нули наше совещание. Думаю, пора кончить этот бесцельный спор... Чобот и доктор против. Я и Ковалло - за то, чтобы выступить ночью. К этому времени мы соберем и вооружим около двухсот человек железнодорожников и сахарников. К этому времени придет Щабель из Сосновки и, возможно, с ним крестьяне... Выступать же, чтобы только выступить, это не по-большевистски. Товарищ Метельский, нас заклеймят позором, если мы бросим тридцать коммунистов на верную и бесполезную гибель. А если вас послушать, то вы дадите врагу эту возможность. Я еще раз повторяю: все коммунисты должны сейчас мобилизовать рабочих. Да, да! Нужно поговорить с каждым, на кого есть надежда, что он возьмется за оружие. Вы сами видели, как кучка вооруженных панов расправлялась с тысячами людей. Почему это? Потому, что рабочие не были организованы, их били. Для того и существует партия, чтобы организовать отпор. Здесь меньше всего нужны цветистые фразы. Давайте подумаем над тем, как лучше и быстрее вооружить рабочих. Я думаю, обо всем здесь говорено достаточно. За это время товарищи, посланные нами, сделали больше, чем мы здесь... У нас есть оружие, но нет еще патронов. Об этом надо помнить. Я против вашего предложения добывать патроны отдельно и везти их сюда. Склад близко у вокзала, и достаточно малейшей неудачи, чтобы мы не получили патронов. Поэтому отряд собирается здесь и общей массой двигается к патронным складам, снимает караульного, захватывает патроны и, уже будучи вооруженным, начинает наступление на город... Чобот протолкнет на завод две платформы с оружием и патронами. В поселке мы вооружим остальных, кто еще не успел или не решился примкнуть. Нашей опорой будет поселок. Большинство отряда будет оттуда. Вот - все! Ковалло одобрительно крякнул. - Очень жаль, что здесь нет товарища Патлая. Но ночью мы его освободим, так как тюрьма будет первым пунктом в городе, на который мы поведем наступление. Итак, решено, товарищи, Я, как председатель, предлагаю вам приступить к действию сейчас же. Но чтобы мы были уверены, прошу вас ответить - подчиняетесь вы этому? Чобот обиженно посмотрел на Раевского. - Какое может быть сумление? Что, мы партейную дисциплину не понимаем? Раевский устало улыбнулся. Он поднялся из-за стола, подошел к Метельскому, дружески положил ему руку на плечо. - Скажите, доктор, вы достанете все необходимое для перевязок? Без крови не обойтись ведь... - Все, что нужно, я достану. Куда прикажете мне сейчас направиться? - Не будьте ребенком, Метельский. Не время! Сходите на вокзал, прощупайте немцев. Вы как железнодорожный доктор сможете поговорить с офицерами. Какое у них настроение? Хорошо бы знать, какую немцы займут позицию, когда начнется наше столкновение с легионерами. Они вместе вышли на крыльцо. Вечерело. Шел дождь. Было сыро и пасмурно. - Погода хорошая, - сказал Раевский. - Что ж, друзья, расстанемся до девяти вечера. Ты, Григорий Михайлович, сходи к своим деповским. Пусть человек пять членов партии придут сюда. Нужно, чтобы у нас здесь была опора. Если у кого есть оружие, пусть захватят... А вот и твоя ласточка летит! - Раевский мягко улыбнулся. Сверху сбегала Олеся. - Все, что ты поручил, батько, я сделала, - сказала она, запыхавшись. Она немного смущалась чужих. Промокшее насквозь платье прилипало к ее телу, и она торопилась проскользнуть в комнату. - А Раймонд где? - задержал ее Раевский. - Мы с ним в городе расстались часа два назад. Он сейчас в поселке... Ядвига Богдановна понесла на вашу старую квартиру какой-то сверток с бумагами... Раймонд просил передать, что у тюрьмы стоят пять человек и пулемет. Я забегала к Воробейко, так он сказал, что паровоз будет, - быстро передала Олеся и шмыгнула в комнату. - Хорошая у тебя дочка, - с грустью вздохнул Чобот. Он был бездетный. - Спасибо. Жаль, что одна у меня. А девчурка как будто ничего, - неожиданно нахмурившись, тихо ответил Ковалло. Дождь хлынул сильнее. Косые струи залили крыльцо. Метельский нахлобучил шляпу и запахнул резиновый плащ. - Пошли? Раевский проводил их глазами до самой будки. Лишь когда они разошлись в разные стороны, он вошел в дом. Олеся уже успела переодеться и вышла к нему из своей комнаты. - А вы, наверное, ничего не ели? - смущенно спросила она, выжимая мокрую косу. - Я сейчас сварю картошки и принесу квашеной капусты... Батько никогда не догадается поставить горшок в печь. Я ведь ему приготовила, - с шуточным недовольством говорила она. Могельницкий с холодной яростью щелкал концом плетеной нагайки по голенищу сапога. - Быстрей соображайте, пане Струмил! У меня нет времени. Вы допустили это безобразие, и, если в течение десяти минут не придумаете, как прекратить гудок, - боюсь, что мне придется расстрелять вас. Эдвард видел, как у механика заплясали коленки. Он даже не посмотрел ему в лицо. - Смилуйтесь, пане полковник, в чем же моя вина? - Не оправдывайтесь, а скажите, как его выкурить оттуда. - Я уже думал... - Плохо думали, - оборвал его Эдвард. Они стояли в машинном отделении. - Нельзя ли пар пустить к нему? - Он выключил машинное отделение, - с отчаянием промямлил Струмил. И вдруг, широко раскрыв рот, так и застыл с этим идиотским выражением, осененный какой-то идеей. Радостно хлопнул себя по лбу: - Есть, нашел! Пан полковник меня надоумил. Мы закроем дымовую тягу. Тогда он задохнется от дыма... - Действуйте. Через полчаса, когда густой черный дым перестал валить из окон котельной, Эдвард приказал: - Проверьте! Запасная дверь открылась, и капрал, за которым стояло несколько легионеров, залезших в котельную, кашляя и моргая слезящимися глазами, растерянно доложил: - Никого не нашли, пане полковник... - Что-о-о? - Эдвард до хруста в пальцах сжал рукоять нагайки. Из котельной пахнуло угаром. Эдвард резко повернулся и, ни на кого не глядя, пошел к выходу. Заремба, Врона, Зайончковский и Струмил вошли в котельную. Эдвард ходил по двору, не обращая внимания на проливной дождь. - Ну? - недобро спросил он, когда Врона и Заремба вернулись. Зайончковский и Струмил сочли за лучшее не показываться ему на глаза. - Его действительно нет... И не придумаешь, куда он мог скрыться... Теперь, когда замолк гудок, стало как-то особенно тихо. - Значит, там никого не было? Или как все это прикажете понять? - Был, но куда ушел - ума не приложим... - развел руками Заремба. - Значит, вы его упустили? - Этого не могло быть - все двери охранялись. Ничего не пойму, пане полковник... - Если бы вы не были боевым офицером, поручик, я поступил бы с вами иначе. Пане Врона, когда мы приведем город в порядок, приказываю посадить поручика на пятнадцать суток под строгий арест. Эй, кто там, подать коня! Домик у водокачки наполнялся людьми. Первой пришла Ядвига. Пока Олеся возилась в кухне у печи, она успела рассказать мужу все новости. За ней появился Воробейко. Он вынул из-под пальто разобранную двустволку и патронташ. Прикрепив стволы к прикладу, зарядил ружье и с удовлетворением поставил его в угол. - Я патроны набил картечью. На двадцать шагов смело можно пулять... Ночью не разберешь, с чего стреляют, а грому наделает достаточно. Для начала ничего! А это на закуску, - с гордостью сказал он, вынимая из кармана обойму с немецкими патронами. - Пять штук... У соседского мальчишки выпросил. Подобрал где-то, чертенок. Ему на что? А нам до зарезу... Дадим пятерым по патрону, каждый по разу бухнуть может... Воробейко бережно положил обойму на стол. Вода текла с него ручьями. Но помощник машиниста был в хорошем настроении. Он смешно шевелил своими белесыми бровками и, часто шмыгая носом, оживленно рассказывал, каких "отчаянной жизни" парней он приведет. - На ходу подметки рвут! - не нашел он более сильного выражения, - Как совсем стемнеет, я приведу их. А сейчас я понесся назад. Там еще поговорить надо кое с кем, да и паровоз пристроить. Кабы не немцы, так это бы плевое дело... Принес их черт как раз! Говорят, сейчас им вперед ходу нет - там им панки пробки ставят... Ну, я пошел, - заторопился он. Уже в сенях вспомнив что-то, вернулся. - А не принесть ли вам пока винтовку из камеры? А то занесет сюда нелегкая какую-нибудь стерву, отбиться нечем! Раевский кивнул головой. Когда Воробейко вернулся, в доме уже были Раймонд и несколько рабочих. Среди них - высокий белокурый юноша, которого Раймонд познакомил с отцом. - Это Пшеничек. Он тебе расскажет про Патлая и других товарищей. Я его случайно встретил у Стенового. Раевский крепко пожал юноше руку. - А это, - шепотом добавил Раймонд, указывая глазами на входящих рабочих, - пулеметчики. Ты, помнишь, говорил, чтобы я познакомил тебя? Вот этот высокий, Степовый, а другой, усатый, Гнат Верба, - это старые солдаты. Пулемет они, между прочим, принесли в мешках по частям. Мы его сейчас соберем на водокачке. Лента есть, только патронов нет... Остальные придут позже, как ты приказал. В комнате становилось тесно. Высокий рабочий проверял принесенную Воробейко винтовку. - Новенькая! Штык прикрепляется вот так: раз, два - и готово! Раевский расспрашивал рабочих о настроении в поселке. Ядвига ушла помогать Олесе. Раймонд тоже пошел на кухню, позвав с собой Пшеничека. - Вот, Олеся, новый товарищ. Помните его? Пшеничек, не зная, куда деть мокрую фуражку, крутил ее в руках. Ему уже рассказали об аресте отца. Тревога за старика не давала ему покоя. - Присаживайтесь здесь вот, на лавке. Хоть и тесно, но уж извиняйте, - пригласила Олеся и ловко высыпала из горшка в большую миску вареный картофель. Ядвига поливала маслом кислую капусту. Раймонд чувствовал, что необходимо сказать девушке об Андрии. - Олеся, вы знаете, кто это гудит? - Нет, а что? - Говорят, это Птаха закрылся в котельной. Черные брови девушки встрепенулись. Она не чувствовала, что горячий чугун жжет ей пальцы. - Как, Андрий? Один? - Да. Его окружили... До сих пор он отбивается от них. Пшеничек следил за Олесей грустным взглядом. - Как же так, Раймонд? Почему его оставили? Что ж он один сделает? Раймонд не мог смотреть ей в глаза. Он вышел из кухни. - Отец, ты помнишь, я тебе говорил об Андрии Птахе? - Помню. - Это он гудит на заводе. Его убьют. Разреши нам, отец, прошу тебя... Раймонд чувствовал, что за его спиной стоит Олеся. - Разреши нам... Сейчас еще товарищи придут из поселка. Все знают Андрюшу. Разреши нам выручить его! - Да, жаль парня! Кончат они его, - негромко сказал стоящий у двери высокий рабочий, тот, кого Раймонд назвал пулеметчиком. Брови Сигизмунда сошлись в одну сплошную линию. - У нас нет патронов. И притом выступать по частям нельзя. Никто не шевельнулся. Раймонд стоял перед отцом, как немая просьба. Раевский посмотрел в широко открытые глаза девушки, и она поняла, что он не уступит. - Господи! Неужели у вас нет сердца! - чуть слышно прошептала она. Седая голова Раевского на несколько секунд устало склонилась на руку. Концы усов сурово свисли вниз. Олеся вспомнила, что этот человек не спал две ночи. А сколько таких бессонных ночей было до этого! С какой любовью и уважением говорит о нем отец. Этот редко улыбающийся человек всегда встречал ее ласково. Ей стало стыдно своей первой мысли... Гудок внезапно оборвался. Несколько секунд никто не проронил ни слова. Олеся зарыдала и бросилась к себе в комнату. Упав на кровать, она содрогалась от рыданий. Ядвига молча гладила ее по голове. В дом входили все новые и новые люди. Машинное отделение водокачки, сарай, большая комната и кухня едва вмещали пришедших. Вернулись Ковалло, Чобот, с ними железнодорожники. Всех мучил вопрос, почему замолчал гудок. - Добрались-таки!.. И вдруг в дверях появился Птаха. Сзади него - Василек. - Вот те на! - ахнули все. Птахе почудилось в этом возгласе какое-то разочарование, почти раздражение. - Птаха, ты? - крикнул Раймонд, выбегая из кухни. - А то кто же? - буркнул Андрии, удивленный множеством почему-то собравшихся здесь людей и тем, что у мостика их с Васильком остановил вооруженный Воробейко. Заговорили