- Нет! - ответил Никодим, не оборачиваясь к собеседнику, смотревшему на
него. - Это была госпожа NN.
     - Я  догнал ее  в лесу,  - возразил послушник, - и ущипнул -  настоящее
дерево.
     - Вы что же из любопытства ущипнули? И разве я просил вас догонять ее?
     Послушник   остановился,   удивленный.   Остановился   и   Никодим,  но
по-прежнему, не оборачиваясь к послушнику.
     - Почему же, - спросил послушник, выделяя каждое слово, - вы полагаете,
что я обязан спрашивать вас о всех  моих  поступках  и действиях? Вы, должно
быть, не в полном уме, милостивый государь.
     Никодим усмехнулся, не меняя положения.
     - Госпожу NN  я так же  хорошо  знаю, как и вы. Даже лучше.  Притом она
оказывает мне более предпочтения, чем вам.
     Никодим вздрогнул и повернулся всем телом.
     - Как? - сказал он, задыхаясь. -  Вы смеете здесь, в моем  присутствии,
упоминать вашим дрянным языком имя госпожи NN.  И откуда вы ее можете знать?
Я вас побью еще раз.
     -  Вы  же  обещали  меня   не  бить,  -  возразил  послушник,  опасливо
отстраняясь и загораживая лицо рукой.
     - Успокойтесь. Бить вас я не буду. Идем дальше - мне нужно торопиться.
     И, сказав это, Никодим решительно зашагал. Послушник снова засеменил  с
ним рядом.
     Через сто шагов он опять заговорил.
     - Я обещал вам интересную встречу.
     - Мне некогда, - отрезал Никодим, - еще засветло я должен добраться  до
имения.
     -  Мы не  задержимся. Это совсем рядом.  Тут при дороге -  стоит только
отойти пятьдесят сажен и вы увидите.
     Никодим вынул часы, поглядел на них и сказал:
     -  Ну,  если  действительно  пятьдесят  сажен,  я  могу  доставить  вам
удовольствие провести меня до места. Ведите.
     - Вы не бойтесь. Я вам ничего дурного не намерен сделать и не собираюсь
вовсе  отплачивать за  тот удар  ногой  и за  непочтительное  обхождение  со
мною...
     - Что же за диковина там, которую вы собираетесь мне показать?
     - А вот увидите. Вы не будете жалеть.
     - Ведите! - окончательно решился Никодим.
     - Сюда! - указал .послушник на тропинку, уходившую влево, в старый лес.
     Они перепрыгнули через канаву и вошли в чащу старых и молодых елей: там
едва можно было  пробраться. Но действительно, пройдя с полсотни  сажен, они
очутились  на  поляне: дальше пути не  было - тропинка  обрывалась на берегу
пруда, заливавшего почти всю поляну.
     Пруд  по  краям  зарос  высоким  и  частым  камышом,  а  посредине  его
возвышался островок, и  на  нем стояла  хижина  в одно окно, крытая  еловыми
лапами,   перевязанными  веревками  и  в  нескольких   местах  придавленными
осколками  кирпича. Из  трубы  выходил сизый дымок...  Но людей на островке,
мостика к нему или челна на пруду не было видно.
     - Нам нужно попасть туда, - пояснил послушник.
     - Как же мы туда попадем: вброд или вплавь? - спросил Никодим.
     -  Я знаю  как! -  досадливо ответил  послушник  и пошел в обход пруда;
Никодим последовал за ним.
     Перейдя на  другую сторону, послушник вошел в камыши: там, осторожно их
раздвигая, он  очутился у самой  воды,  взглянул  вправо, влево и, высмотрев
чурбанчик, прыгнул на него; с чурбанчика перескочил на кочку и затем уже  на
какую-то мостовину, уходившую под ногой в жидкую грязь и в воду. Никодим  не
отставал от своего спутника ни на шаг...
     Путники  переправились через узкий  проток и снова оказались в камышах,
росших  уже  по берегу островка;  через  десяток прыжков они оказались  и на
самом острове.
     -  Недурное  упражнение, -  заметил  послушник,  -  прямо испытание  на
ловкость. Вы промочили ноги?
     - Ничего! - буркнул Никодим.
     Послушник направился к хижине. Тут заметили они на острове первое живое
существо:  огромную,  совершенно черную  кошку  с  большими желтыми глазами,
лениво гревшуюся на припеке. Но она не обратила на пришедших внимания.
     Постучав в дверь дома и не получив ответа, послушник сам отворил  дверь
в хижину. Через его плечо Никодим увидел на полу хижины человека, сидевшего,
поджав  под  себя  ноги калачиком.  За человеком  возвышалась, перегораживая
хижину  пополам, огромная высокая  ширма, почти  до  потолка. В хижине  было
довольно светло - все можно было рассмотреть.
     На семи створках ширмы по светло-коричневому шелку было изображено одно
и то же в точном  повторении:  пушистая кошка,  белая  в оранжево-коричневых
пятнах сидела  с  четырьмя  котятами под  кустом  темно-красных  шток-роз  и
любовно  смотрела  на  игру  двоих котят -  одного  совсем  черного, другого
белого,   с  коричневыми   и  черными   пятнами;  третий,  в  стороне,  весь
оранжево-коричневый  чесал  лапкой за ухом,  а  четвертый,  белый с  черными
пятнами, смирно сидел рядом с матерью. За  ширмой кто-то шевелился и шуршал,
должно быть, соломой.
     Рядом с  человеком на полу стояла пара фарфоровых  сосудов и  корзинка,
плетеная из лучины, прикрытая  куском китайской  материи, очень красивой, но
грязной и затасканной: темно-синие цветы ложились  на  ней по голубому полю.
Сосуды  же  были  весьма  замечательны:  первый   в  виде  вазы,  с  горлом,
расписанным   по   бледно-синему   полю  оранжевыми   цветами,  с   выпуклым
изображением, внизу у самого  основания,  многочисленной  группы людей: там,
впереди   всех,   по  темно-зеленой  траве  выступал  чернобородый   китаец,
обнаженный до пояса; воздевая  правую руку, он нес  в ней голубовато-зеленый
плод; на  китайце  была  надета  светло-зеленая широкая одежда,  из-под  нее
выставлялась красная юбка и белые башмаки;  дальше выступали в  разноцветных
одеждах другие, но всех их Никодим не  мог  рассмотреть...  Второй сосуд был
светло-голубой на черном основании и  с черной  крышкой  над  узким  горлом;
белые цветы покрывали  его поверхность, а черный дракон силился  выползти из
его стенки.
     - Интересно? - спросил послушник Никодима.
     Только при  этом слове сидевший на полу человек поднял навстречу гостям
свою  голову. На  Никодима  глянуло  хитро улыбающееся  китайское лицо. Одет
хозяин  хижины был в синюю  грязную курму и очень чистую  белую юбку, черная
жирная  коса  обвивалась  вокруг  его  шеи,  на ногах у него  были китайские
башмаки  на  толстых подошвах; в руках  он  держал  плетенье из соломы,  над
которым перед тем работал.
     Китаец на лице отобразил большую любезность. Отложив плетенье в сторону
и покопавшись в корзине, он вытянул вертушку  из пестрой бумаги, протянул ее
Никодиму и заговорил, очевидно, предлагая вертушку купить.  Но заговорил  он
на  таком ломаном  русском  языке,  что  его  нельзя  было  понять.  Никодим
досадливо отмахнулся.
     Одну  минуту  Никодим из  вежливости готов был эту вертушку купить,  но
почему-то внутренне не мог решиться на такой поступок.
     Китаец же, видя, что его не понимают, вдруг  заговорил по-французски  и
довольно сносно.  С первым французским  словом противная любезность  сошла с
его лица; Никодим же изумленно раскрыл на него глаза.
     - Где вы научились по-французски? - спросил его Никодим.
     - Я жил долгое время в Париже, - ответил китаец.
     - Откуда вы? Из Китая?
     - Нет, я с островов.
     - Из Японии?
     - Нет, я с островов.
     - Но  с каких  же? С  Курильских? С  Формозы? Из Индо-Китая?  Ведь  все
острова имеют названия.
     - Нет, я с островов, - упорствовал  китаец и добавил: - Вы не смейтесь,
пожалуйста, над моим товаром.
     - Я не смеюсь.
     -  Нет, вы не  хотели купить. Китайский товар - очень  хороший товар. Я
бедный человек и живу торговлей...
     - На что же мне эта детская вертушка,  - возразил Никодим,  - вы  лучше
продайте мне вот эти сосуды.
     - Сосуды я продать не могу - это мои сосуды.
     - Тогда ширму.
     - И ширму не могу: это также моя ширма...
     - Вот видите: мне у вас купить нечего.
     - Купите у меня жену.
     -  Вашу жену?  -  переспросил Никодим,  не веря своим ушам  и пятясь  к
выходу. - Вашу жену? Нет... мне право не надо... извините.
     И выскочил наружу, раскланявшись. Послушник  вышел  за ним  и притворил
дверь в хижину.
     - Купите! - крикнул им китаец еще вдогонку. - Моя жена - ваша жена...
     Никодим живо  перебрался с  островка на берег тем же путем.  Теперь уже
послушник шел сзади его.
     Дойдя  до тропинки, Никодим  еще  раз  взглянул на остров и на  хижину.
Китаец из хижины не вышел, а черная кошка, потягиваясь, пробиралась домой.

        ГЛАВА XXIII
     Китайское растение.

