вместо горящей прежней любви, вселилася в братию ненависть и оболгание, и всякая злоба". Дабы утолить раздор церковный, собран был сход в Долгие Мхи, и призван для ответа ученик старца Онуф- рия, по кончине его, единый глава и учитель онуфриева толка, о. Иерофей. Сошлись у матери Голиндухи в келье, стоявшей на поляне среди леса, вне скитской ограды. Онуфрияне отка- залИСЬ вести спор в самом скиту, опасаясь обычной руко- пашной схватки, которая могла для них кончиться плохо, так как единосущников было больше, чем трисущников. Тихон присутствовал на сходе. А старец Корнилий не пошел: "Чего болтать попусту,- говорил он,- гореть надо; в огне и познаешь истину". Келья, просторная изба, разделялась на две полови- ны: малую боковушку - жилую светлицу - и большую моленную. Кругом, вдоль бревенчатых стен, стояли на полках образа. Перед ними теплились лампады и свечи. На подсвечниках висели тетеревиные хвосты для гаше- ния свечей. По стенам лавки. На них толстые книги в кожаных и деревянных переплетах с медными застежка- ми и рукописные тетрадки; самые древние писания вели- ких пустынных отцов - на бересте. Было душно и темно, несмотря на полдень: ставни нa окнах с паюсными окончинами из мутного рыбьего пу- зыря закрыты от солнца. Лишь кое-где из щелей протя- нулись иглы света, от которых огни лампад и свечей крас- нели тускло. Пахло воском, кожей, потом и ладаном. Дверь на крыльцо была открыта, сквозь нее видна залитая солн- цем поляна и темный лес. Старцы в черных рясах и куколях-кафтырях тесни- лись, окружая стоявшего посредине Моленной, перед на- лоем, о. Иерофея. У него был вид степенный, лицо белое, как просвирка, сытое, глаза голубые, немного раскосые и с разным выражением: в одном - христианское смире- ние, в другом - "философское кичение". Голос имел он уветливый, "яко сладковещательная ластовица". Одет ще- голем; ряса тонкого сукна, кафтырь бархатный, наперсный крест с ладами. От золотистых седин его веяло благоуха- нием розового масла. Среди убогих старцев, лесных мужей- иноков-настоящий боярин, или архиерей никонианский. О. Иерофей был муж ученый; "книжную мудрость И разум, яко губа воду, в себя почерпал". Но враги утвер- ждали, что мудрость его не от Бога; имел он, будто бы, Два учения: одно явное, православное - для всех; другое тайное, еретическое - для избранных, большею частью знатных и богатых людей. Простых же и бедных прель- щал милостыней. С раннего утра до полудня прелися единосущники с трисущниками, но ни к чему не пришли. О. Иерофей все увиливал -"глаголал семо и вамо". Как ни наседали на него старцы, не могли обличить. Наконец, в жару спора, ученик о. Иерофея, брат Спи- ридон, востроглазый, черномазый, с кудерками, похожими на пейсы жидовские, вдруг выскочил вперед и крикнул во весь голос: - Троица рядком сидит. Сын одесную, а Дух ошуюю Отца. На разных престолах, не спрятався, сидят три Царя Небесные, а Христос на четвертом престоле особном! - Четверишь Троицу!- закричали отцы в ужасе. - А по-вашему кучею надобно, едино Лицо? Врешь, не едино, а три, три, три!-махал о. Спиридон рукою, как будто рубил топором.- Веруй в Трисущную, Несекомую секи, небось, едино не трое, а Естество Христа-четвертое!.. И он пустился толковать различие существа от есте- ства: Существо-де Сына внутрь, а Естество подле ног Отца сидит. - Не существом, а естеством единым Бог вочелове- чился. Аще бы существом сошел на землю, всю бы вселен- ную попалило, и пречистой Богоматери чрево не возмогло бы понести всего Божества - так бы и сожгло ей чрево-то! - О, заблудший и страстный, вниди в совесть свою, познай Господа, исторгни от себя корень ереси, престани, покайся, миленький!- увещевали старцы.- Кто тебе ска- зал, или когда видел: особно и не спрятався, сидят три Царя Небесные? Его же бо ангелы и архангелы не могут зрети, а ты сказал: не спрятався, сидят! И как не опалил- ся язык сказавшаго такое?.. Но Спиридон продолжал вопить, надседаясь: - Три, три, три! Умру за три! У меня-де и огнем из души не выжжешь!.. Видя, что с ним ничего не поделаешь, приступили опять к самому о. Иерофею. - Чего мотаться? Говори прямо: как веруешь, в Еди- носущную, аль Трисущную? О. Иерофей молчал и только брезгливо усмехнулся в бороду. Видно было, что он презирает с высоты своей учености всех этих простецов, как смердов. Но отцы приставали к нему все яростнее - "яко коз- лы, на него пырскали". - Чего молчишь? Аль оглох? Затыкаешь уши свои, яKо аспид глухий! - Зашибся и вознесся, яко гордый Фараон! - Не захотел с отцами в совете быть, всех возгну- шался, рассек любовь отеческую! - Мятежник и смутитель христианский! - Чего лезете?-не выдержав, наконец, огрызнулся Иерофей, отступая незаметно к дверям боковуши.- не находите! Не вам за меня отвечать. Спасусь ли, аль не спасусь, вам какое дело? Вы себе живите, а мы себе. Нам с вами не сообщно. Пожалуйте, не находите! О. Пров, седой, как лунь, но еще крепкий и кряжи- стый старик, махал перед самым носом о. Иерофея вязовою дубиною. - Еретичище безумный! Как такою дубиною судия радской да станет тя по бокам похаживать, так ты ска- жешь едину у себя веру, трисущную, либо единосущную. Что стало тебе на воле, так и бредишь, что хошь... - Мир вам, братья о Христе!- раздался голос тихий, такой не похожий на другие голоса, что его услышали. то говорил схимник о. Мисаил, пришедший из дальней пустыни, великий подвижник - "летами млад, но ум столе- ний".-Что се будет, родимые батюшки? Не диавол ли вою- ет вас и распаляет мятежом братоубийственным ? И никто не ищет воды живой, дабы пламень сатанинский угасить, Но всяк ищет смолы, изгребия и тростия сухого на распале- ние горшее. Ей, отцы, не слыхал я и в никонианах такого братоненавидения! И ежели они про то уведают и начнут нас паки мучить и убивать, то уже неповинны будут пред Богом, и нам те муки начало болезням будут вечных мук. Все замолчали, как будто вдруг опомнились. О. Мисаил стал на колени и поклонился в ноги спер- ва всему сходу, потом отдельно о. Иерофею. - Простите, отцы! Прости, Иерофеюшка, братец милень- кий! Велика премудрость твоя, огненный в тебе ум. Поми- луй же нас, убогих, отложи письма спорные, сотвори любовь! Он встал и хотел обнять Иерофея. Но тот не позво- лил, сам опустился на колени и поклонился в ноги о. Ми- саилу. - Прости, отче! Я-кто? Мертвый пес. И как могу разуметь выше собора вашего священного? Ты говоришь, Евгиенный во мне ум. Ей, тщету наводишь душе моей! Я-- человек, равный роду, живущему в тинах кальных, их же лягушками зовут. Яко свиния от рожец, наполняю чрево свое. Аще бы не Господь помогал мне, вмале не во ад вселилась бы душа моя. Еле-еле отдыхаю от похотей, задавляющих мя. Ох, мне, грешнику! А тебя, Мисаилуш- ка, спаси Бог, на поученьи твоем... О. Мисаил с кроткой улыбкой опять протянул было руки, что бы обнять о. Иерофея. Но тот поднялся на ноги ' и оттолкнул его, с лицом, искаженным такою гордыней и злобою, что всем стало жутко. - Спаси Бог на поучении твоем,- продолжал он вдруг изменившимся, дрожащим от ярости голосом,- что нас, неразумных, поучаешь и наказуешь! А хорошо бы, друг, и меру свою знать! Высоко летаешь, да лишь бы с высоты той не свалиться вниз! Rт кого ты учительской-от сан восприял, и кто тебя в учители поставил? Все ныне учители стали, а послушать некому! Горе нам и времени сему, и живущим в нем! Дитя ты молоденькое, а дерза- ешь высоко. Нам, право, и слушать-то тебя не хочется. Учи себе, кто твоему разуму последует, а от нас поотсту- пи, пожалуй. Хороши учители! Иной дубиной грозит, а иной любовью льстит. Да что в любви той, когда на разрушение истины любимся. И сатана любит верных своих. Мы же, яко сытости не имеем любить Христа, так и врагов Его ненавидеть! Аще и умереть мне Бог изволит, не соединюсь с отступниками! Чист семь аз и прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лучше один творящий волю Божию, нежели тьмы беззаконных! И среди всеобщего смятения, о. Иерофей, прикрывае- мый своими подручными, шмыгнул в дверь боковуши. О. Мисаил отошел в сторону и начал тихонько молить- ся, повторяя все одно и то же: - Беда идет, беда идет. Помилуй, Матерь Пречи- стая! А старцы опять закричали, заспорили, пуще прежнего. - Спирка, а, Спирка, поганец, слушай: Сын одесную Отца на престоле сидит. Да и ладно так, дитятка беше- ное, не замай Его, не пихай поганым своим языком с пре- стола того царского к ногам Отца!.. - Проклят, проклят, проклят! Анафема! Аще бы и ангел возвестил что паче Писания, анафема! - Невежды вы! Не умеете рассуждать Писания. Что с вами, деревенскими олухами, речи терять! - Затворил тя Бог в противление истине! Погибай со своими, окаянный! - Да не буди нам с вами общения ни в сем веке, ни в будущем! Все говорили вместе, и никто никого не слушал. Теперь уже не только единосущники трисущникам, но и братья братьям в обоих толках готовы были пере- рвать горло из-за всякой малости: крестообразного или троекратного каждения, ядения чесноку в день Благове- щенья и Сорока мучеников, воздержания попов от луку за день до литургии, правила не сидеть в говении, возло- живши ноги на ногу, чтения вовеки веком, или вовеки ве- ков - из-за каждой буквы, запятой и точки в старых книгах. - И малая-де опись содевает великую ересь! - Умрем за один аз! - Тверди, как в старых книгах писано, да молитву Исусову грызи - и все тут! - Разумей, Федька, враг Божий, собака, блядин сын, адов пес - Христос и Петров крест: у Христова чебы- шок над колодкою, а у Петрова нет чебышка,- доказы- вал осипшим голосом брат Улиан, долгомшинский начет- чик. всегда тихий и кроткий, а теперь точно исступленный. с пеною у рта, со вздувшимися на висках жилами и нали- тыми кровью глазами. - Чебышок, чебышок над колодкою!-надрывался Федоська. - Нет чебышка! Нет чебышка!- вопил Улиан. А на поддачу ему, о. Трифилий, другой начетчик выскочил, рассказывали впоследствии, "яко ерш из воды, выя колом, глава копылом, весь дрожа и трясыйся, от вели- кой ревности; кости сжимахуся, члены щепетаху, брада убо плясаша, а зубы щелкаху, глас его бяша, яко верблю- да в мести, непростим, и неукротим, и ужасен от дикости". Он уже ничего не доказывал, а только ругался по-ма- терному. Ему отвечали тем же. Начали богословием, кон- чили сквернословием. - Сатана за кожу тебе залез!.. - Чернечишка плут, за стекляницу вина душу продал!.. - О, дерзости, о, мерзости! Свинья сый, окаянный и земли недостойный, ниже света сего зрети! Заблудя- щий скот!.. - Обретаются некоторые гады, из чрева своего гадят, будто бы св. Троица... - Слушайте, слушайте о Троице!.. - Есть чего слушать? Не мощно твоего плетения расковыряти: яко лапоть сковырял, да и концы потерял... - Я небесныя тайны вещаю, мне дано! - Полно молоть! Заткни хайло онучей! - Прокляты! Прокляты! Анафема! На мужичьем соборе в Ветлужских лесах спорили поч- ти так же, как четырнадцать веков назад, во времена Юлиа- на Отступника, на церковных соборах при дворе византий- ских императоров. Тихон глядел, слушал - ему казалось, что не люди спорят о Боге, а звери грызутся, и что тишина его прекрас- ной матери - пустыни навеки поругана этими кощунст- венными спорами. Под окнами кельи послышались крики. Мать Голинду- ха, мать Меропия и мать Улея старая выглянули в окна и увидели, что целая толпа выходит на поляну из лесу, со стороны обители. Тогда вспомнили, как однажды, во время такого же братского схода на Керженце в Ларио- новом починке, подкупленные бе^ьцы, трудники и борт- ники пришли к избе, где был сход, с пищалями, рогати- нами, дреколием и напали на старцев. Опасаясь, как бы и теперь не случилось того же, ма- тери бросились в моленную и задвинули наружную дверь толстыми дубовыми засовами в то самое мгновение, ког- да толпа уже ломилась и стучалась: - Отворите! Отворите! Кричали и еще что-то. Но мать Голиндуха, которая всем распоряжалась, тугая на ухо, не расслышала. А прочие матери только без толку метались и кудахтали, как пере- пуганные курицы. Оглушали их и крики внутри молен- ной, где отцы, не обращая ни на что внимания, продол- жали спорить. О. Спиридон объявил, что "ухом-де Христос вниде в Деву и неизреченно боком изыде". О. Трифилий плюнул ему в лицо. О. Спиридон схва- тил о. Трифилия за бороду, сорвал с него кафтырь и хо- тел ударить по плеши медным крестом. Но старец Пров вязовою дубиною вышиб у о. Спиридона крест из руки. Онуфрианский начетчик, здоровенный детина Архипка. ринулся на о. Прова и так хватил его кулаком по виску, что старик упал замертво. Началась драка. Точно бесы обуяли старцев. В душной тьме, едва озаренной тусклым светом лампад и тонкими иглами солнца, мелькали страш- ные лица, сжатые кулаки, ременные четки, которыми хлестали по глазам друг друга, разорванные книги, оловян- ные подсвечники, горящие свечи, которыми тоже дрались. В воздухе стояла матерная брань, стон, рев, вой, визг. Снаружи продолжали стучать и кричать: - Отворите! Отворите! Вся изба тряслась от ударов: то рубили топором ставню. Мать Улия, рыхлая, бледная, как мучная опара, опу- стилась на пол и закликала таким пронзительным икаю- щим кликом, что все ужаснулись. Ставня затрещала, рухнула, и в лопнувший рыбий пузырь просунулась голова скитского шорника о. Мины с вытаращенными глазами и разинутым кричащим ртом: - Команда, команда идет! Чего, дураки, заперлись? Выходи скорее! Все онемели. Кто как стоял с поднятыми кулаками, или пальцами, вцепившимися в волосы противника, так и замер на месте, окаменев, подобно изваянию. Наступила тишина мертвая. Только о. Мисаил пла- кал и молился: - Беда пришла, беда пришла. Помилуй, Матерь Пре- чистая! Очнувшись, бросились к дверям, отперли их и выбе- жали вон. На поляне от собравшейся толпы узнали страшную весть: воинская команда, с попами, понятыми и подья- чими, пробирается по лесу, уже разорила соседний Мо- рошкин скит на реке Унже и не сегодня, завтра будет в Долгих Мхах. Тихон увидел старца Корнилия, окруженного толпою скитников, мужиков, баб и ребят из окрестных селений. - Всяк верный не развешивай ушей и не задумы- вайся,- проповедовал старец,- гряди в огонь с дерзно- вением, Господа ради, постражди! Так размахав, да и в пламя! На вось, диавол, еже мое тело: до души моей дела тебе нет! Ныне нам от мучителей - огонь и дрова, земля и топор, нож и виселица; там же - ангельские песни и славословие, и хвала, и радование. Когда оживотворятся мертвые тела наши Духом Святым - что ребенок из брю- ха, вылезем паки из земли-матери. Пророки и праотцы не уйдут от искуса, всех святых лики пройдут реку огнен- ную - только мы свободны: то-де нам искус, что ныне сгорели; то нам река огненная, что сами - в огонь. За- горимся, яко свечи, в жертву Господу! Испечемся, яко хлеб сладок. Св. Троице! Умрем за любовь Сына Божье- го! Краше солнца красная смерть! - Сгорим! Сгорим! Не дадимся Антихристу!