- Сколько?
     - Четвертка.
     - На псул!
     - А сколько?
     - Фунт.
     Отдать фунт хлеба за мытье пола Купцу не улыбается, но желание поскорее
попасть в отпуск побеждает.
     Купец за фунт хлеба желает получить максимум удовольствия.  Здоровенный
щелчок по лбу Кубышки:
     - Получи в придачу.
     Янкель и Пантелеев бесятся.
     - Да как же это?.. Ведь в отпуск... А лотерея-аллегри?
     Джапаридзе - председатель лотерейной компании - решается:
     - Черт с вами!.. Хряйте... Мы с Японцем осилим. Верно?
     - Верно!
     Лица Пантелеева и Янкеля расцветают.
     - Лафа.
     По лестнице наверх. В спальне забирают одеяла, постельное  белье  -  ив
гардеробную. У гардеробной хвост. Шкидцы,  идущие  в  отпуск,  пришли  сдать
казенное белье и получить пальто и шапки.
     - В очередь! В очередь! Куда прете?
     - Пошел ты!..
     Физическая сила и авторитет старшеклассников берут верх - улиганштадтцы
без очереди входят в гардеробную.
     Там властвуют Лимкор и Горбушка - гардеробный староста.
     - Прими, Горбушенция.
     Горбушка преисполнен достоинства.
     - Подожди.
     Белье  сдано,  получены   пальто   и   ситцевые   шапки,   похожие   на
красноармейские шлемы.
     - В халдейскую!
     В канцелярии Алникпоп, дежурный  халдей,  взгромоздив  на  нос  пенсне,
важно восседает на инвалидном венском стуле.
     - Дядя Саша, в отпуск идем. Напишите билеты.
     Халдей внимательно просматривает "Летопись". Янкель и  Пантелеев  -  во
втором разряде, пользуются правом отпуска.  Он  достает  из  стола  бланк  и
пишет:
     "Сим удостоверяется, что воспитанник IV отд. школы СИВ им. Достоевского
отпущен в отпуск до понедельника 20 октября сего года".
     Формальности окончены, долг гражданина республики исполнен.
     - Дежурный, ключ!
     И на улицу.

                             * * *

     А Шкида начинает мыться.
     Хитроумный Кубышка получил фунт хлеба,  а  полов  не  моет.  Он  поймал
первоклассника Кузю.
     - Вымой пол.
     - Что дашь?
     - Хлеба дам.
     - Сколько?
     - Четвертку.
     Молчаливый  кивок  Кузи  завершает  сделку.  Кубышка  идет   в   класс,
усаживается на Янкелеву парту и вынимает из нее недоступные  обычно  выпуски
"Ната Пинкертона" и "Антона Кречета". Он заработал три четверти фунта  хлеба
и может отдохнуть.
     Японец и Дзе, не обладая излишками хлеба, принуждены  честно  выполнить
геройски принятую на себя обязанность.
     Идут на кухню. Ведра и тряпки предусмотрительно расхватаны,  приходится
ждать, пока кто-нибудь кончит мытье.
     Получив  наконец  ведра  и  наполнив  их  крутым   кипятком,   товарищи
поднимаются наверх.
     Там Аннушка, старшая уборщица, командует  и  распределяет  участки  для
мытья.
     - Вымойте Белый зал, - говорит она.
     Еонин и Джапаридзе спускаются вниз и проходят в Белый зал.
     Зал большой,  -  страшно  браться  за  него.  По  положению  надо  мыть
тщательно, промывать два раза и вытирать паркетные плиты  насухо,  чтобы  не
было блеска.
     Но улигане, оставшись вдвоем, решают дело иначе.
     - Начинай!
     Японец берет ведро, нагибает его и  бежит  по  залу.  Вода  разливается
ровными полосками. За Японцем на четвереньках бежит Дзе  и  растирает  воду.
Через пять минут паркетный пол темнеет и принимает вид вымытого.
     - Готово.
     Товарищи усаживаются к  окну.  Джапаридзе  закуривает  и,  затягиваясь,
осторожно пускает дым по стене.
     Просидев срок, который нужен для хорошего мытья, идут в канцелярию.
     - Дядя Саша, примите зал.
     Сашкец идет в зал, близоруко, мельком осматривает пол и возвращается  в
"халдейскую".
     Японец и Дзе идут в класс, растопляют печку и, греясь  у  яркого  огня,
болтают о лотерее-аллегри и ждут понедельника.

                             * * *

     В сумраке октябрьского утра Ленька Пантелеев бежал из отпуска в  Шкиду.
Обутые в рваные "американские" ботинки ноги захлебывались грязью, хлопали по
лужам, стучали на неровных плитах тротуаров.
     На улицах закипала дневная жизнь, открывались витрины магазинов,  и  из
лавок "Продукты питания" вырывался на улицу запах теплого  ситного,  кофе  и
еще чегото неуловимого, вкусного.
     Ленька бежал по улице, боясь опоздать в Шкиду.  У  Покровки  в  витрине
ювелирного магазина попались часы. Ленька взглянул и похолодел.  Пять  минут
одиннадцатого, а в Шкиду надо было поспеть к первому уроку, к десяти.
     Он прибавил ходу и крепче сжал  объемистый  узел,  наполненный  вещами,
предназначенными для лотереи-аллегри.
     Были в нем: "Пошехонская старина" Салтыкова,  ржавые  коньки,  гипсовый
бюст Льва Толстого, ломаный будильник, зажигалка и масса безделушек, которые
Ленька частью выпросил, частью стянул у сестренки.
     - Начались уроки? -  спросил  Пантелеев,  когда  ему,  запыхавшемуся  и
усталому, кухонный староста Цыган открыл дверь.
     - Начались. - ответил Цыган.
     - Давно?
     - С полчаса.
     "Влип, - подумал Пантелеев. - Какой еще урок, неизвестно... Если Сашкец
или Витя, то гибель - пятый разряд!"
     Боясь  попасться  на  глаза  Викниксору  или  Эланлюм,  он,  крадучись,
пробрался к классу, прильнул ухом к замочной скважине и прислушался.  Сердце
его радостно запрыгало.  Через  дверную  щель  глухо  доносились  отрывистые
реплики:
     - Карамзин... Тысяча восемьсот третий год... Наталья, боярская дочь...
     Ленька приоткрыл дверь и спросил:
     - Можно?
     - Пожалуйста, - ответил Асси, - войдите.
     Он был единственный халдей, который называл  шкидцев  на  "вы".  Ленька
вошел в класс. При виде его, несущего узел, класс загромыхал.
     - Ай да налетчик!
     - Браво!
     - Ура!
     Ленька прошел к своей парте, уселся, отдышался и стал развязывать узел.
Тотчас же к нему подсели Японец и Джапаридзе.
     - Ну, показывай.
     Пантелеев выложил на скамейку парты принесенные вещи.
     - А Янкель пришел? - спросил он.
     - Нет еще, - ответил Японец, перелистывая "Пошехонскую старину".
     Парту Пантелеева обступили Воробей, Горбушка и Кальмот.
     - Ну, хряйте, хряйте, -  прогнал  их  Ленька,  -  нечего  глазеть.  Тут
профессиональная тайна.
     Любопытные отошли. Ленька засунул вещи в ящик парты,  отложив  отдельно
принесенные продукты: хлеб, сахар, кусок пирога и осьмушку махорки.
     В это время в класс ворвался раскрасневшийся  и  вспотевший  Янкель.  В
руках он нес огромный, перевязанный бечевкой пакет. Улигания  встретила  его
еще более громким "ура".
     Янкель бросился на свою парту и, отдуваясь, протянул:
     - Фу ты, я-то думал - у нас Гусь Лапчатый, а тут...
     Асси, на минуту притихший, бубнил, спрятав голову в плечи:
     -  Карамзин  -  выразитель  эпохи...  Разбирая   его   произведения   в
хронологическом порядке, мы...
     Затрещал звонок. Асси, не  докончив  фразы,  поднялся  и  выкатился  из
классной.
     - Компания, сюда! - закричал Японец.
     Четверка собралась у пантелеевской парты. Янкель притащил свой пакет и,
развернув его, выложил десятка два разных книг, уйму  вставочек,  статуэток,
палитру красок  и  комплект  "Нивы"  за  1909  год.  Притащил  свои  вещи  к
пантелеевской парте и Японец. Дал он  сто  двадцать  листов  писчей  бумаги,
которую копил в течение целого года, и дюжину фаберовских карандашей.
     Джапаридзе снял и отдал  обмотки.  Носить  обмотки  в  Шкиде  считалось
верхом изящества и франтовства; взнос Джапаридзе поэтому был очень ценен.
     Когда все вещи были собраны, Янкель предложил:
     - Приступим к технической части. Надо составить каталог.
     Стали составлять список вещей. Первым номером записали коньки:
     1. Первосортные беговые коньки "Джексон".
     Вторым записали обмотки Дзе:
     2. Прекрасные суконные обмотки последнего лондонского образца.
     Третьим прошел трехсантиметровый бюст  Толстого  "почти  в  натуральную
величину"...
     Дальше оценка вещей стала затруднительна.
     Вынули будильник. Будильник оказался лишь пустой  жестяной  коробкой  с
циферблатом, но без механизма.
     -  Идея,  -  сказал  Японец.  -  Пиши:  "Изящные  часы-будильник  "Ohne
Mechanismus"".
     - Это что значит? - спросил Дзе. - Уж больно звучно,
     - Это значит, что часы без механизма... А ребята не поймут -  подумают,
что фирма "Оне Механизмус".
     Потом записали "Полный комплект журнала "Нива" за 1909 год в  роскошном
коленкоровом переплете",  ломаный  десертный  ножик  под  громким  названием
"дамасский кинжал вороненой стали", зажигалку и "Пошехонскую старину",
     Затем стали записывать мелочь - статуэтки,  карандаши,  вставочки.  Под
конец пустили бумагу:
     51. Прекрасная веленевая бумага 5 л.
     52 .................................
     53 .................................
     Всего набралось 70 номеров.
     - Почем же будем продавать билеты? - спросил Пантелеев.
     - Я думаю, две порции  песку,  или  полфунта  хлеба,  или  пять  копеек
золотом, - сказал Японец.
     Янкель подсчитал в уме и заявил:
     - Невыгодно... Три рубля пятьдесят копеек золотом всего получается.  Не
окупит дела. Одни коньки два рубля стоят.
     - Пустых ведь не будем делать, - сказал Дзе.
     - Нет, пустых не надо.
     Решили  устроить  маленькую  перетасовку.  Вместо  пяти  листов  бумаги
написали два листа. Получилось сто тридцать номеров.
     Составив каталог, начали изготовлять билеты. Янкель сделал образец:

        БИЛЕТ     
                              э 1
                 на право участия в розыгрыше
                       ЛОТЕРЕИ-АЛЛЕГРИ
                           Казначей

     При помощи Пантелеева и Дзе Янкель отпечатал их сто тридцать штук.
     - А кто у нас будет  казначеем?  -  спросил  Пантелеев.  -  Я  думаю  -
Янкель...
     - К черту! - заявил Японец. - Лучше Дзе.
     Согласились  на  Дзе.  Новоиспеченный  казначей  принялся   подписывать
билеты. До вечера работали - описали билеты, наклеивали номерки к  вещам  и,
отгородив кафедрой  угол  класса,  расставляли  вещи  по  полкам  пустующего
книжного шкафа.
     А утром во вторник улигане, явившись  после  чая  в  класс,  узрели  на
остове кафедры огромный плакат:

        ВНИМАНИЕ!!!
                        КАЖДЫЙ СОЗНАТЕЛЬНЫЙ
                              ШКИДЕЦ
                          МОЖЕТ ВЫИГРАТЬ:
                         КОНЬКИ "ДЖЕКСОН",
                         СУКОННЫЕ ОБМОТКИ,
                    БУДИЛЬНИК "OHNE MECHANISMUS"
                                 и
             массу других полезных и дорогих вещей, если он
                   приобретет БИЛЕТ на право участия в
                           ЛОТЕРЕЕ-АЛЛЕГРИ
                             Билет стоит:
                                2 песка
                              1/2 ф. хлеба
                             5 коп. золотом
        Билеты продаются у казначея Тиражной комиссии Г. ДЖАПАРИДЗЕ
                      ТАМ ЖЕ ПОЛНЫЙ СПИСОК ВЕЩЕЙ
          Тиражная Комиссия Еонин, Пантелеев, Джапаридзе и Черных

     У плаката собралась  огромная  толпа.  Весть  о  лотерее  облетела  всю
республику. Сашкецу, пришедшему  в  четвертое  отделение  читать  лекцию,  с
трудом удалось разогнать орду кипчаков, волынян и бужан.
     На уроках царило возбуждение, и  даже  Викниксору,  читавшему  улиганам
древнюю историю, трудно было подчинить дисциплине возбужденную массу.  После
звонка, Викниксор полюбопытствовал,  чем  взбудоражен  класс.  Кто-то  молча
указал на кафедру, кричащую плакатом.
     Викниксор, читая плакат, улыбался, прочитав, нахмурился.
     - Надо было у меня разрешение взять, а потом уже объявление  вешать,  -
сказал он.
     Выскочил Янкель.
     - Извините, Виктор Николаич... Не подумали...
     -  Ну  ладно,  -  добродушно  улыбнулся  завшколой,  -  бог  с  вами...
Развлекитесь.
     Потом, подумав, вынул из кармана портмоне и сказал:
     - Дайте-ка мне на счастье парочку билетов.
     Класс дружно загромыхал аплодисментами.  Джапаридзе  вручил  Викниксору
два первых билета.
     После  уроков  класс  снова  заполнился  шкидцами.  Приходили   уже   с
продуктами: хлебом, сахарным песком, а кто и  с  деньгами,  принесенными  из
дому. Большинство  покупало  по  одному-два  билета,  некоторые  платили  по
соглашению с  комиссией  сахарином,  папиросами  или  чем  другим;  кухонный
староста Громоносцев, обладавший хлебными излишками, ухлопал  десять  фунтов
хлеба, купив двадцать билетов.
     - Коньки выиграть хочу, - заявил он. - И обмотки выиграю.
     Пришедшего после обеда Асси насильно заставили купить пять  билетов.  К
вечеру было продано сто два билета. Парта Джапаридзе разбухла от скопившихся
в ней, на ней и под ней хлеба и сахарного песку. Кроме того, в кармане у Дзе
похрустывало лимонов сорок денег.
     На другой день вечером в Белом зале должен был состояться тираж.