     -  Зачем вы  повели меня к этому китайцу? ~ спросил Никодим  послушника
уже на дороге.
     - Он, во-первых,  не китаец,  а во-вторых,  как вам  не  надоело самому
постоянно обо всех вещах спрашивать: почему и зачем?
     Никодим  ничего  не  ответил.  Ему  показалось забавным,  что послушник
начинает его учить...
     - И еще,  - начал опять послушник, - напрасно,  по-моему, вы отказались
от  покупки его жены. Мне, конечно, это не  по средствам, а на вашем месте я
непременно купил бы.
     -  Благодарю покорно, - отрезал Никодим, - не  хотите ли, я снабжу  вас
деньгами?
     - Вы  знаете, -  нисколько не смущаясь,  продолжал  послушник, - в этом
есть  что-то  пикантное, а я очень  слаб  к  пикантному.  Ни одного удобного
случая не могу пропустить.  И, по-моему, он  глубоко прав:  моя жена  - ваша
жена. Совершенно  безразлично. Я всегда чувствовал тяготение к  их восточной
мудрости. Восточная мудрость - моя стихия.
     Никодим по-прежнему молчал.
     - Кроме  того, -  начал послушник  в третий раз,  - вы,  кажется,  не в
состоянии   видеть   важность  многого  из  того,  с   чем  вам   приходится
сталкиваться.
     Самолюбие Никодима было задето.
     - Да, - сказал он, -  у меня много  недостатков, и  тот самый,  который
только что назван  вами, - один из  досаднейших. А скажите мне -  давно этот
китаец живет здесь на острове?
     - Он  не  китаец. Он же  утверждает  совсем  другое:  вы забыли, что он
повторял о своем происхождении?
     - А разве вы знакомы с французским языком? Я не предполагал.
     - О, да! Французский  язык  я  очень люблю. Французский язык  - это моя
стихия.
     - Много же у вас стихий.  Но скажите мне, наконец,  если знаете - давно
здесь живет этот человек?
     - Давно. Лет  пятнадцать. Я еще в детстве бывал на этом острове у него.
И тогда еще дал этому месту название "Дом желтых" - не правда ли, красиво?
     - Красиво. Романтическое название, - криво усмехнулся Никодим.
     -  О,  да,  романтическое.  Вы   верно   заметили.   Я   всегда   любил
романтическое. Романтическое - это моя родная стихия.
     - Послушайте, сколько же стихий в родстве с вами?
     -  Все, все. Очень много. И говорят, что под домом этого человека  есть
еще подземелье. Я, конечно,  сам не  спускался туда и входа не видел, но мне
передавали достоверные люди...
     Так беседуя,  Никодим и  послушник  незаметно для себя подошли к имению
Ирины.  Когда  они  взобрались   на  последнюю  горку,  перед  ними,   среди
распаханных полей,  из-за  густо посаженных  лип и дубов,  совсем близко  от
дороги, показалась красная  крыша большого  помещичьего дома; садовая ограда
выбежала к самой  дороге,  и  на валу ограды за живою изгородью  они увидели
Ирину,  махавшую путникам платком; Ларион, конечно, раньше Никодима добрался
до имения и успел сказать, какой дорогой пошел Никодим.
     Несколько слов  об  Ирине.  Из  предыдущего  складывалось, что будто бы
Никодим был влюблен в Ирину и что она, со своей стороны, также питала к нему
некоторые нежные чувства - но возможность подобного предположения необходимо
рассеять.
     Ирина  была  полутора-двумя годами  моложе  Никодима;  их  все  считали
большими друзьями с детства, и Никодим часто поверял Ирине такие  свои мысли
и  чувства,  которые он  другим  бы  не поверил.  Виделись они друг с другом
довольно редко.  Правда, Никодим  иногда,  что вполне понятно  в  людях  его
возраста и притом еще не любивших, считал  себя способным влюбиться именно в
Ирину и подчас думал, что  он в  сущности уже влюблен в  нее - на самом деле
все это было лишь игрою праздного ума.
     Ирина  выросла  высокой  и красивой девушкой, она  заплетала в две косы
свои темно-русые волосы; одевалась просто, держалась прямо и строго.  За год
до описываемых событий она  потеряла в  один месяц  отца и мать, и будучи от
природы  решительной и вместе старшею  в семье,  смело  взялась  за  ведение
хозяйства в имении и повела его  хорошо;  Ирину окрестные  помещики хвалили;
иногда, не считаясь с ее молодостью, заезжали к ней даже советоваться.
     - Я  хотела видеть  вас непременно сегодня, - сказала она Никодиму, - у
меня праздник.  -  И покосилась  при  этом  на Никодимова спутника, взглядом
спрашивая, кто он такой.
     -  Извините,  -  ответил  Никодим,  -  я  должен вам  представить моего
случайного спутника и попросить вас приютить его на ночь.
     И вдруг  он вспомнил, что не знает, как послушника зовут, что послушник
до  той минуты, кажется,  вовсе  и не  собирался где-либо останавливаться  с
Никодимом и не говорил, куда идет.
     Но было  уже  поздно поправляться. Послушник, подбоченясь  слегка левой
рукой, а в правой держа  свой клобучок, принял вид независимый, поклонился и
представился:
     -  Феодул  Иванович! - Перед вторым словом  он остановился на  короткое
время;  слово "Феодул"  произнес  несколько  растягивая,  а "Иванович" очень
подчеркивая,  причем,  вся его фигура  и  тон,  казалось, говорили о желании
выразить одну определенную мысль, что  вот, мол, другой на  его месте, может
быть,  сказал  бы,  и даже наверное,  просто  "Иванов", но  что он  с  такой
устарелой манерой произносить отчество  не считает  и легко  позволяет  себе
говорить  "Иванович". Помолчав,  он  добавил: - Марфушин,  - и после  второй
паузы, - он же Муфточкин.
     Сначала Никодим  заметил только одно: что буква "ф" входила и в имя и в
фамилию  послушника,  но,  вспомнив  утренний  с ним разговор,  вдруг громко
рассмеялся.
     - Что  с вами? - спросила его  Ирина  строгим  и  недовольным  голосом.
Конечно, это казалось ей невоспитанностью.
     -  Ох!  Я не могу! - отвечал Никодим, давясь смехом. -  Ох... он мне...
сегодня...  этот  самый...  утром...  говорил,  что  он  хорошей  и  древней
дворянской семьи... ох... я не могу... вот так семья: Марфушины-Муфточкины!
     Послушник поглядел на Никодима искоса и обиженным голосом заметил:
     -  Не утруждайте себя, господин Ипатьев, смехом:  моя фамилия нисколько
не хуже вашей.
     Смех Никодима сухо и неловко оборвался. Он замолчал.
     - Пожалуйста,  взбирайтесь сюда, - указала им Ирина на садовый вал, - и
пойдемте к гостям.
     Когда они очутились  в  саду,  Ирина  пошла  впереди рядом с Никодимом;
послушник шел сзади.
     -  Что  за  дрянь  вы  привели  с  собою?  -  спросила  Ирина  Никодима
полушепотом.
     - Ах, не говорите!  -  отмахнулся Никодим. - Привязался на  дороге.  Со
мною сегодня все несчастья, - добавил он печальным голосом.
     - Что такое? - участливо спросила Ирина.
     -  Ларион,  вероятно,  вам уже  рассказал, почему я не поехал дальше  с
ними.
     -  Да! Ларион рассказывал,  - ответила Ирина.  Она,  видимо,  не хотела
придавать случаю сколько-либо значения, и Никодим уловил это.
     - Какой у вас праздник? - спросил он, меняя разговор.
     - Сегодня я досаживаю новый сад, осталось посадить  всего три куста, но
я хочу посадить их непременно с вами;  у  меня нынче много гостей, и все уже
потрудились - теперь ваша очередь.
     Они вышли на площадку, обсаженную молодыми кустами - это был новый сад,
он выходил не на дорогу, а в поле и был тоже окопан валом с канавой.
     На площадке  собрались гости, их  было много,  и  между ними  несколько
знакомых Никодиму, но увидел он также и  неизвестных ему; все с любопытством
посматривали на его спутника. Здороваясь с гостями, Никодим подошел к одному
человеку, стоявшему совсем в  стороне,  и вдруг неприятное чувство  охватило
его  при виде нового  знакомого:  в  нем он не мог  не  увидеть несомненного
сходства с Лобачевым.
     - Вы  не  родственник  ли Феоктиста Селиверстовича Лобачева?  - спросил
Никодим.
     - Нет, - ответил господин брезгливо, - но господина Лобачева я знаю.
     Ремесло господина было актерское. Это Никодиму стало вдруг ясно.
     -  Вот последние три куста,  -  указала Ирина Никодиму  на  садовников,
стоявших у вала и державших кусты наготове.
     Посадить, кусты было  делом нескольких минут. Окончив работу и радостно
вздохнув, Ирина сказала:
     - А здесь  моя пещера.  Только вход в  нее  не из сада, а  с поля. - И,
сказав, взобралась на вал и резво спрыгнула в канаву.
     Никодим спрыгнул за нею.
     - Знаете, - заметил  он деловито, заглядывая  в пещеру, - мне  кажется,
что верх вашей пещеры скоро обвалится - особенно, если будут много ходить по
валу. Отчего вы не сделали в пещере свод из кирпичей?
     - Глупый! - ответила весело Ирина. -  Какая  же это будет  пещера, если
потолок в ней сделать кирпичный: ведь будет  похоже  тогда на  погреб. Лучше
посадить  сверху  каких-нибудь кустов,  и  через  кусты уже  никто не  будет
ходить.
     Никодим  смутился  от своей несообразительности. В ту же минуту за  его
спиной  кто-то заговорил на ломаном русском  языке: по  голосу Никодим сразу
узнал китайца, с которым только что виделся.
     Обернувшись, Никодим сказал:
     - Ах, это вы!
     Китаец, признав Никодима, перестал  говорить. В руках он держал пеструю
бумажную вертушку, снова предлагая ее купить.
     - Спрячьте  вашу вертушку, - сказал  ему Никодим по-французски, - лучше
дайте нам совет - вы, я вижу, толковый человек, - что нам посадить над  этой
пещерой, а то верх ее обвалится?
     Вопрос был предложен в шутку, но китаец принял его всерьез и сказал:
     - Китайское растение.
     И  при этом  покачал головою, спрятал пеструю вертушку в свою корзинку,
затем  покопался  в корзине  и вытащил  оттуда расписанную  яркими  красками
маленькую китайскую коробочку.
     - Такое растение вы можете  найти только у меня, или вам придется ехать
за ним в  Китай, - сказал он, не  без важности раскрыл коробочку и вытряхнул
содержимое ее себе на ладонь.
     Ирина  и Никодим с любопытством нагнулись,  чтобы рассмотреть растение:
оно  было  очень  маленькое   -  вполовину  обыкновенной  булавки,  с  белым
прозрачным корешком, и два сизых листочка на нем  уже распустились чашечкой,
а два других, еще не распустившихся, были свернуты в забавный шарик.
     - Это растение  у нас не будет расти, оно  совсем игрушечное, -  сказал
Никодим с сожалением.
     -  Будет, -  убежденно ответил китаец, - Я честный  купец, я никогда не
обманывал; оно скоро разрастется и будет большое-большое.
     Он показал руками, какое большое будет растение. Но Ирина уже завладела
растением и сказала Никодиму:
     - Заплатите ему.
     Никодим бросил китайцу монету,  и тот, поклонившись, пошел через поле к
дороге.
     Земля над  пещерой была сухая и  рассыпчатая. Взобравшись на вал, Ирина
разгребла руками маленькую  ямку в земле и сунула  растеньице в  пыль. Затем
она позвала садовника и приказала ему принести немного воды  и стакан, чтобы
прикрыть растение, но когда обернулась - растения уже не увидела.  Куда  оно
могло  пропасть  - трудно  сказать, но  оно  было таким маленьким, что  даже
ветерок мог легко унести его.
     - Я потеряла растение, - сказала Ирина Никодиму дрожащим голосом, ей до
слез было жалко растения.
     - Не плачьте, - утешил ее Никодим, - я, быть может, еще найду его.
     И стал искать повсюду: на валу, в  канаве, около вала,  на площадке. Но
становилось уже довольно темно, и трудно было что-либо отыскать.
     -  Догоните китайца,  - приказала Ирина, -  у  него, наверное, есть еще
такие растения.
     Никодим  выбежал  за  вал, поглядел в  поле,  вышел на дорогу, дошел до
пригорка и посмотрел во все стороны: китайца нигде не было видно.
     -  Не  знаю, куда он  мог  так скоро  уйти,  -  сказал  Никодим  Ирине,
вернувшись.

        ГЛАВА XXIV
     Неистовый танцор. - Лобачевские фабрикаты.

     После  вечернего  чая, сидя на крыльце и охватив колени руками, Никодим
рассказывал Ирине о прошедшем дне.
     Гости поразъехались, только что  за  домом  простучала на мосту коляска
последних, запоздавших. Ночь темнела, и лишь огни из окон дома бросали малый
свет  на окружавшие дом деревья и на дорожки сада. Луны не  было. В воздухе,
еще теплом, несмотря  на восьмое сентября - день Рождества Богородицы,  - не
раздавалось уже ничьих голосов, замолкших с уходом лета.
     Никодим  говорил о китайце, о неотвязчивом и  загадочном китайце, когда
вдруг, на половине рассказа, из мрака, знакомый голос произнес:
     - Я  люблю Китай:  в  нем  есть  что-то  родное  нам, и  я  всегда  это
родственное чувствовал.
     - Опять  вы здесь! - с досадой воскликнул Никодим. - Как вам не  стыдно
подслушивать?
     Послушник не ответил и не показался из мрака. Но  по звуку шагов  можно
было догадаться, что он поспешно и боязливо отошел прочь.
     -  Вы  сегодня,  кажется, очень  устали?  -  заботливо  спросила  Ирина
Никодима. - Вам нужно раньше лечь спать. Я скажу Лариону.
     Когда через  полчаса Никодим, распрощавшись  со  всеми,  собирался  уже
раздеться и лечь, в дверь к нему постучали.
     Он  ответил. Дверь  отворилась, и на  пороге  показалась Ирина. Она  не
вошла в комнату, но только спросила Никодима раздраженным полушепотом:
     -  Скажите,  пожалуйста, кого вы  привели с собой?  Какого послушника -
разве это послушник?
     - Почему же не послушник?
     - Пойдите и посмотрите еще раз, если вы его забыли. Прошу вас.
     - Я тут ни при чем, - равнодушно ответил Никодим.
     - Но ведь вы же его привели? - ответила Ирина возмущенно.
     - Я не Мог его отогнать.
     - Никодим! Как вам не стыдно?
     Она говорила так, будто ей было не двадцать три, а шестьдесят три года.
     -  Ирина, - ответил  Никодим,  попадая в  ее тон, -  мне  нисколько  не
стыдно. Все на свете делается само по себе и к лучшему.
     - Зачем же вы  передразниваете меня, - ответила она обиженно, - что же,
по-вашему, это хорошо и должно быть для меня безразлично?
     За  полурастворенным окном  на тропинке в это время промелькнуло что-то
темное в  белом  переднике: должно  быть, горничная.  Сзади  за  нею  кто-то
пробежал, и через минуту за кустами раздался визг и смех двоих людей.
     Пробежавший сзади был несомненно послушник.
     Ирина с досадой захлопнула дверь, сказав Никодиму: "Спокойной ночи",  -
и ушла, явно рассерженная и возмущенная.
     "Действительно неприятно, - подумал  Никодим, оставшись один, - как это
я  не  мог  отделаться  от  него? Привести такое  чучело  к своим  друзьям и
знакомым - прямо неприлично.
     Он, мучаясь этим, еще долго не мог заснуть".
     А  Ирине  не  спалось.  Постель казалась ей жаркой и  неуютной,  и  все
чудилось, что  по комнатам кто-то ходит.  Зажегши  свечу и  накинув на  себя
платье, Ирина с огнем  вышла из спальни, чтобы осмотреть дом.  Проходя  мимо
зала, она услышала там шорох и заглянула в зал.
     При  слабом свете свечи, потерявшемся в огромной, высокой с антресолями
комнате,  Ирина  увидела  перед  собой  фантастическое  существо.  Полуголый
человек, одетый с красные шаровары, которые только и выделялись своим цветом
в полумраке, в курточку-безрукавку и в темной чалме со свешивающимся концом,
неистово, но бесшумно выплясывал по залу совсем особенный танец. В его танце
не было легкости  или того, что привычно называют  грацией, но тем не  менее
танец  зажигал,  подчинял себе,  и  Ирина сама  не заметила, как она,  в лад
танцу, начала слегка покачиваться.
     Танцор откидывал назад туловище  и выставлял  вперед то одну, то другую
ногу, сгибая их в колене, а  голову запрокидывал и  руки свешивал  бессильно
позади туловища, с каждым шагом корпус его подкидывался и вздрагивал; так он
шел быстро и доходил  до  стены  зала; затем пятился  назад  уже  медленнее,
перегибая туловище вперед и руки опять свесив, пятки же высоко подбрасывая в
воздух; иногда  он  хлопал  в  ладоши,  но  беззвучно; чалма на  его  голове
тряслась, и свешивающийся конец ее развевался в воздухе.
     Ирину танцор сперва не заметил, но когда она, смертельно  перепуганная,
бросилась к себе  в комнату и вместо того,  чтобы скрыться прежним путем, по
коридору,  побежала  через  залу  -  он  увидел ее  и,  не  прерывая  танца,
стремительно пошел прямо на нее и  загнал ее в угол. Ирина, пятясь в страхе,
оказалась припертой к стене.
     Танцор теперь уже поднял руки; стоя перед Ириной и перепрыгивая с одной
ноги на другую, он поочередно тыкал в воздух указательными пальцами и в такт
этому пел.

     Кнт-Кнт-Кнт-Китай,
     Превосходный край!
     Что ни шаг - масса благ,
     Всюду чудеса!