- заре- вела толпа неистовым ревом. Бабы и дети громче мужиков кричали: - Беги, беги в полымя! Зажигайся! Уходи от мучителей! - Ныне скиты горят,- продолжал старец,- а по- том и деревни, и села, и города зажгутся! Сам взял бы я огонь и запалил бы Нижний, возвеселился бы, дабы из конца в конец сгорел! Ревнуя же нам Россия и вся погорит!.. Глаза его пылали страшным огнем; казалось, что это огонь того последнего пожара, которым истребится мир. Когда он кончил, толпа разбрелась по поляне и по опушке леса. Тихон долго ходил по рядам, прислушиваясь к тому, что говорили в отдельных кучках. Ему казалось, что все сходят с ума. Мужик говорил мужику: - Само царство небесное в рот валится, а ты откла- дываешь: ребятки-де малые, жена молода, разориться не хочется. А ты, душа, много ли имеешь при них? Разве мешок да горшок, а третье - лапти на ногах. Баба, и та в огонь просится. А ты - мужик, да глупее бабы. Ну, детей переженишь и жену утешишь. А потом что? Не гроб ли? Гореть не гореть, все одно умереть! Инок убеждал инока: - Какое-де покаянье - десять лет эпитимья! Где-то поститься да молиться? А то, как в огонь, так и покаяние все - ни трудись, ни постись, да часом в рай вселись: все-то грехи очистит огонь. Как уж сгорел, ото всего ушел! Дед звал деда: - Полно уже, голубок, жить. Репа-де брюхо проела. Пора на тот свет, хоть бы в малые мученики! Парнишки играли с девчонками: - Пойдем в огонь! На том свете рубахи будут золотые, сапоги красные, орехов и меду, и яблок довольно. - Добро и младенцы сгорят,- благословляли стар- цы,- да не согрешат, выросши, да не брачатся и не родят- ся, но лучше чистота да не растлится! Рассказывали о прежних великих гарях. В скиту Палеостровском, где со старцем Игнатием сожг- лось 2.700 человек, было видение: когда загорелась цер- ковь - после большого дыму, из самой главы церковной, изшел о. Игнатий со крестом, а за ним прочие старцы и народа множество, все в белых одеждах, в великой славе и светлости, рядами шли на небо и, прошедши небесные двери, сокрылись. А на Пудожском погосте, где сгорело душ 1.920, ночью караульные солдаты видели спустившийся с неба столп светлый, цветами разными цветущий, подобно радуге; и с высоты столпа сошли три мужа в ризах, сиявших как солнце, и ходили около огнища по-солонь; один благослов- лял крестом, другой кропил водой, третий кадил фимиа- мом, и все трое пели тихим гласом; и так обойдя трикраты, опять вошли в столп и поднялись на небо. После того мно- гие видели в кануны Вселенских суббот в ночи на том же месте горящие свечи и слышали пение неизреченное. А мужику в Поморье было иное видение. Огневицей лежал он без памяти и увидел колесо вертящееся, огнен- ное, и в том колесе человеков мучимых и вопиющих: се место не хотевших самосгореть, но во ослабе живущих и Антихристу работающих; иди и проповеждь во всю зем- лю, да все погорят!- Уканула же ему капля на губу от колеса. Мужик проснулся, а губа сгнила. И проповедал людям: добро-де гореть, а се-де мне знаменье на губе по- койники сделали, кои не хотели гореть. Кликея кликуша, сидя на траве, пела стих о жене Ал- лилуевой. Когда жиды, посланные Иродом, искали убить мла- денца Христа, жена Аллилуева укрыла Его, а свое соб- ственное дитя бросила в печь. Как возговорит ей Христос, Царь Небесный: Ох ты гой еси, Аллилуева жена милосерда, Ты скажи Мою волю всем Моим людям, Всем православным христианам, Чтобы ради Меня они в огонь кидались И кидали бы туда младенцев безгрешных. Но кое-где уже слышались голоса против самосожжения: - Батюшки миленькие,- умолял о. Мисаил,- добро ревновать по Боге, да знать меру! Самовольно-мучени- чество не угодно Богу. Един путь Христов: не взятым утекать, взятым же терпеть, а самим не наскакивать. От- дохните от ужаса, бедные! И неистовый о. Трифилий соглашался с кротким о. Ми- саилом. - Не полено есть, чтоб ни за что гореть! Ужли же, собравшись, яко свиньи в хлеве, запалитесь? - Бессловесие глубокое!- брезгливо пожимал пле- чами о. Иерофей. Мать Голендуха, которая уже горела раз, да не сго- рела - вытащили и водой отлили,- устрашала всех рас- сказами о том, как тела в огне пряжатся и корчатся, голо- ва с ногами аки вервью скручиваются, а кровь кипит и пенится,, точно в горшке варево. Как, после гари, тела лежат, в толстоту велику раздувшись и огнем упекшись, мясом жареным пахнут; иныя же целы, а за что ни потя- нешь, то и оторвется. Псы ходят, рыла зачернивши, пе- ченых тех мяс жрут, окаянные. На пожарище смрад тяж- кий исходит долгое время, так что невозможно никому пройти, не заткнувши носа. А во время самой гари, ввер- ху пламени, видели однажды двух бесов черных, наподо- бие эфиопов, с нетопырьими крыльями, ликующих и пле- щущих руками, и вопиющих; наши, наши есте! И многие годы на месте том каждую ночь слышались гласы плачев- ные: ох, погибли! ох, погибли! Наконец, противники самосожжения приступили к стар- цу Корнилию: - Почто сам не сгорел? Когда это добро, вам бы, учи- телям, наперед! А то послушников бедных в огонь пихаете, животишек ради отморных себе на разживу. Все-то вы таковы, саможжения учители; хорошо, хорошо, да иным, а не вам. Бога побойтесь, довольно прижгли, хоть остан- ки помилуйте! Тогда, по знаку старца, выступил парень Кирюха, лютый зажигатель. Помахивая топором, крикнул он зыч- ным голосом: - Кто гореть не хочет добром, выходи с топором - будем биться. Кто кого зарубит, тот и прав будет. Меня убь- ет - неугодно-де Богу сожжение, а я убью - зажигайся! Никто не принял вызова, и за Кирюхой осталась по- беда. Старец Корнилий вышел вперед и сказал: - Хотящие гореть-стань одесную, не хотящие-ошую! Толпа разделилась. Одна половина окружила старца; другая отошла в сторону. Самосожженцев оказалось душ восемьдесят, не желавших гореть - около ста. Старец осенил насмертников крестным знаменем и, подняв глаза к небу, произнес торжественно: - Тебя ради. Господи, и за веру Твою, и за любовь Сына Божия Единородного умираем. Не щадим себя сами, души за Тя полагаем, да не нарушим своего крещения, принимаем второе крещение огненное, сожигаемся. Ан- тихриста ненавидя. Умираем за любовь Твою пречистую! - Гори, гори! Зажигайся!- опять заревела толпа неистовым ревом. Тихону казалось, что, если он останется дольше в этой безумной толпе, то сам сойдет с ума. Он убежал в лес. Бежал до тех пор, пока не смолкли крики. Узкая тропинка привела его к знакомой лужайке, поросшей высокими травами и окруженной дремучими елями, где некогда молился он сырой земле-матери. На темных верхушках гасло вечернее солнце. По небу плыли золотые тучки. Чаща дышала смолистою свежестью. Ти- шина была бесконечная. Он лег ничком на землю, зарылся в траву и опять, как тогда, у Круглого озера, целовал землю, молился земле, как будто знал, что только земля может спасти его от огненного бреда красной смерти: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! Вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо - обернулся и увидел Софью. Она склонилась над ним и смотрела в лицо его молча, пристально. Он тоже молчал, глядя на нее снизу, так что лицо де- вушки, под черным скитским платком в роспуск, выделя- лось четко на золотистой лазури неба, как лик святой на зо- лоте иконы. Бледною ровною матовой бледностью, с губами алыми и свежими, как полураскрытый цветок, с глазами детскими и темными, как омут-лицо это было так прекрас- но, что дух у него захватило, точно от внезапного испуга. - Вот ты где, братец!- проговорила, наконец, Софья.- А старец-то ищет везде, ума не приложит, куда пропал. Ну, вставай же, пойдем, пойдем скорее! Она была вся торопливая и радостная, словно празд- ничная. - Нет, Софья,- произнес он спокойно и твердо.- Не пойду я больше туда. Полно, будет с меня. Насмот- релся, наслушался. Уйду, совсем уйду из обители... - И гореть не будешь? - Не буду. - Без меня уйдешь? Он взглянул на нее с мольбою. - Софьюшка, голубушка! Не слушай безумных. Не надо гореть,- нет на то воли Господней! Грех вели- кий, искушение бесовское! Уйдем вместе, родная!.. Она склонилась к нему еще ниже, с лукавой и неж- ной улыбкою, приблизила к его лицу лицо свое, уста к устам, так что он почувствовал ее горячее дыхание. - Не уйдешь никуда! - прошептала страстным ше- потом.-Не пущу тебя, миленький!.. И вдруг охватила голову его обеими руками, и губы их слились. - Что ты, что ты, сестрица? Разве можно? Увидят... - Пусть видят1 Все можно, все очистит огонь. Только скажи, что хочешь гореть... Хочешь?- спросила она чуть слышным вздохом, прижимаясь к нему все крепче и крепче. Без мысли, без силы, без воли, ответил он таким же вздохом: - Хочу! На темных елях последний луч солнца погас, и золо- тые тучки посерели, как пепел. Воздух дохнул благовон- ною влажностью. Лес приосенил их дремучею тенью. Земля укрыла высокими травами. А ему казалось, что лес и трава, и земля, и воздух, и небо - все горит огнем последнего пожара, которым дол- жен истребиться мир - огнем красной смерти. Но он уже не боялся и верил, что краше Солнца Красная Смерть. Скит опустел. Иноки разбежались из него, как муравьи из разоренного муравейника. Самосожженцы собрались в часовню, стоявшую в сто- роне от скита, на высоком холме, так что приближение команды не могли не заметить издали. Это был сруб из очень ветхого сухого леса, построен- ный так, чтоб из него нельзя было во время гари "выки- нуться". Окна - как щели. Двери - такие узкие, что едва мог войти в них один человек. Крыльцо и лестницу сло- мали. К дверям прикрепили щиты для запора. На окна опустили слеги и запуски - все из толстых бревен. Потом стали поджогу прилаживать: набросали кудель, солому, пеньку, смолье, бересту; стены обмазали дегтем; в особых деревянных желобах, обнимавших строение, насыпали пороху, а несколько фунтов оставили про запас, чтобы в последнюю минуту рассыпать по полу дорожками. На крышу поставили двух караульных, которые должны были, сменяясь, днем и ночью сторожить, не идут ли го- нители. Работали радостно, словно готовились к празднику. Дети помогали взрослым. Взрослые становились, как дети. И все были веселы, точно пьяны. Веселее всех Петька Жизла. Он работал за пятерых. Высохшая рука его, с казенным клеймом, печатью Зверя, исцелялась, начинала двигаться. Старец Корнилий бегал, сновал, как паук в паутине. В глазах его, таких светлых, что, казалось, они должны в темноте светиться, как зрачки у кошки - с тяжелым и ласковым взглядом, были странные чары: на кого эти глаза смотрели, тот становился без воли и творил волю старца во всем. - Ну-ка, дружнее, ребятушки!