы Прасковьи Матвеевны живет старец Тимофей Архипыч, прибежище отчаянных, надежда ненадежных, юродь миру, а не себе. Совести человеческие знает. Намедни ночью ездил к нему, беседовал. Архипыч сказывает, что Антихрист-де есть ложный царь, истинный хам. И сей Хам грядет. * * * Читал митрополита Рязанского Знаменья Пришествия Антихристова и сего Хама Грядущего вострепетал. На Москве Григория Талицкого сожгли за то, что в народ кричал об антихристовом пришествии. Талицкий был большого ума человек. И драгунского полка капитан, Василий Левин, что был со мною на пути из Львова в Киев в 1711 году, да светлейшего князя Меншикова духовник, поп Лебедка, да подьячий Ларивон Докукин и другие многие по сему же мыслят об Антихристе. По лесам и пустыням сами себя сожигают люди, страха ради антихристова. Вне членов--брани, внутри членов--страхи, Вижу, что отовсюду погибаем, а помощи и спасения ниоткуда не знаем. Молимся и боимся. Столько беззаконий, столько обид вопиют на небо и возбуждают гнев и отмщение божье-! * * * Тайна беззакония деется. Время приблизилось. На самой громаде злобы стоим все, а отнюдь веры не имеем. * * * Некий раскольщик тайну Христову всю пролил под ноги и ногами потоптал. * * * У Любеча пролет саранчи с полудня на полночь, а на крылах надпись: Гнев Божий. * * * ,f Дни, кратки и пасмурны. Старые люди говорят: не по-прежнему и солнце светит. * * * Подпияхом, водковали зело. Видит Бог, со страха пьем, дабы себя не помнить. * * * Страх смерти напал на меня. Конец при дверях, секира при корени, коса смертная над главою. * * * Спаси, Господи, русскую землю! Заступись, помилуй, Матерь Пречистая! * * * Добре преподобный Семеон, Христа ради юродивый, другу своему, Иоанну диакону пред кончиною сказывал: "Между простыми людьми и земледельцами, которые в не- злобии и простоте сердца живут, никого не обижают, но от труда рук своих в поте лица едят хлеб свой,- между такими многие суть великие святые, ибо видел я их, при- ходящих в город и причащающихся, и были они, как золото чистое". * * * О, человеки, последних сих времен мученики, в вас Христос ныне, яко в членах Своих, обитает. Любит Гос- подь плачущих; а вы всегда в слезах. Любит Господь алчущих и жаждущих; а у вас есть и пить мало чего - иному и половинного нестает хлеба. Любит страждущих невинно; а в вас страдания того не исчислишь - уже в ком едва душа в теле держится. Не изнемогайте в тер- пении, нo благодарите Христа своего, а Он к вам по во- скресении Своем будет в гости - не в гости только, но в неразлучное с вами пребывание. В вас Христос есть и будет, а вы скажите: аминь! ДНЕВНИК ФРЕЙЛИНЫ АРНГЕИМ Этими словами кончался дневник царевича Алексея. Он при мне бросил его в огонь. 31 декабря 1715 Сегодня скончалась последняя русская царица Марфа Матвеевна, вдова брата Петрова, царя Феодора Алексее- вича. При иностранных дворах ее считали давно умершею: Со смерти мужа, в течение тридцати двух лет, она была помешанной, жила, как затворница, в своих покоях и нИкогда никому не показывалась. Ее хоронили в вечерние сумерки с большим велико- лепием. Погребальное шествие совершалось между двумя рядами факелов, расставленных по всему пути от дома усопшей - она жила рядом с нами, у церкви Всех Скор- бящих - к Петропавловскому собору, через Неву, по льду. тот же самый путь, по которому, два месяца с лишним назад, везли на траурном фрегате тело ее высочества. хоронили первую чужеземную царевну; теперь по- следнюю русскую царицу. Впереди шло духовенство в пышНых ризах, со свечами и кадилами, с похоронным пением. Гроб везли на санях. за ним тайный советник Толстой нес корону, всю