     Словом, как в известной оперетке. Но оттого  это было  и жутко и смешно
вместе -  и  вдруг он стремительно  схватил Ирину за руки.  Она вскрикнула и
уронила  свечу -  свеча  потухла,  и  в тот же  миг Ирина почувствовала губы
танцора на своей шее, и у  нее мелькнула мысль, что танцор укусит ее, но она
ощутила только мерзкий и липкий поцелуй, обжегший ее с  головы  до ног  всю.
Танцор вдруг также стремительно отскочил и выбежал из зала.
     Ирина,  дрожа от страха, на  полу  отыскала спички  и зажгла свечу. Еле
ступая, будто ушибленными ногами, пошла она из зала и на пороге запнулась за
грязные сапоги  с изломанными носками; сверху их прикрывала черная ряса,  но
Ирина побоялась тронуть это. С  трудом добралась она до своей  спальни и  до
утра не могла заснуть, но никого не позвала и никому ничего  не сказала. Она
считала, что рассказать об этом можно будет  только Никодиму, и потому ждала
утра.
     Никодим, быть может,  в ту же минуту, когда  Ирина  выбежала  из  зала,
проснулся, и первое чувство, которое охватило его  - было чувство неловкости
и  раскаяния за все сделанное. Ему казалось,  что Ирина завтра предложит ему
оставить ее дом навсегда, заказав в него вход.
     Никодим сел в постели и отер со лба холодный пот. Он вместе боялся, что
послушник теперь ни за что его не оставит и будет везде преследовать.
     Одновременно он  вспомнил  Уокера. Подумал, что Уокер теперь должен уже
быть в Петербурге  и что следует, не  откладывая, ехать туда,  чтобы уличить
или Лобачева или самого Уокера во лжи и отобрать у них записку господина W.
     Он  вспомнил  еще  отца Дамиана и подумал, сколь он  глупо  приступал к
старцу; затем встал, оделся, собрал свои немногочисленные  вещи, сел к столу
и с торжеством представил себе, как обозлится послушник, когда не найдет его
завтра здесь. Стоит уйти только сию же минуту.
     Никодим  написал Ирине  записку:  "Извините,  что  я  уезжаю совсем  по
особенному:  я вспомнил, что мне необходимо как можно скорее повидать одного
из моих  знакомых. Каждый час дорог - приходится  уйти  среди ночи. Я  скоро
буду обратно, через несколько дней заеду к вам. Никодим".
     После  этого,  пересмотрев еще раз свои вещи, он открыл окно и выскочил
на дорожку сада.
     ...Утром  он  вышел к станции. Она приходилась около большого торгового
села, расположенного  при  судоходной реке, заставленной  баржами с хлебом и
другими товарами. В селе были две церкви - каменная и деревянная,  или новая
и старая, как  их  называли, много лавок и два  или три  трактира. До поезда
было довольно долго. Никодим посидел на станции, но утренняя свежесть давала
себя чувствовать, и он пошел в открывшийся трактир.
     Людей, сидевших в трактире за столиками и пивших чай, кто с ситным, кто
с  баранками, было  немного числом,  но они были разнообразны: в темном углу
перешептывались   две  загорелые  черноволосые   бабы,  снявшие   платки   и
остававшиеся  только  в  повойниках:  одна  в  зеленом,  другая  в  красном;
посередине  большой  комнаты  сидело  пять  или  шесть  извозчиков  в  одних
жилетках, вполголоса разговаривавших и усиленно дувших на блюдечки...
     Сам  трактирщик за стойкой перетирал  стаканы, ради  чистоты,  но  окна
трактира были грязны, с потоками пыли на них от дождя и с радужными пятнами,
а углы комнат пауки сплошь заткали паутиной.
     Двое половых сидели рядком у стены и подремывали. Когда Никодим вошел в
трактир -  все  сидевшие в комнате обернулись к нему и пристально посмотрели
на него, но он проскользнул в меньшую комнату и уселся там в уголок.
     Потребовав чаю,  Никодим заметил на окне несколько номеров затрепанного
журнала. Журнал этот все знают, и где его не встретишь - это был "Огонек".
     Никодим  скоро  пересмотрел  все  рисунки  и  перечитал все рассказы  и
стихотворения.  Чай был  тоже допит.  Никодим  взглянул на  часы: до  поезда
оставалось не так долго, но все же идти из тепла на холодную, открытую ветру
платформу  не  хотелось, и  можно было еще подождать. Никодим,  чтобы  убить
время, стал читать объявления в  журнале. Почти первое, что ему попалось  на
глаза, было:

        ВЕСЬМА ИНТЕРЕСНО ДЛЯ МУЖЧИН.
     Каталог разнообразных  и  действительно интересных и полезных предметов
собственной  фабрики высылается  всем желающим  в  закрытом  конверте  за  2
семикопеечиые марки. Спешите сообщить ваши адреса: Ф. С. Лобачеву.
     С. -Петербург, Пушкинская ул., д. No, кв. No.

     По бокам объявления были изображены длинноногие молодые люди в  шляпах,
высоких воротничках и белых манжетах.
     - Черт знает, что  такое!  - выругался Никодим,  от всего сердца и  так
громко, что все сидевшие в трактире невольно к нему обернулись.
     Бросив  деньги  на стол, Никодим поспешно  вышел: он не  терпел,  когда
любопытство людей обращалось на него.
     "Положительно нужно побить Лобачева; я не  в состоянии более переносить
все это", - подумал Никодим уже на улице.


        ГЛАВА XXV
     Второе объяснение с Лобачевым

     У станции Никодим уже явно весь переменился: лицо его, до  того хмурое,
прояснилось; спина,  сгорбившаяся за последнюю неделю, опять выпрямилась, на
душе  стало просто и приветливо: намерение побить Лобачева отпало само собою
и  теперь хотелось только  поговорить  с  ним  настойчиво и  строго. Никодим
последнее время не сомневался относительно местонахождения записки господина
W - он был убежден, что записка в руках Лобачева, а не у Уокера.
     Дверь в квартиру Лобачева в городе утром 10 сентября ему отворил тот же
самый слуга, что и в прошлый раз. Ничего ему не говоря, Никодим прошел прямо
в кабинет к Лобачеву.
     Лобачев сидел за письменным  столом, боком к двери, из которой  Никодим
показался, и, хотя  он слышал,  что  в комнату вошли  - не повернул  лица, и
первое время Никодим только и заметил его профиль.
     Никодим в ту же минуту  отлично  вспомнил, где он этот профиль  однажды
уже видел  -  утром, когда  после  выслеживания  чудовищ  он  возвращался  с
Трубадуром домой  и его нагнал  ехавший над обрывом экипаж - в экипаже сидел
господин несомненно с этим профилем.
     - А-а! - сказал Никодим себе почти вслух, но Лобачев этого не  заметил,
хотя уже обернулся к Никодиму.
     -  Здравствуйте,  - приветствовал его  Лобачев, сметая рукой  со  стола
разный сор прямо на пол, - я знал, что вы сегодня ко мне придете. Садитесь.
     "Лжет, что  знал", - подумал Никодим,  но приглашению сесть повиновался
и,  подавшись к стенке, присел на стул, выставив вперед руки и положив кисти
их на колени, шляпу же свою придерживая двумя пальцами.
     -  Здравствуйте, Феоктист  Селиверстович,  -  сказал  Никодим,  немного
подождав  (он  тогда нарочно сделал  так), -  скажите  мне,  пожалуйста,  не
намерен ли сегодня у вас быть господин Уокер?
     - Нет, не намерен,  - ответил Лобачев  совсем просто, -  а, впрочем, не
знаю, он является и непрошенным и без предупреждения.
     -  Феоктист  Селиверстович!  -  сказал  Никодим,  придавая  своему лицу
определенное  выражение  непреклонности.  -  Я  не  стал бы вас  беспокоить;
поверьте,  у меня нет никакой  охоты посещать вас не только так часто, как я
посещаю последнее  время,  но и  вообще; однако кой-какие вопросы заставляют
меня вас беспокоить.
     Лобачев отрывисто спросил:
     - Какие же это вопросы? Говорите.
     - Да вот, например, о записочке.  Записочка-то у вас, а не  у господина
Уокера, - заявил  Никодим очень  утвердительно, думая этой утвердительностью
поразить Лобачева и тем самым поймать его, и добавил: - В прошлый раз вы мне
просто-напросто солгали.
     -  Это вам  Уокер сказал  на  вокзале  -  я  знаю, -  ответил  Лобачев,
нисколько не поражаясь.
     - Откуда вы знаете? - удивился Никодим и даже привстал на стуле.
     - Откуда? Сам Уокер мне сказал. Вы же,  молодой человек, не знаете, как
люди  живут,  а они  живут  по-разному. Может  быть,  Уокер  ко мне  сегодня
приходил,  я  его хорошенько  приструнил,  да  и  давай  спрашивать:  где ты
такой-сякой   был,  что   поделывал?  Ну  он,  приструненный,   то  все  мне
чистосердечно и рассказал.
     Никодим совсем растерялся: он никак не мог уяснить себе происшедшего.
     - Он больше того мне сказал, - продолжал Лобачев, - он мне до  тонкости
все передал, и как сам меня на вокзале обозвал, и еще как с собою сравнивал.
     Никодим почувствовал,  что ведется тонкая  игра, что главный козырь его
уже бит и что, пожалуй, ему у такого игрока, как Лобачев, не отыграться.
     - Ловко! - произнес он вслух, действительно желая похвалить Лобачева.
     -  Ничего  не  ловко -  весьма обыкновенно, -  ответил Лобачев, вставая
из-за стола  и переходя на другой конец комнаты, к  диванчику. Он догадался,
что Никодим скрыл под своим восклицанием.
     - Записку тогда спрятал Уокер, и я вам  не солгал, - продолжал Лобачев,
- где  она теперь - другое дело, а я вам в тот раз указал правильно, и, если
вы не сумели отобрать ее от Уокера - сами виноваты.
     - Все, что я слышу от вас и от  Уокера -  только глумление надо мною, -
сказал Никодим.
     - Как хотите считайте, - ответил, Лобачев. Никодим очень чувствовал всю
безнадежность своего положения,  но  не  хотел  сдаваться.  Упорство  в  нем
загорелось, и в  ту минуту он  действительно мог убить Лобачева,  как обещал
когда-то.
     - Господин Лобачев, вы знали мою мать? - спросил Никодим с твердостью и
сильнейшей настойчивостью.
     Лобачев  подумал с полминуты  и ответил,  но  так,  что  Никодим  сразу
почувствовал лживость ответа.
     - Нет, к сожалению, не знал, но много слышал о ней хорошего.
     Что Никодим понял ложь - почувствовал и сам Лобачев.
     -  Вы лжете  опять,  - сказал  Никодим  хладнокровно, но еще  с большей
силой, -  лжецом  по глупости или глупцом  просто я вас  считать  не  могу -
скажите мне, зачем вы лжете?
     - Как хотите считайте, - повторил Лобачев, но теперь  уже он счел  себя
проигрывающим и  вдруг как будто загорелся от боязни быть побежденным в этой
игре.
     Он вскочил и прошелся по комнате. Наступило неловкое молчание.
     - Никодим Михайлович! Никодим Михайлович!  -  повторил  Лобачев дважды,
слегка задрожавшим голосом и уселся опять на диван.
     Никодим  поглядел на  него,  ожидая  продолжения. Но  Лобачев молчал  и
только  вдруг  заулыбался-заулыбался  чрезвычайно   доброй  улыбкой,  совсем
по-стариковски, морщинки от его глаз  разбежались в обе стороны. Никодим эту
улыбку заметил, но не поверил своим глазам.
     "Играете, все то же", - подумал он.
     - Никодим Михайлович, будьте моим другом, - сказал наконец Лобачев.
     Никодим опять от неожиданности привстал со стула.
     -  Не удивляйтесь, - успокоил его Лобачев, - вы-то  меня не знаете, а я
вас знаю. Кроме того, я вас люблю.
     Никодим  попятился:  он  почувствовал, что  лучше  уйти,  но вспомнил о
записке, и необходимость остаться превозмогла первое чувство.
     - Кроме того я перед вами глубоко виноват, - заговорил опять Лобачев, -
записка у меня - теперь: раньше она  была у  другого лица; вы не волнуйтесь:
вы скоро ее  получите,  пока  погодите, вам ведь известно  только то,  что в
записке стоит, а  то, что таится в  ее словах  и за ними, - для вас остается
закрытым. И я должен вам кое-что пояснить.
     Голос  Лобачева  в  начале  речи опять  дрогнул и затем  зазвучал вдруг
особенно глубоко  и  задушевно.  Кроме  того  вместе  со  словами  из  груди
говорившего  что-то запело (этого Никодим не мог не заметить) - сначала  как
флейта, а затем подобно медной трубе.
     - Что, что с вами? -  спросил Никодим удивленно. Феоктист Селиверстович
застыдился вдруг, будто его поймали на чем-то нехорошем, и смущенно принялся
мять концы носового платка.
     - Не  обращайте внимания,  -  произнес Лобачев, наконец, через  силу, -
иногда у меня все меняется. К сожалению, я не могу вам рассказать полностью,
что  хочу  и  что  следовало  бы! Мне  очень  трудно,  вы не  поверите;  вам
покажется, что Лобачев - дерзкий и наглый человек, не привыкший где бы то ни
было и  когда бы  то  ни  было стесняться -  и  вдруг смущен, мнется,  будто
красная девушка  - что в этом несообразность. Но я вот  мучаюсь, я смущен, я
виноватым себя чувствую не только перед вами, но и перед всею вашей семьей.
     Лобачев опять  сел к столу, охватив голову  руками. Теперь уже  Никодим
стал ходить  по комнате. Он  не мог понять,  что с Лобачевым: к Лобачеву все
то, что он сейчас проделал и сказал, решительно не шло.
     Никодим очутился у двери,  остановился и опять  взглянул  на  Лобачева.
Лобачев  сидел уже  в иной  позе,  слегка склонившись над письменным столом;
левою  рукой   он  подпирал  подбородок...  Лицо  же  выражало  глубочайшее,
нечеловеческое  страдание, но  вместе  с  тем стало и  неузнаваемым:  тонкие
ноздри  горбатого носа  раздувались и вздрагивали; скулы, лоб и подбородок в
окружении черных, вьющихся волос запечатлевались огромною силой, крепостью и
вместе телесной свежестью, казалось, неспособной когда-либо увянуть; глаз не
было  видно;  перед Никодимом  чертился только  профиль Лобачева, но эти,  и
невидимые,  глаза  струили такой  свет,  что  его  нельзя было  не заметить:
подобным  огнем  горят редкостные  черные алмазы; складка ярко-алых и тонких
губ Феоктиста Селиверстовича ложилась мужественнейшим очертанием.
     Никодим глядел-глядел  и  терялся  все более и более; потом сел  совсем
смирно у двери, боясь пошевельнуться, чтобы не обеспокоить Лобачева. У  него
уже  не  было  никаких вопросов  к  Феоктисту  Селиверстови-чу -  только  на
мгновенье мелькнуло в голове сравнение Уокера с Лобачевым, о котором Лобачев
недавно упоминал,  и  Никодим  даже чуть не вскрикнул: "Да  как  Уокер  смел
говорить подобное", но удержался и зажал себе рот рукой.
     Лобачев медленно  повернул голову в сторону  Никодима  и  так  просидел
довольно долго; если бы не этот  изумительный свет,  исходивший из его глаз,
можно  было  бы  подумать,  что  он любуется  впечатлением, произведенным на
Никодима. Просидев минут  пять, Лобачев так же  медленно поднялся и, положив
руки на спинку кресла, стал неподвижно.
     Никодим  тогда  ничего  не видел, кроме  Лобачева; у него вертелось  на
языке  слово  "горящее,  горящее"  -  он  так  хотел  объяснить  великолепие
Лобачева:  оно  действительно  поглощало все вокруг  себя,  всю  обстановку,
преображало  ее, подчиняло себе; уже не было  неприглядной  комнаты, мусора,
разбросанного на  полу  и  на столах  - все стало  нужным, неизбежным, и все
только служило этому лицу - Лобачеву, и везде во всем был он - Лобачев.
     - Что мне делать! - простонал Никодим, хватаясь руками за голову.
     Лобачев  любезно протянул ему  руку и  пересадил  Никодима  со  стула в
кресло.
     -  Не беспокойтесь, - сказал он Никодиму, - и простите меня. Я - плохой
человек,  но изо всех сил  стараюсь стать лучше. Вот теперь...  ах  нет!  Не
сочтите за  гордость:  я  не  рисовался  перед вами,  но  я не  всегда  умею
придерживать ту маску, которую на себя надеваю. Я распустил себя, я позволил
себе быть добрым.
     - Что  вы, что вы! - прошептал Никодим  смущенно, - Я никогда  не мог и
подумать, что в вас столько добра и красоты. Я еще не видел таких людей, как
вы, Феоктист Селиверстович.
     Тут  уже  смутился  Лобачев. На глазах у  него заблистали слезы  - ему,
очевидно, было понятно, каким он предстал  перед Никодимом,  и словно ему не
хотелось, чтобы именно это Никодиму запомнилось.
     - О госпоже NN  должен вам сказать,  - начал он,  запинаясь, - она  вас
любит, она жива и здорова. И матушку вашу я хорошо знаю. И знаю, где она.
     - Знаете? - радостно вырвалось у Никодима.
     - Да, знаю. Но погодите, я еще не могу вам сказать сейчас.
     Никодим приуныл.
     - Почему? - спросил он.
     - Не спрашивайте, ради Бога; я  сам хотел  бы сказать как можно скорее.
Вот за госпожу NN я очень беспокоился. Но теперь спокоен: она вышла замуж.
     - Вышла замуж?! - с горечью в голосе воскликнул Никодим.
     - Да, вышла. Хотя уже в третий раз, но по-настоящему. Я за нее спокоен.
То  есть должен  пояснить: я за нее не так беспокоился,  как обыкновенно  за
женщин боятся, а дело в том, что она ведьма.
     - Ведьма? Я тоже сразу так определил ее. А за кого она вышла?
     - Вы же знаете. Еще подумаете, что я смеюсь над вами. Что за комедия!
     -  Нет,  я  не знаю,  -  ответил  Никодим. Лобачев походил  по комнате,
остановился перед Никодимом и спросил:
     - Ну теперь хотите быть  моим другом? Никодим ужасно  заколебался,  и к
тому же весть о выходе госпожи NN замуж больно ранила его сердце, но ему уже
ничего не оставалось, как ответить согласием, и он тихо сказал:
     - Хочу.
     Лобачев  улыбнулся  и  потер  руки.   Жест   вышел  у  него  неожиданно
неприятным, и Никодим это подметил.