- шутил он с насмерт- никами. Я старик кряжик, а вы детки подгнедки: взъедем прямо на небо, что Илья пророк на колеснице огненной! Когда все было готово, стали запираться. Окна, кроме одного, самого узкого, и входные двери забили наглухо. Все слушали в молчании удары молотка: казалось, что над ними, живыми, заколачивают крышку гроба. Только Иванушка-дурачок пел свою вечную песенку: Древян гроб сосновен Ради меня строен. Буду в нем лежати, Трубна гласа ждати. Желавшим исповедаться старец говорил: - Полно-ка, детушки!. Чего-де вам каяться? Вы те- перь, как ангелы Божьи, и паче ангелов - по слову Дави- дову-аз рече: вы вози есте. Победили всю силу вражью. Нет над вами власти греха. Уже согрешить не можете. И аще бы кто из вас отца родного убил да соблудил с ма- терью - свят есть и праведен. Все очистит огонь! Старец приказал Тихону читать Откровение Иоанново, которое никогда ни на каких церковных службах не читается. - И видех небо ново и землю нову: первое бо небо и земля первая приидоша. И рече Седяй на престоле: се нова вся творю. И глагола ми: напиши, яко сии слова ис- тинна и верна суть. И рече ми: совершишася. Тихон, читая, испытывал знакомое чувство конца, с такою силою, как еще ни разу в жизни. Ему казалось, что стены сруба отделяют их от мира, от жизни, от времени, как стены корабля от воды: там, извне, еще продолжает- ся время, а здесь оно уже остановилось, и наступил ко- нец - совершилося. - Вижу... вижу... вижу... ох, батюшки миленькие!- прерывая чтение, закричала Киликея кликуша, вся блед- ная, с искаженным лицом и неподвижным взором широко открытых глаз. - Что видишь, мать?- спросил старец. - Вижу град великий, святый Иерусалим, нисходящ с небеси от Бога, подобен камени драгому, яко камени яснису кристалловидну, и смарагду, и сапфиру, и топазию. И двенадцать врат-двенадцать бисеров. И стогны гра- да - злато чисто, яко стекло пресветло. А солнца нет, но слава Божия просвещает все. Ох, страшно, страшно, ба- тюшки!.. Вижу Лицо Его светлее света солнечного... Вот Он, вот Он!.. К нам идет!.. И слушавшим ее казалось, что они видят все, о чем она говорит. Когда наступила ночь, зажгли свечи и, стоя на коленях, запели тропарь: - Се Жених грядет во полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща. Блюди убо, душе моя, да не сном отяготися, да не смерти предана будеши и Царствия вне затворишися; но воспряни, -зовущи: свят, свят, свят. Боже, Богородицею помилуй нас. День он страшный помышляюще, душе моя, побди, вжигающе свеш,у твою, елеем просвещаюши; не веси бо, когда приидет к тебе глас глаголящий: се Жених! Софья, стоя рядом с Тихонов, держала его за руку. Он чувствовал пожатие трепетной руки ея, видел на лице ее улыбку застенчивой радости: так улыбается невеста жениху под брачным венцом. И ответная радость напол- нила душу его. Ему казалось теперь, что прежний страх его - искушение бесовское, а воля Господня - красная смерть: ибо, кто хочет душу свою спасти, погубит ее, а кто погубит душу свою. Меня ради и Евангелия, тот спасет ее. Ждали в ту же ночь прихода команды. Но она не при- шла. Настало утро и, вместе с ним - усталость, подобная тяжелому похмелью. Старец зорко следил за всеми. Кто унывал и робел, тем давал катыши, вроде ягод, из пахучего темного теста, должно быть, с одуряющим зельем. Съевший такую ягоду приходил в исступление, переставал бояться огня и бре- дил им, как райским блаженством. Чтоб ободрить себя, рассказывали о несравненно, будто бы, более страшной, чем самосожжение, голодной смерти в морильнях. Запощеванцев, посхимив, сажали в пустую избу, без дверей, без окон, только с полатями. Чтоб не умертвили себя, снимали с них всю одежду, пояс и крест. Спускали в избу потолком и потолок закрепляли, чтоб кто не "выдрал- ся". Ставили караульных с дубинами. Насмертники мучи- лись по три, по четыре, по шести дней. Плакали, молили: "дай- те нам есть!" Собственное тело грызли и проклинали Бога. Однажды двадцать человек, посаженных в ригу, что стояла в лесу для молотьбы хлеба - как стало им тошно, взявши каменья, выбили доску и поползли вон; а сторожа дубинами по голове их били и двоих убили, и загородив- ши дверь, донесли о том старцу: что с ними делать велит? И велел соломой ригу окласть и сжечь. - Куда-де легче красная смерть: сгоришь - не по- чувствуешь!- заключали рассказчики. Семилетняя девочка Акулька, все время сидевшая смирно на лавке и слушавшая внимательно, вдруг вся за- тряслась, вскочила, бросилась к матери, ухватила ее за подол и заплакала, закричала пронзительно: - Мамка, а, мамка! Пойдем, пойдем вон! Не хочу гореть!.. Мать унимала ее, но она кричала все громче, все не- истовее: - Не хочу гореть! Не хочу гореть! И такой животный страх был в этом крике, что все содрогнулись, как будто вдруг поняли ужас того, что совершалось. Девочку ласкали, грозили, били, но она продолжала кричать и, наконец, вся посиневшая, задохшаяся от крика, упала на пол и забилась в судорогах. Старец Корнилий, склонившись над ней, крестил ее, ударял четками и читал молитвы на изгнание беса. - Изыде, изыде, душе окаянный! Ничто не помогало. Тогда он взял ее на руки, открыл ей рот насильно и заставил проглотить ягоду из темного теста. Потом начал тихонько гладить ей волосы и что-то шептал на ухо. Девочка мало-помалу затихла, как будто заснула, но глаза были открыты, зрачки расширены, и взор неподвижен, как в бреду. Тихон прислушался к шепоту старца. Он рассказывал ей о царствии небесном, о райских садах. - А малина, дяденька, будет?- спросила Акулька. - Будет, родимая, будет, во какая большущая - каждая ягодка с яблоко - и душистая да сладкая, пре- сладкая. Девочка улыбалась. Видно было, что у нее слюнки текут от предвкушения райской малины. А старец продол- жал ее ласкать и баюкать с материнскою нежностью. Но Тихону чудилось в светлых глазах его что-то безумное, жалкое и страшное, паучье. "Словно к мухе паук присо- сался!"- подумал он. Наступила вторая ночь, а команда все еще не прихо- дила. Ночью одна старица выкинулась. Когда все заснули, даже сторожа, она взлезла к ним на вышку, хотела спу- ститься на связанных платках, но оборвалась, упала, рас- шиблась и долго стонала, охала под окнами. Наконец, замолкла, должно быть, отползла, или прохожие подо- брали и унесли. В часовне было тесно. Спали на полу вповалку, братья на правой, сестры на левой стороне. Но греза ли сонная, или наваждение бесовское - только в середине ночи стали шнырять в темноте осторожные тени, справа налево и слева направо. Тихон проснулся и прислушался. За окном пел соло- вей, и в этой песне слышалась лунная ночь, свежесть роси- стого луга, запах елового леса, и воля, и нега, и счастье земли. И точно в ответ соловью, слышались в часовне стран- ные шепоты, шелесты, шорохи, звуки, подобные вздохам и поцелуям любви. Силен, видно, враг человеческий: не угашал и страх смерти, а распалял уголь грешной плоти. Старец не спал. Он молился и ничего не видел, не слышал, а если и видел, то, верно, прощал своих "беднень- ких детушек": "Един Бог оез греха, а человек немощен-падает, яко глина, и восстает, яко ангел. Не то блуд, еже с девицею, или вдовицею, не то блуд, еже в вере блудить: не мы блу- дим, егда телом дерзаем, но церковь, когда ересь держит". Тихону вспомнился рассказ о том, как два старца уве- ли одну девушку в лес, верст за двадцать, и среди леса начали нудить: "Сотвори с нами, сестра. Христову лю- бовь".-"Какую, говорит, любовь Христову имею с вами творить?"-"Буди, говорят, с нами совокуплением плот- ским - то есть любовь Христова". Плачет девица: "Бога побойтесь!" А старцы утешают: "Огонь-де нас очистит". Еще бедная упрямится, а они запрещают: "Аще не послу- шаешь, венца не получишь!" Вдруг Тихон почувствовал, что кто-то обнимает его и прижимается к нему. Это была Софья. Ему стало страшно. Но он подумал: все очистит огонь. И ощущая сквозь черную скитскую ряску теплоту и свежесть невинного тела, припал к ее устам устами с жадностью. И ласки этих двух детей в темном срубе, в общем гробу, были так же безгрешны, как некогда ласки пастушка Даф- ниса и пастушки Хлои на солнечном Лесбосе. А Иванушка-дурачок, сидя в углу на корточках, со свечою в руках и мерно покачиваясь, ожидая "петелева глашения", пел свою вечную песенку: Гробы вы, гробы, колоды дубовые, Всем есте, гробы, домовища вечные! И соловей тоже пел, заливался о воле, о неге, о счастье земли. И в этом соловьином рокоте слышался как будто нежный и лукавый смех над гробовою песнью дурачка Иванушки. И вспомнилась Тихону белая ночь, кучка людей на плоту над гладью Невы, между двумя небесами - двумя безднами - и тихая, томная музыка, которая доносилась по воде из Летнего сада, как поцелуи и вздохи любви из царства Венус: Покинь, Купидо, стрелы: Уже мм все не целы, Но сладко уязвленны Любовною стрелою Твоею золотою, Любви все покоренны. Перед рассветом восьмидесятилетний старик Миней хотел тоже выкинуться. Его поймал Кирюха. Они подра- лись, и Миней едва не зарубил Кирюху топором. Старика связали, заперли в чулане. Он кричал оттуда и бранил старца Корнилия непристойною бранью. Когда на заре Тихон выглянул в окошко, чтобы узнать, не пришла ли команда, то увидел лишь пустынную, залитую солнцем поляну, ласково-хмурые, сонные ели и лучезарную радугу в каплях росы. На него пахнуло такой благовонною свежестью хвои, таким нежным теплом восхо- дящего солнца, таким кротким затишьем голубого неба, что опять показалось ему все, что делалось в срубе, су- масшедшим бредом, или злодейством. Опять потянулся долгий летний день, и напала на всех тоска ожидания. Грозил голод. Воды и хлеба было мало - только куль ржаных сухарей, да корзины две просфор. Зато вина мно- го, церковного красного. Его пили с жадностью. Кто-то, напившись, затянул вдруг веселую кабацкую песню. Она была ужаснее самого дикого вопля. Начинался ропот. Сходились по углам, перешептыва- лись и смотрели на старца недобрыми глазами. А что, если команда не придет? Умирать, что ли, с голоду? Одни требовали, чтобы выломали дверь и послали за хлебом; но в глазах у них видна была тайная мысль: убежать. Дру- гие хотели зажечься тотчас, не дожидаясь гонителей. Иные молились, но с таким выражением в лице, точно богохуль- ствовали. Иные, наевшись ягод с дурманом, которые старец раздавал все чаще, бредили - то смеялись, то плакали. Один парень, придя в исступление, бросился, схватил свечу, горевшую перед образом, и начал зажигать поджогу. Едва потушили. Иные целыми часами сидели в молчанье, в оцепенении, не смея смотреть друг другу в глаза. Софья сидя рядом с Тихоном, который лежал на полу, ослабев от бессонных ночей и от голода, напевала унылую песенку, которую пели хлысты на радениях - о великом. сиротстве души человеческой, покинутой в жизни, как в тем- ном лесу. Господом Батюшкой и Богородицей Матушкой: Тошным было мне, тошнехонько, Грустным было мне, грустнехонько. Мое сердце растоскуется, Мне к Батюшке в гости хочется. Я пойду, млада, ко Батюшке, Что текут ли реки быстрые, Как мосты все размостилися. Перевозчики отлучилися. Мне пришло, младой, хоть вброд брести. Как вброд брести, обмочитися, У Батюшки обсушитися. Мое сердце растоскуйся, Сердечный ключ подымается; Мне к Матушке в гости хочется, Со любезною повидеться, Со любезною побеседовать. И песня кончалась рыданием: Пресвятая Богородица, Упроси, мой Свет, об нас! Без Тебя, мой Свет, много грешных на земле, На сырой земле, на матушке, На сударыне кормилице! Никто их не видел. Софья склонила голову на плечо Тихона, прислонилась щекой к щеке его, и он почувство- вал, что она плачет. - Ох, жаль мне тебя, жаль, Тишенька родненький!- шептала ему на ухо.- Загубила я твою душеньку, окаян- ная!.. Хочешь бежать? Веревку достану. Аль старцу ска- жу: подземный ход есть в лес - он тебя выведет... Тихон молчал в бесконечной усталости и только улы- бался ей сонною детской улыбкою. В уме его проносились далекие воспоминания, подоб- ные бреду: самые отвлеченные математические выводы: почему-то теперь он особенно чувствовал их стройное и строгое изящество, их ледяную прозрачность и правиль- ность, за которую, бывало, старый Глюк сравнивал мате- матику с музыкой -- с хрустальною музыкой сфер. При- помнился также спор Глюка с Яковом Брюсом о Коммен- тариях Ньютона к Апокалипсису и сухой, резкий, точно деревянный, смех Брюса, и слова его, которые отозвались тогда в душе Тихона таким предчувственным ужасом: "В то самое время, когда Ньютон сочинял свои Коммен- тарии,- на другом конце мира, именно здесь, у нас, в Московии, дикие изуверы, которых называют раскольни- ками, сочиняли тоже свои комментарии к Апокалипси- су и пришли почти к таким же выводам, как Ньютон. Ожидая со дня на день кончины мира и второго пришест- вия, одни из них ложатся в гробы и сами себя отпевают, другие сжигаются. Так вот что, говорю я, всего любо- пытнее: в этих апокалипсических бреднях крайний Запад сходится с крайним Востоком и величайшее просвеще- ние - с величайшим невежеством, что действительно, могло бы, пожалуй, внушить мысль, что конец мира при- ближается, и что все мы скоро отправимся к черту!" И новый, грозный смысл приобретало пророчество Ньюто- на: "Hypotheses nоn fungo! Я не сочиняю гипотез! Как мо- тылек, летящий на огонь, комета упадет на солнце - и от этого падения солнечный жар возрастет до того, что все на земле истребится огнем. В Писании сказано: небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Тогда исполнятся оба пророчества - того, кто верил, и того, кто знал". Припо- мнилось ветхое, изъеденное мышами октаво из библиотеки Брюса, под номером 461, с безграмотной русскою надписью: "Лионардо Давинчи трактат о живописном письме на немецком языке", и вложенный в книгу портрет Леонар- до - лицо Прометея, или Симона Мага. И вместе с этим лицом - другое, такое же страшное - лицо исполина в кожаной куртке голландского шкипера, которого однажды встретил он в Петербурге на Троицкой площади у кофей- ного дома. Четырех Фрегатов - лицо Петра, некогда столь ненавистное, а теперь вдруг желанное. В обоих лицах было что-то общее, как бы противоположно-подобное: в од- ном - великое созерцание, в другом - великое действие разума. И от обоих лиц веяло на Тихона таким же бла- годатным холодом, как от горных снегов на путника, из- можденного зноем долин. "О физика, спаси меня от мета- физики!"