                             * * *

     В Белом зале собралась вся Шкида.
     Посреди зала  стоял  стол,  уставленный  разыгрываемыми  вещами,  рядом
другой стол, и на нем ящик со свернутыми в трубочки номерами. Шкида облепила
столы и стоящую около них Тиражную комиссию.
     - В очередь! - закричал Японец.
     Шкида вытянулась в очередь. Первым стал Викниксор, за ним халдеи, потом
воспитанники.
     - Тираж лотереи-аллегри считаем открытым, - объявил Джапаридзе.
     Викниксор,  улыбаясь,  засунул  руку  в  ящик  и  вынул   два   билета.
Развернули, оказались номера шесть и шестьдесят девять.
     Джапаридзе посмотрел в список:
     - Дамасский кинжал вороненой стали и лист бумаги.
     Бумагу Викниксор взял, от "кинжала" же отказался, как  только  взглянул
на него.
     Потом вынимал билет Сашкец. Вытянул он два листа бумаги.  Асси  вытянул
четыре порции бумаги и книгу  "Как  разводить  опенки  в  сухой  местности".
Косталмеду достался карандаш, которым он тотчас же записал расшалившегося  в
торжественный момент тиража  второклассника  Рабиндина,  носившего  прозвище
Рабиндранат Тагор.
     Потом стали вытягивать билеты воспитанники.
     Купец, мечтавший выиграть обмотки, вытянул будильник "оне  механизмус".
В первый момент он было обрадовался... Но, получив в руки  часы  и  осмотрев
их, он пришел в неописуемую ярость.
     - Убью! - закричал он. - Аферисты, жулики, мошенники!..
     Тираж на время приостановился. Тиражная комиссия, сгрудившись у  стены,
мелко дрожала, как в лихорадке. Накричавшись, Купец с  остервенением  бросил
"оне механизмус" на пол и вышел из зала.
     Тираж возобновился.
     Коньки выиграл Якушка, самый крохотный  гражданин  республики.  Обмотки
достались Голому Барину.
     Тираж подходил к концу, когда в зал ворвался Цыган.  Как  староста,  он
был занят на кухне и только что освободился.
     - Даешь коньки! - закричал он.
     - Уже... готовы, - ответил кто-то.
     - Как то есть готовы?
     - Выиграны.
     - А обмотки?
     - Выиграны.
     - А, сволочи!.. - закричал Цыган  и  подскочил  к  столу  с  намерением
вытащить двадцать билетов.
     Но билетов в ящике оказалось лишь двенадцать - восемь  штук  загадочным
образом исчезли.
     И все доставшиеся Цыгану билеты оказались барахлом:  десять  -  бумага,
один - книжка "Кузьма Крючков" и один - безделушка - слон с отбитым хоботом.
     -  Сволочи!  -  закричал  Цыган.  -  Сволочи,  мерзавцы!..   Жульничать
вздумали!.. Аферу провели!.. Хлеб у людей ограбили!..
     Он схватил стол, с силой  кинул  его  на  пол  и  бросился  к  Тиражной
комиссии. Комиссия рассыпалась.  Лишь  один  Янкель,  не  успевший  убежать,
прижался к стене. Громоносцев кинулся на него и так избил,  что  Янкель  два
часа после этого ходил с завязанной щекой и вспухшими глазами. Но только два
часа.
     Через два часа Янкель уже разгуливал  веселый  и  бодрый.  В  Янкелевой
голове назревала блестящая,  по  его  мнению,  мысль.  Он  решил  возместить
убытки, понесенные им от Цыгана. Для этой цели он о чем-то долго шептался  с
Джапаридзе.
     Японец и Пантелеев убирали зал;  убрав,  пошли  в  класс.  Первое,  что
поразило их при входе, это лицо Джапаридзе - бледное, искаженное страданием.
     - Что такое? Говори! - закричал Японец, почувствовав беду.
     - Хлеб, - прошептал Дзе, - хлеб, сахар... все...
     - Что?
     - Похитили... украли...
     - Как... Дочиста?
     - Нет... вот кальмот.
     Джапаридзе вынул из парты горбушку хлеба фунтов в пять.
     Пантелеев и Японец переглянулись и вздохнули.
     - А деньги? - спросил Японец.
     Дзе на мгновение задумался. Потом вывернул почему-то один правый карман
и ответил:
     - И деньги тоже украли.
     Пантелеев и Японец взяли горбушку хлеба и вышли из класса.
     - Ну и сволочи же, - вздохнул Японец.
     - Д-да. - поддакнул Пантелеев.
     Растратчик  Джапаридзе  тем  временем  давал  взятку   изобретательному
Янкелю, или, проще, делился с ним растраченным капиталом - хлебом, сахаром -
и лимонами.
     Так кончилась первая "лотерея-аллегри".

                             * * *

     Но пример нашел отклик...
     Скоро Купец в компании с Цыганом и Воробьем устроили такую же  лотерею.
Лотерея прошла слабо, но все  же  дала  прибыль.  Это  послужило  поводом  к
развитию игорного промысла в четвертом отделении.
     Новичок Ельховский - Саша Пыльников - придумал новую  игру  -  рулетку,
или  "колесо  фортуны".  Пантелеев,  имевший  по   прошлому   знакомство   с
марафетными  играми,  научил  товарищей   играть   в   "кручу-верчу"   и   в
"наперсточек". Четвертое отделение превратилось в настоящий игорный  притон.
Дошло до того, что не  стало  хватать  игроков,  все  сделались  владельцами
"игорных домов". Сидит каждый у своей игры и  ждет  "клиентов".  Наскучит  -
подойдет к соседу, сыгранет и зовет его к себе... За старшими  потянулись  и
младшие. Игры стали устраивать и в младших отделениях...
     Но скоро лотерейная горячка в Шкиде прошла. Потянуло к более  разумному
времяпрепровождению.
     Кончился период бузы, на Шкиду нашло желание учиться,

                             "ДАпШЬ ПОЛИТГРАМОТУ"

     О комсомоле. - "Даешь политграмоту". - Человек в крагах. -  Богородица.
- Конституция 1871 года. - В клубах табачных. - Настоящий политграмщик.

     Часто улигане спрашивали президента своей республики Викниксора:
     - Виктор Николаевич, почему у нас в школе нельзя организовать комсомол?
Объясните...
     Президент хмурил брови и отвечал, растягивая слова;
     - Очень просто... Наша школа дефективная, почти что с тюремным режимом,
а в тюрьмах  и  дефективных  детдомах  ячейки  комсомола  организовывать  не
разрешается...
     - Так мы же не бузим!
     - Все равно... Пока полного исправления не достигнете, нельзя.  Выйдете
из школы, равноправными гражданами станете - можете и в комсомол, и в партию
записываться.
     Вздыхали граждане дефективной республики Шкид и мечтали о  днях,  когда
станут равноправными  гражданами  другой  республики  -  большой  Республики
Советов.
     А пока занимались  политическим  самообразованием.  Читали  Энгельса  и
Каутского, Ленина и Адама Смита. Некоторое время все шло тихо.
     Но  вот  однажды  поднялась  буря,  Шкида   выкинула   лозунг:   "Даешь
политграмоту!"
     Послали к Викниксору делегацию.
     - Хотим политграмоту  как  предмет  преподавания  наряду  с  прочими  -
историей, географией и геометрией.
     Викниксор почесал бровь и спросил:
     - Очень хотите?
     - Очень, Виктор Николаевич... И думаем, что это возможно.
     - Возможно, да не просто, - сказал он,
     - Вы уж нажмите там, где требуется...
     - Хорошо, - пообещал Викниксор, - нажму, подумаю и постараюсь устроить.

                             * * *

     Тянулись дни, серые школьные будни. Осень лизала стекла окон  дождевыми
каплями, и вечерами в трубах печей ветер пел дикие и унылые песни...
     В эти дни уставшие от лета и бузы шкидцы искали покоя в учебе, в долгих
часах классных уроков и в книгах,  толстых  и  тонких,  что  выдавала  Марья
Федоровна - библиотекарша - по вторникам и четвергам.
     А политграмота, обещанная Викниксором и не забытая  шкидцами,  знать  о
себе ничего не давала; молчал Викниксор, и не знали ребята, хлопочет он  или
нет.
     Но однажды пришла политграмота. Она пришла в образе серого заикающегося
человечка. У человечка была бритая узкая голова, френчик  синий  с  висящими
нитками вместо пуговиц и на ногах желтые потрескавшиеся краги.
     Человек вошел к улиганам в класс и сказал, заикаясь:
     - Б-буду у вас читать п-политграмоту.
     Дружным "ура" и  ладошными  всплесками  встретила  человечка  в  крагах
Улигания. Долгожданная политграмота явилась.
     Человечек назвался:
     - Виссарион Венедиктович Богородицын.
     Это рассмешило.
     - Политграмота - и вдруг Богородицын!
     - Богородица...
     Стал человек в крагах Богородицей с первого же урока в Шкиде.
     Начал урок с расспросов:
     - Что знаете?
     Большинство молчало. Японец же, встав, сказал, шмыгнув носом:
     - Порядочно.
     - Что есть Ресефесере?
     - Российская социальная федеративная республика! - крикнул Воробей.
     - Правда, молодец, - похвалил, заикаясь, лектор.
     Ребята засмеялись.
     - А что есть Совет?
     - Власть коммунистическая.
     - Правда, - опять сказал халдей.
     А Японец, уже переглянувшись с Кобчиком, шептал:
     - Липа... Лектор хреновый!
     Потом обратился к Богородице:
     - Можно вам вопросы задавать? Такая система лучше, я думаю, будет.
     - Правда. Задавайте.
     Японец, подумав, спросил:
     - Когда принята наша конституция?
     Сжались брови на узком лбу Богородицы, задумался он... Сразу же  поняли
все, что и в самом деле "липа" он, что случайно попал в Шкиду и политграмоты
сам не знает.
     - Конституция? - переспросил он. - А разве вы сами не знаете?
     - Знали бы, так не спрашивали.
     - Конституция принята  в  тысяча  восемьсот  семьдесят  первом  году  в
Стокгольме.
     Прыснул Японец, прыснули за ним и многие другие.
     - А когда Пятый съезд Советов был?
     - Ну, уж это-то вы должны знать.
     - Не знаем.
     - В девятнадцатом году.
     - А не в восемнадцатом?
     Покраснел Богородица-политграмщик, опустил глаза.
     - Знаете, так нечего спрашивать.
     - А конституция не на Пятом съезде была принята?
     Еще больше покраснел  Богородица,  съежился  весь...  Потом  выпрямился
вдруг.
     - Какая конституция?
     - Эрэсэфэсэрская.
     - Так бы и говорили. Я думал, вы не про эту конституцию говорите, а про
первую, что в девятьсот пятом году...
     Понятно стало, что Богородица - не политграмота, что снова  отходит  от
Шкиды заветная мечта. Стали бузить, вопросы задавать разные по политграмоте,
издеваться.
     - Что такое империализм?
     - Не знаете?! Всякий ребенок империализм знает. Это - когда император.
     - А кто такой Хрусталев-Носарь?
     - Генерал, сейчас за границей вместе с Николаем Николаевичем.
     До звонка потешались улигане над Богородицей, человечком в  потрепанных
крагах, а когда вышел он под зю-канье и хохот из класса, загрустили:
     - Дело - буза... Политграмота-то хреновая.
     - Да... Порадовались раненько.
     А вечером Викниксор, зайдя в класс, выслушивал ребят.
     - Плох, говорите?
     - Безнадежен, Виктор Николаевич,
     - Слабы знания политические?
     - Совсем нет.
     Задумался Викниксор.
     - Дело неважно.
     - Где вы его только выкопали? - полюбопытствовал Ленька Пантелеев.
     - В Наробе... случайно.  Спрашивал  я  там  о  политграмоте  -  нет  ли
педагога на учете. А тут он,  Богородицын  этот,  подходит:  могу,  говорит,
политграмоту читать... Ну, я и взял на пробу.
     - Пробы не выдержал, - ухмыльнулся Янкель.
     - Да, - согласился завшколой. - Пробы не выдержал... Поищем другого.
     Больше  Богородицын  не  читал  в  Шкиде  политграмоту.  Ушел  он,   не
попрощавшись ни с кем, метнулся желтыми потрескавшимися крагами и исчез...
     Может быть, сейчас он читает где-нибудь лекции по  фарадизации  или  по
прикладной космографии... А может быть, умер от голода, не  найдя  для  себя
подходящей профессии.

                             * * *

     В табачном дыму расплывались силуэты людей.
     Пулеметом стучал ремингтон, и ундервуд, как эхо,  тарахтел  в  соседней
комнате.
     Кто-то веселым, картавящим на букве "л" голосом кричал кому-то:
     -  Товарищ,  вы  слушаете?..  Отдайте,  пожалуйста,  в   комнату   два.
Товарищ...
     А тот, другой, таким же веселым голосом отвечал издалека:
     - Два? Спасибо...
     В комсомольском райкоме работа кипела.
     В табачном  дыму  мелькали  силуэты  людей.  На  стенах  с  ободранными
гобеленами белели маленькие, написанные от руки плакатики:

        СЕКРЕТАРЬ

        АГИТОТДЕЛ

        КЛУБКОМИССИЯ

     Викниксор шел по плакатикам, хватаясь руками за стены, потонув в клубах
дыма. Но все же отыскал плакатик с надписью: "Политпросвет".
     Под плакатиком сидел человек  в  кожаной  тужурке,  с  бритой  головой,
молодой и безусый.
     - Меня, товарищ?
     - Да, вас. Вы по политпросвету?
     - Я. В чем дело?
     - Видите ли... Я заведующий  детдомом...  У  нас  ребята  -  шестьдесят
человек... хотят политграмоту. Не найдется ли у  вас  в  комитете  человечка
такого - лектора?
     Политпросветчик провел рукой по высокому, гладкому лбу.
     - Ячейка или коллектив у вас есть?
     - Нет. В том-то и дело, что нет...  У  нас,  надо  вам  сказать,  школа
тюремного, исправительного типа - для дефективных.
     - Ага, понимаю... Беспризорные, стало быть, ребята, с улицы?..
     - Да. Но все же хотят учиться.
     - Минутку.
     Политпросветчик обернулся, снял телефонную трубку, нажал кнопку.
     - Политшкола? Товарищ Федоров, нет ли у тебя  человека  инструктором  в
беспризорный детдом? Найдется? Что? Прекрасно...
     Повесил трубку.
     - Готово. Оставьте адрес, завтра пришлем.

                             * * *

     Пришел он в Шкиду вечером.
     В классе улиган, погасив огонь, сидели все у топившейся  печки;  отсвет
пламени прыгал по стенам и закоптелому  после  пожара  потолку...  Из  печки
красным жаром жгло щеки и колени сидевших...
     Он вошел в класс, незаметно подошел к печке и спросил:
     - Греетесь, товарищи?
     Обернулись, увидели: человек молодой, невысокий, волосы назад зачесаны,
в руках парусиновый портфель.
     - Греемся.
     - Так... А я  к  вам  читать  политграмоту  пришел...  Инструктором  от
райкома.
     Не  кричали  "ура"  теперь  шкидцы,  знали  -  обманчива   политграмота
бывает...
     - Садитесь, - сказал Янкель, освободив место на кривобоком табурете.
     - Спасибо, - ответил инструктор. - Усядемся вместе.
     Сел, погрел руки.
     - Газеты читаете?
     -  Редко.  Случайно  попадет  -  прочтем,  а  выписывать  -  бюджет  не
позволяет.
     - Все-таки в курсе дел  хоть  немножко?  О  четвертом  съезде  молодежи
читали?
     - Читали немного.
     - Так. А о приглашении на Генуэзскую  конференцию  делегации  от  нашей
республики?
     - Читали.
     - Ну а как ваше мнение: стоит посылать?
     Разговорились этак незаметно, разгорячились ребята - отвечают,  спорят,
расспрашивают... Не заметили, как время ко сну подошло...
     Уходя, инструктор сказал:
     - Я у вас и воспитателем буду, заведующий попросил.
     Вот теперь закричали "ура" улигане, искренне и дружно.
     А потом уже в спальне, раздеваясь, делились впечатлениями...
     - Вот это - парень! Не Богородица, а настоящий политграмщик.
     Мечта шкидская осуществилась - политграмоту долгожданную получили.

        УЧЕТ
     Десять часов учебы. - Новогодний банкет. - Шампанское-морс, -  Спичи  и
тосты. - Конференция издательств. - Учет. - Оригинальный репортаж. - Гулять!

     В  этом  году  зима  выдалась  поздняя.  Долго  стояла  мокрая   осень,
брызгалась грязью, отбивалась, но все же не устояла - сдалась. По первопутку
неисправимые обыватели тащили по домам рождественские  елки.  Елочные  ветки
куриным следом рассыпались по белому снегу; казалось, что  в  городе  умерло
много людей и их хоронили.
     На рождество осень дала последний бой -  была  оттепель.  В  сочельник,
канун рождества,  колокола  гудели  не  по-зимнему,  громыхали  разухабистым
плясом. Не верилось, что декабрь на исходе, казалось, что пасха - апрель или
май.
     А двадцать пятого декабря, на рождество, ртуть в Реомюре опустилась  на
десять  черточек  вниз,  ночью  метелью  занесло  трамвайные  пути  и  улицы
побелели.
     В Шкиде рождества не справляли, но зиму встретили по-ребячьи  радостно.
Во дворе малыши, бужане и волыняне, играли в снежки,  лепили  бабу.  И  даже
улигане, "гаванские чиновники", как звала их уборщица Аннушка, даже  улигане
не усидели в классе и вырвались на воздух, чтобы залепить  друг  другу  лицо
холодным и приятным с непривычки снегом.
     Вечером за ужином Викниксор говорил речь:
     - Наступила зима, а вместе с нею и новый учебный год. С завтрашнего дня
мы кончаем вакационный период учебы  и  переходим  к  настоящим  занятиям  С
завтрашнего дня ежедневно будет по десять уроков. С  десяти  часов  утра  до
обеда - четыре, после обеда отдых, потом опять четыре урока до ужина и после
ужина два урока.
     Лентяи вздохнули, четвертое же отделение рвалось к учебе и было радо.
     Викниксор походил, заложив руки за спину,  по  столовой,  собрался  уже
уходить, потом, вспомнив, вернулся.
     - Да. Первого января у нас учет...
     Это сообщение вызвало всеобщие радостные возгласы.
     "Учетом" в Шкиде называлась устраиваемая несколько раз в году  проверка
знаний, полученных в классе.
     Обычно  к  учету  готовились  заблаговременно.  Преподаватели   каждого
предмета давали ученикам задания, по этим заданиям  составлялись  диаграммы,
схемы, конспекты, устраивались подготовительные учеты-репетиции. Но  спешное
зазубривание курса не практиковалось, и вообще подготовка к учету не  носила
характера  разучиваемого  спектакля.  Просто  как   следует   готовились   к
торжеству,
     То же самое было и на этот раз.
     Уже на следующее утро, составив план выступлений  по  своим  предметам,
воспитатели ознакомили с ним учеников.
     Шкида крякнула, поплевала на руки и засела за работу.
     В четвертом отделении ребята с разрешения Викниксора сидели в классе до
двенадцати часов.
     Японец, Цыган и  Кобчик  по  заданию  Эланлюм  переписывали  готическим
шрифтом  на  цветных  картонах  переведенный  ими  коллективно  отрывок   из
гетевского "Фауста".
     Янкель делал плакаты для украшения  зала  в  день  торжества.  Воробей,
Горбушка и еще несколько человек ему помогали.
     Пантелеев писал конспект на тему "Законы Дракона" по  древней  истории,
Кальмот и Дзе - о Фермопильской битве, о Фемистокле и Аристиде.
     Саша Пыльников разрабатывал диаграмму творчества  М.  Ю.  Лермонтова  в
период с 1837  по  1840  год  и  писал  о  байроновском  направлении  в  его
творчестве. Тихиков и Старолинский рисовали географические, экономические  и
политические карты РСФСР.
     Все были заняты.
     Подготовка тянулась целую недолю.

                             * * *

     Новый год, по неокрепшей традиции, встречали торжественно всей школой.
     В большой спальне днем были убраны койки, поставлены столы и  скамейки.
Вечером в одиннадцать с полови-пой  часов  все  отделения  под  руководством
классных надзирателей поднялись наверх в спальню.
     На столах, покрытых  белыми  скатертями,  уже  стояли  яства:  яблочная
шарлотка, бутерброды с колбасой и клюквенный морс,  которым  изобретательный
Викниксор заменил новогоднее шампанское.
     Отделения разместились за четырьмя столами. Дежурные разлили по кружкам
"шампанское-морс" и уселись сами. Скромное угощение казалось  изголодавшимся
шкидцам настоящим пиром.
     Викниксор в своей речи  отметил  успехи  за  год  и  пожелал,  чтобы  к
следующему  году  школа   смогла   выпустить   первый   кадр   исправившихся
воспитанников.
     Обыкновенно к  ораторским  способностям  Викниксора  шкидцы  относились
сухо, сейчас же растрогались и долго кричали "ура".
     Затем выступили с ответными тостами воспитанники.  От  улиган  говорили
Японец и Янкель.
     Когда первое возбуждение улеглось, выступил новый халдей,  политграмщик
Кондуктор. Настоящее  имя  его  было  Сергей  Семенович  Васин.  Кондуктором
прозвали его за костюм - полушубок цвета  хаки,  какие  носили  в  то  время
кондукторы городских железных дорог.
     Кондуктор встал, откашлялся и сказал:
     - Товарищи, я здесь в школе  работаю  недавно,  я  плохо  знаю  ее.  Но
все-таки я уже почувствовал главное. Я понял, что школа исправила,  перевела
на другие рельсы многих индивидуумов. Мое пожелание, чтобы  в  будущем  году
школа  Достоевского  смогла  организовать  у  себя   ячейку   комсомола   из
воспитанников, уже исправившихся, нашедших дорогу.
     Этот спич, произнесенный наскоро и  несвязно,  был  встречен  буквально
громом аплодисментов и ревом "ура".
     В час  ночи  банкет  закрылся.  Вмиг  были  убраны  столы,  расставлены
кровати, и шкидцы стали укладываться спать. Японец пригласил на свою постель
Янкеля, Пантелеева и Пыльникова.
     - Мне нужно с вами поговорить, - сказал он.
     - Вали.
     - Завтра учет, - начал Японец. -  Мы  должны  выпустить  учетный  номер
какоголибо издания.
     В четвертом отделении в  то  время  выходило  четыре  печатных  органа:
журналы "Вперед", "Вестник техники", "Зеркало" и газета "Будни".
     - Согласны, ребята, что экстренный номер нужен?
     - Согласны, -  ответил  Янкель.  -  Я  предлагаю  выпустить  однодневку
сообща.
     - Идея! - воскликнул Пантелеев.
     - Никому и обидно не будет, - подтвердил  Сашка  Пыльников,  соредактор
"Будней".
     Решили выпустить  газету  "Шкид".  Ответственным  редактором  назначили
Янкеля, секретарские и репортерские обязанности взял на себя Пантелеев.

                             * * *

     Утром занятий в классах не было. Вся школа под руководством  Косталмеда
и Кондуктора работала над украшением  здания  к  торжеству.  Из  столовой  и
спален стаскивали в Белый зал  скамейки,  украшали  зеленью  портики  сцены;
зеленью же увили портреты вождей революции, развешенные по стенам, громадный
портрет Достоевского и герб школы - желтый подсолнух  с  инициалами  "ШД"  в
центре круга. Вдоль стен расставили классные доски, оклеенные диаграммами  и
плакатами, на длинных пюпит-рах раскладывались рукописи, журналы, тетради  и
другие экспонаты учета.
     В двенадцать часов прозвенел звонок на  обед.  Обедали  торопливо,  без
бузы и обычных скандалов. Когда кончили обед, в столовую вошел  Викниксор  и
скомандовал: "Встать!"
     Ребята поднялись. В столовую торопливыми шагами вошла пожилая невысокая
женщина, закутанная в серую пуховую шаль.
     - Лилина, - шепотом пронеслось по скамьям.
     - Здорово, ребята! - поздоровалась заведующая губоно. - Садитесь.  Хлеб
да соль.
     - Спасибо! - ответил хор голосов.
     Ребята уселись. Лилина походила по  столовой,  потом  присела  у  стола
первого отделения и завязала с малышами разговор.
     - Сколько тебе лет? - спросила она у Якушки.
     - Десять, - ответил тот.
     - За что попал в школу?
     - Воровал, - сказал Якушка и покраснел.
     Лилина минуту подумала.
     - А сейчас ты что делаешь в школе?
     - Учусь, - ответил Якушка, еще  больше  краснея.  Лилина  улыбнулась  и
потрепала его, как девочку, по щеке.
     - А ты за  что?  -  обратилась  она  к  Кондрушкину,  тринадцатилетнему
дегенерату с квадратным лбом и отвисшей нижней челюстью.
     - Избу поджег, - хмуро ответил он.
     - Зачем же ты ее поджег?
     Кондрушкин, носивший кличку Квадрат, тупо посмотрел в  лицо  Лилиной  и
ответил:
     - Так. Захотелось и поджег.
     Подошел Викниксор.
     - Этот у нас всего два месяца, - сказал он. - Еще совсем не обтесан. Да
ничего,  отделаем.  Вот  тоже  поджигатель,   -   указал   он   на   другого
первоклассника - Калину. - Этот уже больше года у нас. За поджог в интернате
переведен.
     - Зачем ты сделал это? - спросила Лилина.
     Калина покраснел.
     - Дурной был, - ответил он, потупясь.
     Поговорив немного, Лилина  вместе  с  Викниксором  вышла  из  столовой.
Немного погодя к столу четвертого отделения  подсел  Воробей,  бывший  в  то
время кухонным старостой.
     Он был красен, как свекла, и видно было, что  ему  не  терпится  что-то
рассказать.
     - Здорово! - проговорил он наконец. - Чуть не влип.
     - Что такое? - спросил Японец.
     - Да Лилина... Не успел дежурный дверь отворить - влетает на кухню:
     - Староста?
     - Староста, говорю.
     - Сколько сегодня получено на день хлеба?
     А я, признаться, точно не помню, хотя в тетрадке и записано.
     - Два пуда восемь фунтов с половиной, говорю - наобум, конечно.
     Она дальше:
     - А мяса сколько?
     - Пуд десять, говорю.
     - Сахару?
     - Фунт три четверти.
     - Молодец, говорит, - и пошла.
     Все расхохотались.
     - Ловко! - воскликнул Янкель. - Ай да Воробышек!
     После  обеда   воспитатели   скомандовали   классам   "построиться"   и
отделениями провели их в  Белый  зал.  Там  уже  находилось  человек  десять
гостей.
     От губоно, кроме Лилиной, присутствовали еще два человека - от комиссии
по делам несовершеннолетних и от соцвоса. Кроме того, были представители  от
шефов - Петропорта, от Института профессора Грибоедова и несколько студентов
из Института Лесгафта.
     Шкидцы, соблюдая порядок, расселись по местам. Впереди уселись  малыши;
четвертое отделение оказалось самым последним. Янкель и Пантелеев  притащили
из класса бумагу и чернила и засели за отдельным столом редакции.
     На сцену вышел Викниксор.
     - Товарищи! - сказал он. - Сейчас у нас  состоится  учет,  учет  знаний
наших, учет проделанной работы. Давайте покажем присутствующим здесь дорогим
гостям, что мы не даром провели время, что нами  что-то  сделано...  Откроем
учет.
     Слова Викниксора были встречены аплодисментами со всех скамеек.
     - Первым будет немецкий язык, - объявил Викниксор, уже  спустившись  со
сцены и заняв место в первом ряду, по соседству с гостями.
     На сцену поднялась Эланлюм.
     - Сейчас  мы  продемонстрируем  наши  маленькие  успехи  в  разговорном
немецком языке, потом  покажем  сценку  из  "Вильгельма  Телля".  Ребята,  -
обратилась она к четвертому отделению, - пройдите сюда.
     Японец, Цыган, Кобчик, Купец и Воробей гуськом прошли на сцену и  стали
лицом к залу.
     Эланлюм обвела взором вокруг себя  и,  не  найдя,  по-видимому,  ничего
более подходящего, ткнула себя пальцем в нос и спросила у Купца:
     - Вас ист дас?
     Купец ухмыльнулся, смутился. Он был  по  немецкому  языку  последним  в
классе.
     - Нос, - ответил он, покраснев.
     Гости, а за ними и весь зал расхохотались. Эланлюм расстроилась.
     - Хорошо, что хоть вопрос понял, - сказала она. - Еонин,  -  обратилась
она к Японцу. - Вас ист даст? Антворте.
     - Дас ист ди назе, Элла Андреевна.
     - Гут. Вас ист дас? - обратилась она к Цыгану, указав на окно.
     - Дас ист дас фенстер, Элла Андреевна, - ответил Цыган,  снисходительно
улыбнувшись. - Вы что-нибудь посерьезнее, - шепнул он.
     - Нун гут... Вохин геест  ду  ам  зоннабенд?  -  обернулась  Эланлюм  к
Воробью.
     Воробей знал, что Эланлюм спрашивает, куда он пойдет в  субботу,  знал,
что пойдет в отпуск, но ответить не смог. За него ответил Еонин.
     - Эр гейт ин урлауб.
     - Гут, - удовлетворившись, похвалила немка.
     Так, перебрасывая с одного на другого вопросы,  она  демонстрировала  в
течение пятнадцати минут "успехи в разговорном немецком языке".
     Потом тем же составом  воспитанников  была  показана  сценка  из  пьесы
"Вильгельм Телль" на немецком языке. Гости от "Вильгельма  Телля"  пришли  в
восторг, долго аплодировали.
     За  немецким  языком  шел  русский  язык.  Гости  и  педагоги  задавали
воспитанникам вопросы, те отвечали.
     Потом  шли  древняя  и  русская  истории,  политграмота,  география   и
математика.
     Пантелеев и Янкель все это время усиленно работали у себя  в  "походной
редакции". Когда Викниксор объявил о перерыве и все собрались  вставать,  на
сцене появился Янкель.
     - Минутку, - сказал он. - Только что  вышел  экстренный  номер  газеты,
висит у задней стены, желающие могут прочесть.
     Все  обернулись.  На  противоположной   стене   прилепился   исписанный
печатными  синими  буквами  лист  бумаги.  Наверху,  разрисованный   красной
краской, красовался заголовок:
     "Шкид"
     Однодневная газета, посвященная учету
     Гости  и  шкидцы  обступили  газету.  Передовица,  написанная  Японцем,
разбирала учет как явление нового метода педагогики.
     Дальше шел портрет Лилиной в профиль и  стихи  Пыльникова,  посвященные
учету:

     Мы в учете видим себя,
     Учет - термометр наш.
     Науку, учебу любя,
     Мы грызем карандаш.
     Кто плохо учился год,
     Тому позор и стыд.
     Эй, шкидский народ,
     Не осрами республику Шкид!

     За стихами шла хроника учета.  О  каждом  предмете  был  дан  отдельный
отзыв. Читающие были поражены последней рецензией:
     "Показанная  последним  блюдом  гимнастика  под  руководством   К.   А.
Меденникова  прошла  прекрасно.  Хорошая,  выдержанная   маршировка,   чисто
сделанные  упражнения.  Поразила  присутствующих   своей   виртуозностью   и
грандиозностью пирамида, изображавшая в своем построении  инициалы  школы  -
ШКИД".
     Все много смеялись, так как гимнастики еще не было.
     Лилина подошла к Янкелю.
     - Как же это вы умудрились, товарищ редактор, дать отзыв  о  том,  чего
еще не было? - улыбнувшись, спросила она.
     Янкель не смутился.
     - А мы и так знаем, - сказал  он,  -  что  гимнастика  пройдет  хорошо.
Заранее можно похвалить.
     Гимнастика действительно прошла хорошо. Упражнения были сделаны  чисто,
и пирамида "поразила присутствующих своей виртуозностью".
     На этом учет закончился. Гости разъехались. Викниксор  собрал  школу  в
зале и объявил:
     - Все без исключения - в  отпуск.  Не  идущие  в  отпуск  -  гулять  до
двенадцати часов вечера.
     Старое здание школы дрогнуло от дружного ураганного "ура".
     Шкида бросилась в гардеробную.

        ШКИДА ВЛЮБЛЯЕТСЯ
     Весна и математика. - Окно в мир. - Дочь Маркони. - Неудачники. - Смотр
красавиц. - Победитель Дзе. - Кокетка с подсолнухами. -  Любовь  и  мыло.  -
Конец весне.

     - Воробьев,  слушай  внимательно  и  пиши:  сумма  первых  трех  членов
геометрической пропорции равна двадцати восьми; знаменатель отношения  равен
четырем целым и одной второй,  третий  член  в  полтора  раза  больше  этого
знаменателя. Теперь остается найти четвертый член. Вот ты его и найди.
     Воробей у доски. Он берет мел и грустно обводит  глазами  класс,  потом
начинает писать формулу. Педагог ходит по классу и нервничает.
     - И вы решайте! - кричит он, обращаясь к  сидящим.  -  Нечего  головами
мотать.
     Но класс безучастен к его словам. Лохматые головы  рассеянны.  Лохматые
головы возбуждены шумом, что врывается в окна бурными всплесками.  На  улице
весна.
     Размякли мозги у старших  от  тепла  и  бодрого  жизнерадостного  шума,
совсем разложились ребята.
     - Ну же, решай, головушка, - нетерпеливо  понукает  педагог  застывшего
Воробья, но тот думает о другом. Ему завидно, что другие сидят  за  партами,
ничего не делают, а он, как каторжник, должен искать четвертый член. Наконец
он собирает остатки сообразительности и быстро пишет.
     - Вот,
     - Неправильно, - режет халдей.
     Воробей пишет снова.
     - Опять не так.
     - Брось, Воробышек, не пузырься,  опять  неправильно,  -  лениво  тянет
Еонин.
     Тогда Воробей, набравшись храбрости, решительно заявляет:
     - Я не знаю!
     - Сядь на место.
     С облегченным  вздохом  Воробышек  идет  к  своей  парте  и,  усевшись,
забывает о математике. По его мнению, гораздо  интереснее  слушать,  как  на
парте сзади Цыган рассказывает  о  своих  вчерашних  похождениях.  Во  время
прогулки он познакомился с хорошенькой девицей и теперь возбужденно об  этом
рассказывает.
     Его слушают с необычайным вниманием, и, поощренный, Цыган увлекся.
     - Смотрю, она на меня взглянула и улыбнулась, я тоже.  Потом  догнал  и
говорю: "Вам не скучно?" - "Нет, говорит, отстаньте!"  А  я  накручиваю  все
больше да больше, под ручку подцепил, ну и пошли.
     - А дальше? - затаив дыхание спрашивает Мамочка.
     Колька улыбается.
     - Дальше было дело... - говорит он неопределенно.
     Все молчат, зачарованные, прислушиваясь к шуму улицы и к обрывкам  фраз
математика.
     Джапаридзе  уже  несколько   раз   украдкой   приглаживает   волосы   и
представляет себе, как  он  знакомится  с  девушкой.  Она  непременно  будет
блондинка, пухленькая, и носик у нее будет такой... особенный.
     На Камчатке Янкель, наслушавшись Цыгана, замечтался и  гнусавит  в  нос
романс:

     Очи черные, очи красные,
     Очи жгучие и прекрасные,

     - Черных, к доске!
     Как люблю я вас...
     - Черных, к доске!
     Грозный голос преподавателя ничего хорошего не  предвещает,  и  Янкель,
очнувшись, сразу взвешивает в уме все шансы на двойку. Двойку он и получает,
так как задачу решить не может.
     - Садись на место. Эх ты, очи сизые! - злится педагог.
     Звонок прерывает его слова. Сегодня математика была последним уроком, и
теперь шкидцы свободны, а через час первому и второму разряду можно идти гу-
лять.
     Едва захлопнулась дверь за педагогом, как класс,  сорвавшись  с  места,
бросается к окнам.
     - Я занял!
     - Я!
     - Нет, я!
     Происходит  горячая  свалка,  пока  все  кое-как  не  устраиваются   на
подоконниках.
     Лежать на окнах стало любимым занятием шкидцев. Отсюда они жадно следят
за сутолокой весенней улицы. Они переругиваются со сторожем, перекликаются с
торговками, и это им кажется забавным.
     - Эй, борода! Соплю подбери. В носу тает, - гаркает Купец на всю улицу.
     Сторож вздрагивает,  озирается  и,  увидев  ненавистные  рожи  шкидцев,
разражается градом ругательств:
     - Ах вы, губошлепы проклятые! Ужо я вам задам.
     - О-го-го! Задай собачке под хвост,
     - Дядя! Дикая борода!
     На  противоположной  стороне  стоят  девчонки-торговки;  они  хихикают,
одобрительно поглядывая на ребят. Шкидцы замечают их.
     - Девочки, киньте семечка.
     - Давайте деньги.
     - А нельзя ли даром?
     - Даром за амбаром! - орут девчонки хором.
     Закупка подсолнухов происходит особенно, по-шкидски изобретательно.  Со
второго этажа спускается на веревке шапка, в шапке  деньги,  взамен  которых
торговка насыпает стакан семечек, и подъемная машина плывет наверх.
     В разгар веселья в классе появляется Косталмед.
     - Это что такое? - кричит он. - А ну, долой с подоконников!
     Сразу окна очищаются. Костец удовлетворенно покашливает, потом спокойно
говорит:
     - Первый и второй разряды могут идти гулять.
     Классы сразу пустеют. Остающиеся с тоской и завистью поглядывают  через
окна на расходящихся кучками шкидцев. Особой группой идут трое - Цыган,  Дзе
и Бобер. Они идут на свидание, доходят до угла и  там  расходятся  в  разные
стороны.
     В  классе  тишина,  настроение   у   оставшихся   особенное,   какое-то
расслабленное, когда ничего не хочется делать. Несколько человек - на окнах,
остальные ушли во двор играть в рюхи. Те, что на  окнах,  сидят  и  мечтают,
сонно поглядывая на улицу. И  так  до  вечера.  А  вечером  собираются  все.
Приходят возбужденные "любовники", как их прозвали, и наперебой рассказывают
о своих удивительных, невероятных приключениях.

                             * * *

     Уже распустились почки и  светлой,  нежной  зеленью  покрылись  деревья
церковного сада. На улицах бушевала весна. Был май. Вечерами  в  окна  Шкиды
врывался звон гитары, пение, шарканье множества ног и смех девушек.
     А когда начались белые ночи, к шкидцам пришла любовь.
     Разжег Цыган, за ним Джапаридзе. Потом кто-то сообщил, что видел  Бобра
с девчонкой. А дальше любовная горячка охватила всех.
     Едва наступал вечер, как тревога охватывала  все  четвертое  отделение.
Старшие скреблись,  мылись  и  чистились,  тщательно  причесывали  волосы  и
спешили  на  улицу.  Лишение  прогулок  стало  самым  страшным   наказанием.
Наказанные целыми часами  жалобно  выклянчивали  отпуск  и,  добившись  его,
уходили со счастливыми лицами. Не останавливались и  перед  побегами.  Улица
манила, обещая неиспытанные приключения.
     Весь  Старо-Петергофский,  от  Фонтанки   до   Обводного,   был   усеян
фланирующими  шкидцами  и  гудел  веселым   смехом.   Они,   как   охотники,
преследовали девчонок и после наперебой хвалились друг перед другом.
     Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться и, уснащая  рассказ
грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные сердечные тайны.
     Только двоих из  всего  класса  не  захватила  общая  лихорадка.  Костя
Финкельштейн  и  Янкель  были,  казалось,  по-прежнему   безмятежны.   Костя
Финкельштейн в это время увлекался поэтическими образами Генриха Гейне и, по
обыкновению, проморгал новые настроения, а Янкель... Янкель грустил.
     Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все  время  следил  за
ними  и  с  каждым  днем  становился  мрачнее.   Янкель   разрешал   сложную
психологическую задачу.
     Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему покоя, вырастая
в огромную трагедию.
     Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл полгода и откуда
так бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.
     В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и мальчишек, и
Янкель - в то время еще не Янкель, а Гришка - был  среди  них  как  Гулливер
среди лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы девчонок.
     Однажды в распределитель привели  новенькую.  Была  она  ростом  повыше
прочей детдомовской  мелюзги,  черненькая,  как  жук,  с  черными  маслеными
глазами.
     - Как звать? - спросил Гришка.
     - Тоня.
     - А фамилия?
     - Маркони, - ответила девочка, - Тоня Маркони.
     - А вы  кто  такая?  -  продолжал  допрос  Гришка,  нахально  оглядывая
девчонку.  Новенькая,  почувствовав  враждебность  в  Гришкином   поведении,
вспыхнула и так же грубо ответила:
     - А тебе какое дело?
     Дерзость девчонки задела Гришку.
     - А коса у тебя крепкая? - спросил он угрожающе.
     - Попробуй!
     Гришка  протянул  руку,  думая,  что  девчонка  завизжит   и   бросится
жаловаться. Но  она  не  побежала,  а  молча  сжала  кулаки,  приготовившись
защищаться, и эта молчаливая отвага смутила Гришку.
     - Руки марать не стоит, - буркнул он и отошел.
     Больше он не трогал ее,  и  хотя  особенной  злости  не  испытывал,  но
заговаривать с ней не хотел.
     Тоня первая заговорила с ним.
     Как-то раз Гришку назначили пилить дрова. Он  пришел  в  зал  подыскать
себе помощника и остановился в нерешительности, не зная, кого выбрать. Тоня,
стоявшая в стороне, некоторое время  глядела  то  на  Гришку,  то  на  пилу,
которую он держал в руках, потом, подойдя к нему, негромко спросила:
     - Пилить?
     - Да, пилить, - угрюмо ответил Гришка.
     - Я пойду с тобой, - краснея, сказала Тоня. - Я очень люблю пилить.
     Гришка, сморщившись, с сомнением оглядел девочку.
     - Ну, хряем, - сказал он недовольно.
     Полдня они проработали молча. Тоня не отставала от него, и совсем  было
незаметно, что она устала. Тогда Гришка подобрел.
     - Ты где научилась пилить? - спросил он.
     - В колонии, на Помойке. - Тоня рассмеялась  и,  видя,  что  Гришка  не
понимает, пояснила: - На Мойке. Это мы ее так - помойкой -  прозвали...  Там
только одни девочки были, и мы всегда сами пилили дрова.
     - Подходяще работаешь, - похвалил Гришка.
     К вечеру они разговорились. Окончив пилку, Гришка сел на бревно и  стал
свертывать папироску. А Тоня рассказывала о своих проделках на Мойке. И  тут
Гришка  сделал  открытие:  оказывается,  девчонки  могли  рассказать   много
интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв  окончательно,  Гришка
распахнул свою душу. Он  тоже  с  гордостью  рассказал  о  нескольких  своих
подвигах. Тоня внимательно слушала и весело смеялась, когда Гришка говорил о
чем-нибудь смешном.  Гришка  разошелся,  совершенно  забыв,  что  перед  ним
девчонка, и, увлекшись, даже раза два выругался.
     - Ты совсем как мальчишка, - сказал он ей.
     - Правда? - воскликнула Тоня, покраснев от удовольствия. - Я похожа  на
мальчишку?.. Я даже курить могу. Дай-ка.
     И, выхватив из рук Гришки окурок, она  храбро  затянулась  и  выпустила
дым.
     - Здорово! - сказал восхищенный Гришка. - Фартовая девчонка!
     - Ах, как я хотела бы быть мальчишкой. Я все время  думаю  об  этом,  -
сказала печально Тоня. - Разве это жизнь? Вырастешь и  замуж  надо...  Потом
дети пойдут... Скучно...
     Тоня тяжело вздохнула. Гришка, растерявшись, потер лоб.
     - Это верно, - сказал он. - Не везет вам, девчонкам.
     Через неделю они уже были закадычными друзьями.
     Тоня  много  читала  и  пересказывала   Гришке   прочитанное.   Гришка,
признававший только детективную, "сыщицкую" литературу, был  очень  удивлен,
узнав, что существует много других книг, не менее интересных. Правда,  герои
в них, судя по  рассказам  Тони,  были  вялые  и  все  больше  влюблялись  и
ревновали, но Гришка дополнял ее рассказы уголовными подробностями.
     Рассказывает Тоня, как граф страдал от  ревности,  потому  что  графиня
изменяла ему с бедным поэтом, а Гришка покачает головой и вставит:
     - Дурак!
     - Почему?
     - По шее надо было ее.
     - Нельзя. Он любит.
     - Ну, так тому бы вставил перо куда следует...
     - А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.
     -  Ах,  ревновал,  -  говорит  Гришка,  смутно  представляя  себе   это
непонятное чувство. - Тогда другое дело...
     - Ну вот, граф взял и уехал, а они стали жить вместе.
     - Уехал? - Гришка хватается за голову. - И все оставил?
     - Все.
     - И мебели не взял?
     - Он им оставил. Он великодушный был.
     Гришка с досадой крякает.
     - Балда твой граф. Я бы на его месте все забрал: и кровать бы  увез,  и
стол, и комод, - пусть живут как знают...
     Иногда они горячо  спорили,  и  тогда  дня  мало  было,  чтобы  вдоволь
наговориться.
     - Знаешь, - сказала однажды Тоня, - приходи к нам в спальню, когда  все
заснут. Никто не помешает, будем до утра разговаривать...
     Гришка согласился.
     Целый час выжидал он в кровати, пока  угомонятся  ребята  и  разойдутся
воспитательницы, потом прокрался в спальню девчонок. Тоня его ждала.
     - Полезай скорей, - шепнула она, давая место.
     И, закрывшись до подбородков одеялом, тесно прижавшись  друг  к  другу,
они шептались.
     - Знаешь, кто мой отец? - спрашивала тихонько Тоня.
     - Кто?
     - Знаменитый изобретатель Маркони... Он итальянец...
     - А ты русская. Как же это?
     - Это мать у меня русская. Она балерина. В Мариинском театре танцевала,
а когда отец убежал в Италию и бросил ее, она  отравилась...  от  несчастной
любви...
     Гришка только глазами хлопал, слушая Тоню, и не  мог  разобраться,  где
вранье, где правда. В  свою  очередь,  он  выкладывал  Тоне  все,  что  было
интересного  в  его  скудных  воспоминаниях,   а   однажды   попытался   для
завлекательности соврать.
     - Отец у меня тоже этот, как его...
     - Граф?
     - Ага.
     - А как его фамилия?
     - Дамаскин. Тоня фыркнула.
     -  Дамаскин...  Замаскин...  Таких  фамилий  у  графов  не  бывает,   -
решительно сказала она.
     Гришка очень смутился и попробовал выпутаться.
     - Он был... вроде графа... Служил у графа... кучером...
     Тоня долго смеялась над Гришкой и прозвала его графским кучером.
     Гришка привык к Тоне, и ему было даже скучно без нее.
     И  неизвестно,  во  что  бы  перешла  эта  дружба,  если  бы  не  беда,
свалившаяся на Гришку. Но, как известно, Гришка здорово  набузил,  и  вот  в
канцелярии распределителя ему уже готовили сопроводительные бумаги в Шкид.
     Последнюю ночь друзья не спали. Гришка, скорчившись, сидел  на  кровати
около подруги.
     - Я люблю тебя, - шептала Тоня. - Давай поцелуемся на прощанье.
     Она крепко поцеловала Гришку, потом, оттолкнув его, заплакала.
     - Брось, - бормотал растроганный Гришка. - Черт с ним, чего там...
     Чтобы утешить подругу, он тоже поцеловал ее. Тоня быстро  схватила  его
руку.
     - Я к тебе  приду,  -  сказала  она.  -  Поклянись,  что  и  ты  будешь
приходить.
     - Клянусь, - пробормотал уничтоженный и растерянный Гришка.
     Утром он уже был в Шкиде,  вечером  пошел  с  новыми  друзьями  сшибать
окурки, а через неделю огрубел, закалился и забыл клятву.
     Но однажды дежуривший  по  кухне  Горбушка,  необычайно  взволнованный,
ворвался в класс.
     - Ребята! - заорал он, давясь от  смеха.  -  Ребятки!  Янкеля  девчонка
спрашивает. Невеста.
     Класс ахнул.
     - Врешь! - крикнул Цыган.
     - Врешь, - пролепетал сидевший в  углу  Янкель,  невольно  задрожав  от
нехорошего предчувствия.
     - Вру? - завопил Горбушка. - Я вру? Ах мать честная! Хряй скорее!..
     Янкель поднялся и, едва передвигая онемевшие ноги, двинулся к дверям. А
за ним с ревом и гиканьем сорвался весь класс.
     -  Амуры  крутит!  -  ревел  Цыган,  гогоча.  -  Печки-лавочки!  А   ну
поглядим-ка, что за невеста!
     Орущее, свистящее, ревущее кольцо, в котором, как в хороводе,  двигался
онемевший от ужаса Янкель ввалилось в прихожую. Тут  Янкель  и  увидел  Тоню
Маркони.
     Она стояла, прижавшись к дверям, и  испуганно  озиралась  по  сторонам,
окруженная пляшущими, поющими, кривляющимися шкидцами. Горбушка дергал ее за
рукав и кричал:
     - Вон он, вон он, твой Гриха!
     Тоня бросилась  к  Янкелю  как  к  защитнику.  Янкель,  взяв  ее  руку,
беспомощно огляделся, ища выхода из адского хоровода.
     - Янкель с невестой! Янкель с невестой! - кричали ребята, танцуя вокруг
несчастной парочки.
     - Через почему такое вас двое?  -  пел  петухом  Воробей  в  самое  ухо
Янкелю.
     - Дю-у-у! - вдруг грохнул весь хоровод. Тоня, взвизгнув, зажала уши.  У
Янкеля потемнело в глазах. Нагнув голову, он, как бык, ринулся вперед,  таща
за собой Тоню.
     - Дю-у-у! - стонало,  ревело  и  плясало  вокруг  многоликое  чудовище.
Янкель пробился к дверям, вытолкнул Тоню на лестницу и выскочил сам.  Кто-то
напоследок треснул его по шее, кто-то сунул ногой в зад,  и  он  как  стрела
понесся вниз.
     Тоня стояла внизу на  площадке.  Губы  ее  вздрагивали.  Она  стыдилась
взглянуть на Янкеля.
     Янкель,  почесывая  затылок,  бессвязно  бормотал  о  том,  что  ребята
пошутили, что это у них такой обычай, а самому было и стыдно  и  досадно  за
себя, за Тоню, за ребят.
     Разговор так и не наладился. Тоня скоро ушла.
     Две недели вся школа  преследовала  Янкеля.  Его  вышучивали,  над  ним
смеялись, издевались и - больше всего - негодовали.  Шкидец  -  и  дружит  с
девчонкой. И смех и позор. Позор на всю школу.
     Янкель, осыпаемый градом насмешек, уже жалел, что позволил себе дружить
с девчонкой.
     "Дурак, баба, нюня!" - ругал он себя, с ужасом вспоминая прошлое, но  в
глубине осталась какая-то жалость к Тоне.
     Многое передумал Янкель за это время и наконец принял твердое  решение,
как и подобало настоящему шкидцу.
     Через две недели Тоня снова пришла в Шкиду. Она  осталась  на  дворе  и
попросила вызвать Гришу Черных.
     Янкель не вышел к ней, но выслал Мамочку.
     - Вам Гришу? - спросил, усмехаясь, Мамочка. - Ну, так Гриша  велел  вам
убираться к матери  на  легком  катере.  Шлет  вам  привет  Нарвский  совет,
Путиловский завод и сторож у ворот, Богомоловская улица,  петух  да  курица,
поп Ермошка и я немножко!
     Мамочка декламировал до тех пор, пока  сгорбившаяся  спина  девочки  не
скрылась за воротами.
     Вернувшись в класс, он доложил:
     - Готово... На легком катере.
     - Молодец Янкель! - восхищались ребята. - Как отбрил.
     Янкель улыбался, хотя радости от подвига  не  чувствовал.  Честь  Шкиды
была восстановлена, но на душе у Янкеля остался какой-то  мутный  и  грязный
осадок.
     А вот теперь, через два года, Янкель снова вспомнил Тоню.
     На его глазах ломались традиции доброго старого времени. То, что  тогда
было  позором,  теперь  считалось  подвигом.   Теперь   все   бредили,   все
рассказывали о своих  подругах,  и  тот,  у  кого  ее  не  было,  был  самый
несчастный и презираемый всеми.
     "За что же я ее тогда?" - с горечью думал  Янкель,  и  едкая  обида  на
ребят разъедала сердце. Ведь это из-за них он прогнал  Тоню,  а  теперь  они
сами делали то же, и никто не смеялся над ними.
     Янкель ходил мрачный и неразговорчивый. Думы  о  Тоне  не  выходили  из
головы, и с каждым днем сильнее росло желание увидеть ее, пойти к ней.
     Однажды Янкель открыл свою тайну Косте Финкельштейну.
     Костя выслушал его и, щуря темные подслеповатые глаза, важно сказал:
     - По-моему, тебе надо сходить к ней.
     - Ты думаешь? - обрадовался Янкель.
     - Я думаю, - сказал Костя.

                             * * *

     Наступал вечер. Шкидцы торопливо чистились,  наряжались,  нацепляли  на
грудь жетоны и один за другим убегали на улицу, каждый  к  своему  заветному
уголку.
     Только Костя не торопился. Он доставал из парты томик  любимого  Гейне,
засовывал в карман оставшийся от обеда кусок хлеба и уходил.
     Косте еще не довелось мучиться, ожидая любимую  где-нибудь  в  условном
месте, около аптеки  или  у  ларька  табтреста.  Костино  сердце  дремало  и
безмятежно отстукивало секунды его жизни.
     Костя любил только Гейне и сквер у Калинкина моста.
     Скверик был маленький, грязноватый, куцый, обнесенный  жидкой  железной
решеткой, но Косте он почему-то нравился.
     Каждый день Костя забирался сюда. Здесь, в  стороне  от  шумной  улицы,
усевшись поудобнее на скамье, он доставал хлебную горбушку, раскрывал  томик
стихов и углублялся в чтение.
     Стоило только Костиным глазам скользнуть по первым  строчкам,  как  все
окружающее мгновенно исчезало  куда-то  и  вставал  новый,  невиданный  мир,
играющий яркими цветами и красками.
     Костя поднимал голову и,  глядя  на  темнеющую  за  решеткой  Фонтанку,
вдохновенно декламировал:

     Воздух свеж, кругом темнеет,
     И спокойно Рейн бежит,
     И вечерний отблеск солнца
     Гор вершины золотит...

     Костя  поднимал  голову  и  в  экстазе  глядел,   любовался   серенькой
Фонтанкой, которая в его глазах была уже не Фонтанка, а тихий широкий  Рейн,
лениво играющий изумрудными волнами, за которыми чудились очертания гор и...
     На скале высокой села
     Дева - чудная краса,
     В золотой одежде, чешет
     Золотые волоса...
     Костя жадно глядел вдаль, стараясь разглядеть в  тумане  эту  скалу,  и
искал глазами Лорелею, златокудрую  и  прекрасную.  Искал  долго  и  упорно,
затаив дыхание.
     Но Лорелеи не было.  На  набережной  слышался  грохот  телег,  ругались
извозчики.
     Тогда Костя уныло опускал  голову,  чувствуя,  как  тоска  заползает  в
сердце, и снова читал. И опять загорался, ерзал, начинал громко  выкрикивать
фразы, перевертывая страницы дрожащими  от  возбуждения  пальцами,  и  снова
впивался глазами в серую туманную даль.
     И вдруг однажды увидел Лорелею.
     Она шла от Калинкина моста прямо к скверику, где  сидел  Костя.  Легкий
ветерок  трепал  ее  пышные  золотистые  волосы,  и  они  вспыхивали  яркими
искорками в свете заходящего солнца.
     Правда, на Лорелее была обыкновенная короткая юбка и беленькая  блузка,
но Костя ничего не видел, кроме золотой короны на голове. Костя  по  причине
плохого зрения не мог даже разглядеть ее лица.
     Он сидел неподвижный, с засунутым в рот куском хлеба,  и  с  замиранием
сердца следил за светловолосой незнакомкой. Она  медленно  прошла  до  конца
сквера, так же медленно вернулась и села против Кости, положив ногу на ногу.
     Придушенный вздох вырвался из Костиной груди. Он бессильно отвалился на
спинку скамьи, не переставая таращить глаза на златокудрую девушку.
     Да, вихрем проносилось в Костином мозгу, Лорелея!  Именно  такой  он  и
представлял  ее...  Эти  чудные  волосы,  эта  пышная   корона,   окружающая
прекрасное, царственное лицо...
     Что лицо прекрасно, Костя не сомневался, хотя, сощурившись, видел перед
собой только мутный блин.
     Забыв о книге, Костя сидел, не спуская глаз с незнакомки, и слушал, как
сердце колотилось в груди.  Несколько  раз  он  с  усилием  отводил  взгляд,
пытаясь сосредоточиться на стихах, но напрасно. Через минуту он снова глядел
на нее, а мысли неслись бурным потоком, перескакивая одна через другую.
     - Что делать? - бормотал возбужденный Костя. - Как поступить?
     Он не может так уйти. Он должен подойти к ней и сказать...
     "Что сказать?" - в двадцатый раз с досадой спрашивал он себя.
     Прошло полчаса, а Костя все сидел, метал  огненные  взгляды  в  сторону
незнакомки и обдумывал, как лучше заговорить с ней.
     - Лорелея, - шептал он умиленно, - я иду к тебе, Лорелея...
     Но Лорелея вдруг встала, отряхнула платье и, неторопливо  шагая,  вышла
из сквера.
     Сразу померкла радость. Стало  скучно  и  холодно.  В  сквер  ввалилась
компания пьяных, распевавших во все горло:
     На банане я сижу,
     Чум-чара-чура-ра...
     Костя захлопнул книжку, поднялся и уныло заковылял к выходу...
     На  следующий  день  Костя  был  угрюм  и  рассеян.  На  уроках   сидел
задумчивый, вперив глаза вдаль. Слушал невнимательно,  что-то  бормоча  себе
под нос, а на русском языке, когда дядя  Дима  спросил,  какое  произведение
является наилучшим в творчестве Сейфуллиной, Костя рассеянно сказал:
     - Лорелея.
     - Лорелея? - переспросил дядя Дима.
     Все захохотали. Костя сконфузился.
     - Я сказал "Виринея", - поправился он.
     - Это он Гейне зачитался! - закричали ребята.
     Но едва кончились уроки, Костя ожил. Схватив книжку, он первый выскочил
из класса. Ребята еще только начинали чиститься, а Костя уже шагал по Старо-
Петергофскому проспекту.
     Вот и мост. Костя добежал до сквера,  беспокойно  оглядывая  скамьи,  и
вдруг радостно задрожал.
     "Здесь, - чуть не закричал он, увидев огненную  шапку.  -  Она  пришла,
Лорелея пришла!"
     Он ринулся к скверу. Бухнувшись на свою скамью, в  безмолвном  восторге
уставился он  на  Лорелею.  Умилялся,  восторгался,  готов  был  кричать  от
радости.
     Пришла! Она заметила его. Какое чудесное, безмолвное свидание!
     Но напрасно убеждал он себя подойти  к  незнакомке.  Проклятая  робость
сковала все члены.
     Опять битых полчаса просидел Костя. Уже стемнело, а он  все  сидел  как
приклеенный, чуть не плача с досады.
     И опять так же внезапно Лорелея встала и пошла к выходу.
     Еще не зная, что будет делать, он вскочил. Вдруг что-то белое выпало из
рук незнакомки.
     Платок!
     Сердце Кости екнуло. Перед глазами вихрем пронеслись прекрасные  сцены:
пажи, рыцари, дамы, оброненный платок...
     Костя кинулся к белевшему на дороге комочку, быстро схватил и развернул
его.
     Это была обертка от карамели. На бумажке  танцевала  рыжая  женщина,  и
внизу было написано: "Баядерка".
     Поздно ночью, ворочаясь в кровати, Костя меланхолично шептал:
     Что бы значило такое,
     Что душа моя грустна?
     Потом достал из кармана брюк бумажку, тщательно разгладил  ее  и  долго
рассматривал рыжую баядерку. Ему казалось, что это не конфетная  обертка,  а
портрет самой незнакомки.
     Осторожно, чтобы не смять, он положил бумажку под подушку и,  счастливо
улыбаясь, заснул.
     На другой день Костя снова был в  сквере.  И  еще  раз  был.  И  еще...
Незнакомка всегда словно ожидала его. А  он,  протосковав  на  скамье  целый
вечер, уходил домой, так и не решаясь заговорить с ней.
     Уроками он совсем перестал интересоваться, писал стихи или мечтал. Даже
к Гейне охладел.
     Шкидцы ссорились, расходились,  заводили  новые  любовные  интрижки,  а
странный Костин роман, казалось, еще только начинал разворачиваться.

                             * * *

     Костя вошел в сквер. Костя сел на свое место против Лорелеи и,  раскрыв
для приличия книгу, стал довольно смело поглядывать на незнакомку.
     Он уже привык к ней.  Сегодня  он  твердо  решил  заговорить  с  ней  и
тогда... Но к чему заглядывать в будущее?
     Костя захлопнул книжку и решительно поднялся. Он уже шагнул к  Лорелее,
мысленно подготовляя фразу, которая сразу бы открыла ей его намерения. Он не
хулиган и не намерен нанести ей какое-либо оскорбление.
     Но тут Костя остановился.
     Широкоплечий  парень  в  полосатой  майке,   покачиваясь,   подошел   к
незнакомке...
     - Ну, цаца! - расслышал Костя  грубый  окрик,  за  которым  последовало
продолжительное и замысловатое ругательство.
     Костя похолодел. Он слышал, как тихо вскрикнула Лорелея.  Он  уже  ясно
слышал грубую перебранку, глухой голос парня и  выкрики  незнакомки,  причем
голос незнакомки оказался  не  таким  серебристым,  каким  он  представлялся
Косте.
     Костя еще не знал, как поступить, и стоял в нерешительности, как  вдруг
парень, выругавшись, замахнулся на незнакомку.
     - А-а-а! Убивают! - закричала девушка.
     - Стой! - заорал Костя, прыгнув к парню и хватая его за руку.  -  Ни  с
места!
     Парень отступил на шаг, стараясь  вырваться,  но  Костя  продолжал  его
держать и, повышая голос, кричал:
     - Как ты смеешь! Негодяй!
     Собралась толпа любопытных. Парень испуганно оглядывался  по  сторонам.
Костя, торжествующий, обернулся к Лорелее.
     - Не бойтесь! - сказал  он,  но  тут  же  голос  его  осекся.  Костя  в
безмолвном ужасе попятился. Он впервые увидел близко Лорелею, о которой  так
пламенно мечтал долгими бессонными ночами. Но что это за  Лорелея!  На  него
глянуло тупое  раскрасневшееся  лицо,  изрытое  оспой  и  окруженное  рыжими
растрепанными волосами. В довершение всего  от  этой  особы  исходил  густой
запах спирта.
     Костя стоял окоченев, не в силах выдавать ни слова, а вокруг беспокойно
спрашивали:
     - Что? Что случилось?
     - Да вот, - говорил, оправившись, парень, - я с  бабой  стою  тихонько,
разговариваю, а он драться лезет...
     - Неправда, граждане, - наконец выговорил Костя.
     - Как неправда? - вдруг  взвизгнула  Лорелея  и,  прижавшись  к  парню,
закричала, указывая на Костю: - Он, хулюган черномазый. Мы разговаривали,  а
он...
     - За это морды бьют, - сказал кто-то.
     - Я заступиться хотел! - выкрикнул Костя.
     - Я вот покажу тебе, как  заступаться!  -  гаркнул  парень,  осмелев  и
наступая на Костю. - Я тебе дам, понт паршивый!
     - И правильно будет, - поддакнул опять кто-то. - Учить таких...
     Костя беспомощно  огляделся  и,  видя  угрожающие  лица,  направился  к
выходу.
     - Вали, вали! - кричали вслед. - Поторапливайся!
     Костя не торопясь, понурившись брел к дому...

                             * * *

     Несколько дней Янкель думал о  Тоне,  и,  чем  дальше,  тем  больше  он
убеждался: Костя прав.
     "Надо сходить", - решил он наконец. К  тому  же  и  тоска  одолела.  До
смерти захотелось увидеть черноглазую девочку.
     И Янкель пошел.
     Распределитель помещался  недалеко  от  Шкиды,  на  Курляндской  улице.
Трехэтажное здание окружал небольшой садик.
     Перед калиткой Янкель остановился, чувствуя, как  замирает  сердце.  Во
дворе несколько девочек в серых казенных платьях играли в лапту.
     "А может, ее нет здесь? Перевели куда-нибудь?" - подумал Янкель  не  то
тревожно, не то радостно и, толкнув калитку, вошел в сад.
     - Ай, мальчишка! - вскричала  одна  из  девочек.  Они  бросили  игру  и
остановились, издалека разглядывая его.
     - Ты зачем здесь? - крикнула другая, курносая,  воинственно  размахивая
лаптой.
     Янкель перевел дух и сказал:
     - Мне надо Тоню, Тоню Маркони.
     - Тосю? - разом выкрикнули девчонки и побежали  к  лестнице,  крича:  -
Тося, Тося, выходи! К тебе пижончик.
     Янкель стоял ни жив ни мертв. В эту  минуту  он  уже  раскаивался,  что
пришел, и понял, что затеял безнадежное дело. Оробев, он  взглянул  было  на
калитку, но знакомый голос пригвоздил его к месту.
     - Что вы орете? Как не стыдно! - услышал он и сразу узнал  голос  Тони.
Девочки примолкли и расступились. Янкель увидел ее, выросшую и изменившуюся.
Тоня подходила к нему.
     Вот она остановилась,  оглядела  Янкеля  с  головы  до  ног,  удивленно
подняла брови. Она не узнала Гришки.
     - Вам что? - строго спросила она.
     Янкель растерялся окончательно. Все обращения, которые он придумывал по
дороге, словно от толчка выскочили из головы.
     - Здравствуй, Тоня, - пролепетал он. - Не узнаешь?
     Девочка минуту пристально смотрела на Янкеля,  и  вдруг  яркий  румянец
залил ее лицо.
     "Узнала", - радостно подумал Янкель.
     - Тоня! - заговорил он вдохновенно. - Тоня, а ведь  я  не  забыл  своей
клятвы... Ты видишь...
     Тоня молчала, только лицо ее странно подергивалось,  будто  она  готова
была расплакаться. Янкель запнулся на минуту и сбился...
     - А ты... ты помнишь клятву? - смутившись, спросил он.
     Тоня минуту помолчала, словно раздумывая, потом, качнув  головой,  тихо
сказала:
     - Нет, я ничего не помню...
     - Ну да, - недоверчиво протянул Янкель. - А как по  ночам  болтали,  не
помнишь?
     - Нет...
     - А про папу своего американца-изобретателя тоже не...
     Внезапно Янкель замолчал и с испугом поглядел на Тоню.  Девочка  стояла
бледная, кусая губы, и с ненавистью смотрела на него. Казалось,  сейчас  она
закричит, затопает, обругает его.
     - Тося! - позвал чей-то тонкий голос. - Открой библиотеку...
     - Сейчас! - крикнула Тоня, и, когда снова повернулась к Янкелю, лицо ее
было уже спокойно.
     - Слушайте, - сказала она тихо. - Убирайтесь вон отсюда.
     - Убираться? - спросил Янкель. - Отсюда?
     Улыбка еще блуждала на его физиономии, когда он ошалело повторял:
     - Значит, совсем?.. Убираться?
     - Да, совершенно.
     - Окончательно?
     Янкель очутился за калиткой.
     - А клятва? - дрогнувшим голосом спросил он, подняв глаза на Тоню. И на
секунду что-то хорошее мелькнуло на ее лице, но тотчас же исчезло.
     - Поздно вспомнил, - сказала она тихо. - Все кончено.
     - Совсем?
     - Навсегда.
     Янкель уныло вздохнул.
     - Ламца-дрица! - сказал он с грустью, потом плюнул на  носок  сапога  и
тихо заковылял прочь,

                             * * *

     Янкель медленно шел, раздумывая о случившемся. У  школы  его  окликнула
знакомая торговка конфетами.
     - Гришенька, - кричала девчонка. - Хочешь конфетов?
     - Давай, - сказал Янкель и, не глядя, протянул руку.
     Эта девчонка уже давно заигрывала с ним, но Янкель не  обращал  на  нее
внимания.
     Девчонка выбирала конфеты, а сама поглядывала на Янкеля и тараторила не
переставая.
     Янкель не слушал ее. Внезапно новая мысль осенила его.
     - Хорошо! - сказал он. - Пусть отвергает, мы не заплачем.
     Он быстро взглянул на девчонку и спросил:
     - Хочешь, гулять с тобой буду?
     Девчонка зарделась.
     - Да ведь если нравлюсь...
     - Неважно, - сказал Янкель. - Завтра в семь. - И пошел в школу.
     - Кобчик вешается! - крикнул Мамочка, едва Янкель показался в дверях.
     - Где???
     - В уборной. Закрылся, кричит, никого не подпускает...
     Янкель побежал  наверх.  Оттуда  доносился  отчаянный  шум.  Когда  они
вбежали в класс, там происходила свалка. Ребята вытащили Костю  из  уборной.
Он брыкался и кричал, чтобы его отпустили. Потом вырвался и  полез  в  окно.
Его держали, а он, отбиваясь, исступленно вопил:
     - Пустите, не могу!
     - Костя, ангелок, успокойся.
     - Не успокоюсь!..
     Долго болтались Костины ноги над Старо-Петергофским проспектом, но  все
же ребята одолели его и втащили обратно.
     Костя притих, лишь изредка хватался за голову и скрипел зубами.
     Поздно вечером Янкель и Костя сидели в зале.
     - Плюнь на все, - утешал Янкель, - девчонок много.  Я  вон  себе  такую
цыпочку подцепил, конфетками угощает.
     Янкель вынул  горсть  конфет.  Костя  протянул  было  руку,  но  тотчас
отдернул. На карамели плясала рыжая баядерка.
     - Не ем сладкого, - сказал он,  морщась.  Потом,  поглядев  на  Янкеля,
спросил:
     - А ты был у своей?
     - Я? - удивился Янкель, - У кого  это?  Уж  не  у  той  ли,  о  которой
рассказывал?
     - Ну да, у той...
     - Вот чудак! - захохотал Янкель. - Вот чудак! Очень мне надо шляться ко
всякой. Не такой я дурак.
     А немного помолчав, грустно добавил:
     - Ну их... Женщины, ты знаешь, вообще какие-то... непостоянные...

                             * * *

     Весна делала свое дело. В стенах Шкиды буйствовала беспокойная гостья -
любовь.
     Кто знает, сколько чернил  было  пролито  на  листки  почтовой  бумаги,
сколько было высказано горячих и ласковых  слов  и  сколько  нежнейших  имен
сорвалось с грубых, не привыкших к нежности губ.
     Даже Купа, который был слишком ленив, чтобы искать знакомств, и слишком
тяжел на подъем, чтобы целые вечера щебетать о всякой любовной ерунде,  даже
он почувствовал волнение и  стал  как-то  особенно  умильно  поглядывать  на
кухарку Марту и чаще забегать на кухню, мешая там всем.
     - Черт! - смеясь, ругалась Марта, но  не  сердилась  на  Купу,  а  даже
наоборот, на зависть другим стала его прикармливать. Купа раздобрел,  разбух
и засиял, как мыльный шар.
     Янкель же, словно мстя старой подруге, с жаром и  не  без  успеха  стал
ухлестывать за торговкой конфетами и даже увлекся ею.
     Теперь все могли хвастать своими девицами по праву, и все  хвастали.  А
однажды сделали смотр своим "дамам сердца".
     По понедельникам в районном кино "Олимпия" устраивались детские сеансы,
в этом же кино в майские дни начальство  решило  устроить  большой  районный
детский праздник.
     Так как при кино был сад, решили празднество перенести на воздух.
     К  этому  дню  готовились  долго  и  наконец  известили  школы  о   дне
празднования. Празднество  обещало  быть  грандиозным.  Шкида  не  на  шутку
взволновалась. Влюбленные парочки, разумеется, сговорились о встрече в  саду
и теперь готовились вовсю.
     Наконец наступил этот долгожданный день.
     После  уроков  ребят  одели  в  праздничную  форму,  заставили  получше
вымыться и наконец, построив в пары, повели в сад.
     Шкида явилась туда в самый разгар сбора гостей и едва-едва удерживалась
в строю, но приказ Викниксора гласил: "Не распускать ребят раньше  времени",
и халдеи выжидали.
     Праздник начался обычным киносеансом в  театре.  Показывали  кинодраму,
потом комическую и видовую, а после сеанса ребята заметили  исчезновение  из
театра пятерых "любовников". Однако очень скоро их нашли в саду.
     Все  они  были  с  подругами  и  прогуливались,  гордо  поглядывая   на
товарищей.  Это  было  похоже  на  конкурс:  чья  подруга  лучше?   В   этом
соревновании первенство завоевал Джапаридзе. Черномазый грузин закрутил себе
такую девицу, что шкидцы ахали от восхищения:
     - Вот это я понимаю!
     - Это да!
     - Вот так синьорита Маргарита!..
     Невысокая, с челкой, блондинка, по-видимому, была очень довольна  своим
кавалером, жгучим брюнетом, и совершенно не замечала его  хитростей.  А  Дзе
нарочно водил ее мимо товарищей и без устали рассказывал  смешные  анекдоты,
отчего ротик девочки все время улыбался, а голубые глаза сверкали  весело  и
мило.
     Она оказалась лучшей из всех шкидских подруг, и Янкель, очарованный  ее
красотой,  невольно  обозлился  на  свою  пару,  курносую,  толстую  девицу,
беспрерывно щелкавшую подсолнухи, которые она доставала из платка,  зажатого
в руке.
     "Ну что за девчонка?" - злился Черных,  чувствуя  на  себе  насмешливые
взгляды ребят. Наконец,  не  выдержав,  он  силой  увлек  ее  за  деревья  и
остановился, облегченно вздыхая.
     - Давай, Маруся, посидим, отдохнем, - предложил он.
     - Ой,  нет,  Гришенька,  -  кокетливо  запищала  толстуха,  -  от  чего
отдыхать-то? Я не устала,  я  не  хочу.  Скоро  ведь  танцы  будут.  Пойдем,
Гришенька...
     И она опять повисла на руке своего кавалера. Гришенька скрипнул  зубами
и,  с  толстухой  на  буксире,  покорно  потащился  туда,  где  ярко   сияли
электрические фонари и где в большой деревянной "раковине" военные музыканты
уже настраивали свои трубы и кларнеты.
     Скоро в  саду  начались  танцы.  Мягко  расползались  звуки  вальса  по
площадке, и пары закружились в несложном  па.  Стиснув  зубы,  закружился  и
Янкель со своей немилой возлюбленной.

                             * * *

     Пример заразителен. Праздник помог почти  всем  шкидцам  отыскать  себе
"дам", результатом чего явилось около двадцати новых влюбленных"
     Влюбленных было легко распознать.  Они  были  смирны,  не  бузили,  все
попадали в первый или второй разряд и все стали необычайно чистоплотны.
     Обычно так трудно было заставить ребят умываться, - теперь  они  мылись
тщательно и долго. Кроме того,  Шкида  заблестела  проборами.  Причесывались
ежеминутно и старательно.
     Такая же опрятность появилась и в одежде. Республика Шкид влюбилась.
     Не обошлось и без трагических  случаев.  Бобра  однажды  из-за  подруги
побили, так как у этой подруги уже был поклонник, ревнивый и  очень  сильный
парень, который не замедлил напомнить о себе и свел знакомство с  Бобром  на
Обводном канале.
     После этого Бобер целую неделю не выходил на  улицу,  одержимый  манией
преследования.
     Цыган также много вытерпел, так как его девочка любила ходить в кино, а
денег у него не было, и приходилось много и долго ее разубеждать и  уверять,
что кино - это гадость и пошлость.
     За любовь пострадал и Дзе. Ради своей возлюбленной  он  снес  на  рынок
единственное свое сокровище - готовальню, а на  вырученные  деньги  три  дня
подряд развлекал свою синеглазую румяную подругу из нормального детдома.
     Весна бежала день за днем быстро и незаметно, и  Викниксор,  поглядывая
на прихорашивающихся ребят, озабоченно поговаривал:
     - Растут ребята-то. Уже почти женихи. Скоро надо выпускать,  а  то  еще
бороду отрастят на казенных хлебах.

                             * * *

     В любовных грезах шкидцы забыли об опасностях и  превратностях  судьбы,
но однажды смятение и ужас вселились в их размягченные сердца.
     Викниксор пришел и сказал:
     - Пора стричь волосы.  Лето  наступает,  да  и  космы  вы  отрастили  -
смотреть страшно. Грязь разводите!
     Слова простые, а паники от них - как от пожара или от наводнения.
     Волосы стричь!
     - Да как же я покажусь моей Марусе, куцый такой?
     Увлекшись сердечными делами, ребята забыли о стрижке, хотя и знали, что
это было в порядке вещей, как и во всех других детских домах.
     И вот однажды за ужином было объявлено: завтра придет парикмахер.
     Однако старшие решили отстоять свои волосы. Созвали негласное  собрание
и  послали  делегацию,  чтобы  просить  разрешения  четвертому  и   третьему
отделениям носить волосы. Викниксор смягчился, и разрешение  было  дано,  но
лишь одному четвертому отделению, и при условии, чтобы ребята всегда держали
волосы в порядке и причесывались. На другой день им выдали  гребни,  которые
при детальном обследовании оказались деревянными  и  немилосердно  драли  на
голове кожу. Однако и деревянные гребни были встречены с радостью.
     - Наконец-то мы - взрослые.
     - Даешь прическу!
     Но скоро злосчастные волосы принесли новое  горе.  Часто  на  уроке  за
трудной задачей шкидец по привычке лез пятерней в затылок,  и  в  результате
голова превращалась в репейник, а халдей немедленно ставил на вид  небрежный
уход за прической. Старшие оказались между  двух  огней.  Лишиться  волос  -
лишиться подруги, оставить волосы - нажить кучу замечаний.
     Но недаром гласит русская пословица, что, мол, голь на  выдумки  хитра.
Дзе дал республике изобретение, которое обеспечило идеальный нерассыпающийся
пробор. Изобретение это демонстрировалось однажды утром, в умывальне.
     - Способ необычайно прост и легок, - распространялся  Джапаридзе,  стоя
перед толпой внимательно слушавших его ребят. Потом он подошел к умывальнику
и с видом фокусника начал объяснять изобретение наглядно, производя опыт над
собственной головой.
     - Итак. Я смачиваю свои взбитые волосы  обыкновенной  сырой  водой  без
какихлибо примесей.
     Он зачерпнул воды из-под крана и облил голову.
     - Затем  гребнем  я  расчесываю  волосы,  -  продолжал  он,  проделывая
сказанное. - А теперь наступает главное.  Пробор  готов,  но  прическу  надо
закрепить. Для этого мы берем обыкновенное  сухое  мыло  и  проводим  им  по
пробору в направлении зачеса, чтобы не сбить прически. Через пять минут мыло
засохнет, и ваш пробор никогда не рассыплется.
     Изобретение каждый испытал на себе, и все  остались  довольны.  Правда,
было некоторое неудобство. От мыла волосы слипались, на  них  образовывалась
крепкая кора, и горе тому, кто пробовал почесать зудевший затылок. Рука  его
не могла проникнуть к нужному месту. Кора мешала.  Преимущество  же  было  в
том, что  раз  зачесанная  прическа  держалась  весь  день,  а  кроме  того,
придавала волосам особый, блестящий вид.
     Шкида засверкала новыми проборами, и вновь все тревоги были  забыты.  А
под окнами на теплых и пыльных тротуарах  снова  нежно  заворковали  парочки
голубков.
     Но изобретению Дзе не дали хода. Кто-то рассказал об этом Викниксору, а
тот из предосторожности решил посоветоваться с врачом. Врач и погубил все.
     - От таких причесок беда. Насекомые разводятся.  Вы  запретите  им  это
проделывать, а то вся школа обовшивеет.
     Этого было вполне достаточно, чтобы на  другой  день  привилегированных
старших парикмахер без разбора подстриг под  "нулевой".  Вместе  с  волосами
исчезла и любовь. Никто не пошел вечером  на  свидание  с  девицами,  и  те,
прождав напрасно, ушли.
     Республика Шкид проводила весну, солнце уже пригревало по-летнему, и  у
ребят появились другие интересы.
     Так как на лето школа осталась на этот раз в городе, надо  было  искать
курорт, и его после  недолгих  поисков  нашли  в  Екатерингофском  парке  на
берегах  небольшого  пруда,  около  старого  Екатерининского  дворца.   Сюда
устремились теперь все помыслы шкидцев: к воде, к зелени, к футболу, и здесь
за беспрерывной беготней постепенно забывались теплые белые  весенние  ночи,
нежные слова и первые мальчишеские поцелуи.
     На смену любви пришел футбольный мяч, и только Джапаридзе нет-нет да  и
вспоминал с грустью о голубоглазой блондинке из соседнего детдома,  и  даже,
пожалуй, не столько о ней, сколько о загубленной своей готовальне, новенькой
готовальне с бархатным нутром и ровненько уложенными  блестящими  циркулями.
Только Дзе грустно вспоминал весну...

        КРОКОДИЛ
     Племянник  Айвазовского.  -  Крррокодил.  -  Карандаши.  -  "Крыть".  -
Коварный толстовец. - Плюс на минус = 0. - Индульгенции.

     Он  вошел  в  канцелярию,  снял  поблекшую  фетровую  шляпу,   поправил
завязанный на шее бантом шарф и отрекомендовался:
     - Сергей Петрович Айвазовский, племянник своего дяди -  Айвазовского  -
того самого, что "Девятый вал" написал и вообще...
     Пришел просить места.  Долгая  безработица  истрепала  нервы,  измучила
голодом,  холодом  и  тоской  безделья...  Айвазовский  решил  обратиться  в
дефективный детдом.
     Викниксор  просмотрел  рекомендацию  губоно  и,  просматривая,  мельком
оглядел Айвазовского.
     Был он довольно высокого роста, широк в плечах, а  гордое,  с  поднятым
носом, лицо заставляло предполагать твердый и сильный характер.
     - Хорошо, - сказал Викниксор. - Я приму вас штатным  воспитателем;  но,
кроме того, нам нужен преподаватель рисования... Вы могли бы?..
     - Я племянник Айвазовского, - с гордостью ответил тот. - А кроме  того,
я окончил Академию художеств. Я...
     - Прекрасно, - оборвал завшколой. - Вы  зачислены  в  штат.  Завтра  вы
дежурите с двух часов дня. Надеюсь, вы сумеете подойти к воспитанникам.
     - О! - воскликнул Айвазовский. - Это я сумею  сделать...  У  меня  есть
опыт... Я...
     Похоже было, что он хотел добавить - "племянник  Айвазовского",  но  не
сказал этого, не успел: в коридоре затрещал звонок, возвещая о конце  урока,
и канцелярия заполнилась педагогами и воспитателями.
     Айвазовский  помял  шляпу,  посмотрел  на  разговорившегося  с  другими
Викниксора, хотел  было  протянуть  руку,  потом  раздумал  и,  сказав:  "До
завтра", вышел из канцелярии,  поблескивая  золоченым  пенсне  на  задранном
вверх носу.
     На  другой  день  после  уроков  в  класс  четвертого  отделения  вошел
Викниксор в сопровождении Айвазовского.
     Воспитанники встали.
     - Ребята, -  проговорил  Викниксор,  -  вот  ваш  новый  воспитатель...
Художник. Очень хороший человек... Надеюсь, что сойдетесь с ним...
     Когда Викниксор вышел из класса, ребята обступили нового воспитателя.
     Тот, в свою очередь,  сжав  под  мышкой  портфель,  рассматривал  через
пенсне своих новых питомцев. В классе он почему-то сразу возбудил  смешливое
настроение.
     - Как имя твое, о пришелец, новый воин из стана хал-деев?  -  притворно
торжественным тоном вопросил Японец.
     - Меня зовут Сергей Петрович, - ответил воспитатель. -  А  фамилия  моя
Айвазовский.
     - Айвазовский! - раздались возгласы. - Не художник ли?
     - Да, художник, - вскинув голову, ответил халдей. - Я племянник  своего
дяди Айвазовского, который написал "Девятый вал" и другие картины.
     - Здорово! - воскликнул Янкель.
     Ребята еще плотнее обступили нового воспитателя.
     Тот уселся за пустую парту и положил перед собой портфель.
     - А вы что делаете? - спросил он. - Чем занимаетесь в свободное время?
     - Халдеев бьем, - пробасил Купец.
     - Что? - переспросил Айвазовский.
     - Халдеев бьем, - повторил Офенбах. - Бузим, в очко дуемся...
     - Да-а, - протянул Айвазовский, не понявший сказанного Купцом. - А я, -
сказал он, - иначе с вами занятия поведу. У меня своя система воспитания.
     - Какая же у вас система? - спросил кто-то.
     - Может, расскажете? - попросил Янкель.
     - У меня система следующая: я сам  провожу  с  воспитанниками  часы  их
досуга, читаю им вслух, играю...
     В толпе ребят кто-то хихикнул.
     - Интересно, - сказал Янкель. -  Что  ж,  вы  сегодня  и  приступите  к
воспитательной работе?
     - Да, я думаю.
     "Племянник своего дяди" порылся в портфеле и вытащил какую-то книжку.
     - Я прочту вам сейчас интересную вещь, - сказал он. - Я  хорошо  читаю;
кончил, между прочим, декламационные курсы...
     - Валите, читайте, - перебил Ленька Пантелеев.
     Айвазовский положил книгу на стол.
     -  Это  что?  -  спросил  Япошка  и,  взглянув  на   заглавие,   громко
расхохотался.
     - "Крокодил" Корнея Чуковского, - прочел он. - Ловко!
     Класс задрожал от смеха.
     Воспитатель недоумевающе оглядел смеющихся и спросил:
     - Вы чего смеетесь? Это очень интересная книга.
     - Ладно, читайте! - снова закричал Пантелеев.
     Айвазовский встал, поставил ногу на скамейку парты и,  закинув  голову,
начал:

     Жил да был крокодил,
     Он по Невскому ходил,
     Папиросы курил,
     По-турецки говорил...
     Кр-ро-кодил,
     Кррро-кодил
     Крррокодилович...

     Читал он эти детские юмористические стихи с таким пафосом,  так  ревел,
произнося слово "крокодил",  что  слушать  без  смеха  было  нельзя.  Ребята
заливались.
     Айвазовский обиженно захлопнул книгу.
     - Что смешного? - сказал он задрожавшим от обиды голосом. -  Вы  глупые
мальчишки и не понимаете поэзии.
     - Вали, читай! - кричали ребята. - Читайте, Сергей Петрович!
     Похмурившись  немного,  воспитатель  перевернул  страницу  и  продолжал
чтение.  Каждый  раз,  как  он  декламировал:   "Кр-ро-кодил,   кррро-кодил,
Крррокодилович",  стекла  в  классе  дрожали   от   неудержимого,   буйного,
истерического смеха.
     Когда он кончил, Японец вскочил на парту и произнес:
     - Внимание! Традиции и обычаи Улиганской республики в частности и  всей
Шкиды в целом требуют, чтобы  каждому  новому  шкидцу  или  халдею  давалась
кличка. Настоящий новоиспеченный  халдей  не  является  исключением  и  ждет
своего боевого крещения. Думаю, что имя Крокодил  больше  всего  подойдет  к
нему.
     - Браво! - закричали ребята и наградили Япошку аплодисментами.
     Потом каждый счел долгом подойти к Айвазовскому, похлопать его по плечу
и сказать:
     - Поздравляю, Крокодил Крокодилович.
     Воспитатель сидел, растерянно разглядывая облепившие его  лица.  Он  не
знал,  что  делать,  или  же  просто  не  сумел  проявить  свой   прекрасный
воспитательский опыт.
     Так   началась   педагогическая   карьера    Крокодила    Крокодиловича
Айвазовского,  племянника  своего   дяди,   великого   морского   пейзажиста
Айвазовского. С первых же дней он потерял у воспитанников авторитет...
     - Барахло, - сказали шкидцы.

                             * * *

     Первый урок рисования состоялся на другой день в  четвертом  отделении.
Крокодил вошел в класс и, пройдя к  учительскому  столу,  поставил  на  него
карельской березы ящичек с карандашами и вылитый из гипса усеченный конус.
     При его входе встало человек пять, остальные решили испытать  отношение
нового педагога к дисциплине и остались сидеть. Крокодил никому замечания не
сделал, а, выложив из  ящика  груду  разнокалиберных  карандашных  огрызков,
сказал:
     - Возьмите себе по карандашу.
     Каждый подошел к столу и выбрал огрызок подлиннее и получше.  На  столе
осталось еще штук двадцать пять карандашей.
     Япошка,   страдавший   какой-то   чувственной   любовью   к   предметам
канцелярского обихода - карандашам, перьям, бумаге, -  подмигнул  Янкелю  и,
вздохнув, шепнул:
     - Смачно. А?
     - Д-да, - поддакнул Черных, жадно оглядев карандашную груду.
     - Приготовьте бумагу, - скомандовал преподаватель.
     - Новое дело, -  возмутился  Воробей.  -  Что  мы,  свою  бумагу  будем
портить, что ли?
     - Факт, - поддержал Пантелеев. - Тащите из халдейской - там этого добра
имеется.
     - Верно? - спросил Крокодил. - У вас такой порядок?
     - А то как же иначе.
     Крокодил пошел в канцелярию.
     Не успела захлопнуться дверь, как Япошка,  Янкель,  а  за  ними  и  все
остальные ринулись к столу.
     Через секунду от карандашной груды на столе  осталась  жалкая  кучка  в
пятьшесть самых плохих, рвущих бумагу карандашей.
     Возвратившись с бумагой, Крокодил  не  заметил  расхищения.  Он  роздал
бумагу и,  поставив  на  верх  классной  доски  усеченный  конус,  предложил
воспитанникам нарисовать его.
     Имевшие склонность к изобразительным искусствам принялись  рисовать,  а
остальные, вынув из парт книжки, углубились в чтение.
     Книги читали самые разнохарактерные.
     Янкель мысленно перенесся в Нью-Йорк и там на Бруклинском мосту  вместе
с "гениальным сыщиком Нат Пинкертоном" сбрасывал в  воду  Гудзонова  пролива
двенадцатого по счету преступника...
     Японец переходил от аграрной революции к перманентной и, не  соглашаясь
с Каутским, по привычке даже в уме пошмыгивал носом...
     Пантелеев  сочувственно  вздыхал,  ощущая  острую  жалость  к   коварно
обманутой любовником бедной Лизе, а Джапаридзе дрался в горячей  схватке  на
стороне отважных  мушкетеров,  целиком  погрузившись  в  пухлый  том  романа
Дюма...
     Класс разъехался в разные части света: кто к индейцам в прерии, кто  на
Северный полюс. Звонка не услышал никто, и к настоящей жизни  из  мира  грез
призвал лишь возглас Крокодила:
     - А где же карандаши?
     Никто не ответил.
     - Где же карандаши? - повторил педагог.
     Опять никто не ответил. Воспитанники разбрелись по классу и не обращали
внимания на воспитателя.
     - Отдайте же карандаши! - уже с  ноткой  отчаяния  в  голосе  прокричал
Крокодил.
     - Пошел ты, - пробасил Купец, - не зевай, когда не надо.
     Ребята рассмеялись.
     - Не зевай, Крокодил Крокодилович, - сказал Сашка Пыльников  и  хлопнул
воспитателя по плечу.
     - Ах, так! -  закричал  Крокодил.  -  Так  я  вам  замечание  запишу  в
"Летопись". Мне Виктор Николаевич сказал: будут шалить - записывайте.
     - Ни хрена, - возразил Ленька Пантелеев. - Всех не перепишете.
     - Нет, перепишу, - ответил уже дрожавший от негодования Крокодил.  -  Я
вам коллективное замечание напишу... Колл-лективное замечание! - повторил он
и, осененный этой мыслью, сорвался с места  и,  схватив  усеченный  конус  и
пустой ящичек, выбежал из класса.
     "Коллективное замечание" он действительно записал:
     "Воспитанники четвертого отделения похитили у преподавателя карандаши и
отказались их возвратить, несмотря на требования учителя".
     Викниксор заставил класс возвратить карандашные огрызки и  оставил  все
отделение на два дня без прогулок.
     Класс озлобился.
     - Ябеда несчастный!  -  кричал  Японец  в  набитой  до  отказа  верхней
уборной.
     - Ябеда! Фискал! Крокодил гадов!
     - Покрыть его!.. - предложил кто-то.
     - Втемную!
     - Отучить фискалить!
     Решили крыть.
     Вечером, когда Айвазовский вошел  в  класс,  ему  на  голову  набросили
чье-то пальто, кто-то погасил электричество, затем раздался клич:
     - Бей!
     И с каждой парты на голову  несчастного  халдея  полетели  тяжеловесные
книжные тома.
     Кто-то загнул по спине Айвазовского  поленом.  Он  закричал  жалобно  и
скрипуче:
     - Ай! Больно!
     - Хватит! - крикнул Японец.
     Зажгли свет. Крокодил сидел за партой, склонив голову на руки. Со спины
у пего сползало старое, рваное приютское пальто.
     Злоба сразу прошла, стало жалко плачущего, избитого халдея.
     - Хватит, -  повторил  Япошка,  хотя  уже  никто  не  думал  продолжать
избиение.
     Айвазовский поднял голову. Лицо сорокалетнего  мужчины  было  мокро  от
слез. Жалость прошла, стало противно.
     - Тьфу... - плюнул Купец. - Как баба какая-то, ревет. А еще халдей... У
нас Бебэ и тот не заплакал бы. Таких только бить и надо.
     Айвазовский жалко улыбнулся и сказал:
     - Ладно, пустяки.
     Стало еще жалостнее... Стало стыдно за происшедшее...
     - Вы нас простите, Сергей Петрович, - хмуро сказал Японец.  -  Запишите
нам коллективное замечание для формы, а как человек - простите.
     - Ладно, - повторил Крокодил. - Я вас прощаю  и  записывать  никого  не
буду.
     - Вот это человек, - сказал Пантелеев. - Бьют его, а он прощает.  Прямо
толстовец какой-то, а не халдей.
     Айвазовский встал.
     - Ну, я пойду...
     Дойдя до дверей и открыв их, он вдруг  круто  обернулся  и,  побагровев
всем лицом, закричал:
     - Я вам покажу, дьяволы!.. Я вам... Сгною! - проревел он и  выбежал  из
класса.

                             * * *

     Поведение   Айвазовского   возбуждало   всеобщую   злобу.   Случай    с
"христианским  прощением"  нашел  отклик:  Крокодила  покрыли  и  в  третьем
отделении.
     Кипчаки избили его основательно и, когда он попытался разыграть и у них
умилительную сцену "всеобщего прощения", добавили еще и "на орехи". Били  не
книгами, а гимнастическими палками и даже кочергой. На оба отделения  градом
сыпались  замечания,  все  воспитанники  этих  отделений  не   выходили   из
четвертого и пятого разрядов.
     В ответ на усиление наказаний разгоралась и большая буза... Крокодил не
успевал отхаживать синяки.
     В "Летописи" тех дней попадались записи такого рода:
     "Еонин и Королев  не  давали  воспитанникам  старшей  группы  покоя:  в
продолжение нескольких  часов  кричали,  смеялись,  разговаривали,  всячески
ругали воспитателя, называя его всевозможными эпитетами,  особенно  Королев,
который неоднократно подходил к койке  воспитателя,  стараясь  его  ударить,
придавить и т. п.".
     Или:
     "Пантелеев в спальне говорил Еонину, спрашивая у него: "Дай мне  сапог,
я хочу ударить им в воспитателя""
     Или:
     "Кто-то из воспитанников бросил  сапогом  в  воспитателя  при  общем  и
единодушном одобрении учеников старшей и третьей группы".
     Обилие замечаний в "Летописи" заставило задуматься педагогический совет
школы, в частности и самого Викниксора. Нужно было найти что-нибудь, что  бы
отвлекло воспитанников от бузы и помогло им  выйти  из  бесконечного  пятого
разряда.
     И Викниксор придумал.
     Однажды за ужином он заявил:
     - Ребята... До сих пор у нас были только плохие замечания... Сейчас  мы
вводим и хорошие замечания... каждый ваш хороший поступок будет записываться
в "Летопись". Плюс на минус равняется нулю... Хорошее  замечание  уничтожает
плохое.
     Шкида радовалась, но недолго.
     Вскоре оказалось, что хороший поступок - определение неясное.
     В тот же день Офенбах, полгода не бравший в  руки  учебника  географии,
вызубрил наизусть восемнадцать страниц "Европейской России",
     Хорошего замечания он не получил, так как оказалось, что учить уроки  -
вещь хорошая, но не выдающаяся, учиться и без замечаний  надо...  Все  упали
духом, а Офенбах, не имея сил простить себе  сделанной  глупости,  со  злобы
избил Крокодила.
     Тогда Викниксор нашел выход.
     - Поступком, который заслуживает хорошего замечания,  -  сказал  он,  -
будет считаться всякая добровольная работа по  самообслуживанию  -  мытье  и
подметание полов, колка дров и прочее.
     Шкида взялась за швабры, пилы и мокрые тряпки, принялась "заколачивать"
хорошие замечания.
     Воспитатели  записывали  замечания  часто  без  проверки.  Это   навело
хитроумного и изобретательного Янкеля на идею.
     Однажды он подошел к Крокодилу и сказал:
     - Запишите мне замечание - я уборную вымыл.
     Айвазовский тотчас же сходил в канцелярию и записал:
     "Черных добровольно вымыл уборную".
     Янкелю это понравилось. Через полчаса он опять подошел к Крокодилу.
     - Запишите - я верхний зал подмел.
     Крокодил недоверчиво  посмотрел  на  воспитанника,  но  все-таки  пошел
записывать. Янкель, обремененный десятком плохих замечаний, обнаглел.
     - Я и нижний зал подмел! - крикнул он вслед уходящему  Айвазовскому.  -
Запишите отдельно.
     Монополизировать изобретение Янкелю не удалось. Скоро вся Шкида  насела
на Крокодила. В день он записывал до пятидесяти штук хороших замечаний.
     Шкида выбралась из  пятого  разряда  и  уже  подумывала  пробираться  к
первому, когда Викниксор, заметив  злоупотребления  с  Крокодилом,  запретил
последнему записывать кому-либо "плюсные" замечания.
     К этому времени относится и появление "индульгенций".
     Вечно  избиваемый,  оплеванный  Крокодил  дошел  до  последней  степени
падения.  Когда  его  избивали,  он  просил,  умолял,  чтобы  его  не  били,
извинялся...
     - Извиняюсь, -  говорил  он  воспитаннику,  который  из  юмористических
побуждений наступал ему на ногу.
     Держал он себя кротко и  плохие  замечания  записывал  лишь  в  крайних
случаях.
     Тогда Еошка придумал следующую вещь.
     - Мы знаем, - сказал он, - что вам записывать  плохие  замечания  велит
Викниксор, - иначе бы вы не стали халдейничатъ, побоялись...
     - Да, ты прав, я принужден записывать, - согласился Айвазовский.
     - А поэтому, - заявил Японец, - я предлагаю следующее: за  каждое  ваше
замечание вы будете выдавать нам бумажку, индульгенцию, предъявитель которой
может вас в любой момент избить без всякого с вашей стороны противоречия.
     Не  смевший  пикнуть  в  присутствии  Купца   Крокодил   беспрекословно
согласился.
     Каждый раз, записав за