усы- панную драгоценными каменьями. Царь впервые на этих похоронах отменил древний русский обычай надгробных воплей и причитаний: стро- го приказано было, чтобы никто не смел громко пла- кать. Все шли молча. Ночь была тихая. Слышался лишь треск горячей смолы, скрип шагов по снегу, да похоронное пение. Это безмолвное шествие навевало тихий ужас. Каза- лось, мы скользим по льду вслед за умершею, сами, как мертвые, в черную вечную тьму. Казалось также, что в последней русской царице Россия новая хоронит старую, Петербург - Москву. Царевич, любивший покойную, как родную мать, по- трясен этой смертью. Он считает ее для себя, для всей судьбы своей дурным предзнаменованием. Несколько раз, во время похорон, говорил мне на ухо: - Теперь всему конец! 1 января 1716 Завтра утром, вместе с баронами Левенвольдами, мы выезжаем из Петербурга прямо на Ригу и через Данциг в Германию. Навсегда покидаю Россию. Это моя послед- няя ночь в доме царевича. Вечером заходила к нему проститься. По тому, как мы расстались, я почувствовала, что полюбила его и никогда не забуду. - Кто знает,- сказал он,- может быть, еще увидим- ся. Хотелось бы мне снова в гости к вам, в Европу. Мне тамошние места полюбились. Хорошо у вас, вольно и весело. - За чем же дело стало, ваше высочество? Он тяжело вздохнул: - Рад бы в рай, да грехи не пускают. И прибавил со своею доброю улыбкою: - Ну, Господь с вами, фрейлейн Юлиана! Не поми- найте лихом, поклонитесь от меня Европским краям и ста- рику вашему, Лейбницу. Может быть, он и прав: даст Бог, мы друг друга не съедим, а послужим друг другу! Он обнял меня и поцеловал с братскою нежностью. Я заплакала. Уходя, еще раз обернулась к нему, по- смотрела на него последним прощальным взором, и опять сердце мое сжалось предчувствием, как в тот день, когда я увидела в темном-темном, пророческом зеркале соединен- ные лица, Шарлотты и Алексея и мне показалось, что оба они - жертвы, обреченные на какое-то великое стра- дание. Она погибла. Очередь за ним. И еще мне вспомнилось, как в последний вечер в Рож- дествене он стоял на голубятне, в вышине, над черным, точно обугленным, лесом, в красном, точно окровавленном, небе, весь покрытый, словно одетый, белыми голубиными крыльями. Таким он и останется навеки в моей памяти. Я слышала, что узники, выпущенные на волю, иногда жалеют о тюрьме, Я теперь чувствую нечто подобное к России. Я начала этот дневник проклятиями, Но кончу благо- словениями. Скажу лишь то, что может быть, многие в Европе сказали бы. если бы лучше знали Россию: таин- ственная стран?. таинсТвенный нярод. КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ НАВОДНЕНИЕ Царя предупреждали, при основании Петербурга, что место необитаемо, по причине наводнений, что за двена- дцать лет перед тем вся страна до Ниеншанца была по- топлена, и подобные бедствия повторяются почти каждые пять лет; первобытные жители Невского устья не строили прочных домов, а только малые хижины; и когда по при- метам ожидалось наводнение, ломали их, бревна и доски связывали в плоты, прикрепляли к деревьям, сами же спасались на Дудерову гору. Но Петру новый город ка- зался "Парадизом", именно вследствие обилия вод. Сам он любил их, как водяная птица, и подданных своих надеялся здесь скорее, чем где-либо, приучить к воде. В конце октября 1715 года начался ледоход, выпал снег, поехали на санях, ожидали ранней и дружной зимы. Но сделалась оттепель. В одну ночь все растаяло. Ветер с моря нагнал туман - гнилую и душную желтую мглу, от которой люди болели. "Молю Бога вывесть меня из сего пропастного места,- писал один старый боярин в Москву.