- вспоминалось ему слово Ньютона, которое твердил, бывало, пьяный Глюк. В обоих лицах было еди- ное спасение от огненного неба Красной Смерти -"земля, земля, Мати сырая". Потом все смешалось, и он заснул. Ему приснилось, будто бы он летит над каким-то сказочным городом, не то над Китежем-градом, или Новым Иерусалимом, не то Стекольным, подобным "стклу чисту и камени иаспису кристалловидну"; и математика - музыка была в этом сияющем Граде. Вдруг проснулся. Все суетились, бегали и кричали с радостными лицами. - Команда, команда пришла! Тихон выглянул в окно и увидел вдали, на опушке леса, в вечернем сумраке, вокруг пылавшего костра, лю- дей в треуголках, в зеленых кафтанах с красными отво- ротами и медными пуговицами: это были солдаты. - Команда, команда пришла! Зажигайся, ребята! С нами Бог! Капитан Пырский имел предписание нижегородской ар- хиерейской канцелярии: "До раскольничьего жительства дойти секретно, так чтобы не зажглись. А буде в скииту своем, или часовне запрутся, то команде стоять около того их приста- нища денно и нощно, со всяким остерегательством, неоплош- но ратным строем, и смотреть, и беречь их накрепко, и жечься им отнюдь не давать, и уговаривать, чтоб сдались и принесли вину свою, весьма обнадеживая, что будут прощены без всякого озлобления. И буде сдадутся, то всех переписать и положа им на ноги колодки, или что может заблагоприобретено быть, чтоб в дороге утеч- ки не учинили и со всеми их пожитками, при конвое, отправить в Нижний. А буде, по многому увещанию, повиновения не принесут и учнут сидеть в запоре упорно, то потеснить их и добывать, как возможно, чтоб конечно тех воров переимать, а распространению воровства их не допустить и взять бы их взятьем, или голодом вымо- рить без кровопролития. А буде они свои воровские пристанища или часовню зажгут, то вам бы те приста- нища заливать водою и, вырубя или выломав двери и окна, выволакивать их живыми". Капитан Пырский, храбрый старый солдат, раненый при Полтаве, считал разорение скитов "кляузной выдум- кой долгогривой поповской команды" и лучше пошел бы в самый жестокий огонь под шведа и турку, чем возиться с раскольниками. Они сжигались, а он был в ответе и полу- чал выговоры: "Оному капитану и прочим светским коман- дирам такие непорядочные поступки воспретить, ибо по всему видно, что предали себя сожжению, видя от него, ка- питана, страх". Он объяснил, что "раскольники не от страха, а от замерзелости своей умирают, понеже надуты страш- ною злобою и весьма нас имеют отпад ших от благоче- стия, и объявляют, что стоят даже до смерти и пере- менять себя к нынешнему обыкновению не будут - столь надуты и утверждены в такой безделице". Но объяснений этих не слушали, и архиерейская канцелярия требовала: "Понеже раскольники чинят самосожжения притворные, чтобы не платить двойного оклада, на самом же деле в глу- хих местах поселяются и, скрывшись там, свободно преда- Ются своему мерзкому злочестию, то светским командирам надлежит по требухам сгоревших сосчитывать и, сосчитав, в реестр записывать, того для, что требуха в пожаре, хотя и в каком великом строении, в пепел сгореть не может". Но капитан, полагая это для военного звания своего унизительным, требуху считать не ездил и получил за то новый выговор. В Долгих Мхах решил он быть осторожнее и сделать все, что возможно, чтоб не давать раскольникам жечься. Перед наступлением ночи, приказав команде отойти подальше от сруба и не трогаться с места, подошел к ча- совне, один, без оружия, оглядел ее тщательно и постучал- ся под окном, творя молитву по-раскольничьи: - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Никто не ответил. В срубе было тихо и темно, как в гробу. Кругом пустыня. Верхушки деревьев глухо шу- мели. Подымался ночной свежий ветер. "Если зажгутся, - подумал капитан, постучал и повторил: - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Опять молчание: только коростели на болоте скрипели, да где-то далеко завыла собака. Падучая звезда сверкну- ла огненной дугою по темному небу и рассыпались искра- ми. Ему стало вдруг жутко, как будто, в самом деле, стучался он в гроб к мертвецам. - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! - про- изнес он в третий раз. Ставня на окне зашевелилась. Сквозь узкую щель блес- нул огонек. Наконец, окно открылось медленно, и голова старца Корнилия высунулась. - Чего надобно? Что вы за люди и зачем пришли? - По указу его величества, государя Петра Алексееви- Ча, пришли мы вас увещевать: объявили бы вы о себе, ка- кого вы звания, чину и роду, давно ли сюда в лес пришли и с какими отпусками из домов своих вышли, и по каким указам и позволениям жительствуете? И ежели на святую восточную церковь и тайны ее какое сумнительство имеете, О том показали бы письменно и наставников своих выдали бы для разглагольствия с духовным начальством без всякого страха и озлобления... - Мы, крестьяне и разночинцы, собрались здесь все во имя Исуса Христосика, и жен, и детей своих уберем и упокоим,- ответил старец тихо и торжественно.- Хотим умереть огнесожжением за старую веру, а вам, гонителям, в руки не дадимся, понеже-де у вас вера новая. А ежели кто хочет спастись, тот бы с нами шел сюда гореть: мы ныне к самому Христу отходим. - Полно, братец! - возразил капитан ласково.- Гос- подь с вами, бросьте вы свое мерзкое намерение сжи- гаться, разойдитесь-ка по домам, никто на вас не подымет руки своей. Заживите по-старому в деревнях своих припе- ваючи. Будете лишь дань платить, двойной оклад... - Ну, капитан, ты сказывай это малым зубочным ребятам, а мы таковые обманы уже давно знаем: по усам текло, да в рот не попало. - Честью клянусь, всех отпущу, пальцем не трону! - воскликнул Пырский. Он говорил искренно: он, в самом деле, решил отпустить их, вопреки указу, на свой собственный страх, ежели они сдадутся. - Да чего нам с тобою глотку-то драть, охрипнем!- прибавил с доброй улыбкой.- Вишь, высоко до окна, не слышно. А ты вот что, старик; вели-ка выкинуть ремень, я подвяжусь, а вы меня к себе подымайте в окошко, толь- ко не в это, в другое, пошире, а то не пролезу. Я один, а вас много, чего вам бояться? Потолкуем,- даст Бог, и поладим... - Что с вами говорить? Куда же нам, нищим и убогим, с такими тягаться? - усмехнулся старец, наслаждаясь, ви- димо, своей властью и силой.- Пропасть великая между нами и вами утвердилася,- заключил он опять торжест- венно,- яко да хотящие прийти отсюда к вам не возмогут, ниже оттуда к нам приходят... А ты ступай-ка прочь, ка- питан, а то, смотри, сейчас загоримся! Окошко захлопнулось. Опять наступило молчание. Только ветер шумел в верхушках деревьев, да коростели на болоте скрипели. Пырский вернулся к солдатам, велел им дать по чарке вина и сказал: - Драться мы с ними не станем. Мало-де, слышь, у них мужиков, а все бабы да дети. Выломаем двери и без оружия голыми руками всех переловим. Солдаты приготовили веревки, топоры, лестницы, ведра, бочки с водою, чтобы заливать пожар, и особые длинные шесты с железными крючьями - кокоты, чтобы вывола- чивать горящих из пламени. Наконец, когда совсем стем- нело, двинулись к часовне, сперва обходом, по опушке леса, потом по полянке, крадучись ползком в высоких травах и кустах, словно охотники на облаву зверя. Подойдя вплотную к срубу, начали приставлять лест- ницы. В срубе все было темно и тихо, как в гробу. Вдруг окошко открылось и старец крикнул: - Отойдите! Как начнет селитра и порох рвать, тогда вас побьет бревнами! - Сдавайтесь! - кричал капитан.- Все равно с бою возьмем! Видите, у нас мушкеты да пистоли... - У кого пистоли, а у нас дубинки Христовы! - ответил чей-то голос из часовни. В задних рядах команды появился поп с крестом и стал читать увещание пастырское от архиерея: - "Аще кто беззаконно постраждет, окаяннейший есть всех человек: и временное свое житие мучением погубит, и муки вечной не избегнет"... Из окошка высунулось дуло ветхой дедовской пищали, и грянул выстрел холостым зарядом: стреляли не для убийства, а только для устрашения гонителей. Поп спрятался за солдатские спины. А вдогонку ему старец, грозя кулаком, закричал с неистовой яростью: - Адские преисподние головни! Содомского пламени встанки! Разоренного вавилонского столпотворения семя! Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня - я вам, и лучшим, наступлю на горло о Христе Исусе, Господе нашем! Се, приидет скоро и брань сотворит с вами мечом уст Своих, и двигнет престолы, и кости ваши предаст псам на съядение, якож Иезавелины! Мы горим здешним огнем, вы же огнем вечным и ныне горите и там гореть будете! Куйте же мечи множайшие, уготовляйте муки лю- тейшие, изобретайте смерти страшнейшие, да и радость наша будет сладчайшая!.. Зажигайся, ребята! С нами Бог! В окно полетели порты, сарафаны, гулупы, рубахи и чуйки: - Берите их себе, гонители! Метайте жеребий! Нам ничего не нужно. Нагими родились и предстанем нагими пред Господом!.. - Да пощадите же хоть детей своих, окаянные! - воскликнул капитан с отчаяньем. Из часовни послышалось тихое, как бы надгробное, пение. - Взлезай, руби, ребята!- скомандовал Пырский. Внутри сруба все было готово. Поджога прилажена. Ку- дель, пенька, смолье, солома и береста навалены грудами. Восковые свечи перед образами прикреплены к паникади- лам так слабо, что от малейшего сотрясения должны были попадать в желоба с порохом: это всегда делали нарочно для того, чтобы самосожжение походило как можно меньше на самоубийство. Ребят-подростков усадили на лавки; одеж- ду их прибили гвоздями так, чтобы они не могли оторвать- ся; скрутили им руки и ноги веревками, чтобы не метались; рты завязали платками, чтоб не кричали. На полу в че- реповой посуде зажгли ладан фунта с три, чтоб дети за- дохлись раньше взрослых и не видели самого ужаса гари. Одна беременная баба только что родила девочку. Ее положили тут же на лавке, чтобы крестить крещением огненным. Потом, раздевшись донага, надели новые белые рубахи- саваны, а на головы - бумажные венцы с писанными крас- ным чернилом, осьмиконечными крестами и стали на колени рядами, держа в руках свечи, дабы встретить Жениха с горящими светильниками. Старец, воздев руки, молился громким голосом: - Господи Боже, призри на нас, недостойных рабов Твоих! Мы слабы и немощны, того ради не смеем в руки гонителям вдатися. Призри на сие собранное стадо. Тебе, Доброму Пастырю последующее, волка же лютаго. Анти- христа убегающее. Спаси и помилуй, ими же веси судьбами Своими, укрепи и утверди на страдание огненное. Поми- луй нас. Господи, помилуй нас! Всякого бо ответа недоуме- вающе, сию Ти молитву, яко Владыце, грешные приносим: помилуй нас! Умираем за любовь Твою пречистую! Все повторили за ним в один голос - и жалок, и стра- шен был этот вопль человеческий к Богу: - Умираем за любовь Твою пречистую! В то же время, по команде Пырского, солдаты, окру- жив со всех сторон часовню и взлезая на лестницы, рубили толстые бревенчатые стены сруба, запуски и слеги на окнах, щиты на дверях. Стены дрожали. Свечи падали, но все мимо желоба с по- рохом. Тогда, по знаку старца, Кирюха схватил пук свечей, горевших перед иконой Божьей Матери, бросил пря- мо в порох и отскочил. Порох взорвало. Поджога вспых- нула. Огненные волны разлились по стенам и стропилам. Густой, сперва белый, потом черный, дым наполнил часовню. Пламя задыхалось, гасло в нем; только длинные красные языки выбивались из дыма, свистя и шипя, как змеиные жала - то тянулись к людям и лизали их, то отпрядывали, словно играя. Послышались неистовые вопли. И сквозь вопли горящих, сквозь грохот огня звучала песнь торжествующей радости: - Се, Жених грядет во полунощи. С того мгновения, как вспыхнул огонь и до того, как Тихон потерял сознание, прошли две, три минуты, но он увидел и навеки запомнил все, что делалось в часовне. Старец схватил новорожденную, перекрестил: "Во имя Отца, Сына и Духа Святаго!" - и бросил в огонь - первую жертву. Иванушка-дурачок протянул руки к