и. В доме четыре угла, а ему четыре года. Татэ вчера говорил дедушке... Мойше не успел вспомнить, что сказал татэ. Дверь скрипнула. A-a-a! тетя Сарра! Мойше даже подпрыгнул от радости. Он уже охватил руками колени тети Сарры. Сейчас он узнает, принесла ли она ему гостинца... Мойше знает, где лучше всего сидеть вечером, - на коленях тети Сарры! У нее длинные тяжелые косы. Кончики их пушистые, и так приятно щекотать ими носик. Быстро стучат молотки... Вечер скоро закроет окошко черной шапкой. Только огонек под треногой будет освещать комнату... Мамэ режет хлеб. Татэ и дедушка моют руки. - Что ты молчишь, Саррочка? - спросил татэ. - Меня Шпильман выгнал из мастерской. - За что? - крикнули все почти одновременно. Только Мойше молчит. - За то, что я назвала его кровососом. Мойше не знает, что такое "кровосос", но это, должно быть, страшное. - Что же, ты думала, что он тебе за это жалованье повысит? - Голос у мамэ злой. Она не любит тетю Сарру. - По-твоему, Фира, я должна была молчать? Он каждый месяц уменьшал нам заработок, заставлял работать по четырнадцать часов в день. Сам богател, а у нас гроши отбирал. Гадина противная! - Как же теперь быть? Мы думали твоим жалованьем в будущем месяце за квартиру уплатить Абрамахеру, - испуганно сказал дедушка. - Какое ей до этого дело? Она живет своей головой, у нее свой гонор... Чуть-чуть не вельможная пани! Она позволяет себе грубить хозяину, а завтра ей есть нечего будет. Или ты надеешься, что тебя брат с отцом прокормят? - кричит мамэ. Мойше с испугом смотрит на нее. Она худая, нос у нее острый. Мамэ всегда болеет и всегда сердится. - Не надо ссориться, Фира. Если в доме несчастье, то от ссоры оно не уменьшится. Это говорит дедушка. Он любит тету Сарру и Мойше. Дедушка старенький. Борода у него длинная, белая. Брови сердитые, а глаза добрые. Дедушка всегда сидит согнувшись, оттого спина у него кривая. Кто-то стучит в дверь. Вот она открывается, и Мойше видит важного дядю Абрамахера. Все тоже смотрят на него и молчат. Наконец дедушка заговорил: - Добрый вечер, господин Абрамахер! Садитесь, пожалуйста! Фира, зажги свечи. Мойше хочется спросить дедушку: разве сегодня суббота? Но он боится важного дяди. - Я зашел спросить вас, Михельсон: думаете ли вы уплатить за квартиру, или я должен принять другие меры? - сказал важный дядя. - Вы уж подождите немножко, господин Абрамахер. Уплатим обязательно! Только денег сейчас нет. Ни марки! Сами знаете, тяжело сейчас жить бедному человеку. Что заработаешь, то проешь. Вот думали, Сарра получит жалованье, но ее господин Шпильман уволил... - тихо отвечает дедушка. Дядя посмотрел на тетю Сарру. Он похож на жирного кота, что сидит на заборе и высматривает воробьев. Хитрый кот! Кажется, что он спит, а он все видит! И только воробей сядет на забор, он его - цап лапой!.. И усы у дяди, как у кота. - Меня все это мало интересует. Я спрашиваю: когда вы уплатите за квартиру? Он надевает шапку. Скорей бы он ушел! - Если завтра вы не уплатите за все четыре месяца шестьдесят марок, то послезавтра вы уже будете квартировать на улице. - Как на улице? Ведь там уже зима! Побойтесь бога, господин Абрамахер. Есть же у вас сердце! Ведь вы тоже еврей! - заплакала бабушка. - Я прежде всего - хозяин дома. Для бога и нищих евреев я жертвую ежемесячно немножко больше, чем вы мне должны. Но если вы думаете, что еврей еврею не должен платить за квартиру, то вы очень ошибаетесь, - говорит дядя. - Какая там квартира? Это же гроб! - закричал татэ так, что Мойше вздрогнул. - Ха! Гроб? А вы за пятнадцать марок во дворце жить хотите?.. Ну, я все сказал. Завтра чтобы деньги были! Кроме того, вообще подыщите себе другое помещение. Я не намерен держать в своем доме неблагодарных грубиянов. - И дядя повернулся к двери. Мамэ бросилась за ним. - Подождите, господин Абрамахер! Не сердитесь на мужа за его слова. Мы люди необразованные, может, и не умеем сказать, как надо. Вы уж простите, господин Абрамахер! Конечно, мы уплатим!.. А может, часть денег мы отработаем вам чем-нибудь? Вы, например, нанимаете же прачку? Так я могу вам стирать белье... Может, что-нибудь надо сшить госпоже Абрамахер и дочкам, то Сарра может это сделать, - жалобно упрашивала важного дядю мамэ. Дядя еще раз посмотрел на тетю Сарру и ответил: - Так и быть, я подожду несколько дней... Пусть она, - он указал пальцем на тетю Сарру, - завтра придет ко мне в контору. Может быть, для нее найдется работа... Но деньги вы все-таки готовьте... - И важный дядя ушел. Мойше очень хочется высунуть ему вслед язык, но если мамэ увидит, она опять отдерет его за уши, как утром, когда он привязал к хвосту кошки коробку с гвоздиками. Только глубокой ночью возвращался Сигизмунд Раевский в маленькую комнатку. Ядвига тревожно наблюдала за ним. Ночью, обнимая его, шептала: - Я тебя так мало вижу... Опять, Зигмунд, все, как тогда! Нет покоя у меня на сердце - боюсь я за тебя! Так уж, видно, мне на роду написано... Когда вернулся, счастью своему не верила. Ведь столько лет - пойми, Зигмунд, столько лет! - одна без тебя... Сигизмунд молча положил свою большую руку на ее плечо. Это прикосновение было для нее дороже ласковых слов. Не умел он говорить этих слов и раньше. Но ей ли не знать, как горячо, как нежно может любить он. В ее памяти ожила их первая встреча на нелегальном собрании в Варшаве. У него уже тогда была партийная кличка - товарищ Хмурый. Она уходила с этого собрания членом социал-демократической рабочей партии Польши. До самого дома проводил нового товарища высокий слесарь водопровода, член комитета, товарищ Хмурый. С той ночи началась их дружба, а затем любовь... - Мне страшно подумать, Зигмунд, что вас могут отнять у меня. Я говорю - вас, потому что мальчик стал твоей тенью. Он не сводит с тебя глаз... Я знаю, что иначе и быть не может. Но пойми, каково моему сердцу? Где бы я пи была, что бы я ни делала - всегда мысль о вас! Я так настрадалась, столько пережила, что я не перенесу этой потери... Словно останавливая ее, Сигизмунд сжал пальцами ее плечо. - Так нельзя, Ядзя! Я понимаю все. Я тоже знаю, что такое боль. У матери это, конечно, сильнее. Потерять - это ужасно. Но как же быть? Ведь ты была в партии. Тебе ль не знать, что если уж начался бой, то цель одна - разгромить врага, чего бы это ни стоило, может быть, самого дорогого! Он почувствовал на своей груди ее голову и влажную от слез щеку. Она слушала его, растерянная и обезоруженная. - Я не хочу сейчас осуждать тебя за отрыв от партии. Бывает, слабый не выдерживает тяжести борьбы. Не все в эти годы удержали в руках партийное знамя. Иные отошли - все свои заботы и мысли отдали семье. Для них гибель семьи - их собственная гибель. Но разве можно всю жизнь вместить в эту комнату? Подумай, Ядзя! Ты вернешься к нам, моя дорогая, и в этом опять найдешь счастье... Что бы ни случилось с нами, у тебя всегда останется цель жизни, самая прекрасная, самая благородная, какую только знает человечество. Губы Ядвиги нежно дотронулись до его груди там, где стучит сердце. Охваченный большой человеческой нежностью, он притянул ее к себе... А в другом конце комнаты, разметав руки, глубоко дыша, крепко спал сын. Ему снился сон. Они с отцом стоят на высоком кургане. Кругом необъятная степь. Ночь. А там, где восток, яркое зарево. И кажется, что степь пламенеет. Ветер доносит грозный рокот надвигающейся бури. Далеко, насколько хватает взор, волна за волной движутся людские множества. Залитые ярким светом, ярче пламени горят знамена. Сверкает сталь. Дрожит земля под конскими копытами. И над всем этим вьется и реет могучая песня. "Это, сынок, наши идут. Идем навстречу", - говорит отец и берет его за руку... Раевские проснулись ранним утром. Было воскресенье. Сегодня в доме машиниста водокачки, в полукилометре от станции, в глубоком яру, у реки, должны были встретиться революционные рабочие. Все эти дни и вечера Раевский отыскивал их одного за другим по тем братским связям, что сохраняют люди, когда-либо боровшиеся вместе против своих угнетателей. Разыскал он и старых подпольщиков, отошедших временно от борьбы. И где бы он ни ступил, он чувствовал за своей спиной сына, сторожко оберегавшего его. И теперь, когда в просторной комнате машиниста собрались рабочие, Раймонд сидел в пустой будке стрелочника на холме, у поворота в депо. Отсюда ему видно все кругом. Внизу, у реки, водокачка. В правое окошко видна железнодорожная насыпь и уходящие на север стальные рельсы. В левое видны подъездные пути и депо, за ним - вокзал. Машинист Ковалло все время возился здесь, для вида починяя мостик. Когда внизу по тропинке, идущей вдоль реки, прошел четвертый человек, он взял топор под мышку и направился к будке. - Теперь гляди в оба, паренек, - сказал он Раймонду сухо. - Приходить сюда некому. Если же кого по случайности занесет, то пропусти. А когда он начнет спускаться вниз, крутни шапкой. Я дочку пошлю со двора поглядеть. Она мне скажет. И он пошел вниз. - Олеся, пойди посмотри там по хозяйству. Да не забудь, о чем я тебе говорил, - сказал Ковалло, входя в комнату и обращаясь к дочери. - Кажись, все теперь? Так что можно поговорить. - И Ковалло обвел присутствующих вопросительным взглядом. Он был похож на ежа со своей седой щетинистой бородкой и коротко остриженными волосами. Серые умные глаза его остановились на Раевском. - Так что слово за тобой, Зигмунд. Начинай, а мы послушаем, - сказал он, присаживаясь к столу. И, обращаясь к остальным, спросил: - Поди, познакомились? Мы-то с ним старые приятели. Как вы знаете, его прислали сюда шевельнуть стоячую воду. А то здесь здорово от народа отстали... В городе начинается заваруха, надо это обмозговать. Григорий Ковалло говорил по-украински. - Товарищи! - начал Раевский. - Местный революционный комитет поручил мне обсудить с вами кое-что. - А кто в нем состоит, в этом комитете? - простодушно спросил худенький Воробейко, скромно усевшийся в углу комнаты. Он был самым молодым из присутствующих. Раевский посмотрел на него и улыбнулся. - Можете быть спокойны - люди надежные... Воробейко смутился. - Мы уже имеем партийную организацию, - продолжал Раевский. - Правда, нас немного - всего тридцать семь человек. Но это проверенные люди. В городе, по-видимому, происходит переворот. Немцы уходят, а паны прибирают власть к рукам. Сегодня у нас нечем ударить по этим рукам. Значит, надо действовать, надо поднять железнодорожников, сахарников! А то это воронье укрепится, и тогда не так легко его будет сковырнуть. Сидевший напротив Раевского Данило Чобот, неладно скроенный, но крепко сшитый человек, черный, как антрацит, которым он кормил топку своего паровоза, грузно шевельнулся, и старый табурет под ним жалобно скрипнул. - Все понятно... А вот чем мы пайков щупать будем? Народ мы поднимем, это факт! А оружия нету! Кулаком много не навоюешь, - приглушая свой мощный бас, прогудел он. Все невольно взглянули на его огромные кулаки. - Если дело за оружием, так далеко ходить не надо - на седьмом пути в тупике стоит запломбированный вагон. Там ящики с винтовками. Сам видел, как грузили, - оживился Воробейко. - Ну, а патронов в артиллерийском складе, что около станции, хоть завались! Если на то пошло, то мы хоть сегодня ночью вагон этот загоним сюда, к водокачке, здесь в момент разгрузим и сложим в запасной камере. Водокачка на отшибе, этого никто и не заметит... Только зевать не приходится. Раймонд следил за подходившим к будке парнем. Тот шел прямо по насыпи. Ветер доносил обрывки песни: Ты навик моя, кохана, Смерть одна разлучить нас! Было холодно, но ватная куртка на парнишке широко распахнута. Он, видимо, был в прекрасном настроении. Рыжая шапчонка сдвинута на самую макушку. Волнистый чуб цвета спелой ржи отдан ветру на забаву. Парень шел, заложив руки в карманы, и с увлечением пел. Раймонд узнал его. Это был Андрий Птаха, кочегар из котельной сахарного завода. Теперь Раймонда тревожило лишь одно - куда шел Птаха. Если в село, то он пойдет через переезд направо. Вот он на переезде... Нет, повернул сюда! Ясно, идет к водокачке! Больше некуда. Раймонд оставил свой пост. - Эй, Андрюша! Птаха обернулся, удивленно посмотрел на неизвестно откуда взявшегося Раймонда и пошел ему навстречу. - Ты куда, Андрий? - Я к Григорию Михайловичу. Вон, внизу, его домишко. - А что ты там делать будешь? - Делать? Хм... Да все одно и то же. Птичка у него есть занятная... Так вот, я всегда по воскресеньям хожу ее слушать. Хорошо поет, шельма! - лукаво улыбаясь, ответил Птаха и крепко сжал Раймонду руку. - А ты чего здесь? - Я? Так... Случайно забрел. Никогда не был в этих местах... захотел поглядеть, - замялся Раймонд. Птаха перестал улыбаться. Серые отважные глаза его недоверчиво смерили Раймонда. Он рывком нахло-бучил шапку до самых бровей. - Захотел поглядеть? Видал я таких рябчиков! - И, сердито насупившись, добавил: - Лучше будет тебе другое место выбрать. Здесь уже смотрено, понял? - Ничего не понял! - Ну, тогда не обойдется без драки! - Драться? Из-за чего? Похоже, что ты выпил сегодня... Но Птаха с недвусмысленным намерением вынул руку из кармана. - Ты что придуриваешься? Думаешь, ваша власть теперь, так ваньку ломать можно? Плевать я хотел на все это! А вот начну штукатурить, тогда узнаешь, как с хохлами связываться. И приказ тебе не поможет! - угрожающе произнес Андрий. - Брось, Андрий! Какая власть? Какой приказ? Если тебе уж так охота подраться, поищи себе кого-нибудь другого, - ответил Раймонд, которому стало надоедать поведение Андрия. - Что, законтрапарил? Знает кошка, чье мясо съела! Все вы, полячишки, на один манер: сверху шелк, а в брюхе щелк! Привыкли ездить на хохлах, как на ослах. Раймонд шагнул к нему. С трудом сдерживая себя, тихо проговорил: - Если бы ты не был пьян, то я за такие слова поломал бы тебе ребра... Пристал, как злая собака! А я тебя еще за порядочного парня считал... За что ты весь польский народ оскорбляешь? Какой на мне шелк? На чьей я спине езжу? Эх ты, бревно! Неизвестно, чем бы окончился этот разговор, если бы звонкий девичий голос не позвал снизу: - Андри-и-й! Оба оглянулись. Внизу, у домика, на цементированной площадке водяной камеры стояла Олеся. Птаха несколько секунд постоял в нерешительности. Затем, вновь сдвинув шапчонку на макушку, стал спускаться. Отойдя несколько шагов, он остановился и, глядя не на Раймонда, а куда-то в сторону, сказал: - А ты все же высматривай себе в другом месте. А то хотя ты парень и свой, а морду набью, понял? Олеся нетерпеливо ждала, когда Аидрий подойдет к ней. Даже сюда, в яр, заглядывал бродяга-ветер, студеный и сухой. Олесе приходилось бороться с ним, спасая свою юбку от его нескромных рук. Теплый вязаный свитер плотно облегал ее грудь и плечи. Ей шел семнадцатый год. Это была черноокая смуглянка, жизнерадостная и порывистая. Женственная застенчивость и задор переплетались во всех ее движениях. И это противоречие особенно привлекало к ней. Стройная, как горная козочка, она знала о своей обаятельности. Уже проснувшаяся в ней женщина подсказывала ей самые красивые движения и ту неуловимую форму кокетства, к которой, сама того не зная, она прибегала из желания нравиться. - Ты о чем с ним говорил? - в упор спросила она Андрия, не дав ему даже поздороваться. - Так... о родственничках... Евойный папаша и моя бабушка - двоюродные знакомые... А ты что, с ним в гляделки играешь? Чего же на холоде, в хату не зовешь? Я хотел ему нагнать жару, да ты... Андрий внезапно смолк. В сощуренных глазах девушки было столько холода, что ему стало не по себе. - А еще что? В этом вопросе Птаха уловил нескрываемую угрозу. Коса нашла на камень. Андрий не желал размолвки - не для этого он шел сюда. Но встреча с Раймондом и допрос Олеси, такой неприветливой и даже злой, испортили все. - Еще что? - Олеся стукнула каблучком о бетон. - Еще я сказал ему, чтобы он проваливал отсюда к чертовой бабушке, поняла? Андрий решил, что день все равно испорчен, и шел напролом. Налетевший ветер настиг Олесю врасплох. Она яростно ударила рукой по взметнувшейся юбке. Андрий скромно опустил глаза. - Какой осел! Какой осел! Что теперь человек подумает? - шептала она. Андрий с огорчением увидел в ее глазах слезинки. - Ну, пускай я осел, но зачем же ты плачешь? Я ж тебе ничего такого... - Я плачу? Не хватало, чтобы я перед каждым мальчишкой еще плакала! Ветер глаза режет, а он... Тоже ухажер! Соплей к земле примерзает, а туда же... Скажи ты мне, какого ты черта сюда ходишь? Сколько раз говорила, что видеть тебя не хочу! - Я что-то этого не слыхал. - Уйди с глаз, противный. Олеся отвернулась. Андрнй не знал, как помириться с ней. Он чутьем понял, что Раймонд пришел сюда не на свиданье. Олеся тогда вела бы себя иначе. - Закурить с горя, что ли? - грустно сказал он и полез в карман за табаком. Пальцы наткнулись на сложенную бумагу. Он вынул ее, развернул и еще раз прочел: "Приказ командующего вооруженными силами государства Польского на Волыни..." - Ты не знаешь, Олеся, твой батька читал эту штуковину? Что он делает? Может, мне к нему пойти, раз тебе не по душе пришелся? - К отцу нельзя - у него гости. Дай сюда! - Олеся взяла из его рук листок. Приказ был напечатан по-польски и по-русски. Быстро просмотрев его, Олеся повернулась к Андрию: - Не ходи за мной, я сейчас вернусь... - И побежала к дому. Андрий повеселел. Дела, видимо, поправлялись. Повернувшись спиной к ветру, он на радостях стал крутить огромную цигарку. В комнате напряженно слушали. Раевский медленно и раздельно читал: Параграф первый. Волею польского народа с сегодняшнего дня вся власть в крае принадлежит штабу легионеров. - Видали? Залез на Украину и командует именем польского народа! - возбужденно крикнул Остап Щабель, чернобровый красавец, молотобоец из депо. - Интересно их спросить, когда они у польского народа спрашивались? - порывисто поднялся стройный Метельский, и в глазах его полыхнула ярость. Параграф второй. Объявляю в городе осадное положение. Хождение по улицам после семи часов запрещается под страхом расстрела. Параграф третий. Запрещаются всякие собрания, сходки, сборища без моего на то разрешения. Лиц, уличенных в агитации против командования и вновь организованной власти, приказываю расстреливать на месте. - Ого! - Сразу видать волчью хватку! - Ничего себе "власть польского народа"! - А этого самого польского народа боятся как черта! Параграф четвертый. Предупреждаю, что каждый насильственный захват кем-либо личных владений граждан Польского государства или их имущества будет считаться грабежом, и с захватчиками будет поступлено, как с бандитами. - Ага! Вот с этого бы и начинали! - Народа что-то не видать, а вот помещичий арапник налицо, - прогудел Чобот. - Про землю еще помалкивают, чтоб народ не бунтовать. Время терпит - зима... - сказал Воробейко. - А владения что, по-твоему? - обернулся к нему Щабель. - Продолжаю читать: Параграф пятый. Объявляю набор добровольцев-поляков во вновь формируемые части. Каждый доброволец полудает полное содержание, обмундирование и пятьдесят марок жалованья в месяц. - А дальше что там? - не терпелось Ковалло. - Дальше? Командование будет вести беспощадную борьбу с большевиками, как с самыми опасными врагами государства Польского. Уличенных в принадлежности к большевистской партии приказываю немедленно предавать военно-полевому суду с разбором дела в двадцать четыре часа. - Это уж для нас специально! - У них недолго наживешь на белом свете! Чобот свирепо забрался всей пятерней в свои густые волосы. - Кто это у них такой скорый? - спросил он. Раевский посмотрел на подпись. - Полковник Могельницкий. На минуту в комнате стало тихо. Раевский положил приказ на стол. - Я думаю, товарищи, что теперь все ясно? Чобот угрюмо сопел, засмотревшись в окно. Раевский обвел взглядом всех пятерых и не нашел ни страха, ни растерянности в их глазах. "Хороший подобрался народ". Серьезные рабочие лица. Немножко угрюмые. Щабель не по летам суров. Воробейко о чем-то грустно задумался. Щабель и Воробейко не знали, что Ковалло, Чобот и доктор Метельский являются членами ревкома. Для них только один Раевский был его представителем. Раевский подошел к хозяину. - Надо послать ребят в город проведать, что и как. Пусть Раймонд с твоей дочкой сходят. - Добре, сейчас скажу. - Теперь мы поговорим о том, что нам нужно делать, - предложил Раевский. Олеся подбежала к Птахе. - Идем, противный, в город! Погуляем, поглядим, что там делается. Когда шли в гору, она сказала решительно: - Ты с Раевским должен помириться, иначе я с тобой - никуда! Не был бы ты дурнем, рассказала бы, почему этот парень здесь. И побежала к будке. - Пойдемте в город, Раймонд. Батько сказал, надо посмотреть, что там творится. Ваш отец остался у нас, будет ждать. Сюда придет Воробейко. - И, пока подходил Андрий, добавила, волнуясь: - Птаха вам наговорил чепухи, но он все же парень хороший. Вы на него не сердитесь! Ну, пошли! Птаха шел и разговаривал, как будто между ним и Раймондом ничего не произошло. На вокзале раздалось несколько выстрелов. Тревожно загудел паровоз, но как-то сразу смолк, и стало тихо. - Андрий, ты был в городе? Что там творится? - тревожно спросила Олеся. - А черт его знает! Видал отряд кавалеристов. Около городской управы - кучка фендриков [Шутливое или пренебрежительное прозвище молодого человека, недавно произведенного в офицеры (разг. устн.)] с винтовками. Одного узнал - Сладкевича, адвоката сынок. Нацепляли себе белых орлов на шапки... Все больше гимназистики. Потеха! На железнодорожных путях было безлюдно. Деповские ворота закрыты. Что-то угрожающее было в этом безлюдье. За несколько шагов до выхода на мост, перекинутый над станцией, из-за угла товарного склада навстречу им шмыгнула какая-то фигура. Это был австрийский полицейский. Он шарахнулся было в сторону, но вид троих его успокоил. Задыхаясь и оглядываясь, он крикнул им на ломаном польском языке, махнув рукой на север: - Вы там не видали вооруженных людей? - Нет, - ответил Раймонд, единственный из троих говоривший по-польски. Полицейский кинулся бежать к водокачке. Но Птаха вдруг подставил ему ножку, и солидный шуцман [Охранник (нем.)] со всего размаха плюхнулся на землю. С такой же быстротой Андрий оказался верхом не нем. Как ни барахтался тот, но выбраться из цепких рук парня не мог. - Раймонд, тягни у него левольвер! Да живее! Раймонд наклонился к полицейскому и, торопясь и волнуясь, расстегнул кобуру и вытащил из нее револьвер. Птаха быстро отскочил от полицейского, не забыв выхватить из ножен широкий тесак, и встал в оборонительную позу. Раймонд вертел в руках отнятый маузер, не зная, что с ним делать. Все произошло настолько быстро, что Олеся не успела опомниться. Полицейский вскочил на ноги. От испуга и бешенства его нижняя челюсть дрожала. Но решительный вид Птахи не позволял и думать о сопротивлении. - Ну, а теперь тикай! Нажимай на пятки! - И Андрий выразительно махнул в воздухе тесаком по направлению на север. - Не понимаешь? Ну, как там по-вашему - махен драпис к чертовой матери! Раймонд спрятал револьвер в карман. Тогда полицейский стал поспешно уходить от них, поминутно оглядываясь. Пройдя несколько шагов, он расстегнул пояс и бросил ненужные теперь кобуру и ножны. Андрий пошел и поднял их. Засунув в ножны тесак и, довольно улыбаясь, возвратился назад. - Куда бы мне эту штуковину заткнуть? - Ты что, с ума сошел? А если бы он нас всех перестрелял? - накинулась на него Олеся. - Эх, если бы да кабы, выросли в носу грибы! На кой ему черт пистолет? Все равно лавочка кончилась! А мне он пригодится. - Ну, а штык-то на что тебе? Брось его, пойдем! - Ну да! Из него два ножа важнецкие сделать можно. Я его вот сюда, под ступеньку, примощу. Здесь не видать. На мосту он их догнал. - Слушай, Андрий, если ты думаешь еще что-нибудь выкинуть, то не ходи с нами. У нас важное дело, - сухо сказал Раймонд. - Ну, чего пристали? Все же в порядке! Давно мне хотелось пистоль иметь, а тут, гляжу, из рук добро уходит... А здорово я полицая напугал! Поди, десятую версту отжимает! Потеха! - И Андрий захохотал так заразительно, что Раймонд и Олеся не могли не улыбнуться. К Андрию вернулось хорошее настроение. По мосту он шел, слегка приплясывая и напевая: Гоп, кумэ, нэ журыся, туды-сюды поверныся! Так же вдруг ему пришла мысль завершить все благородным поступком. - Знаешь что, Раймонд, дарю тебе пистоль! Бери! Знай мою дружбу! Я себе другой достану. Олеся резко повернулась к нему. - Ты что, опять думаешь на кого-нибудь накинуться? Не ходи с нами! Слышишь? Не ходи! - Да нет же! Что ты мне сегодня настроение сбиваешь? Я от всей души, а она... Сказал, чудить не буду, чего же еще? Мало ли где я себе могу достать? Какое твое дело? На, Раймонд, кобуру и носи на здоровье... Что это бабье в военном деле понимает! - Ты насчет бабья полегче! Но Андрий уже не слушал ее. Обняв Раймонда за талию и улыбаясь, смущенно прошептал: - Кто старое помянет, тому глаз вон, понял? А из этой штуковины мы с тобой по разу стрельнем в подходящем месте, идет? Вместо ответа Раймонд положил руку на его плечо. ГЛАВА ПЯТАЯ В это воскресное утро в палаце Могельницких проснулись очень рано. В конюшнях одетые в форму польских легионеров вооруженные люди седлали лошадей. Во флигелях, где жила многочисленная дворня, ожидали сигнала к выступлению пехотинцы. Шмультке и Зонненбург только что окончили завтрак. В комнату вошел Юзеф и подал майору записку. Майор прочел и сказал: - Графиня Стефания просит нас зайти к ней по очень срочному и важному делу. Они недоуменно переглянулись, но тотчас встали из-за стола и, оправив мундиры, молча пошли за стариком. На втором этаже Юзеф широко распахнул двери будуара Стефании и жестом пригласил немцев войти. Но вместо графини их встретили несколько вооруженных офицеров в неизвестной им форме. Один из них закрыл за немцами дверь и остался сзади вошедших с револьвером в руке. - Что это означает? - сухо спросил Зонненбург. Шмультке инстинктивно протянул руку к поясу. Но револьвер остался в комнате майора. В углу будуара в глубоких креслах сидели Баранкевич и старый граф. - Садитесь, господа, - сказал один из офицеров, искривив в гримасе-улыбке бледное лицо. Немцы продолжали стоять. Баранкевич тяжело поднялся с кресла и подошел к ним. Он, как знакомый, протянул им руку, но оба офицера даже не шевельнулись. Баранкевич побагровел. - Гэ... умм... да! - начал он. - Дело в следующем, господа. Поскольку вы оставляете наш край и не в состоянии больше охранять нас и поддерживать порядок, мы решили сами заняться этим. - Кто это "мы"? - злобно скосил на него глаза Зонненбург. - Мы - это штаб польского легиона. Честь имею представить! - И Баранкевич повернул свою тушу в сторону одного из польских офицеров. - Полковник граф Могельницкий, начальник легиона. - Эдвард Могельницкий? Полковник французской службы? - Почти верно, господин обер-лейтенант. Я, собственно, полковник русской гвардии, но всю войну провел во Франции как член русской военной миссии и после большевистского переворота в России стал офицером французской службы, - ответил Эдвард с холодной учтивостью. - Тогда мы обязаны арестовать вас. - Немножко поздно, господин обер-лейтенант. К тому же мы призвали вас сюда с совершенно иной целью. Для обеих сторон будет лучше, если мы спокойно обсудим создавшееся положение, - продолжал Эдвард, - Мы занимаем город. От вас мы требуем нейтралитета. Мы не будем препятствовать вашей эвакуации отсюда при единственном условии - невмешательстве в наши дела. Конечно, все склады оружия и обмундирования переходят к нам. - Шмультке сделал негодующий жест. - Вы сами видите, это не бунт черни, но вслед за вашими отступающими частями движутся красные. Они обрушатся на нас сейчас же по уходе немецких войск. Вот почему мы вынуждены, не дожидаясь, пока вы уйдете, заняться наведением порядка в округе и мобилизовать наши силы. Я обращаюсь к вам, господин майор и господин обер-лейтенант. Вы оба дворяне и офицеры. Правда, мы с вами находились во враждебных лагерях. Но сейчас у нас с вами общий враг - революция. Если вы с нами начнете борьбу, то это будет только на руку красным. Я не думаю, чтобы вы этого хотели! Несколько секунд длилось молчание. Шмультке вопросительно посмотрел на Зонненбурга. - Хорошо... Но как к этому отнесется его превосходительство начальник гарнизона? - растерянно пробормотал Зонненбург. - Его преосвященство епископ Бенедикт уже договорился с господином полковником, - тихо произнес кто-то за его спиной. Немцы оглянулись. Перед ними стоял отец Иероним, незаметно вошедший в комнату во время разговора. Он подал Зонненбургу запечатанный пакет, и, пока немцы читали, он скромно прошел в угол и сел рядом со старым графом. - Итак, господа офицеры, ваш ответ? - спросил Эдвард. - Нам остается только подчиниться, - глухо ответил Зонненбург. - Очень рад! Вы, господа, конечно, свободны. Отныне вы гости в нашем доме. Будьте добры, предупредите ваших солдат о том, как они должны себя вести. Поручик Заремба, спрячьте ваш револьвер. Подпоручик Могельницкий, передайте отряду мой приказ приготовиться. Господа офицеры, занимайте свои места. Через полчаса небольшой отряд, состоящий из кавалерии и пехоты с тремя пулеметами, двинулся к городу. В обширной камере было полутемно. Два небольших окошка с массивными решетками почти не пропускали света. Теснота. Вместо пятнадцати человек - здесь тридцать один. Дощатые нары завалены человеческими телами. Смрадно и грязно здесь. Лежавший прямо на полу богатырского телосложения крестьянин повернул к Пшигодскому свою большую голову и, забираясь пятерней, как гребнем, в широкую бороду, сказал: - Что ты мне там квакаешь? Спокон веков ляхи нас мордовали! Привык пан считать нас за скотинку, так и зовет - "быдло". Не бывать меж поляком и хохлом миру до самого скончания веку! Пшигодский сердито сплюнул. - До чего же туп человек! Всего тебе дано вволю, а ума мало... Да возьми ты меня и себя, к примеру, медведь ты косолапый! Чего нам с тобой враждовать, скажи на милость? И тебя и меня помещик норовит в ярмо запрячь да и гонять до седьмого поту. Выходит, поляк поляку - разница. Не все ж они помещики, черт подери! Есть и такие бесштанные, как ты! Крестьянин слушал недоверчиво. - Небось был бы помещиком, тоже гвоздил бы арапником не хуже пана Зайончковского. Сам, говоришь, беспортошный, а все в нос тычешь - "дурак, дескать, баран сельской, а я, мол, умный". Гонор свой показываешь... Пшигодский приподнялся и сел на нарах. Несколько секунд угрюмо глядел на собеседника, затем улыбнулся. - Чудило-человек! Я ж к тебе по-хорошему, а ты обижаешься... - Это дурака-то да медведя по-хорошему считаешь? - Брось, папаша! Ты за мои слова не цепляйся, ты в корень гляди! Из-под нар высунулась бритая голова, и на Пшигодского взглянули лисьи глазки. - Ну и упрямый же вы, пане Пшигодский! Хотите из этого быка скакового жеребца сделать! Хи-хи-хи! - И обладатель лисьих глазок выбрался из-под нар, где он спал. - А какое твое собачье дело? - спокойно ответил ему крестьянин, поняв польскую речь. Пшигодский тоже неприязненно покосился на вертлявого человека в почерневшем от грязи летнем костюме с измятым галстучком. - У меня ко всему дело есть, на то я... - Шулер и охмуряло! - закончил за него звонкий юношеский голос из угла камеры. - Ты, щенок, потише там, а то... - И человечек сделал выразительный жест рукой. Лежавший рядом с Пшигодским пожилой рабочий с бледным худощавым лицом вмешался в перепалку: - Осторожнее с кулаками, пан Дзебек. Пшеничек верно сказал. Факт, что ты всех простачков в камере обобрал? - Я? Обобрал? - И Дзебек сунул руку в карман. Камера давно проснулась, но лишь теперь пришла в движение. И в этом движении Дзебек почувствовал явную угрозу. - Как ты думаешь, Патлай, чего он руку в карман сует каждый раз, когда ему хвост прищемляют? На испуг, что ли, берет или у него такая поганая привычка? - спросил соседа Пшигодский. - Я знаю, у него там безопасная бритва, - подсказал юноша из угла, надевая сапоги. Затем он быстро встал и, шагая через лежавших на полу, подошел к Дзебеку. Это был высокий белокурый парень с голубыми глазами, одетый в рабочее платье пекаря. Полиция арестовала его на работе за то, что он с ножом кинулся на хозяина, избивавшего десятилетнего ученика. Хозяин отделался легкой царапиной, по Пшеничека ждал суд. - Покажи, что там у тебя! - крикнул он Дзебеку. Камера затихла. В это время по коридору пробежал кто-то из сторожей. Затем послышался топот тяжелых сапог. Дверь камеры открыли. На пороге стоял офицер в не известной никому форме. Сзади него - несколько солдат. Перепуганный начальник тюрьмы перелистывал толстую книгу с аттестатами арестантов. Пшигодский быстро поднялся. В одном из солдат он узнал своего брата Адама, а в офицере - того пана, который предлагал ему вступить в польский легион. - Здесь, господин капитан, крестьяне, арестованные за восстание, - бормотал по-немецки начальник тюрьмы. - Это по делу о захвате сена Зайончковского? - спросил Врона. - Да, да... Потом семь рабочих сахарного завода... - Знаю. - Еще несколько человек по разным делам. Среди них два поляка. Из них Дзебек - по обвинению в шулерстве и шантаже и Пшигодский... Этот в особом ведении комендатуры. - Знаю. - Врона уже нащупал глазами Пшигодского. - Ну, остальные по мелким делам. Среди них один несовершеннолетний - Пшеничек. Врона взял книгу, сделал отметку красным карандашом на полях против фамилий Пшигодского, сахарников и крестьян. - Остальных выпустить. Нечего кормить дармоедов! Пойдемте дальше. Пока открывали следующую камеру, начальник тюрьмы успел прочитать имена тех, кто освобождался. Через двадцать минут в камере осталось шестнадцать. Патлай наскоро передал через Пшеничека несколько слов своей жене, Пшигодский же надеялся поговорить с братом. - Пане капитане, смею просить вашей милости отпустить моего брата, Мечислава Пшигодского, что в девятой камере. Он против немцев агитацию вел, так его за это взяли... Голос Адама дрожал. Он не отнимал руки от козырька конфедератки [Польская военная фуражка с четырехгранным верхом.]. - Рядовой Пшигодский, я сам знаю, что делать. Отправляйся к воротам! Адам замер на месте. - Что я сказал? Кругом марш! Чего стоишь, пся крев? [Польское ругательство.] Молчание. От удара кулаком по лицу он пошатнулся и едва не выронил ружье. - Марш, а то застрелю, как собаку! Адам тяжело сдвинулся с места. Медленно пошел по коридору, волоча по полу винтовку. Проходя мимо камеры No 9, он встретился с глазами брата. Тот все слышал. Весть о перевороте и о том, что освобождают арестованных, мгновенно распространилась по городу. Вскоре на окраине у тюрьмы собралась толпа. Отряд легионеров не подпускал никого близко к воротам. Раймонд, Андрий и Олеся тоже были здесь. Освобожденных засыпали вопросами, окружив тесным кольцом, но никто ничего толком не знал. Когда из ворот выбежал молодой парень в пекарском платье, его сейчас же обступили. - Ты что, тоже сидел? - Да! - Значит, всех освобождают? - спросил его Раймонд. - Ну да, всех! Одних жуликов только... А которые честные, так тех еще на один замок. - Выходит, ты - жулик? Раймонд, береги карманы! А то у него - один момент, и ваших нет! Пшеничек яростно повернулся к Андрию. - Это ты сказал, что я жулик? Сакраменска потвора! [Проклятая тварь! (пол.)] - Сам назвался! - крикнул ему Андрий, готовясь к потасовке. - Да чего вы сцепились, как петухи? Не дадут расспросить толком человека! - крикнула пожилая женщина, дергая Пшеничека за рукав. - Так не всех, говоришь? А кого ж оставляют? - Я ж сказал - которые за правду, те и будут сидеть! А ежели меня жуликом еще кто назовет, так я ему из морды пирожное сделаю... Я за правду сидел! А почему выпустили, черт его знает! - Эй, ты! Что ты тут брешешь? Хочешь обратно за решетку? - угрожающе прикрикнул на Пшеничека хорошо одетый господин, известный всему городу владелец колбасного завода, и толкнул пекаря палкой в спину. Андрий вырвал палку из его рук. - Ты за что его ударил, колбаса вонючая? На, получи сдачи! - И Андрий ловко сбил с головы торговца котелок. - Держите его! Поли-ици-я! - заорал тот, схватившись рукой за лысину. По мостовой зацокали копыта. - Это что за сборище? - С высоты коня Эдвард Могельницкий окинул презрительным взглядом столпившихся у тюрьмы. - Поручик Заремба, очистить площадь! - Ра-зой-дись! - скомандовал Заремба. Над головой его сверкнул палаш. Толпа шарахнулась и побежала, опрокидывая все на своем пути. Отряд легионеров у ворот тюрьмы взял ружья наперевес. Это могло служить и приветствием командиру, и острасткой для толпы. Пробежав два квартала, Раймонд, Олеся и Пшеничек остановились. Разогнав толпу, легионеры ускакали. - Где же Андрий? Вы его не видели? - волновалась Олеся. От бега щеки ее раскраснелись, она глубоко дышала. Молодой пекарь посмотрел на девушку, затем на Раймонда и грустно улыбнулся. Из переулка вынырнул Птаха. Он бежал легкими скачками, вертя в руках палку. - А-а-а! Вот вы где! Фу... Я отстал маленько... - Смех сверкал в его глазах. Подбежав к друзьям, он прислонился к забору и захохотал. - Эх, если бы вы видели, как он улепетывал! Умру! Когда все кинулись, я колбасника еще раз наддал палкой. Он как стрибанет! Да так быстро, что я его насилу догнал. Дал ему на прощанье еще раз! Он от меня, как от черта, в подворотню... Пшеничек тоже смеялся. Раймонду и Олесе, глядя на них, трудно было сохранить серьезность. - Я с тобой никуда больше не пойду. Только осрамишь... Вот не знала, что ты такой хулиган... - Что же, я не виноват, что сегодня день такой скаженный, - беспечно ответил Андрий. - На, приятель, палку. Тебя ею били, так и возьми себе на память... А скажи, наших заводских ты там не видел? Патлая, Широкого? - спросил Андрий пекаря, подавая ему палку. - Ну, как же! Я вместе с ними сидел. Хороший человек Василий Степанович! Все заводские вместе... С ними еще Пшигодский один. Тоже хороший человек, - с трудом подбирал украинские слова Пшеничек. - А знаешь что? - подумав, сказал Раймонд. - Пойдем к жене Василия Степановича, ты ей все расскажешь. Да он и так просил передать ей кое-что. Ну, вот и пошли. Давай познакомимся. - Господин капитан, один из освобожденных хочет сообщить вам что-то важное. - Начальник тюрьмы показал на Дзебека. - Ну, что там? Быстро! - сказал Врона, войдя в канцелярию. - Прошу позволения, ясновельможный пане, поздравить вас с победой! Я сам поляк, и я... - патетически начал Дзебек. - Короче! Дзебек глотнул конец фразы, угодливо осклабился и зачастил: - Я, как поляк, обязан перед отчизной служить вам верой... В тюрьму я попал по недоразумению... - Короче, пся крев! - гаркнул Врона. - Считаю своим долгом сообщить, пане капитане, что в камере номер девять остались опасные люди... Особенно этот Патлай... Но и Пшигодский. Они все время ведут красную пропаганду... Особенно опасен Патлай. Это заклятый большевик, пане капитане! Вы изволили отпустить этого мальчишку Пшеничека. Это очень вредный мальчишка! Он все время с ними якшался. Патлай ему что-то шептал перед уходом. Если не поздно, прикажите задержать его. Если пану капитану угодно, я могу рассказать все подробно. - Хорошо! Поговорим... Кстати, чем вы думаете заниматься? - Чем вам угодно, пане капитане. - Что ж, попробуем! Авось из вас неплохой агент выйдет. Но только у меня без фокусов! А то пуля в лоб - и на свалку. - О, что вы, пане капитане! Я оправдаю доверие. Вечером Раевский с сыном осторожно подошли к своему дому. На окне зажженная лампа. - Значит, все спокойно. Мама дома. Отец вошел в квартиру, сын остался сторожить у ворот. Целый день юноша кружил по городу, выполняя поручения отца. Через минуту из дома вышла мать. На ходу шепнула на ухо: - Иду к жене Патлая. У нас Олива. Отца дожидался. - И скрылась в темноте. "Милая, родная мама! Как она изменилась! Какая-то другая стала - совсем молодая..." - Все будет сделано, товарищ Раевский! У нас на складе в типографии стоит запасная "бостонка". Ручная. Сегодня ночью у нас срочный заказ от ихнего штаба. Приказы, мобилизационные анкеты и воинские книжки надо отпечатать. Я, кстати, и вам принесу всего этого понемножку. Может, пригодится. А это я сегодня ночью сам отпечатаю. Пятьсот штук, больше не успею. Только под утро воззвания надо вынести из склада. И набор тоже, а то разбирать его мне некогда будет. А потом я вам шапирограф по частям притащу. Это штука полезная. А то ведь навряд ли придется печатать в самой типографии. Ведь они, когда прочтут, так все вверх дном перевернут... Это дело надо обтяпать основательно, а то и без головы останешься, - говорил Олива спокойно, рассудительно. Старый наборщик понравился Раевскому. Все лицо в мелких морщинах. Большие очки в медной оправе, а за ними - голубые, добрые глаза. - Скажите, товарищ Олива, там, кроме вас, никого больше нет, кому можно было бы доверить? - Кто его знает? Есть, конечно, порядочные, но в петлю не полезут. Комнатный народ. Остальные еще хуже - два пепеэсовца, сионист и трое - куда ветер дует. Разве только Эмма Штольберг? Ее отец венгерец, но девчонка здесь родилась. Зелена, а так как будто ничего. - Хорошо, товарищ Олива, действуйте. Наборщик встал. - Да, чуть было не забыл! Скажите, вы нам печать сделать не можете? - Я, конечно, не гравер, но, пожалуй, сделаю. Вам-то ведь не очень фасонистую. Хе-хе... - Морщины на его лице зашевелились, а в уголках глаз собрались веером. - Ну, всего хорошего. Присылайте ребят к пяти утра. Раевский на минуту задержал в ладони черную от свинцовой пыли руку Оливы. - Почему вы не в партии, товарищ Олива? - Стар уж... Где мне! Пусть уж молодые. А я подсоблю. Меня если и повесят, так не жалко - свое прожил. Конечно, умирать никому не охота, но все же молодому это тяжелей. - Он посмотрел на Раевского поверх очков строго и, как показалось Сигизмунду, укоризненно. Когда Олива вышел, Раймонд вошел в комнату. Вот что, сынок, мы поручаем тебе организацию коммунистического союза молодежи. Партии нужны сторожевые и разведчики, преданная молодежь. Ты сам видишь, мы в стане врага. От одного неосторожного шага, движения - может погибнуть вся организация. Молодежь иногда неосторожна по неопытности, вот почему прием в союз новых товарищей - весьма важное дело. Принимать можно только отважных, сознательных, готовых пожертвовать даже жизнью. Представь себе, что мы приняли труса и он почему-либо попадется в руки жандармов. Он ведь выдаст всех в надежде спасти тою шкуру. Его революционности хватит только до первого ареста. Есть такие любители опасных приключений. Наша борьба для них - не кровное дело. Они играют в революцию. Этим чаще всего страдают интеллигентики, начитавшиеся приключенческих книг. Когда дело от игры переходит к смерти, то они начинают трусить. Основное ядро будущей организации мы наметим имеете. Кого ты считаешь наиболее достойным? Раймонд задумался. - Я не знаю, отец. Это ведь так серьезно, - прошептал он наконец. - Хорошо, я помогу тебе. Что ты думаешь об Олесе Ковалло? Она из хорошего рода. Их двое - отец и дочь. Кровная связь - кровное дело. Она, кажется мне, смелая девушка. - Да, мне тоже так кажется. - Ну вот! Один товарищ уже есть. Дальше, кого ты знаешь? Раймонд долго молчал, затем сказал: - Сарра Михельсон. Ее Шпильман с работы прогнал, а хозяин дома сегодня выкинул их на улицу. Так и сидят во дворе на сваленных вещах. Я ее только что видел, им некуда деться... Как бы им помочь, отец? Раевский что-то обдумывал. - Пусть переезжают к нам. - Но где же они поместятся? Здесь и так повернуться негде, а их шестеро. Потом вещи... - Ничего, нам отсюда все равно надо уйти. Ты же знаешь, что по городу уже рыщут. Нас не сегодня-завтра нащупают. Пусть переезжают с вещами, распоряжаются, как хотят. А нам придется расселиться в разных местах. Я поселюсь у Ковалло, мама - у тети Марцелины, а ты у кого-нибудь из товарищей... Ну, мы с тобой отвлеклись. Значит, Сарра. Хорошо. Кто еще у тебя на примете? - Есть еще Андрий Птаха. У того отваги - хоть отбавляй. Только он озорной очень и может перестараться. По-моему, он сознательный, только очень горячий. Раевский улыбнулся. - А вы его будете придерживать пока. Осторожность придет вместе с сознанием, что он может погубить не только себя... Он что, твой приятель? - Да... То есть не то чтобы совсем... Зато он очень хорош с Олесей... - И Раймонд заметно смутился. - Ага. Что же, это неплохо. Дружба - огромная вещь... Еще кого ты думаешь? - Еще есть тот парень, что в тюрьме сидел вместе Патлаем. Чех Пшеничек. По натуре он - подходящий к Андрию. - Добре. Завтра ты поговори с каждым в отдельности, не называя имен других. Расскажи о всех трудностях, чтобы ребята знали, на что они идут. И только после их доброго согласия можно считать их членами коммунистического союза. Первую группу утвердит ревком, а потом новых товарищей будете принимать самостоятельно... Сейчас ты пойдешь на водокачку. Там ночью предстоит серьезное дело. Ковалло скажет. У тебя есть оружие? - Да, револьвер, который отобрал у полицейского Андрий. - Ты знаешь, как с ним обращаться? - Нет. - Давай я покажу. Когда Раймонд освоил нехитрую механику оружия, отец сказал: - Возьми. Не забывай: стрелять нужно лишь в исключительных случаях, когда иного выхода нет. Но если уж начал стрелять, то обороняйся до последнего патрона. За один или десяток выстрелов - расплата у жандармов одна. Иди, мальчик, и будь осторожен... Впервые отец назвал его "мальчиком". Раймонду хотелось обнять отца, прижаться к груди, сказать: "Отец, уважаю тебя и люблю!" Но, заметив его нетерпеливое движение, Раймонд поспешно вышел. По дороге к водокачке забежал к Сарре, чтобы обрадовать ее. Поговорить же с девушкой, как поручил ему отец, он не мог. Все время мешали. У него оставалось еще часа два свободного времени, и он направился к заводской окраине, где жил Птаха. Андрий был дома. Он сидел на кровати и играл на мандолине попурри из украинских песен и плясок. Он только что закончил грустную мелодию "Та нэма гирш пыкому, як тий сыротыни" и перешел к бесшабашной стремительности гопака. Играл он мастерски. И в такт неуловимо быстрым движениям руки лихо отплясывал его чуб. Младший его братишка, девятилетний Василек, упершись головой в подушку и задрав вверх ноги, выделывал ими всевозможные кренделя. Когда он терял равновесие и падал на кровать, то тотчас же, словно жеребенок, взбрыкивал ногами и опять принимал вертикальное положение. Заметив Раймонда, Андрий закончил игру таким фортиссимо, что две струны не выдержали и лопнули, что привело владельца мандолины в восхищение. - А ведь здорово я эту штучку отшпарил! Аж струны тенькнули! - вскочил он с кровати и положил мандолину на стол. Матери Андрия в комнатушке не было - она ушла к соседям. - Мне с тобой, Андрий, поговорить надо по одному важному делу. - А что случилось? - обеспокоился Птаха. - Валяй говори! - Наедине надо. Андрий повернулся к Васильку. Тот уже сидел на подушке, болтая босыми ногами и деловито ковыряя в носу. - Василек, сбегай-ка на улицу! - А чего я там не видал? - Я тебе сказал - сбегай! Тут без тебя обойдемся. - Не пойду. Там холодно, а сапогов нету. - Одень мамины ботинки. - Ну да! Чтобы она меня выпорола! - Ты что, ремня захотел? Что ж я, по-твоему, от тебя на двор должен ходить? - Зачем ходить? Я заткну уши, а вы говорите. - Васька! - повысил голос Андрий. Но Василек продолжал сидеть, не изъявляя желания подчиниться. Андрий стал расстегивать пояс. Василек зорко наблюдал за его движениями. Раймонд взял Птаху за руку. - Пойдем, Андрюша, во двор. Там в самом деле холодно. Они сели на ступеньках. Дверь из комнаты тихо скрипнула. - Васька! Засеку! Я тебе подслушаю! Дверь быстро закрылась. - Ты что, его в самом деле бьешь? - Да нет! Но стервец весь в меня. Я ему одно, он мне другое. А бить не могу - люблю шельму. Он это знает. Все сделает, только надо с ним по-хорошему.. Не любит, жаба, чтобы им командовали... Долго сидели они вдвоем, разговаривая шепотом. Андрий проводил Раймонда до калитки. Там они постояли молча, не разжимая рук. - Ты понимаешь, Андрий, об этом никто не должен знать. - Раймонд, я ж сказал! Могила! Я сам не раз думал: да неужели же не найдется такой народ, чтобы правду на свете установил? А тут оно, выходит, что есть. - А может, ты раздумаешь? Так завтра скажешь. - Я?! Да чтоб мне лопнуть на этом самом месте, если я на попятную! Эх, Раймонд, не понимаешь ты моего характеру! Так, думаешь, горлодер... А ведь и у меня тоже сердце по жизни настоящей скучает... Черная морозная ночь. Студеный ветер рыскал по железнодорожным путям. На вокзале, на двери жандармского отделения сменили дощечку. Название осталось то же, но уже на польском языке. Никто из находившихся в жандармской не знал, что маневровый паровоз на запасном пути как бы нечаянно натолкнулся на одинокий вагон, затем погнал его впереди себя, так же незаметно остановился и пошел обратно. А вагон уже катился сам туда, где его ждали десятка два человек. Под утро тот же паровоз увел его из далекого тупика, что у водокачки, на старое место. Еще до зари Раймонд вынес из склада типографии завернутую в мешок пачку воззваний. Всю ночь он не спал. Но впереди предстояла еще самая опасная работа. Наутро семья Михельсона переселилась в комнату Раевских. Хозяевам дома Ядвига сказала, что она с сыном уезжает из города. На водокачке прибавился новый жилец... Врона трижды прочел свежеотпечатанную листовку. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Заголовок на русском, украинском, польском и немецком языках. Призыв к вооруженному восстанию! "Вся власть Советам!.. Долой капиталистов, помещиков... Земля крестьянам..." Ах, пся крев! А ведь отпечатано в типографии - у нас под носом... Что скажет Могельницкий? А главное, черт возьми, подпись: "Революцо-о-онный комитет". Есть уже, значит, такой... - Эй, кто там! В дверях появился часовой. - Дать сюда Дзебека, пся его мать! Дзебек вбежал в кабинет начальника жандармерии, гремя палашом, который волочился по земле, как это водилось у австрийских гусар. - Честь имею... - Дзебек запнулся, увидев, как внезапно передернулось лицо Вроны. Капитан поднялся из-за стола, держа в руках воззвание. Дзебек не знал, смеется Врона или губы его конвульсивно дергаются. - Что это такое? - Честь имею доложить, пане начальник, мои агенты только что донесли об этом. Еще утром вместе с афишами кинематографа какие-то люди наклеили эти листки... Извольте видеть, пане начальник, на одной стороне ваш приказ, а на другой - воззвание. Они так и расклеили: где было удобно - воззвание, а где - приказ... Потом, смею доложить, какой-то мальчишка лет десяти пробежал по центральным улицам с нашей газетой, раскидывал эти листки и кричал: "Читайте приказ штаба!" Когда постовые прочли и хватились, то его и след простыл... Также смею доложить, на заводе и на железной дороге эти листки распространялись неизвестными личностями... Я уже арестовал всю типографию. Но, кроме наших материалов, там ничего не найдено. Притом там есть два члена ППС, те головой ручаются, что никто у них не мог печатать. Не иначе как у тех собственная машина! - А где они достали приказы? - Смею доложить, не иначе как в Управе. Они там просто свалены пачками в коридоре. Всякий, кто хотел, мог взять. Врона сделал два шага по направлению к вахмистру. Дзебек попятился на столько же. - Слушайте, вы! Шулер! Я дал вам мундир и чин, но я вас повешу, предварительно приказав всыпать сто плетей, если вы мне не раскопаете всего этого! Вот вам тысяча марок. Соберите весь ваш сброд и не являйтесь без тех, кто это напечатал... А сделаете - чин подпоручика и тысяча марок! Клянусь богом, я делаю преступление против чести! Такая хамская морда не достойна офицерских погон. Но вы их получите, если не предпочтете висеть... Не подумайте сбежать с деньгами - я вас найду и под землей. Марш! Дзебек схватил деньги и повернулся так быстро, что палаш не поспел за ним, отчего вахмистр едва не упал, споткнувшись. Подхватив палаш, он выскочил в коридор. - Так вот за что твоего мужа на фронт послали, - прошептала Людвига. - Ясновельможная пани! Прошу вас! Ноги ваши целовать буду... Пан граф все для вас сделает... Спасите его! - рыдала Франциска, обнимая колени Людвиги. - Хорошо, я все сделаю, только перестань плакать, - растерянно говорила Людвига. - Ради святой Марии, поспешите, ясновельможная пани! Сегодня ночью их расстреляют. Сам капитан сказал, - бормотала Франциска, с трудом поднимаясь с пола. - Я сейчас пойду к графу. Успокойся, Франциска, - сказала Людвига. Избегая умоляющего взгляда измученной женщины, она быстро вышла из комнаты. - Кто там? Ах, это ты, Людвись! Прости меня, но я очень занят. - Эдвард положил на стол трубку полевого телефона. Его кабинет был превращен в штаб. На столе - два телефона. На стене - карта края, утыканная красными и черными флажками. Палаш и револьвер лежали на диване. - Эдди, на одну минуту... Я прошу тебя сделать для меня одну вещь... - Говори, Людвись. Ты же знаешь, что я для тебя все сделаю. Зазвонил телефон. Эдвард взял трубку. - Да, я. Что? В Павлодзи восстание? Что такое? На вокзале стрельба? Сейчас же узнайте, в чем дело. Конечно... Поставьте всех на ноги... Сейчас приеду... Что? Немецкий эшелон?.. Пришлите взвод для охраны усадьбы. Да. Сейчас еду! Эдвард в бешенстве швырнул трубку на стол. - Что случилось, Эдди? Могельницкий торопливо застегивал пояс, на котором висели палаш и револьвер. Лицо его было мрачно. - Небольшие неприятности. Мы все это устраним... Вскоре здесь будет Владислав со взводом кавалерии. Не волнуйся, радость моя, все уладится. Но на всякий случай будьте готовы к отъезду... Я позвоню из штаба. Ну, прощай! - Эдди, а моя просьба? - Прости, ты о ней скажешь вечером... - Но тогда будет поздно. Я прошу тебя, Эдди, умоляю... Сделай это для меня - освободи сына Юзефа! Мне страшно даже сказать, но его собираются расстрелять сегодня ночью. Она преграждала ему путь. - Ах, вот ты о чем? Ну, этого сделать нельзя! Это опасный человек. И вообще, моя дорогая, не вмешивайся в эти дела. Я спешу, Людвись. - Умоляю тебя, Эдди! Сделай это ради меня... Слышишь? Умоляю! Она обняла его за плечи и нежно прильнула к нему. Но он разжал ее объятия и решительно отодвинул в сторону. - Я не могу остаться здесь ни одной минуты. Меня ждут. На вокзале неспокойно... Прощай. Она схватила его за рукав мундира. - Эдди, ради нашей любви, прошу тебя! Если ты не сделаешь, значит, не любишь... Он резко повернулся к ней, холодный, совсем чужой. - Я прошу тебя, я, наконец, требую... да, требую не вмешиваться в дела штаба! Ты просишь невозможного. Что тебе до них? Эти люди готовы уничтожить нас, а ты их еще защищаешь... Твоя гуманность неуместна. Их надо истреблять, как бешеных собак! Пожалуйста, без истерики! Вместо того, чтобы мне помочь, ты только мешаешь... Закрылась дверь. Быстро прозвучали по коридору твердые шаги и звон шпор. Через минуту трое всадников неслись вскачь к городу. ГЛАВА ШЕСТАЯ Дзебек твердо решил заработать золотые погоны подпоручика и тысячу марок, а в случае неудачи - скрыться подальше. И так уже давно пора было переменить место. Но сейчас, когда шла игра и лишь раздавались карты, шулер поборол в нем труса. Сначала "ударить по банку". Жди, пока опять настанет такое сумасшедшее время, когда так же легко стать генералом, как и быть повешенным. Только бы не сорваться! Большая игра бывает раз. И он действовал. Захватив с собой двух капралов и сержанта жандармерии Кобыльского, еще недавно служившего швейцаром в "заведении" пани Пушкальской, Дзебек устремился в рабочий поселок. У дома, где жил Пшеничек, пролетка остановилась. - Стоп! - Дзебек соскочил на мостовую. - Кобыльский, за мной! Авось мы накроем эту стерву Пшеничека... - И, придерживая палаш, он вбежал во двор. - Вот он, вот он! Стой! Стрелять буду! - с дикой радостью заорал Дзебек, когда перед самым его носом шарахнулась назад в коридор высокая фигура пекаря. Леон влетел в комнату, как бомба, и тотчас запер дверь на ключ. - Езус-Мария! Что такое? - вскрикнула мать. Но в дверь уже ломились. - Кобыльский, вышибай, а то уйдет! Сержант разбежался и всей тяжестью тела грохнулся в дверь. Он ввалился вместе с вышибленной дверью в комнату, не удержал равновесия и упал на пол. В то же мгновение Пшеничек ринулся к окну, высадил головой раму и выпрыгнул в сад. Звон разбитого стекла, ворвавшиеся люди и бегство сына ошеломили стариков Пшеничек. Они онемели от ужаса. - Держи его! - бесился Дзебек, которому выбитая дверь и поднимающийся Кобыльский мешали подбежать к окну. - Опять ушел... Эх ты, тумба! Чего смотрел? Под носом был, сволочь! Кобыльский, потирая ушибленное колено, мрачно огрызнулся: - Он, пане Дзебек, у вас тоже под носом был... Дзебек накинулся на старика: - Ну ты, старая кляча! Собирайся! Мы там тебя подогреем, ты нам скажешь, где он скрывается. - Пане военный, за что же меня? - мешая чешскую речь с польской, залепетал старик. - Ты еще спрашиваешь, за что, каналья? Я тебе что говорил вчера, - как только придет, сейчас же заявить мне! - Так где ж это видано, пане, чтобы на родного сына... - Ну так вот, мы тебя подучим. Ты за все это ответишь... Марш! - Куда вы его ведете? - в ужасе закричала старуха. - Цыц ты у меня, ведьма! Все вы одного поля ягода... Цыц, а то тут тебе и конец... Старик шел между двумя жандармами без шапки, беспомощно опустив голову. Кругом стояли молчаливые соседи, недоумевая, за что арестовали честного колесника, всегда тихого, прожившего в этом доме без единого скандала почти двадцать лет. Через полчаса четверо жандармов ворвались в домик, перепугав детей и жену Патлая. Их приезд сразу бросился в глаза. Здесь жили сахарники. Патлая знали все. Около дома через несколько минут собралась кучка рабочих. - Что тебе передал мальчишка из тюрьмы? Говори! - как коршун, налетел Дзебек на жену Патлая. - Я ничего не знаю... - шептала маленькая, худенькая, испуганная женщина. Дети мал мала меньше жались в угол за ее спиной. - Ну, ты... - Дзебек похабно выругался, - ты у меня заговоришь! Он торопился. Чутье ищейки подсказывало ему, что именно здесь можно найти след, так или иначе ведущий к тем, кто напечатал воззвание. - Ну, так вот... Вчера у тебя был этот Пшеничек. Он уже сидит у нас и все рассказал... Конечно, после того, как мы ему всыпали плетей... Так что отпираться бесполезно. Нам только надо сверить. Если же ты будешь отмалчиваться или крутить, то я с тебя шкуру спущу. Говори!.. Женщина попятилась в угол, ей было жутко. - Я... ничего не знаю... Дзебек торопился. - Кобыльский, дай ей для начала! Четырехугольный Кобыльский, с бычьей шеей и низким лбом дегенерата, поднял руку, в которой держал плетеную нагайку. И мать и дети вскрикнули сразу - мать от боли, дети от испуга. - Замолчи, сука... Говори, что тебе передали! Говори! Кобыльский, дай ей еще! Дикий крик женщины словно ножом резнул стоявших на улице. - Что они с ней делают? - Ой, хлопцы, что же вы стоите? Зайдите в дом. - Может, там над женщиной знущаются, а вы рты пораззявляли... - Мало того, что человека в тюрьме гноят, так еще бабу мордуют... - Эй, мужики, пошли! - Стой! Куда! - крикнул на рабочих капрал, стоявший у двери. - А что вы с ними делаете? - Чего они кричат? - Пусти в хату! - Почему без понятых? Услыхав эти гневные выкрики, Дзебек подскочил к двери. - Это что такое? Разойтись сейчас же! Никто не уходил. Наоборот, со всех сторон на шум сбегались обитатели пригорода. - Тетю Марусю нагайкой бьют! Я сам видел в окно... - кричал Василек, забравшийся на забор. - За что бабу бьете? - глухо спросил у Дзебека пожилой рабочий. Толпа напирала. Дзебек чувствовал, как страх холодной гадюкой ползет по его спине. Он знал: толпа сомнет его, если заметит этот страх. Он выхватил из кобуры револьвер. - Разойдись, а то стреляю! Передний ряд вогнулся, но отодвинуться далеко не мог, так как сзади напирали. Только бородатый рабочий, стоявший перед Дзебеком, не сдвинулся с места. - Ты этой штучкой не махай! Всех не перестреляешь... Убирайтесь-ка отсюда по-хорошему... Выстрел ударил всех по сердцу. Рабочий схватился за грудь, качнулся и повалился на бок. Толпа вокруг него сразу поредела. Жандармы вытащили из дома жену Патлая и швырнули ее в извозчичью пролетку. Держа револьверы наготове, жандармы встали на подножки. Дзебек и Кобыльский вскочили во вторую пролетку и помчались. А около убитого собиралось все больше и больше людей. Слух о том, что польские жандармы убили слесаря Глушко, разнесся по переулкам пригорода. Он проник во все уголки и добрался до самых крайних землянок. Большинство людей устремилось к дому Патлая, чтобы собственными глазами убедиться в этом. Остальные горячо обсуждали случившееся у своих домиков. - За что убили? - спрашивало сразу несколько голосов того, кто приносил эту весть. - За Патлаеву бабу вступился. Так его той Кобыльский - знаете, что вышибалой у Пушкальской служил? - застрелил с револьвера. - Не Кобыльский, а той, что рулетку на базаре крутил. А теперь он у их за вахмистра. - А где ж закон? Людей убивают ни за что ни про что. - Закон один - кто палку взял, тот и капрал. Дожились до новых хозяев! - Да, теперь так: день прожил, не повесили - скажи спасибо. Ну и житуха! И только кое-где разговоры носили более решительный характер. - Это о чем вы, хлопцы? - Да так, языки чешем... Эти гады что хотят, то и делают. А мы все больше на языки нажимаем. Потрепался - и до хаты! А ночью тебе придут кишки выпустят... - Что ж ты, такой храбрый, здесь стоишь? Пойди к панкам да поговори с ними. - Чего ты зубы скалишь? Тут людей стреляют, а тебе шуточки! - Говорил я: не носите, хлопцы, немцам ружей. Теперь вот немцы тикают, а с панками нечем справляться. Так и оседлают. - Кабы дружный народ, а то каждый за свою шкуру трусится. - От то-то же! Покажет дулю в кармане и давай тикать, чтоб не поймали... - Нас тут одних фронтовиков, почитай, человек триста найдется... Не верю я, что все винтовки сдали! Но тут в разговор решительно вмешивается жена: - Гнат, иди домой! Иди домой, говорю! На заводе Баранкевича заканчивала работу вторая смена. У главных заводских ворот скопилась густая толпа пришедших на смену. Часть рабочих прошла через контрольную будку в заводские цеха, остальные, узнав об убийстве, задержались у ворот. - Чего стоите? Проходите, говорю вам! - кричал старый заводской сторож. - Успеем... Еще гудка не было. Андрий кидал в топку последнюю порцию угля. Стрелка часов подходила к трем. Кочегары сменялись на десять минут раньше других. - Слыхал, Андрюша, Глушко застрелили ляхи, - сказал, подходя к нему, его приятель, кочегар Дмитрусь. В котельную входила новая смена, и Андрий уловил отрывистые фразы: - А у ворот кутерьма начинается! - Видал, охранники побежали туда? За окном послышался выстрел. Кочегары переглянулись. - Что там? Несколько секунд все молча прислушивались, невольно ожидая следующих выстрелов. Андрий полезло лесенке на кожух котла. Наверху - три узких окна. Одно из них было открыто. Из него были видны заводские ворота. Там творилось что-то неладное. Вся площадь перед воротами запружена народом. Какой-то человек, взобравшись на ограду, что-то кричал в толпу. К воротам один за другим подбегали легионеры, охранявшие завод. Из соседнего машинного отделения в котельную вбежал младший механик пан Струмил. - Почему вы не даете гудка на смену? - кричал он изо всех сил. - Где Птаха? Давайте же гудок! Видя, что его никто не слушает, механик сам схватил кольцо, прикрепленное к канату, открывающему клапан гудка, и потянул его вниз. Мощный рев ошеломил Андрия. Он забыл обо всем. Оп видел только начинающуюся у ворот свалку, и вдруг - этот рев. Из всех дверей на заводской двор повалил народ. Среди рабочих - половина женщин. Андрий быстро спустился на пол. Струмил отпустил кольцо. Рев смолк. Только теперь механик увидел Птаху. - Где ты шлялся? - Я в окно смотрел... - А-а-а, в окно! Тогда получи расчет! Тебя нанимали для работы... Принимайтесь за дело! - крикнул Струмил кочегарам и выбежал в машинное отделение. Андрий несколько секунд стоял неподвижно. Его захватила одна мысль. Он колебался, отстранял ее. Но она уже завладела его волей. Сердце его замерло, как перед прыжком с высоты. И уже в следующее мгновение он ринулся к двери, запер ее, положил ключ в карман. Затем вернулся к котлам, схватился за кольцо и повис на нем. Рев возобновился. - Ты что, с ума сошел, Андрий! - кинулись кочегары к Птахе. - Хочешь, чтобы нас всех поувольняли? Но Андрий не слушал их. Он продолжал тянуть кольцо вниз. - Брось, Андрюшка! Повыгонят же всех, - взмолился Дмитрусь. Андрий схватил свободной рукой тяжелый лом, которым разбивали уголь, и закричал в лицо Дмитрусю: - Скажи хлопцам, чтобы тикали отсюда! Через запасную... Пущай говорют, что я ломом их дубасить стал... Но его не было слышно. Тогда Андрий отпустил кольцо. Рев мгновенно стих. Ухватив обеими руками лом, сверкая глазами, весь черный от угольной пыли, он кричал товарищам: - Выбегай через запасную! Ребята, по-дружески прошу - выбегай сейчас же! Я гудеть буду, чтобы народ поднять... Пущай меня одного мордуют... Выскакивай, хлопцы, а то вдарю ломом! Живей! - Он замахнулся. Кочегары гурьбой бросились к запасному выходу. Андрий набросил железные крюки на дверь, засунул свой лом между дверными ручками и опять схватился за кольцо. Вновь, потрясая воздух, заревел гудок, прерывистый, страшный вестник несчастья. Он заставил всех в городе выбежать на улицы. Он вздыбил редкие волосы Баранкевича. Он заставил побледнеть Врону и бросил в дрожь Дзебека. В тюрьме напряженно прислушивались к этому реву. Из немецкого эшелона выскакивали солдаты и оглядывались вокруг. А гудок продолжал реветь... В дверь котельной ломились охранники. Но окованная железом массивная дверь чуть вздрагивала под ударами их прикладов. - Несите лестницу! Марш к окнам! Стреляй по нем, пся его мать! - кричал капрал охране. Андрий узнал об опасности, лишь когда в окно грянул выстрел и пуля свистнула у его головы. Он невольно выпустил кольцо. Рев смолк. Спасаясь от нового выстрела, Андрий бросился к угольной яме. Вытянув руки с карабином вперед, в окно втискивался легионер. Птаха метался в угольной яме, как пойманная мышь. Он чувствовал, что приходит конец его бунту. Его охватило отчаяние. Окно было узкое, и легионер с трудом продвинулся в него одним плечом. Сзади его подталкивали. Тогда Андрий схватил кусок антрацита и, рискуя быть убитым, выскочил из ямы. Размахнулся, с силой швырнул углем в окно и попал в лицо легионера. Тот взвыл. Лицо вмиг окровавилось. Он уронил карабин и повалился на руки державших его снизу охранников. Карабин лязгнул о цементный пол котельной. Вновь бабахнул выстрел. Андрий ошалел от радости. Он бомбардировал окно каменным углем. За окном послышались дикие ругательства. Люди с лестницы поспешно сползли на землю. Андрия охватило неистовство. Он отстегнул свой пояс и привязал им кольцо к регулятору давления. Гудок вновь зарычал. Уже не прерывисто, так как Птаха прикрепил ремень наглухо. Теперь руки Андрия были свободны. Боясь быть застигнутым врасплох, он непрерывно швырял углем в окно. В пылу борьбы Птаха забыл, что в котельной есть еще два окна. Только когда из обоих нераскрытых окон вылетели стекла и со стен посыпалась штукатурка, Андрий с тоской понял, что с тремя окнами ему не справиться. Пули опять загнали его в угольную яму. В одном из окон появилось дуло карабина. Андрий яростно швырнул туда камнем. Но выстрел из другого окна заставил его отпрянуть назад. - Вот теперь конец! - сказал Андрий и чуть не заплакал. Его охватила апатия, расслабленность. Он сразу почувствовал тяжелую усталость. И, уже отказываясь от сопротивления, присел в углу ямы. Что-то больно ткнуло его в бок. Птаха невольно схватился за предмет, на который наткнулся. Это был наконечник пожарной кишки, которой кочегары пользовались для смачивания угля. В усталом сознании что-то сверкнуло. - А-а, вы думаете, что меня уже взяли, сволочи, панские души! Сейчас посмотрим! - кричал он, хотя его никто не слышал из-за сумасшедшего рева. Андрий бешено крутил колесо, отводящее воду в шланги. Пар с пронзительным свистом вырвался из брандспойта. Вслед за ним хлынула горячая вода. Угольная яма наполнилась паром. Андрию нечем стало дышать. Дрожащими руками он схватил брандспойт и, обжигая пальцы, страдая от горячих водяных брызг, направил струю кипятка в котельную. И уже не думая о том, что его могут убить, хлестнул струей по окнам. Он плясал, как дикарь, от радости, слушая, как взвыли за окнами. Теперь, сидя между котлами, он ворочал брандспойтом, не высовывая головы, и поливал окна кипятком. Сердце его рвалось из груди. Вся котельная наполнилась паром. По полу лилась горячая вода. Андрий спасался от нее на подмуровке котла. Ему было душно. Жгло руки. Но сознание безвыходности заставляло его продолжать сопротивление. Рев несся по городу, Могельницкий прискакал в штаб. - Что у вас здесь творится? - резко спросил он Врону. Капитан приложил руку к козырьку. - По-видимому, серьезные беспорядки, пане полковник. Мой вахмистр пристрелил одного рабочего, оказавшего сопротивление. И вот на заводе отказались работать, митингуют. Я послал туда Зарембу... - внешне спокойно рапортовал Врона. Эдвард зло кусал губы. - Кто это гудит? Почему вы допустили до сих пор этот набат? Что, они захватили завод? Врона немного опустил руку. Ему было неприятно стоять навытяжку. Он ожидал разрешения стать вольно, как это всегда водилось между старшими и младшими офицерами из вежливости. - Нет, на заводе наши охранники. Но один из кочегаров засел в котельной, и до сих пор его не удается выкурить оттуда. Могельницкий со сдержанной яростью ударил рукой по эфесу палаша. - Один человек, говорите? Послушайте, капитан, что это - насмешка? Один человек будоражит весь город, а вы спокойно наблюдаете. За окном выл гудок, мощный, неутомимый. Это выводило Могельницкого из себя. Врона стоял перед ним неподвижно, как истукан, с застывшей на лице гримасой. Эдвард лишь теперь заметил свою оплошность. - Вольно! Ведь вы же понимаете, что теперь не до этого, - раздраженно махнул он рукой. Врона молча опустил руку. За окном что-то затрещало, словно ломали сухие сучья, и смолкло. Могельницкий быстро подошел к окну. - Это Заремба прокладывает себе дорогу, - объяснил Врона. Могельницкий обернулся к нему. - Как ведут себя немцы из эшелона? - Пока ничего. В город ходят не меньше, чем взводом. Всегда наготове. К эшелону никого не подпускают... Их человек семьсот. Четыре орудия, бронеавтомобиль. Разложения не заметно, офицеры на местах... И магазинах они забрали все продовольствие и расплатились расписками. Я приказал полицейским их не трогать, а магазины закрыть. Если будут ломиться силой, то придется что-нибудь предпринять. - Да, да, их не надо трогать, - сказал Могельницкнй уже менее раздраженно. - Скажите, как по-вашему, - это все "их" работа? Врона понял, о ком говорит полковник. - Конечно. Одно воззвание чего стоит. Но все же не убей вахмистр этого хлопа, я думаю, было бы тихо. - А вам что-либо удалось узнать?.. Кто это напечатал? - Пока ничего. Могельницкий прошелся из угла в угол, что-то решая. Затем подобрал палаш, сел к столу. - Вот что, пане капитане, - сказал он решительно. - Слушаюсь. - Врона опять вытянулся. - Вы понимаете, пане Врона, если мы допустим такую обстановку в городе еще на один-два дня, то... - Понимаю, - ответил Врона. Могельницкий поднялся. Он поправил рукой высокий, обшитый золотым жгутом воротник шинели, словно ему было трудно дышать, и докончил свою мысль: - Так будьте добры приступить к делу. Прежде всего - приказываю сегодня ночью расстрелять всю эту шваль в тюрьме. Выведите их за город куда-нибудь подальше. Пусть завтра об этом расклеят во всем городе извещение от моего имени. - Слушаюсь. - Затем, если кто-нибудь высунет нос на улицу после семи часов вечера, - расстреливайте! - Эдвард с силой натянул перчатку на руку. - Надо загнать скот в стойла. Стадо есть всегда стадо. На то и существует плетка. За окном завывал гудок. - И чтобы я больше не слыхал от вас, пане капитане, таких ответов... Вроде того, что вы не могли справиться с одним человеком, который все-таки воет до сих пор. - Там Заремба. Гудок должен прекратиться, папе полковник. Могельницкий, не слушая его, пошел к двери. - Вы поедете со мной. Стоящий на часах жандармский капрал отдал им честь и, когда они сошли вниз, вошел в кабинет Вроны и сел у телефона. Перед