все сразу. - Смотрите, говорили, что он гудит на заводе, а он себе гуляет! Услыхав восклицание Раймонда, Олеся вбежала в комнату. Ковалло исподлобья недовольно взглянул на Андрия: - Тут про тебя сказки ходят, будто ты гудишь, а выходит, зря? - Значит, там кто-то другой. Со страху те балды-кочегары перепутали... - Кто же гудел? - Отчаянный, видать, парень! - Настоящий боец! Замечательный человек! Очень жаль, если эти негодяи его убили, - взволнованно сказал Раевский и поднялся во весь рост. У Андрия потемнело в глазах от обиды. Измученный, похудевший за эти несколько часов, он стоял, низко опустив голову, измокший, весь испачканный углем. Этого никто не заметил. Бывает так: люди, отвлеченные чем-либо волнующим, не замечают того, что в спокойной обстановке сразу бросилось бы им в глаза. Про Птаху тотчас же забыли. Он был досадным эпизодом. Его считали героем, а он оказался праздно болтающимся парнем. Это вызвало у всех чувство недовольства, даже обиды за ошибку. Олесе стало стыдно своих слез и того, что их все видели и могут всякое подумать о ней. То, что Птаха попал в такое нелепое положение, хотя и без вины с его стороны, больно задело ее девичье самолюбие. Она смерила жалкую фигуру Андрия обидным взглядом. "И чего я в нем видела хорошего? Стоит как дурак! Хоть бы ушел, что ли!" - зло подумала она. Раймонд старался не встретиться с ней взглядом. Ему было неловко. Василек возмущенно выглядывал из-за спины брата. Он не понимал, как это Андрюшка терпит. "По-ихнему, так мы и на заводе не были? А то, что мне углем пальцы поотбивало, так это их не касается, - почему-то именно о пальцах вспомнил он. - А еще мамка пороть будет", - с тоской подумал он и готов был заплакать. Он уже начал сморкаться. Андрий поднял голову. Олеся видела, как внезапно побледнело его лицо. Он шатнулся и, чтобы не упасть, схватился рукой за стену. "Что он, пьяный, что ли? Только этого не хватало!" - с испугом подумала Олеся, но что-то подсказывало ей иное. Ей стало жалко его. Она подошла к нему и тихо сказала: - Чего ты здесь торчишь? Пройди на кухню. На кого ты похож! Тоже герой... Андрий сделал шаг вперед, отодвинул ее рукой в сторону. - Так, значит, с меня надсмешки строите? Я жизни не жалел... Вы все разбежались, меня одного оставили на расправу! Я один с ними бился, от вас подмоги ждал, а вы здесь прохлаждалися... А теперь надсмешки... - Андрий глотал слезы. Все вновь смотрели на него. Его натянутый, как струна, голос, его волнение, весь вид, истерзанный и побужденный, заставили всех посмотреть на Андрия иными глазами. Птаха больше не мог говорить. Шатаясь, он пошел в кухню, через нее - в комнату Олеси. Здесь Андрий опустился прямо на пол и так лежал в полузабытьи. Ошеломленная всем этим, Олеся тщетно пыталась добиться у него объяснения. Зато Василек охотно рассказывал в кухне Раймонду и Пшеничеку обо всем происшедшем. Маленького свидетеля повели к Раевскому. Василек, освоившись и обогревшись, повторил свой рассказ, не преминув добавить: - А ружжо Андрюшка с собой взял, ей-бо! Оно за сараем стоить. Сейчас принесу. - И, не ожидая согласия, исчез за дверьми. Скоро он вернулся. - Во! Заряженное. Сигизмунд пошел в комнату Олеси. Птаха все еще лежал на полу. Раевский приподнял обеими руками его голову. Из глаз парня текли слезы. - Вы молодчина, Птаха! Я не беру своих слов обратно... А товарищам надо простить их ошибку. Птаха нашел его руку. - Это я гудел, - прошептал он. - Никто в этом теперь не сомневается. Раевский почувствовал в своей руке его разбухшие пальцы. - Что с вашими руками? - Я обварил их кипятком... - Вы останетесь здесь и отдохнете. Я освобождаю вас от участия в бою. Охраняйте женщин. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Красный язычок коптилки лизал край глиняной чашки, наполненной воловьим жиром. На стене коридора равномерно взмахивала крыльями тень какой-то огромной птицы. Охватив руками колени, Сарра завороженно глядела на крошечный язычок пламени. Меер сшивал дратвой голенище сапога. За дверью в комнатушке затихло. Там улеглись спать. Меер нарочно выбрал бесшумную работу, чтобы не тревожить их. Старенький татэ прихворнул. Все эти невзгоды - выселение, переезд - подрезали его вконец. Старые заказчики сюда не пойдут - далеко, а новых не скоро найдешь. Репутация добросовестного сапожника приобретается годами. На новом месте все начинай сначала. Трудно, очень трудно это, когда тебе шестьдесят четыре года... Что хорошего, радостного видел отец за свою долгую жизнь? Сарра вспомнила его рассказы. Жизнь отца представилась ей бесконечной вереницей маленьких серых деревянных гвоздиков, похожих один на другой. Однотонный стук молотка, запах кожи, согнутая спина и труд, каторжный труд от зари до глубокой ночи. И это с одиннадцати лет... Птица на стене взмахивала крыльями. Сарра зажмурила глаза. Неужели и ее, и Меера, и Мойше, маленького рыженького Мойше, ждет та же судьба? Давно, когда она была совсем глупенькой, бабушка говорила ей: "Судьба - это загадочная гостья, и каждая девушка ждет ее прихода с трепетной надеждой. Судьбу эту посылает сам бог. Она неотвратима. От нее не уйти. И гневать судьбу не надо. Чем покорнее принимает ее человек, тем милостивее она к нему..." Бабушка давно умерла. Забылись ее сказки, не взошли посеянные ею в детской головке библейские семена. И приди сейчас, в этот холодный осенний вечер развенчанная в своей таинственности судьба, Сарра закрыла бы перед этой злой вестницей горя двери. Она и так знает, что жестяник Фальшток ходит к ним лишь для того, чтобы отравлять ей жизнь. Он уверен в себе - у него мастерская, он солидный жених. И хотя его мать истинная фурия (она даже сейчас бьет сына), какое ему дело до того, как будет жить с этой ведьмой его жена? У него трое рабочих и дом... Ему нужно жениться. А чем Сарра плохая невеста? Она будет рожать ему детей и варить вкусный фиш... А то, что она через пять лет станет старухой, - что ж, такова судьба еврейской девушки, если у ее отца ничего нет, кроме дочери... Кто-то тихо постучал в дверь. Меер обернулся. Теперь на стене вырисовался профиль его всклокоченной головы с орлиным носом. - Это Раймонд. Он... пришел за мной, - тихо скапала Сарра, поднимаясь. Раймонд принес с собой запах сырой осенней ночи. - Я сейчас оденусь, - Сарра тихо открыла дверь в комнату. Раймонд пожал Мееру руку и сел напротив сапожника на стульчик отца. Вышла Сарра, надевая жакет. Меер смолил дратву. Сарра видела - он недоволен. - Куда вы пойдете в дождь... и так поздно. Нашли время! - Меер сказал это по-еврейски. И все же Раймонд понял, о чем он говорит, и покраснел. Сарра несколько мгновений колебалась, затем тихо спросила: - Может, ему сказать? - Я не знаю, - с беспокойством ответил Раймонд. - Думаю, что можно, - решила Сарра. - Послушай, Меер, оставь на минутку свою дратву! - У меня срочный заказ, я не имею времени... - Меер, сегодня в городе начнется восстание... - Она замолчала, увидев, как неподвижно застыли на ней такие же большие и черные, как у нее, Мееровы глаза. - Восстание? Откуда ты знаешь? И... - он не договорил. Сарра прикоснулась к его плечу: - Меер, может, ты пойдешь с нами? - Куда? - Если пойдешь, скажем. Меер быстро заморгал, болезненно кривя губы. - Никуда я не пойду! - резко дергая облепленную смолой дратву, сказал он. Тень птицы на стене взмахнула одним крылом. - И ты не пойдешь... Иди спать... А ему скажи, пусть он больше сюда не приходит... Да, да - пусть не приходит! Я не хочу, чтобы тебя повесили, - зашептал он испуганно и зло. Раймонд вслушивался в непонятную речь, стараясь разгадать ее смысл. По еле уловимому движению в его сторону он понял, что Меер говорит о нем. - Что ж, оставайся, а я пойду. Я думала, что ты не такой... - Она хотела сказать "трус", но не смогла произнести этого слова. Колодка с голенищем упала с колен Меера на пол. Все испуганно оглянулись на дверь. - Ты бы подумала о семье... об отце! Что ты хочешь, - чтобы нас всех порезали? Где у тебя совесть? Чего тебе там нужно? - шептал он, все больше волнуясь. - Моя совесть?.. Я хочу жить, Меер! Жить хочу! Разве это бессовестно? - Хе! Хочешь жить? А идешь на смерть... - Я не могу больше так! Вечно голодать, жить в нищете... Чтобы каждый, у кого есть деньги и власть, мог пинать тебя сапогом в самое сердце... Скажи, для чего жить вот таким червяком, которого каждая из этих гадин может раздавить? Лучше пусть меня убьют на улице! - так же шепотом страстно говорила Сарра. - Кто тебя этому научил? - Жизнь научила, эта проклятая жизнь... - Люди поумнее тебя ничего не могли сделать, а ты думаешь свет перевернуть? Сарра встала. - Не смогли сделать? Ты ждешь, чтобы тебе кто-то сделал. А сам ты будешь ползать перед Шпильманами и Баранкевичами! Проклинать судьбу и грозить кулаком, когда этого никто не видит... А мы хотим с ними покончить! Это же и твои враги. Почему же ты боишься поднять руку на них? Где же твоя совесть? Меер раздраженно посмотрел на нее. - Моя совесть - это семья. - Он нервно мял худыми пальцами комок смолы. - Без нас они сдохнут с голоду. Понимаешь? Сдохнут! И никто им не поможет... Хочешь идти - иди! - Он ожесточенно махнул рукой по направлению к двери. - Иди, иди! А я еврей, нищий-сапожник... У меня нет родины, за которую я должен положить голову... Был русский царь - меня гоняли как собаку. Пришли немцы - то же самое. Теперь поляки - на улицу страшно выйти. Ну, а если вместо них придут гетманские гайдамаки, то нам станет легче? Я не знаю, какое там восстание и кто кого хочет прогнать. Я знаю только, что еврей должен сидеть дома... - Сегодня ночью поднимутся рабочие. - Рабочие? - растерянно переспросил Меер. На вокзале протяжно загудел паровоз. На мгновение смолк. Затем еще три коротких гудка. Они донеслись сюда приглушенные, далекие. Раймонд быстро встал. - Прощай, Меер! - взволнованно сказала Сарра. - Так ты идешь? - Голос Меера дрогнул. - Да. Меер с тоской посмотрел на нее. Сарра ждала еще несколько мгновений. - Перебьют вас. С чем вы против них пойдете? - чуть слышно пробормотал он. Затем, тревожно мигая воспаленными веками, нагнулся, поднял с земли зашитый в кожу сапожный нож. - Возьми хоть это... Дверь за ними закрылась. Меер долго сидел неподвижно. Тревожные, недобрые мысли не оставляли его. В комнате, стоя, тесно прижимаясь друг к другу, смогли поместиться около пятидесяти человек. Остальные стояли во дворе, на крыльце и в дверях, ведущих и машинное отделение. Все были вооружены винтовками с примкнутыми штыками. Окно, обращенное к переезду, Олеся завесила одеялом. Андрий, переодетый в сухое платье Григория Михайловича, - Ковалло приказал ему это сделать, - стоял с другими в кухне. Васильку Олеся тоже достала батьковы штаны, дала ему свой старый свитер, и сейчас он старательно натягивал на ноги ее чулки. Тут же около него стояли Олесины ботинки. Мокрую, грязную одежду обоих братьев Олеся бросила в чулан. - Ну и длинные! - сопел Василек. Он торопился. Ему хотелось послушать, что говорил высокий дядя с седыми усами. - Я думаю, друзья, много говорить не надо, - сказал Раевский. - Каждый из вас пришел сюда добровольно, каждый знает, для чего. Давайте же, товарищи, решим крепко: у кого сердце не выносит боя, пусть уйдет. А те, кто остается, кто решил покончить с этими грабителями, с вековыми нашими врагами, тот пусть даст слово рабочее в бою не бежать. - Раевский помолчал. - А кто побежит... - Он вгляделся в лица товарищей, как бы спрашивая их. - Того будем стрелять! - закончил за него Степовый. Раевский нашел его глазами. - Да, кто побежит, тот не только трус, но и предатель. Раевский стоял у окна, опираясь рукой на винтовку. Он говорил, не повышая голоса, как всегда сдержанно, четко выговаривая слова, вдумываясь в каждую фразу в поисках самого простого, ясного выражения своих мыслей. И оттого, что этот широкоплечий сильный человек со всезнающими глазами был спокоен, у всех крепла уверенность в своих силах. Обаяние этого человека шло от его простоты, лишенной какой-либо позы, от непоколебимой уверенности в правоте своего дела, которая так характерна для людей, всю свою жизнь посвятивших революционной борьбе. Ковалло посмотрел на часы: - Зигмунд, пора! Раевский надел шапку. - Да, друзья, - громко сказал он. - Лучше два раза подумать и вовремя уйти, чем потом сбежать... Никто даже не шевельнулся. Он заботливо осматривал своих соратников от сапог до головы. Видно, что большинство из них не было на фронте. Ружья держат магазинной коробкой к себе, ремень так натянут, что руку не проденешь. Но по лицам видно - будут драться!.. Вот хотя бы этот курносый парнишка в кепке, нахлобученной на самые уши, - винтовку прижал к себе, словно девушку. Глаза серьезные, но наивно, по-детски оттопыренные губы с головой выдают его восемнадцать лет... Сзади худой рабочий в кожаной фуражке ответил за всех: - Передумывать нам незачем. Те, у кого гайка слаба, дома остались. А кто сюда пришел, так не для того, чтобы назад ворочаться. Раевский вскинул винтовку за спину. - Передайте, друзья, остальным во дворе и всем наше решение. Командиром революционный комитет назначил меня. А вы изберете двух помощников, - сказал Раевский. - Чобот! - Степовый! - Больше никого? - Нет! - Тогда выступаем. Те, у кого есть патроны, двигаются впереди. Захватим склад, оттуда в поселок, а затем - на тюрьму. Каждый десяток знает своего командира? - Еще бы! - Знаем! Сто шестьдесят три человека ушли в ночную темноту. Шорох их шагов смешался с шумом дождя и свистом ветра. Ковалло оставил дом последним. Он даже не обнял дочери, - как-то неудобно было при Ядвиге и Птахе. "Не вовремя, скажут, старый черт расчувствовался. Еще, глядишь, и слезу пустит". Он обвел глазами знакомую комнату и, глядя на ноги, с деланным равнодушием сказал: - Ты того, доченька... не бойся! К обеду придем. А ты нам картофельки поджарь к тому часу да огурчика вынь... Ну, бувай здорова... На пороге еще раз оглянулся. У Олеси - полные глаза слез. - Ну, вот еще! Сказал, к обеду вернемся... - И, торопясь, добавил: - Ты, Андрий, присматривай тут. Запрись и не пускай никого. Я б тебе ружьишко оставил, но это хужей. Топор тут, в сенях... - На ступеньках тихо сказал Андрию: - Ежели неудача, забирай Олесю, Ядвигу Богдановну, тючок барахла и тикайте в Сосновку. - А дом как же? - А черт с ним! Ежели разобьют, так тут нам все равно не жить. Ты девку бережи... - Григорий Михайлович, да я... - Знаю, что ты... Вот и смотри. А ежели меня... - Ковалло помолчал. Они были уже у калитки. Андрий не видел старика. - Так ты будь ей за брата... Сквозь шум дождя Андрий едва уловил: - У меня, кроме ее, никого нету... - У меня тоже, кроме... - Ну, там увидим, а пока - смотри... Андрий вернулся в дом. Хотел запереть на крюки дверь - не смог. Впервые почувствовал невыносимую боль в пальцах. - Олеся, закрой, а то у меня руки распухли, черт бы их подрал! Свет в большой комнате затушили. Ядвига села у окна. Если по путям пройдет к заводу паровоз с платформой, значит патроны взяли... Сигизмунд приказал женщинам остаться. Будь она с ним, ей было бы спокойнее. Впереди томительная ночь, ожидание мучительное, тревожное... - Покажи свои руки! Боже мой! Что ж ты молчишь? - испуганно воскликнула Олеся. Она поспешно принесла оставленный Метельским пакет и, болезненно морщась от сострадания, стала осторожно перевязывать обваренные пальцы Андрия, с которых лоскутами свисала кожа. Василек клевал носом. - Иди на кухню, ложись спать на топчане, - сказал Андрий ласково. Василек встрепенулся. - А может, я до дому пойду? Мамка будет лупцевать. Где ты, скажет, шлялся целый день? - невесело ответил мальчик. - Ничего не будет. Ложись спать, а завтра вместе пойдем. Сказал, пальцем никто не тронет! Тебя послушаешь, так мать у нас только и делает, что дерется. - Тебе ничего, а мне кажинный раз попадает... - А ты что, хочешь, чтобы тебя за твои фортеля по головке гладили? Василек обиженно вытер нос рукавом и молча пошел в кухню. Он заснул, едва добравшись до топчана. Андрий, закусив губу, смотрел, как ловкие пальчики Олеси, нежно прикасаясь к его руке, отделяли безжизненные клочья кожи и укутывали пальцы белоснежной повязкой. Чтобы было удобнее, она села на пол. Андрий смотрел на нее сверху вниз и видел, как всякий его жест боли вызывал ответное вздрагивание чудесных ресниц девушки и нежных губ, прекрасных девичьих губ, свежих и влекущих своей недоступностью. Андрий никогда их не целовал. Он не решался на это, зная, что она не простит ни малейшей вольности. И он ждал, борясь со своими порывами, оберегая ее дружбу. Олеся заканчивала перевязку. Нагибаясь за ножницами, чтобы отрезать концы бинта, она сказала: - А ты терпеливый... На одно лишь мгновение Андрий увидел в вырезе блузки ее высокую грудь, и ему стало тревожно и больно. Эта дерзость, в которой он даже не был виноват, смутила его. И глубокая грусть заполнила его сердце. - Что с тобой? Я тебе сделала больно? - Да. Но я больше не буду... - Видишь, какая я неловкая - толкнула и не заметила даже. Андрий молчал. - Ты ложись, отдохни, а я пойду к Ядвиге Богдановне. Ну, я тушу... Он долго еще сидел у стола, склонив голову на руки, весь во власти невеселых мыслей. Затем устало опустился на пол, на постланный Олесей матрац, и пытался уснуть. "И чего я пристал к ней? Будто, кроме нее, девчат хороших нет на свете..." Андрию хотелось уверить себя, что в Олесе нет ничего особенного. "Есть красивее ее. Взять хотя бы Пату Соллогуб или Марину Коноплянскую. Огонь девчата! И ласковые, с ними и пожартовать можно... Да и мало ли красивых девушек? Так нет - ему надо было пристать к этой. Смеется, дразнит, командует... Пальцем ее не тронь! И он все это сносит, он, на которого не такие еще девчата засматриваются". От этих мыслей Андрию стало еще обидней. "Такая уже, видать, у меня планета. Все наперекос идет". Он забылся в полудреме, но встревоженная мысль вернулась к нему мгновенным видением. Это были чудные, густые ресницы девушки, ее задорные глаза с насмешливыми искорками. Женщины, страдая и волнуясь, молча стояли у окна. Ядвига посоветовала Олесе уснуть. - Я разбужу вас, если что-либо услышу. На кухне сладко сопел Василек. Олеся на цыпочках вошла в комнату. Тишина в доме угнетала ее. Она не находила себе места. Опасность поселилась здесь прочно с того дня, когда отец впервые встретился с Раевским. Олеся любила отца глубоко и нежно. Мысль о нем не покидала ее. Девушка осторожно, чтобы не разбудить Андрия, прилегла на кровать. Но Птаха не спал. Ему жгло руки. - Ты не спишь? - шепотом спросила Олеся, уловив его движение. - Нет. - Болят руки? - Что мне руки? Тут сердце покою не дает. Он сел на полу и горестно склонил голову на колени. - Ты о чем это? - Олеся слегка наклонилась к нему. - Я о том, что нет в жизни счастья. Только одна обида... И черт его знает, для чего эти люди живут на свете? Где ни глянь, одна несправедливость... Олеся тоже села. Он чувствовал ее рядом. Непреодолимое желание высказать свою обиду охватило его. "Скажу ей все и уйду. Пусть меня убьют там". Он протянул руку, чтобы подняться, и почувствовал ее колени. И сразу же руки Олеси легли на его забинтованную руку. Боясь причинить ему боль, она тихонько снимала его руку с колена. Андрий забыл все - и обиду и упреки. Осталось только желание ласкового прикосновения, хотя бы слова от этой девушки, милой, такой прекрасной и родной. - Олеся, - сказал он грустно и тихо. - Олеся, зачем ты так? - О чем ты? - Олеся, нет у меня счастья другого, как ты... Он обнял ее колени. Она не могла сопротивляться. Как оттолкнуть эти искалеченные руки? - Андрий! - предостерегающе прошептала она. Он прикоснулся губами к ее коленям. Его оскорбила грубая ткань. Забывая все и не чувствуя боли, он скомкал ее искалеченной рукой. - Андрий!.. Но он уже целовал ее колени, и не в ее силах было помешать этому. Застигнутая врасплох, встревоженная этим страстным порывом, Олеся растерялась, не зная, что делать с этим сумасшедшим парнем. А когда опомнилась, он уже сам бережно закутал обнаженное колено. - Олеся... Зорька моя... Взволнованная Олеся порывисто встала, Андрий отпустил ее. Ничего не сказав, она ушла к Раевской. "Ну что я наделал? Теперь все пропало. Ну и пусть!" - Андрий в отчаянии махнул рукой. Острая боль напомнила о себе. Он упал на постель. Сердце стучало. "Так всегда - все навыворот. Ну и пусть. Завтра уйду и никогда больше не увижусь, - сказал он себе и тут же не поверил этому. - Вот когда она тебе по морде надает, тогда, может, и уйдешь. И то еще поглядим... А что ты дождешься этого, так это видать уже сейчас. И что она обо мне подумает? Люди в бой пошли. Может, на погибель... Дивчина за отца мучится, а он тревожит ее. Не нашел другого времени". Ему стало совестно за свой порыв. "А когда ж ей было сказать? Может, завтра я жить не буду". Разве сегодня он не чудом ускользнул от гибели? Где-то далеко едва слышно треснуло. Андрий прислушался. Затем встал на колени. "Началось, что ли?" - мелькнуло в его голове. Он поднялся, осторожно выставил вперед руку, наугад пошел к двери. В комнате обе женщины прильнули к окну. - Это я, - наткнувшись на стол, сказал Андрий. - Я открою форточку, - прошептала Ядвига. Пахнуло сыростью. Шел дождь. Было темно и тихо. Так они долго стояли втроем, настороженные и молчаливые. - Смотрите, вот огни! Это паровоз! Значит, удалось! - вскрикнула Олеся. В беспросветной мгле вспыхнули два глаза. Казалось, там, наверху, глубоко вздыхая и фыркая, ползло какое-то чудовище. Они прислушивались к удаляющемуся грохоту. Город спал. Вдруг сквозь шелест дождя и журчанье воды донесся короткий хлопок. А через несколько мгновений словно кто-то швырнул горсть камней на железную крышу. Какой-то беспокойный сторож заходил по поселку. Будил людей своей колотушкой, стучал в ставни окон, поднимал всех на ноги. Заговорили немые, безлюдные улицы. Засверкали огоньки. Людей не было видно, но их было слышно. Слишком громко заговорили они. На что уж крепко спал сержант Кобыльский, но и его разбудили эти разговоры. Он выскочил из штаба в одних штанах, босой... Тут не до сапог и шинели - дай бог ноги унести... Щебнем сыпались стекла. Кипело на улицах. По железной крыше штаба кто-то дико отбивал трепака. Прямо перед лицом Кобыльского что-то сверкнуло и оглушительно хлопнуло. Он заметался и, согнувшись, побежал через улицу в ворота напротив. В беспорядочный грохот ворвался равномерный и резкий стук. Это строчил из переулка по тюремным воротам Степовый. - Вперед, друзья! - послышался мощный голос Раевского. Раймонд бежал рядом с ним через площадь, боясь упустить его из виду в этой кромешной тьме. У ворот чуть не упал, споткнувшись о чье-то тело, и ринулся за отцом во двор. У входа тюремного корпуса - фонари. Из дверей стреляли. Отец вбежал туда. Сзади - грохот сапог. Беспорядочная стрельба. Лязг штыков. Кто-то убегал. Кого-то настигли... Крики... Короткая схватка в дверях... Раймонд ударил штыком нацелившегося в отца легионера. - Бей шляхту! Круши ее, в бога мать! - ревел Чобот, врываясь в коридор. Врассыпную спасались от его штыка легионеры. Раевский бежал уже вверх по лестнице. Его опередил молодой парнишка со сбившейся на ухо кепкой. Бас Чобота гремел по коридору: - Эй, Патлай, где ты? Отзывайся! Наша взяла... Патла-а-а-й! Дзебек метался по заднему двору, на бегу срывая с себя погоны. В нем билась одна мысль: "Конец... Конец... Сейчас они ворвутся сюда. Куда бежать?" Дальше некуда - тупик. Он влетел в уборную. Ужас гнал его в зловонную, смердящую яму. Он залез в отвратительную жижу, заполз под доски, чувствуя, что сейчас задохнется от невыносимой вони. Все же думал лишь об одном - жить! Канцелярия начальника тюрьмы была захвачена последней. Сюда устремились. Тут оказались освобожденные Патлай, Пшигодский и Цибуля, тот самый богатырь-крестьянин, с которым Пшигодский вел свои беседы в камере. Степовый и другой пулеметчик, Гнат Верба, остались у ворот. У Гната был теперь свой пулемет, отбитый у легионеров при атаке на тюрьму. Крепыш Верба хлопотал около него. - Возьмите меня к себе, - смущенно сказала ему Сарра. - Я буду выполнять все, что вы мне прикажете. Верба, на корточках проверявший, свободно ли поворачивается пулемет, удивленно оглянулся на нее. Подумав немного, убежденно ответил: - Не бабье это дело! Пулемет - это вам не швейная машинка, барышня. Сарру этот ответ оскорбил до глубины души, Она отошла. - Зачем вы ее обидели? - упрекнул Вербу Раймонд. К ним подбежал Пшеничек с группой рабочих. - Удрал, сакраменска потвора! - раздраженно крикнул он. - Кто удрал? - спросил Степовый. - Тен [Тот (польск.)] мерзавец... Нос от птица... Как его? - Он испомнил: - Дзебек! Везде искали - нету! А пленные говорят, здесь был. Верба вложил ленту, уселся поудобнее. - Степовый, сейчас дам поверх крыши очередь для пробы... И тотчас загрохотало. - Все в порядке. Степовый чертыхнулся. - Пшеничек, беги в канцелярию! Скажи, что проба. А так все спокойно, панки еще не очухались... Уже в коридоре Пшеничек услышал голос Раевского: - Предложение укрепиться на заводе и в тюрьме и выжидать подхода сосновских и холмянских никуда не годится! Надо действовать стремительно, не давая им опомниться. К утру город должен быть наш. Сейчас, когда они растерялись, надо бить и бить. Имейте в виду, половина солдат в имении. Скоро они появятся здесь. Его прервало несколько голосов. Все они были перекрыты басом Чобота: - Факт! Это по-моему - ежели бить, так до бесчувствия. Гоним панков к вокзалу! Все подымались. Раевский отдавал последние приказания: - Подводы с винтовками пригнать сюда. Кто из арестованных желает, пусть вооружается... Вы, товарищ Цибуля, берите на заводе коня и скачите в Сосновку. Щабель где-то застрял там... А ваши хлопцы пусть остаются здесь и помогут нам. Им сейчас дадут оружие. Чобот, берите пятьдесят человек и наступайте от рынка до реки. Жмите их к вокзалу! А мы атакуем управу... Держите связь. Запомните пароль. Не забудьте - ревком помещается на заводе. Все двинулись к дверям. Пшигодский подошел к Раевскому. - А куда мне, товарищ... Хмурый? Все лицо его было в темных ссадинах. - Это здесь? - коротко спросил Раевский, указывая на синяки. - Да, - мрачно ответил Пшигодский. - Разрешите при вас быть? - Хорошо. - А может, мы, товарищ комиссар, жахнем по имению? Там весь выводок накроем. Ежели мы их в расход выведем, так дело веселее пойдет, - сказал он глухо. Раевский почувствовал, какая нестерпимая ненависть толкает Пшигодского на это предложение. - Нет, нельзя. Возьмем город, тогда лишь... Пшигодский молча взял винтовку и с ожесточением стянул пояс с патронташем. В коридоре Раевского поджидал Цибуля. - Вы, стало быть, здесь за старшего? - спросил он. - Да, вроде этого, - улыбнулся Раевский. - Так что я не поеду в Сосновку. Еще попадешься им ночью в лапы... Тут мы вам подмогнем, а с рассветом я тронусь. Тогда виднее будет, куды оно пойдет. "Осмотрительный мужик", - подумал Раевский. - Ваших крестьян, что сидели в тюрьме, тут десятка два наберется, ну и командуйте ими... Заремба остервенело крутил телефонную ручку. - Алло! Алло! - кричал он, прикрывая трубку рукой. Стрельба приближалась. - Алло! Имение! Молчат, пся их мать! Уехали себе а ты тут за всех отдувайся... Алло! Имение! Ни звука... - Заремба цинично выругался. В дверях появился Врона с парабеллумом в руках. - Да бросьте вы трубку, поручик! Они же провода перерезали. Идемте скорее. Со звоном посыпались стекла. - Вот видите, управу придется сдать. А то здесь передушат, как в мышеловке. Отступаем к вокзалу. Эти бестии обходят со стороны рынка. Возьмут в клещи, тогда не уйдем... А Могельницкий тоже хорош - взял привычку ездить домой. И половину отряда при своей особе держит, - бесился Заремба, сбегая с лестницы. - Своя рубашка ближе к телу, - ответил Врона. На улице Заремба остановился. - Ну подумайте, капитан, с кем воевать? Вот с этими сопляками? Небось все на горшок просятся. Тоже солдаты, пся крев! - злобно сплюнул он. - Что дерьмо, то верно, поручик. Будь у меня рота баварцев, я б эту сволочь живо утихомирил. Заремба схватил его за рукав. - Стойте, а что, если в самом деле попросить немцев помочь? Стрельба усиливалась. - Не пойдут. Разве только спровоцировать... К ним подбежало несколько легионеров. - Они уже на Приречне, пане поручик, - задыхаясь, сообщил один. - Молчать! - накинулся на него Заремба. - Эй, вы! Куда бежите, пся ваша... Совсем близко, заглушая все, затрещал пулемет. Вверху над головами зашипели пули. Теперь уже и Заремба и Врона побежали. Впереди них беспорядочной толпой улепетывали легионеры. А сзади, все приближаясь, рвались выстрелы. На привокзальной площади Заремба и Врона остановились. - Надо задержать этих трусов! - крикнул Врона. - Сюда, ко мне! Ко мне! - заорал Заремба и злобно ударил первого попавшегося револьвером по голове. - Ты куда? Стой, говорю тебе! Я тебе побегу, пся твоя мать! Тот, кого он ударил, взвизгнул: - Не бейте, это я, пане поручик! Заремба выругался. - Подпоручик Зайончковский! Где ваши солдаты, а? Где солдаты, спрашиваю? Вы - сморчок, а не офицер... Марш вперед! Неподалеку Врона тоже ловил убегающих. Постепенно они навели кое-какой порядок, заняли вокзал и оттуда начали отстреливаться. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В столовой Могельницких ужинали. Только что приехавший Эдвард рассказывал о происшедшем в городе. Присутствие прислуги стесняло его. Зато Владислав разглагольствовал с обычным апломбом: - Им на целый год хватит! Да, мы славно поработали... Людвига сидела молчаливая и почти ничего не ела. Баранкевич, просыпая гречневую кашу, которой был начинен поросенок, жаловался старому графу: - Что мне делать со свеклой - не знаю. А сахар... Куда деть сахар? Да! - Вдруг он вспомнил что-то неприятное и даже поперхнулся. - Вы знаете, - повернулся он к Эдварду, - сегодня мне принесли записку, в которой какой-то каптенармус из немецкого эшелона приказывает немедленно отгрузить шесть вагонов сахара и подать их к немецкому эшелону... Как вам это нравится - шесть вагонов сахара! Ну, знаете, это верх нахальства! Эдвард нахмурился. - И что же пан Баранкевич думает делать? - вкрадчиво спросил отец Иероним. Сахарозаводчика этот вопрос возмутил. - Как что делать? Я не дам и куска сахара, не то что шесть вагонов. - Тогда они возьмут его сами, - сокрушенно ответил отец Иероним, аккуратно отрезая кусочек поросенка. - Я надеюсь, пан Эдвард не позволит этого сделать! Эдвард не ответил. - Шесть вагонов - эте еще ничего. Вот у нас забрали все, и мы сами едва спаслись, - желчно заговорил старик Зайончковский. - Я думаю, что пан Эдвард прежде всего пошлет свой отряд в наше имение. Я прошу это сделать завтра же, пока крестьяне не успели еще попрятать награбленного. Баранкевич даже перестал жевать: - Так, по-вашему, шесть вагонов сахара - пустяк? Это шесть тысяч пудов! Шесть тысяч пудов, - прохрипел он, потрясая вилкой. - Это двадцать восемь тысяч восемьсот рублей золотом... - Да, но это только небольшая часть вашего состояния, а у нас все забрали, - не вытерпела пани Зайончковская, Баранкевич резко повернулся в ее сторону: - Прошу прощения. Гэ... умм... да! Но пани, видно, лучше меня знает мое состояние... Неприятную сцену прервало появление Юзефа. - Пан майор и пан обер-лейтенант просят разрешения войти. Они уезжают на вокзал и желают попрощаться, - угрюмо произнес старик. Могельницкие переглянулись. - Проси, - кратко ответил Эдвард. Немцев пригласили к столу. Разговор не клеился. - Простите, господа, вам не известна фамилия командира прибывшего сегодня эшелона? - вдруг спросил Эдвард офицеров. - Полковник Пфлаумер, - сдержанно ответил майор. - Эшелон уходит сегодня? - с надеждой спросил Баранкевич. Зонненбург пытался улыбнуться: - Об этом обычно не говорится... - Простите, я просто заинтересовался, - обиделся Баранкевич. Вновь появился Юзеф. - Прошу прощения - у ворот стоят какие-то всадники. Начальник караула просит вас, ясновельможный пане, выйти для переговоров, - сказал он, обращаясь к Владиславу. Владислав поспешно вышел, - Так вы продаете нам эскадронных лошадей? - тихо спросил старый граф, нагибаясь к лейтенанту. Зонненбург сидел далеко от них. - Как вам сказать... Это не совсем удобно. Господин майор против... - Но вы можете сделать и без него. Ведь вы уезжаете. Половина солдат дезертировала, остальные торопятся домой. Куда вам тащить с собой лошадей? Ведь вы же едете поездом. - Я понимаю, господин граф, но дело... - В оплате, - подсказал ему граф. - Да, пожалуй, и в этом. Я сказал вам сумму - сорок тысяч марок. Но марка падает. Я боюсь, что по приезде в Берлин я смогу купить на них только бутерброд. Согласитесь сами, что это очень дешево за девяносто хороших лошадей. Казимир Могельницкий сердито закашлялся. - Но вы же все равно их с собой не возьмете! Допустим, вы сегодня ночью уедете - ведь лошади достанутся нам даром... Увлеченные общим разговором, гости не обращали на них внимания. Шмультке мысленно крепко выругался, но, сдерживая себя, ответил: - Конечно, не возьмем. Правда, я мог бы остаться здесь на несколько дней. Вслед за эшелоном походным порядком движется наш франкфуртский полк, в котором, как мне известно, служит ваш сын. Если их не задержать, и они будут здесь через несколько дней... Старый граф забеспокоился. Эдвард поручил ему купить у немцев лошадей во что бы то ни стало. - Ну, хорошо, я согласен дать пятьдесят тысяч, так, в порядке услуги. Ведь мы с вами добрые знакомые. - Простите, граф, господин майор делает мне знак - нам пора уходить... Знаете, я тоже хочу оказать вам услугу. Это нескромность, но я вам сообщу нечто: господин майор приказал мне перестрелять всех лошадей... Но если вы располагаете тысячью рублей золотом - именно золотом! - то я не выполню этого приказания, и ваш сын получит нужных ему лошадей! Решайте! Дверь открылась. Вбежал Владислав. - Приятные гости, Эдвард! Там граф Роман Потоцкий со своими спутниками. Эдвард быстро встал. Гости зашептались. Приезд могущественного магната взволновал всех. - Проси! Чего ж ты? - приказал Юзефу старый граф. В комнату вошло несколько военных. Впереди - рослый Роман Потоцкий, одетый в серый офицерский мундир без погон и других знаков различия и синие рейтузы. На ногах - высокие сапоги с глухими шпорами. Саблю и револьвер он оставил в вестибюле. Потоцкий обвел общество быстрым взглядом. Надменные серые глаза на миг задержались на Людвиге, л.тгем остановились на немцах. Губы сжались. Эдвард уже подходил к нему. - Очень рад вас видеть в нашем доме. Потоцкий и его спутники были представлены всем. - Ну, как здоровье пана Иосифа? - Спасибо, отец здоров, - ответил Потоцкий. Зонненбург поднялся из-за стола, - Всего хорошего! Мы уезжаем, - сказал Шмультке старому графу, подавая руку. - Ах, да! - спохватился Могельницкий. - Я прошу вас задержаться на несколько минут. Я поговорю с сыном. - Хорошо! Пока мы оденемся... Немцы, сделав общий поклон, удалились. Прибывшие рассаживались за столом. Эдвард объяснял Потоцкому: - Они жили в нашем доме. Сейчас уезжают на вокзал - там их эшелон... Потоцкий недобро посмотрел на дверь, за которой скрылись немцы. - Знаю. Из-за них нам пришлось ехать тридцать перст на лошадях. Отряд пилсудчиков закупорил им путь, взорвав мостик. А вы с ними, как видно, не ссоритесь? - добавил он с легкой иронией. Эдвард уловил эту иронию. - Для ссоры нужна сила, а у меня ее нет. Потом, кроме них, здесь и так есть с кем возиться. В разговор вмешался старый граф: - Прости, Эдди, что я перебиваю, но лейтенант требует за лошадей тысячу рублей золотом. Иначе... Эдварду было неприятно, что отец при Потоцком говорит это, и он не дал ему закончить: - Делай, что нужно. Старик, кряхтя, приподнялся. Юзеф от двери уже спешил ему на помощь. - Расскажите же нам, граф, что нового в Варшаве? - спросил Эдвард. - Что нового в Варшаве? Я, право, затрудняюсь ответить на этот вопрос. Новостей много, - уклончиво ответил Потоцкий и тихо сказал Эдварду: - Мне нужно будет поговорить с вами, наедине. - Хорошо, - так же тихо ответил Эдвард. В кабинете Эдварда собрались одни мужчины. Кроме Баранкевича, отца Иеронима, Зайончковского, здесь было несколько помещиков, бежавших из Шепетовки, Старо-Константинова и Антонин. Потоцкий ходил по кабинету, заложив руки в карманы рейтуз, и, ни на кого не глядя, обращаясь все время к Эдварду, как бы подчеркивая, что считается только с ним, говорил: - Вы спрашиваете, что такое Пилсудский? Я говорил с ним перед отъездом. Это сильная личность. - Он задержался у стола, рассматривая миниатюрный портрет Людвиги в изящной рамке из слоновой кости. - Да, личность сильная, и с ним приходится считаться... Баранкевич с обычной бесцеремонностью перебил его: - Но, говорят, он социалист? Потоцкий скользнул по нему небрежным взглядом и рассмеялся: - Пилсудский - социалист? Кто вас этим напугал? - А разве он не путался в ППС прошлые годы? - обидевшись за Баранкевича, спросил Зайончковский. Потоцкий осторожно поставил портрет Людвиги на стол. - Я не знаю, что он там делал раньше. Мало ли каких глупостей натворит человек? Я знаю лишь одно - и это не только мое мнение, - что Пилсудский прежде всего - польский патриот, а это важнее всего. И уже для нас, конечно, легче, если "начальником государства" будет он, а не князь Сапега, скажем, хотя это было бы приятнее... Отец Иероним, сидевший, как всегда, в углу, осторожно спросил: - Простите, вельможный пане, а нет ли опасности в том, что помимо его желания генерал Пилсудский станет игрушкой в руках своей партии, этих демагогов вроде Дашинского и ему подобных? Потоцкий несколько секунд смотрел на отца Иеронима испытующе. - Ага, отец духовный тоже занимается политикой... Эдварду не нравился этот самоуверенный тон магната. - Отец Иероним задал очень интересный вопрос, - сказал он сухо. - У вас неправильное представление и об Юзефе Пилсудском и о ППС! По-моему, он гораздо ближе к нам. А ППС целиком у него в руках, это средство для создания ему ореола в массах. Все это для черни! И нам же лучше, если чернь поверит в него. К сожалению, приходится маневрировать... Его опора - это военная организация, так называемые "пилсудчики", Среди них, правда, немало пепеэсовцев, но это, знаете, такие социалисты... Если Пилсудский с кем-либо считается, так это с нами, потому что у нас есть сила и золото! Чтобы вы имели о нем представление, я расскажу, как было создано правительство. - О, пожалуйста! Здесь, в этой проклятой глуши, ничего не узнаешь... - выразил общее желание Баранкевич. - Конечно, как всегда, началась драка за портфели. Князь Сапега рассказывал, что претенденты чуть было не побили друг другу физиономии, - все эти национал-демократы, людовцы и прочие. Тогда Пилсудский вызвал к себе капитана второй бригады легионеров Морачевского, старого пепеэсовца и пилсудчика, и сказал: "Вы назначены мной премьер-министром. Стать во фронт!" Морачевский отдал честь. "Можете идти!" Премьер-министр повернулся на каблуках и вышел... Будьте уверены, что этот самый Морачевский, на которого кое-кто из этих господ демократов смотрит, как на своего, не посмеет и пикнуть, если Пилсудский ему этого не прикажет!.. Эдвард потушил папиросу. - А каковы его планы? Как он смотрит на наши действия? Потоцкий остановился против Эдварда. - За это вы можете быть спокойны, граф. Говорят, - и это, конечно, факт! - что Пилсудский, принимая на себя звание "начальника государства", сказал: "Я не сложу этого звания до тех пор, пока польский меч не начертит границу Польши от Балтийского до Черного моря!" И он это сделает, если мы сумеем справиться со взбунтовавшейся чернью! - Потоцкий остановился у окна и, нахмурясь, долго смотрел в темноту ночи. - А что, разве наше положение так плохо? - с нескрываемым страхом спросил Казимир Могельницкий и затрясся в удушливом кашле. Потоцкий ждал, когда он справится с кашлем. Но приступ все нарастал. Старик хватался рукой за горло. Эдвард, мрачно сидевший в кресле, встревоженно повернулся к нему. Потоцкий с холодной брезгливостью наблюдал за трясущимся стариком. Наконец Могельницкий перестал хрипеть. - Вы спрашиваете, граф, каково наше положение, - начал Потоцкий возбужденно, и в глазах его сверкнули ярость. - Я думаю, вы тоже чувствуете, как под нашими ногами вздрагивает земля. Это - землетрясение, господа! Самое страшное, пожалуй, в том, что это не только у нас. Если прежде можно было куда-то спастись, то теперь это почти невозможно. И нам остается одно - заняться усмирением взбесившегося стада! - Потоцкий порывисто шагнул к столу. - В Варшаве есть такие господа, что уже упаковали свои сундуки и закупили билеты... - Он зло засмеялся. - Только неизвестно, куда они собираются бежать. Мне неведомо, какие здесь у вас настроения, но я знаю, что мы, Потоцкие, а с нами Сангушки, Радзивиллы, Замойские, Тышкевичи, Браницкие - все, кто богат и знатен в Польше и чьи имения находятся здесь, на Украине, - мы не сложим оружия, пока не истребим всех, кто протянул свою хамскую руку к нашему добру! Да, мы отсечем эту руку вместе с головой! Эдвард искоса посмотрел на Потоцкого. "Да, этому есть что терять! Десятки сахарных заводов, сотни тысяч десятин земли, полмиллиарда состояния, - этот, конечно, будет драться! Если я из-за несчастных пяти миллионов рискую здесь головой, то уж ему сам бог велел", - подумал он, - Гэ... умм... да! Это хорошо сказано. Именно руку с головой, хо-хо-хо! Но для этого нужно, чтобы в Варшаве не пускали этих мазуриков - социалистов к власти. Я, знаете, когда узнал, что Пилсудский назначил Игнатия Дашинского министром, так у меня целый день живот болел, - как всегда грубо и чрезмерно громко заговорил Баранкевич. - Ну, думаю, если его министром сделали, то добра не будет! Эта бестия у себя в Люблине и так напакостил достаточно... Гэ... умм... да! Восьмичасовой ра-бо-чий день! Как вам это нравится? Я с двенадцатичасовым прогораю. А они... Потоцкий властным жестом остановил его. - Я вижу, пан все упрощает. Дашинский, этот пугающий вас вождь партии польских социалистов, по-своему очень полезный человек. В этом сумасшедшем водовороте, охватившем Польшу, только такие люди, как он, могут спасти нас с вами. А вы его ругаете и к слову и не к слову. Если бы Игнатий Дашинский действительно был опасным человеком, то, уверяю вас, Пилсудский не назначил бы его министром, - уже начиная сердиться, сказал он, - Гэ... умм... да! Но... Потоцкий не дал Баранкевичу высказаться. - Пан очень похож на телеграфный столб. Прошу прощения, я, право, не хотел вас обидеть. Твердость убеждений полезна, но не в такой мере, - издевательски засмеялся Потоцкий. - Кстати, пан может успокоиться: восемнадцатого ноября Дашинский подал в отставку. - Почему? - заинтересовался отец Иероним. - По-видимому, ему сейчас невыгодно быть министром. Вы понимаете, все-таки он "представитель народа", а ППС поневоле должна играть в оппозицию. Не всем, например, нравится наше законное стремление начать немедленную войну с украинцами, белорусами и литовцами. Чернь, видите ли, не желает больше воевать. Да что чернь! Даже кое-кто из буржуа и помещиков, имения которых пока что в полной безопасности, считают наши планы слишком рискованными. Но таких куриц, к счастью, не так уж много. Во всяком случае, мы заставим и их раскошелиться. Если они думают, что только мы будем создавать на свои средства целые полки и защищать их сундуки, то они глубоко ошибаются. Баранкевич принял намек на свой счет. - Гэ... умм... да! Но не у всех же состояние одинаково. Чувствуя, что Баранкевич может сейчас сказать Потоцкому какую-нибудь дерзость, Эдвард вмешался в разговор: - Скажите, граф, если это не секрет, куда вы думаете направиться отсюда? - Вам я могу открыть свой маршрут. Я еду в Здолбуново. Там формируется мой полк, которым я буду командовать. Кстати, вы не послали еще "Начальнику государства" свой рапорт и просьбу утвердить производство в офицеры всех командиров вашего отряда? - сказал Потоцкий. - Нет, - ответил Эдвард. - А что, разве Пилсудский обязательно должен это утверждать? - Да, но это не должно вас тревожить. Он это сделает без оговорок. Сейчас такое время, что не до формальностей. Вы тоже думаете формировать полк? Ну, вот! Чин полковника польской армии вам обеспечен. Эдвард вспыхнул. - Я, граф, уже пять лет ношу звание полковника гвардии, в данное время - полковника французской службы. И не собираюсь спрашивать у этого новоиспеченного генерала, пожелает он мне его дать или нет. Потоцкий прикусил губу. - Ваше дело, граф! Но для приличия это можно сделать. Это укрепляет авторитет армии. Для меня Пилсудский тоже не бог. Но я принял звание полковника, мои братья - тоже. И не вижу в этом ничего зазорного, - сказал он сухо. Он щелкнул каблуками. - Разрешите, граф, покинуть вас. Я и мои спутники должны отдохнуть, так как с рассветом мы двигаемся в путь. Эдвард лично проводил Потоцкого в отведенную ему комнату. Когда они остались с глазу на глаз, Потоцкий сказал: - При этих господах я не счел возможным рассказывать все. Языки у них подвешены не так уж крепко, поэтому я умолчал о самом главном. Вы будете так любезны задержаться у меня? - Пожалуйста, я вас слушаю, граф. Они сели за стол. - Вы знаете, что Пилсудский приказал разоружить немцев на всей территории Польши? - спросил Потоцкий. - Да. Но это не всегда возможно... Например, у меня нет достаточно сил. Потоцкий недоверчиво посмотрел на Эдварда. - Скоро подойдет князь Радзивилл. Потом целый ряд мелких легионерских отрядов тоже направляется сюда. Если вам удастся задержать эшелон на два-три дня, то их можно будет разоружить. Нам ведь нужны орудия, боеприпасы... - Конечно, если мне помогут, то я их разоружу. Но учтите - вокруг в селах начинается повстанческое движение. Например, в двадцати верстах есть большое село Сосновка, там имение пана Зайончковского. Достаточно было Зайончковскому отобрать у крестьян спорное сено и рожь, чтобы хлопы схватились за вилы. У него был всего десяток легионеров. Конечно, они не смогли справиться. В результате крестьяне легионеров разоружили, избили. А Зайончковские едва спаслись. В селе Холмянке - то же самое. А в Павлодзи настоящее восстание: там убили помещика, перестреляли всех легионеров. Потоцкий слушал его, крепко сжав губы. - Все это мелкие неприятности... Но я хочу осведомить вас об украинских делах, - сказал Потоцкий. - Я слушаю. - Вы, конечно, знаете, что первого ноября галичане объявили образование Западной Украинской республики. - Мне говорил об этом отец Иероним. - Да, кстати, что это за монах? - Это - иезуит... Ему доверяет кардинал. Он неплохой информатор. - А-а! Я так и думал. Он, конечно, умнее этого жирного заводчика... Но я отвлекся. В Варшаве считают, что Галиция должна быть занята нами в первую очередь - там нефть, железо... Мы сначала протестовали против этого плана - ведь большинство наших имений на Волыни, в Подолии, а не в Галиции. Но пилсудчики нас заверили, что после Галиции сейчас же примутся за Украину. Мы обсудили это со многими заинтересованными фамилиями и пришли к выводу, что занятие Галиции нисколько не нарушит наших планов, а наоборот - мы будем иметь обеспеченный тыл. Мы согласились с условием, что на Галицию Пилсудский двинет свои резервы и отряды галицийских помещиков, а мы свои силы направим на Волынь и Подолию. Эдвард одобрительно кивнул головой. - Это справедливо. Каждый будет воевать за свои поместья с гораздо большим жаром, чем только за отвлеченное понятие "Великодержавная Польша". Потоцкнй усмехнулся. - А как дела с Москвой? - спросил Эдвард. Улыбка исчезла с губ Потоцкого. - С Москвой будет большая война. Пилсудский спит и видит наполеоновскую дорогу... Ну, если не до Москвы, то хотя бы до Смоленска. На этот раз улыбнулся Эдвард. - Не считаете ли вы, что это опасное историческое сравнение? - Нет! Тогда была иная ситуация. Поверьте, что в Варшаве не такие уж глупцы. Москву зажимают в железное кольцо, и Пилсудский достаточно хитрый человек, чтобы воспользоваться этим и выкроить для Польши солидный кусок русского мяса. Беда только, что у нас нет пороху для большой войны... А тут еще эта Украина... - Да, граф, вы обещали меня информировать... - Вот видите - затронешь одно, оглядывайся на другое. Да, что вы знаете о Симоне Петлюре? - Почти ничего, кроме того, что этот субъект сейчас верховодит в так называемой Украинской Директории, - ответил Эдвард. Потоцкий что-то искал в карманах. - Об этом человеке надо вам рассказать. Ведь вам с ним придется иметь дело. Сейчас его банды запрудили почти всю Волынь и Подолию. Красные разбросаны там группами в разных местах. Вот оно! - Он вынул из бумажника сложенный вчетверо лист. - Краткая характеристика, которую князь Сапега просил передать вам, копия донесения нашей киевской агентуры. Эдвард взял листок. - Мне о нем говорили еще в Париже, в военном министерстве. Этот авантюрист обставил генерала Табуи в прошлом году, когда в Киеве была еще так называемая Центральная Рада. - Совершенно верно. Вот вы прочтите, там довольно метко написан его портрет. Эдвард вполголоса читал: - "Его овальное лицо с правильными чертами ничем не обращает на себя внимание. Его серые, глубоко посаженные глаза прячутся, избегая взора. Массивная челюсть, чувственный рот с устало опущенной нижней губой, заплывший подбородок, большие, слегка оттопыренные уши - ничто не выражает энергии, смелости, силы воли, характеризующих вождя. Обладая не очень крупным умом, склонный скорее к интригам, чем к широким политическим комбинациям, Петлюра особенно искусен в подготовке маленьких подпольных "событий", в одновременном проведении двух противоположных линий действия, в быстроте начинаний, неожиданных не только для его противников, но и для друзей. Эгоист и честолюбец, он всегда ставит свои личные интересы выше долга службы. Получив не очень большое образование, он так и остался заурядным человеком в скверном, узком смысле этого слова. Петлюра родился в Полтаве в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в зажиточной казацкой семье и воспитывался в одной из тех семинарий, где подготовлялось национальное украинское движение. Революция тысяча девятьсот пятого года застает его правым социал-демократом. Это публицист очень небольшого калибра, даже на фоне тогдашней, бедной силами украинской интеллигенции, как позволяют судить его статьи, вышедшие впоследствии отдельной книгой. Он редактирует в Киеве еженедельник "Слово", потом в Москве журнал "Украинская жизнь", публиковавший в начале войны верноподданнические воззвания. Потому-то Петлюра и не увидел фронта. Его мобилизовали для административной работы в глубоком тылу, где он спокойно дожидался окончания военных действий. В июне тысяча девятьсот семнадцатого года он занимал пост генерального секретаря по военным делам в правительстве Центральной Рады. Он начал подражать Керенскому, заимствовав у него все, даже жесты и позы. Петлюра ораторствует на солдатских митингах, перенимая вслед за Керенским традиционную наполеоновскую позу. После того как Центральная Рада была изгнана из Киева восставшими рабочими и солдатами, Петлюра становится одним из активнейших сторонников беспощадной борьбы с большевиками, возглавляя крайнее правое крыло в Центральной Раде. В начале тысяча девятьсот восемнадцатого года Петлюра сразу изменил французскую ориентацию на немецкую и вернулся в Киев в обозе немецких оккупационных войск. Здесь он неплохо устроился при гетмане Скоропадском, но вскоре поскандалил с ним, за что был временно посажен под арест. Он это ловко использовал впоследствии, выдавая себя за "борца" против немцев и гетмана, которым еще вчера лизал пятки. В Директории он самый правый, и фактически руководит всем не Винниченко, а он. Да и вообще уход Винниченко - дело решенное, и тогда Петлюра, безусловно, займет его место. Сейчас этот демагог и авантюрист использует повстанческое движение против немцев и помещиков в своих карьеристских целях. Он не брезгует ничем, швыряя лозунгами; "За самостийную Украину", "Долой польских панов", а по другую сторону - "Долой москалей" и тому подобное. Наша агентура при штабе Деникина сообщает, что Петлюра прислал генералу Деникину своего эмиссара с предложением услуг. Но, как говорят, Деникин не пожелал иметь с ним дела. Мы думаем, что Петлюру можно купить за соответствующее моральное и материальное вознаграждение, и он будет служить Царству Польскому, если, конечно, за ним хорошо присматривать, имея в виду, что этот человек может продать любого хозяина в любую минуту, когда это будет ему выгодно. Просим это учесть в Варшаве. Повторяем, Петлюра может служить Польше, если его соответственно обработать. Хотя его войска, состоящие поголовно из крестьян, настроены против нас, но "головной атаман" уже не раз доказал свою способность ставить свою политику вверх ногами. Единственно, с кем Петлюра действительно будет бороться, - это с большевиками, которых он ненавидит и которых истребляет с похвальным рвением. Мы считаем, что сейчас самое подходящее время для занятия хотя бы Волынской и Подольской губерний. Надо пользоваться тем, что Россия напрягает все свои силы на других фронтах. Напоминаем, что это будет труднее сделать, когда красные партизанские полки соединятся в одну армию. Это надо делать незаметно, оттесняя петлюровские отряды на юг, и, пока петлюровцы занимаются здесь разбоем и еврейскими погромами, можно будет очистить северную часть Волыни от его банд и восстановить власть Речи Посполитой". Эдвард положил письмо на стол. - Что же, это нас вполне устраивает, - сказал он, подумав. - Значит, вы тоже согласны с нами? - оживился Потоцкий. - Да! - Теперь вы понимаете, какова должна быть наша политика: пока сил у нас мало, действовать потихоньку, отнимая уезд за уездом у России и Украины. У них в Белоруссии почти совсем нет войск. Войны мы России пока объявлять не будем, а, пользуясь каждым удобным случаем, будем выталкивать красные части из Белоруссии и Литвы. Для этого новый министр иностранных дел пан Василевский уже поднял в печати кампанию против Советского правительства. Благо для этого есть зацепка! - Какая? - спросил Эдвард. - Они в Москве лишили дипломатических привилегий пана Жарновского, которого посланник Регенционной Рады Ледницкий оставил своим заместителем в Москве. Василевский уже поднял крик, обвиняя большевиков в нарушении международного права, и послал два ультиматума, требуя немедленного восстановления в правах Жарновского и возвращения архивов посольства. Эдвард удивленно взглянул на него. - Позвольте, я вас не понял. Ведь Жарновский был, по существу, представителем не Польши, а немецких оккупантов? Ведь наше правительство объявило Регенционную Раду вне закона! Потоцкий засмеялся. - Для нас это понятно. Это так. Кто в Польше не знает, что Регенционная Рада состояла из немецких лакеев, продававших Польшу немцам "в розницу и на вывоз"! Правда и то, что они объявлены вне закона, но для дипломатов тот факт, что в Москве, исходя из этого решения, отстранили Жарновского, как объявленного вне закона, от посольских полномочий, достаточен, чтобы закричать о нарушении международных прав, хотя для здравого смысла это непонятно. Но дело ведь в том, чтобы найти зацепку. Наши газеты уже кричат, что большевики оскорбляют честь Польши, арестовывают послов, ну и все в том же духе... Это подогреет общественное мнение, даст кое-какое оправдание нашему наступлению на Белорусском фронте... Эдвард шевельнулся, желая найти более удобное положение. - Конечно, если бы это относилось к другому государству, то было бы нелепо. Но в борьбе с большевиками все средства хороши! - Он посмотрел на часы. - Кстати, я приказал начальнику жандармерии расстрелять сегодня девятнадцать красных, которые сидят у меня под замком. Разрешите, я позвоню в штаб? Потоцкий встал. - Мы еще увидимся с вами завтра перед отъездом? - спросил Эдвард. - Вероятно, нет. Мы уезжаем на рассвете. Я прошу вас держать со мной тесную связь. - Обещаю. Будьте осторожны в пути! Людвига с тоской прислушивалась к бою часов. - Езус-Мария! Какая ужасная ночь! - прошептала она. Сон бежал от нее. Все эти ночи Эдвард спал в своем кабинете. Теперь там расположились офицеры Потоцкого. Эдвард, наверное, придет сюда. Она не хотела этой встречи. О чем они могут говорить сейчас? И вот теперь он придет как муж. Это вызовет новое столкновение... Она закуталась в одеяло, когда услыхала стук открываемой двери. У Эдварда был свой ключ от спальни. Раньше это были желанные встречи. Сейчас же это напоминало ей о том, что она, в сущности, рабыня этого человека. Только рабыня, одетая в шелк, имеющая право приказывать слугам, носить титул, воображать себя маленькой царицей для того, чтобы все это подчинялось лишь его воле... Как это было приятно раньше и как тяжело сейчас!.. Эдвард вошел в спальню. - Я останусь здесь, - сказал он, уверенный, что она не спит. Людвига молчала. Он раздевался. По тому, с какой резкостью он отстегивал пояс, она почувствовала - злится. Он подошел к кровати и, раскрывая одеяло, сказал, сдерживая себя: - Сегодня я хочу быть с тобой... Людвига пыталась натянуть одеяло на обнаженное плечо, но его рука сбросила одеяло на пол. - Что это такое, Эдди? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь! - оскорбленно воскликнула Людвига. - А я хочу! Он присел на кровать и положил руку на ее грудь. - Уйди, Эдди! Я не могу тебя видеть... Уйди! - защищалась она. - Послушай, Людвись, мне все это уже надоело. Неужели ты думаешь, что я и впредь буду спать на диванах в ожидании, когда ты сменишь гнев на милость? Это состязание не в моем духе... Давай лучше помиримся! - Он наклонился к ней. Она отстраняла его: - Оставь меня!.. Но близость ее полуобнаженного тела уже опьянила его. Он легко отвел ее руки и силой овладел ею... Повернувшись к ней спиной, он сразу же заснул. Униженная, она плакала. Самое горькое было в том, что она чувствовала себя безвольной, способной ответить на это грубое насилие лишь слезами. Эдвард был ей отвратителен. И он может спать, оскорбив ее женскую гордость! И его душу не тревожит то, что по его приказу этой ночью расстреляют людей! Она с отвращением отодвинулась на край кровати и осторожно, боясь, что он проснется, поднялась и утла в свою комнату. И там, забившись в угол дивана, беззвучно плакала. Адам, только что пришедший с караула, пил холодный чай. Жена и Хеля уже спали. Во флигеле опять было полно чужих - здесь спали двадцать три человека из конвоя графа Потоцкого. Он мрачно жевал ломоть хлеба и смотрел невидящим взглядом перед собой. В окно постучались. Адам нехотя поднялся, пошел открыть двери. На пороге стояла Франциска. Она только что вернулась из города. Он молча пропустил ее в комнату, закрыл дверь и глухо спросил: - Ну что? Франциска порывисто сняла с плеч мокрый платок. - Ничего! - ответила она упавшим голосом. - Я его не видела - не пустили... Адам понуро стоял перед ней, зажав в руке недоеденный кусок хлеба. - Здесь за тобой приходили... - Зачем? - с ненавистью спросила Франциска. Адам шевельнул желваками и, отводя глаза в сторону, ответил: - Отец звал готовить Потоцкому постель... Франциска глубоко вздохнула, словно ей трудно было дышать. - Постель стлать? - Ей сдавило горло. Она с презрением глянула на Адама. - И что ты сказал? - Что придешь, когда вернешься. Большие серые глаза Франциски стали зелеными. Что-то дикое, необузданное вспыхнуло в них. - Сволочи вы все! - шептала она ненавидя. - Слышишь? Сволочи! И ты, и твой отец... Будь он проклят, старая собака!.. Адам отшатнулся от нее. - Почему ты Хелю не послал? - Она не сумеет... - растерянно бормотал он. - Сумеет! Этот кнур [Боров, кабан.] Владислав научил уже... Вы ж нас всех продали здесь... Твое счастье, что Барбара лицом не вышла, а то и с ней спали бы все, кому захотелось... - Что ты говоришь? - Ты у Хели спроси - она расскажет... И какая несчастная доля меня сюда пригнала! Адам свирепо уставился на нее. - Чего смотришь? Брата, может, вешают сейчас, а ты, как собака, охраняешь их, чтобы кто случайно не сунул ножа в графские кишки... Холуй проклятый! - она оттолкнула его и выбежала в сени. Адам, отравленный словами Франциски, грубо будил дочь. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Трое на водокачке, волнуясь и вздрагивая, слушали, как учащалась стрельба. Вот уже заклокотало у вокзала. В этой нарастающей буре звуков чувствовалось ожесточение борьбы. Андрий замер, прижав руки к груди. - Что ж они оставили нас здесь? Где ж это видано, чтобы я стоял и дожидался, чья возьмет? По-ихнему, я ни на что не способный? - сказал он с горечью. Стоящая рядом Ядвига притянула его к себе и по-матерински успокаивала: - Что ж делать? Нам приказали оставаться здесь. Олеся молчала. На дворе послышались голоса и, как показалось Андрию, храп лошади. Олеся схватила Птаху за плечо. - Андрий, что это? Птаха похолодел. "А что, если ляхи? Тогда все пропали", - чувствуя, как сжалось его сердце, думал он. В дверь застучали. Андрий, натыкаясь на табуретки, устремился к двери. Здесь на полу лежал топор. - Григорий Михайлович! Это я, Щабель. Открывай! - А, Щабель! - радостно воскликнула Олеся и тоже бросилась к двери. - Кто это? - остановил ее Андрий. - Это наши... Я сейчас открою. - И она уже снимала крюки. - Ну вот и я, - сказал кто-то высокий, невидимый. - А наши уже ушли, - укорила Олеся. - Слышим! Запоздали мы - с холминскими все торговались. Они к Могельницкому ходоков слать хотели. Дескать, не тронь нас - и мы тебя трогать не будем. Пока мы их уломали, время прошло... Свети, Олеся, что ли. - И Щабель зажег спичку. На миг он увидел Андрия. - Это кто? - недоверчиво спросил он. - Это Андрий, - почему-то смутилась Олеся. - Его отец оставил здесь. Вслед за Щабелем в комнату вошел низкорослый широкоплечий крестьянин. - Здрасьте, хозяева! Щабель пожал руку Ядвиге. - Это Евтихий Сачек из Сосновки, - сказал он, кивнув на крестьянина. Олеся поставила зажженную лампу на стол и поспешила к окну, чтобы его завесить. - С нами человек пятьдесят сосновских и около тридцати холмянских. Им сейчас винтовки дать надо, - сказал Щабель. Ядвига отвела его в сторону. - Товарищ Раевский сказал, что для вас патроны сбросят на ходу близ речки. Он поручил передать вам, чтобы вы повели свой отряд на усадьбу Могельницких. Этим часть легионеров будет задержана, пока наши не захватят города. А вы попытайтесь занять прежде всего фольварк. Там стоят немецкие лошади... Щабель быстро повернулся к Сачку. - Сейчас возьмем винтовки и двинем на фольварк. Скажи своим хлопцам, что там коней хороших добудем... - Это дело! - обрадовался Сачек. - Что-то у меня кони хромать стали, и парочка мне как раз... - Ну, ладно, ладно! Пошли. Слышишь, как в городе шкварчит? Рассусоливать тут некогда... Они вышли во двор, где их ожидали крестьяне. Птаха решительно сказал Ядвиге: - Я с ними пойду! - Как пойдете? А ваши руки?.. - растерялась Яд-вига. - А мы одни останемся? Хорош защитник! Тогда я тоже пойду. Я одна здесь ни за что не буду! - вспыхнула Олеся. - Тогда и мне надо уходить, - тихо сказала Ядвига. - Вот и пойдем все вместе. Оставаться я не хочу, мне страшно здесь, - заупрямилась Олеся. - Куда ж ты пойдешь? Там же война, - сказал Андрий, устыдившись. - Ну и что ж! Возьмем с Ядвигой Богдановной ту сумку с бинтами и будем помогать, если кого покалечит. Аидрий не знал, что ответить. - А что Григорий Михайлович мне скажет? - Почему тебе? Я сама ему отвечу! Идемте, Ядвига Богдановна. Раевская уже одевала пальто. - Олеся, развяжи мне правую руку, - попросил Андрий. - Как развяжи? Она же обваренная вся... - Ты мне два пальца, вот этих, размотай, чтобы я мог затвор дергать. - Не буду я разматывать - тут одно живое мясо... Андрий шагнул к Ядвиге. - Прошу вас, развяжите! А то я зубами порву. Ядвига несколько мгновений смотрела на него и молча принялась развязывать бинты. - Я немножко оставлю, вот здесь... Вошел Щабель. - Все в порядке - патроны, винтовки есть! Сейчас двинемся... Дождь перестает... - И мы с вами, - сказала Ядвига. Птаха выбежал во двор и вернулся с винтовкой. Карманы пиджака были набиты патронами. - А мне ты принес? - спросила Олеся. Они впервые за все это время встретились глазами. - Тебе? - переспросил он удивленно и улыбнулся. Он передал ей свою винтовку и стал торопливо совать в карманы ее жакета обоймы с патронами. - Сейчас я научу тебя, как заряжать. Вот берешь за эту штучку - раз! Затем к себе... Ишь, патрон выскочил. Раз - загнал в дуло... Опять сюда! Теперь тянешь за курок - и одним гадом меньше на свете... Приклад крепко прижимай к плечу. Бери, я сейчас себе достану. Уже уходя, Андрий спохватился: - А Василек?.. Куда парнишку девать? - Он побежал в кухню. - Васька, вставай живее! Да проснись ты, соня! Мы уходим. Слышишь? Уходим! Ты закрой дверь и спи себе. Мы скоро вернемся... Сонный Василек ничего не понимал. Андрий уже подталкивал его к двери. - Закрывай на крюк и ложись спать... Василек моргал спросонья и что-то бормотал про себя, но в конце концов понял, что надо закрыть дверь и спать. Он так и сделал. Щабель взял фольварк без единого выстрела. Их налет был как снег на голову. В усадьбе Эдвард поставил под ружье всех, кто только мог носить оружие, и двинулся в город. В палаце остался только граф Потоцкий с конвоем. Услыхав начавшуюся вокруг усадьбы стрельбу, Эдвард повернул свой отряд назад. "Что это? - думал он. - В городе бой? Черт знает, кто с кем дерется. Неужели немцы обнаглели? Ну, а в фольварке кто?" - Он приказал окружить усадьбу. У ворот его встретил Потоцкий. Он был на коне. - Что это, по-вашему, граф? - Не знаю. Связи с городом нет. От фольварка слышались редкие выстрелы, Могельницкий не решался двигаться туда ночью. Он решил дожидаться утра, не уходя от усадьбы ни на шаг. А на фольварке в это время происходило неладное. Захватив фольварк, холмянцы затеяли ссору с сосновскими, начав тут же делить коней. - Мы первые вскочили во двор, кони наши! - кричал высокий холмянец, уже сидя на оседланной немецкий лошади и держа в поводу еще тройку. К нему подскочил Сачек. - Отдай, говорю тебе! Скажи спасибо, что одного получил. А ты все загребти хочешь!.. У меня вот все кони на ноги пали, а ты хватаешь... Споры из-за коней загорались во всем фольварке. Щабель, находясь в цепи, обстреливавшей имение, по редким выстрелам понял, что часть крестьян куда-то убежала. Он кинулся к воротам. - Гей, мужики! Что ж вы? Но его никто не слушал. Кое-где уже награждали прикладами друг друга. Высокий холмянец поджигал своих: - Забирай коней, и тикаем до дому! Пусть они сами справляются... Чего нам лезть в прорву? Гайда до дому, хлопцы! А кто пущать не будет, так бей его з винта! Щабель поздно понял опасность. - Куда вы, хлопцы? Что ж это - продаете, значит? - кричал он. - Злазь с дороги! - гаркнул на него высокий холмянец. - Пущай сосновские отдают коней, тогда останемся... А у нас Могельницкий все позабирал, так мы хоть этим попользуемся... - Чего там с им тарабарить? Гайда, хлопцы, до дому! А то еще окружат тут, то и без головы останешься... Щабеля оттеснили в сторону. Птаха едва успел спасти Олесю от лошадиных копыт. Холмянцы, нахлестывая коней, налетая друг на друга, матерясь на чем свет стоит, промчались мимо них. Через минуту их не стало слышно. С первыми выстрелами немцы зашевелились. Вдоль эшелона забегали фельдфебели. Слышались короткие слова команды. Когда стрельба разгорелась с особенной силой и стала приближаться к вокзалу, у штабного классного вагона заиграл тревогу горнист. - Господин полковник, вас желает видеть какой-то военный, называющий себя польским офицером. - Ведите, - сказал полковник Пфлаумер. - Честь имею представиться - капитан Врона. - Чем объяснить эту стрельбу? - с угрозой спросил полковник. - Дело в следующем, господин полковник, - в городе вспыхнуло большевистское восстание. Нам был предъявлен ультиматум невмешательства в их действия. Они хотят разоружить ваш эшелон, а офицеров расстрелять. Мы всю ночь вели бой, но сейчас вынуждены просить вашей помощи... Мы сделали все, чтобы предотвратить этот бунт. Но у нас иссякли силы, и мы должны оставить город... Грохот пальбы у вокзала как бы подтверждал его слова. Вокруг полковника стояла группа немецких офицеров в стальных шлемах. Густые цепи немцев залегли вдоль парапета товарной станции, другая часть солдат возилась на платформах с бронеавтомобилем и у орудий. - Тэк-с, - процедил сквозь зубы Пфлаумер и выплюнул остаток сигары. - Они хотят нас разоружить? Ну, это мы еще посмотрим... - Конечно, господин полковник, если вы вмешаетесь, то от этой мрази не останется и следа. Врона разглядел среди офицеров Шмультке. Лейтенант что-то тихо говорил полковнику. - Простите, как вас?.. - Капитан Врона, - подсказал Шмультке. - Ага! Так мы вмешаемся обязательно. Будьте добры, отведите своих солдат вон туда! - махнул он рукой влево. - Мы сейчас начнем операцию. Снять орудие! Свезти бронеавтомобиль на землю! Господин председатель полкового совета, объясните солдатам причину боя. К рассвету город был занят рабочими. Щабель прочно засел на фольварке, приковав Могельницкого к усадьбе. Но когда полная победа была близка, на вокзале загрохотали мощные залпы. Оттуда по городу брызнули огнем и сталью. Залаяли сразу полтора десятка пулеметов. Немцы двинулись на город. Целый час Раевский упорно сопротивлялся, задерживаясь на каждом углу. Но по улицам рыскал неуязвимый бронеавтомобиль, направляя огонь своих пулеметов в переулки и дворы. - Эх, бомбы нет! - бесился Чобот. Восставшие отходили, оставляя улицу за улицей, А серо-зеленые цепи немцев методично, размеренно двигались вперед. Так же размеренно грохали на станции четыре орудия, швыряя в город тяжелые снаряды. - Что же, Зигмунд, выходит - проиграли? - сказал Ковалло, быстро шагая рядом с Раевским. - Да, этого я больше всего боялся. Здесь без провокации не обошлось... Метельский вчера хотел поговорить с полковым советом, но председатель, продажная душа, пригрозил его арестовать. Теперь надо сохранить людей. Будем отходить на Сосновку. Из города надо выбраться как можно скорее, до утра, а то здесь окружат... В предрассветной дымке кутался город. Последние цепи рабочих уже покинули пригород. Щабель прислушался. - А ведь наши из города уходят... Слышишь, пальба уже с пригорода? Видать, немцы полезли в драку. Что ж, тогда и нам отходить надо, пока не рассвело... Будь здесь холмянцы, можно было бы на усадьбу нажать, а так делать нечего. Передай, чтобы отходили! - сказал он Сачку. - Фольварк запалить? - спросил тот. - Не надо. Все равно нашим будет, - запретил Щабель. - Пусть седают на коней. - А баб куда же? - недовольно буркнул Сачек. - Их тоже на коней посадим. - Тут я подводу снарядил с барахлишком, одну посадить можно!.. Щабель помог Олесе сесть в седло. - Не упадешь? - сказал он, подавая ей поводья. - Нет, я у себя в деревне ездила. - Ну, а ружье перекинь через плечо. Эх, и вояка же из тебя геройский! - пошутил он, но сейчас же помрачнел... Птаха скакал рядом с Олесей. Ему все казалось, что девушка может упасть... Через полчаса они соединились с уходящими из города. Эдвард Могельницкий приехал на вокзал, чтобы лично отблагодарить полковника Пфлаумера за оказанную помощь. - Чем могу быть вам полезен? Скажите, и все, что в моих силах, будет сейчас же сделано. Полковник Пфлаумер отказался от услуг. - Благодарю. У нас есть все необходимое. Но вслед за нами движется пехотный франкфуртский полк. Господин Шмультке говорит, что в нем служит ваш брат. Как мне известно, они нуждаются в продовольствии и теплой одежде. Начинаются холода. Вот если вы им поможете, это будет прекрасно. - Конечно, конечно! - заверил его Эдвард. - Может быть, господин полковник разрешит мне наградить его доблестных солдат? Я хочу выдать им по сто марок... - Это можно. Я передам о вашей любезности полковому совету. Кстати, мы здесь думаем задержаться до прихода франкфуртцев и просим не чинить нам препятствий в получении хлеба из пекарни. Могельницкий приложил руку к козырьку. - Я немедленно отдам приказ доставлять вам хлеб сюда, на вокзал. Теперь разрешите от имени наших дам и всей семьи пригласить вас и господ офицеров на вечер, устраиваемый в вашу честь в нашем родовом имении. За вами будут присланы экипажи. - Спасибо! Я передам офицерам. Если все будет спокойно, мы приедем. Могельницкий со своим штабом уехал. - Надо торопиться, а то мы с ними не справимся тогда, - сказал Могельницкий Броне, когда они возвращались в город. - Пошлите двоих курьеров к Замойскому. Пусть он снимет свой отряд из-под Павлодзи и движется сюда. Пусть ему скажут от моего имени, что, как только мы справимся с немцами, я помогу ему разгромить павлодзинцев. А вы подготовьте на вокзале все, что нужно. Если наш план провалится, то придется эвакуировать город и открыть немцам дорогу... Не упускайте холмянцев из виду, когда они появятся. Действуйте энергично! Потоцкий не уехал в этот день, как думал. Восстание в городе задержало его. Когда положение было восстановлено, в кабинете Эдварда был разработан предложенный Потоцким план разоружения немцев. Горячий Потоцкий защищал его с таким пылом, что Эдвард не мог возражать, не рискуя навлечь на себя обвинение в трусости. - Вы говорите - риск, но где его нет? Я сам буду помогать вам и уверен, что мы немцев разоружим, - самоуверенно говорил Потоцкий. Во время их беседы отец Иероним доложил, что приехала делегация от холмянцев. Эдвард приказал арестовать их. - Я их повешу! Они разгромили наш фольварк в Холмянке, а здесь забрали купленных мною лошадей! - крикнул он. Но тут неожиданно вмешался Потоцкий: - Повесить всегда можно. А нельзя ли их использовать для наших замыслов? Эдвард удивленно посмотрел на него. - Вы думаете? Это же сброд!.. - Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что если, они к вечеру пришлют пятьдесят человек к вокзалу и помогут нам разоружить немцев, то получат часть добычи, денег и графское прощение, - обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. - Ну, вы сами знаете, как это уладить... Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся. - Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это. Эдвард взглянул на Потоцкого. - Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает. Эдвард поднялся. Вечером, когда в усадьбе Могельницких собрались почти все немецкие офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу. Наспех собранные для вечера панны усиленно занимали гостей. Повеселевший Юзеф не жалел вина. Немцы понемногу осваивались. Шмультке и Зонненбург ухаживали за Стефанией. А хитрая полька дарила немцев лукавыми взглядами, хохотала. И никому не могло прийти на ум, что творится сейчас на вокзале. Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона к вагону и радостно кричал в открытые двери: - Торопитесь получить по сотне марок! А то, чего доброго, не хватит, тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала... Вагоны опустели. Густая толпа солдат заполнила залы первого и второго классов. Фельдфебель выкрикивал фамилии, а трое служащих управы выдавали каждому стомарковую ассигнацию. У столов - толкотня, крики, споры: кто-то получил дважды, его уличили... А в это время Дзебек, от которого все еще несло отвратительной вонью, хотя он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко. - Садись и двигай к эшелону. Подойдешь и сразу же нажимай на все колеса, чтобы эшелон в один момент был вывезен на станцию. Отвезешь версты за четыре и остановись. Смотри у меня, чуть что... - И он показал помощнику машиниста на револьвер. - Но они ж меня убьют за это! - Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь разговаривать, тут тебе и амба! Воробейко, проклиная себя за то, что остался на станции, полез на паровоз. По станции неслись дикие крики. Громыхая на стрелках, состав, быстро развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо. Кое-кто из солдат пытался догонять, но вскоре, видя бесполезность этого, останавливался. Большинство солдат были безоружны. Только унтер-офицеры имели револьверы и некоторые солдаты - тесаки. - Измена! Нас предали! - неслись со всех сторон возмущенные крики. Разъяренные солдаты избили ни в чем не повинных служащих управы, опрокинули стол с деньгами. Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на вокзале офицеров, пытался навести порядок. - Кто с оружием, ко мне! Но было поздно. Вокзал был окружен отрядом Могельницкого и людьми Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы. Ими командовал высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы, который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев. Несколько залпов заставили немецких солдат по одному выйти из здания, как им было приказано. Через полтора часа, без шинелей, которые с них сняли, а кое-кто и разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию. - Внимание! - заорал Заремба. - Вам приказано двигаться вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего! Гробовое молчание было ему ответом. Несколько сот человек молча шагали по грязи, мрачно опустив головы, затаив лютую ненависть к обманувшим их людям... - Ну, что я вам говорил? - восхищенно воскликнул Потоцкий, гарцуя на беспокойном коне. - Теперь поедем к господам офицерам. С ними мы будем немножко вежливее. Надо все-таки помнить, что они сегодня вели себя прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов. - Да, конечно, - согласился Эдвард. Эшелон промчался мимо пустынного полустанка и через полчаса влетел на соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек. Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди. - Эй, хлопцы, що цэ такэ? Звидкиля состав? Гляды, да ось два нимця! А тут ще одын... Воробейко окружили. Плотный, широкобородый дядько, перепоясанный пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил: - Кто таким будешь? Отвечай! Я - атаман Березня. - Повстанцы, значит? - обрадовался Воробейко. - А я думал, чи не панам ли в руки попался? Выходит - своим... - Он радостно улыбался. - А я вам, товарищи, броневик привез и четыре орудия. Будет чем панам припарки ставить... У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы вызволили, расчихвостили легионеров - так на тебе - немцы вмешались в это дело! Целый полк! Известно, разбили нас. Наши на Сосновку отошли, а у немцев с ляхами кутерьма началась. Взяли меня ляхи за жабры, чтобы я немецкий эшелон со станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи! Окружавшие Воробейко люди молча слушали его. - А ты, случаем, не из большевиков будешь? - спросил его бородатый, назвавший себя Березней. - Фактически являюсь партейным коммунистом, - с гордостью ответил Воробейко. - А-а-а, коммунистом! - И бородатый цинично выругался. - Дак мы вашего брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы! Воробейко растерянно озирался. - Кто же вы такие? - Мы - петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! - жестоко оскалил зубы бородатый. - Стало быть, вы - контра? - упавшим голосом произнес Воробейко. - Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы, ихнего бога, - махнул рукой бородатый. Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону. В эшелоне уже шел грабеж. - Тут, что ли, кончать будем? Куда его тащить дальше? - сказал один из петлюровцев. Воробейко с тоской глянул вокруг. За переездом начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это так просто... - Ты православный? Так перекрестись, а то зараз кончим, - спокойно сказал один из петлюровцев. - За что? - бессознательно спросил Воробейко. - Сказал атаман - пустить в расход, значит, заслужил... - Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что? - Дак ты ж - коммунист? Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому. - Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать? Один из петлюровцев сказал в раздумье: - Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам? Другой нерешительно протянул: - Черт с ним - нехай идет! Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину. - Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень! - А вы мне в спину не жахнете? - откровенно спросил Воробейко. - Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно - конец один... - Валяй, валяй! Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле. Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой. Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними. Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток. Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь. - Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, - шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой. Молодых решено было оставить в Сосновке. Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский. Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину. "Это еще, что такое?" - подумал он. При виде его женщина улыбнулась. - Видать, хозяин пришел? А то неловко в чужом доме хозяевать. Я - Андрийкина мама, Мария Птаха. - Добрый день! Вот как пришлось познакомиться. - Ковалло дружелюбно пожал ей руку. Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, - молодая. Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной беседой. - Так вот же я им и говорю: "А черт его знает, где его носит! Что я ему - нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете, так хоть шкуру с него сдерите!" А у самой сердце болит. Только, думаю, не поймают они его, бо мой Андрийка не из таких, чтоб им в руки дался. Ох, и горе мне с хлопцами! Что один, что другой... Малого хоть отлупить могу, а тому что сделаешь, когда он выше меня ростом? Увидев Раевского, она замолчала. Прошла неделя. Зима наступила сразу. Ядвига жила у старшей сестры. Марцелина служила продавщицей в польском кооперативе. Набожная, замкнутая, она никогда не была близка с сестрой. Как все старые девы, имела свои причуды: в ее комнате жили семь кошек. Она присвоила им самые замысловатые имена и возилась с ними все свободное время. Каждое воскресенье аккуратно ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости к экономке ксендза, единственной ее приятельнице. Сегодня вечером, придя к ней, Марцелина не застала ее дома. Двери открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной. - Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, - пригласил он. - Ну, что у вас хорошего, панна? - спросил он, когда она скромно уселась в уголке гостиной. - Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой. - Ах, вот как! - произнес он, чтобы что-нибудь сказать. - Скажите, почему я не помню вашей сестры? Марцелина потупила глаза. - Она не ходит в костел, пане ксендже. - Ах, вот как! Она, кажется, вдова? Помнится, вы просили меня осенью помолиться за ее мужа. - Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся. - Вот как! Ксендз ходил мелкими шажками по комнате, участливо расспрашивал, соболезновал, был так ласков, что растроганная Марцелина охотно рассказала ему все, о чем он спрашивал. - Так, так... Ничего, моя родная, не горюйте. Печально, конечно, очень печально, что все они отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся к нему... Да, смутные времена пошли, - задумчиво произнес ксендз. - Добрый вечер, отец Иероним. Вот и зима. И снег пошел. Ну, пройдемте ко мне... - Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным? - Да,