огню, как будто встречая грядущего Господа, которого ждал всю жизнь. На Киликее кликуше рубаха затлела и волосы вспых- нули, окружая голову ей огненным венцом; а она, не чув- ствуя боли, окаменела, с широко-раскрытыми глазами, как будто видела в огне великий Град, святой Иерусалим, входящий с неба. Петька Жизла кинулся в огонь вниз головой, как ве- селый купальщик в воду. Тихону тоже чудилось что-то веселое, пьяное в страш- ном блеске огня. Ему вспомнилась песня: В печи растет трава-мурава, Цветут цветочки лазоревы. И, Казалось, что в прозрачно-синем сердце огня он видит райские цветы. Синева их, подобная чистому небу, сули- ла блаженство нездешнее; но надо было пройти через крас- ное пламя - красную смерть, чтобы достигнуть этого неба. Осаждавшие выбили два, три бревна. Дым хлы- нул в полое место. Солдаты, просунув кокоты, стали вы- волакивать горевших и отливать водой. Столетнюю мать Феодулию вытащили за ноги, обнажив ее девичий срам. Старица Виталия уцепилась за нее и тоже вылезла, но тотчас испустила дух: все тело ее от обжогов было как один сплошной пузырь. О. Спиридон, когда его выта- щили, схватил спрятанный за пазухой нож и зарезался. Он был еще жив четыре часа, непрестанно на себе двоеперстный крест изображал, ругал никониан и радовал- ся, как сказано было в донесении капитана, "что так над собою учинить ему удалось смертную язву". Иные, после первых обжогов, сами кидались к пробоине, падали, давили друг друга, лезли вверх по груде свалив- шихся тел, как по лестнице, и кричали солдатам: - Горим, горим! Помогите, ребятушки!.. На лицах ангельский восторг сменялся зверским ужасом. Бегущих старались удержать оставшиеся. Дедушка Ми- хей ухватился обеими руками за край отверстия, чтобы выскочить, но семнадцатилетний внук ударил его бердышом по рукам, и дед упал в огонь. Баба урвалась из пла- мени, сынишка - за нею, но отец ухватил его за ноги, рас- качал и ударил головой о бревно. Тучный скитский келейник, упавший навзничь в лужу горящей смолы, корчился и прыгал, точно плясал: "Как карась на сково- роде!"- подумал Тихон с ужасным смехом и закрыл глаза, чтобы не видеть. Он задыхался от жара и дыма. Темно-лиловые коло- кольчики на кроваво-красном поле закивали ему, зазве- нели жалобно. Он почувствовал, что Софья обнимает его, прижимается к нему. И сквозь полотно ее рубахи-савана свежесть невинного тела, как бы ночного цветка, была последнею свежестью в палящем зное. А голоса живых раздавались все еще сквозь вопли умирающих: - Се, Жених грядет... - Жених мой, Христос мой возлюбленный! - шепта- ла Софья на ухо Тихону. И ему казалось, что огонь, горящий во теле его - сильнее огня Красной Смерти. Они поникли вместе, как будто обнявшись легли, жених и не- веста, на брачное ложе. Жена огнезрачная, огнекрылая, уносила его в пламенную бездну. Жар был так силен, что солдаты должны были отсту- пить. Двух спалило. Один упал в сруб и сгорел. Капитан ругался: - Ах, дурачки, дурачки окаянные! Легче со шведом и с туркой, чем с этою сволочью! Но лицо старика было бледнее, чем когда лежал он раненый на поле Полтавского боя. Раздуваемое бурным ветром, пламя вздымалось все выше, и шум его подобен был грому. Головни летели по ветру, как огненные птицы. Вся часовня была как одна раскаленная печь, и в этой печи, как в адском огне, ко- пошилась груда сваленных, скорченных, скрюченных тел. Кожа на них лопалась, кровь клокотала, жир кипел. Слы- шался смрад паленого мяса. Вдруг балки обвалились, крыша рухнула. Огненный столб взвился под самое небо, как исполинский светоч. И землю, и небо залило красное зарево, точно это был, в самом деле, последний пожар, которым должен истре- биться мир. Тихон очнулся в лесу, на свежей росистой траве. Потом он узнал, что в последнее мгновение, когда ли- шился он чувств, старец с Кирюхою подхватили его вдвоем на руки, бросились в алтарь часовни, где под престолом была дверца, вроде люка, в подполье, спустились в этот никому неведомый тайник и подземным ходом вышли в лес, в самую густую чащу, где не могли отыскать их гонители. Так поступали почти все учители самосожжения: дру- гих сжигали, а себя и ближайших учеников своих спасали до новой проповеди. Тихон долго не приходил в себя; долго старец с Ки- рюхою отливали его водою; думали, что он умрет. Обжа- ры, впрочем, на нем были не тяжкие. Наконец, очнувшись, он спросил: - Где Софья? Старец посмотрел на него своим светлым и ласковым ВЗГлЯДОМ: - Не замай себя, дитятко, не горюй о сестрице лисвестушке! В царствии небесном душенька пречистая, куп- но с прочими святыми страдальцами. И подняв глаза к небу, перекрестился с умиленною радостью: - Рабам Божиим, самовольно сгоревшим вечная па- мять! Почиваете, миленькие, до общего воскресения и о нас молитеся, да и мы ту же чашу испием о Господе, егда час Наш приидет. А ныне еще не пришел, поработать еще надо христу... Прошел и ты, чадо, искус огненный,- обратил- ся он к Тихону,- умер для мира, воскрес для Христа. Пот- щися же сию вторую жизнь не себе пожить, но Господу. Облекись в оружие света, стань добре, будь воин о Христе Исусе, в красной смерти проповедник, яко же и мы, грешные! И прибавил с почти резвой веселостью: - На Океан гулять пойдем, в пределы Поморские. Запалим и там огоньки! Да учиним похрабрее, прижжем батюшек миленьких поболее. Ревнуя же нам, даст Бог, Россия и вся погорит, а за Россией - вселенная. Тихон молчал, закрыв глаза. Старец, подумав, что он опять впал в забытье, прошел в землянку, чтобы приго- товить травы, которыми лечил обжоги. А Тихон, оставшись один, отвернулся от неба, все еще пылавшего кровавым заревом, и припал лицом к земле-. Сырость земли утоляла боль обжогов, и ему казалось, что земля услышала мольбу его, спасла от огненного неба Красной Смерти, и что снова выходит он из чрева земли, как младенец рождающийся, мертвец воскресающий. И он обнимал, целовал ее, как живую, и плакал, и молился: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! Через несколько дней, когда старец уже собирался в путь, Тихон от него бежал. Он понял, что церковь старая не лучше новой, и решил вернуться в мир, чтоб искать истинной церкви, пока не найдет. КНИГА ДЕСЯТАЯ СЫН И ОТЕЦ Церковь перестала быть церковью для царевича с тех пор, как узнал он о царском указе, которым нарушалась тайна исповеди. Ежели Господь допустил такое поругание церкви, значит. Он отступил от нее,- думал царевич. По окончании московского розыска, в канун Благовеще- ния, 24 марта, Петр вернулся в Петербург. Он занялся своим Парадизом, постройкою флота, учреждением кол- легий и другими делами так усердно, что многим каза- лось, будто розыск совсем кончен, и дело предано забве- нию. Царевича, однако, привезли из Москвы под караулом, вместе с прочими колодниками, и поместили в особом доме, рядом с Зимним дворцом. Здесь держали его, как арестан- та: никуда не пускали, никому не показывали. Ходили слу- хи, что он помешался в уме от безмерного пьянства. Наступила Страстная. Первый раз в жизни царевич не говел. К нему подсы- лали священников уговаривать его, но он отказывался слу- шать их: все они казались ему сыщиками. 13 апреля была Пасха. Светлую Заутреню служили в Троицком соборе, заложенном при основании Петер- бурга, маленьком, темном, бревенчатом, похожем на сель- скую церковь. Государь, государыня, все министры и сена- торы присутствовали. Царевич не хотел было идти, но, по приказу царя, повели его насильно. В полутемной церкви, над Плащаницею, канон Вели- кой Субботы звучал, как надгробное пение: Содержай вся на кресте, вознесеся, и рыдает вся тварь, Того видяща нага, висяща на древе, солнце лучи сокры, и звезды отложиша свет. Священнослужители вышли из алтаря еще в черных, ве- ликопостных ризах, подняли Плащаницу, внесли в алтарь и затворили царские врата - погребли Господа. Пропели последний тропарь полунощницы: Егда снисшел ecu к смерти. Животе Бессмертный. И наступила тишина. Вдруг толпа зашевелилась, задвигалась, будто спешно готовясь к чему-то. Стали затепливать свечи одна о дру- гую. Церковь вся озарилась ярким тихим светом. И в этой светлой тишине было ожидание великой радости. Алексей зажег свечу о свечу соседа, Петра Андрееви- ча Толстого, своего "Иуды Предателя". Нежное пламя на- помнило царевичу все, что он когда-то чувствовал во время Светлой Заутрени. Но теперь заглушал он в себе это чувство, не хотел и боялся его, бессмысленно глядя на спину стоявшего впереди князя Меншикова, старался ду- мать только о том, как бы не закапать воском золо- того шитья на этой спине. Из-за царских врат послышался возглас диакона: Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небе- сех. Врата открылись, и оба клира запели: И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити. Священнослужители, уже в светлых, пасхальных ризах, вышли из алтаря, и крестный ход двинулся. Загудел соборный колокол, ему ответили колокола других церквей; начался трезвон, и грохот пушечной паль- бы с Петропавловской крепости. Крестный ход вышел из церкви. Наружные двери закры- лись, храм опустел, и опять затихло все. Царевич стоял неподвижно, опустив голову, глядя перед собою все так же бессмысленно, стараясь ничего не видеть, не слышать, не чувствовать. Снаружи раздался старчески слабый голос митропо- лита Стефана: Слава святей и единосущней, и животворящей, и не- разделимей Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков. И сначала глухо, тихо, точно издали, послышалось: Христос воскресе из мертвых. Потом все громче, громче, все ближе и радостней. Наконец, двери церкви раскрылись настежь и, вместе с шу- мом входящей толпы, грянула песнь, как победный вопль, потрясающий небо и землю: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав. И такая радость была в этой песне, что ничто не могло устоять перед ней. Казалось, вот-вот исполнится все, чего ждет мир от начала своего - совершится чудо. Царевич побледнел; руки его задрожали; свеча едва не выпала из них. Он все еще противился. Но уже подыма- лась, рвалась из груди нестерпимая радость. Вся жизнь, все муки и самая смерть перед ней казались ничтож- ными. Он заплакал неудержимо и, чтобы скрыть свои слезы, вышел из церкви на паперть. Апрельская ночь была тиха и ясна. Пахло талым сне- гом, влажною корою деревьев и нераспустившимися поч- ками. Церковь окружал народ, и внизу, на темной пло- щади, теплились свечи, как звезды, и звезды мерцали как свечи вверху, на темном небе. Пролетали тучки, легкие, как крылья ангелов. На Неве шел лед. Радост- ный гул и треск ломающихся льдин сливался с гулом колоколов. Казалось, что земля и небо поют: Христос воскресе. После обедни царь, выйдя на паперть, христосовался со всеми, не только с министрами, сенаторами, но и с при- дворными служителями, до последнего истопника и пова- ренка. Царевич смотрел на отца издали, не смея подойти. Петр увидел сына и сам подошел к нему. - Христос воскресе, Алеша! - сказал отец с доброю, милою, прежней улыбкой. - Воистину воскресе, батюшка! И они поцеловались трижды. Алексей почувствовал знакомое прикосновение бри- тых пухлых щек и мягких губ, знакомый запах отца. И вдруг опять, как бывало в детстве, сердце забилось, дух захвати- ло от безумной надежды: "что, если простит, помилует!" Петр был так высок ростом, что, целуясь, должен был, почти для всех, нагибаться. Спина и шея у него забо- лели. Он спрятался в алтарь от осаждавшей толпы. В шесть часов утра, когда уже рассвело, перешли из собора в сенат, мазанковое, низенькое, длинное здание, вроде казармы, тут же рядом, на площади. В тесных при- сутственных палатах приготовлены были столы с кули- чами, пасхами, яйцами, винами и водками для разго- венья. На крыльце сената князь Яков Долгорукий догнал царевича, шепнул ему на ухо, что Ефросинья на днях будет в Петербург и, слава Богу, здорова, только на по- следних сносях, не сегодня, завтра должна родить. В сенях встретился царевич с государыней. В голубой андреевской ленте через плечо, с бриллиантовой звездою, в пышном роброне из ьелои парчи, с унизанным жемчугом и алмазами двуглавым орлом, слегка нарумя- ненная и набеленная, казалась Катенька молодой и хо- рошенькой. Встречая гостей, как добрая хозяйка, улыба- лась всем своей однообразною, жеманною улыбкою. Улыб- нулась и царевичу. Он поцеловал у нее руку. Она по- христосовалась в губы, обменялась яичком и хотела уже отойти, как вдруг он упал на колени так внезапно, по- смотрел на нее так дико, что она попятилась. - Государыня матушка, смилуйся! Упроси батюшку, чтоб дозволил на Евфросинье жениться... Ничего мне боль- шe не надо, видит Бог, ничего! И жить-то, чай, недолго... Только б уйти от всего, умереть в покое... Смилуйся, матушка, ради светлого праздника!.. И опять посмотрел на нее так, что ей стало жутко. Вдруг лицо ее сморщилось. Она заплакала. Катенька любила и умела плакать: недаром говорили русские, что глаза у нее на мокром месте, а