        ГЛАВА XXVI
     Переписка Ираклия с неизвестным.

     - У меня есть сын, -  сказал Лобачев, присаживаясь опять к столу, - его
зовут тем же именем, что и вас: Никодим. Вы  мне очень напоминаете его. Но я
давно не видел своего сына и не знаю, когда увижу.
     По лицу Лобачева прошло облачко грусти.
     - А почему  госпожа NN ведьма? -  вместо ответа спросил его  Никодим. -
Разве вы заметили за ней что-нибудь такое... колдовское?
     Лобачев  поглядел на Никодима, улыбнулся  опять  стариковской  улыбкой,
отчего глаза его снова стали добрыми, и от глаз снова побежали морщинки.
     -  Вот,  - сказал он,  - наивный человек, не ведающий, каким колдовским
знанием  владеет  любая   женщина,  а   женщины,  подобные  госпоже  NN,   в
особенности.
     - Ах, вы это подразумевали! -  протянул Никодим с явным разочарованием.
- Но почему же у нее был серый цилиндр?
     - Какой серый цилиндр? - с затаенным волнением переспросил Лобачев.
     - Мохнатый, серый цилиндр. Он стоял у нее на столике в передней.
     - Ну, милый, вы перепутали. Квартира принадлежала не госпоже NN, а мне,
и цилиндр  на  столике был мой. Госпожа  NN  находилась у  меня временно, по
просьбе одного господина.
     - Ее жениха?
     - Нет, не жениха. Жених появился значительно позже.
     Никодим  вдруг  вспомнил,  что у  него  в кармане  пальто  лежит  номер
"Огонька", купленный вчера на вокзале, с известным объявлением, и покраснел:
ему  было  неловко  спросить  Лобачева  про   это  объявление  -  уже  очень
невероятным казалось  теперь, после всего, что  было  за последние  четверть
часа,  чтобы  Лобачев  мог печатать подобные объявления  или на  самом  деле
заниматься подобным производством. Лобачев заметил смущение Никодима.
     - Что с вами? - спросил Феоктист Селиверстович заботливо.
     Никодим вытащил журнал.
     - Вот тут, - сказал он, запинаясь, - объявление - так я  не знаю... как
понимать... уже очень оно меня поразило тогда... в трактире.
     - В каком трактире? Ах, это! - взглянув мельком, догадался Лобачев. - Я
сам уже видел. Странное совпадение. Я здесь ни при чем.
     - Ни при чем? - переспросил Никодим (но от сердца у  него отлегло, и он
облегченно вздохнул).
     Однако, помолчав, он  вдруг  вспомнил еще,  что когда-то говорил ему на
ухо Федосий из Бобылевки, отвозя его домой  со станции. Сомнение закралось в
душу Никодима. Он искоса взглянул на Лобачева.
     - Послушайте, Феоктист Селиверстович, - спросил он осторожно, - а у вас
нет фабрики в -ском уезде?
     - Фабрики, вы говорите? Фабрики у меня нет, - ответил  Лобачев, явно не
подозревая, зачем этот вопрос был задан.
     -  Как  нет фабрики?  А  чья  же  там фабрика? -  удивленно  воскликнул
Никодим.
     -  Не знаю чья, -  опять спокойно  ответил Лобачев,  -  я в -ском уезде
никогда не был.
     - Послушайте! - убедительно возразил Никодим, как бы взывая к совести и
памяти  своего собеседника.  -  Мне  же  говорили про  ту  фабрику,  что она
принадлежит Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву.
     Лобачев покачал головой.
     - У  меня нет фабрики и не было, - повторил он.  Никодим ущипнул себя -
неужели это во сне?
     -  Так, может  быть,  вы не тот господин Лобачев, которого мне нужно? -
спросил он в удивлении очень медленно и останавливаясь после каждого слова.
     - Почему не тот? - удивился уже Лобачев.
     - Мне нужен владелец фабрики в нашем уезде.
     - Да, в таком  случае, я не тот.  Впрочем  меня смешивали уже несколько
раз с каким-то  Лобачевым. Вот хотя бы с этим объявлением: оно появляется не
первый раз  и для  меня очень  неудобно  -  многим я известен ведь совсем  с
другой стороны. Но если  вы поедете по указанному адресу на Пушкинскую - вый
дет к вам  навстречу в приемную неопределенный тип  и скажет, что это только
фирма  прежнего  владельца:  Федот Савельевич Лобачев,  а  владельцем  фирмы
является некий Вексельман из Белостока.
     - Вексельман? - засмеялся Никодим. - Недурная фамилия.
     - Да, Вексельман. А зачем вам нужен другой Лобачев?
     Никодим  молчал,  не  зная,  что ответить: ему собственно оба  Лобачевы
особенно не были нужны и, пожалуй, больше все-таки стоявший перед ним, чтобы
получить  от  него записку господина  W и узнать через  него,  где находится
Евгения Александровна.
     - Нет -  вы мне  нужны, -  подумав, ответил Никодим твердо. В нем опять
заговорило сильное чувство симпатии к Лобачеву.
     Лобачев  открыл  ящик  стола, порылся там и достал  сложенную  вчетверо
бумажку.
     -  Вот  ваша записка!  -  сказал  он, протягивая  бумажку  Никодиму.  -
Возьмите.
     Никодим  взял,  развернул, посмотрел:  действительно это  была  записка
господина W.
     -  Я должен  раскрыть вам еще и смысл записки,  как обещал,  - произнес
Лобачев,  продолжая рыться в  столе, - то есть пояснить, чем было вызвано ее
написание и к чему она привела. И потому возьмите еще вот этот пакет.
     Он подал Никодиму конверт с несколькими вложенными туда письмами.
     - Присядьте к столу, - продолжал Лобачев, указывая на маленький столик,
- прочитайте письма и возвратите мне. Кто эти господа, что писали их, - я не
могу вам сказать.  Быть может, вы сами догадаетесь об  одном из них.  Видите
ли, письма Ираклия (так один подписывался) я  могу получить только в копиях,
переписанными, а письма другого - неизвестного - попали ко мне в подлиннике.
     Никодим  вынул  письма,  посмотрел  на  пачку  сверху: подлинники  были
написаны от руки, копии переписаны на пишущей машинке.
     Вот что прочел Никодим:

     Тверь, 28 февраля 191* года.
     "Дорогой друг. Вчера по твоему указанию, проезжая через Вышний Волочек,
я завернул к Мейстер-зингеру, но сперва не застал его дома и  только вечером
мог свидеться  с  ним.  Он  объяснил мне, что  это Валентин его задержал  на
охоте, в  лесу. Он едва поспел  к 27-му числу в город, хотя очень торопился,
так как заранее знал, что я у него буду.
     Я   должен  с   глубоким  сожалением   сообщить  тебе,   что   господин
Мейстерзингер непреклонен: деньги  его, кажется, не прельщают, даже крупные.
При том образе  жизни, который  он ведет сейчас, будучи на полном  иждивении
Валентина,  денег  ему  совершенно  не нужно, а  на лучшее  будущее  он мало
надеется и говорит, что глубоко обижен тобою, так  как давно заслужил сумму,
которую мы  ему  теперь  предлагаем  другими, уже  забытыми тобою  делами  и
услугами.
     Если  ты  действительно  перед  ним  виноват  -  нельзя  ли  как-нибудь
исправить  столь  неопределенное   положение.   Пиши   мне   в   Тверь,   до
востребования. В Волочке я не хотел оставаться по известным тебе причинам.
     Твой сын здоров, но я не мог передать ему привет от тебя".
     .Под письмом вместо подписи был поставлен  знак. Воображение могло бы в
этом знаке  увидеть  букву "Д", но одинаково и "К"  и "А".  Несомненно  было
только  одно:  как это письмо,  так  и записка,  подписанная  господином  W,
исходили, если судить по почерку, от одного лица.
     Ответ на первое письмо. Переписан на пишущей машинке.
     С. Петербург, Марта 2-го дня 191* года.
     "Думаю, что увеличение назначенной мною суммы нужно более для тебя, чем
для Мейстерзингера.  За  ним я  никогда  не  замечал жадности.  Но не  желая
предпринимать  поездку лично  -  увеличиваю сумму  на  30%.  Рассчитай  сам,
сколько это будет. Только помни, что у меня проценты особенные.
     Ираклий".
     Ответ на предыдущее (от руки).
     В. Волочек, 8 марта 191* года.
     "Ираклий,  вы меня обижаете.  Все-таки не понимаю, как вы осмеливаетесь
оскорблять  меня: буду ли я - потомок  славнейших  крестоносцев - заискивать
перед вами, хотя вы и очень сильный  человек?  30%, как я рассчитал, слишком
мило, и с ними я к Мейстерзингеру решительно не пойду. Право, не стоит даром
терять время".
     Следующее письмо, переписанное на машинке, без числа.
     "Твое происхождение мне давно  известно. Одно меня утешает,  что только
там,
     где-нибудь  в  Твери  или  Рязани ты способен проявлять свой  чванливый
характер, а по приезде  в Петербург сразу становишься шелковым. Итак, кончим
вопрос о процентах - для меня денег не существует - ну 70%. Довольно? Напиши
лучше скорее, как обстоят дела. Твой Ираклий".
     Ответ.
     9 марта 191* года, Тверь.
     "Очень  благодарен тебе, мой  друг, за привет и ласку. При 70% прибавки
дело наше выгорит безусловно. Расскажу по порядку, что было.
     Получив твое письмо от 2-го марта, я опять посетил Мейстерзингера и еще
раз подивился тому, как он  мог при столь скромных средствах, что ты  всегда
отпускал ему, так прекрасно и богато обставить свою квартиру. Она не велика,
правда, но чего там нет. Однако к делу.
     Мейстерзингера  я  не  застал.  Прислуга  мне  сказала,  что  он  снова
отправился на охоту, и объяснила, как его можно найти. Я поехал следом.
     В  лесу,  над озером я приметил Мейстерзингера и Валентина,  шествующих
вместе,  но не  хотел выдать своего присутствия Валентину,  а верный  пес на
меня не залаял. Я долго шел в некотором отдалении, но не упуская их с глаз.
     Походивши час-полтора, Валентин  сел на  камень;  Мейстерзингер  уселся
рядом; скоро Валентин задремал - тогда я подал Мейстерзингеру условный знак.
Мейстерзингер подошел ко мне почему-то нехотя. "Ничего не выходит", - сказал
он, но я понял, что нужно ему обещать  больше.  Обещание сразу возымело свое
действие.
     Он  мне  сейчас  же  принялся  рассказывать,  что  говорил  с  Евгенией
Александровной уже не один раз, но что она колеблется. Я стал объяснять ему,
как лучше было  бы вести дело, но нас прервали:  Валентин проснулся и позвал
Мейстерзингера.  Я  спрятался  в   кусты,  однако  все  же   успел   сказать
Мейстерзингеру, где нам лучше увидеться. Жди моего следующего письма".
     Следующее письмо - продолжение предыдущего.
     10 марта 191* года, Волочек.
     "Видел сегодня почти  одновременно Евгению Александровну  и госпожу NN.
NN сказала мне,  что вы хотя и великий человек, но старый гриб, а меня нежно
поцеловала на прощанье. Она утверждает, что не хочет тебя более видеть.
     Но зато  какова Евгения  Александровна!  Сколько в  ней  благородства и
достоинства,  даже  величия,  только  она, именно  она  и могла любить столь
самозабвенно. Я еще не видел подобных женщин.
     Мейстерзингер прибежал ко  мне,  весело  прыгая.  "Готовьте  деньги,  -
сказал  он,  - все  принимает благоприятный  оборот,  все нам на  руку:  она
получила   письмо   от   мужа  и   очень   раздосадована  его   грубостью  и
непонятливостью.  Она первый  раз  после  десяти  лет обратилась  к  нему за
советом, а он ответил ей насмешками".
     Продолжение предыдущего.
     Тверь, 29 марта 191* года.
     "Дорогой  мой,  не  сердись,  что  не  писал  тебе  так  долго. Евгения
Александровна  приезжала  на  три дня  из  города,  и  Мейстерзингер  взялся
провести меня к ней, но Ерофеич помешал нам, сунувшись Совсем не вовремя.
     Однако  я поймал  ее на вокзале, когда  она уезжала обратно в  город, и
говорил с нею. Она просила передать тебе, что помнит и любит тебя, но на мой
вопрос, согласна ли повидаться с тобой - отрицательно покачала головой.
     Спрашивается, что же делал Мейстерзингер? Он водит нас за нос.
     Однако, мой милый, ты видишь, сколько я трудился. Неужели, если Евгения
Александровна  не поедет,  ты не войдешь в мое положение  и не  постараешься
повлиять на госпожу NN?"
     Ответ:
     С. Петербург, 31 марта 191* г.
     "Конечно, не постараюсь. Если ты до конца не достараешься, то есть пока
Евгения Александровна не будет здесь, я  всячески буду острауять госпожу NN.
Пойми,  что во  мне  говорит не  только  любовь,  но это является  вместе  и
вопросом моего самолюбия.  Мейстерзингеру передай  от меня, что он куда  как
плоховат и, если доведется мне его когда-либо  погладить, то  уж поглажу его
непременно против шерсти. Ираклий".
     Написано от руки.
     26 мая 191* года.
     "Ура!  Евгения Александровна  будет: она мне  сама  сказала сегодня,  у
качели.
     Мейстерзингеру заплатил. Ура".
     Больше  ничего  не  было.  Никодим,  прочитывая одно письмо за  другим,
бледнел  все  больше  и больше, потом  встал, с лицом  ужасно  изменившимся,
подошел к  письменному  столу,  взял с  него  электрическую лампу  с зеленым
абажуром, повертел ее в руках и ударил ею о край стола, абажур разлетелся на
мелкие куски, лампа же искривилась.
     Лобачев глядел прямо в глаза Никодиму. Никодим протянул руку к тяжелому
пресс-папье - но тут Лобачев цепко ухватил Никодима за руки.
     В  комнату вбежал слуга, привлеченный шумом. Лобачев  сделал  ему  знак
удалиться.
     Никодим дрожал, как в лихорадке.
     - Бедный мальчик, - сказал, наконец, Лобачев с трудом, - теперь видите,
как не просто было  для меня объяснить, где ваша мать. Но неужели вы думали,
что  какая угодно женщина,  хотя  бы она была и вашей матерью, не  променяет
всего в жизни на любимого человека?
     - Нет, - ответил Никодим криво и жалко улыбаясь (на лбу у него выступил
пот), - нет,  я думал проще, я смел думать, что моя мать никого  не  любила,
кроме моего отца.
     И, шатаясь, вышел вон.