- Истинно опасаюсь, чтоб не занемочь; как началась оттепель, такой стал баль- замовый дух и такая мгла, что из избы выйти неможно, и многие во всем Парадизе от воздуху помирают". Юго-западный ветер дул в продолжение девяти дней. Вода в Неве поднялась. Несколько раз начиналось на- воднение. Петр издавал указы, которыми повелевалось жителям выносить из подвалов имущество, держать лодки нагото- ве, сгонять скот на высокие места. Но каждый раз вода убывала. Царь, заметив, что указы тревожат народ, и, за- ключив по особым, ему одному известным приметам, что большого наводнения не будет, решил не обращать внима- ния на подъемы воды. 6 ноября назначена была первая зимняя ассамблея в доме президента адмиралтейской коллегии, Федора Мат- веевича Апраксина, на Набережной, против Адмиралтей- ства, рядом с Зимним дворцом. Накануне вода опять поднялась. Сведущие люди предсказывали, что на этот раз не миновать беды. Сооб- щались приметы: тараканы во дворце ползли из погре- бов на чердак; мыши бежали из мучных амбаров; госу- дарыне приснился Петербург, объятый пламенем, а пожар снится к потопу. Не совсем оправившись после родов, не могла она сопровождать мужа на ассамблею и умоляла его не ездить. Петр во всех взорах читал TоT древний страх воды, с которым тщетно боролся всю жизнь: "жди горя с моря, беды от воды; где вода, там и беда; и царь воды не уймет". Со всех сторон предупреждали его, приставали и нако- нец так надоели, что он запретил говорить о наводнении. Обер-полициймейстера Девьера едва не отколотил дубин- кою. Какой-то мужичок напугал весь город предсказания- ми, будто бы вода покроет высокую ольху, стоявшую на берегу Невы, у Троицы. Петр велел срубить ольху и на том самом месте наказать мужичка плетьми, с барабанным боем и "убедительным увещанием" к народу. Перед ассамблеей приехал к царю Апраксин и просил позволения устроить ее в большом доме, а не во флигеле, где она раньше бывала, стоявшем на дворе и соединенным с главным зданием узкою стеклянною галереей, небезопас- ною в случае внезапного подъема воды: гости могли быть отрезаны от лестницы, ведущей в верхние покои. Петр задумался, но решил поставить на своем и назначил со- брание в обычном ассамблейском домике. "Ассамблея,- объяснялось в указе,- есть вольное со- брание или съезд, не для только забавы, но и для дела. Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни потчевать. Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить, или унимать, также церемонии делать вставаньем, провожаньем и про- чим да не дерзает, под штрафом великого Орла". Обе комнаты - в одной ели и пили, в другой танце- вали - были просторные, но с чрезвычайно низкими по- толками. В первой стены выложены, как в голландских кухнях, голубыми изразцами; на полках расставлена оло- вянная посуда; кирпичный пол усыпан песком; огромная кафельная печь жарко натоплена. На одном из трех длин- ных столов - закуски,- любимые Петром фленсбургские устрицы, соленые лимоны, салакуша; на другом - шашки и шахматы; на третьем-картузы табаку, корзины гли- няных трубок, груды лучинок для раскуривания. Сальные свсчи тускло мерцали в клубах дыма. Низенькая комната, набитая людьми, напоминала шкиперский погреб где-ни- будь в Плимуте или Роттердаме. Сходство довершалось множеством английских и голландских корабельных масте- ров. Жены их, румяные, толстые, гладкие, точно глянце- витые, уткнув ноги в грелки, вязали чулки, болтали и, видимо, чувствовали себя как дома. Петр, покуривая кнастер из глиняной короткой носо- грейки, попивая флип - гретое пиво с коньяком, леден- цом и лимонным соком, играл в шашки с архимандритом Федосом. Боязливо