иностранцы, что, когда она плачет, то, хотя и знаешь, в чем дело,- все-таки чувству- ешь себя растроганным, "как на представлении Андро- махи". Но на этот раз она плакала искренно: ей, в самом деле, было жаль царевича. Она склонилась к нему и поцеловала в голову. Сквозь вырез платья увидел он пышную белую грудь с двумя темными прелестными родинками, или мушками. И по этим родинкам понял, что ничего не выйдет. - Ох, бедный, бедный ты мой! Я ли за тебя не рада, Алешенька!.. Да что пользы? Разве он послушает? Как бы еще хуже не вышло... И, быстро оглянувшись - не подслушал бы кто - и приблизив губы к самому уху его, прошептала тороп- ливым шепотом: - Плохо твое дело, сынок, так плохо, что, коли мо- жешь бежать, брось все и беги. Вошел Толстой. Государыня, отойдя от царевича, незаметно смахнула слезинки кружевным платком, обер- нулась к Толстому с прежним веселым лицом и спро- сила, не видал ли он, где государь, почему не идет раз- говляться. Из дверей соседней палаты появилась высокая, костля- вая, празднично и безвкусно одетая немка, с длинным узким лошадиным стародевическим лицом, принцесса Ост- Фрисландская, гофмейстерина покойной, Шарлотты, воспи- тательница двух ее сирот. Она шла с таким решитель- ным, вызывающим видом, что все невольно расступались перед ней. Маленького Петю несла на руках, четырех- летнюю Наташу вела за руку. Царевич едва узнал детей своих-так давно их не видел. - Mais saluez done monsieur votre pere, mademoisel- le! - Поздоровайтесь же с вашим батюшкой, мадмуазель! (франц.) подталкивала немка Наташу, которая остановилась, видимо, тоже не узнавая отца. Петя сперва уставился на него с любопытством, потом отвернулся, замахал ручонка- ми и разревелся. - Наташа, Наташа, деточка! - протянул к ней руки ца- ревич. Она подняла на него большие грустные, совсем как у матери, бледно-голубые глаза, вдруг улыбнулась и броси- лась к нему на шею. Вошел Петр. Он взглянул на детей и сказал прин- цессе гневно по-немецки: - Зачем их сюда привели? Им здесь не место. Сту- пайте прочь! Немка посмотрела на царя, и в добрых глазах ее бле- снуло негодование. Она хотела что-то сказать, но увидев, что царевич покорно выпустил Наташу из рук, пожала плечами, яростно встряхнула все еще ревевшего Петю, яростно схватила девочку за руку и молча направилась к выходу, с таким же вызывающим видом, как вошла. Наташа, уходя, обернулась к отцу и посмотрела на него взглядом, который напомнил ему, Шарлотту: в этом взгляде ребенка было такое же, как у матери, тихое отчаяние. Сердце царевича сжалось. Он почувствовал, что не увидит больше детей своих никогда. Сели за стол. Царь - между Феофаном Прокоповичем и Стефаном Яворским. Против них князь-папа со все- шутейшим собором. Там уже успели разговеться и начи- нали буянить. Для царя был праздник двойной: Пасха и вскрытие Невы. Думая о спуске новых кораблей, он весело погля- дывал в окно на плывущие, как лебеди, по голу- бому простору, в утреннем солнце, белые льдины. Зашла речь о делах духовных. - А скоро ли, отче, патриарх наш поспеет? спросил Петр Феофана. - Скоро, государь: уж рясу дошиваю,- ответил тот. - А у меня шапка готова! - усмехнулся царь. Патриарх был Св. Синод; ряса - Духовный Регламент, который сочинял Прокопович; шапка - указ об учреждении Синода. Когда Феофан заговорил о пользе новой коллегии,- в каждой черточке лица его заиграло, забегало, как живчик, что-то слишком веселое: казалось иногда, что он сам смеет- ся над тем, что говорит. - Коллегиум свободнейший дух в себе имеет, нежели правитель единоличный. Велико и сие, что от соборного правления - не опасаться отечеству бунтов. Ибо простой народ не ведает, как разнствует власть духовная от са- модержавной, но великого высочайшего пастыря честью и славою удивляемый, помышляет, что таковой прави- тель есть второй государь, самодержцу равный, или больше его. И когда услышится некая между оными распря, все духовному паче, нежели мирскому последуют, и за него поборствовать дерзают, и льстят себя, окаян- ные, что по самом Боге поборствуют, и руки свои не оскверняют, но паче освящают, аще бы и на кровопро- литие устремилися. Изречь трудно, коликое отсюда бедствие бывает. Вникнуть только в историю Константинопольскую, ниже Иустиниановых времен - и много того покажется. Да и папа не иным способом превозмог и нс токмо госу- дарство римское пополам рассек и себе великую часть по- хитил, но и прочие государства едва не до крайнего разорения потряс. Да не вспомянутся подобные и у нас бывшие замахи! Таковому злу в соборном духовном пра- вительстве нет места. Народ пребудет в кротости и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного. Наконец, в таком правительстве соборном будет аки некая школа правления духовного, где всяк удобно может научиться духовной политике. И так, в Рос- сии, помощью Божией, скоро и от духовного чина гру- бость отпадет, и надеяться должно впредь всего лучшего... Глядя прямо в глаза царю с усмешкою подобо- страстною, но, вместе с тем, такою хитрою, что она каза- лась почти дерзкою, заключил архиерей торжественно: - Ты ecu Петр, К-амень, и на сем камени созижду церковь Мою. Наступило молчание. Только члены всепьянейшего со- бора галдели, да праведный князь Яков Долгорукий бормотал себе под нос, так что никто не слышал: - Воздадите Божия Богови и кесарева кесаревы. - А ты, отче, что скажешь? - обернулся царь к Сте- фану. Пока говорил Прокопович, Стефан сидел, опустив го- лову, смежив глаза, как будто дремал, и старчески бескров- ное лицо его казалось мертвым. Но Петру чудилось в этом лице то, чего боялся и что ненавидел он больше всего - смиренный бунт. Услышав голос царя, старик вздрогнул, как будто очнулся, и произнес тихо: - Куда уж мне говорить о толиком деле, ваше ве- личество! Стар я да глуп. Пусть говорят молодые, а мы послушаем... И опустил голову еще ниже,-еще тише прибавил: - Против речного стремления нельзя плавать. - Все-то ты, старик, хнычешь, все куксишься! - по- жал царь плечами с досадою.- И чего тебе надо? Гово- рил бы прямо! Стефан посмотрел на царя, вдруг съежился весь, и с та- ким видом, в котором было уже одно смирение, без всякого бунта, заговорил быстро-быстро и жадно, и жалобно, словно спеша и боясь, что царь не дослушает: - Государь премилостивейший! Отпусти ты меня на по- кой, на безмолвие. Служба моя и трудишки единому Богу суть ведомы, а отчасти и вашему величеству, на кото- рых силу, здравие, а близко того, и житие погубил. Зре- ние потемнело, ноги ослабли, в руках персты хирагма скривила, камень замучил. Одначе, во всех сих бедствиях моих, единою токмо милостию царскою и благопризре- нием отеческим утешался, и все горести сахаром тем усла- дился. Ныне же вижу лицо твое от меня отвращенно и милость не по-прежнему. Господи, откуда измена сия?.. Петр давно уже не слушал: он занят был пляской князь-игуменьи Ржевской, которая пустилась вприсядку, под песню пьяных шутов: Заиграй, моя дубинка, Заваляй, моя волынка. - Отпусти меня в Донской монастырь, либо где будет воля и произволение вашего величества,- продолжал "хныкать" Стефан.- А ежели имеешь об удалении моем ка- кое сумнительство, кровь Христа да будет мне в поги- бель, аще помышляю что лукавое. Петербург ли, Москва ли, Рязань - везде на мне власть самодержавия вашего, от нее же укрыться не можно, и нет для чего укры- ваться. Камо ' бо пойду от дцха Твоего и от лица Твоего камо бегу... Куда (церковнослав.). А песня заливалась. Заиграй, моя волынка. Свекор с печи свалился, За колоду завалился. Кабы знала, возвестила, Я повыше 6 подмостила, Я повыше 6 подмостила, Свекру голову сломила. И царь притоптывал, присвистывал: Ой, жги! Ой, жги! Царевич взглянул на Стефана. Глаза их встретились. Старик умолк, как будто вдруг опомнился и застыдился. Он потупил взор, опустил голову, и две слезинки скатились вдоль дряхлых морщин. Опять лицо его стало, как мертвое. А Феофан, румянорожий Силен, усмехался. Царевич сравнивал невольно эти два лица. В одном прошлое, в другом - будущее церкви. В низеньких и тесных палатах было душно. Петр велел открыть окна. На Неве, как это часто бывает во время ледохода, поднялся холодный ветер с Ладожского озера. Весна превратилась вдруг в осень. Тучки, которые казались ночью легкими, как крылья ангелов, стали тяжелыми, серыми и грубыми, как булыжники; солнце - жидким и белесова- тым, словно чахоточным. Из питейных домов и кружал, которых было множе- ство по соседству с площадью, в Гостином дворе и далее за Кронверком, на Съестном и Толкучем рынке, доносился гул голосов, подобных звериному реву. Где-то шла драка, и кто-то вопил: - Бей его гораздо, он, Фома, жирен! И врывавшийся в окна, вместе с этим пьяным ревом, оглушительный трезвон колоколов казался тоже пьяным. грубым и наглым. Перед самым Сенатом среди площади, над грязною лужею, по которой плавали скорлупы красных пасхаль- ных яиц, стоял мужик, в одной рубахе - должно быть, все остальное платье пропил - шатался, как будто разду- мывал, упасть, или не упасть в лужу, и непристойно бранился, и громко, на всю площадь, икал. Другой уже свалился в канаву, и торчавшие оттуда босые ноги барах- тались беспомощно. Как ни строга была полиция, но в этот день ничего не могла поделать с пьяными: они валялись всюду по улицам, как тела убитых на поле сражения. Весь город был сплошной кабак. И Сенат, где разговлялся царь с министрами, был тот же кабак; здесь так же галдели, ругались и дрались. Шутовской хор князя-папы заспорил с архиерейскими певчими, кто лучше поет. Одни запели: Христос воскреси из мертвых. А другие продолжали петь: Заиграй, моя дубинка, Заваляй, моя волынка. Царевич вспомнил святую ночь, святую радость, уми- ление, ожидание чуда - и ему показалось, что он упал с неба в грязь, как этот пьяный в канаву. Стоило так начинать, чтобы кончить так. Никакого чуда нет и не будет, а есть только мерзость запустения на месте святом, Петр любил Петергоф не меньше Парадиза. Бывая в нем каждое лето, сам наблюдал за устройством "плезирских садов, огородных линей, кашкад и фонтанов". "Одну кашкаду,- приказывал царь,- сделать с брыз- ганьем, а другую, дабы вода лилась к земле гладко, как стекло; пирамиду водяную сделать с малыми кашкадами; перед большою, наверху, историю Еркулову, который де- рется с гадом седмиглавым, называемым Гидрою, из ко- торых голов будет идти вода; также телегу Нептуно- ву с четырьмя морскими лошадями, у которых изо ртов пойдет вода, и по уступам делать тритоны, яко бы играли в трубы морские, и действовали бы те тритоны водою, и образовали бы различные игры водяные. Велеть сри- совать каждую фонтанну, и прочее хорошее место в перш- пективе, как французские и римские сады чертятся". Была белая майская ночь над Петергофом. Взморье гладко, как стекло. На небе, зеленом, с розовым отливом перламутра, выступали черные ели и желтые стены двор- цов. В их тусклых окнах, как в слепых глазах, мерцал унылый свет зари неугасающей. И все в этом свете казалось бледным, блеклым; зелень травы и деревьев серой, как пепел, цветы увядшими. В садах было тихо и пусто. Фон- таны спали. Только по мшистым ступеням кашкад, да с ноздревых камней, под сводами гротов, падали редкие капли, как слезы. Вставал туман, и в нем белели, как призраки, бесчисленные мраморные боги - целый Олимп воскресших богов. Здесь, на последних пределах земли, у Гиперборейского моря, в белую дневную ночь, подобную ночному дню Аида, в этих бледных тенях те- ней умершей Эллады была бесконечная грусть. Как будто, воскреснув, они опять умирали уже второю смертью, от которой нет воскресения. Над низеньким стриженым садом, у самого моря, стоял кирпичный голландский домик - государев дворец Мон- плезир. Здесь также все было тихо и пусто. Только в од- ном окне свет: то горела свеча в царской конторке. За письменным столом сидели друг против друга Петр и Алексей. В двойном свете свечи и зари лица их, как в эту ночь, казались призрачно-бледными. В первый раз, по возвращении в Петербург, царь допрашивал сына. Царевич отвечал спокойно, как будто уже не чувство- вал страха перед отцом, а только усталость и скуку. - Кто из светских, или духовных ведал твое намерение противности, и какие слова бывали от тебя к ним, или от них к тебе? - Больше ничего не знаю,- в сотый раз отвечал Алексей. - Говорил ли такие слова, что я-де плюну на всех - здорова бы мне чернь была? - Может быть, и говаривал спьяна. Всего не упомню. Я пьяный всегда вирал всякие слова и рот имел незатво- ренный, не мог быть без противных разговоров в кумпа- ниях и такие слова с надежи на людей бреживал. Сам ведаешь, батюшка, пьян-де кто не живет... Да это все пустое! Он посмотрел на отца с такою странною усмешкою, что тому стало жутко, как будто перед ним был сумасшедший. Порывшись в бумагах, Петр достал одну из них и пока- зал царевичу. - Твоя рука? - Моя. То была черновая письма, писанного в Неаполе, к ар- хиереям и сенаторам, с просьбой, чтоб его не оставили. - Волей писал? - Неволей. Принуждал секретарь графа, Шенборна, Кейль. "Понеже, говорил, есть ведомость, что ты умер, того ради, пиши, а буде не станешь писать, и мы тебя держать не станем" - и не вышел вон, покамест я не написал. Петр указал пальцем на одно место в письме; то были слова: "Прошу вас ныне меня не оставить ныне". Слово ныне повторено было дважды и дважды зачерк- нуто. - Сие ныне в какую меру писано и зачем почернено? - Не упомню,- ответил царевич и побледнел. Он знал, что в этом зачеркнутом ныне - единст- венный ключ к самым тайным его мыслям о бунте, о смер- ти отца, о возможном убийстве его. - Истинно ли писано неволею? - Истинно. Петр встал, вышел в соседнюю комнату, позвал ден- щика, что-то приказал, вернулся, опять сел за стол и начал записывать последние показания царевича. За дверью послышались шаги. Дверь отворилась. Алек- сей слабо вскрикнул, как будто готов был лишиться чувств. На пороге стояла Евфросинья. Он ее не видел с Неаполя. Она уже не была бере- менна. Должно быть, родила в крепости, куда посадили ее, тотчас по приезде в Петербург, как узнал он от Якова Долгорукова. "Где Селебеный?"