штабом выстроился взвод кавалерии. Владислав Могельницкий ездил перед строем, прилипая толстым задом к седлу, то и дело поправляя обшитую серебром конфедератку. Увидев брата и Врону, дал шпоры коню и закричал, срываясь на визг: - Взвод, сми-и-и-рно! Эдвард сунул ногу в стремя, сделал усилие, чтобы "легко" вскочить в седло. "Старею, что ли? Эти парижские лимузины отучили даже ходить, - с досадой подумал он и поморщился от боли. - А тут еще этот геморрой! Совсем не для кавалериста..." Врона подъехал к нему. - Посмотрим, какие там "серьезные беспорядки", - иронически сказал Эдвард и прикоснулся шпорами к бокам лошади. Владислав взвизгнул команду, и сзади нестройно зацокали копыта. Первую толпу они встретили у аптеки. - В чем дело? - резко крикнул Эдвард, чувствуя, что у него запрыгала правая бровь. Ближе всех к нему стояла полная интеллигентная дама, прилично, но бедно одетая. - Сюда привезли троих раненых... Одной женщине глаз выбили, - ответила она по-польски и как-то виновато улыбнулась. - Кто их ранил? Дама смутилась и не нашла, что ответить. - Тут на конях приезжали ваши же, господин офицер. - Бьют народ ни за что ни про что... Врона резко повернул лошадь в сторону, откуда слышались голоса. - Кто это сказал? В толпе началось движение. Из задних рядов уже удирали. - Займитесь ими, - сквозь зубы процедил Эдвард и двинул лошадь вперед. Толпа расползлась перед ним, как мягкое тесто, в которое всунули кулак. - Эй, вы! Марш по домам! Если еще хоть одна стерва появится на улице, то пусть простится с головой! - Пане подпоручик, прикажите дать им плетей... - услыхал Эдвард за своей спиной приказ Вроны. Он резко дернул поводья и поскакал. "А неприятная эта служба жандармская. Грязная работа!" - брезгливо поежился он. Такое же ощущение брезгливости испытал он впервые, когда поймал вошь у себя за воротом во время своих переходов через фронты. Врона нагнал его. - Я думаю, пане полковник, вам не следует одному далеко отъезжать от взвода. Сейчас пан Владислав справится там, и мы двинемся вперед. - Ну, для этого стада хватит пока одной нагайки, - с презрением ответил Эдвард. - Да, но если хоть один из них швырнет камнем... Крики сзади стихли. Взвод приближался к ним. Улица была пуста. - Все это раньше делала полиция, а теперь, как видите, самим приходится очищать улицы от этого навоза. Врона злорадно улыбнулся. "Привык небось жар чужими руками загребать, штабная крыса! Ничего, они с тебя спесь собьют немножко... Подожди, не то еще будет", - с каким-то удовольствием подумал капитан. Врона всю войну провел в окопах. Был дважды контужен. С трудом дослужился до чина капитана. Он происходил из разорившейся помещичьей семьи. Неудачник и жизни, на войне он ожесточился до последней черты. Он ненавидел серую солдатскую массу, но ненавидел также и тех, кто за спиной фронта пьяно прожигал жизнь в далеких штабах, городах, наслаждаясь всем, что ему было недоступно. У него не было ни денег, ни связей, могущих вытащить его из окопной грязи туда, в тыл, к угарной и веселой жизни. Попав в плен к австрийцам, он даже обрадовался, так как избегал опасности получить пулю в спину от своих же солдат, ненавидевших его за жестокость. В Австрии его как поляка завербовал в свой легион Пилсудский. И Врона опять принялся за ремесло профессионального убийцы, только уже по ту сторону фронта, сменив цвет мундира и кокарду. Когда немцы, не поладив с Пилсудским, посадили его в Магдебургскую крепость (конечно, комфортабельно обставив это бутафорское заключение), а его легион расформировали, Врона сбежал в Варшаву, не желая больше драться в австрийской армии. В Варшаве его нащупали вербовщики польской войсковой организации [Нелегальная военная организация Пилсудского.], а затем вместе с поручиком Зарембой откомандировали к Могельницкому на Волынь. - А вот опять сборище! - крикнул Эдвард. Врона поднял голову. На перекрестке, где сходились две центральные улицы, у закрытой булочной действительно была густая толпа. Врона обернулся и махнул рукой. Взвод перешел в карьер и выстроился за их спинами. Из толпы неслись крики: - Почему хлеб не продают? - Что это такое? Сдыхать, что ли, с голоду? Чтобы освободить место для взвода, Эдварду надо было или отъехать в сторону, или пробиться через толпу. Он с силой ударил коня шпорами. Горячий конь вздыбился. Испуганный крик женщин и детей, возмущенные возгласы - все это не остановило Эдварда. Самолюбие не позволяло ему отступить. Кусая от бешенства губы, он наехал на толпу. - Да куда ж вы? Дети... смотрите, дети! - истерически закричала какая-то женщина. Эдвард приподнялся на стременах, задыхаясь от нахлынувшей ярости. - Са-а-абли!.. - взвизгнул Владислав. Кто-то схватил лошадь Эдварда под уздцы. Это было последним толчком. Эдвард вырвал палаш из ножен. Еще секунда, и он размозжил бы голову наглеца. Резкий предостерегающий крик: "Zuruck!" [Назад! (нем.)] и мелькнувший у самой лошади красный околыш немецкой фуражки остановили его руку. Эдвард вырвал поводья. Только теперь он заметил в толпе нескольких немецких солдат, а в переулке военную повозку, по-видимому, приехавшую за хлебом. Сзади Владислав доканчивал команду: - ...наголо! - Отставить! - с бессильной злобой выкрикнул Эдвард. Врона тоже заметил немцев. Они стояли теперь плотным рядом, преграждая ему дорогу, настороженно имдвинув вперед тяжелые винтовки с привинченными к ним короткими тесаками. От толпы не осталось почти ничего. Она разбежалась, освобождая улицу. Только издали кое-кто из наиболее смелых наблюдал, чем окончится это неожиданное столкновение. Гудок продолжал реветь. Он напоминал Эдварду о другой опасности. Кровь медленно отливала от его лица. Конечно, они могли смять эти несколько фигурок и темно-зеленых мундирах. Но за ними стояли четыре орудия, бронеавтомобиль и семьсот штыков. Приходилось жертвовать самолюбием и идти на компромисс. Это было мучительно. Но расчет всегда побеждал в Могельницком. - Что вам угодно? - сухо спросил он по-немецки того, кто схватил под уздцы его лошадь. Это был белобрысый лейтенант с голубыми близорукими глазами, которые настороженно следили за Эдвардом сквозь стекла пенсне. - Мне угодно, чтобы вы вложили свою саблю в ножны. Эдвард следил, как смешно подпрыгивал пучок усов под носом у лейтенанта, когда тот говорил. - Если вас это нервирует, то я могу оказать вам такую любезность, - съязвил Эдвард и не спеша вложил палаш в ножны, слегка порезав при этом палец. Зажимая другим пальцем порез, Эдвард выразительно посмотрел на лейтенанта, затем на солдат. Лейтенант уже застегивал кобуру, в которую только что вложил револьвер. Затем он обернулся к солдатам, и резкая, как лай, команда вскинула винтовки солдат на спину. - С кем имею честь говорить? - задал, в свою очередь, вопрос немец. - Полковник граф Могельницкий, - приложил руку к козырьку Эдвард. - Полковник? Позвольте спросить, какой армии? Я что-то не видел такой формы, - еще более прищурился лейтенант. - Польской армии, - медленно отчеканил Эдвард, чувствуя, что его опять охватывает ярость. - Польской армии? - удивленно переспросил лейтенант. - Нам неизвестна такая армия. - Короткие усики его опять прикоснулись к носу. - Неизвестна! Что ж, я думаю, в дальнейшем вы с ней познакомитесь, - со скрытой угрозой ответил Эдвард и подобрал поводья. - Поговорите с ним, пане Врона... Если хлеб нужен, пусть возьмут. Я не могу больше разговаривать с этим швабом. Еще несколько слов, и я разобью ему голову вместе с его дурацкими очками, - сказал он по-польски и, объехав немца стороной, поскакал вперед. Владислав со взводом последовал за ним. У тюрьмы все было спокойно. Возле ворот - кучка легионеров вокруг тяжелого пулемета. - Вы помните, пане Врона, что я вам сказал? - Я обязан помнить, пане полковник. Здесь вахмистр ведет последнее дознание. Гудок ревел. Эдвард остановил коня, долго прислушивался к этому реву, и правая бровь его вновь запрыгала. Он пытался прекратить тик прикосновением руки, но это не помогло. - Капитан, скажите, чтобы из тюрьмы позвонили в штаб и всех, кто там есть, послали к заводу... Видно, Заремба тоже не смог справиться. Приходится самому заняться этим. Я-то уж заткну ему глотку. - Он ударил коня. Взвод едва поспевал за ним. Люди бросались во дворы, едва завидя мчавшихся всадников. Не успевшие спрятаться жались к стенкам. Если где-либо они встречали кучку людей, то она сразу таяла. Только ближе к заводу эти кучки становились все гуще и рассеивались уже не так быстро. Еще один поворот, и толпа запрудила все подходы к заводу. Здесь было несколько тысяч человек. Гул толпы смешивался с ревом гудка. При виде этого огромного людского сборища Эдвард растерялся. Он не ожидал такого размаха. Невольно он остановил коня. К нему подскакали Врона и Владислав. Надо было что-то предпринимать. Стоять неподвижно перед толпой было невозможно. - Капитан, прикажите им разойтись. Немедленно же! Пока Врона кричал в толпу, Эдвард отдавал приказания: - Снять карабины! Стрелять только по команде! - Займите вот тот переулок... В плеть тех, кто там торчит!.. Раздавая удары направо и налево, легионеры вытеснили людей из переулка и выстроились дугой. - В последний раз, - кричал Врона, - приказываю!.. Толпа, словно ее разрезали надвое, откатилась, оставляя открытой дорогу к заводским воротам, и застыла в неподвижности. Эдвард отъехал в сторону. Владислав и Врона - в другую. - Пока стрелять в воздух, - тихо сказал Могельницкий. - Передайте команду по взводу. Легионеры вскинули винтовки на прицел. В толпе началась паника. Но расстояние между толпой и легионерами увеличивалось медленно. Стоящие сзади, не зная, что делается впереди, невольно сдерживали хлынувшую на них людскую волну. Спасаясь от гибели, передние валили с ног стоящих сзади, пробивали себе дорогу, увеличивая панику. Эдвард торжествовал: "Стадо есть стадо". - Пли! - крикнул он. Залп полоснул по воздуху, словно кто-то рванул надвое огромное полотнище. Толпа откатывалась уже стремительней, оставляя на земле сшибленных людей. Тем, кто еще стоял на ногах, казалось, что это лежат убитые и раненые. - Пли! - крикнул Эдвард. Он прекратил эту команду, лишь когда взвод расстрелял всю обойму. Площадь была наполовину свободна. Человеческая лавина откатывалась все дальше, все стремительней... Заводские ворота открылись. Взвод Зарембы, обнажив сабли, помчался за убегающими. - Марш вперед! - крикнул Эдвард. - Загоните их в стойла! Взвод Владислава ринулся вперед. Эдвард и Врона поскакали к воротам... Полчаса гонялись за людьми оба взвода. На улице не осталось ни души. Избитые и раненые уползали, спасая свою жизнь. Вслед за Могельницким на заводе появился Баранкевич и городской голова Сладкевич. До сих пор они не осмеливались показываться. На заводском дворе стояло человек восемьсот рабочих. - Почему вы их не выпустили отсюда? - с недоумением обратился Эдвард к подпоручику Зайончковскому, которого Заремба оставил здесь в резерве. Подпоручик, совсем еще мальчик, неумело козыряя, смущенно оправдывался: - Так приказал пан поручик. Он боялся, что они соединятся с этими. - Тоже политик! Завод надо было очистить сразу же. А то там, на улице, думали, что здесь их всех перевешали. Худшую провокацию трудно придумать! - раздраженно говорил Могельницкий, пожимая руки адвокату и сахарозаводчику. - Что же это творится? Это же бунт! Надо положить этому конец! - Не волнуйтесь, пане Баранкевич, все что нужно, будет сделано, - успокоил его Эдвард. - Но у меня завод завален свеклой. Она у меня сгниет! Я не могу допустить, чтобы завод стоял... Это каждый день мне стоит несколько тысяч, - раздраженно говорил Баранкевич. Эдварду противен был этот толстяк, о жадности которого ходили анекдоты. - Есть вещи посерьезнее свеклы, пане Баранкевич. В Павлодзи восстание. В Холмянке и Сосновке поднялись мужики... - А как же с нашими? - испуганно вскрикнул подпоручик Зайончковский. - Не беспокойтесь, подпоручик: по дороге в город я встретил вашего отца и всю семью. Они теперь у нас. Все живы и здоровы. - Простите, пане полковник... - Ничего, я понимаю вас. - Потом эти немцы на вокзале... Берут в магазинах все, что заблагорассудится, - вмешался Сладкевич. Могельницкий обернулся к нему и сказал, не скрывая пренебрежения: - Я думаю, пан Сладкевич не откажет нам в любезности пойти поговорить вот с этими, - указал он на рабочих. Во двор уже въезжал Владислав с частью взвода. Другая часть патрулировала улицы. - Приказ выполнен, пане полковник, - с особым удовольствием отчеканивая последние два слова, доложил он Эдварду. Из-за рева гудка Эдвард едва расслышал его. Он подошел к брату. Владислав нагнулся к его голове. - Бери взвод и отправляйся домой. Здесь обойдемся и без тебя, а там никого нет. Расставь часовых и оудь начеку. Держи по телефону связь со штабом. Ну, с богом! Владислав откозырнул и стал поворачивать лошадь. В ворота въезжал Заремба со своими. - Пане Баранкевич, идите успокойте свою супругу. Порядок восстановлен. Вечером приезжайте к нам, поговорим. А я сейчас займусь этим. - И Эдвард посмотрел на фонтан из пара, поднимающийся над крышей котельной. - Пане Заремба, прикажите рабочим оставить завод. Все равно этого попугая никто не слышит. Чтобы через двадцать минут здесь никого не было... А мы пойдем затыкать глотку этой бестии. Подпоручик Зайончковский на ходу рапортовал Эдварду: - Теперь он, пане полковник, закрыл пар. Видно, ему там дышать нечем стало. Мы обрадовались было. Но когда мы полезли к окнам, то он выстрелом ранил одного солдата... Видите ли, при первой атаке легионер, которого он ударил камнем, уронил туда карабин. В нем было четыре патрона. Падая, карабин выстрелил. Значит, осталось три. Теперь этот бандит выстрелил. Значит, у него два патрона... Потом он всегда может пустить шланг в работу. Он там как в крепости... Механик говорит, что пара хватит еще на несколько часов... - Позовите сюда механика. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Василек пробрался на завод с первой группой рабочих, пришедших на смену. Он во что бы то ни стало хотел первым рассказать брату, как убили дядю Серегу, их соседа. Василек не раз пробирался к брату даже во время работы, как уж проскальзывая между рабочими, избегая встреч со сторожами. Часто целые смены проводил с братом в котельной, стараясь быть ему чем-нибудь полезным. Кочегары любили этого шустрого мальчишку, быстро постигающего искусство кочегарного дела. Один раз он даже попался на глаза пану Струмилу, но кочегары заступились за мальчика, и механик махнул рукой. Мальчик помогал кочегарам разгружать вагоны с углем, знал в котельной все ходы и выходы и вскоре нашел себе удобную лазейку, через которую пробирался в котельную, минуя всех дверных контролеров. Он забирался на угольный двор, залезал в широкую вентиляционную трубу, по которой спускался к выгребной яме, куда сваливался отработанный угольный шлак. Потом по железной балке добирался он к угольной яме, а оттуда, отвалив два-три куска антрацита, попадал в котельную, в выемку, из которой брали уголь. Свой секрет Василек не выдавал никому, даже брату. Ему было приятно появляться неожиданно и вызывать восхищение кочегаров ловкостью, с которой он проскальзывал мимо дверных контролеров. Ужас охватил Василька, когда он узнал, что Андрий заперся в котельной и что его хотят убить. Мальчик с замирающим сердцем следил за попытками легионеров забраться в котельную. Когда эта попытка провалилась, радости его не было границ. Василек метался среди рабочих и, умоляюще глядя полными слез глазами, спрашивал знакомых кочегаров: - Скажите, дядя, что они с ним сделают? Кочегары хмуро отмалчивались. А один взял его за руку и отвел в сторону: - Улепетывай отсюдова, пока живой! Один уж достукался... Или хочешь, чтобы и тебе башку свернули под горячую руку? Василек увернулся от него. Заливаясь слезами, опять побежал смотреть, что делают легионеры. За тем, что происходило в котельной, наблюдали все рабочие, задержанные на заводском дворе. Отчаянная отвага одиночки, перед которой оказались бессильными вооруженные легионеры, покорила сердца. Сумрачные, измученные тяжелой работой люди чувствовали в сопротивлении одного человека укор своей пассивности. А рев не давал забыть об этом ни на одну минуту. Теперь судьба Птахи глубоко тревожила всех. Восхищаться им стали открыто, особенно женщины. Послышались негодующие голоса: - Стыдились бы, мужики, глядеть! Одного оставили на погибель, а сами - деру!.. - Больше с бабами воюете... - Там они герои - бабам зубы выбивать... Наэлектризованные этими криками, гудком и всем происходящим у них на глазах, рабочие отказывались уходить со двора. Легионеры пустили в ход штыки. Кавалеристы теснили их конями и хлестали плетьми. Заремба охрип от крика. Сопротивляясь, разъяренные рабочие стащили с лошади одного легионера. Его едва отбили. С большим трудом эскадрон Зарембы очищал двор. Василек не находил себе места. Эту мятущуюся маленькую фигурку уже приметили легионеры. - Эй ты! Чего тебе здесь? Стой, пся твоя мать! Куда бежишь? - крикнул на него один. Василек нырнул в толпу и, работая локтями и головой, забирался в самую гущу. Боясь, чтобы его не поймали, он убежал через служебный ход на угольный склад и тут только вспомнил о своей лазейке... Добравшись до угольной ямы, Василек долго в темноте ползал по углю, больно натыкаясь на камни коленями и головой, ища прохода к выемке и не находя его. Он был засыпан вновь привезенным углем. Тогда мальчик стал разгребать уголь, оттаскивая в сторону тяжелые куски. Один из них скатился назад и больно ударил его по босым ногам. Василек упал и долго плакал. Но, наплакавшись, вновь принялся за работу. Он уже вырыл небольшую яму. Но разгребать становилось все труднее. Уголь приходилось таскать наверх и бросать подальше, чтобы он не катился на голову. Угольная пыль лезла в нос и глаза. Он чихал и отплевывался. Но углю конца не было видно. Василек подумал, что он не там копает. Ему стало обидно и страшно. Он опять заплакал. - Андрий, Анрю-ю-юшка!.. - закричал он изо всех сил. Андрий подскочил, словно его ужалили. - Тьфу, черт! Ему показалось, что где-то за спиной плачет Василек. Птаха стоял в угольной яме, держал в руках карабин и не отрывал глаз от окон. Брандспойт лежал тут же, рядом. Пар, который чуть было не задушил его, медленно выходил через окна. В котельной было мрачно и душно. Андрию иногда казалось, что все это - дурной сон. Уже прошло три часа, а его никто не выручал. И все, что он сделал, ни к чему. Его все равно возьмут и застрелят. И никому до этого нет дела. Все в стороне, только он один, Птахи, должен положить свою голову!.. - Андрюшка! - где-то совсем близко кричал Василек. Сверху скатился камень и больно ударил Андрия по плечу. Вслед за тем радостный крик: "Это я, Васька!" - удержал Птаху от выстрела. Настоящий, живой Василек спускался к нему. У Андрия застучали зубы при мысли, что он едва не застрелил его сейчас. - Андрюшка, это я... Там их понаехало еще много... Целый двор на конях. И самый главный ихний... Тикай отсюда! Тут дира есть... Я скрозь нее кажный раз лазал. Только сейчас угля насыпали доверху, я не мог пролезть! - кричал Василек в ухо брата, обнимая его. Сердце Андрия заколотилось. - Откуда ты залез сюда? - С угольного двора. - Там хода нету... - А я через трубу. Она широкая! И ты пролезешь. Идем, Андрюшка, идем! Бо их там наехало! Дядя Остап говорит, что они тебя убьют!.. Василек тянул Андрия к отверстию. - Лезь, а я за тобой! Василек покарабкался вверх. Птаха еще раз оглядел котельную, затухающие топки и полез за ним. Василек уже ожидал его там. Андрий осторожно взвел предохранитель и подал ему карабин. Затем, царапая плечи, втиснулся в дыру и, хватаясь руками за осыпающийся уголь, с большим трудом выбрался наверх. Василек торопил его. Андрий схватился руками за тяжелую каменную глыбу и свалил ее в дыру. Мальчик помогал ему, руками и ногами сталкивая туда куски антрацита. Через минуту дыра была завалена. Василек вел Андрия своими путями. Птаха с ужасом думал, что будет, если он не влезет в вентиляционную трубу. С огромным облегчением вздохнул он, когда вслед за Васильком просунул голову и плечи и стал медленно продвигаться вперед. Когда они выбрались наверх, шел мелкий дождь. Угольный двор находился вне основной заводской территории, от которой он был отделен высокой каменной стеной. Сюда шли подъездные железнодорожные пути. Василек пошел на разведку. Скоро он вернулся и сообщил, что на путях никого нет. - Там пустые вагоны стоят в три ряда. Посередке под вагонами можно пройти, и никто не увидит. А около одних ворот никого нету. Их на замок закрыли. Мы на вагон влезем, а с вагона на ворота - и айда в поле! - говорил Василек в самое ухо Андрию. Они сползли с угольной горы и, согнувшись, побежали между вагонами. План Василька оказался прекрасным. Последний вагон стоял у самых ворот. Они перелезли через решетчатые железные ворота и бросились бежать по железнодорожному полотну. Василек летел впереди, как птица, расставив руки и делая двухметровые прыжки. Он часто оглядывался, поспевает ли за ним брат. Андрий бежал что есть мочи. Дождь хлестал им в лицо. Низкие, тяжелые тучи заволокли все небо. Андрий не бросал карабина. "Все равно убьют, если поймают. Так хоть порешу двоих под конец", - думал он, не веря еще, что спасется. И только когда завод остался далеко позади и подъездные пути стали поворачивать к вокзалу, Андрий остановился и, обессиленный, опустился на насыпь... - Стой, Василек, не могу больше! - крикнул он и схватился рукой за сердце. - Тикаймо, Андрюшка, тикаймо, а то догонят! - Боязливо озираясь, мальчик нетерпеливо подпрыгивал. Промокши до последней нитки, он зябко ежился от холода и испуга. Забрызганные грязью босые ноги его окоченели. Стоя на шпале, он нет-нет да тер ногу об ногу. Ему казалось, что Андрий сидит очень долго. - Уже будет, Андрюшка, побежим! Птаха устало повернулся, посмотрел на ноги Василька и на какое-то подобие фуражки, блином прилипшей к его голове, на всю его согнувшуюся в три погибели фигурку в старой женской кофте, и острая жалость и горькая обида на собачью жизнь, при которой он не мог заработать даже, на сапоги и одежду этому ребенку, сдавили ему горло. "А теперь и куска хлеба не будет, И самому деваться некуда..." - Андрюшка, - жалобно затянул Василек. Андрий поднялся. Оттуда, где в густом тумане утонул завод, неслось грозное завывание гудка. - Гудит, - с гордостью прошептал он, с наслаждением прислушиваясь к густому басу своего сообщника. И уже не побежал, а пошел быстрым шагом. Василек трусил мелкой рысцой рядом, поминутно оглядываясь. С высокой насыпи Птаха увидал знакомый домик у водокачки и только теперь поверил в свое спасение. - Василек, братишка! Пацаненок... Васька, стервец! Плевали мы теперь на их! А за тебя я еще рассчитаюсь... - Он обнял братишку, прижал его к груди. Благо не надо было скрывать слез. Кто рассмотрит их, когда дождь обрушивается целыми потоками! - Мы можем начать только ночью. А выйти сейчас кучкой в тридцать человек - глупость, - уже сердито отрезал Раевский. Чобот упрямо мотнул головой. - До ночи они всех поразгоняют и наших в тюрьме порешат. Сейчас - самое время. Я не согласный - и кончено! Вслед за ним горячо заговорил Метельский: - Товарищ Сигизмунд, Чобот прав. Когда массы вышли на улицу, когда рабочих расстреливают, мы обязаны выступить с оружием. Пусть нас разгромят, но мы не можем не выступить. Иначе мы покроем себя позором... Ведь это же аксиома марксизма... Пусть выступление преждевременно, но мы должны его возглавить, раз оно уже началось... Раевский неодобрительно скосил на него глаза. - Возглавить - не значит плестись в хвосте. Метельский вспыхнул. - Первый раз слышу, что выступить с оружием - значит плестись в хвосте. Мне странно слышать это от вас... - Факт, - прогудел Чобот. Метельский нервно заходил по комнате. Лицо его, c тонкими чертами, с высоким красивым лбом, вновь пало бледным. Большие темные глаза светились внутренним огнем. Во всей его фигуре было что-то хрупкое. Раевский еще раз посмотрел на молодого врача и уже более спокойно ответил: - Мы слишком затя