1. Моего к отцу непослушания причина та, что с мла- денчества моего жил с мамой и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а также научил- ся ханжить, к чему я и от натуры склонен. И отец мой, имея о мне попечение, чтоб я обучался делам, которые пристойны царскому сыну, велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великою леностью, только чтоб время прохо- дило, а охоты к тому не имел. А понеже отец мой часто тогда был в воинских походах и от меня отлучался, того ради те люди, которые при мне были, видя мою склон- ность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конвер- сацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ез- дить и подпивать, в том во всем не токмо мне не пре- тили, но и сами то ж со мною делали. И отводили меня от отца моего, и мало-помалу, не токмо воинские и прочие отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела. 2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослуша- ние от отца своего наказания,- и то происходило ни от чего иного, токмо от моего злонравия, как сам истинно при- знаю,-понеже, хотя имел страх от него, но не сыновский. 3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хо- тел наследства, то может всяк легко рассудить, что, когда я уже от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я делал, хотя свое получить через чужую помощь? И ежели б до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обе- щал, дабы вооруженною рукою доставать мне короны Рос- сийской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наслед- ства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генера- лам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Рос- сийской, взял бы я на свое иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не пожалел, только чтобы исполнить в том свою волю. Алексей" Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать, что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться, в оцепенении смертного сна. Без движения, без голоса, смот- рел он, как Толстой складывал и прятал бумагу в карман. На основании этого последнего показания, прочитанно- го в присутствии Сената, 24 июня. Верховный суд поста- новил: "Мы, нижеподписавшиеся, министры, сенаторы, и во- инского, и гражданского стану чины, по здравому рассуж- дению и по христианской совести, по заповедям Божиим Ветхого и Нового Заветов, по священным писаниям свя- того Евангелия и Апостол, канонов и правил соборов святых отец и церковных учителей, по статьям римских и греческих цесарей и прочих государей христианских, також по правам всероссийским, единогласно и без вся- кого прекословия, согласились и приговорили, что он, царе- вич Алексей, за умысел бунтовный против отца и госу- даря своего и намеренный из давних лет подыск и про- изыскивание к престолу отеческому, при животе государя отца своего не токмо чрез бунтовщиков, но и чрез чуже- странную цесарскую помощь и войска иноземные, с разо- рением всего государства,- достоин смерти". В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и, не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюмен- трост объявил, что царевич плох и может умереть под кнутом. Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офи- цер испугался, побежал и доложил коменданту крепо- сти, что царевич помирает,- как бы не помер без покая- ния. Комендант послал к нему гварнизонного попа, о. Мат- фея. Тот сначала не хотел идти и молил коменданта: - Увольте, ваше благородие! Я к таковым делам не- обычен. Дело сие страшное, царственное. Попадешь в от- вете - не открутишься. У меня жена, дети... Смилуйтесь! Комендант обещал все взять на себя, и о. Матфей, скрепя сердце, пошел. Царевич лежал без памяти, никого не узнавал и бредил. Вдруг открыл глаза и уставился на о. Матфея. - Ты кто? - Гварнизонный священник, отец Матфей. Исповеды- вать тебя прислали. - Исповедывать?.. А почему у тебя, батька, голова телячья?.. Вот и лицо в шерсти, и рога на лбу... О. Матфей молчал, потупив глаза. - Так как же, государь царевич, угодно исповедать- ся? - наконец, проговорил он с робкою надеждой, что тот откажется. - А знаешь ли, поп, царский указ, коим об открытой на исповеди измене, или бунте вам, духовным отцам, в тайную канцелярию доносить повелевается? - Знаю, ваше высочество. - И буде я тебе что на духу открою, донесешь? - Как же быть, царевич? Мы люди подневольные... Жена, дети...- пролепетал о. Матфей и подумал: "Ну вот, начинается!" - Так прочь, прочь, прочь от меня, телячья твоя го- лова! - крикнул царевич яростно.- Холоп царя Россий- ского! Хамы, хамы вы все до единого! Были орлы, а ста- ли волы подъяремные! Церковь Антихристу продали! Ум- ру без покаяния, а Даров твоих не причащусь!.. Кровь змеина, тело сатанино... О. Матфей отшатнулся в ужасе. Руки у него так задро- жали, что он едва не выронил чаши с Дарами. Царевич взглянул на нее и повторил слова расколь- ничьего старца: - Знаешь ли, чему подобен Агнец ваш? Подобен псу мертву, повержену на стогнах града! Как причастился - только и жития тому человеку: таково-то Причастие ваше емко - что мышьяк, аль сулема; во все кости и мозги пробежит скоро, до самой души лукавой промчит - от- дыхай-ка после в геенне огненной и в пламени адском стони, яко Каин, необратный грешник... Отравить меня хотите, да не дамся вам! О. Матфей убежал. Черный кот-оборотень вспрыгнул на шею царевичу и начал душить его, царапать ему сердце когтями. - Боже мой. Боже мой, для чего Ты меня оста- вил? - стонал и метался он в смертной тоске. Вдруг почувствовал, что у постели, на том самом ме- сте, где только что сидел о. Матфей, теперь сидит кто- то другой. Открыл глаза и взглянул. Это был маленький, седенький старичок. Он опустил голову так, что царевич неясно видел лицо его. Старичок похож был не то на о. Ивана, ключаря Благовещенского, не то на столетнего деда-пасечника, которого Алексей встре- тил однажды в глуши Новгородских лесов, и который все, бывало, сидел в своем пчельнике, среди ульев, грелся на солнце, весь белый, как лунь, пропахший насквозь медом и воском; его тоже звали Иваном. - Отец Иван? аль дедушка? - спросил царевич. - Иван, Иван - я самый и есть! - молвил старичок ласково, с тихою улыбкой, и голос у него был тихий, как жужжание пчел или далекий благовест. От этого голоса царевичу стало страшно и сладко. Он все старался уви- деть лицо старичка и не мог. - Не бойся, не бойся, дитятко, не бойся, роднень- кий,- проговорил он еще тише и ласковей.- Господь по- слал меня к тебе, а за мной и Сам будет скоро. Старичок поднял голову. Царевич увидел лицо юное, вечное и узнал Иоанна, сына Громова. - Христос воскресе, Алешенька! - Воистину воскресе! - ответил царевич, и великая радость наполнила душу его, как тогда, у Троицы, на Светлой Христовой заутрене. Иоанн держал в руках своих как бы солнце: то была чаша с Плотью и Кровью. - Во имя Отца и Сына, и Духа Святого. Он причастил царевича. И солнце вошло в него, и он по- чувствовал, что нет ни скорби, ни страха, ни боли, ни смерти, а есть только вечная жизнь, вечное солнце - Христос. Утром, осматривая больного, Блюментрост удивился: лихорадка прошла, раны затягивались; улучшение было так внезапно, что казалось чудом. - Ну, слава Богу, слава Богу,- радовался немец,- теперь все до свадьбы заживет! Весь день чувствовал себя царевич хорошо; с лица его не сходило выражение тихой радости. В полдень объявили ему смертный приговор. Он выслушал его спокойно, перекрестился и спросил, в какой день казнь. Ему ответили, что день еще не назначен. Приносили обед. Он ел охотно. "Потом попросил от- крыть окно. День был свежий и солнечный, как будто весенний. Ветер приносил запах воды и травы. Под самым окном, из щелей крепостной стены росли желтые одуванчики. Он долго смотрел в окно; там пролетали ласточки с веселыми криками; сквозь тюремные решетки небо ка- залось таким голубым и глубоким, как никогда на воле. К вечеру солнце осветило белую стену у изголовья царевича. И почудился ему в этом луче белый как лунь старичок с юным лицом, с тихой улыбкой и чашей в руках, подобный солнцу. Глядя на него, заснул он так тихо и сладко, как уже давно не спал. На следующий день, в четверг, 26 июня, в 8 часов утра, опять собрались в гварнизонном застенке Царь, Меншиков, Толстой, Долгорукий, , Шафиров, Апраксин и прочие министры. Царевич был так слаб, что его пере- несли на руках из каземата в застенок. Опять спрашивали: "Что еще больше есть в тебе? Не поклепал ли, не утаил ли кого?" - но он уже ничего не отвечал. Подняли на дыбу. Сколько дано было плетей, ни- кто не знал - били без счета. После первых ударов он вдруг затих, перестал сто- нать и охать, только все члены напряглись и вытянулись, как будто окоченели. Но сознание, должно быть, не по- кидало его. Взор был ясен, лицо спокойно, хотя что-то было в этом спокойствии, от чего и самым привычным к виду страданий становилось жутко. - Нельзя больше бить, ваше величество! - говорил Блюментрост на ухо царю.- Умереть может. И беспо- лезно. Он уже ничего не чувствует: каталепсия... - Что?-посмотрел на лейб-медика царь с удивле- нием. - Каталепсия - это такое состояние...- начал тот объ- яснять по-немецки. - Сам ты каталепсия, дурак!-оборвал его Петр и ротвернулся. Чтобы перевести дух, палач остановился на минуту. - Чего зеваешь? Бей!-крикнул царь. Палач опять принялся бить. Но царю казалось, что он уменьшает силу ударов нарочно, жалея царевича. Жалость и возмущение чудилось Петру на лицах всех окружающих. - Бей же, бей! - вскочил он и топнул ногою в яро- сти; все посмотрели на него с ужасом: казалось, что он сошел с ума.- Бей во всю, говорят! Аль разучился? - Да я и то бью. Как еще бить-то? - проворчал себе под нос Кондрашка и опять остановился.- По-рус- ски бьем, у немцев не учились. Мы люди православные. Долго ли греха взять на душу? Немудрено забить и до смерти. Вишь, чуть дышит, сердечный. Не скотина чай,-тоже душа христианская! Царь подбежал к палачу. - Погоди, чертов сын, ужо самого отдеру, так на- учишься! - Ну что ж, государь, поучи - воля твоя! - посмот- рел тот на царя исподлобья угрюмо. Петр выхватил плеть из рук палача. Все бросились K царю, хотели удержать его, но было поздно. Он замах- нулся и ударил сына изо всей силы. Удары были неуме- лые, но такие страшные, что могли переломить кости. Царевич обернулся к отцу, посмотрел на него, как буд- то хотел что-то сказать, и этот взор напомнил Петру взор темного Лика в терновом венце на древней иконе, перед которой он когда-то молился Отцу мимо Сына и думал, содрогаясь от ужаса: "Что это значит-Сын и Отец?" И опять, как тогда, словно бездна разверзлась у ног его, и оттуда повеяло холодом, от которого на голове его зашевелились волосы. Преодолевая ужас, поднял он плеть еще раз, но по- чувствовал на пальцах липкость крови, которой была смо- чена плеть, и отбросил ее с омерзением. Все окружили царевича, сняли с дыбы и положили на пол. Петр подошел к сыну. Царевич лежал, закинув голову; губы полуоткрылись, как будто с улыбкою, и лицо было светлое, чистое, юное, как у пятнадцатилетнего мальчика. Он смотрел на отца по-прежнему, словно хотел ему что-то сказать. Петр стал на колени, склонился к сыну и обнял голову его. - Ничего, ничего, родимый! - прошептал царевич.- Мне хорошо, все хорошо. Буди воля Господня во всем. Отец припал устами к устам его. Но он уже ослабел и поник на руках его; глаза помутились, взор потух. Петр встал, шатаясь. - Умрет? - спросил он лейб-медика. - Может быть, до ночи выживет,- ответил тот. Все подбежали к царю и повлекли его вон из палаты. Петр вдруг весь опустился, ослабел, присмирел и стал послушен, как ребенок: шел, куда вели, делал, что хо- тели. В сенях застенка Толстой, заметив, что у царя руки в крови, велел подать рукомойник. Он стал покорно умы- ваться. Вода порозовела. Его вывели из крепости, усадили в шлюпку и отвез- ли во дворец. Толстой и Меншиков не отходили от царя. Чтобы за- нять и развлечь, говорили о посторонних делах. Он слушал спокойно, отвечал разумно. Давал резолюции, подписывал бумаги. Но потом не мог вспомнить того, что делал тогда, как будто провел все это время во сне или в обмороке. О сыне сам не заговаривал, точно забыл о нем вовсе. Наконец, в шестом часу вечера, когда донесли Тол- стому и Меншикову, что царевич при смерти, они долж- ны были напомнить о нем государю. Тот выслушал рас- сеянно, как будто не понимал, о чем говорят. Однако сел опять в шлюпку и поехал в крепость. Царевича перенесли из пыточной палаты в каземат на прежнее место. Он уже не приходил в себя.  Государь и министры пошли в комнату умирающего. Когда узнали, что он не причащался, то захлопотали, за- бегали с растерянным видом. Послали за соборным про- топопом, о. Георгием. Он прибежал, запыхавшись, с та- ким же испуганным видом, как у всех, торопливо вынул из дароносицы запасные Дары, совершил глухую испо- ведь, пробормотал разрешительные молитвы, велел при- поднять голову умирающего, поднес потир и лжицу к са- мым губам его. Но губы были сжаты; зубы крепко стис- нуты. Золотая лжица ударялась о них и звенела в трепет- ной руке о. Георгия. На плат спадали капли крови. На лицах у всех был ужас. Вдруг в бесчувственном лице Петра промелькнула чевная мысль. Он подошел к священнику и сказал: - Оставь! Не надо. И царю показалось, или только почудилось, что уми- рающий улыбнулся ему последнею улыбкою. В тот же самый час, как вчера, на том же самом месте, у изголовья царевича, солнце осветило белую стену. Белый как лунь старичок держал в руках чашу, подобную солнцу. Солнце потухло. Царевич вздохнул, как вздыхают за- сыпающие дети. Лейб-медик пощупал руку его и сказал что-то на ухо Меншикову. Тот перекрестился и объявил торжественно: - Его высочество, государь царевич Алексей Петро- вич преставился. Все опустились на колени, кроме царя. Он был непо- движен. Лицо его казалось мертвее, чем лицо умершего. "В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом, и самодержавие падет, ибо миллионы вопиют к Богу против царя",- писал ганноверский резидент Вебер из Петербур- га, извещая о смерти царевича. "Кронпринц скончался не от удара, как здесь утверж- дают, а от меча или топора,- доносил резидент импера- торский, Плейер.- В день его смерти никого не пускали в крепость, и перед вечером заперли ее. Голландский плот- ник, работавший на новой башне собора и оставшийся там на ночь незамеченным, вечером видел сверху, близ пыточного каземата, головы каких-то людей и рассказал о том своей теще, повивальной бабке голландского рези- дента. Тело кронпринца положено в простой гроб из пло- хих досок; голова несколько прикрыта, а шея обвязана платком со складками, как бы для бритья". Голландский резидент Яков де Би послал донесение Генеральным, Штатам, что царевич умер от растворения жил, и что в Петербурге опасаются бунта. Письма резидентов, вскрываемые в почтовой конторе, представлялись царю. Якова де Би схватили, привели в посольскую канцелярию и допрашивали "с пристрастием". Взяли за караул и голландского плотника, работавшего на Петропавловском шпице, и тещу его, повивальную бабку. В опровержении этих слухов, послано от имени царя русским резидентам при чужеземных дворах составленное Шафировым, Толстым и Меншиковым известие о кончи- не царевича: "По объявлении сентенции суда сыну нашему, мы, яко отец, боримы были натуральным милосердия подвигом с одной стороны, попечением же должным о целости и впредь будущей безопасности государства нашего с другой,- и не могли еще взять в сем многотрудном и важном деле своей резолюции. Но всемогущий Бог, восхотев чрез Собствен- ную волю и праведным Своим судом, по милости Своей, нас от такого сумнения и дом наш, и государство от опа- сности и стыда освободити, пресек вчерашнего дня (писано июня в 27 день) его, сына нашего Алексея, живот, по приключившейся ему, при объявлении оной сентенции и обличении его столь великих против нас и всего государ- ства преступлений, жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии. Но, хотя пото^ он и паки в чистую память пришел и, по должности христианской, исповедался и причастился Св. Тайн, и нас к себе про- сил, к которому мы, презрев все досады его, со всеми нашими здесь сущими министры и сенаторы пришли, и он чистое исповедание и признание тех всех своих пре- ступлений против нас, со многими покаятельными слеза- ми и раскаянием, нам принес и от нас в том прощение просил, которое мы, по христианской и родительской долж- ности, и дали. И тако, он сего июня 26, около 6 часов пополудни, жизнь свою христиански скончал". Следующий за смертью царевича день, 27 июня, де- вятую годовщину Полтавы, праздновали, как всегда: на крепости подняли желтый, с черным орлом, триумфаль- ный штандарт, служили обедню у Троицы, палили из пушек, пировали на почтовом дворе, а ночью - в Летнем саду, на открытой галерее над Невою, у подножия петер- бургской Венус, как сказано было в реляции, довольно веселились, под звуки нежной музыки, подобной вздохам любви из царства Венус: Покинь, Купидо, стрелы: Уже мы все не целы... В ту же ночь тело царевича положено в гроб и пере- несено из тюремного каземата в пустые деревянные хоромы близ комендантского дома в крепости. Утром вынесено к Троице, и "дозволено всякого чина людям, кто желал, приходить ко гробу его, царевича и видеть тело его, и со оным прощаться". В воскресенье, 29 июня, опять был праздник - те- зоименитство царя. Опять служили обедню, палили из пушек, звонили во все колокола, обедали в Летнем двор- це; вечером прибыли в адмиралтейство, где спущен был новый фрегат "Старый Дуб"; на корабле происходила обычная попойка; ночью сожжен фейерверк, и опять ве- селились довольно. В понедельник, 30 июня, назначены похороны цареви- ча. Отпевание было торжественное. Служили митрополит Рязанский, Стефан, епископ Псковский, Феофан, еще шесть архиереев, два митрополита палестинских, архимандриты, протопопы, иеромонахи, иеродиаконы и восемнадцать при- ходских священников. Присутствовали государь, госуда- рыня, министры, сенаторы, весь воинский и гражданский стан. Несметные толпы народа окружали церковь. Гроб, обитый черным бархатом, стоял на высоком ка- тафалке, под золотою белою парчою, охраняемый почет- ным караулом четырех лейб-гвардии Преображенского пол- ка сержантов, со шпагами наголо. У многих сановников головы болели от вчерашней по- пойки: в ушах звенели песни шутов: Меня матушка плясамши родила, А крестили во царевом кабаке. И в этот ясный летний день казались особенно мрач- ными тусклое пламя надгробных свечей, тихие звуки надгробного пения: Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже честь болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бес- конечная. И заунывно повторяющийся возглас диакона: Аще молимся о упокоении души усопшаго раба Божия Алексия, и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному. И глухо замирающий вопль хора: Надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа! Кто-то в толпе вдруг заплакал громко, и дрогание пронеслось по всей церкви, когда запели последнюю песнь: Зряще мя безгласна и бездыханна, приидите, ecu любя- щие мя, и целуйте мя последним целованием. Первым подошел прощаться митрополит Стефан. Ста- рик едва держался на ногах. Его вели под руки два про- тодиакона. Он поцеловал царевича в руку и в голову, потом наклонился и долго смотрел ему в лицо. Стефан хоронил в нем все, что любил - всю старину Москов- скую, патриаршество, свободу и величие древней церкви, свою последнюю надежду - "надежду Российскую". После духовных по ступеням катафалка взошел царь. Лицо его было такое же мертвое, как все последние дни. Он взглянул в лицо сына. Оно было светло и молодо, как будто еще просветлело и помолодело после смерти. На губах улыбка говорила: все хорошо, буди воля Господня во всем. И в неподвижном лице Петра что-то задрожало, за- двигалось, как будто открывалось с медленным, страш- ным усилием - наконец, открылось - и мертвое лицо ожи- ло, просветлело, точно озаренное светом от лица усопшего. Петр склонился к сыну и прижал губы к холодным губам его. Потом поднял глаза к небу - все увидели, что он плачет - перекрестился и сказал: - Буди воля Господня во всем. Он теперь знал, что сын оправдает его перед Вечным Судом и там объяснит ему то, чего не мог понять он здесь: что значит - Сын и Отец? '* Народу объявили так же, как чужеземным дворам, что царевич умер от удара. Но народ не поверил. Одни говорили, что он умер от побоев отца. Другие покачивали головами сомнитель- но: "Скоро-де это дело сделалось!", а иные утверждали прямо, что, вместо царевича, положено в гроб тело какого- то лейб-гвардии сержанта, который лицом похож на него, а сам царевич, будто бы, жив, от отца убежал не то в скиты за Волгу, не то в степные станицы, "на вольные реки", и там скрывается. Через несколько лет, в Яменской казачьей станице, на реке Бузулук, появился некий Тимофей Труженик, по виду нищий бродяга, который на вопросы: кто он и отку- да? - отвечал явно: - С облака, с воздуха. Отец мой - костыль, сума - матушка. Зовут меня Труженик, понеже тружусь Богу на дело великое. А тайно говорил о себе: - Я не мужик и не мужичий сын; я орел, орлов сын, мне орлу и быть! Я - царевич Алексей Петрович. Есть у меня на спине крест, а на лядвее На бедре (церковнослав.). шпага родимая... И другие говорили о нем: - Не простой он человек, и быть ему такому чело- веку, что потрясется вся земля!.. И в ярлыках подметных, которые рассылались от него по казачьим станицам, было сказано: "Благословен еси Боже наш! Мы, царевич Алексей Петрович, идем искать своих законов отчих и дедовских, и на вас, казаков, как на каменную стену покладаемся, дабы постояли вы за старую веру и за чернь, как было при отцах и дедах наших. И вы, голытьба, бурлаки, босяки бесприютные, где нашего гласа не заслышите, идите до нас денно и нощно!" Труженик ходил по степям и собирал вольницу, обе- щая "открыть Городище, в коем есть знамение Пресвятыя Богородицы, и Евангелие, и Крест, и знамена царя Алек- сандра Македонского; и он, царевич Алексей Петрович, будет по тем знаменам царствовать; и тогда придет конец века и наступит Антихрист; и сразится он, царевич, со всею силой вражьей и с самим Антихристом". Труженика схватили, пытали и отрубили ему голову как самозванцу. Но народ продолжал верить, что истинный царевич Алексей Петрович, когда придет час его,- явится, сядет на отчий престол, бояр переказнит, а чернь помилует. Так для народа остался он и после смерти своей "на- деждой Российскою". Окончив розыск о царевиче, Петр 8 августа выехал из Петербурга в Ревель морем, во главе флота из 22 воен- ных судов. Царский корабль был новый, недавно спущен- ный с Адмиралтейской верфи, девяностопушечный фре- гат "Старый Дуб" - первый корабль, построенный по чер- тежам царя, без помощи иноземцев, весь из русского леса, одними русскими мастерами. Однажды вечером, при выходе из Финского залива в Балтийское море, Петр стоял на корме у руля и правил. Вечер был ненастный. Тяжкие, черные, словно желез- ные, тучи громоздились низко над тяжкими, черными, тоже словно железными гребнями волн. Была сильная качка. Бледные клочья пены мелькали, как бледные руки яростно грозящих призраков. Порою волны перехлесты- вали за борт и дождем соленых брызг окачивали всех, стоявших на палубе, и больше всех царя-кормчего. Платье на нем вымокло; ледяная сырость пронизывала; ледяной ветер бил в лицо. Но, как всегда на море, он чувствовал себя бодрым, сильным и радостным. Смотрел пристально в темную даль и твердою рукою правил. Все исполинское тело фрегата дрожало от натиска волн, но крепок был "Старый Дуб" и слушался руля, как добрый конь - узды, прыгал с волны на волну, иногда опускался, как будто нырял, в седые пучины - казалось, не вынырнет,- но каждый раз вылетал, торжествующий. Петр думал о сыне. В первый раз думал обо всем, как о прошлом - с великою грустью, но без страха, без муки и раскаяния, чувствуя и здесь, как во всей своей жизни, волю Вышних Судеб. "Велик, велик, да тяжеленек Петр - и не вздохнуть под ним. Стоном стонет земля!" - вспом- нились ему слова сына перед Сенатом. "Как же быть?- думал Петр.-Стонет, небось, наковаль- ня под молотом. Он, царь, и был в руке Господней молотом, который ковал Россию. Он разбудил ее страшным ударом. Но если бы не он, спала бы она и доныне сном смертным". И что случилось бы, останься царевич в живых? Рано или поздно, воцарился бы, возвратил бы власть попам, да старцам, длинным бородам, а те повернули бы назад от Европы в Азию, угасили бы свет просвещения - и погибла бы Россия. - Будет шторм! - молвил старый голландский шки- пер, подходя к царю. Тот ничего не ответил и продолжал смотреть при- стально вдаль. Быстро темнело. Черные тучи спускались все ниже и ниже к черным волнам. Вдруг, на самом краю неба, сквозь узкую щель из-под туч, сверкнуло солнце, как будто из раны брызнула кровь. И железные тучи, железные волны обагрились кровью. И чудно, и страшно было это кровавое море. "Кровь! Кровь!" - подумал Петр и вспомнил проро- чество сына: "Кровь сына, кровь русских царей ты, первый, на пла- ху прольешь - и падет сия кровь от главы на главу до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!" - Нет, Господи! - опять, как тогда, перед старой ико- ной с темным Ликом в терновом венце, молился Петр, мимо Сына Отцу, который жертвует Сыном.- Накажи меня. Боже,- помилуй Россию! - Будет шторм! - повторил старый шкипер, думая, что царь не расслышал его.-Говорил я давеча вашему величеству - лучше бы вернуться назад... - Не бойся,- ответил Петр с улыбкою.- Крепок наш новый корабль: выдержит бурю. С нами Бог! И твердою рукою правил Кормчий по железным и кровавым волнам в неизвестную даль. Солнце зашло, наступил мрак, и завыла буря. ЭПИЛОГ ХРИСТОС ГРЯДУЩИЙ - Не истинна вера наша - и постоять не за что. О, если бы нашел я самую истинную веру, то отдал бы за нее плоть свою на мелкие части раздробить! Эти слова одного странника, который прошел все веры и ни одной не принял, часто вспоминал Тихон в своих долгих скитаниях, после бегства из лесов Ветлужских, от Красной Смерти. Однажды, позднею осенью, в Нижегородской Печер- ской обители, где остановился он для отдыха и служил книгописцем, один из монахов, о. Никодим, беседуя с ним наедине о вере, сказал: - Знаю, чего тебе надо, сынок. Живут на Москве люди умные. Есть у них вода живая. Той воды напив- шись, жаждать не будешь вовек. Ступай к ним. Ежели сподобишься, откроют они тебе тайну великую... - Какую тайну? - спросил Тихон жадно. - А ты не спеши, голубок,- возразил монах строго и ласково,- поспешишь, людей насмешишь. Ежели и впрямь хочешь тайне той приобщиться, искус молчания прими. Что ни увидишь, ни услышишь,-- знай, молчи, да помалкивай. Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лоб- зание Ти дам, яко Иуда. Разумеешь? - Разумею, отче! Как мертвец, безгласен буду... - Ну, ладно,- продолжал о. Никодим.- Дам я тебе грамотку к Парфену Парамонычу, купцу Сафьянникову, мукой на Москве торгует. Отвезешь ему поклон мой, да гостинчик махонький, морошки керженской моченой ка- душку. Кумовья мы с ним старые. Он тебя примет. Ты по счетной части горазд, а ему такого молодца в лавку надобно... Сейчас пойдешь, что ль, аль до весны пого- дишь? Время-то скоро зимнее. А у тебя одежишка пло- хенькая. Как бы не замерз? - Сейчас, отче, сейчас! - Ну, с Богом, сынок! О. Никодим благословил Тихона в путь и дал ему обещанную грамотку, которую позволил прочесть: "Возлюбленному брату во Христе, Парфену Парамо- нычу - радоваться. Се - отрок Тихон.. Черствым хлебом не сыт, пирожков хочет мягоньких. Накорми голодного. Мир вам всем и радость о Господе. Смиренный о. Никодим" По зимнему первопутку, с Макарье^ским рыбным обозом, отправился Тихон в Москву. Мучные лавки Сафьянникова находились на углу Тре- тьей Мещанской и Малой Сухаревой площади. Здесь приняли Тихона, несмотря на письмо о. Нико- дима, подозрительно. Назначили на испытание подручным к дворнику для черной работы. Но видя, что он малый трезвый, усердный и хорошо умеет считать, перевели в лавку и засадили за счетные книги. Лавка была как лавка. Покупали, продавали, говорили об убытках и прибылях. Иногда только шептались о чем- то по углам. Однажды Митька крючник, простодушный, косолапый великан, весь обсыпанный белою мучною пылью, таская на спине кули, запел при Тихоне странную песню: Как у нас было на святой Руси, В славной матушке, каменной Москве, Во Мещанской Третьей улице - Не два солнышка сокатилися, Тут два гостя ликовалися: Поклоняется гость Иван Тимофеевич Дорогому гостю богатому, Даниле Филипповичу: Ты добро, сударь, пожаловал В мою царскую палатушку Хлеба с солью покушати, И я рад тебя послушати, Про твое время последнее, И про твой Божий страшный суд. - Митя, а Митя, кто такие Данило Филиппович да Иван Тимофеевич? - спросил Тихон. Застигнутый врасплох, Митька остановился, согнув- шись под тяжестью огромного куля и выпучил глаза от удивления: - Аль Бога Саваофа да Христа не знаешь? - Как же так Бог Саваоф, да Христос на Третьей Мещанской улице?.. - посмотрел на него Тихон с еще большим удивлением. Но тот уже спохватился и, уходя, проворчал угрюмо: - Много будешь знать, рано состаришься... Вскоре после того у Митьки сделалась ломота в пояс- нице - должно быть, надорвался, таскавши кули. Целые дни лежал он в своей подвальной каморке, стонал и охал. Тихон посещал больного, поил шалфейной настойкой, на- тирал камфарным духом и другими зельями от знакомого немца-аптекаря и, так как в подвале было сыро, то пере- вел Митьку в свою теплую светелку во втором жилье над главным амбаром. У Митьки сердце было доброе. Он привязался к Тихону и стал беседовать с ним от- кровеннее. Из этих бесед, а также из песен, которые певал он при нем, узнал Тихон, что в начале царствования Алек- сея Михайловича, в Муромском уезде, в Стародубской волости, в приходе Егорьевском, близ деревень Михай- лицы и Бобынина, на гору Городину, перед великим со- бранием людей, "сокатил" на колеснице огненной, с анге- лами и архангелами, херувимами и серафимами, сам Гос- подь Бог Саваоф. Ангелы взлетели на небо, а Господь остался на земле, вселился в пречистую плоть Данилы Филипповича, беглого солдата, а мужика оброчного, Ива- на Тимофеевича, объявил своим Сыном Единородным, Иисусом Христом. И пошли они ходить по земле в обра- зах нищенских. Бегая от гонителей, терпели холод и голод, укрывались в свином хлеву, в яме падежной, в стогах соломы. Однаж- ды спрятала их баба в подполье скотной избы. На полу стоял теленок и намочил - "мокро полилося под пол; Данило Филиппович, увидев то, сказал Ивану Тимофее- вичу: тебя замочит! - а тот отвечал: чтобы Царя-то не замочило!" Последние годы жили они в Москве, на Третьей Ме- щанской, в особом доме, который назван Сионским. Тут оба скончались и вознеслись на небеса во славе. После Ивана Тимофеевича так же, как до него, "от- крывались" многие христы. "ибо Господь нигде так лю- безно обитать не желает, как в пречистой плоти челове- ческой, по реченному: вы есте храм Бога живого. Бог тогда Христа рождает, когда все умирает. Христос во еди- ной плоти подвиг свой кончил, а в других плотях начи- нает. - Значит, много христов? - спросил Тихон. - Дух един, плотей много,- отвечал Митька. - И ныне есть? - продолжал Тихон, у которого серд- це вдруг замерло от предчувствия тайны. Митька молча кивнул головою. - Где же Он? - Не пытай. Сказать не можно. Сам увидишь, ежели сподобишься... И Митька замолчал, как воды в рот набрал. Не бо врагом Твоим тайну повем - вспомнил Тихон. Несколько дней спустя, сидел он вечером в лавке над счетными книгами. Вечер был субботний. Торговля уже кончилась. Но подъехал новый обоз, и крючники таскали кули с под- вод. В отворявшуюся дверь врывались клубы морозного пара, скрип шагов по снегу и вечерний благовест. Снеж- ные белые крыши черных бревенчатых домиков Третьей Мещанской светились долгим и ровным, розовым светом на ясном, золотисто-лиловом небе. В лавке было темно; только в глубине ее, среди наваленных до потолка муч- ных кулей, перед образом Николы Чудотворца теплилась лампадка. Парфен Парамоныч Сафьянников, толстый, белоборо- дый, красноносый старик, похожий на дедушку-Мороза, и старший приказчик Емельян Ретивой, сутулый, рыжий, лысый, с безобразным и умным лицом, напоминавшим древнюю маску Фавна, пили горячий сбитень и слушали рассказы Тихона про житие старцев заволжских. - А ты, Емельян Иваныч, как мыслишь, по старым, аль новым книгам спастись надлежит? - спросил Тихон. - Жил-был человек на Руси, Данилой Филипповичем звать,- произнес Емельян, усмехаясь,- читал книги, чи- тал, все прочел, а толку, видит, мало - собрал их в куль, да бросил в Волгу. Ни в старых-де книгах, ни в новых нет спасения,- а нужна единая - Книга золотая, Книга животная, Книга голубиная - Сам Сударь Дух Святой! Последние слова он спел на тот же лад, как Митька певал свои странные песни. - Где ж эта книга? - допытывался Тихон робко и жадно. - А вон, гляди! Он указал ему в открытую дверь на небо. - Вот тебе и книга! Солнышком, что перышком зла- тым, сам Господь Бог пишет в ней словеса жизни веч- ной. Как прочтешь их,- постигнешь всю тайну небесную и тайну земную... Емельян посмотрел на него пристально, и от этого взора стало вдруг Тихону жутко, как будто заглянул он в бездонно-прозрачную темную воду. А Емельян, перемигнувшись с хозяином, внезапно умолк. - Так значит ни в старой, ни в новой церкви нет спасения? - заговорил поспешно Тихон, боясь, чтобы он совсем не замолчал, как давеча Митька. - Что ваши церкви? -пожал Емельян плечами пре- зрительно.- Мурашиные гнезда, синагоги ветхие, толкуч- ки жидовские! Воры рубили, волы возили. Благодать-то вся у вас окаменела. Духом была и огнем, стала дорогим каменьем, да золотом на иконах ваших, да ризах попов- ских. Очерствело слово Божие, сухарями стало черствы- ми - не сжуешь, только зубы обломаешь! И наклонившись к Тихону, прибавил шепотом: - Есть церковь истинная, новая, тайная, светлица свет- лая, из кипариса, барбариса и аниса срубленная, горница Сионская! Не сухарей тех черствых, а пирожков горя- ченьких, да мягоньких, прямо из печи там кушают - слов живых из уст пророческих; там веселие райское, не- бесное, пиво духовное, о нем же церковь поет; приидите, пиво паем новое, нетления источник, из гроба одождивша Христа. - То-то пивушко! .Человек устами не пьет, а пьян жи- вет,- воскликнул Парфен Парамоныч и, вдруг закатив глаза к потолку, фистулою неожиданно тонкой запел впол- голоса: Варил пивушко-то Бог, Затирал Святой Дух... И Ретивой, и Митька подпевали, подтягивали, прито- пывали в лад ногами, подергивали плечами, словно под- мывало их пуститься в пляс. И у всех троих глаза стали пьяные. Варил пивушко-то Бог, Затирал Святой Дух, Сама Матушка сливала, Вкупе с Богом пребывала; Святы ангелы носили, Херувимы разносили. Тихону казалось, что до него доносится топот бес- численных ног, отзвук стремительной пляски, и было в этой песне что-то пьяное, дикое, страшное, от чего захва- тывало дух и хотелось слушать, слушать без конца. Но сразу, так же внезапно как начали, умолкли все трое. Емельян стал просматривать счетные книги. Митька поднял сброшенный куль и понес дальше, а Парфен Па- рамоныч провел рукою по лицу, как будто стирая с него что-то, встал, зевнул, лениво потягиваясь, перекрестил рот и проговорил обыкновенным хозяйским голосом, каким, бывало, каждый вечер говаривал: - Ну, молодцы, ступай ужинать! Щи да каша про- стынут. И опять лавка стала, как лавка - словно ничего и не было. Тихон очнулся, тоже встал, но вдруг, точно какая-то сила бросила его на пол - весь дрожащий, бледный, упал на колени, протянул руки и воскликнул: - Батюшки родимые! Сжальтесь, помилуйте! Мочи моей больше нет, истомилась душа моя, желая во дворы Господни! Примите в общение святое, откройте мне тай- ну вашу великую!.. - Вишь, какой прыткий! - посмотрел на него Емель- ян со своей хитрой усмешкой.- Скоро, брат, сказка ска- зывается, да не скоро дело делается. Надо сперва спросить Батюшку. Может, и сподобишься. А пока ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами - знай, молчи да помалкивай. И все пошли ужинать, как ни в чем не бывало. Ни в этот день, ни в следующий не было речи ни о каких тайнах. Когда Тихон сам заговаривал, все молчали и глядели на него подозрительно. Словно какая-то заве- са приподнялась перед ним и тотчас вновь опустилась. Но он уже не мог забыть того, что видел. Был сам не свой, ходил, как потерянный, слушал и не понимал, отвечал невпопад, путал счеты. Хозяин бранил его. Тихон боялся, что его совсем прогонят из лавки. Но в субботу, ровно через неделю, поздно вечером, когда он сидел у себя в светелке один, вошел Митька. - Едем! - объявил он поспешно и радостно. - Куда? - К Батюшке в гости. Не смея расспрашивать, Тихон торопливо оделся, со- шел вниз и увидел у крыльца хозяйские сани. В них сидел Емельян и Парфен Парамоныч, закутанный в шубу. Тихон примостился у ног их, Митька сел на облучок, и они понеслись по ночным пустынным улицам. Ночь была тихая, светлая. Луна - в чешуе перламутровых ту- чек. Переехали по льду через Москву-реку и долго кру- жили по глухим переулкам Замоскворечья. Наконец, мель- кнули в лунной мгле, среди снежного поля, мутно-розовые, с белыми зубцами и башнями, стены Донского мона- стыря. На углу Донской и Шабельской слезли с саней. Мить- ка въехал во двор и, оставив там сани с лошадьми, вер- нулся. Пошли дальше пешком вдоль длинных, покривив- шихся, занесенных снегом, заборов. Завернули в тупик, где по колено увязли в снегу. Подойдя к воротам о двух щитках с железными петлями, постучались в калитку. Им отворили не сразу, сперва окликнули, кто и откуда. За калиткой был большой двор со многими службами. Но, кроме старика-привратника, кругом ни души - ни огня, ни лая собаки-точно все вымерло. Двор кончился, и они стали пробираться узенькою, хорошо протоптанною тропинкою, между высокими сугробами снега, по каким-то задворкам, не то пустырям, не то огородам. Пройдя вто- рые ворота, уже с незапертою калиткою, вошли в плодо- вый сад, где яблони и вишни белели в снегу, как в весен- нем цвету. Была такая тишина, словно за тысячи верст от жилья. В конце сада виделся большой, деревянный дом. Взошли на крыльцо, опять постучались, опять изнут- ри окликнули. Отворил угрюмый малый в скуфейке и долгополом кафтане, похожий на монастырского служку. В просторных сенях висело по стенам, лежало на сунду- ках и лавках много верхнего платья, мужского и жен- ского, простые тулупы, богатые шубы, старинные русские шапки, новые немецкие трехуголки и монашеские клобуки. Когда вошедшие сняли шубы, Ретивой спросил Тихо- на трижды: - Хочешь ли, сыне, причаститься тайне Божьей? И Тихон трижды ответил: - Хочу. Емельян завязал ему глаза платком и повел за руку. Долго шли по бесконечным переходам, то спускались, то подымались по лестницам. Наконец, остановившись, Емельян велел Тихону раз- деться донага и надел на него длинную, полотняную ру- баху, на ноги нитяные чулки без сапог, произнося слова Откровения: - Побеждаяй, той облечется в ризы белыя. Потом пошли дальше. Последняя лестница была такая крутая, что Тихон должен был держаться обеими руками за плечи Митьки, шедшего впереди, чтоб не оступиться сослепу. Пахнуло земляною сыростью, точно из погреба, или подполья. Последняя дверь отворилась, и они вошли в жарко натопленную горницу, где, судя по шепоту и шеле- сту шагов, было много народу. Емельян велел Тихону стать на колени, трижды поклониться в землю и произно- сить за ним слова, которые говорил ему на ухо: - Клянусь душою моею, Богом и страшным судом Его претерпеть кнут и огонь, и топор, и плаху, и всякую муку и смерть, а от веры святой не отречься, и о том, что увижу, или услышу, "икому не сказывать, ни отцу родному, ни отцу духовному. Не бо врагам Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда. Аминь. Когда он кончил, усадили его на лавку и сняли с глаз повязку. Он увидел большую низкую комнату; в углу образа; перед ними множество горящих свечей; на белой штукатур- ке стен - темные пятна сырости; кое-где даже струйки воды, которая стекала с потолка, просачиваясь в щели меж черных просмоленных досок. Было душно, как в бане. Пар стоял в воздухе, окружая пламя свечей туманною радугой. На лавках по стенам сидели мужчины с одной стороны, с другой - женщины, все в одинаковых длин- ных белых рубахах, видимо, надетых прямо на голое тело и в нитяных чулках без сапог. - Царица! Царица! - пронеслось благоговейным ше- потом. Открылась дверь и вошла высокая стройная женщина в черном платье и с белым платком на голове. Все встали и поклонились ей в пояс. - Акулина Мокеевна, Матушка, Царица Небесная! - шепнул Тихону Митька. Женщина прошла к образам и села под ними, сама как образ. Все стали подходить к ней, по очереди, кла- няться в ноги и целовать в колено, как будто приклады- вались к образу. Емельян подвел Тихона и сказал: - Изволь крестить. Матушка! Новенький... Тихон стал на колени и поднял на нее глаза: она была смугла, уже не молода, лет под сорок, с тонкими морщинками около темных, словно углем подведенных век, густыми, почти сросшимися, черными бровями, с черным пушком над верхней губой - "точно цыганка, аль черке- шенка", подумал он. Но когда она глянула на него своими большими тускло-черными глазами, он вдруг понял, как она хороша. Трижды перекрестила его Матушка свечою, почти ка- саясь пламенем лба, груди и плеч. - Во имя Отца и Сына и Духа Святого, крещается раб Божий Тихон Духом Святым и огнем! Потом легким и быстрым, видимо, давно привычным движением, распахнула на себе платье, и он увидел все ее прекрасное, юное, как у семнадцатилетней девушки, золотисто-смуглое, точно из слоновой кости точеное, тело. Ретивой подталкивал его сзади и шептал ему на ухо: - Целуй во чрево пресвятое, да в сосцы пречистые! Тихон потупил глаза в смущеньи. - Не бойся, дитятко! - проговорила Акулина с такою ласкою, что ему почудилось, будто бы слышит он голос матери и сестры, и возлюбленной вместе. И вспомнилось, как в дремучем лесу у Круглого озера, целовал он землю и глядел на небо, и чувствовал, что земля и небо - одно, и плакал, и молился: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! С благоговением, как образ, поцеловал он трижды это прекрасное тело. На него повеяло страшным запа- хом; лукавая усмешка промелькнула на губах ее-и от этого запаха и от этой усмешки ему стало жутко. Но платье запахнулось - и опять сидела она перед ним, величавая, строгая, святая - икона среди икон. Когда Тихон с Емельяном вернулись на прежнее ме- сто, все запели хором, по-церковному, уныло и протяжно: Дай нам. Господи, Исуса Христа, Дай нам. Сударь, Сына Божия, И Святого Духа Утешителя! Умолкли на минуту; потом начали снова, но уже дру- гим, веселым, быстрым, словно плясовым, напевом, при- топывая ногами, прихлопывая в ладоши - и у всех глаза стали пьяные. Как у нас на Дону Сам Спаситель во дому, И со ангелами, Со архангелами, С херувимами. Сударь, С серафимами И со всею Силою Небесною. Вдруг вскочил с лавки старик благообразного постного вида, каких пишут на иконах св. Сергия Радонежского, выбежал на середину горницы и начал кружиться. Потом девушка, лет четырнадцати, почти ребенок, но уже беременная, тоненькая как тростинка, с шеей длин- ной, как стебель цветка, тоже вскочила и пошла кругом, плавно, как лебедь. - Марьюшка-дурочка,- указал на нее Емельян Тихо- ну,- немая, говорить не умеет, только мычит, а как Дух накатит, поет что твой соловушко! Девушка пела детским, как серебро звенящим голосом: Полно, пташечки, сидеть, Нам пришла пора лететь Из острогов, из затворов, Из темничныих запоров. И махала рукавами рубахи, как белыми крыльями. Парфен Парамоныч сорвался с лавки, словно вихрем подхваченный, подбежал к Марьюшке, взял ее за руки и завертелся с нею, как белый медведь со Снегурочкой. Никогда не поверил бы Тихон, чтоб эта грузная туша могла плясать с такою воздушною легкостью. Кружась, как волчок, заливался он, пел своею тонкой фистулою: На седьмом на небеси Сам Спаситель закатал. Ай, душки, душки, душки! У Христа-то башмачки, Ведь сафьяненькие, Мелкостроченные! Все новые и новые начинали кружиться. Плясал, и не хуже других, человек с деревяшкой вместо ноги - как узнал впоследствии Тихон - отставной капитан Смурыгин, раненный при штурме Азова. Низенькая, кругленькая тетка, с почтенными седыми буклями, княжна Хованская вертелась, как шар. А рядом с нею долговязый сапожный мастер, Яшка Бурдаев пры- гал, высоко вскидывая руки и ноги, кривляясь и корчась, как тот огромный вялый комар, с ломающимися ногами, которого зовут караморой, и выкрикивал: Поплясахом, погорахом На Сионскую гору!.. Теперь уже почти все плясали, не только в "одиночку" и "всхватку" - вдвоем, но и целыми рядами - "стеноч- кой", "уголышком", "крестиком", "кораблем Давидовым", "цветочками и ленточками". - Сими различными круженьями,- объяснял Емель- ян Тихону,- изображаются пляски небесные ангелов и архангелов, парящих вкруг престола Божия, маханьем же рук,- мановенье крыл ангельских. Небо и земля едино суть: что на небеси горе, то и на земле низу. Пляска становилась все стремительней, так что вихрь наполнял горницу, и, казалось, не сами они пляшут, а какая-то сила кружит их с такой быстротою, что не вид- но было лиц, на голове вставали дыбом волосы, рубахи раздувались, как трубы, и человек превращался в белый вертящийся столб. Во время кружения, одни свистели, шипели, другие гоготали, кричали неистово, и казалось тоже, что не сами они, а кто-то за них кричит: Накатил! Накатил! Дух, Свят, Дух, Кати, кати! Ух! И падали на пол, в судорогах, с пеною у рта, как бесноватые, и пророчествовали, большею частью, впрочем, невразумительно. Иные в изнеможении останавливались, с лицами красными как кумач, или белыми как полотно; пот лил с них ручьями; его вытирали полотенцами, выжи- мали мокрые насквозь рубахи, так что на полу стояли лужи; это потение называлось "банею пакибытия". И едва успев отдышаться, опять пускались в пляс. Вдруг все сразу остановились, пали ниц. Наступила тишина мертвая, и, так же как давеча при входе Царицы, пронеслось благоговейнейшим шепотом: - Царь! Царь! Вошел человек лет тридцати в белой длинной одежде из ткани полупрозрачной, так что сквозило тело, с жено- подобным лицом, таким же нерусским, как у Акулины Мокеевны, но еще более чуждой и необычайной прелести. - Кто это? - спросил Тихон рядом с ним лежавшего Митьку. - Христос Батюшка! - ответил тот. Тихон узнал потом, что это беглый казак, Аверьянка Беспалый, сын запорожца и пленной гречанки. Батюшка подошел к Матушке, которая встала перед ним почтительно, и "поликовался" с нею, обнял и поце- ловал трижды в уста. Потом вышел на середину горницы и стал на небольшое круглое возвышение из досок, вроде тех крышек, кото- рыми закрываются устья колодцев. Все запели громогласно и торжественно: Растворилися седьмые небеса, Сокатилися златые колеса, Золотые, еще огненные - Сударь Дух Святой покатывает. Под ним белый конь не прост, У коня жемчужный хвост, Из ноздрей огонь горит, Очи камень Маргарит. Накатил! Накатил! Дух, Свят, Дух, Кати, кати! Ух! Батюшка благословил детушек - и опять началось кру- жение, еще более неистовое, между двумя недвижными пределами - Матушкой на самом краю и Батюшкой в самом средоточии вертящихся кругов. Батюшка изредка медленно взмахивал руками, и при каждое взмахе уско- рялась пляска. Слышались нечеловеческие крики: - Эва-эво! Эва-эво! Тихону вспомнилось, что в старинных латинских ком- ментариях к Павсанию читал он, будто бы древние вакхи и вакханки приветствовали бога Диониса почти однозвуч- ными криками: "Эван-Эво!" Каким чудом проникли, слов- но просочились вместе с подземными водами, эти тайны умершего бога с вершин Киферона в подполья Замоскво- рецких задворков? Он смотрел на крутящийся белый смерч пляски и ми- нутами терял сознание. Время остановилось. Все исчезло. Все цвета слились в одну белизну - казалось, в белую бездну белые птицы летят. И ничего нет - его самого нет. Есть только белая бездна, белая смерть. Он очнулся, когда Емельян взял его за руку и сказал: - Пойдем! Хотя свет дневной не проникал в подполье, Тихон чувствовал утро. Догоревшие свечи коптили. Духота была нестерпимая, смрадная. Лужи пота на полу подтирали ветошками. Радение кончилось. Царь и царица ушли. Одни, пробираясь к выходу, шатаясь и держась за стены, ползли, как сонные мухи. Другие, свалившись на пол, спали мерт- вым сном, похожим на обморок. Иные сидели на лавках, понурив головы, с такими лицами, как у пьяных, которых тошнит. Словно белые птицы упали на землю и расшиб- лись до смерти. С этого дня Тихон стал ходить на все радения. Мить- ка научил его плясать. Сначала было стыдно, но потом он привык и так пристрастился к пляске, что не мог без нее жить. Все новые и новые тайны открывались ему на раде- ниях. Но порой казалось, что самую главную и страшную тайну от него скрывают. По тому, что видел и слышал, догадывался он, что братья и сестры живут в плотском общении. - Мы - херувимы неженимые, в чистоте живем ог- ненной,- говорили они.- То не блуд, когда брат с се- строй в любви живут Христовой, истинной, а блуд и скверна - брак церковный. Он пред Богом мерзость, пред людьми дерзость. Муж да жена - одна сатана, про- клятые гнездники; а дети - осколки, щенята поганые! Детей, рожденных от мужей неверных, матери подкиды- вали в бани торговые, или убивали собственными руками. Однажды Митька простодушно объявил Тихону, что живет с двумя родными сестрами, монашками из мона- стыря Новодевичьего; а Емельян Иванович, пророк и учи- тель, с тринадцатью женами и девками. - Которая у него на духу побывает, та с ним и живет. Тихон был смущен этим признанием и после того нес- колько дней избегал Ретивого, не смел глядеть ему в глаза. Тот, заметив это смущение, заговорил с ним наедине ласково: - Слушай-ка, дитятко, открою тебе тайну великую! Ежели хочешь быть жив, умертви. Господа ради, не токмо плоть свою, но и душу, и разум, и самую совесть. Обна- жись всех уставов и правил, всех добродетелей, поста, воздержания, девства. Обнажись самой святости. Сойди в себя, как в могилу. Тогда, мертвец таинственный, во- скреснешь, и вселится в тебя Дух Святый, и уже не ли- шишься Его, как бы ни жил и что бы ни делал... Безобразное лицо Ретивого - маска фавна - светилось таким дерзновением и такою хитростью, что Тихону ста- ло страшно: не мог он решить, кто перед ним - пророк или бесноватый? - Аль о том соблазняешься,- продолжал тот еще ла- сковей.- что творим блуд, как люди о нас говорят? Знаем, что несходны дела наши многие с праведностью вашей человеческой. Да как нам быть? Нет у нас воли своей. Дух нами действует, и самые неистовства жизни нашей суть непостижный путь Промысла Божия. Скажу о себе: когда с девами и женами имею соитие,- совесть меня в том отнюдь не обличает, но паче радость и сладость в сердце кипят несказанные. Сойди с небес ангел тогда и скажи: не так-де живешь, Емельян!-и то не послушаю. Бог мой меня оправдал, а вы кто судите? Грех мой знаете, а милости Божией со мною не знаете. Вы скажете: кай- ся,- а я скажу, не в чем. Кто пришел, тому не нужно, что прошел. На что нам ваша праведность? Пошли нас в ад - и там спасемся; всели в рай - и там радости больше не встретим. В пучине Духа, яко камень в море, утопаем. Но от внешних таимся: сего ради, инде и подуриваем, дабы совсем-то не узнали... Так-то, миленький! Емельян смотрел в глаза Тихону, усмехаясь двусмыс- ленно, а тот испытывал от этих слов учителя такое чув- ство, как от кружения пляски: точно летел и не знал, куда летит, вверх или вниз, к Богу или к черту. Однажды Матушка в конце радения, на Вербной не- деле, раздала всем пучки вербы и святые жгутики, свер- нутые из узких полотенец. Братья спустили рубахи по пояс, сестры - сзади тоже по пояс, а спереди по груди, и пошли кругом, ударяя себя розгами и святыми жгути- ками, одни с громкой песней: Богу порадейте, Плотей не жалейте! Богу послужите, Марфу не щадите! Другие с тихим свистом: Хлыщу, хлыщу, Христа ищу! Били себя также завернутыми в тряпки железными ядрами, подобием пращей; резались ножами, так что кровь текла, и, глядя на Батюшку, кликали: - Эва-эво! Эва-эво! Тихон ударял себя жгутиком, и, под ласковым взором Акулины Мокеевны, которая, казалось ему, глядит на него, на него одного, боль от ударов была чем острее, тем сладостней. Все тело истаивало от сладости, как воск от огня, и он хотел бы истаять, сгореть до конца перед Ма- тушкой, как свеча перед образом. Вдруг свечи стали гаснуть, одна за другой, как будто потушенные вихрем пляски. Погасли все, наступила тьма - и так же, как некогда в срубе самосожженцев, в ночь перед Красною Смертью, послышались шепоты, шорохи, шелесты, поцелуи и вздохи любви. Тела с телами спле- тались, как будто во тьме шевелилось одно исполинское тело со многими членами. Чьи-то жадные цепкие руки протянулись к Тихону, схватили, повалили его. - Тишенька, Тишенька, миленький, женишок мой, Христосик возлюбленный! - услышал он страстный шепот и узнал Матушку. Ему казалось, что какие-то огромные насекомые, пау- ки и паучихи, свившись клубом, пожирают друг друга в чудовищной похоти. Он оттолкнул Матушку, вскочил, хотел бежать. Но с каждым шагом наступал на голые тела, давил их, сколь- зил, спотыкался, падал, опять вскакивал. А жадные цеп- кие руки хватали, ловили, ласкали бесстыдными ласками. И он слабел и чувствовал, что сейчас ослабеет совсем, упадет в это страшное общее тело, как в теплую темную тину - и вдруг перевернется все, верхнее сделается ниж- ним, нижнее - верхним - и в последнем ужасе будет по- следний восторг. С отчаянным усилием рванулся, добрался до двери, схватился за ручку замка, но не мог отпереть: дверь была заперта на ключ. Упал на пол в изнеможении. Тут было меньше тел, чем на середине горницы, и его на ми- нуту оставили в покое. Вдруг опять чьи-то худенькие, маленькие, точно дет- ские, руки прикоснулись к нему. Послышался косноязыч- ный лепет Марьюшки-дурочки, которая старалась что-то сказать и не могла. Наконец он понял несколько слов: - Пойдем, пойдем... Выведу...- лепетала она и тащи- ла его за руку. Он почувствовал в руке ее ключ и пошел за нею. Вдоль стен, где было свободнее, она провела его к углу с образами. Здесь наклонилась и его заставила нагнуть- ся, приподняла висевшую перед образом Еммануила пар- човую пелену, нащупала дверцу, вроде люка в погреб, отперла, шмыгнула в щель проворно, как ящерица, и ему помогла пролезть. Подземным ходом вышли они на зна- комую Тихону лестницу. Поднявшись по ней, вошли в большую горницу, которая служила для переодевания. Луна глядела в окна. По стенам висели белые радельные ру- бахи, похожие, в лунном свете, на призраки. Когда Тихон вздохнул свежим воздухом, увидел в окне голубой искрящийся снег и звезды,- такая радость наполнила душу его, что он долго не мог прийти в себя, только пожимал худенькие детские руки Марьюшки. Теперь только заметил он, что она уже не беременна, и вспомнил, что на днях ему сказывал Митька, будто бы родила она мальчика, который объявлен Христосиком, потому что зачат от самого Батюшки, по наитию Духа: "Не от крови-де, не от хотения плоти, не от хотения мужа, но от Бога родился". Марьюшка усадила на лавку Тихона, сама села рядом с ним и опять с неимоверным усилием начала ему гово- рить что-то. Но, вместо слов, выходило бормотание, мыча- ние, в котором он, сколько ни вслушивался, ничего не мог понять. Наконец, убедившись, что он ее не поймет, умолкла и заплакала. Он обнял ее, положил голову ее к себе на грудь и стал тихонько гладить волосы, мягкие и светлые, как лен в лунном луче. Она вся дрожала, и ему казалось, что в руках его бьется пойманная птичка. Наконец, подняла на него свои большие влажные гла- за, темно-голубые, как васильки под росою, улыбнулась сквозь слезы, чутко насторожилась, как будто прислуши- ваясь, вытянула шею, длинную, тонкую, как стебель цвет- ка, и вдруг детским, ясным как серебро, голоском, каким певала на радениях, не то зашептала, не то запела ему на ухо - и тотчас перестала заикаться слова сделались внятными в этом полупении, полушепоте: - Ох, Тишенька, ох, Тишенька, спаси меня от ли- шенька! Убьют они, убьют Иванушку!.. - Какого Иванушку!.. - А сыночек-то мой, мальчик мой бедненький... - Зачем убивать? - усумнился Тихон, которому сло- ва ее казались бредом. - Чтобы кровью живой причаститься,- шепнула Марьюшка, прижимаясь к нему с беспредельным ужасом.- Для того-де, говорят. Христосик и рождается. Агнец пре- непорочный, чтоб заклатися и датися в снедь верным. Не живой, будто, младенец, а только видение, иконка святая, плоть нетленная - ни страдать, ни умереть не может... Да врут они все, окаянные! Я знаю, Тишенька: мальчик мой - живенький. И не Христосик он, а Ива- нушка... Родненький мой! Никому не отдам, сама про- паду, а его не отдам... Тишенька, ох, Тишенька, спаси меня от лишенька!.. Опять речь ее стала невнятною. Наконец она умолк- ла, склонилась головой на плечо его и не то забылась, не то задремала. Наступило утро. За дверью послышались шаги. Марь- юшка встрепенулась, готовясь бежать. Они попрощались, перекрестили друг друга, и Тихон обещал ей, что защитит Иванушку. - Дурочка! - успокаивал он себя.- Сама не знает, что говорит. Должно быть, померещилось. На Страстной Четверг назначено было радение. По неясным намекам Тихон догадывался, что на этом раде- нии совершится великое таинство - уж не то ли. о кото- ром говорила Марьюшка? - думал он с ужасом. Искал ее, хотел посоветоваться, что делать, но она пропала. Может быть, ее нарочно спрятали. На него нашло оцепенение бреда. Он почти не мог думать о том, что будет. Если бы не Марьюшка,- бежал бы тотчас. В Страстной Четверг, около полуночи, как всегда, по- ехали на радение. Когда Тихон вошел в Сионскую горницу и оглянул собрание, ему показалось, что все в таком же ужасе и оце- пенении бреда, как он. Словно не по своей воле делали то, что делали. Матушки не было. Вошел Батюшка. Лицо его было мертвенно-бледное, необычайно-прекрасное, напомнило Тихону виденное им в собрании древностей у Якова Брюса на резных камнях и камеях изображение бога Вакха-Диониса. Началось радение. Никогда еще не кружился так бе- шено белый смерч пляски. Как будто летели, гонимые ужасом, белые птицы в белую бездну. Чтобы не внушить подозрений, Тихон тоже плясал. Но старался не поддаться опьянению пляски. Часто выхо- дил из круга, присаживался на лавку, как будто для отдыха, следил за всеми и думал об Иванушке. Уже приходили в исступление, уже не своими голо- сами вскрикивали: "Накатил!" Тихон, как ни боролся, чувствовал, что слабеет, теря- ет над собою власть. Сидя на лавке, судорожно хватался за нее руками, чтобы не сорваться и не улететь в этом бешеном смерче, который кружился быстрее, быстрее, бы- стрее. Вдруг также вскрикнул не своим голосом - и на него накатило, подняло, понесло, закружило. Последний страшный общий вопль: - Эва-эво! И вдруг все остановились, пали ниц, как громом пора- женные, закрыв лица руками. Белые рубахи покрыли пол, как белые крылья. - Се, Агнец непорочный приходит заклатися и дати- ся в снедь верным,- в тишине раздался из подполья голос Матушки, глухой и таинственный, как будто гово- рила сама "Земля-Земля, Мати сырая". Царица вышла оттуда, держа в руках серебряную чашу, вроде небольшой купели, с лежавшим в ней на сви- тых белых пеленах голым младенцем. Он спал: должно быть, напоили сонным зельем. Множество горящих воско- вых свечей стояло на тонком деревянном обруче, при- крепленном спицами к подножию купели, так что огни приходились почти в уровень с краями чаши и озаряли младенца ярким светом. Казалось, он лежит внутри ку- павы с огненным венчиком. Царица поднесла купель к Царю, возглашая: - Твоя от Твоих Тебе приносяща за всех и за вся. Царь осенил младенца трижды крестным знамением. - Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого. Потом взял его на руки и занес над ним нож. Тихон лежал, как все, ничком, закрыв лицо руками. Но глядел одним глазом сквозь пальцы украдкою и видел все. Ему казалось, что тело Младенца сияет, как солнце, что это не Иванушка, а таинственный Агнец, закланный от начала мира, и что лицо того, кто занес над ним нож, как лицо Бога. И ждал он с непомерным ужасом и желал непомерным желанием, чтоб вонзился нож в белое тело, и пролилась алая кровь. Тогда все исполнится, перевер- нется все-и в последнем ужасе будет последний восторг. Вдруг младенец заплакал. Батюшка усмехнулся - и от этой усмешки лицо бога превратилось в лицо зверя. "Зверь, дьявол, Антихрист!"...- блеснуло в уме Ти- хона. И внезапная, страшная, нездешняя тоска сжала ему сердце. Но в то же мгновение-словно кто-то разОу- дил его-он очнулся от бреда. Вскочил, бросился на Аверь- янку Беспалого, схватил его за руку и остановил удар. Все вскочили, устремились на Тихона и растерзали бы его, если бы не послышался громовой стук в дверь. Ее ломали снаружи. Обе половинки зашатались, рухнули, и в горницу вбежала Марьюшка, а за нею люди в зеленых кафтанах и треуголках, со шпагами наголо: это были сол- даты. Тихону казались они ангелами Божьими. В глазах его потемнело. Он почувствовал тяжесть в пле- че, поднял к нему руку и нащупал что-то теплое, липкое: то была кровь; должно быть, в свалке ранили его ножом. Он закрыл глаза и увидел красное пламя горящего сруба, красную смерть. Белые птицы летели в красном пламени. Он подумал: "Страшнее, чем красная, белая смерть" - и лишился сознания. Дело о еретиках разбиралось в новоучрежденном Св. Синоде. По приговору суда, беглого казака Аверьянку Беспа- лого и родную сестру его, Акулину, колесовали. Осталь- ных били плетьми, рвали им ноздри, мужчин сослали на каторгу, баб - на прядильные дворы и в монастырские тюрьмы. Тихона, который едва не умер от раны в острожной больнице, спас прежний покровитель, генерал Яков Вили- мович Брюс. Он взял его к себе в дом, вылечил и хода- тайствовал за него у Новгородского архиерея, Феофана Прокоповича. Феофан принял участие в Тихоне, желая показать на нем пастырское милосердие к заблудшим ов- цам, которое всегда проповедовал: "С противниками церк- ви поступать надлежит с кротостью и разумом, а не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением". Хотел также, чтобы отречение Тихона от ереси и принятие его в лоно православной церкви послужили примером для прочих еретиков и раскольников. Феофан избавил его от плетей и от ссылки, взял к себе на покаяние и увез в Петербург. В Петербурге архиерейское подворье находилось на Аптекарском острове, на речке Карповке, среди густого леса. В нижнем жилье дома помещалась библиотека. За- метив любовь Тихона к книгам, Феофан поручил ему при- вести в порядок библиотеку. Окна ее, выходившие прямо в лес, часто бывали открыты, потому что стояли жаркие лет- ние дни, и тишина леса сливалась с тишиною книгохрани- лища, шелест листьев - с шелестом страниц. Слышался стук дятла, кукованье кукушки. Видно было, как на лесную прогалину выходит чета круторогих лосей, которых пригна- ли сюда с Петровского, тогда еще совсем дикого, острова. Зеленоватый сумрак наполнял комнату. Было свежо и уютно. Тихон проводил здесь целые дни, роясь в книгах. Ему казалось, что он вернулся в библиотеку Якова Брю- са и что все эти четыре года скитаний - только сон. Феофан был к нему добр. Не торопил возвращением в лоно православной церкви, только указал для прочтения, за недостатком русского катехизиса, на нескольких не- мецких богословов и на досуге беседовал с ним о прочи- танном, исправляя ошибки протестантов, согласно с уче- нием церкви греко-российской. В остальное время давал ему свободу заниматься чем угодно. Тихон опять принялся за математику. В холоде разу- ма отдыхал он от огня безумия, от бреда Красной и Бе- лой смерти. Перечитывал также философов - Декарта, Лейбница, Спинозу. Вспоминал слова пастора Глюка: "Истинная фи- лософия, если отведать ее слегка, уводит от Бога; если же глубоко зачерпнуть, приводит к Нему". Бог для Декарта был Первый Двигатель первой мате- рии. Вселенная - машина. Ни любви, ни тайны, ни жиз- ни-ничего, кроме разума, который отражается во всех мирах, как свет в прозрачных ледяных кристаллах. Ти- хону было страшно от этого мертвого Бога. "Природа полна жизни,- утверждал Лейбниц в своей "Монадологии".- Я докажу, что причина всякого движе- ния - дух, а дух - живая монада, которая состоит из идей, как центр из углов". Монады соединены предуста- новленной Богом гармонией в единое целое. "Мир - Бо- жьи часы, horologium Dei". Опять, вместо жизни-ма- шина, вместо Бога - механика,- подумал Тихон, и опять ему стало страшно, Но всех страшнее, потому что всех яснее, был Спи- ноза. Он договаривал то, что другие не смели сказать. "Утверждать воплощение Бога в человеке - так же нелепо, как утверждать, что круг принял природу треугольника, или квадрата. Слово стало плотью - восточный оборот речи, который не может иметь никакого значения для разума. Христианство отличается от других исповеданий не верою, не любовью, не какими-либо иными дарами Духа Святого, а лишь тем, что своим основанием делает чудо, то есть невежество, которое есть источник всякого зла, и таким образом, самую веру превращает в суеве- рие". Спиноза обнаружил тайную мысль всех новых фило- софов: или со Христом - против разума; или с разу- мом - против Христа. Однажды Тихон заговорил о Спинозе с Феофаном. - Оной философии основание глупейшее показуется,- объявил архиерей с презрительной усмешкою,- понеже Спиноза свои умствования из единых скаредных контра- дикций сплел и только словами прелестными и чванова- тыми ту свою глупость покрыл... Тихона эти ругательства не убедили и не успокоили. Не нашел он помощи и в сочинениях иностранных бого- словов, которые опровергали всех древних и новых филосо- фов с такою же легкостью, как русский архиерей Спинозу. Иногда Феофан давал Тихону переписывать бумаги по делам Св. Синода. В присяге Духовного Регламента его поразили слова: "Исповедую с клятвою крайнего Судию духовные сея коллегии быти Самого Всероссийского Мо- нарха, Государя нашего Всемилостивейшего". Государь - глава церкви; государь - вместо Христа. "Magnus ille Leviathan, quae Civitas appelatur, officium artis est et Homo artificialis. Великий оный Левиафан, государством именуемый, есть произведение ис- кусства и Человек искусственный",- вспомнил он слова из книги "Левиафан" английского философа Гоббса, который также утверждал, что церковь должна быть частью госу- дарства, членом великого Левиафана, исполинского Авто- мата - не той ли Иконы зверя, созданной по образу и подо- бию самого бога-зверя, о которой сказано в Апокалипсисе? Холод разума, которым веяло на Тихона от этой мерт- вой церкви мертвого Бога, становился для него таким же убийственным, как огонь безумия, огонь Красной и Бе- лой смерти. Уже назначили день, когда должен был совершиться торжественно в Троицком соборе обряд миропомазания над Тихоном в знак его возвращения в лоно православ- ной церкви. Накануне этого дня собрались на Карповском подворье к ужину гости. Это было одно из тех собраний, которые Феофан в сво- их латинских письмах называл noctes atticae - аттические ночи. Запивая соленую и копченую архиерейскую снедь зна- менитым пивом о. эконома Герасима, беседовали о филосо- фии, о "делах естества" и "уставах натуры", большею частью в вольном, а по мнению некоторых, даже "афейском" духе. Тихон, стоя в стеклянной галерее, соединявшей биб- лиотеку со столовой, слушал издали эту беседу. - Распри о вере между людьми умными произойти не могут, понеже умному до веры другого ничто касается и ему все равно-лютор ли, кальвин ли, или язычник, либо не смотрит на веру, но на поступки и нрав,- гово- рил Брюс. - Uti boni vini nоn est quaerenda regio, sic пес boni viri religio et patria. Как о происхождении доброго вина, так о вере и отечестве доброго мужа пытать не следует,- подтвердил Феофан. - Запрещающие философию суть либо самые невеж- ды, либо попы злоковарные,- заметил Василий Никитич Татищев, президент берг-коллегии. Ученый иеромонах о. Маркелл доказывал, что многие жития святых в истине оскудевают. - Много наплутано, много наплутано! - повторял он знаменитое слово Федоски. - В наше время чудес не бывает,- согласился с иеро- монахом доктор Блюментрост. - На сих днях,- с тонкой усмешкой заговорил Петр Андреевич Толстой,- случилось мне быть у одного прия- теля, где видел я двух гвардии унтер-офицеров. Они име- ли между собою большое прение: один утверждал, другой отрицал бытие Божие. Отрицающий кричал: "Нечего пу- стяки молоть, а Бога нет!" Я вступился и спросил: "Да кто тебе сказал, что Бога нет?" - "Подпоручик Иванов вчера на Гостином дворе!" - "Нашел и место!" Все смеялись, всем было весело. А Тихону - жутко. Он чувствовал, что люди эти начали путь, который нельзя не пройти до конца, и что, рано или поздно, дой- дут они до того же в России, до чего уже дошли в Евро- пе: или со Христом - против разума, или с разумом - против Христа. Он вернулся в библиотеку, сел у окна, рядом со сте- ною, уставленной ровными рядами книг в одинаковых кожаных и пергаментных переплетах, взглянул на ночное, белое, над черными елями, пустое, мертвое, страшное небо, и вспомнил слова Спинозы: Между Богом и человеком так же мало общего, как между созвездием Пса и псом, лающим животным. Чело- век может любить Бога, но Бог не может любить че- ловека. Казалось, что там, в этом мертвом небе - мертвый Бог, который не может любить. Уж лучше бы знать, что совсем нет Бога. А может быть и нет? - подумал он и почув- ствовал тот же самый ужас, как тогда, когда Иванушка за- плакал, а поднявший над ним нож Аверьян усмехнулся. Тихон упал на колени и начал молиться, глядя на небо, повторяя одно только слово: - Господи! Господи! Господи! Но молчание было в небе, молчание в сердце. Беспре- дельное молчание, беспредельный ужас. Вдруг, из последней глубины молчания Кто-то отве- тил - сказал, что надо делать. Тихон встал, пошел в свою келью, вытащил из-под кровати укладку, вынул из нее свой страннический ста- рый подрясник, кожаный пояс, четки, скуфейку, образок св. Софии Премудрости Божией, подаренный Софьей; снял с себя кафтан и все остальное немецкое платье, надел вынутое из укладки, навязал на плечи котомку, взял в руки палку, перекрестился и никем не замеченный вышел из дома в лес. На следующее утро, когда пора было идти в церковь для совершения обряда миропомазания, Тихона стали ис- кать. Долго искали, но не нашли. Он пропал бесследно, точно в воду канул. По преданию, апостол Андрей Первозванный, прибыв- ший из Киева в Новгород, приплыл в ладье к острову Валааму на Ладожском озере и водрузил здесь камен- ный крест. Задолго до крещения Руси, два инока, препо- добные Сергий и Герман, придя на Русь от стран восточ- ных, устроили на Валааме святую обитель. С той поры теплилась вера Христова на диком севере, как лампада в полуночной тьме. Шведы, овладев Ладожским озером, разоряли Валаам- скую обитель много раз. В 1611 году разорили ее так, что не осталось камня на камне. Целое столетие остров был в запустении. Но в 1715 году царь Петр дал указ о возобновлении древней обители. Построена была малень- кая деревянная церковь, во имя Преображения Господ- ня, над мощами св. чудотворцев Сергия и Германа, и несколько убогих келий, в которые переведены были ино- ки из Кирилло-Белозерской пустыни. Лампада веры Хри- стовой затеплилась вновь и было пророчество, что уже не угаснет она до второго пришествия. Тихон бежал из Петербурга с одним старцем из толка бегунов. Бегуны учили, что православным, дабы спастись от Антихриста, подобает бегать из града в град, из веси в весь, до последних пределов земли. Старец звал Тихона в какое-то неизвестное Опоньское царство на семидесяти островах Беловодья, где в 179 церквах Ассирского языка сохраняется, будто бы, нерушимо старая вера; царство то находится за Гогом и Магогом, на самом краю света, откуда солнце всходит. "Ежели сподобит Бог, то лет в десять дойдем",- утешал старец. Тихон мало верил в Опоньское царство, но пошел с бегу- ном, потому что ему было все равно куда и с кем идти. На плотах доехали до Ладоги. Здесь пересели в сой- му - утлое озерное суденышко, которое шло в Сердоболь. На озере застигла буря. Долго носились по волнам и едва не погибли. Наконец, вошли в Скитскую гавань Ва- лаамской обители. К утру буря утихла, но надо было чинить сойму. Тихон пошел бродить по острову. Остров был весь гранитный. Берега над водой подни- мались отвесными скалами. Корни деревьев не могли ук- репиться в тонком слое земли на граните, и лес был низкий. Зато мох рос пышно, заволакивал ели, как пау- тиною, висел на стволах сосен длинными космами. День был жаркий, мглистый. Небо - молочно-белое, с едва сквозившею туманною голубизною. Воды зеркаль- но-гладкого озера сливались с небом, так что нельзя было отличить, где кончается вода и где начинается воздух; небо казалось озером, озеро - небом. Тишина - безды- ханная, даже птицы Молчали. И тишину нездешнюю, успо- коение вечное навевала на душу эта святая пустыня, суро- вый и нежный полуночный рай. Тихону вспомнилась песня, которую певал он в лесах Долгомшинских: Прекрасная мати-пустыня! Пойду по лесам, по болотам, Пойду по горам, по вертепам... Вспоминалось и то, что говорил ему один из Ва- лаамских иноков: - Благодать у нас! Хоть три дня оставайся в лесу,- ни дикого зверя, ни злого человека не встретишь - Бог да ты, ты да Бог! Он долго ходил, далеко отошел от обители, наконец заблудился. Наступил вечер. Он боялся, что сойма уйдет без него. Чтоб оглядеться, взошел на высокую гору. Склоны поросли частыми елями. На вершине была круглая поля- на с цветущим лилово-розовым вереском. Посередине - столпообразный черный камень. Тихон устал. Увидел на краю поляны, между елками, углубление скалы, как бы колыбель из мягкого мха, при- лег и заснул. Проснулся ночью. Было почти так же светло, как днем. Но еще тише. Берега острова отражались в зер- кале озера четко, до последнего крестика острых еловых верхушек, так что казалось, там внизу - другой остров. совершенно подобный верхнему, только опрокинутый - и эти два острова висят между двумя небесами. На кам- не среди поляны стоял коленопреклоненный старец, не- знакомый Тихону - должно быть, схимник, живший в пустыне. Черный облик его в золотисто-розовом небе был неподвижен, словно изваян из того же камня, на котором он стоял. И в лице - такой восторг молитвы, какого ни- когда не видал Тихон в лице человеческом. Ему казалось, что такая тишина кругом - от этой молитвы, и для нее возносится благоухание лилово-розового вереска к золо- тисто-розовому небу, подобно дыму кадильному. Не смея ни дохнуть, ни шевельнуться, он долго смот- рел на молящегося, молился вместе с ним и в бесконеч- ной сладости молитвы как будто потерял сознание - опять уснул. Проснулся на восходе солнечном. Никого уже не было на камне. Тихон подошел к нему, увидел в густом вереске едва заметную тропинку и пу- стился по ней в долину, окруженную скалами. Внизу была березовая роща. В середине рощи - лужайка с высокой травою. Невидимый ручей лепетал в ней детским лепетом. На лужайке стоял схимник, тот самый, которого Ти- хон видел ночью,- и кормил из рук хлебом лосиху с маленьким смешным сосунком. Тихон глядел и не верил глазам. Он знал, как пугливы Лоси, особенно самки, недавно отелившиеся. Ему казалось, что он подглядел вещую тайну тех дней, когда человек и звери жили вместе в раю. Съев хлеб, лосиха начала лизать руку старца. Он осе- нил ее крестным знамением, поцеловал в косматый лоб и проговорил с тихою ласкою: - Господь с тобою, матушка! Вдруг она оглянулась дико, шарахнулась и пустилась бежать, вместе с детенышем, в глубину ущелья - только треск и гул пошел по лесу-должно быть, учуяла Тихона. Он приблизился к старцу: - Благослови, отче! Старец осенил его крестным знамением с такою же тихою ласкою, как только что зверя. - Господь с тобою, дитятко. Звать-то как? - Тихоном. - Тишенька - имечко тихое. Откуда Бог принес? Ме- сто тут лесное, пустынное, чади мирской маловходное - редко странничков Божьих видим. - В Сердоболь плыли из Ладоги,- отвечал Тихон,- сойму бурею прибило к острову. Вчера пошел в лес, да заблудился. - В лесу и ночевал? - В лесу. - Хлебушка-то есть ли? Голоден, чай? Ломоть хлеба, который взял с собою Тихон, доел он вчера вечером и теперь чувствовал голод. - Ну, пойдем-ка в келью, Тишенька. Чем Бог послал, накормлю. О. Сергию - так звали схимника,- судя по сильной проседи в черных волосах, было лет за пятьдесят; но походка и все движения его были так быстры и легки, как у двадцатилетнего юноши; лицо-сухое, постное, но тоже юное; карие, немного близорукие глаза постоянно щури- лись, как будто усмехались неудержимою, почти шаловли- вою и чуть-чуть лукавою усмешкою: похоже было на то, что он знает про себя что-то веселое, чего другие не знают, и вот скажет сейчас, и будет всем весело. Но, вме- сте с тем, в этом веселье была та тишина, которую видел в лице его Тихон во время ночной молитвы. Они подошли к отвесной гранитной скале. За ветхим покосившимся плетнем были огородные грядки. В расще- лине скалы - самородная келья: три стены - каменные; четвертая - сруб с оконцем и дверью; над нею - почер- невшая иконка валаамских чудотворцев св. Сергия и Гер- мана, кровля - земляная, крытая мохом и берестою, с де- ревянным осмиконечным крестом. Устье долины, выходив- шее к озеру, кончалось мелью, нанесенной ручьем, который протекал на дне долины и здесь вливался в озеро. На бе- регу сушились мережки и сети, растянутые на кольях. Тут же другой старец, в заплатанной сермяжной рясе, похожей на рубище, с босыми ногами, по колено в воде, коренастый, широкоплечий, с обветренным лицом, остатками седых во- лос вкруг лысого черепа,- "настоящий рыбарь Петр",- подумал Тихон,- чинил и смолил дно опрокинутой лодки. Пахло еловыми стружками, водою, рыбой' и дегтем. - Ларивонушка! - окликнул его о. Сергий. Старик оглянулся, бросил тотчас работу, подошел к ним и молча поклонился Тихону в ноги. - Небось, дитятко,- со своей шаловливой усмешкой успокоил о. Сергий смущенного Тихона,- не тебе одному, он всем в ноги кланяется - и малым ребяткам. Такой уж смирненький! Приготовь-ка, Ларивонушка, трапезу, на- кормить странничка Божьего. Поднявшись на ноги, о. Иларион посмотрел на Тихона смиренным и суровым взглядом. Всех люби и всех бегай - было в этом взгляде слово великого отшельника Фива- отец (евр.). идского, преподобного аввы Арсения. Келья состояла из двух половин - крошечной кур- ной избенки и пещеры в каменной толще скалы, с обра- зами по стенам, такими же веселыми, как сам о. Сер- гий - Богородица Взыграния, Милостивая, Благоуханный Iвст, Блаженное Чрево, Живодательница, Нечаянная Ра- дость; перед этою последнею, особенно любимою о. Сер- гием, теплилась лампада. В пещере, темной и тесной, как могила, стояли два гроба с камнями вместо изголо- вий. В этих гробах почивали старцы. Сели за трапезу - голую доску на мшистом обрубке сосны. О. Иларион подал хлеб, соль, деревянные чаши с рубленой кислой капустой, солеными огурцами, грибною похлебкою и взваром из каких-то лесных душистых трав. О. Сергий с Тихоном вкушали в безмолвии. О. Ила- рион читал псалом: Вся к Тебе, Господи, чают, дати пищу им во благо время. После трапезы о. Иларион пошел опять смолить лод- ку. А о. Сергий с Тихоном сели на каменные ступень- ки у входа в келью. Перед ними расстилалось озеро, все такое же тихое, гладкое, бледно-голубое, с отраженными белыми круглыми большими облаками - как бы другое, нижнее небо, совершенно подобное верхнему. - По обету, что ль, странствуешь, чадушко? - спро- сил о. Сергий. Тихон взглянул на него, и ему захотелось сказать всю правду. - По обету великому, отче: истинной Церкви ищу... И рассказал ему всю свою жизнь, начиная с первого бегства от страха антихристова, кончая последним отре- чением от мертвой церкви. Когда он кончил, о. Сергий долго сидел молча, закрыв лицо руками; потом встал, положил руку на голову Тихо- на и произнес: - Рече Господь: Грядущаго ко Мне не изжену. Гряди же ко Господу, чадо, с миром. Небось, небось, милень- кий: будешь в Церкви, будешь в Церкви, будешь в Церк- ви истинной! Такая вещая сила и власть была в этих словах о. Сер- гия, что казалось, он говорит не от себя. - Будь милостив, отче! - воскликнул Тихон, припа- дая к ногам его.- Прими меня в свое послушание, благо- слови в пустыне с вами жить! - Живи, дитятко, живи с Богом! - обнял и поцело- вал его о. Сергий.- Тишенька - тихонькой, жития наше- го тихого не разорит,- прибавил он уже со своею обыч- ною веселою улыбкою. Так Тихон остался в пустыне и зажил с обоими стар- цами. О. Сергию - так звали схимника,- судя по сильной проседи в черных волосах, было лет за пятьдесят; но походка и все движения его были так быстры и легки, как у двадцатилетнего юноши; лицо - сухое, постное, но тоже юное; карие, немного близорукие глаза постоянно щури- лись. как будто усмехались неудержимою, почти шаловли- вою и чуть-чуть лукавою усмешкою: похоже было на то, что он знает про себя что-то веселое, чего другие не знают, и вот скажет сейчас, и будет всем весело. Но, вме- сте с тем, в этом веселье была та тишина, которую видел в лице его Тихон во время ночной молитвы. Они подошли к отвесной гранитной скале. За ветхим покосившимся плетнем были огородные грядки. В расще- лине скалы - самородная келья: три стены - каменные; четвертая - сруб с оконцем и дверью; над нею - почер- невшая иконка валаамских чудотворцев св. Сергия и Гер- мана, кровля - земляная, крытая мохом и берестою, с де- ревянным осмиконечным крестом. Устье долины, выходив- шее к озеру, кончалось мелью, нанесенной ручьем, который протекал на дне долины и здесь вливался в озеро. На бе- регу сушились мережки и сети, растянутые на кольях. Тут же другой старец, в заплатанной сермяжной рясе, похожей на рубище, с босыми ногами, по колено в воде, коренастый, широкоплечий, с обветренным лицом, остатками седых во- лос вкруг лысого черепа,- "настоящий рыбарь Петр",- подумал Тихон,- чинил и смолил дно опрокинутой лодки. Пахло еловыми стружками, водою, рыбой' и дегтем. - Ларивонушка! - окликнул его о. Сергий. Старик оглянулся, бросил тотчас работу, подошел к ним и молча поклонился Тихону в ноги. - Небось, дитятко,- со своей шаловливой усмешкой успокоил о. Сергий смущенного Тихона,- не тебе одному, он всем в ноги кланяется - и малым ребяткам. Такой уж смирненький! Приготовь-ка, Ларивонушка, трапезу, на- кормить странничка Божьего. Поднявшись на ноги, о. Иларион посмотрел на Тихона смиренным и суровым взглядом. Всех люби и всех бегай - было в этом взгляде слово великого отшельника Фива- идского, преподобного аввы ' Арсения. Келья состояла из двух половин - крошечной кур- ной избенки и пещеры в каменной толще скалы, с обра- зами по стенам, такими же веселыми, как сам о. Сер- гий - Богородица Взыграния, Милостивая, Благоуханный А в в а- отец (евр.). Цвет, Блаженное Чрево, Живодательница, Нечаянная Ра- дость; перед этою последнею, особенно любимою о. Сер- гием, теплилась лампада. В пещере, темной и тесной, как могила, стояли два гроба с камнями вместо изголо- вий. В этих гробах почивали старцы. Сели за трапезу - голую доску на мшистом обрубке сосны. О. Иларион подал хлеб, соль, деревянные чаши с рубленой кислой капустой, солеными огурцами, грибною похлебкою и взваром из каких-то лесных душистых трав. О. Сергий с Тихоном вкушали в безмолвии. О. Ила- рион читал псалом: Вся к Тебе, Господи, чают, дати пиш,у им во благо время. После трапезы о. Иларион пошел опять смолить лод- ку. А о. Сергий с Тихоном сели на каменные ступень- ки у входа в келью. Перед ними расстилалось озеро, все такое же тихое, гладкое, бледно-голубое, с отраженными белыми круглыми большими облаками - как бы другое, нижнее небо, совершенно подобное верхнему. - По обету, что ль, странствуешь, чадушко? - спро- сил о. Сергий. Тихон взглянул на него, и ему захотелось сказать всю правду. - По обету великому, отче: истинной Церкви ищу... И рассказал ему всю свою жизнь, начиная с первого бегства от страха антихристова, кончая последним отре- чением от мертвой церкви. Когда он кончил, о. Сергий долго сидел молча, закрыв лицо руками; потом встал, положил руку на голову Тихо- на и произнес: - Рече Господь: Грядущаго ко Мне не изжену. Гряди же ко Господу, чадо, с миром. Небось, небось, милень- кий: будешь в Церкви, будешь в Церкви, будешь в Церк- ви истинной! Такая вещая сила и власть была в этих словах о. Сер- гия, что казалось, он говорит не от себя. - Будь милостив, отче! - воскликнул Тихон, припа- дая к ногам его.- Прими меня в свое послушание, благо- слови в пустыне с вами жить! - Живи, дитятко, живи с Богом! - обнял и поцело- вал его о. Сергий.- Тишенька - тихонькой, жития наше- го тихого не разорит,- прибавил он уже со своею обыч- ною веселою улыбкою. Так Тихон остался в пустыне и зажил с обоими стар- цами. О. Иларион был великий постник. Иногда целыми неделями не вкушал хлеба. Драл с больших сосен кору, сушил, толок в ступе и с мукой пек, то и ел, а пил воду, нарочно из луж, теплую, ржавую. Зимою молился, по колено в снегу. Летом стоял, голый, в болоте, отдавая тело на съедение комарам. Никогда не мылся, приводя слова преподобного Исаака Сирина: "да не обнажиши что от уд твоих и аще нужда тебе будет от свербения, обвей руку твою срачицею, или портищем и так почеши - никог- да же не простирай руки твоей нагому телу, ни на тайные уды смотри никакоже, аще и изгниют". О. Иларион рас- сказывал Тихону о своем бывшем учителе, иноке Кирил- ло-Белозерской пустыни, некоем о. Трифоне, нарицаемом Похабный, "иже блаженным похабством прозревать буду- щее сподобился".- "Сей Трифон воды на главу и на ноги не полагал во всю свою жизнь, а вшей у себя не имел, о чем вельми плакал, что в том-де веке будут мне вши, аки мыши. Он же, Трифон, денно и нощно молитву Иисусову творил, и в таковом обыкновении молитвенном уста его устроились до того, что сами двигались на всякое время неудержимо, на челе от крестного знамени синева была и язва; часы ли, утреню ль, вечерню пел,- столько пла- кал, что в забытье приходил от многого хлипанья. Перед смертью лежал семь нощеденств вельми тяжко, а не посто- нул, не охнул и пить не просил, и ежели кто приходил посетить и спрашивал: "батюшка, не можешь гораздо?" - отвечал: "все хорошо".- Раз отец Иларион подошел к нему тихо, чтоб тот не слышал,- и увидел, что он "устами маленько почавкал, а сам тихошенько шепчет: "напиться бы досыта!"-"Хочешь, батюшка, пить?"-спросил о. Иларион, а о. Трифон: "нет, говорит, не хочу". И по сему уразумел о. Иларион, что великою жаждой мучится о. Трифон, но терпит - постится последним постом. Несмотря на все эти посты, труды и подвиги, человеку, как видно было из слов о. Илариона, почти невозможно спастись. По видению некоего святого, из тридцати тысяч душ умерших всего две пошли в рай, а все остальные в ад. - Силен черт, ох, силен! - иногда вздыхал он с та- ким сокрушением, что казалось еще неизвестно, кто кого сильнее и кто победит - Бог или черт? Порой казалось также Тихону, что, если бы о. Илари- он довел мысли свои до конца, то пришел бы к тому же, к чему пришли учителя Красной Смерти. О. Сергий противоположен был о. Илариону во всем. "Безмерное и нерассудное воздержание,- учил он,- боль- ший вред приносит, нежели до сытости ядение. Меру пищи пусть каждый сам для себя установляет. От всяких яств, хотя бы и сладких, подобает принимать помалу, ибо все чисто чистым, всякое создание Божие - добро, и ничто же отметно". Не в наружных подвигах телесных полагал он спасение, а во внутреннем "умном делании". Каждую ночь молился на камне, стоя недвижно, как изваяние. Но Тихону чу- дился в этой недвижности более стремительный полет, чем в бешеной пляске хлыстов. - Как надо молиться? - однажды спросил он о. Сер- гия. - Молчи мыслью,- ответил тот,- и зри всегда во глубину свою сердечную и говори: Господи Иисусе Хри- сте, Сыне Божий, помилуй мя! - и так молись, аще стоя, и сидя, лежа, и ум в сердце затворяя, и дыхание держа, сколько можно, да не часто дышешь. И сначала найдешь ты в себе большой мрак, жесткость, и в молитве внешней познаешь преграждение некое, аки стену медяну, между тобой и Богом. Но не унывай, молись прилежнее, и стена медяна падет. И увидишь внутри сердца Свет несказан- ный. Тогда слова умолкнут и прекратятся молитвы и воздыхания, и коленопреклонения, и сердечные прошения, и вопли сладчайшие. Тогда - тишина великая. Тогда - исступление великое, и человек уже знает, в теле он, или без тела. Тогда - ужасание и видение Бога. Тогда чело- век и Бог - одно. Тогда совершается слово пророческое: Бог богом соединяем же и познаваем. То есть молитва умная, чад ушко! Тихон заметил, что у о. Сергия, когда он говорил это, глаза были такие же пьяные, как у "детушек Божь- их": только там краткое, буйное,- а здесь вечное, тихое, как бы трезвое, пьянство. О. Иларион и о. Сергий были столь разного духа, что, казалось, не могли согласиться ни в чем, а между тем соглашались. - Отец Сергий - сосуд избранный! - говорил о. Ила- рион.- Бог избрал его для употребления честного, а меня - для низкого; он - кости беленькой, а я - чер- ненькой; ему все простится, а с меня все взыщется; он орлом летает, а я муравьем ползаю. Он спасен уже ведомо, а я спасусь ли, нет ли. Бог весть. Но ежели погибать буду, ухвачу отца Сергия за поду,- он меня и вытащит! - Отец Иларион,- камешек крепенький, столп право- славия, стена нерушимая,- говорил о. Сергий.- Я же - лист, ветром колеблемый. Без него бы давно я пропал, отступил от преданий отеческих. Только им и держусь. Покойно мне за ним, как у Христа за пазушкой! О первой беседе своей с Тихоном о. Сергий ничего не говорил о. Илариону, но тот обо всем догадался, учуял еретика, как овца чует волка. Однажды подслушал не- чаянно Тихон разговор его с о. Сергием: - Потерпи, Ларивонушка! - умолял о. Сергий.- По- терпи на нем, ради Христа! Сотвори мир и любовь... - С еретиком какой мир? - возражал о. Иларион.- Бранися с ним до смерти, не повинуйся уму его развра- щенному. Своего врага люби, а не Божия! Беги от ере- тика и не говори ему ничего о правоверии, токмо плюй на него. Ей, собаки и свиньи хуже еретик! Будь он про- клят. Анафема! - Потерпи, Ларивонушка!..- повторял о. Сергий с мольбой бесконечной, но бессильной, как будто и сам втайне сомневался в правоте своей. Тихон отошел прочь. Он вдруг понял, что напрасно ждет помощи от о. Сергия, и что этот великий святой, пред Господом сильный, как ангел, пред людьми - слаб, как дитя. Спустя несколько дней опять сидел Тихон с о. Серги- ем на каменных ступеньках у входа в келью, точно так же, как в первый день. Они были одни. О. Иларион поехал в лодке рыбу ловить. Была знойная белая, но от грозовых облаков темная ночь. В последние дни все собиралась гроза, но не могла собраться. На земле - тишина мертвая. А на небе неслись бурные, быстрые, но тоже безмолвные тучи - словно не- мые великаны бежали на бой. Изредка слышался тихий, далекий, точно подземный, гром, похожий на ворчание сонного зверя. Вспыхивали бледные зарницы, как будто ночь содрогалась от ужаса. И, при каждой вспышке, яв- ственно, четко, до последнего крестика острых еловых вершин, выступали на зареве белого пламени все очерта- ния острова и отражались в воде, точно там, внизу, был другой остров, совершенно подобный верхнему, только опрокинутый, и эти два острова висели между двумя небесами. Зарница потухала - и все опять погружалось во мрак, в тишину -- слышалось только ворчание сонного зверя. Тихон молчал, а о. Сергий, глядя в темную грозную даль, пел акафист Иисусу Сладчайшему. И тихие слова молитвы сливались со звуками грома: сило непобедимая, милосте бесконечная, красото пресветлая, любы неизреченная, Сыне Бога Живаго, помилуй мя грешнаго. Иисусе, Иисусе, Иисусе, Иисусе, Иисусе, Иисусе, Тихон чувствовал, что о. Сергий хочет ему что-то сказать, но не решается. Лица его во мраке не видно было Тихону, но когда он взглядывал на него в кратком блеске зарниц, оно казалось ему таким скорбным, как еще ни- когда. - Отче,- наконец заговорил Тихон, первый,- скоро уйду от вас... - Куда пойдешь, дитятко? - Не знаю, отче. Все равно. Пойду, куда глаза гля- дят... О. Сергий взял его за руку, и Тихон услышал тре- петный ласковый шепот: - Вернись, вернись, чадушко!.. - Куда? - спросил Тихон, и вдруг стало ему страш- но, он сам не знал отчего. - В церковку, в церковку! - шептал о. Сергий все ласковей, все трепетней. - В какую церковь, отче? - Ох, искушение, искушение! - вздохнул о. Сергий, и кончил с усилием: - Во единую святую соборную апостольскую... Но такая мертвая тяжесть и косность была в этих словах, как будто говорил их не сам он, а кто-то другой заставлял его говорить. - Да где же церковь та? - простонал Тихон с не- выразимою мукою. - Ох, бедненький, бедненький! Как же без церкви- то?..-опять зашептал о. Сергий с ответною и равною му- кою, по которой Тихон почувствовал, что он понимает все. Вспыхнула зарница - он увидел лицо старика, дрожа- щие губы с беспомощною улыбкою, широко открытые глаза, полные слезами - и понял, отчего так страшно: страшно то, что это лицо могло быть жалким. Тихон упал на колени и протянул к о. Сергию руки с последнею надеждою, с последним отчаянием. - Спаси, помоги, заступись! Разве не видишь? По- гибает церковь, погибает вера, погибает все христианст- во! Уже тайна беззакония деется, уже мерзость запу- стения стала на месте святом, уже антихрист хочет быть. Восстань, отче, на подвиг великий, гряди в мир на брань с Антихристом!.. - Что ты, что ты, дитятко? Куда мне, грешному?..- залепетал о. Сергий со смиренным ужасом. И Тихон понял, что все его мольбы напрасны, и что о. Сергий навеки отошел от мира, как от живых отходят мертвые. Всех люби и всех бегай,- вспомнилось Тихону страшное слово.- А что, если так? - подумал он с то- скою смертною.-^Что, если надо выбрать одно из двух: или Бог без мира, или мир без Бога? Он упал ничком на землю и долго лежал, не двигаясь, не слыша, как старец обнимал и утешал его. Когда пришел в себя, о. Сергия уже не было с ним: должно быть, пошел молиться на гору. Тихон встал, вошел в келью, надел дорожное платье, навязал на плечи котомку, на шею образ св. Софии Пре- мудрости Божией, взял в руки палку, перекрестился и вышел в лес, чтобы продолжать свое вечное странствие. Хотел уйти, не прощаясь, потому что чувствовал, что прощание будет для обоих слишком тягостно. Но, чтобы взглянуть на о. Сергия в последний раз, хоть издали, пошел на гору. Там, среди поляны, старец, как всегда, молился на камне. Тихон отыскал углубление в скале, как бы колыбель из мягкого мха, где провел первую ночь,- лег и долго глядел на недвижный черный облик молящегося, на ослепитель- но белое пламя зарницы и безмолвно летящие, бурые тучи. Наконец, уснул тем сном, которым ученики Господни спали тогда, как Учитель молился на вержении камня и, придя к ним, нашел их спящими от печали. Когда проснулся, солнце уже встало, и о. Сергия не было на камне. Тихон подошел к нему, поцеловал то место, где стояли ноги старца. Потом спустился с горы . и по глухим тропинкам через лесные дебри пошел к Ва- лаамской обители. После тяжелого сна он чувствовал себя разбитым и слабым, как после обморока. Казалось, все еще спит, хо- чет и не может проснуться. Была та страшная тоска, ко- торая бывала у него всегда перед припадками падучей. Голова кружилась. Мысли путались. В уме проносились обрывки далеких воспоминаний. То пастор Глюк, повто- ряющий слова Ньютона о кончине мира. "Комета упадет на солнце и от этого падения солнечный жар возрастет до того, что все на земле истребится огнем. Hypotheses nоn fungo! Я не сочиняю гипотез!" То унылая песня гробополагателей: Гробы вы, гробы, колоды дубовые! Всем есте, гробы, домовища вечные. То в пылающем срубе последний вопль насмертников: Се, жених грядет во полунощи! То бешеный белый смерч пляски и пронзительный крик: Эва-эво! Эва-эво! И тихий плач Иванушки, Непорочного агнца, под но- жом Аверьянки Беспалого. И тихие слова Спинозы о "разумной любви к Богу" - amor Dei intellectualis: "Че- ловек может любить Бога, но Бог не может любить че- ловека". И присяга Духовного Регламента самодержцу Российскому, как самому Христу Господню. И суровое смирение о. Илариона: "Всех люби и всех бегай!" И ласко- вый шепот о. Сергия: "В церковку, в церковку, дитятко!" На минуту пришел в себя. Оглянулся. Увидел, что сбился с пути. Долго отыскивал тропинку, пропавшую в вереске. На- конец, совсем заблудился и пошел наугад. Гроза опять ушла. Тучи рассеялись. Солнце жгло. Томила жажда. Но не было ни капли влаги в этой гра- нитной и хвойной пустыне - только сухие серые паучьи мхи, лишаи, ягели, тощие серые сосенки, затканные мо- хом, как паутиною; слишком тонкие, часто надломленные стволы их тянулись вверх, как исхудалые больные ноги и руки с красноватою, воспаленной и шелушащейся ко- жей. Между ними воздух дрожал и струился от зноя. А над всем - беспощадное небо, как раскаленная добела медь. Тишина мертвая. И беспредельный ужас в этой ослепительно-сверкающей полдневной тишине. Опять оглянулся и узнал место, на котором бывал ча- сто и где проходил еще сегодня утром. В самом конце длинной просеки, может быть, лесной дороги, проложен- ной некогда шведами, но давно покинутой и заросшей вереском, блестело озеро. Это место было недалеко от кельи о. Сергия. Верно, блуждая, сделал круг и вернулся туда, откуда вышел. Почувствовал смертельную уста- лость, как будто прошел тысячи верст, шел и будет идти так всегда. Подумал, куда идет и зачем? В неведомое Опоньское царство, или невидимый Китеж-град, в которые уж сам не верит? Опустился в изнеможении на корни сухой сосны, оди- ноко возвышавшейся над мелкою порослью. Все равно, идти некуда. Лежать бы так, закрыв глаза, не двигаясь, пока смерть не придет. Вспомнил то, что говорил ему один из учителей но- вой веры, которых называли нетовцами, потому что на всякое церковное да они отвечали нет: "нет церкви, нет священства, нет благодати, нет таинств - все взято на небо".-Ничего нет, ничего не было, ничего не будет,-ду- мал Тихон.-Нет Бога, нет мира. Все погибло, все конче- но. И даже конца нет. А есть бесконечность ничтожества. Долго лежал в забытьи. Вдруг очнулся, открыл глаза и увидел, что с востока надвинулась и уже охватила пол- неба огромная синяя, черная туча с белесоватыми пят- нами, словно гнойными нарывами на посиневшем и рас- пухшем теле. Медленно, медленно, как исполинский паук с отвислым жирным брюхом, с косматыми косыми лапа- ми, подползла она к солнцу, точно подкралась, протянула одну лапу - и солнце задрожало, померкло. По земле побежали быстрые-быстрые серые паучьи тени, и воздух сделался мутным, липким, как паутина. И пахнуло удуш- ливым зноем, как из открытой пасти зверя. Тихон задыхался; кровь стучала в виски; в глазах тем- нело; холодный пот выступал на теле от страшной истомы, подобной тошноте смертной. Хотел встать, чтоб как-ни- будь дотащиться до кельи о. Сергия и умереть при нем - но не было сил: хотел крикнуть-но не было голоса. Вдруг далеко, далеко, в самом конце просеки, на чер- но-синей туче забелело что-то, зареяло, как освещенный солнцем белый голубь. Стало расти, приближаться. Тихон вглядывался пристально и, наконец, увидел, что это - старичок беленький идет по просеке шажками быстрыми, легкими, как будто несется по воздуху - прямо к нему. Подошел и сел рядом на корни сосны. Тихону каза- лось, что он уже видел его, только не помнит, где и когда. Старичок был самый обыкновенный, как будто один из тех странничков, которые ходят с иконами по горо- дам и селеньям, по церквам и обителям, собирая подая- ния на построение нового храма. - Радуйся, Тишенька, радуйся! - молвил он с тихой улыбкой, и голос у него был тихий, как жужжание пчел или дальний благовест. - Кто ты? - спросил Тихон. - Иванушка я, Иванушка. Аль не узнал? Господь послал меня к тебе, а за мной и Сам будет скоро. Старичок положил руки на голову Тихона, и ему ста- ло покойно, как ребенку на руках матери. - Устал, бедненький? Много вас у меня, много дету- шек. Ходите по миру, нищие, сирые, терпите холод и го- лод, и скорбь, и тесноту, и гонение лютое. Да не бойтесь- ка, миленькие. Погодите, ужо соберу я вас всех в новую Церковь Грядущего Господа. Была древняя Церковь Пет- ра, Камня стоящего, будет новая Церковь Иоанна, Грома летящего. Ударит в камень гром, и потечет вода живая. Первый завет Ветхий - Царство Отца, второй завет Но- вый - Царство Сына, третий завет Последний - Царст- во Духа. Едино - Три, и Три - едино. Верен Господь обещающий, Который есть, и был, и грядет! Лицо у старичка стало вдруг юное, вечное. И Тихон узнал Иоанна, сына Громова. А старичок беленький поднял руки свои к черному небу и воскликнул громким голосом: - И Дух, и Невеста говорят: Прииди! И слышавший да скажет: Прииди! И Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди. Господи Иисусе! - Ей, гряди. Господи!- повторил Тихон и тоже поднял руки к небу с великою радостью, подобной великому ужасу. И засверкала молния, белая в черном небе - как буд- то небо разверзлось. И Тихон увидел Подобного Сыну Человеческому. Гла- за его и волосы были белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны халколи- вану, как раскаленные в печи; и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей. И семь громов проговорили: - Свят, свят, свят. Господь Бог Вседержитель, Ко- торый есть, и был, и грядет. И громы умолкли, и наступила тишина великая, и в тишине послышался голос, более тихий, чем сама тишина: - Я семь альфа и омега, начало и конец, первый и последний. И живой. И был мертв. И се, жив вовеки веков. Аминь. - Аминь! - повторил Иоанн сын Громов. - Аминь! - повторил Тихон, первый сын Церкви Гро- мовой. И пал на лицо свое, как мертвый, и онемел на- веки ................... Очнулся в келье о. Сергия. Весь день тосковал старец о Тихоне, томимый пред- чувствием, что с ним случилось недоброе. Часто выходил из кельи, блуждал по лесу, искал и кликал: "Тишень- ка! Тишенька!" - но только пустынный отзвук отвечал ему в предгрозной тишине. Когда надвинулась туча, в келье стало темно, как ночью. Лампада теплилась в глубине пещеры, где оба старца молились. О. Иларион пел псалом: Глас Господень над водами. Бог славы возгремел. Гос- подь над водами многими. Глас Господа силен, глас Господа величествен. Вдруг ослепительно белое пламя наполнило келью, и раздался такой оглушающий треск, что казалось, гранит- ные стены, в которых построена келья, рушатся. Оба старца выбежали вон из кельи ,"и увидели, что сухая сосна, которая возвышалась одиноко на краю про- секи, над мелкою порослью, горит, как свеча, ярким огнем на черном небе, должно бы