- подумал царевич и задрожал, потя- нулся к ней весь, но тотчас же замер под пристальным взором отца, только искал глазами глаз ее. Она не смотрела на него, как будто не видала вовсе. Петр обратился к ней ласково: - Правда Ли, Феодоровна, сказывает царевич, что письмо к архиереям и сенаторам писано неволею, по при- нуждению цесарцев? - Неправда,- отвечала она спокойно.- Писал один, и при том никого иноземцев не было, а были только я да он, царевич. И говорил мне, что пишет те письма, чтоб в Питербурхе подметывать, а иные архиереям пода- вать и сенаторам. - Афрося, Афросьюшка, маменька!.. Что ты?..-за- лепетал царевич в ужасе. - Не ведает она, забыла, чай спутала,- обернулся он к отцу опять с тою странною усмешкой, от которой становилось жутко.- Я тогда план Белгородской атаки отсылал секретарю вицероеву, а не то письмо... - То самое, царевич. При мне и печатал. Аль забыл? Я видела,- проговорила она все так же спокойно и вдруг посмотрела на него в упор тем самым взором, как три года назад, в доме Вяземских, когда он, пьяный, бросился на нее, чтоб изнасиловать, и замахнулся ножом. По этому взору он понял, что она предала его. - Сын,- сказал Петр,- сам, чай, видишь, что дело сие нарочитой важности. Когда письма те волей писал, то явно намерение к бунту не токмо в мыслях имел, но и в дей- ство весьма произвесть умышлял. И то все в прежних повинных своих утаил не беспамятством, а лукавством, знатно, для таких же впредь дел и намерения. Однако же, совесть нашу не хотим иметь пред Богом нечисту, дабы наносам без испытания верить. В последний спра- шиваю, правда ль, что волей писал? Царевич молчал. - Жаль мне тебя, Феодоровна,- сказал Петр,- а де- лать нечего. Буду пытать. Алексей взглянул на отца, на Евфросинью и понял, что ей не миновать пытки, ежели он, царевич, запрется. - Правда,- произнес он чуть слышно, и только что это произнес, страх опять исчез, опять ему стало все безраз- лично. Глаза Петра блеснули радостью. - В какую же меру ныне писал? - В ту меру, чтоб за меня больше вступились в народе, применяясь к ведомостям печатным о бунте войск в МеКленбургии. А потом подумал, что дурно, и вымарал... - Так значит бунту радовался? Царевич не ответил. -А когда радовался,-продолжал Петр, как будто услышав неслышный ответ,- то, чаю, не без намерения; ежели б впрямь то было, к бунтовщикам пристал бы? - Буде прислали б за мной, то поехал бы. А чаял быть присылке по смерти вашей, для того... Остановился, еще больше побледнел и кончил с усилием: - Для того, что хотели тебя убить, а чтоб живого отлучили от царства, не чаял... - А когда бы при живом? - спросил Петр по- спешно и тихо, глядя сыну прямо в глаза. - Ежели б сильны были, то мог бы и при живом,- ответил Алексей так же тихо. - Объяви все, что знаешь,- опять обратился Петр к Евфросинье. - Царевич наследства всегда желал прилежно,- за- говорила она быстро и твердо, как будто повторяла то, что заучила наизусть.- А ушел оттого, будто ты, госу- дарь, искал всячески, чтоб ему живу не быть. И как услы- шал, .что у тебя меньшой сын царерич Петр Петрович болен, говорил мне: "Вот, видишь, батюшка делает свое, а Бог-свое!" И надежду имел на сенаторей: "Я-де ста- рых всех переведу, а изберу себе новых, по своей воле". И когда слыхал о каких видениях, или читал в курантах, что в Питербурхе тихо, говаривал, что видение и тишина недаром: "либо-де отец мой умрет, либо бунт будет"... Она говорила еще долго, припоминала такие слова его, которых он сам не помнил, обнажала такие тайны сердца его, которых он сам не видел. - А когда господин Толстой приехал в Неаполь, царевич хотел из цесарской протекции к папе римскому, и я его удержала,- заключила Евфросинья. - Все ли то правда? - спросил Петр сына. - Правда,- ответил царевич. - Ну, ступай, Феодоровна. Спасибо тебе! Царь подал ей руку. Она поцеловала ее и поверну- лась, чтобы выйти. - Маменька! Маменька! - опять вдруг весь потянулся к ней царевич и залепетал, как в бреду, сам не помня, что говорит.-Прощай, Афросьюшка!.. Ведь, может быть, больше не свидимся. Господь с тобой!.. Она ничего не ответила и не оглянулась. - За что ты меня так?..- прибавил он тихо, без упрека, только с бесконечным удивлением, закрыл лицо руками и услышал, как за нею затворилась дверь. Петр, делая вид, что просматривает бумаги, поглядывал на сына исподлобья, украдкою, как будто ждал чего-то. Был самый тихий час ночи, и тишина казалась еще глубже, потому что было светло, как днем. Вдруг царевич отнял руки от лица. Оно было страшно. - Где ребеночек?.. Ребеночек где?..-заговорил он, уставившись на отца недвижным и горящим взором.- Что вы с ним сделали?.. - Какой ребенок? - не сразу понял Петр. Царевич указал на дверь, в которую вышла Евфро- синья. - Умер,- сказал Петр, не глядя на сына.- Родила мертвым. - Врешь! - закричал Алексей и поднял руки, словно грозя отцу.-Убили, убили!.. Задавили, аль в воду как щенка выбросили!.. Его-то за что, младенца невинного?.. Мальчик, что ль? - Мальчик. - Когда б судил мне Бог на царстве быть,- про- должал Алексей задумчиво, как будто про себя,- наслед- ником бы сделал... Иваном назвать хотел... Царь Иоанн Алексеевич... Трупик, трупик-то где?.. Куда девали?.. Говори!.. Царь молчал. Царевич схватился за голову. Лицо его исказилось, по- багровело. Он вспомнил обыкновение царя сажать в спирт мерт- ворожденных детей, вместе с прочими "монстрами", для сохранения в кунсткамере. - В банку, в банку со спиртом!.. Наследник царей всероссийских в спирту, как лягушонок, плавает! - захо- хотал он вдруг таким диким хохотом, что дрожь пробе- жала по телу Петра. Он подумал опять: "Сумасшед- ший!" - и почувствовал то омерзение, подобное нездешне- му ужасу, которое всегда испытывал к паукам, тарака- нам и прочим гадам. Но в то же мгновение ужас превратился в ярость: ему показалось, что сын смеется над ним, нарочно "дурака лома- ет", чтоб запереться и скрыть свои злодейства. - Что еще больше есть в тебе? - приступил он снова к допросу, как будто не замечая того, что происходит с царевичем. Тот перестал хохотать так же внезапно, как начал, откинулся головой на спинку кресла, и лицо его поблед- нело, осунулось, как у мертвого. Он молча смотрел на отца бессмысленным взором. - Когда имел надежду на чернь,- продолжал Петр, возвышая голос и стараясь сделать его спокойным,- не подсылал ли кого к черни о том возмущении говорить, или не слыхал ли от кого, что чернь хочет бунтовать? Алексей молчал. - Отвечай! - крикнул Петр, и лицо его передернула судорога. Что-то дрогнуло и в лице Алексея. Он разжал губы с усилием и произнес: - Все сказал. Больше говорить не буду. Петр ударил кулаком по столу и вскочил. - Как ты смеешь!.. Царевич тоже встал и посмотрел на отца в упор. Опять они стали похожи друг на друга мгновенным и как будто призрачным сходством. - Что грозишь, батюшка?-проговорил Алексей тихо.- Не боюсь я тебя, ничего не боюсь. Все ты взял у меня, все погубил, и душу, и тело. Больше взять нечего. Разве убить. Ну что ж. убей! Мне все равно. И медленная, тихая усмешка искривила губы его. Пет- ру почудилось в этой усмешке бесконечное презрение. Он заревел, как раненый зверь, бросился на сына, схватил его за горло, повалил и начал душить, топтать ногами, бить палкою, все с тем же нечеловеческим ревом. Во дворце проснулись, засуетились, забегали, но никто не смел войти к царю. Только бледнели да крестились, подходя к дверям и прислушиваясь к страшным звукам, которые доносились оттуда: казалось, там грызет человека зверь. Государыня спала в Верхнем дворце. Ее разбудили. Она прибежала, полуодетая, но тоже не посмела войти. Только когда все уже затихло, приотворила дверь, заглянула и вошла на цыпочках, крадучись за спиною мужа. Царевич лежал на полу без чувств, царь - в креслах, тоже почти в обмороке.. Послали за лейб-медиком Блюментростом. Он успокоил государыню, которая боялась, что царь убил сына. Царе- вич был избит жестоко, но опасных ран и переломов не было. Он скоро пришел в себя и казался спокойным. Царю было хуже, чем сыну. Когда его перевели, почти перенесли на руках в спальню, с ним сделались такие судороги, что Блюментрост опасался паралича. Но к утру полегчало, а вечером он уже встал и, несмотря на мольбы Катеньки и предостережения лейб- медика, велел подать шлюпку и поехал в Петербург. Царевича везли рядом в другой закрытой шлюпке. На следующий день, 14-го мая, объявлен был народу второй манифест о царевиче, в котором сказано, что госу- дарь изволил обещать сыну прощение, "ежели он истинное во всем принесет покаяние, и ничего не утаит; но понеже он, презрев такое отцово милосердие, о намерении своем по- лучить наследство, чрез чужестранную помощь, или чрез бунтовщиков силою, утаил, то прощение не в прощение". В тот же день назначен был над царевичем, как над государственным изменником, Верховный суд. Через месяц, 14-го июня, привезли его в гварнизон Петропавловской крепости и посадили за караул в Трубец- кой раскат. "Преосвященным митрополитам, и архиепископам, и епископам, и прочим духовным. Понеже вы нЫне уже до- вольно слышали о малослыханном в свете преступлении сына моего против нас, яко отца и государя своего, и, хотя я довольно власти над оным, по божественным и гражданским правам, имею, а особливо, по правам Российским (которые суд между отца и детей, и у парти- кулярных людей, весьма отмещут), учинить за пре- ступление по воле моей, без совета других, а однако ж, боюсь Бога, дабы не погрешить: ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие - в их; тако ж и врачи: хотя б и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но призывает других; - подобным образом и мы сию болезнь свою вру- чаем вам, прося лечения оной, боясь вечныя смерти. Еже- ли б один сам оную лечил, иногда бы не познал силы в сво- ей болезни, а наипаче в том, что я, с клятвою суда Божия, письменно обещал оному своему сыну прощение и потом словесно подтвердил,- ежели истинно вины свои скажет. Но, хотя он сие и нарушил утайкою наиваж- нейших дел и особливо замысла своего бунтовного про- тиву нас, яко родителя и государя своего, однакож, мы, вспоминая слово Божие, где увещевает в таковых де- лах вопрошать и чина священного, как написано во главе 17 Второзакония, желаем от вас архиереев и всего ду- ховного чина, яко учителей слова Божия,- не издадите каковый о сем декрет, но да взыщете и покажете от Свя- щенного Писания нам истинное наставление и рассужде- ние, какого наказания сие богомерзкое и Авессаломову прикладу уподобляющееся намерение сына нашего по бо- жественным заповедям и прочим святого Писания прикла- дам и по законам, достойно. И то нам дать за подпи- санием рук своих на письме, дабы мы, из того усмотря, неотягченную совесть в сем деле имели. В чем мы на вас, яко по достоинству блюстителей заповедей Божиих и верных пастырей Христова стада и доброжелательных отечествия, надеемся и судом Божиим и священством вашим закли- наем, да без всякого лицемерства и пристрастия в том поступите. Петр" Архиереи ответили: "Сие дело весьма есть гражданского суда, а не духовного, и власть превысочайшая суждению подданных своих не подлежит, но творит, что хочет, по своему усмотрению, без всякого совета степеней низших, однакож, понеже ве- лено нам, приискали мы от Священных Писаний то, что возмнилося быть сему ужасному и бесприкладному делу сообщно". Следовали выписки из Ветхого и Нового Завета, а в заключение повторялось: "Сие дело не нашего суда; ибо кто нас поставил судьями над тем, кто нами обладает? Как могут главу наставлять члены, которые сами от нее наставляемы и обла- даемы? К тому же суд наш духовный по духу должен быть, а не по плоти и крови; ниже вручена есть духовному чину власть меча железного, но