        ГЛАВА XXVII
     Господин Марфушин в действии.

     Читатель,  вероятно, не  забыл,  что Никодим, скрываясь ночью  из  дома
Ирины,  с  торжеством  представлял  себе озлобление  и негодование господина
Марфушина, когда тот утром обнаружил бы исчезновение Никодима.
     Вышло  совсем  не так, и  Никодим ошибся в своих  предположениях.  В то
время,  когда Никодим,  выскочив  из  окна, направлялся  к дороге, господина
Марфушина в доме Ирины уже не было...
     Встреча  Ирины  с  ним  читателю  уже  известна. Убежав  из зала  после
поцелуя, ошеломившего Ирину, господин  Марфушин спрятался опять в каморку и,
приоткрыв,  ее  дверь,  стал  прислушиваться, чтобы определить, куда  пойдет
Ирина.  Убедившись,  что  она  прошла  к  себе  в спальню,  Феодул  Иванович
беззвучно выскочил  из каморки, добежал опять  до зала и, забрав оттуда свои
сапоги и рясу, снова вернулся к себе.
     Зажегши свечу и приняв прежний монашеский вид, господин Марфушин стал в
позу   и   принялся   рассуждать,   или,  как   он  определял   обыкновенно,
философствовать.
     -  Зачем нужен мне этот глупый Никодим? - спросил  он. - Разве я обязан
его сопровождать всюду и нянчиться с ним, будто связанный. Я могу идти, куда
мне захочется...
     Господин Марфушин  повернулся на одной ножке три  раза кругом,  обычной
своей манерой, и снова стал в позу.
     -  Не обязан я,  -  сказал он, - быть всегда с  Никодимом. Пойду,  куда
хочу. Прощайте, Никодим Михайлыч, дорогой. Посмотрим, как это еще вы сможете
без нас обойтись.
     И,  надвинув  на  голову  клобук  поплотнее,  господин  Марфушин  ловко
выскользнул из дома.
     Постояв в саду, он прошел к беседке, достал из кармана большой складной
нож и вырезал на стене беседки  на ощупь несколько слов, весьма неприличных;
потом  вздохнул,  спрятал разогретый от работы  нож  в  карман и скрылся  во
мраке.
     Нельзя было уследить,  где и как он провел время до рассвета, но первые
проблески утра застали его  еще недалеко от  имения Ирины,  на  полусгнившем
мостике через речку с крутыми берегами.
     Обрисовавшись на мостике, господин Марфушин сказал в пространство:
     - Мейстерзингер, скоро ли вы будете?
     Голос, как будто из подземелья, ответил:
     - Буду скоро.
     - Не копайтесь, - произнес Марфушин наставительно.
     Из-под моста показалась рыжая растрепанная голова Мейстерзингера.
     -  Не  могу  разговаривать  с  вами здесь,  -  сказал  Мейстерзингер, -
приезжайте лучше ко мне в Волочек, - и снова спрятался под мост.
     -  Почему  не   можете?   Отлично  можете,  -   возразил  послушник  и,
перегнувшись через перила, спрыгнул вниз.
     Он попал прямо в воду, но это ему оказалось  словно нипочем. Выбравшись
на сушу  и отряхнувшись, как  собака,  Марфушин полез  под  настил  моста  и
уткнулся руками в живое существо.
     - Это вы. Мейстерзингер? - спросил он.
     - Я. Что вам нужно? - раздался голос из мрака.
     - Зачем вы забрались сюда?
     - Я жду сэра Арчибальда.
     - Почему же под мостом?
     - Утром по  мосту поедут  мужики  с горохом. Вот  почему, и перестаньте
задавать глупые вопросы не ко времени.
     Марфушин помолчал.
     - Господин Мейстерзингер,  как вы поживаете?  - спросил он через минуту
шепотом.
     - Ничего, благодарю вас. Работаю понемножку.
     - Скажите, сколько вам платит Лобачев?
     - Какое несносное любопытство! Зачем вам знать? Я работаю на процентах.
Только проценты у Лобачева особенные.
     - Представьте себе, какое совпадение: я тоже  на процентах. Но вы плохо
осведомлены  в деле:  у  господина  Лобачева  проценты  обыкновенные. Это  у
Ираклия особенные.
     - Господин Марфушин, где вы были? - спросил уже Мейстерзингер.
     - Ах, я-то? Я работал. В монастыре был.
     - Здесь ли вы. Мейстерзингер? - прервал их сверху голос Уокера.
     -  Здесь,  -  ответил  за  Мейстерзингера  Марфушин. -  Сэр  Арчибальд,
полезайте скорее под мост, пока вас не заметили.
     Длинные  ноги Уокера  мелькнули  в полумраке, и  он также очутился  под
мостом.
     - Тес! - сказал он. - Тише, там едет кто-то.
     Все трое примолкли.
     Несколько  тяжело  нагруженных возов  проехали через  мост. Когда  звук
колес отдалился, Уокер спросил:
     - Господин Марфушин, откуда вы?
     -  Ах,  не  говорите!  -  с  досадой ответил послушник. -  Меня  просто
загоняли на работе. Я скоро протяну ноги.
     Они опять помолчали.
     - Господин Марфушин, вы нам немного мешаете, - вежливо сказал Уокер.
     - Я уйду сию минуту, сэр, - еще вежливее ответил послушник, - но раньше
я  должен сообщить вам свои наблюдения:  по-моему, в нашем  сообществе стали
образовываться прорехи. Я не  сомневаюсь в вас, сэр, и в вас,  мой  милейший
ирландец, но что вы скажете о госпоже NN?  Китаец же, положительно гнет, что
называется, свою линию.
     -  Вы  ошибаетесь,  -  сказал  Мейстерзингер,  - госпожа  NN  настолько
сознательно действует, настолько необходима в деле, что мы  без нее были бы,
как без  рук. Уже почти обеспечено, что  Никодим,  благодаря  ее  стараниям,
станет для нас, своим. О, поверьте, Лобачев сумеет обласкать его.
     -  Я не  сомневался  никогда  в  способностях  Лобачева и  очень уважаю
Ираклия,  но...  все-таки опасаюсь женской  слабости  госпожи  NN.  с  одной
стороны,  и  глупого благородства  Никодима  -  с  другой, и  считаю  нужным
поговорить с нею, - произнес Марфушин рассудительно.
     Ему никто не ответил.
     - Мейстерзингер, вы ирландец? - спросил он, помолчав.
     - Да,  -  ответил  Мейстерзингер,  -  хотя  мои  предки  и получили эту
немецкую фамилию, но я чистокровный ирландец.
     -  Хорошо  быть  чистокровным,  - со  вздохом  и  сентенциозно  одобрил
послушник, - мое дело  другое. Ни рыба ни мясо. Потому  и понукают мною, как
хотят.
     - Господин Марфушин, вы хотели идти, - напомнил ему Уокер.
     -  Да, пойду.  Нужно повидать госпожу  NN.  Ведь она  у вас? -  спросил
послушник Мейстерзингера.
     -  Она  у меня, - ответил ирландец. -  Господин Марфушин, отправляйтесь
скорее: время уходит - оно нам дорого.
     Послушник пожал своим собеседникам руки и выбрался из-под моста.
     Становилось  уже  совсем  светло.  Тянуло  дымком;  из  ближнего  овина
раздавались постукивания цепов. Послушник быстро зашагал прочь.
     Господин Марфушин в тот  же  день появился в Вышнем Волочке на квартире
Мейстерзингера.
     Госпожа NN  встретила послушника, сидя  в глубоком и удобном кресле; на
ней был  еще утренний  туалет  из легчайшего  шелка большими цветами. Легкие
туфельки,  расшитые золотом, спадали  с ее маленьких ножек,  а волосы еще не
были  до конца убраны и локонами  окружали высокий лоб и щеки, и рассыпались
по плечам; плечи госпожа NN зябко кутала в темно-красный платок.
     При  виде  госпожи  NN  послушник  весьма  оживился  и пришел  в  такое
возбуждение, что во время разговора с нею не мог уже стоять спокойно;  он то
и дело подпрыгивал  на месте - туловище его будто  пружинилось  и, подаваясь
вперед,   вздрагивало;   клобучок   сам  собою  слетел   с  его  головы,   и
розово-синеватая  лысина, покрытая совсем тонкой кожицей, то и дело мелькала
перед глазами госпожи NN: Марфушин изгибался.
     -  Блистательная госпожа, - начал послушник  высокопарно, -  во-первых,
позвольте,  вам  сообщить,  что  я совершенно  пьян от распространяемых вами
духов,  и  потому многое  мне будет  простительно; во-вторых,  хотя я весьма
невзрачен, но очень желаю вам понравиться.
     - Что вы  говорите, Марфушин, - остановила его госпожа NN, - если вам я
нужна, говорите как следует, а не кривляйтесь.
     - Я  не буду кривляться, - пообещал послушник и продолжал: - В-третьих,
я за вас опасаюсь, Тааате, - любовь к Никодиму сводит вас с ума. Вы взяли на
себя непосильное  и сделали  неверный шаг, так  приблизив  Никодима  к себе.
Короче говоря, я боюсь измены с вашей стороны.
     Госпожа NN весело и звонко рассмеялась.
     -  Милый  и глупый Федул Иванович, -  сказала она сквозь  смех,  - ваши
подозрения неосновательны, но чего же вы хотите?
     -  Я хочу  быть  посредником  между  вами.  То есть хочу,  чтобы  между
Никодимом  и госпожою  NN ничего не было общего  без моего в том  участия, -
ответил Марфушин очень веско и серьезно.
     -  Я  понимаю  вашу мысль, -  сказала  госпожа NN.  глядя  через  плечо
Марфушина в окно, - но все же я хочу сохранить за собою свободу действий...
     -   Даже  тогда,   когда  Ираклий  распорядится   подчинить  вас  моему
наблюдению?
     - Даже тогда.
     - Ну,  значит,  я  не  ошибался. Мне  здесь  более  нечего  делать: мои
подозрения мало-помалу начинают оправдываться. Адью-с.
     И  Марфушин повернулся,  чтобы уходить. Дойдя до двери, он вполоборота,
через плечо посмотрел на госпожу NN и спросил:
     - Может быть,  здесь, в Волочке, вы говорите так, а в Петербурге будете
говорить иначе?
     - Нисколько не иначе - так же, - убежденно подтвердила госпожа NN.
     - Поставим точку над  I! -  воскликнул послушник. - Сам Ираклий прислал
меня  сюда с приказанием передать вам все, что я говорил, но в повелительной
форме.
     -  Сам Ираклий! - повторила она испуганно. Послушник  стоял и ждал, что
будет дальше.
     - Конечно, - сказала она, волнуясь и кусая губы, - если сам Ираклий, то
мне ничего не остается, как подчиниться вам.
     - Ну вот! - обрадовался господин Марфушин. - Давно бы так.
     И, повернувшись на одной ножке, стал лицом к госпоже NN и сказал:
     - Мааате, я вас люблю! - Руки его протянулись к ней.
     - Оставьте, господин Марфушин! - брезгливо отстраняясь, ответила  она и
вышла в другую комнату.
     - Не понимаю  женщин! Знаю их, сколько угодно, а не понимаю! Вот поди ж
ты! -  воскликнул послушник, покидая квартиру Мейстерзингера несколько минут
спустя.

        ГЛАВА ХХУШ
     Поступок Арчибальда Уокера.

     Никодим плохо помнил, как он,  выйдя от Лобачева, дошел до вокзала, как
получил билет  и поехал. Пришел в себя он  только  на половине пути и  вдруг
почувствовал, что у него в сердце и в голове больно переплетаются две мысли:
о матери и о выходе госпожи NN замуж - обе одинаково мучительные и не дающие
возможности в себе разобраться.
     По приезде в имение  Никодим прошел к  себе наверх,  заперся и просидел
там сутки с утра до утра, не заснув ни на минуту.
     Под руку ему  попалась большая штопальная игла; он вяло  и тупо исколол
ею  несколько листов бумаги, несколько картонных коробок, стоявших на столе,
а потом спрятал ее в жилетный карман.
     Утром Никодим вышел осунувшийся, побледневший; под глазами у него легли
темные пятна; по временам он вдруг вздрагивал, может быть, от усталости.
     Ерофеич предложил кофе, но Никодим отказался.
     - После. Усеется, - сказал он.
     - Валентин  Михайлыч здесь, - сообщил ему вслед Ерофеич, выходя  за ним
на крыльцо.
     -  Где же  он? - спросил Никодим,  не оборачиваясь и  сумрачно глядя на
землю.
     - Они в лес пошли, да не одни, а с двумя господами.
     - С какими господами?
     - Одних-то я знаю, а других не могу знать.
     - Ну, хорошо. Я скоро вернусь.
     И  Никодим зашагал  к  лесу. Вид  его был печален и  неблестящ; он  уже
неделю не  менял белья, оставался, почти не раздеваясь, все в том же платье,
в котором поехал шесть дней назад в монастырь; столько же дней не брился.
     В голове  у  него мелькали отрывки из писем Ираклия и неизвестного. Ему
по временам  вдруг казалось, что он знает, кто автор записки, найденной им в
дневнике  матери,  и, следовательно,  тот самый неизвестный аноним, которого
Лобачев  не нашел возможным раскрыть. А кто Ираклий, даже в малейшей степени
не поддавалось определению...
     - Спросить  разве Ерофеича об Ираклии,  не знает ли он?  - подумал было
Никодим, но тут же услышал  поблизости  от себя за деревьями громкий говор в
несколько голосов и  веселый  смех.  Среди  других  голосов  он  узнал голос
Валентина.
     Никодим пошел  на них прямо, лесом, продираясь  через  молодой ельник и
пахучие  кусты черной  смородины.  Миновав глубокую  канаву, он сквозь  сеть
полуоголенных сучьев увидел на прогалине три человеческие фигуры: Валентина,
Уокера и третьего человека, ему неизвестного.
     Валентин сидел  на скамье, держа  между  ног ружье. Он был  возбужден и
весел,  и,  видимо, разговор велся главным образом им.  Уокер  и неизвестный
ограничивались  более краткими  восклицаниями.  Они стояли перед Валентином.
Все трое были одеты в охотничьи костюмы.
     Никодим подошел.  Они  обернулись. Никодим молча подал Валентину  руку,
молча  поклонился  Уокеру (ему он руки  подавать не хотел), а по отношению к
третьему ограничился тем, что поглядел на него.
     Валентин понял, что  третий  незнаком  с Никодимом,  и  представил его:
"Господин Певцов".
     Череп господина  Певцова был украшен копной волос ярко-огненного цвета,
росших густо и  могуче; борода и усы у него были тоже рыжие, и  даже брови и
ресницы такие же. Но это был не  тот обыкновенный  рыжий волос,  который чем
ярче,  тем  жестче и  грубее,  напротив, он был мягок, нежен,  волнист.  Сам
Певцов был преисполнен изящества, но изящество это было совершенно животным,
не походя нисколько на человеческое. Никодиму он решительно не понравился.
     Против обыкновения с Валентином не было его собаки.
     - А где же Трубадур? - спросил Никодим, заметив это.
     -  Ах,  да, где же?  -  удивился  сам  Валентин, но,  припомнив что-то,
пояснил: - Его не могли отыскать сегодня.
     - Валентин, скажи мне,  кто  такой господин  Мейстерзингер?  -  спросил
Никодим. Валентин поглядел с удивлением.
     - Я не знаю господина Мейстерзингера, - ответил он.
     -  А  я знаю, -  заявил Никодим,  - и  господин Уокер  тоже  знает его.
Господин Уокер, объясните нам, пожалуйста?
     - Извините, вы ошибаетесь. Я не знаю господина Мейстерзингера, - сказал
Уокер; в голосе его было заметно дрожание.
     - Мейстерзингер - он же господин Певцов, - пояснил Никодим.
     Господин Певцов рассмеялся.
     -  Если  сделать  очень  вольный  перевод,  пожалуй,  будет  и  так,  -
подтвердил он.
     - Да,  конечно,  если сделать вольный перевод, - согласился  Никодим  и
добавил: - Это не более чем шутка. Я люблю пошутить.
     - Ты  болен, Никодим? - спросил его Валентин, заметив у  него пятна под
глазами.
     - .Я здоров. Ничего! - ответил Никодим.
     - -Нам пора идти. Идем, господа, - вмешался Уокер."
     - Сэр Арчибальд, мне нужно с вами переговорить, - заявил Никодим, очень
подчеркнув слово "нужно".
     -  Пожалуйста,  я  к вашим  услугам, - надменно  ответил  Уокер, слегка
поднимая  свою  голову, и, обратившись  к своим  спутникам,  сказал  им: - Я
догоню вас через пять минут.
     Валентин  и  Певцов пошли  в одну сторону, Никодим и  Уокер - в другую.
Когда они скрылись друг у друга из виду, Никодим спросил Уокера:
     - Отчего так много лживых людей я встречаю за последнее время?
     Уокер  поглядел  на Никодима  сверху  вниз: он  не понял,  что Никодиму
нужно.
     - Господин Уокер, - продолжал Никодим,  -  справедлива  ли моя догадка,
что Певцов и Мейстерзингер - одно и то же лицо?
     Уокер молчал.
     -  Господин Уокер, -  сказал Никодим уже гораздо тверже, - умеете ли вы
писать по-русски?
     - Что за вопрос? Конечно, умею.
     - Нет, господин Уокер, вы не умеете писать по-русски.
     - Дерзости вашей не понимаю,  или  вы  не в своем  уме? Может  быть, вы
желаете, чтобы я вам доказал свое умение?
     - Да, хочу.
     - Но я-то не вижу в этом смысла.
     - Господин Уокер,  -  начал Никодим совсем  другим голосом  -  мягким и
волнующимся,  -  неужели  вы  откажете  мне  в  этом  даже  тогда,  когда от
нескольких  слов, написанных вами по-русски, будет зависеть почти все в моей
жизни...
     - Если вы так уверяете... - лениво произнес Уокер. - Что же, вам сейчас
это необходимо? - спросил он.
     - Да, сейчас...
     -  Видите  ли,  -  ответил Уокер  тихо  и раздумчиво,  но  не глядя  на
Никодима,  - мне  кажется, что в вашей  просьбе кроется тайный умысел. Я  не
люблю этого. Если вам что нужно, говорите прямо. Я устал от всяких ухищрений
в жизни.
     -  Правда, я  могу получить от  вас, что  мне нужно, и другим  путем, -
решил  Никодим.  -  Видите ли,  Феоктист Селиверстович  Лобачев показал  мне
несколько писем: одни из них были  подписаны именем "Ираклий", а под другими
стоял только знак - так вот вторые-то, со знаком, не вами ли были написаны?
     Уокер побледнел.
     - Сам Лобачев показал вам письма? - сказал он упавшим голосом, даже как
будто не спрашивая Никодима, а лишь сознавая с ужасом, что  Лобачев решил от
него отделаться и выдал его с головой. Но он в ту же минуту оправился. - Вы,
пожалуй, скажете  еще,  что  Ираклий  -  это не кто иной,  как сам  Феоктист
Селиверстович? - спросил он насмешливо.
     - Нет, не скажу, -  ответил Никодим, - но я еще должен спросить вас: не
вы  ли  писали и  записку  к моей  матери, ту самую, что  я показывал вам на
квартире у Лобачева?
     -  Прекратим этот пустой  разговор, - попросил  Уокер.  -  Вы, кажется,
серьезно больны, и в голове у вас полная путаница.
     - Значит,  вы  мне не  дадите ответа? Тогда я добьюсь его от  господина
Мейстерзингера и повертываю обратно.
     Они повернули оба...
     -  Никогда я не  встречал человека, которого мне пришлось бы ненавидеть
так, как я ненавижу  вас, - сказал Уокер Никодиму голосом, в котором звучали
вместе отчаяние, ненависть и сожаление.
     - За что?  - удивился Никодим. - Вы мне сделали много дурного, но что я
сделал вам?
     - Вы  -  счастливейший из людей и  уж тем передо мной виноваты.  Другие
теряют   полжизни   на  то,  чтобы  получить   хотя  бы  только  возможность
прикоснуться к предмету своих вожделений. А вы? Приходите и берете себе все,
без остатка. А  потом еще оправдываетесь! Вы догадываетесь, конечно, о ком я
говорю?
     - Я?.. Нет... Я не могу догадаться...
     - О госпоже NN - вот о ком.
     -  Постойте,  постойте,  вы  что-то путаете, - загорячился  Никодим (но
втайне ему было неприятно услыхать имя госпожи NN из уст  Уокера), - госпожа
NN.  Как  мне  сказал Феоктист  Селиверстович, вышла замуж.  Если  вы хотите
сводить счеты со своими соперниками, обратитесь прежде всего к ее мужу. Если
же вы желаете со мною драться - я к вашим  услугам всегда, а если не желаете
- то знайте, что я желаю.
     Уокер произнес сквозь зубы:
     - Или я рехнулся, или вы? Я перестаю понимать решительно все.
     И, оглядевшись кругом, вытащил из кармана рейтуз револьвер.
     - Встаньте туда,  к  дереву,  - указал  он  Никодиму  властно,  обращая
револьвер дулом к нему.
     - Ах, вы так! Помните, как мы столкнулись с вами у камня, что  из этого
вышло? -  засмеялся  Никодим, но очень спокойно, и, прежде  чем Уокер  успел
нажать спуск, ударил  его по руке. Выстрел раздался, но пуля полетела к лесу
и,  сорвав  по  дороге  несколько сухих  листьев, плавно  упавших на  землю,
ударила в дерево.
     Схватив Уокера руками  за горло,  Никодим одним  рывком повалил его  на
землю и отнял у него револьвер.
     Отступив  на  шаг-другой с  торжествующим  видом, но  вместе  дрожа  от
волнения всем телом, Никодим сказал поднимавшемуся Уокеру:
     - Теперь я мог бы вас попросить... Вот ваш револьвер.
     Подал револьвер Уокеру и пошел прочь.
     Уокер  повертел  револьвер, обтер его полою  куртки,  постоял, как бы в
раздумье, потом  медленно  поднес револьвер ко рту.  На  лице его  мгновенно
отразились  и  большая  тоска,  и  утомление, и презрение  к  себе, сознание
безвыходности   и  невозможности   восстановить  свою  честь,  и  обида,   и
пристыженность за дикую выходку против Никодима. Уокер спустил курок.
     На  выстрел Никодим обернулся,  подошел, постоял над трупом,  вынул  из
кармана жилета  штопальную иглу и. Бог знает зачем, попробовал воткнуть ее в
грудь Уокеру, но игла встретила что-то твердое и остановилась. Тогда Никодим
воткнул  ее  в  торчавший  рядом гнилой пень  - всю, без  остатка,  и  очень
быстрыми шагами скрылся в лесу.

        ГЛАВА XXIX
     Тень за рубежом.

     Валентин и  Певцов прибежали  на выстрел к трупу Уокера,  когда Никодим
был уже в лесу, далеко от места  происшествия.  Вся  обстановка  и положение
сэра Арчибальда  показывали, что  он сам покончил с  собою, но тем не  менее
Валентин и Певцов в два слова сговорились не упоминать о том, что Уокер ушел
от них вместе с Никодимом.
     Никодим проблуждал по лесу несколько часов, как оглушенный, не разбирая
дороги, и вновь очутился на той же поляне, где он оставил труп Уокера.
     Тело сэра Арчибальда было уже покрыто рогожей; неподалеку от него сидел
на корточках  понятой из соседней  деревни и разводил костер,  чтобы согреть
чаю  - прилаживал козлы  и подкладывал  сухие прутья.  В  ту  минуту,  когда
Никодим показался на поляне, из лесу вышел  и  другой  понятой:  он,  набрав
где-то в закоптелый чайник воды, нес ее; вода расплескивалась ему на штаны и
на сапоги.
     - Это что же, братцы? - спросил их Никодим, подходя. Он хотел спросить,
зачем они здесь и что станут делать с телом  Уокера, но  у  него вышло  так,
будто он не знал, что с Уокером случилось.
     - А  Лобачевскому  управляющему  жить  надоело или  попался  в  чем  -т
приперло?
     Бывает,  -  ответил  первый  понятой,  веселый  и  разбитной  малый лет
двадцати пяти.
     -  Бывает, - повторил  сокрушенно  второй понятой.  Присядьте  с  нами,
барин, а то жутко что-то, - попросил он Никодима. Этот понятой был мужик уже
в почтенных летах и, должно быть, богобоязненный.
     Никодим присел на обрубок дерева, валявшийся тут же.
     - И что это люди, - сказал опять второй  понятой, - не  пойму их никак.
Живут, живут - и готово!
     - Вот, видишь ли, - заметил Никодим ровным голосом, - а я еще за минуту
до смерти с ним говорил. Гордился человек.
     - Нечистый  всегда  гордого  подтолкнет,  -  пояснил первый понятой.  -
Навесь чайничек-то, - напомнил он второму.
     Едкий синий дымок  от  костра  щипал  Никодиму глаза; Никодим, захватив
несколько  сухих сучьев  с поблекшими, но  еще плотно державшимися листьями,
отрывал лист за листом и бросал их в огонь...
     Уже понятые напились чаю, а Никодим сидел все неподвижно и молчал.
     - Барин, а  барин,  -  сказал  первый понятой, - а правда  ли, что душа
человечья еще будет к телу приходить?
     - Будет, - ответил Никодим убежденно, но не думая о том, что говорит.
     - Ну  вот  видишь, я тебе  говорил, что  будет,  - радостно  подтвердил
второй.
     - Прощайте, братцы, - сказал Никодим, вставая, - пойду.
     Он  снова пошел в  лес, опять не разбирая дороги, побродил  там и через
полчаса вышел на ту же поляну.
     Понятые как будто встревожились.
     -  Что это, барин,  - спросили оба  они в один  голос,  - вас  все сюда
манит?
     -  Не знаю, - ответил Никодим равнодушно  и присел на тот  же  обрубок.
Посидев, он встал, повторил  свое  "прощайте" и пошел по дорожке, ведущей  к
дому.
     Валентин приблизительно через полчаса после этого, очень растревоженный
самоубийством  Уокера и не  находя ему объяснений, прошел наверх к Никодиму,
думая, что брат  сидит у  себя. Он не нашел там Никодима и вышел через дверь
кабинета на крышу дома.
     С крыши дома Валентин прежде  всего увидел  тот распаханный  бугор,  по
которому когда-то бегал Трубадур, а  на бугре,  как раз на полосе посередине
его -  Никодима. Кроме того,  в конце полосы, у камня, прислонившись к нему,
сидел еще человек и, видимо, спал.
     Никодим шел полосою  по  бугру вверх, но шел необыкновенно. То он делал
несколько шагов  вперед, высоко поднимая ноги,  будто опоенный дурманом,  то
отступал назад, все время озираясь и балансируя руками, точно он двигался не
по земле, а по канату.
     "Никодим сошел с ума!" - решил Валентин.
     Но Валентин  ошибся: с Никодимом произошло совершенно иное: он случайно
очутился у бугра и случайно пошел по нему вверх.
     Едва он сделал несколько  шагов, как  ему бросилась в глаза собственная
тень. Тень была  необыкновенно  черная  и  густая,  но  легла  она,  вопреки
порядку, не от света, а против света, вслед уходящему солнцу.
     Никодим тогда не поверил своим глазам  и отступил на  несколько  шагов,
наблюдая за тенью. Тень отступила вместе  с  ним.  Он сделал несколько шагов
вперед - она подалась тоже.
     Никодим  сошел с борозды влево -  тень отделилась от него,  цепляясь за
рубеж, но не переходя его; он пошел вперед - тень вместе с ним, по борозде.
     "Полно!  Моя  ли  это  тень?  -  подумал он.  - Может  быть,  это  душа
Арчибальда? Но где же тогда моя тень?"
     Никодим посмотрел  вокруг: другой  тени от  него  не ложилось,  черная,
легшая вправо, была единственной.
     Тут,  очень  смело и очень  радостно  размахивая  руками, Никодим пошел
вверх по  бугру. Идти было необыкновенно легко, грудь глубоко вдыхала свежий
воздух, а сердце билось сильно и неизъяснимо сладко.
     Особенное чувство наполняло сердце - совсем телесное. Ему казалось, что
сердце -  этот  маленький  кусок  мяса, напоенный  кровью, ширится,  ширится
бесконечно,  захватывает  своими краями вот те  деревья, растет еще дальше и
вдруг одним своим краем подступает к горлу.
     Слезы  хлынули из  глаз Никодима,  и Никодим, тихо склонившись, лег  на
землю, лицом прямо в борозду.
     Он плакал долго; вся мука последних дней выходила слезами, выкипала.
     Когда же он наплакался вволю - чья-то рука коснулась его плеча.
     Никодим поднял голову:  рядом с ним сидел Марфушин, вытянув  ноги вдоль
Никодимова туловища, и гладил Никодима по плечу.
     - Измучились, Никодим Михайлович? - спросил его Марфушин участливо.
     - Нет! Теперь мне уже хорошо, а как трудно было, если бы вы знали.
     Марфушин продолжал его гладить.
     -  Господин Марфушин, скажите, - спросил Никодим, - чья это тень шла со
мною рядом?
     - А где она?
     - Да теперь уж нет ее. Исчезла.
     - Арчибальда тень, наверное, -  пояснил Марфушин, -  впрочем,  на  этом
месте всегда тени ходят. Здесь  ведь  рубеж земли: по  одну сторону  мертвые
ходят, по другую - живые.
     На лице Никодима изобразилось, что он не понимает сказанного; послушник
это заметил.
     -  Знаете,  одна есть черта, -  пояснил он, - если  только за эту черту
ступишь - ты уж неживой человек. Но мы всегда рядом с чертою и не чувствуем,
что тут же, за чертою, проходят мертвые, заботясь о своих делах по-своему, а
не по-нашему...
     - Вы давно знаете Арчибальда? - спросил его Никодим.
     - Очень давно.
     - А вы видели его... труп?
     - Нет, еще не видел. Мне сказали, что он застрелился.
     - Я был свидетелем этого.
     - Вы? - Лицо послушника выразило испуг и удивление.
     - Да, я. Что же в этом удивительного? Так естественно.
     - Я ничего не говорю. Но все-таки для меня это было немного неожиданно.
Я видел сэра Арчибальда всего  только  вчера и никак не мог бы подумать, что
он сегодня разочтется с жизнью.
     - А я не удивился, - сказал Никодим, - я не любил сэра Арчибальда, быть
может, потому и не удивился?
     - Никодим Михайлович, за что вы так возненавидели меня и так гнали там,
на дороге и в монастыре? - спросил послушник.
     - Не знаю. Вероятно, потому, что вы мне очень не понравились тогда.
     - А теперь нравлюсь?
     -  Не то чтобы нравитесь. А так...  После того, как я побывал еще раз у
Лобачева и поговорил с ним, многое стало мне безразличным.
     - И госпожа NN? - спросил послушник.
     - Нет, -  ответил  Никодим  твердо, -  она-то не безразлична.  То  есть
чувство мое к ней выросло.
     - Она заманчива - госпожа NN. но она страшна.
     -  Ничего, - уверенно  и еще тверже сказал Никодим,  - я не боюсь:  моя
мать еще страшнее.
     - Я слышал о вашей матушке.
     - От кого слышали?
     - От Лобачева же. Была у нее тяжелая, трудная жизнь.
     - Вы знаете? - тревожно спросил Никодим.
     - Нет, слышал.
     -  Слышали только - но  это другое  дело. Никодим успокоился. Время  от
времени он  поглядывал  на  своего соседа. Послушник  сидел, опустив лицо  к
земле и раскапывая землю прутиком.
     - Никодим,  ты нездоров! Пошел бы ты  лучше  домой,  - сказал Валентин,
подходя к ним. (Он с крыши дома видел, как Никодим грохнулся лицом в землю.)
     - Нет, - ответил Никодим совсем  ласково, - я совершенно здоров. Садись
лучше с нами. Вот мы с Федулом Иванычем о тенях разговаривали. Здесь, знаешь
ли, по рубежу тени мертвых ходят.
     - Ну, конечно, ты не здоров. Какие тени? - тревожно  спросил Валентин и
взял брата за руку.
     Никодим отстранил эту  руку очень  любовно, поднялся  и пошел  опять  к
лесу.
     Валентин хотел было пойти за ним вслед, но послушник удержал его:
     - Не ходите,  -  сказал  он, - ваш брат  совершенно  здоров, только ему
нужно успокоиться.

        ГЛАВА XXX
     Лестница Актеона.

     "Что это со  мной?  - думал Никодим, уходя от послушника и Валентина. -
Спрашиваю всех без  конца, а  спросить не умею. Ведь Марфушин знает что-то и
про Лобачева, и  про  маму, и про  Арчибальда; гораздо больше про Арчибальда
знает, чем сказал мне".
     Никодим сошел с бугра вниз и остановился.
     "Это все потому, что прямоты и  твердости во мне  мало, - продолжал  он
размышлять, - просто неприятно мне, когда Марфушин  говорит о маме или Уокер
о госпоже NN - неприятно, что  это они говорят, сами  неприятные мне. Другой
на моем месте давно бы выспросил обо всем, а я не могу: язык не слушается. И
зачем около меня вертятся  все эти  Лобачевы, Марфушины, Певцовы,  Уокеры  и
прочие?"
     "Мне трудно. Но неужели я  на самом деле болен и Валентин прав? Нет,  я
не  болен.  Я только устал очень  и  потому  еще  больше устал и разбит, что
сегодня так много плакал. Мне просто нужно выспаться хорошенько, и тогда все
пройдет. Вот и пойду спать".
     Чтобы  привести последнее намерение в исполнение, следовало  бы идти  к
дому; однако Никодим опять направился в лес.
     Уже  немного оставалось до  вечера, хотя было  еще светло. Но  Никодиму
казалось, что  стемнеть  может каждую минуту, и  лишь  только стемнеет -  он
сейчас же  встретит  Уокера. Уокер будет глядеть  на него из-за веток, как в
тот  день, когда они  столкнулись на  берегу озера у  камня, но будет стоять
неподвижно, и лицо его бледное с пятнами крови покажется очень страшным...
     Сердце Никодима от таких мыслей и смутного ожидания холодело и учащенно
билось: он придерживал его рукою.
     Лес становился гуще и темнее; Никодим шел очень знакомою и памятною ему
дорогою, только не замечал этого...
     "Где я?" - спросил он себя.
     Осмотрелся. Да ведь это та самая лощина, в которой он когда-то  с отцом
увидел мертвого благородного оленя, и  он идет  по ней,  но  идет тропинкой,
которую в прошлый раз почему-то не заметил...
     Прямо   перед  ним,  в   траве,   переплетшейся  с  кустами,  виднелись
полусгнившие ступени лестницы; она вела на дно лощины. Никодим насчитал семь
ступеней.
     "Семь ступеней - семь  цветов радуги", - сказал Никодим,  и  вместе ему
стало холодно, и лихорадочная дрожь пробежала по его телу...
     "Если проходить  одну ступень  за другою, - думал Никодим, - что будет?
Еще  и  вначале  увидишь весь мир, но  он будет красным. То  есть  не совсем
красным,  особенно: не по красному красным - то есть так, как представляется
мне  с  самого начала  -  это  и  будет  красным;  ступень  дальше  - станет
оранжевым, совсем по-новому. Еще дальше - желтый, опять  новее  прежнего - и
так  далее:  зеленым, голубым, синим,  фиолетовым. Потом, когда  станешь  на
землю, мир будет настоящим, белым. Тогда можно будет торжествовать. Никто не
знает, а эта лестница особенная. И не нужно, чтобы знали. Я один буду ходить
сюда..." "Потом дальше будет  колодец, круглый; но такой, что только человек
может влезть. Колодец очень глубокий, и в нем темно".
     Никакого  колодца  под  лестницей  не было:  его  рисовало  воображение
Никодима, но  зато  над головой  Никодима по  гладкому краю обрыва виднелась
надпись. Часть слов  была смыта дождем,  а часть еще сохранилась,  и хотя  с
трудом,  но  можно было разобрать  следующие слова: "...подобно...  Актеону:
он...  моей  жене... после... смысл и присутствие  собственного  сознания...
представил... терпи..."
     Надпись  была  сделана рукою  Никодимова отца,  но  Никодим  надписи не
заметил...
     Темнота быстро надвигалась, и становилось холодно.
     Огонек вывел его  на прогалину, все на ту же прогалину,  на которой  он
был сегодня уже три раза, к телу Уокера.
     Понятые сидели у костра; лица их ярко  освещались огнем, но Никодима  в
темноте они не могли заметить. Ступал же он по земле очень тихо.
     Понятые разговаривали. Младший говорил старшему:
     -  Что ты думаешь, все эти  Ипатьевские испокон веку  с нечистой  силой
возились. Сам  знаешь, она-то  сама к  таким  напрашивается  спервоначалу, а
потом свяжутся и так понравится, так понравится - водой не разлить.
     -  Полно к  ночи-то  говорить всякое, - зевнув  и крестя  рот,  ответил
второй понятой.
     -  А  вот  наши видели  на покосе  прошлым  летом,  как  лобачевский-то
управляющий  ее гнал. Она  бежит-бежит,  присядет,  да  потом, как  заяц,  и
сиганет с одного маху через поляну.
     - Полно тебе! -  сказал  опять второй,  усовещивающим голосом. - Никто,
как Бог один.
     - Перекрещусь - не вру, - заговорил первый, горячась. Но в это время из
мрака перед понятыми выросла фигура Никодима.
     Они  вскочили, испуганные, дрожащие. Может быть, им показалось, что это
была душа покойника.
     Но  они  тут же  признали  Никодима. Однако  появление его  их  опять и
удивило, и устрашило, должно быть. Они перестали разговаривать.
     Старый понятой потом сказал Никодиму, стоявшему молча:
     - Не к добру это, барин, что вас все сюда ведет. Нехороша примета.
     - Я заблудился, - ответил Никодим, - и вышел на огонек. Теперь пойду  к
дому. Пора спать.
     Он говорил спокойно,  немного усталым голосом,  но  словно ему не  было
никакого дела, что здесь рядом лежит труп Уокера.
     - Страшновато,  - заметил молодой, - я не пошел бы один. Кто его знает,
за каким кустом стоит. А вдруг схватит.
     - И что ты, Федор, сам на себя страх наводишь, - сказал старый понятой,
но  таким голосом,  что  чувствовалось,  что он боится  еще  пуще,  чем  его
товарищ.
     - Ничего не  страх,  - ответил тот излишне бойко и развязно, - а только
барину хороший совет даю.
     При последних словах и у молодого застучали зубы.
     Никодим знал, что ему нужно торопиться домой, но  от всех  этих слов на
сердце и у него стало жутко. Он стоял и не решался пойти.
     Только сделав очень  большое усилие, он шагнул в  сторону и  скрылся во
мраке.
     Дома  было весело  и уютно.  В столовой, при спущенных шторах,  зажегши
всюду огни, сидели за кипящим самоваром Валентин, Евлалия и Алевтина, только
что  приехавшая из города,  и господин в  черном, по  наружности  и  одеянию
актер.
     -  Здравствуйте, Никодим  Михайлович, - сказал  актер  громко.  Никодим
поглядел на  него со старанием припомнить, где он этого актера уже встречал,
еще совсем недавно.
     - Мы  познакомились на днях  с  вами, в одном  имении  на празднике,  -
пояснил актер. Это был  тот  самый актер, что походил  на  Лобачева.  Однако
Никодиму присутствие актера стало уже безразличным.
     Потом пили чай. В середине чаепития актер обратился к Никодиму.
     - Я к вам по делу, - сказал он, - не хотите ли вы вступить в мою труппу
на всю зиму?
     Предложение было чрезвычайно неожиданно для Никодима, особенно  оно  не
связывалось у него со  всем  тем, чему  он  был сегодня свидетелем и что сам
делал и думал. Ему стало смешно от сознания всей нелепости предложения.
     Он подумал-подумал и ответил:
     - Как же так? Я никогда не играл. И почему вы обращаетесь ко мне?
     - После того как я встретил вас там, вы не выходили из моей головы.
     - Нет,  - сказал  Никодим,  -  так прямо  я не  могу.  Я поеду с  вами,
посмотрю, попривыкну и решу впоследствии. Необходим некоторый опыт.
     А через  минуту Никодим уже не мог  бы  объяснить, почему он  так легко
согласился на предложение актера, или что подтолкнуло его на это.

        ГЛАВА XXXI
     Происшествие в театре.

     Через месяц Никодим  уже свыкся с кулисами; он еще ни разу  не выступал
перед публикой, но уже  разучил  две  роли  в  новых  драмах и подготавливал
третью, которой окружающие  придавали особое значение; в ней же он собирался
и выступить на суд публики.
     Бывает так, что входишь в новое дело  и  в новое место - и в деле, и  в
месте все кажется немного страшным, потому что и то, и другое неизвестно. Но
проходят дни, и человек  мало-помалу привыкает. Так же  и Никодим, привыкнув
видеть   перед   собою   каждый   день  и  каждый   вечер   пьяненького,  но
добросовестного суфлера,  щеголеватого театрального  парикмахера  с чересчур
нафабренной  и  слегка  подкрашенной эспаньолкой,  театральных  плотников  -
одного очень рыжего, другого очень черного, в грязных бумазейных  рубахах, с
постоянно вываливающейся подоплекою; первого любовника  труппы, примадонну и
прочих, и прочих, вместе  с  оборотною стороной декораций  и  смешною вблизи
бутафорией, стал этому всему своим человеком, зажил одною с ним жизнью...
     В противоположность всем остальным членам труппы у Никодима всегда были
деньги; новоявленные товарищи и приятели  Никодима это  знали и дорожили его
дружбой.
     Он пробовал сначала  открещиваться от них, но начал постепенно сдавать,
стал больше думать о своих ролях, чем о себе, и у него выработалось  сносное
и  простое отношение к товарищам: он привык  или не замечать, или прощать им
их грешки.
     Накануне  своего  первого выступления Никодим сильно  волновался,  быть
может, сильнее, чем кому-либо доводилось  из  всей труппы  когда-либо.  Весь
спектакль накануне дебюта он просидел в первом ряду, внимательно ловя каждый
жест, каждое движение своих товарищей, чтобы в последний раз поучиться: себе
он не совсем доверял; ему казалось, что на сцене он  будет чужим человеком и
публика это сразу заметит.
     Первое  выступление Никодима  ознаменовалось необыкновенным  и  ужасным
происшествием.  Происшествие это было  описано в  местных  газетах (я  забыл
сказать, что труппа, в которой участвовал Никодим, играла в одном из больших
поволжских  городов).  Во-первых,  газетам  не  позволили напечатать  точное
описание события, а во-вторых, даже если бы им и позволили говорить  правду,
то редакторы их ни за что не рискнули бы предать  тиснению все  те рассказы,
которые от очевидцев пошли по городу, - так как коллеги их из других городов
упрекнули бы  редакторов  местных  газет  в легковерии, а  их органы (вполне
серьезные) - в пристрастии  к сплетням, которыми  позволительно пробавляться
только желтой прессе...
     Публика же, которая гораздо неосмотрительнее  редакторов, потому что не
чувствует за  собою  обязанности давать  отчет в  своих поступках и  словах,
говорила о происшествии, освещая его  подробно,  и хотя среди  публики также
встречались  скептики, но  они  терялись в  общей массе, и возражения  таких
скептиков выходили негромкими.
     Когда рассказы о происшествии дошли до базарной площади, один старичок,
торговавший книгами  и  картинами  духовно-нравственного  содержания и давно
ожидавший светопреставления, сказал: "Не иначе как Антихрист народился"  - и
заплакал горькими слезами.
     В газетах же можно было прочесть только приблизительно следующее:
     "Вчера,  15  октября, в нашем  городском театре во время  представления
новой  пьесы  "Приговоренный  к  казни",  о  которой  подробный  отзыв  дает
специальный наш  сотрудник в театральном  отделе, после  выхода в  последнем
акте  на сцену  мало известного гастролера  Александровского, выступавшего в
нашем городе впервые,  среди публики произошла  паника, вызванная  внезапным
появлением  огня над  авансценой. Появление  огня  было  следствием  плохого
устройства топки, как  впоследствии выяснилось. Но  небрежность  эта  дороже
всего обошлась  публике,  которая пострадала и без пожара, во-первых, своими
боками во время давки, а во-вторых, и  кошельками, так как, не  увидев пьесу
до конца,  денег за  билеты  обратно не получила,  несмотря на предъявленные
некоторыми  лицами  из публики  требования.  Число пострадавших приводится в
известность".
     Я обязан изложить происшествие в точности, откинув все дошедшие до меня
сплетни и слухи.
     Никодим  в тот  день  с последней  репетиции пьесы направился к себе  в
номер  гостиницы, чтобы  отдохнуть до спектакля и  в тишине еще раз обдумать
свою роль.
     На площади у  гостиницы его  кто-то окликнул. Никодим осмотрелся, но не
приметил никого,  кто  мог  бы  издать возглас, обращенный к нему.  Зато  на
другой стороне  площади он увидел Феоктиста Селиверстовича Лобачева. Лобачев
шел  быстро, нахлобучив каракулевую шапку и подняв  воротник пальто; руки он
заложил в  карманы  и  под  мышкой нес  палку;  смотрел  в землю,  никуда не
оборачиваясь. За  Феоктистом Селиверстовичем шли  четыре  молодца; по  всему
было  видно, что  они  сопровождали  Лобачева,  но за дальностью  расстояния
Никодим не мог рассмотреть их хорошо.
     Увидев  Лобачева,  Никодим обрадовался  (он уже давно  скучал по нему и
даже  хотел писать Феоктисту Селиверстовичу  письмо); обрадовавшись, побежал
через  площадь за  ним  вдогонку,  но,  когда  перебежал  на другую сторону,
Лобачев успел свернуть за угол в ближайшую улицу. Никодим тоже свернул туда,
но на  улице  уже ни  Лобачева,  ни спутников его не увидел. Никодим подумал
тогда, что он обознался.
     Явившись вечером в театр, Никодим перед началом спектакля успокоился, и
только  когда ему уже нужно было идти на  сцену - Основа очень заволновался.
Комик Иванов-Деркольский попробовал успокоить его словами, но из того ничего
не вышло, и комик махнул рукой.
     Быть  одному на сцене, в  полумраке,  среди  свешивающихся серых сукон,
перед совершенно  черным  и  неразличимым  залом, как перед пропастью, очень
нелегко.  Нужно  на  то  иметь особенную душу и большую  веру. Когда Никодим
вышел, зрительный зал жутко молчал.
     Но вера к Никодиму явилась  быстро: он твердо  провел  первые  акты и в
третьем  получил в  награду  аплодисменты,  еще  не  очень  дружные, но явно
одобрительные: очевидно, его игра понравилась.
     Нужно  было начинать последний акт.  По ходу  пьесы Никодим должен  был
появиться на сцене один, перед помостом из досок,  приготовленным для казни.
Герой трагедии убежал из тюрьмы,  но  невольно ночью, пробираясь по  городу,
сам пришел на площадь к возведенному для него эшафоту. Измученный, душевными
страданиями, он в ту минуту понял,  что единственный исход для него - смерть
и добровольно взошел на помост, чтобы ждать палача. Все это было натянуто  и
нелепо,  конечно, но так  было: актер обязан подчиняться драматургу всецело,
иначе взаимодействия между ними не будет.
     Всходя на помост, Никодим скрестил руки на груди (ему казалось, что так
будет лучше всего) и, взойдя, лег навзничь,  весьма смиренно, чем на публику
произвел большое впечатление. В публике пронесся едва различимый шорох.
     Никодим  так бы  и пролежал,  сколько  требовалось, а потом произнес бы
несколько слов. Но только что он лег - мучительная боль,  начавшись в голове
у затылка,  пронизала все его существо до кончиков пальцев на ногах и отняла
у него язык.
     Двое или трое из  публики вдруг крикнули  тогда резко  и исступленно на
весь зал. Что они крикнули, разобрать было нельзя, но их крик подхватили еще
некоторые, и тут же он перешел в общий вопль.
     Все, оставив свои места, бросились к выходам, не оглядываясь  на сцену.
Многие не знали, в  чем дело, но  бежали,  не разбираясь.  Произошла  давка.
Несколько человек были раздавлены насмерть, другие изувечены, но большинство
только кричало от  страха; груды тел, свиваясь, бились в проходах в темноте,
и  никто не мог дать  огня  потому,  что ведь это  был  не  пожар, а  совсем
особенное.
     Никодим же  продолжал лежать  неподвижно,  и  то,  отчего  люди бежали,
приковывало  его  к  себе.  В ту минуту это было  для него очень небольшим и
незначительным, тогда он  был способен на гораздо большее, - только огненное
отражение его  лица  и скрещенных кистей  рук, то есть того, что из его тела
было не прикрыто одеждой, появилось и стало в черном воздухе над авансценой.
Отражение  лица было  неподвижно, руки не  шевелились;  глаза  же  в огневом
сиянии самого лица не могли светить.
     Через  пять  минут,  уже при  зажженном  свете, когда  смятение немного
улеглось и  отражение исчезло в  электрическом  освещении, несколько человек
явились на авансцену и  отнесли молчавшего и неподвижного Никодима  к нему в
уборную.
     Лежа  в  уборной на диванчике, Никодим за стеною  слышал разговор  двух
актрис:  комической старухи  Подорезовой  и  примадонны Грацианской  (он  их
признал по голосам).
     Примадонна говорила:
     - Вы понимаете, что  я не деревенская баба, чтобы верить всему, что мне
скажут, но  знаете  ли,  когда  мне  сказали сейчас об этом, то  я  невольно
поверила. Он  не только  может вводить  в заблуждение  всех своим видом - он
способен создавать двойников по собственной воле и отпускать их в люди.
     - Что вы, матушка, говорите! - со страхом в голосе воскликнула старуха.
     - Если это вы обо мне  рассказываете, - закричал Никодим сквозь стенку,
-  вы говорите сущую правду.  Двойника своего я  уже показал  одного - с вас
хватит. Но я вам еще и не то покажу. Вот я вас!!!
     И застучал с силой кулаком в стену.
     Дамы  взвизгнули  в   ужасе  и  выбежали  из   соседней   уборной  вон.
Одновременно  с  ними выбежал  и из уборной Никодима театральный парикмахер,
приставленный к нему для наблюдения: он перепугался едва ли не больше дам.
     В  дверь,  оставленную  парикмахером   открытой  настежь,  вошел  вдруг
Феоктист Селиверстович Лобачев. Он был во фраке, с белой розой в петлице и с
серым цилиндром в руках; лицо его сияло радостью.
     -  Я  вам  раньше  говорил,  что ничего для вас нет лучше, как  идти на
сцену, - обратился он к Никодиму, - смотрите,  какого успеха вы достигли при
первом же выступлении.
     -  Очень рад вас видеть, Феоктист  Селиверстович, - ответил ему Никодим
во весь голос, в  то  же время стараясь  вспомнить, когда Лобачев  давал ему
такой  совет. И  протянул  по  направлению  к  Лобачеву  руку,  но  Феоктист
Селиверстович попятился; поклонился и вышел вон, держа цилиндр в руке.
     Тут  в  уборную  явились  два  врача  в  сопровождении  антрепренера  и
нескольких артистов.  Врачи  отдали  распоряжение  отвезти  Никодима домой в
гостиницу, а сами все время в  его присутствии советовались, не отправить ли
его прямо в больницу.
     Но Никодима свезли все-таки в гостиницу и оставили в номере с сиделкой.
     Уже  успокоившись  совершенно  и  попросив  себе горячего  чаю, Никодим
подумал:
     "Все это пустяки.  А  нужно мне съездить в  Палестину непременно", - и,
повернувшись на другой бок, почувствовал легкую дрему.  Засыпая, он повторял
в мыслях: "В Палестину, в Палестину".

        ГЛАВА ХХХП
     Содомская долина.

     У  Никодима понемногу сглаживалось впечатление от  прибытия в  Яффу, от
пути в Иерусалим, от посещения Гроба Господня и  других  святых мест. Многое
из  увиденного начинало  забываться,  некоторые  частности  в  воспоминаниях
принимали уже иной вид,  чем  получили его впервые.  Никодим ехал на муле  к
Мертвому морю.
     Дорога подходила к концу, но  становилась все  угрюмее и неприветливее:
громоздились камни, раскаленные солнцем, не видно было птиц, людей, животных
и очень скудно произрастали растения.
     Сопровождавший Никодима  слуга-сириец подремывал,  свесив с  мула  свои
длинные  ноги  - настолько  длинные,  что, когда  в дремоте  он  опускал  их
невольно, они цеплялись за камни. Тогда он, ворча, поддергивал их.
     Сириец этот явился к Никодиму с предложением своих услуг еще в Яффе. Он
немного говорил по-русски и  очень хорошо по-английски,  но в лице  его  и в
облике сирийского было  весьма  мало -  скорее он  напоминал  англичанина, и
Никодим даже  подумал, не отпрыск  ли крестоносцев  этот сириец. Однако  сам
сириец,  спрошенный  Никодимом   о  том,  отговорился  полным  незнанием,  и
действительно,  по  выражению его лица в  ту минуту можно было  думать,  что
крестоносцы - для него звук пустой.
     Он  мало разговаривал и чаще всего  мурлыкал  песенку,  но за Никодимом
присматривал очень внимательно и оказался добросовестным слугой.
     К  Мертвому морю Никодим ехал не только по собственному желанию: в Яффе
ему подали письмо  от  Якова Савельича, который извещал  его, что он  сейчас
живет  в Иерусалиме, но оттуда  предполагает  ехать  к Мертвому морю и, если
Никодим свободен, пусть приедет туда же, чтобы непременно повидаться с ним.