ежась и крадучись, как виноватая собака, подошел к царю обер-полициймейстер Антон Мануйлович Девьер, не то португалец, не то жид, с женоподобным лицом, с тем выражением сладости и слабости, которое иногда свойственно южным лицам. - Вода поднимается, ваше величество. - Сколько? - Два фута пять вершков. - А ветер? - Вест-зюйд-вест. - Врешь! Давеча я мерил сам: зюйд-вест-зюйд. - Переменился,- возразил Девьер с таким видом, как будто виноват был в направлении ветра. - Ничего,- решил Петр,- скоро на убыль пойдет. Бурометр кажет к облегчению воздушному. Небось, не обманет! Он верил в непогрешимость барометра так же, как во всякую механику. - Ваше величество! Не будет ли какого указа? - жалобно взмолился Девьер.- А то уж как и быть не знаю. Зело опасаются. Сведущие люди сказывают... Царь посмотрел на него пристально. - Одного из оных сведущих я уже у Троицы выпо- рол, и тебе по сему же будет, если не уймешься. Ступай прочь, дурак! Девьер, еще более съежившись, как ласковая сучка Лизетта под палкой, мгновенно исчез. - Как же ты, отче, о сем необычайном звоне пола- гаешь? - обратился Петр к Федосу, возобновляя беседу о полученном недавно донесении, будто бы по ночам в городских церквах каким-то чудом гудят колокола: молва гласила, что гудение это предвещает великие бедствия. Федоска погладил жиденькую бородку, поиграл двой- ной панагией с распятием и портретом государя, взгля- нул искоса на царевича Алексея, который сидел тут же рядом, сощурил один глаз, как будто прицеливаясь, и вдруг все его крошечное личико, мордочка летучей мыши, озарилось тончайшим лукавством: - Чему бы оное бессловесное гудение человеков учи- ло, может всяк имеющий ум рассудить: явно - от Про- тивника; рыдает бес, что прелесть его изгоняется от на- родов российских - из кликуш, раскольщиков и старцев- пустосвятов, об исправлении коих тщание имеет ваше ве- личество. И Федоска свел речь на свой любимый предмет, на рассуждение о вреде монашества. - Монахи тунеядцы суть. От податей бегут, чтобы даром хлеб есть. Что ж прибыли обществу от сего? Зва- ние свое гражданское ни во что вменяют, суете сего мира приписуют - что и пословица есть: кто пострижется, го- ворят,- работал земному царю, а ныне пошел работать Небесному. В пустынях скотское житие проводят. А того не рассудят, что пустыням прямым в России, студеного ради климата, быть невозможно. Алексей понимал, что речь о пустосвятах - камень в его огород. Он встал. Петр посмотрел на него и сказал: - Сиди. Царевич покорно сел, потупив глаза,- как сам он чув- ствовал, с "гипокритским" видом. Лицемерным (франц. hypocrite). Федоска был в ударе; поощряемый вниманием царя, который вынул записную книжку и делал в ней отметки для будущих указов,- предлагал он все новые и новые меры, будто бы для исправления, а в сущности, казалось царевичу, для окончательного истребления в России мона- шества. - В мужских монастырях учредить гошпитали по рег- ламенту для отставных драгун, также училища цыфири и геометрии; в женских - воспитательные дома для за- зорных младенцев; монахиням питаться пряжею на ману- фактурные дворы... Царевич старался не слушать; но отдельные слова до- носились до него, как властные окрики: - Продажу меда и масла в церквах весьма пресечь. Пред иконами, вне церкви стоящими, свещевозжения весь- ма возбранить. Часовни ломать. Мощей не являть. Чудес не вымышлять. Нищих брать за караул и бить батожьем нещадно... Ставни на окнах задрожали от напора ветра. По ком- нате пронеслось дуновенье, всколыхнувшее пламя свечей. Как будто несметная вражья сила шла на приступ и ло- милась в дом. И Алексею чудилась в словах Федоски та же злая сила, тот же натиск бури с Запада. Во второй комнате, для танцев, по стенам были гарус- ные тканые шпалеры; зеркала в простенках; в шандалах восковые свечи. На небольшом помосте музыканты с оглу- шительными духовыми инструментами. Потолок, с аллего- рической картиной Езда на остров любви - такой низкий, что голые амуры с пухлыми икрами и ляжками почти касались париков. Дамы, когда не было танцев, сидели, как немые, ску- чали и млели; танцуя, прыгали как заведенные куклы; на вопросы отвечали "да" и "нет", на комплименты ози- рались дико. Дочки словно пришиты к маменькиным юб- кам; а на лицах маменек написано: "лучше б мы де- виц своих в воду пересажали, чем на ассамблеи приво- зили!" Вилим Иванович Монс говорил переведенный из немец- кой книжки комплимент той самой Настеньке, которая влюблена была в гардемарина и в Летнем саду на празд- нике Венус плакала над нежною цыдулкою: - Чрез частое усмотрение вас, яко изрядного ангела, такое желание к знаемости вашей получил, что я того долее скрыть не могу, но принужден оное вам с достойным почтением представить. Я бы желал усердно, дабы вы, моя госпожа, столь искусную особу во мне обрели, чтоб я своими обычаями и приятными разговорами вас, мою гос- пожу, совершенно удовольствовать удобен был; но, поне- же натура мне в сем удовольствии мало склонна есть, то благоволите только моею вам преданною верностью и ус- лужением довольствоваться... Настенька не слушала - звук однообразно жужжащих слов клонил ее ко сну. Впоследствии жаловалась она тетке на своего кавалера: "Иное говорит он, кажется, и по-русски, а я, хоть умереть, ни слова не разумею". Секретарь французского посланника, сын московского подьячего, Юшка Проскуров, долго живший в Париже и превратившийся там в monsieur George' а, совершенного петиметра и галантома, Петиметр (франц. petit-maitre)-молодой щеголь; галан- том (франц. galant homme)-галантный человек. пел дамам модную песенку о парикмахере Фризоне и уличной девке Додене: La Dodun dit a Frison: Coiffez moi avec adresse. Je pretends avec raison Inspirer de la tendresse. Tignonnez, tignonnez, bichonnez moi! Додена сказала. Фризону: Хорошенько меня причеши. Я хочу с полным на то правом Внушать любовь. Завивай, завивай, наряжай меня! (франц. ) Прочел и русские вирши о прелестях парижской жизни! Красное место, драгой берег Сенской, де быть не смеет манир деревенской, Ибо все держит в себе благородно - Богам и богиням ты -- место природно. А я не могу никогда позабыти, Пока имею на земле быти! Старые московские бояре, враги новых обычаев, сиде- ли поодаль, греясь у печки, и вели беседу полунамеками, полузагадками: - Как тебе, государь мой, питербурхская жизнь ка- жется? - Прах бы вас побрал и с жизнью вашею! Финти- фанты, немецкие куранты! От великих здешних кумпли- ментов и приседаний хвоста и заморских яств глаза сму- тились. - Что делать, брат! На небо не вскочишь, в землю не закопаешься. - Тяни лямку, пока не выкопают ямку. - Трещи, не трещи, да гнись. - Ой-ой-ошеньки, болят боченьки, бока болят, а ле- жать не велят. Монс шептал на ухо Настеньке только что сочиненную песенку: Без любви и без Страсти, Все дни суть неприятны: Вздыхать надо, чтоб сласти Любовны были златны. На что и жить, Коль не любить? Вдруг почудилось ей, что потолок шатается, как во время землетрясения, и голые амуры падают прямо ей на голову. Она вскрикнула. Вилим Иванович успокоил ее: - ЭTо ветер; шаталось полотно с картиной, прибитое к по- толку и раздуваемое, как парус. Опять ставни задрожали, на этот раз так, что все оглянулись со страхом. Но заиграл полонез, пары закружились-и бурю за- глушила музыка. Только зябкие старички, греясь у печки, слышали, как ветер воет в трубе, и шептались, и вздыхали, и качали головами; в звуках бури, еще более зловещих сквозь звуки музыки, им слышалось: "жди горя с моря, беды от воды". Петр, продолжая беседу с Федоскою, расспрашивал об ереси московских иконоборцев, Фомки цирюльника и Митьки лекаря. Оба ересиарха, проповедуя свое учение, ссылались на недавние указы царя: "Ныне-де у нас на Москве, говори- ли они, слава Богу, вольно всякому,- кто какую веру сеебе изберет, в такую и верует". - По-ихнему, Фомки да Митьки, учению,- говорил Федос с такой двусмысленной усмешкой, что нельзя было понять, осуждает ли он ересь, или сочувствует,- правая вера от святых писаний и добрых дел познается, а не от чудес и преданий человеческих. Можно-де спастись во всех верах, по слову апостола: делающий правду во вся- ком народе Богу угоден. - Весьма разумно,-заметил Петр, и усмешка монаха отразилась в такой же точно усмешке царя: они понима- ли друг друга без слов. - А иконы-де, учат, дела рук человеческих, суть идо- лы,- продолжал Федос.- Крашеные доски как могут чу- деса творить? Брось ее в огонь - сгорит, как и всякое дерево. Нс иконам в землю, а R ту в небо подобает кланяться. И кто-де им, угодникам Божьим, дал такие уши долгие, чтоб с неба слышать моления земных? И если, говорят, сына у кого убьют ножом или палкою, то отец того убитого как может ту палку или нож любить? Так и Бог как может любить древо, на коем распят Сын его? И Богородицу, вопрошают, чего ради весьма почитаете? Она-де подобна мешку простому, наполненному драгоцен- ных каменьев и бисеров, а когда из мешка оные драгие каменья иссыпаны, то какой он цены и чести достоин? И о таинстве Евхаристии мудрствуют: как может Христос по- всюду раздробляем и раздаваем, и снедаем быть в служ- бах, коих бывает в свете множество в един час? Да как может хлеб переменяться в Тело Господне молитвами по- повскими? А попы-де всякие бывают - и пьяницы, и блуд- ники, и сущие злодеи. Отнюдь сего статься не может; и усмехался все наглее, все зло- в том-де мы весьма усомневаемся: понюхаем - хлебом пах- нет; также и Кровь, по свидетельству данных нам чувств, является красное вино просто... - Сих непотребств еретических нам, православным, и слушать зазорно! - остановил Федоску царь. Тот замолчал, но усмехался все наглее, радостнее. Царевич поднял глаза и посмотрел на отца украдкою. Ему показалось, что Петр смутился: он уже не усмехался; лицо его было строго, почти гневно, но, вместе с тем, бес- помощно, растерянно. Не сам ли он только что признал основание ереси разумным? Приняв основание, как не при- нять и выводов? Легко запретить, но как возразить? Умен царь; но не умнее ли монах и не ведет ли он царя, как злой поводырь - слепого в яму? Так думал Алексей, и лукавая усмешка Федоски отра- зилась в точно такой же усмешке, уже не отца, а сына: ца- ревич и Федоска теперь тоже понимали друг друга без слов. - На Фомку да Митьку дивить нечего,- проговорил вдруг, среди общего неловкого молчания, Михаиле Пет- рович Аврамов.- Какова погудка, такова и пляска; куда пастух, туда и овцы... И посмотрел в упор на Федоску. Тот понял намек и весь пришипился от злости. В это мгновение что-то ударило в ставни - словно за- стучали в них тысячи рук - потом завизжало, завыло, заплакало и где-то в отдалении замерло. Вражья сила все грознее шла на приступ и ломилась в дом. Девьер каждые четверть часа выбегал во двор узнавать о подъеме воды. Вести были недобрые. Речки Мья и Фон- танная выступали из берегов. Весь город был в ужасе. Антон Мануйлович потерял голову. Несколько раз под- ходил к царю, заглядывал в глаза его, старался быть замеченным, но Петр, занятый беседою, не обращал на него внимания. Наконец, не выдержав, с отчаянной реши- мостью, наклонился Девьер к самому уху царя и проле- петал: - Ваше величество! Вода... Петр молча обернулся к нему и быстрым, как будто невольным, движением, ударил его по щеке. Девьер ни- чего не почувствовал, кроме сильной боли - дело при- вычное. "Лестно,- говаривали птенцы Петровы,- быть биту от такого государя, который в одну минуту побьет и по- жалует". И Петр, со спокойным лицом, как ни в чем не бывало, обратившись к Аврамову, спросил, почему до сей поры не напечатано сочинение астронома Гюйгенса "Мирозрение или мнение о небесноземных глубусах". Михайло Петрович смутился было, но, тотчас оправив- шись и смотря прямо в глаза царю, ответил с твердостью: - Оная книжица самая богопротивная, не чернилом, углем адским писанная и единому только скорому сожжению в срубе угодная... - Какая ж в ней противность? - Земли вращение около солнца полагается и мно- жественность миров, и все оные миры такие же, будто, суть земли, как и наша, и люди на них, и поля, и луга, и леса, и звери, и все прочее, как на нашей земле. И так вкрад- чив, хитрит везде прославить и утвердить натуру, что есть жизнь самобытную. А Творца и Бога в небытие изводит... Начался спор. Царь доказывал, что "Коперников чер- теж света все явления планет легко и способно изъяс- няет". Под защитой царя и Коперника высказывались мыс- ли все более смелые. - Ныне уже вся философия механична стала! - объ- явил вдруг адмиралтейц-советник Александр Васильевич Сикин.- Верят ныне, что весь мир таков есть в своем веАнчестве, как часы в своей малости, и что все в нем делается чрез движение некое установленное, которое за- висит от порядочного учреждения атомов. Единая всюду механика... - Безумное атейское мудрование- Гнилое и нетвер- дое основание разума! - ужасался Абрамов, но его не слушали. Все старались перещеголять друг друга вольномыслием. - Весьма древний философ Дицеарх писал, что чело- века существо есть тело, а душа только приключение и одно пустое звание, ничего не значащее,- сообщил вице- канцлер Шафиров. - Через микроскопиум усмотрели в семени мужском животных, подобных лягушкам, или головашкам,- ух- мыльнулся Юшка Проскуров так злорадно, что вывод был ясен: никакой души нет. По примеру всех парижских Щеголей, была и у него своя "маленькая философия", "une petite philosophic", которую излагал он с такою же галантною легкостью, с какою напевал парикмахерскую песенку: "tignonnez, tignonnez, bichonnez moi". - По Лейбницеву мнению, мы только гидраулические мыслящие махины. Устерц нас глупее... - Врешь, не глупее тебя! - заметил кто-то, но Юшка продолжал невозмутимо: - Устерц глупее нас, душу имея прилипшую к ра- ковине, и по сему пять чувств ему ненадобны. А может быть, в иных мирах суть твари о десяти и более чувствах, столь совершеннее нас, что они так же дивятся Невтону и Лейбницу, как мы обезьяньим и пауковым действиям... Царевич слушал, и ему казалось, что в этой беседе происходит с мыслями то же, что со снегом во время петербургской оттепели: все расползается, тает, тлеет, пре- вращается в слякоть и грязь, под веянием гнилого за- падного ветра. Сомнение во всем, отрицание всего, без оглядки, без удержу, росло, как вода в Неве, преграж- денной ветром и грозящей наводнением. - Ну, будет врать! - заключил Петр вставая.- Кто в Бога не верует, тот сумасшедший, либо с природы ду- рак. Зрячий Творца по творениям должен познать. А без- божники наносят стыд государству и никак не дол