власть духовного меча. Все же сие превысочайшему монаршескому рассуждению с должным покорением подлагаем, да сотворит Государь, что есть благоугодно пред очами его: ежели, по делам и по мере вины, хочет наказать падшего, имеет образцы Ветхого Завета; ежели благоизволит помиловать, имеет образ самого Христа, который блудного сына принял и ми- лость паче жертвы превознес. Кратко сказав: сердце Царево в руце Божией. Да изберет ту часть, куда Бо- жия рука его преклоняет". Подписались: "Смиренный Стефан, митрополит Рязанский. Смиренный Феофан, епископ Псковский". Еще четыре епископа, два митрополита греческих, Ставропольский и Фифандский, четыре архимандрита, в том числе Федос, и два иеромонаха - все будущие члены Святейшего Правительствующего Синода. На главный вопрос государя - о клятве, данной сы- ну, простить его, во всяком случае - отцы не, ответили вовсе. Петр, когда читал это рассуждение, испытывал жуткое чувство: словно то, на что он хотел опереться, провали- лось под ним, как истлевшее дерево. Он достиг того, чего сам желал, но, может быть, слишком хорошо достиг: церковь покорилась царю так, что ее как бы не стало вовсе; вся церковь - он сам. А царевич об этом рассуждении сказал с горькой усмешкой: - Хитрее-де черта смиренные! Еще духовной коллегии нет, а уже научились духовной политике. Еще раз почувствовал он, что церковь для него пере- стала быть церковью, и вспомнил слово Господне тому, о ком сказано: "Ты - Петр, Камень, и на сем камне созижду Церковь Мою". Когда ты был молод, то препоясывался сам и хо- дил куда хотел; а когда состареешься, то прострешь руки твои и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь. Первое заседание Верховного суда назначено было 17-го июня в аудиенц-зале Сената. В числе судей были министры, сенаторы, генералы, губернаторы, гвардии и флота капитаны, майоры, пору- чики, подпоручики, прапорщики, обер-кригс-комиссары, чины новых коллегий, и старые бояре, стольники, околь- ничьи-всего гражданского и воинского чина 127 чело- век - с борка, да с сосенки, жаловались знатные. Иные даже не умели грамоте, так что не могли подписаться под приговором. Отслужив обедню Духу Святому у Троицы, для испро- шения помощи Божией в столь трудном деле, судьи пере- шли из собора в Сенат. В палате открыли окна и двери, не только для све- жего воздуха - день был знойный, предгрозный,- но и для того, чтобы суд имел вид всенародный. Загородили, однако, рогатками, заперли шлагбаумами соседние улицы, и целый батальон лейб-гвардии стоял под ружьем на пло- щади, не пропуская "подлого народа". Царевича привели из крепости как арестанта, под ка- раулом четырех офицеров со шпагами наголо. В аудиенц-зале находился трон. Но не на трон, а на простое кресло, в верхнем конце открытого четырех- угольника, образуемого рядами длинных, крытых алыми сукнами, столов, за которыми сидели судьи, сел царь пря- мо против сына, как истец против ответчика. Когда заседание объявили открытым, Петр встал и про- изнес: - Господа Сенат и прочие судьи! Прошу вас, дабы истиною сие дело вершили, чему достойно, не флатируя и не похлебствуя, и отнюдь не опасаясь того, что, ежели дело сие легкого наказания достойно, и вы так учините, мне противно было б,- в чем клянусь самим Богом и судом Его! Також не рассуждайте того, что суд надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына; но, несмотря на лицо, сделайте правду и не погу- бите душ своих и моей, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания, и отечество наше безбедно. Вице-канцлер, Шафиров прочел длинный перечень всех преступлений царевича, как старых, уже объявленных в прежних повинных, так и новых, которые он, буд- то бы, скрыл на первом розыске. - Признаешь ли себя виновным? -спросил царевича князь Меншиков, назначенный президентом собрания. Все ждали того, что, так же, как в Москве, в Столовой палате, царевич упадет на колени, будет плакать и молить о помиловании. Но по тому, как он встал и оглянул собрание спокойным взором, поняли, что теперь будет не то. - Виновен я, иль нет, не вам судить меня, а Богу единому,- начал он и сразу наступила тишина; все слушали, притаив дыхание.- И как судить по правде, без вольного голоса? А ваша воля где? Рабы государевы-в рот ему смотрите: что велит, то и скажете. Одно звание суда, а делом - беззаконие и тиранству лютое! Знаете басню, как с волком ягненок судился? И ваш суд волчий. Ка- кова ни будь правда моя, все равно засудите. Но если бы не вы, а весь народ Российский судил меня с ба- тюшкой, то было бы на том суде не то, что здесь. Я на- род пожалел. Велик, велик, да тяжеленек Петр - и не вздохнуть под ним. Сколько душ загублено, сколько крови пролито! Стоном стонет земля. Аль не видите, не слыши- те?.. Да что говорить! Какой вы Сенат - холопы царские, хамы, хамы все до единого!.. Ропот возмущения заглушил последние слова царевича. Но никто не смел остановить его. Все смотрели на царя, ждали, что он скажет. А царь молчал. На застывшем, как будто окаменелом лице его ни один мускул не дви- гался. Только взор горящих, широко раскрытых глаз уста- вился в глаза царевичу. - Что молчишь, батюшка? - вдруг обернулся он к отцу с беспощадной усмешкою.- Аль правду слушать в диковину? Отрубить бы велел мне голову попросту, я б сло- ва не молвил. А вздумал судиться, так любо, не любо,- слушай! Когда манил меня к себе из протекции цесарской, не клялся ли Богом и судом Его, что все простишь? Где ж клятва та? Опозорил себя перед всею Евро- пою! Самодержец Российский - клятворугатель и лжец! - Сего слушать не можно! Оскорбление величества! Помешался в уме! Вывести, вывести вон! - послышался гул голосов. К царю подбежал Меншиков и что-то сказал ему на ухо. Но царь молчал, как будто ничего не видел и не слышал в своем оцепенении, подобном столбняку, и мерт- вое лицо его было как лицо изваяния. - Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты пер- вый прольешь! - опять заговорил царевич, и казалось, что он уже не от себя говорит: слова его звучали, как про- рочество.- И падет сия кровь от главы на главу, до по- следних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!.. Петр зашевелился медленно, грузно, с неимоверным усилием, как будто стараясь приподняться из-под страшной тяжести; наконец, поднялся, лицо исказилось неистовой судорогой - точно лицо изваяния ожило - губы разжа- лись, и вылетел из горла сдавленный хрип: - Молчи, молчи... прокляну! - Проклянешь? - крикнул царевич в исступлении, бросился к царю и поднял над ним руки. Все замерли в ужасе. Казалось, что он ударит отца или плюнет ему в лицо. - Проклянешь?.. Да я тебя сам... Злодей, убийца, зверь. Антихрист!.. Будь проклят! проклят! проклят!.. Петр повалился навзничь в кресло и выставил руки впе- ред, как будто защищаясь от сына. Все вскочили. Произошло такое смятение, как во время пожара или убийства. Одни закрывали окна и двери; дру- гие выбегали вон из палаты; иные окружили царевича и тащили прочь от отца; иные спешили на помощь к царю. Ему было дурно. С ним сделался такой же припадок, как месяц назад, в Петергофе. Заседание объявили закрытым. Но в ту же ночь Верховный суд опять собрался и при- говорил царевича пытать. "Обряд, како обвиненный пытается. Для пытки приличившихся в злодействах сделано особливое место, называемое застенок, огорожен палисад- ником и покрыт, для того, что при пытках бывают судьи и секретарь и для записки пыточных речей подьячий. В застенке же для пытки сделана дыба, состоящая в трех столбах, из которых два вкопаны в землю, а тре- тий сверху, поперек. И когда назначено будет время, то кат или палач явиться должен в застенок с инструментами; а оные суть: хомут шерстяной, к нему пришита веревка долгая; кнутья и ремень. По приходе судей в застенок, долгую веревку палач перекинет через поперечный в дыбе столб и взяв подле- жащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытанный на земле не стоял, у которого руки и выво- ротит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впе- реди дыбы столбу; и растянувши сим образом, бьет кну- том, где и спрашивается о злодействах и все записывает- ся, что таковой сказывать станет". Когда утром 19 июня привели царевича в застенок, он еще не знал о приговоре суда. Палач Кондрашка Тютюн подошел к нему и сказал: - Раздевайся! Он все еще не понимал. Кондрашка положил ему руку на плечо. Царевич огля- нулся на него и понял, но как будто не испугался. Пустота была в душе его. Он чувствовал себя как во сне; и в ушах его звенела песенка давнего вещего сна: Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Точат ножи булатные, Хотят тебя зарезати. - Подымай! - сказал Петр палачу. Царевича подняли на дыбу. Дано 25 ударов. Через три дня царь послал Толстого к царевичу: - Сегодня, после обеда, съезди, спроси и запиши не для розыску, но для ведения: 1. Что есть причина, что не слушал меня и нимало ни в чем не хотел угодное делать; а ведал, что сие в людях не водится, также грех и стыд? 2. Отчего так бесстрашен были не опасался наказания? 3. Для чего иною дорогою, а не послушанием, хотел наследства? Когда Толстой вошел в тюремный каземат Трубец- кого раската, где заключен был царевич, он лежал на кой- ке. Блюментрост делал ему перевязку, осматривал на спине рубцы от кнута, снимал старые бинты и накладывал новые, с освежительными примочками. Лейб-медику велено было вылечить его, как можно скорее, дабы приготовить к следующей пытке. Царевич был в жару и бредил: - Федор Францович! Федор Францович! Да прогони ты ее, прогони, ради Христа... Вишь, мурлычит, прокля- тая, ластится, а потом как выскочит на грудь, станет ду- шить, сердце когтями царапать... Вдруг очнулся и посмотрел на Толстого: - Чего тебе? - От батюшки. - Опять пытать?.. - Нет, нет, Петрович! Не бойся. Не для розыска, а только для ведения... - Ничего, ничего, ничего я больше не знаю! - за- стонал и заметался царевич.- Оставьте меня! Убейте, толь- ко не мучьте! А если убить не хотите, дайте яду, аль бритву,- я сам... Только скорее, скорее, скорее!.. - Что ты, царевич! Господь с тобою,-глядя на него нежным бархатным взором, заговорил Толстой тихим бар- хатным голосом. - Даст Бог, все обойдется. Перемелется, мука будет. Полегоньку, да потихоньку. Ладком, да мирком. Мало ли чего на свете не бывает. Дело житейское. Бог терпел и нам велел. Аль думаешь, мне тебя не жаль, родимый?.. Он вынул свою неизменную табакерку с аркадским пастушком и пастушкою, понюхал и смахнул слезинку. - Ох, жаль, болезный ты наш, так тебя жаль, что, кажись, душу бы отдал!.. И, наклонившись к нему, прибавил быстрым шепотом: - Верь, не верь, а я тебе всегда добра желал и те- перь желаю... Вдруг запнулся, не кончил под взором широко откры- тых недвижных глаз царевича, который медленно припо- дымался с подушек: - Иуда Предатель! Вот тебе за твое добро! - плюнул он Толстому в лицо и с глухим стоном - должно быть, повязка слезла - повалился навзничь. Лейб-медик бросился к нему на помощь и крикнул Толстому: - Уходите, оставьте его в покое, или я ни за что не отвечаю! Царевич опять начал бредить: - Вишь, уставилась... Глазища, как свечи, а усы торч- ком, совсем как у батюшки... Брысь, брысь!.. Федор Фран- цович, Федор Францович, да прогони ты ее, ради Христа!.. Блюментрост давал ему нюхать спирт и клал лед на голову. Наконец, он опять пришел в себя и посмотрел на Толстого, уже без всякой злобы, видимо, забыв об ос- корблении. - Петр Андреич, я ведь знаю, сердце у тебя доброе. Будь же другом, заставь за себя Бога молить! Выпроси у батюшки, чтоб с Афросей мне видеться... Толстой припал осторожно губами к перевязанной руке его и проговорил голосом, дрожавшим от искренних слез: - Выпрошу, выпрошу, миленький, все для тебя сде- лаю! Только бы вот как-нибудь нам по вопросным-то пунктам ответить. Немного их, всего три пунктика... Он прочел вслух вопросы, писанные рукою царя. Царевич закрыл глаза в изнеможении. - Да ведь что ж отвечать-то, Андреич? Я все сказал, видит Бог, все. И слов нет, мыслей нет в голове. Совсем одурел... - Ничего, ничего, батюшка?! - заторопился Толстой, придвигая стол, доставая бумагу, перо и чернильницу.- Я тебе говорить буду, а ты только пиши... - Писать-то сможет? - обратился он к лейб-медику и посмотрел на него так, что тот увидел в этом взоре не- преклонный взор царя. Блюментрост пожал плечами, проворчал себе под нос: "Варвары!" и снял повязку с правой руки царевича. Толстой начал диктовать. Царевич писал с трудом, кривыми буквами, несколько раз останавливался; голова кружилась от слабости, перо выпадало из пальцев. Тогда Блюментрост давал ему возбуждающих капель. Но лучше капель действовали слова Толстого: - С Афросьюшкой свидишься. А может, и совсем про- стит, жениться позволит! Пиши, пиши, миленький! И царевич опять принимался писать. "1718 года, июня в 22 день, по пунктам, по которым спрашивал меня господин Толстой, ответствую: